5

Ни один город не был более свят. Святостью дышали его древние камни; святость была разлита в воздухе; святость ошеломила Айдана, чьи чувства были острее, нежели у обычных людей. Рука Господа пребывала на этом месте, на этих каменных стенах и башнях у горы Сион, на этом Городе Мира.

Не имело значения, что видели глаза. Обнаженная каменистая равнина переходила в холмы Иудеи; суровые серо-коричневые скалы, пыль и тернии, неистовое пустынное солнце. Серые стены на холме, башни, и среди них, словно король среди придворных, высокая угловатая Давидова Башня, смотрящая на запад. Серо-зеленый цвет на западе — там обозначалась Гора Олив. Глубокая зелень с юга: садовые террасы, засаженные смоковницами, как сказал начальник стражи, сопровождающей леди Маргарет. Нигде не видно блеска воды, даже во рву вокруг города — лишь пустая канава, да крутизна отвесных стен. Здесь царили камень, солнце и святость.

Процессия, въезжавшая в город через Врата Давида, отличалась мрачным великолепием: леди под черно-серебряным знаменем, ее женщины в черных одеждах, ее слуги и стража, и ее сын в черном и серебряном подле рыцаря, одетого целиком в траур. Золотые с алым доспехи Айдана остались лежать в оружейной Аква Белла, в ожидании того дня, когда его клятва будет исполнена. на нем была вороненая кольчуга, сбруя его жеребца была черной без малейших украшений, не считая серебряных пряжек, шлем, лежащий у луки седла, был полностью черным. Копье было приторочено к поклаже мула, а на щите не было ни герба, ни девиза, зато был кроваво-красный крест величиной в ладонь, эмблема крестоносца. Лишь в одном отношении он уступил обычаям Востока — надев сюрко поверх кольчуги, длинное и свободное, отделанное черным, но само одеяние из плотного шелка было белого цвета, с крестом на плече.

Айдан старался привыкнуть к этому, приучиться не испытывать постыдной тяги к золоту, лазури и алому цвету. Скорбь по Герейнту требовала и больших жертв.

Он сопротивлялся побуждению почесывать подбородок, где пробивалась новоотращиваемая борода, более густая, нежели он мог предположить, росла она довольно быстро, при этом причиняя сильный зуд. Но Айдана побуждало отращивать ее отнюдь не тщеславие. Если он должен отправиться в сарацинские земли, то было бы неплохо выглядеть похожим на сарацина.

Он никому не говорил, зачем делает это. Все думали, что это дань скорби, и отчасти это было так. Стражи держали пари на то, как скоро он сменит свой алый крест на белый и станет госпитальером; или же алый крест вместо плеча украсит его грудь по обычаю тамплиеров.

Маргарет посмотрела на него и не сказала ничего. Она была достаточно мудра, чтобы не вмешиваться в его дела. Тибо по-прежнему ходил на цыпочках в ее присутствии, но она никак не отреагировала на то, что он держался подле Айдана. Пока принц оставался рядом с нею, она могла видеть и знать, что ее сын невредим.

Чего стоило ей отпускать своего мальчика, Айдан хорошо знал. Он не знал, были ли между ним и леди теплые чувства, но зато определенно было большое взаимное уважение, и осторожное принятие происходящего. Герейнт, а теперь Тибо, связывали их, создавали между ними родственные отношения.

Конь принца ступал рядом с ее серым мерином. Леди без улыбки посмотрела на Айдана, хотя воздух вокруг нее едва ли не светился.

— Он вас не разочаровал? — спросила она, кивком указывая в сторону Иерусалима.

Здесь, поблизости от ворот, дорога была полна народа, и продвижение процессии замедлилось. Другие отряды въезжали в город, верхом, вооруженные, сопровождая лордов, дам, едущих в паланкинах, купца с женой, увешанной украшениями и прячущей лицо под вуалью. Менее важные персоны ехали небольшими компаниями: бедные рыцари только что из Франции, обгоревшие на солнце, в кольчугах, не покрытых сюрко, могущими предохранить от жаркого приморского солнца; оруженосцы, которым не хватало ума или воли завоевать шпоры; предводители конных отрядов со своими людьми. Толпа пешеходов колыхалась и бурлила под копытами лошадей: пилигримы в дерюжных одеяниях, с сумками и посохами, в шляпах, увешанных эмблемами из каждого святого места христианского мира, и ныне взыскующих пальмового листа из Иерихона, самой святой реликвии из всех; работники, вдвое согнутые под своей ношей; рабы и пленники в цепях, бредущие под бдительным оком поигрывающих бичами надсмотрщиков. Калеки, паралитики и больные медленно вползали в Святой Город. Нищие просили милостыню, лаяли собаки-поводыри, прокаженные, в лохмотьях, покрытые отвратительными язвами, напоминали навозные кучи, а те, кто мог передвигаться, расчищали себе дорогу звоном колокольчиков и треском трещоток. Караваны входили в Иерусалим, караваны уходили из города, под аккомпанемент верблюжьих воплей, криков погонщиков и лязга оружия сопровождающей их охраны.

Над воротами развевалось белое знамя, на нем сверкали золотые кресты, герб Иерусалимского Королевства. Айдан глубоко вдохнул запах солнца, пыли, человеческих тел, навоза, травы, лошадей, нагретой солнцем стали, и покачал головой.

— Разочаровал меня, леди? О нет! Это Иерусалим.

На ее лице появилась улыбка, вызывавшая удивление, ибо она вновь сделала ее молодой. Затем улыбка исчезла. Перед ними высились ворота, темные на фоне раскаленной равнины. В их тени маялись от безделья стражи, почти не обращая внимания на входящих.

Этот город не признавал осторожности. Священный горний Иерусалим принимал всех, кто входил в него. Даже таких, как Айдан; даже его силу, бывшую просто слабым огоньком по сравнению с сияющим пламенем святости. Но это не унижало Айдана. Здесь, где он был столь малым созданием, его огонь горел лишь ярче. Айдан вновь вздохнул, наполовину счастливый, наполовину исполненный священного трепета, и окунулся в этот ореол святости.

С камнем нельзя объясниться. Джоанна могла плакать, злиться, бушевать; Ранульф все равно сидел неподвижно, не замечая ее, не замечая вообще ничего, кроме того, что хотел замечать. В тех редких случаях, когда он расположен был говорить, он отвечал ей одним лишь словом. «Женщина», — говорил он, поднимаясь и оставляя ее наедине с ее бессвязными обвинениями.

Он забрал у нее ее сына. Аймери должен был получить воспитание, целиком соответствующее замыслам его отца, и потому ему было не место у материнской груди. Ранульф не видел причины, по которой она могла бы протестовать. У нее были служанки и пажи, которых она могла воспитывать, и он предполагал, что она произведет на свет нового наследника так скоро, как только это позволяет Бог. Разве это не то, для чего она была рождена? Разве это не то, для чего он взял ее в жены?

Он вернулся к своим обязанностям. Она чувствовала боль во всем теле после долгого пребывания в седле на длинном пути от Акры до Иерусалима, после тяжелой беременности, вынуждавшей ее не покидать дома, после трудных родов. Она чувствовала душевную боль от разлуки с Аймери и от тех вестей, которые получила сразу по приезде в город. Герейнт умер от рук ассасинов, умер и был похоронен: это было достаточным потрясением, чтобы лишиться чувств. Она и лишилась их, хотя осталась в сознании: она не могла даже плакать.

И здесь был Ранульф; он отослал прочь ее служанку и пажа, не позаботившись даже снять дорожную одежду. Он не мылся месяц, и она чувствовала запах его тела через всю комнату. Он сбросил штаны и рубашку, даже не взглянув в ее сторону. Она уже усвоила, как мало пользы в том, чтобы цепляться за покрывало и протестовать.

Когда она выходила замуж, то считала его благородным человеком. Он уже несколько отяжелел, но был хорошо сложен, волосы его уже начали редеть, но вились по-прежнему, и были редкого оттенка настоящего франкского золота. Его тело состояло из сплошных мышц, и было налито силой благодаря охоте и турнирам. Он носил благородное имя, имел значительное состояние, нажитое благодаря отваге в войнах, и у него не было иных наследников кроме тех, которых должна была родить ему она. Он должен был стать ей великолепной парой.

Кровать затрещала под его весом. Он по-прежнему не глядел на нее. Он поступал так уже очень долго, с тех пор, как счел ее непривлекательной. Сейчас, с отвисшим после родов животом и грудями, налитыми молоком после краткого вскармливания младенца, она нравилась ему еще меньше.

Он не был жесток. Это самое большее, что она могла сказать о нем.

— Если на этот раз будет дочь, — сказал он, раздвигая ее ноги, — я позволю тебе оставить ее себе.

Она изо всех сил ударила его тыльной стороной ладони.

— Убирайся из моей постели! — закричала она. — Убирайся!

Он даже не стал брать ее силой. Он лишь совершенно безразлично пожал плечами.

— Значит, завтра, — сказал он.

Когда он убрался, она немного поплакала и поколотила подушку, но лучше себя от этого не почувствовала. Ее слуги не возвращались. Она лежала и смотрела в побеленный потолок. Его запах все еще был здесь. Этот запах мешал ей дышать.

Если бы он спорил с ней, ругал бы ее, даже бил бы… но нет. Он оставлял ее наедине с ее дурным расположением духа, и возвращался, когда она успокаивалась, побеждая ее необоримой силой безразличия. Его не волновало, что она делает, лишь бы она не лезла в его дела и произвела на свет его сына.

Которого он потом забрал у нее и отдал в чужие руки, оставив ее опустошенной, опустошенной чревом и сердцем. Она поднялась с постели. Трясущимися руками она схватила первую же попавшуюся одежду и натянула ее. Чтобы полностью привести себя в порядок, ей нужна была помощь. Она сама не смогла бы уложить волосы. Негромким, но уже спокойным голосом она позвала служанку.

Никто не попытался остановить ее. Она взяла с собой немногое: единственный узелок с одеждой, гнедую кобылу да молчаливую прислужницу Дару, которая никогда не оспаривала волю госпожи. Ранульфа дома не было. Джоанна знала, что у него были женщины в городе. Несомненно, любая из них с удовольствием воспользуется тем, что отвергла Джоанна.

Джоанна желала им в этом счастья.

Но для самой Джоанны счастья не существовало. Но ее ждало убежище, где ее примут с искренней радостью, невзирая на траур. Ее комната оставалась такой же, как она оставила ее, повар приготовил ее любимые лакомства, а домоправитель Годфруа сказал ей именно те слова, на которые она надеялась:

— Они прибудут завтра.

Она не пыталась загадывать дальше текущего мига. Она помолилась за душу Герейнта и оплакала его, лежа на своей узкой кровати. Затем, успокоившись, уснула.

Когда они прибыли, она была готова. Она мало что могла сделать со своими гладкими волосами и глазами, обведенными темными кругами, но сделала все, что могла. Она надела чистое платье, и ее мрачно-синий цвет шел ей. Она обнаружила, что может поесть и выпить немного вина. Она пила его мелкими глотками, сидя на плоской крыше дома, прислонившись к парапету в тени большого лимонного дерева, растущего в кадке в углу стены. Когда Джоанна поднимала глаза, она могла видеть большой серый купол Церкви Гроба Господня.

Они приехали с другой стороны, от Давидовой Башни. Джоанна устремила взгляд на голову процессии, на маленькую фигурку всадницы на серой лошади. Рядом с ней ехал подросток: должно быть, Тибо. Он вырос, но по-прежнему ездил, уперев руку в бедро — он считал это элегантной посадкой.

Здесь были все: слуги, стражи, привратник Брихан в старом чешуйчатом доспехе, который он снял с убитого сарацина. И еще там был…

Там был рыцарь в черном на чистокровном коне, и это был не Герейнт. Это не мог быть он. Высокий и стройный, легко сидит в седле; худое ястребиное лицо, голова повернута в сторону Тибо… Это не мог быть покойный.

А если это был не он, это мог быть только один человек.

Пальцы Джоанны сжали перила. Она с трудом разжала их. Сердце учащенно колотилось.

Вблизи оказалось, что он не так уж похож на своего родственника. Семейное сходство, не более. Он определенно был более красив; и все-таки Джоанна была разочарована. Красив, да. Но где же та нечеловеческая красота, которая, по слухам, разит словно меч?

Он поднял глаза, и она вздрогнула. О, воистину, словно меч: словно меч, направленный прямо в сердце.

Мать не задавала ей вопросов. Тибо спросил, но только про ее запавшие глаза. Принц Айдан, который не знал ее раньше и не считал нужным задавать вопросы, был безукоризненно вежлив. Взяв ее холодные пальцы своими теплыми, он склонился над ее рукой в учтивом поцелуе. Она надеялась, что никто не заметил, как она вздрогнула.

Его голос был более глубоким, но и более чистым, нежели она предполагала, а западный акцент был даже сильнее, чем у Герейнта. У Маргарет был непроницаемый вид, но Маргарет есть Маргарет. Она приняла вдовство, как делала все, безукоризненно.

Когда церемония приветствия была закончена, Тибо повел гостя показывать ему его комнату. Джоанна осталась с Маргарет, а это значило принять участие в детальной инспекции дома и слуг, разборке багажа и размещении одного-двух гостей. Джоанна почувствовала себя на своем привычном месте, идя в двух шагах позади за матерью, словно молодая овчарка, покорно бредущая следом за маленькой, толстой, но чрезвычайно самоуверенной болонкой.

Но она больше не была ребенком. Она села, почти упала, прямо посреди гостиной.

Маргарет не рассердилась. Она мгновенно оказалась рядом, опустившись на колени рядом с Джоанной. Ее прохладная ладонь легла на лоб Джоанны; рука Маргарет была сильной. Она не обращала внимания на взволнованно забегавших слуг, только махнула им, чтобы они убрались.

— Расскажи мне, — сказала она Джоанне.

Джоанна помотала головой:

— Тебе достаточно своих горестей.

— Позволь мне самой судить об этом, — возразила Маргарет.

Джоанна сжала зубы. Головокружение прошло. Ей почти хотелось бы, чтобы этого не случилось. Потерять сознание — это было бы так же просто, как взять лошадь и сбежать в дом матери. Рассказать матери, почему… это было труднее. Маргарет не сделала бы этого. Она нашла бы способ обойти это.

Джоанна начала рассказ с конца.

— Он забрал Аймери, — сказала она. Ее саму удивило, как спокойно она произнесла эти слова. — Он даже не спросил моего позволения. Ночью, когда я спала, они увезли его. Когда я проснулась, его уже не было. — Пальцы ее сжались в кулаки. Она не смогла заставить их разжаться. Ее сердце напоминало такой же сжатый кулак с того самого горестного пробуждения. — Когда я спросила, почему, — я пыталась быть спокойной, о Боже, я пыталась! — Ранульф сказал: «А какая разница?» А когда я спросила, почему он не посоветовался со мной, он сказал: «Почему я должен с тобой советоваться? Это мой сын.» Как будто не я носила Аймери под сердцем, как будто не я питала его своей грудью. Как будто я была совершенно ни при чем.

— Было бы лучше, — спокойно сказала Маргарет, — если бы ты не выкармливала его сама.

Джоанна вздрогнула, словно от удара.

— Но забрать его без твоего ведома, — продолжила ее мать, — было дурным поступком.

— Это невозможно выразить словами.

Маргарет слегка нахмурилась.

— Возможно, он не хотел причинить тебе боль. Покончить все одним быстрым ударом — так может думать мужчина, если он молод, неотесан и не знает женской души.

— Он не был так чуток, чтобы щадить меня хоть сколько-либо. Я значила для него не больше, чем кобыла в его стойле. Он тоже не спрашивает ее согласия, когда забирает у нее жеребенка.

— Он прибыл из Франции, — сказала Маргарет, — из небогатого дома. Он не знает лучших манер.

— Я ненавижу его, — прошипела Джоанна.

Мать нахмурилась сильнее.

— Что он сделал тебе, помимо этой единственной несправедливости? Он бил тебя? Унижал?

— У него есть женщины.

— Так поступают мужчины, — сказала Маргарет. — В конечном итоге, ислам прав, допуская многоженство: в этом немалая мудрость. Но кроме этого? Он дурно с тобой обращался? Он опозорил тебя перед двором или перед людьми?

— Он почти не замечает моего существования.

— Сомневаюсь, — промолвила Маргарет. Взгляд ее темных глаз встретился со взором Джоанны. — Чего ты хочешь от меня? Я не могу снова сделать тебя ребенком.

Джоанна покраснела. Это было именно то, чего она желала. Стереть все случившееся. Найти убежище в материнском подоле, и забыть, что когда-то была взрослой женщиной.

— Я не вернусь назад, — сказала она. — Я дала ему все, чего он хотел. Я ничего ему не должна.

— Кроме чести.

— Что он дал мне? Он забрал мое дитя.

Маргарет вздохнула.

— Посмотрите только, какие испытания посылает мне Господь. То дитя мое, кое выглядит настоящим сыном ислама, настолько склонно ко всепрощению, как только может желать христианин. Но это дитя, по виду совершенно порождение земли франков… эта дочь не забывает и не прощает ничего.

Джоанна вздернула подбородок и выпрямилась:

— Ты велишь мне уходить?

— Нет, — ответила Маргарет. Она поднялась, отряхивая юбки. — Я велю тебе отправляться в постель. Ты, как я полагаю, настояла на том, чтобы ехать верхом от самой Акры?

— Ты же знаешь, что бывает со мной от езды в паланкине.

— Я знаю, что делает езда в седле с женщинами, только что поднявшимися после родов. Ну, иди.

Джоанна хотела снова стать ребенком, и забыть о том, что была матерью. Это не было таким блаженством, как она предполагала, как она желала. Но противоречить Маргарет было невозможно. Джоанна пошла туда, куда велела мать, и сделала то, что было сказано. В этом было какое-то особое, мятежное удовольствие. Здесь она была в безопасности. Никто не солжет ей, не предаст ее, не будет к ней безразличен. Она была дома.

— Джоанна всегда на что-нибудь сердится, — сказал Тибо.

Айдан приоткрыл один глаз. Восточный обычай дремать в полуденную жару сперва раздражал его, как признак лени, но потом он понял всю его выгоду. Здесь, в прохладной комнате, где негромко посапывающий слуга махал огромным влажным веером, а сквозь окно из внутреннего дворика вливался запах роз, эта дневная дремота казалась высоким наслаждением. Даже Айдан, который спал очень мало, погрузился в забытье, из которого его вывел голос Тибо.

Мальчуган сидел на краю софы, поджав ноги. Брови его были сосредоточенно сдвинуты.

— Она убежала от Ранульфа, я так и знал. Только удивительно, что она не сделала этого раньше.

— Твоя сестра не показалась мне трусихой, — отозвался Айдан.

— Разве я сказал, что она труслива? Она убежала не потому, что испугалась. Она убежала в гневе. Она могла бы и убить его.

Айдан вскинул бровь.

— Она могла бы это сделать, — подтвердил Тибо. — Ей надо было родиться мужчиной. У нее слишком горячий характер для женщины.

— Или слишком сильный?

Тибо кивнул:

— Мать говорила, что Джоанна — самый ярый норманн в Заморских Землях. Родись она сто лет назад, она пошла бы в Крестовый Поход и завоевала бы себе королевство.

Айдан мог представить себе это. В Джоанне не было ничего от ее матери и брата. Она была выше Тибо и шире в плечах, и, видимо, сильнее. Пряди каштановых волос выбивались из кос, а глаза были скорее серыми, нежели синими, напоминая цветом грозовые тучи. Или, быть может, это было лишь из-за настроения. Да, гнев и ненависть. Мир отказывался следовать ее желаниям, и она была не из тех, кто прощает такое.

— Что представляет собой ее муж? — спросил Айдан, стряхивая сонливость и поднимаясь с ложа. Он видел, что Тибо посмеивается. Но ответ мальчика был достаточно спокойным:

— Его зовут Ранульф, он приехал из Нормандии. Он младший сын, как все прибывающие сюда, но здесь он повел себя правильно. Он получил во владение землю около Акры и нажил себе богатства в войнах. На вид он отнюдь не уродлив, женщинам он нравится.

— Но не твоей сестре.

— Когда она выходила за него замуж, то была весьма счастлива. Он не то чтобы учтив и изящен, но для него не имела значения примесь сарацинской крови в ее жилах. Он сказал, что она здорова и подарит ему сильных сыновей, а внешность ее вполне удовлетворяет его.

— Вижу, — промолвил Айдан. Это все были доводы рассудка. Он сомневался, что они значили что-то для этой мрачного вида женщины, встретившей их так радостно и с таким вызовом. Женщины, которая была, как почувствовал Айдан, больна душой и телом. Он не был целителем: этот дар достался его брату. Но он мог распознать болезнь тела. Видимо, она подарила своему господину сына, но он оказался не столь сильным, как тот надеялся. Или как предполагала она. Она не простит себе этого.

— Я думаю, — сказал Тибо, неохотно, но так, словно не мог не высказать это, — я думаю, что для нее это оказалось не к добру — то, что было между матерью и Герейнтом. Видеть такое, слушать песни и мечтать о любви… Любовь — это не то, о чем должны думать женщины, когда выходят замуж.

— Возможно, так бывает в первый раз, — согласился Айдан.

— Мать говорила ей это. Она ответила, что верит ее словам. Но Джоанна всегда хотела получить все разом.

Айдан помедлил у окна. Внизу, во внутреннем дворе, играл фонтан, освежая воздух своими брызгами. Он вдохнул запах роз, воды, солнечного света. Если бы Айдан захотел, он мог бы простереть силу большую, чем сила рук, увидеть больше, чем можно увидеть глазами, услышать больше, чем можно услышать ушами.

Они находились здесь, те трое, кого Герейнт называл женой и детьми. Те, кого отметил Повелитель Ассасинов, дабы заполучить их живыми или мертвыми.

И поэтому Айдан находился здесь, а не на дороге в Масиаф. Синан определенно должен был нанести новый удар, и наверняка в скором времени: так скоро, что Айдан боялся оставить дом без своей защиты. Высокий Двор собирался на Праздник Победы, отметить тот великий и священный день, когда Иерусалим пал пред воинством крестоносцев. Маргарет должна была прибыть до этого дня, дабы официально объявить о кончине лорда Аква Белла и испросить милости короля назвать нового лорда. Это, конечно, должен быть Тибо, но ему еще оставалось больше года до совершеннолетия. Она станет править замком от его имени, как делала во времена его раннего детства. «И это, — говорила Маргарет, — может способствовать его безопасности. Если сразу назвать его лордом, Синан наверняка убьет его.»

Айдан напряг свои сверхчувства. Город обрушил на него лавину ощущений. Айдан выстроил щит из сверхчувств, и оградил им дом. Они отмечали, кто находится в этом доме, кто болен и кто здоров душою, кто входит и кто выходит.

Вначале было трудно удерживать такую ограду, словно бы ему пришлось сражаться в непривычных доспехах: тяжелых, неуклюжих, натирающих кожу. Но постепенно он приспособился пользоваться этим умением. Теперь оно походило скорее не на доспех, а на вторую кожу, словно пределы его тела простирались на весь дом.

Он оперся на подоконник, борясь со слабостью, всегда наступавшей после обращения к мощи. Слабость постепенно прошла, и Айдан выпрямился.

Тибо ничего не заметил и ничего не понял. Он думал о своих собственных тревожных мыслях. К смущению Айдана, эти мысли были чрезвычайно близки к его собственным.

— Ведь это хорошо, что она пришла сюда, правда? — спросил мальчик. — Если на не нападут, мы будем рядом и сможем защитить ее.

Айдану понравилось это «мы». Он улыбнулся мальчику и потянулся за своей домашней туникой.

— Да, господин оруженосец. Может, пойдем посмотрим, не проснулись ли остальные?

 

6

Ранульф даже не озаботился тем, чтобы послать слугу за своей сбежавшей женой. И она желала бы, чтобы он этого и не делал. Сейчас, в присутствии матери, Джоанна словно стала в чем-то иной. Ее тело, так долго напряженное, вынужденное сопротивляться, выразило свою волю. Довольно.

Она спала так, как ей не доводилось спать с детства, и ела так, как не ела со времени исчезновения Аймери. Ей дозволено было жить и выздоравливать, насколько это было возможно в той скорбной обстановке, что царила в доме. Но даже скорбь была частью ее исцеления. Это позволяло ей забыть то, от чего невозможно было убежать: на ее побег муж не откликнулся ни единым словом. Ни признака поисков. Ни даже гневного ропота.

Она дала ему то, чего он хотел. Кажется, ему больше ничего не было нужно от нее.

Наконец-то, кажется, они были заодно. Она сказала себе, что счастлива. Она выбросила его из мыслей. Он лишил его прав на ее собственного ребенка. Значит, она больше не будет ни женой, ни матерью. Она снова Отекур, и только Отекур. Она должна забыть его имя.

Она твердила это себе, одиноко сидя на бортике фонтана во внутреннем дворике. Было еще рано, едва рассвело; воздух был прохладным, брызги холодили ее лицо. Яркие рыбки вились вокруг ее руки, разыскивая крошки, которые она им бросала.

Странно, но присутствие можно почувствовать, даже не видя тени, отбрасываемой пришедшим в солнечном свете, не слыша шагов по камням двора. Она выпрямилась, но не обернулась. В течение трех дней после его приезда она не видела его. Он успел побывать всюду, выезжал верхом в город; она лежала в постели или медленно передвигалась по дому, обедала в одиночестве или вдвоем с братом. Брат же только и говорил, что об Айдане.

Джоанна хотела, чтоб он ушел. Она не хотела, чтобы он видел ее такой, какой она была сейчас: бледная, с незавитыми волосами, расплывшаяся после деторождения; использованная и выброшенная прочь. Когда она была юной и заслушивалась рассказами Герейнта, она мечтала об ином: она, высокая и гордая, властительная госпожа, как ее мать, и он, царственный, какими почти никогда не бывали пришельцы с Запада, склоняется поцеловать ее руку. Он и склонился при встрече с нею, но она краснела и заикалась, словом, вела себя совершенно идиотски.

Властительная госпожа, право! Она уже давно поняла, что некрасива. И величия в ней тоже не было. Одно упрямство. Уж им-то она была наделена сверх меры.

Она остановила взгляд на рыбках. Она не обернулась, даже когда его рука, зачерпнув из принесенной ею чаши крошек, бросила их рыбкам, заставив их танцевать по-новому. Для него они высоко подпрыгивали, выскакивая в воздух, словно хотели наполнить его ладони своим живым трепещущим золотом. Даже они знали, кто он такой.

Джоанна по-прежнему не смотрела на него, но видела его отражение в бассейне. Он носил траур по Герейнту. Но он был умен: он сохранил немного алого цвета — крест, нашитый на плече туники. Несомненно, он знал, как смотрится его бледность в сочетании с неподвижностью. Он выглядел не более опасным, нежели кошка, мурлыкавшая и тершаяся о его колени.

Он поднял кошку, встретившись глазами с ее пристальным взглядом хищницы. Глаза их были одинаковы.

— Ваша знакомая? — спросила Джоанна. Спрашивать было легко, если не смотреть на него.

— Дальняя родственница, — беспечно ответил Айдан, не принимая брошенного ею вызова.

— Она хочет, чтобы вы наколдовали ей рыбку, которую она могла бы сцапать.

— Она получит свое, — ответил он. — Но не этих рыб. Я не из тех, кто предает доверие.

Кошка зевнула, выразив свое отношение к законам чести двуногих, но продолжала мурлыкать, поскольку ее держали на руках, гладили и обещали другую, более законную добычу. Джоанна смотрела, как длинные белые пальцы зарываются в густую блестящую шерсть. Она никогда не видела пальцев столь длинных, столь чутких и все же столь сильных. Они выглядели ледяными. Но она помнила их тепло.

— Джоанна!

Она вскинула глаза, вздрогнув; и рассердилась. Это была старая уловка. И она, как дурочка, попалась на нее.

Она знала, что это случится. Однажды посмотрев на него, она уже была не в силах отвести взгляд.

Иногда мужчины бывают столь красивы. Это было глупо, это даже отталкивало. Это превращало глаза в клинки, ищущие изъян в броне красоты.

Ничего этого не было в нем. Он не был привлекательным.

Никакой слабинки, над которой можно было бы посмеяться. Ничего человеческого.

Перед этим он улыбался. Теперь улыбка его пропала.

— Вы не должны делать так, — сказала она, просто и небрежно, поскольку уже проиграла сражение.

Губы его сжались. Ей не нужно было магии, чтобы узнать, о чем он думает. Смертные всегда были легкой добычей для таких, как он. Слишком легкой. Красота, непривычность, и нечто слегка пугающее.

Она посмотрела прямо в его глаза, не боясь утонуть в них. Они были чисто серого цвета, без оттенка синевы; спокойные, слегка пустые, словно у кошки, а в глубине — зеленые искры. Такие, как он, могли бы быть ночными охотниками. Как ассасины.

— Вы не дружите с солнцем, — сказала Джоанна.

Он едва заметно кивнул:

— Мы приспосабливаемся. Это позволяет мне существовать. Я стараюсь соблюдать приличия.

— Здесь у вас не вышло. Вам нужно навести более сильные чары.

Он не был удивлен тем, что она знала. Она спросила себя, удивляется ли он вообще хоть чему-нибудь.

— Я решил не делать этого, — ответил он.

— Почему?

— Потому что я так решил.

Упрямство. Это она могла понять. И тщеславие. Он мог бы навести чары, которые избавили его от оскорблений и подозрений, зачастую смертельно опасных. Но тогда поблекла бы его красота, поседели бы волосы, и обнаружился бы его истинный возраст.

— Вам бы это понравилось? — спросил он, читая ее мысли без малейших усилий.

— А что вы сделаете, если я скажу, что понравилось бы?

Она задохнулась от удивления. На его новом, только что возникшем лице, появилась широкая улыбка. Даже в облике смертного, морщинистый и седой, он не лишился своей насмешливости.

Или своей красоты.

— Ну? — Даже голос его изменился. Он стал более грубым, потерял свою необычайную чистоту. — Должен ли я оставаться таким?

— А вы останетесь?

Он повернул руки тыльной стороной вверх, нахмурился, глядя на них — искривленные, шершавые, покрытые старыми шрамами. Шрам был и на его щеке, под полуседой бородой.

— О богиня, я и забыл об этом. — Казалось, он и не заметил, как богохульно звучали его слова, не сочетаясь с крестом на его плече. Он сжал пальцы, поморщился.

— Это все на самом деле? — спросила Джоанна.

— Чтобы убеждать в этом других, я должен убедить себя.

— Значит, если это будет продолжаться достаточно долго, вы можете… умереть?

Это слово было так же тяжело слышать, как и произносить, но он не шевельнулся, целиком поглощенный мыслями.

— Не знаю. Быть может. Что может случиться, если я выйду за пределы, отпущенные смертным… — Он вздрогнул. — Вы помните легенду о Тифоне?

Джоанна кивнула, тоже вздрогнув:

— Языческая легенда. Он получил бессмертие, но забыл попросить вечной юности. Он старился. Он не переставал стариться. И не мог умереть.

Айдан встал. Магическая личина спала с него, словно пыль или тень. Его руки, протянутые к ней, были сильными, гладкими и юными. Он поднял ее на ноги. Она была достаточно высока, чтобы смотреть ему глаза в глаза. Так они смотрели некоторое время, потом он рассмеялся.

— Вы только посмотрите, до чего мы ленивы! Пойдемте, покажете мне город.

Как будто Тибо уже не провел его по всем закоулкам. Но его напору невозможно было сопротивляться, даже теперь, когда она знала, от чего он спасается. Не от смерти — от недостижимости смерти.

Она посмотрела на свое простое платье, пригладила волосы.

— Прямо так? — Этот вопрос вырвался у нее прежде, чем она успела его обдумать.

Принц был необычным человеком. Он понял.

— Идите, приведите себя в порядок. Но побыстрее.

Она собралась так скоро, как только смогла с помощью Дары.

Она снова надела синее платье, а поверх него легкую накидку, набросила на волосы вуаль. Никаких украшений, только серебряный крест — она соблюдала траур. Суровость не была ей к лицу, но этого требовали приличия.

Она не переставала спрашивать себя, как сможет пойти на прогулку, если так долго была больна. Айдан не тревожился. Уже были оседланы кобыла Джоанны, большой мерин, принадлежавший раньше Герейнту, и мул для Дары. Обычай гласил, что он, рыцарь и принц, не должен ходить пешком там, где может ехать верхом. Он легко поднял ее в седло, его прикосновение было столь же спокойно, как бывало прикосновение Герейнта — братское либо отеческое. Конечно, так и должно быть. Они были родственниками. И она была замужней женщиной.

Джоанна подобрала поводья. Ее кобыла в это время была беспокойна. С его стороны было мудро поехать на мерине, а не на своем жеребце. Дара отшатнулась от него, взобравшись на мула самостоятельно и настороженно глядя на него. Это был страх, но страх обычный, словно страх перед пустынной бурей: ее можно бояться, пытаться избежать встречи, но нельзя ненавидеть. Ненависть была ниже этого.

Несомненно, он привык к этому, как и к болтовне глупых девчонок. Он вскочил в седло с грацией скорее звериной, нежели человеческой, и поехал по улице впереди их маленькой процессии.

Айдан не собирался звать Джоанну на прогулку, до того, как сделал это. Это было минутное побуждение, и он поддался ему, хотя это было неразумно. Она была больна и еще не совсем оправилась. Но она была довольна, и совсем перестала сердиться. На щеках ее появился румянец. Она была… не красива, нет. По Божьей прихоти вся красота досталась ее брату. Но она была, несомненно, мила, и когда она улыбалась — а это бывало редко — то становилась просто прелестной.

Он любовался сиянием этой прелести, почти не замечая, куда они едут, пока его нос не подсказал ему. Эта улица носила довольно точное название — Улица Плохих Поваров. Здесь пилигримы получали пропитание за ничтожную плату, и одним святым было известно, чем они набивали свои желудки. Его собственный желудок вдруг сжался и затих.

Они оставили лошадей у перекрестка, заплатив какому-то парнишке, чтобы он присмотрел за ними. Так захотела Джоанна. Парнишка не должен был свести лошадей и удрать — об этом позаботился Айдан. Он и без рассказов знал, как это бывает. Храм и тысячу лет спустя оставался воровским логовом.

Джоанна, знавшая этот город так же хорошо, как Айдан знал свой омываемый морем замок Каэр Гвент, вела его вместе с молчащей служанкой через площадь, похожую на пещеру. Все города Востока были таковы: они прятались от солнца, зачастую под сводами, такими, как этот, под которым они проходили. Свет проникал сквозь узкие окна, словно в церквях, и лампами под сводом. Но было здесь удивительно свежо и прохладно. Здесь смрад человеческих обиталищ перебивался запахом сладостей, травы, фруктов и цветов. Шум стоял такой, что Айдан пошатнулся. Он быстро приглушил свои ощущения. Он не знал, как коты, живущие на рынке, выдерживают это.

— Они рождены здесь, — сказала Джоанна. Он говорил вслух, не замечая этого: явный признак смятения. Она смотрела на него. — Вы не бывали здесь раньше.

Он свирепо посмотрел на нее. Она даже не смутилась.

— Мы ездили к воротам и на равнину, — ответил он резко, потому что она не собиралась отводить взгляд. — За стены. Чтобы скакать вместе с вольным ветром. Я… не очень хорошо чувствую себя в городах. Это… — Лоб его был влажен. Проклятье.

— Вы хотите вернуться домой?

— Нет!

Она чуть вздрогнула. Казалось, его слабость сделала ее сильнее. Она не позволила себе взять его за руку, но сказала:

— Вы должны были счесть Акру ужасающей.

— И Венецию. И Рим. И Марсель. И Париж. — Называя эти имена, он словно изгонял их. — Акры была хуже всего. После моря… И такой большой город. Джаффу я с трудом смог вытерпеть. Здесь просто неуютно. — Если она и поняла, что это ложь, то не сказала этого. — Вы сердитесь?

Он застал ее врасплох. Но она пришла в себя так быстро, что он залюбовался этим. Он решил попробовать восточных фруктов: апельсинов, лимонов, желтых райских яблок. Со всем этим, с сыром, купленным на другом конце рынка, с вином из таверны, стоящей в тени Гроба Господня, они устроили маленький пир. Джоанна уже забыла, или по крайней мере решила не вспоминать, что герой легенд ее детства в стенах города проявлял постыдную трусость.

Многие из знакомых Айдана могли бы плениться этим городом — святостью, облекающей Иерусалим, словно мантия. Он сам мог бы оказаться достаточно безумен, чтобы поверить в это — и при всем своем упрямстве оказаться в самом сердце этого человеческого муравейника. Он поднял глаза на купол, к которому они подошли. В нем не было такой сияющей красоты, как в другой святыне Храма, Горнем Своде, поднимавшемся, словно солнце, на востоке Иерусалима. Этот носил печать мрачного величия — он был средоточием всех обетов всех людей, осенявших себя святым символом креста. В честь этой святыни получил свой титул Король Иерусалимский, как и любой рыцарь, встававший под его знамя: Защитник Гроба Господня. Здесь.

Сначала здесь был только надгробный камень. Простая могила, не украшенная ни надписью, ни орнаментом, пустая. Только три дня пребывало в ней тело, а затем исчезло.

Набожность выстроила над этим камнем гробницу. Рвение возвело базилику во всем великолепии, а вокруг — другие здания: часовни, дворец Патриарха, монастыри, обиталища монахов, пилигримов и воителей. Оттуда доносилось пение, молитвы и крики торговцев, которые способны были вести дела, невзирая на святость этого места.

Они взошли на крутой холм и прошли в ворота меж византийскими колоннами. Толпа паломников притиснула всех троих друг к другу. Айдан заново осознал высокий рост Джоанны — она была едва ли на ладонь ниже него — и удивившую его силу ее тела. У нее были длинные ноги и руки, но плечи ее были широкими, как и бедра, а груди — полными и упругими.

Она и не думала о нем, лишь осознавала его присутствие рядом. Нетерпеливо бормоча что-то, она высвободилась из толпы и остановилась во дворе. Вуаль ее соскользнула. Хотя волосы ее были туго стянуты лентами, несколько прядей выскользнуло из прически, отсвечивая на солнце красно-золотыми бликами и отливая благородным глубоким цветом вишневого дерева.

Служанка с похвальной и раздражающей готовностью вновь прикрыла волосы Джоанны. Та едва заметила это.

— Смотрите, — сказала она. — Там.

Там было два портала; третий, справа, вел в храм Кальвари. Слева возвышалась угловатая звонница, молчавшая в этот час. Ее венчал купол, как, видимо, все строения =в землях, находившихся под властью ислама либо Византии. За ним виднелись странные очертания Храма Гроба Господня, и новый купол, а чуть поодаль от них — увенчанная небольшим куполом башня церкви Святой Елены. Все это сверкало, и не только от святости. Те, кого почитали здесь, в Сердце Мира, даровали этому месту богатство.

Несмотря на всю толкотню, давящее сияние солнца и святости, болезненный гул города, который не оставлял Айдана с тех пор, как он прошел во Врата Давида, здесь он почувствовал себя спокойнее, чем где бы то ни было — разве что под открытым небом. Ему захотелось сказать вслух: «Смотрите! Есть ли на свете более святое место? Посмотрите, как оно приветствует меня!»

Джоанна не спрашивала, чего он хочет. Она заняла свое место в колонне паломников, и он встал за нею. Джоанна не чувствовала скуки, глядя на знакомые с детства места: она словно бы обрела новые глаза, потому что с нею был Айдан, видевший все это в первый раз. Мостовую под ногами. Опоры, поддерживающие свод. Колонны, окружающие Гроб Господень, и над ними ротонда, открытая небу. И подле этого величия Бога — величие тех, кого изображали мозаичные картины на стенах: Святая Дева; ангел, принесший Благую Весть; апостолы; Император Рима Константин во всей своей славе; святой Михаил с мечом; пророки; святая Елена, несущая Истинный Крест Господень; и в центре всего этого — младенец Иисус, ради которого все это было свершено.

Но сама могила была сокрыта. Среди всего этого величия она лежала под камнем, за низкой дверью, у которой на страже стоял священник, направлявший каждого из паломников к святыне. Все здесь были равны — король и простолюдин, рыцарь и монах, раб и свободный человек. Человек или не-человек.

Айдану захотелось исчезнуть. Если бы только священник знал, кто проходит под его рукой, не ведающей устали и церемонного обхождения… Мимолетно пронеслась мысль: «Еще полчаса, и Марбод мне в помощь, и, во имя Тела Господня, если он промедлит лишнюю секунду между мною и сокровенным…» Но священник даже не видел его лица, не сокрытого чарами, не видел широко открытых глаз, по-кошачьи отсвечивающих зеленым в свете ламп. Айдан опустил взгляд, перекрестился и сошел в прохладную каменную мглу. Пустая, и потому почитаемая могила. Он коснулся лбом камня. Пустота. Даже молитва здесь была безмолвна. Она просто была.

Он принес безмолвный обет, решившись выполнить его. Защищать это место мечом, словом, жизнью. Но сначала — другое. Одно слово сорвалось с его уст, шепот средь тьмы: «Аламут».

— Идите, — резко сказал священник, разбивая святость и торжественность обета. — Время прошло. Выходите.

А если он поднимется в столпе пламени, что будет делать этот земнорожденный глупец?

Он вышел молча, смиренно склонив голову, как любой пилигрим. Джоанна ждала его, слегка улыбаясь. Она вложила свою ладонь в его, просто, как дитя. Она думала о выпитом вине и о сокровенной святыне.

Она так и не поняла, отчего Айдан рассмеялся. Негромко, но в их сторону повернулись головы. Он встретил взгляды с притворно-смиренным видом и набожно перекрестился.

Тибо был разъярен.

— Вы ушли без меня! Вы пошли в город и не сказали мне! Я чуть не сошел с ума, разыскивая вас!

Айдан не собирался раскаиваться. Джоанна выглядела отвратительно самодовольной.

— Ну что ж, — промолвила она, — в следующий раз не будешь ложиться так поздно. Это твоя вина, что ты так ленив.

Не будь здесь Айдана, Тибо набросился бы на нее с кулаками.

Не то, чтобы он надеялся победить ее в драке — она по-прежнему была сильнее его и руки у нее были длиннее — но он тут сходит с ума, а она смеется! Глупо улыбается. Подначивает его!

И поэтому, во имя Тела Господня, он не полезет в драку. Он скрестил на груди руки, зудевшие от желания подраться, и вскинул голову:

— Может, я и ленив, но я готов предстать ко двору. А у тебя не хватит времени даже принять ванну. Ты пахнешь, — фыркнул он, — как лошадь. На навозной куче. Среди поля чеснока.

Она, не постеснявшись присутствия людей, завизжала и прыгнула к нему.

Айдан разнял их с удивительной легкостью. Он даже не пытался подавить свой смех. Тибо смутился. Но к своему удовлетворению, увидел, что Джоанна считает себя униженной. Она успела нанести один быстрый удар и кипела от злости, пытаясь ударить снова.

На самом деле, время принять ванну у них было, и Айдан именно так этим временем и распорядился. Добрые обитатели Запада провозглашали неслыханной роскошью купаться в горячей воде хотя бы раз в неделю. Айдан почитал за счастье делать это каждый день; и здесь, где такое безумие поощрялось обычаем, он так и поступал. Как и его родственница-кошка, он был чистоплотен.

Придворное платье здесь было так же вычурно, как во Франции, и, кроме того, было пошито по последней моде. Но даже принц на Западе не мог бы похвастаться такими роскошными шелковыми одеждами, как эти. Это был подарок Маргарет, и возражений по этому поводу она не терпела. Айдан мог бы присягнуть, что они будут черными, и они такими и были, но здесь была такая черная парча, которой не постыдился бы и император. Под тунику, короткую, как носят парижские щеголи, надевалась рубашка, тонкая, как паутина, и белая, как его собственная кожа. Штаны были пошиты как раз по его мерке, а обувь была из… оленьей кожи?

— Шкура газели, — пояснил Тибо.

Но лучше всего был плащ — тяжелый шелк, черный и блестящий, как собственные волосы Айдана, но отделка была его любимого алого цвета, а застежка была сделана из золота с рубинами.

— Я не могу… — сказал он, неохотно протягивая его обратно.

— Вы должны, — возразила Маргарет.

Он повернулся к ней. Себе она не позволила того послабления, которое заставляла принять его. Она была воплощенная суровость. Фигура окутана широкими одеяниями, волосы тщательно скрыты, словно у монахини. Она прятала все, что осталось от ее красоты. Но в тот миг, когда она смотрела на Айдана, глаза ее сияли этой красотой.

И он подчинился именно этому взгляду, а не ее тихому приказу. Она испытывала радость, глядя на него: чистую радость, словно при виде великолепной лошади или редкого самоцвета. И все же для нее он был не животным и не редкостью, а просто самим собою.

Он низко поклонился и поцеловал ее руку.

— Как пожелаете, госпожа моя.

После всего случившегося Джоанна не пошла с ними. Она сослалась на усталость после утренней прогулки по городу. Это было и в самом деле так; но Айдан знал, что причина не только в этом. Ее раны были еще так же свежи, как и его, но она, в отличие от него, еще не умела игнорировать их. «Позднее», — сказал он своим думам о ней, едва ли осознавая, что именно он откладывал на потом.

До дворца было довольно близко, но они поехали верхом, ибо положение обязывало. Леди Высокого Двора должна соблюдать все церемонии, даже нося траур. Она ехала в сопровождении отряда стражи, своих дам, сына и гостя, так же, как ехала из Аква Белла. Возле гладкой серой стены, в тени резных ворот, Айдан помог ей спешиться. Она держалась спокойно, не обращая внимания на шум, царящий во внутреннем дворе, где, казалось, каждый господский слуга готов был растолкать всех остальных, лишь бы занять местечко получше. Маргарет шла через двор, опираясь на руку Айдана, Тибо, как полагается, следовал за ними на шаг позади, и толпа перед ними расступалась, шум примолкал. В этом королевстве вдова, полноправная управительница своих земель, была драгоценным товаром. Вдова, опирающаяся на руку красивого молодого чужестранца, притягивала все взгляды и вызывала более чем странные слухи.

В детстве Айдан не воспитывался для придворной жизни: он даже не знал, что такое город до того, как достиг возраста пажа. Однако это все было в его крови, и он немало времени прожил при дворе, как сын короля и брат короля. И когда он вошел в огромный сияющий зал, что был устлан восточными коврами и благоухал мускусом и сандалом, Айдан почувствовал себя так, словно пришел… нет, не домой. Но в мир, который принадлежал ему. Эти прокаленные солнцем люди в шелковых одеяниях, эти темноглазые женщины, эти мужчины, внешний вид которых выдавал смесь томности и жестокости, были придворными; а он знал, что такое придворные. Жалящие взгляды, шепотки, разговоры о власти, которой кто-либо обладал или желал обладать — все это разбудило в нем чувства, почти усыпленные долгими месяцами паломничества. Это было похоже на битву, но тоньше. И хотя его доброе имя могло бы безвозвратно пострадать, допусти он это, но все это развеселило его.

Леди Маргарет была занята своими проблемами, причем настолько, что Айдан даже удивился. Ни по количеству военной силы, ни по обширности владений она не входила в число первых лиц королевства. Но у нее было могущество: могущество ее присутствия, могущество ее торговой империи. Сам коннетабль Иерусалимского Королевства склонился к ее руке, и Маршал принес свои соболезнования, казавшиеся искренними. И кстати, дамы оказывали ей знаки уважения, не насмехаясь открыто над ее манерами. Другие были не столь удачливы. Они пытались уберечься от насмешек своими путями. Некоторые из них, по сарацинскому обычаю, закрывали лица вуалями. Темные глаза, пухлые пальцы цвета слоновой кости, унизанные драгоценностями…

Тибо был напряжен, как пес, попавший в новую свору, и оттого держался высокомерно. Айдан заметил определенное разделение среди молодежи, как и среди старших придворных: высокие и светловолосые держались вместе с высокими и светловолосыми, а томные темноволосые и низкорослые юноши в шелках — с себе подобными.

Пуллани навряд ли были неверными. Большинство были детьми сирийцев или армян — христиане по обоим линиям. Тибо был иным. Его кровь действительно была сарацинской, и все знали об этом. Его мать это не затрагивало. Но в тихих уголках подальше от взрослых, во внутренних двориках меж апельсиновых и мандариновых деревьев, он становился для сверстников легкой жертвой.

Айдан положил руку на его плечо, сказав что-то — неважно, что, — и слегка улыбнулся. Пусть теперь попробуют тронуть его. Какое удовольствие будет поучить их вежливости.

Тибо соображал быстро: он понял, что собирался сделать Айдан. Он нахмурился.

— Нет, мой господин. Не надо. Это нечестно.

— А они поступают честно?

— Они ниже вас. Посмотрите вокруг, вы отыщете себе лучшего противника, вроде тех рыцарей в Акре.

Это было правдой, и мальчик хотел летать на собственных крыльях. Айдан знал, что такое соколиная охота: он быстро притянул его поближе, потом отпустил.

Имена и лица проносились мимо сознания. Позже, когда они понадобятся Айдану, он сможет отчетливо вспомнить их. Сегодня он был тенью леди Маргарет. Так он и был принят. Его имя и титул были провозглашены, когда он входил, громким голосом глашатая; по внешности его было видно, что он был родственником покойному лорду. Для придворных это было разочарованием, ибо исчез повод для скандальных слухов; но хуже всего было то, что он был принцем королевской крови и — как необычно! — принцем без армии. «Он мог бы, по крайней мере, — долетело чье-то бормотание, — прибыть в сопровождении одного-двух воинов.»

Так же, почти дословно, выразился и Тибо. Айдан улыбнулся и огляделся. Мальчик свободно бродил по залу, и уже нашел одного или двух, или трех сверстников, которые отказались от мысли спустить с него его сарацинскую шкуру. Обстановка в зале слегка изменилась. Маргарет, казалось, увлеченно обсуждала рукодельное искусство с компанией дам, все они были уже в годах и не особо интересовались красивой «тенью» леди Маргарет.

Айдан не особо огорчился этим. На то он и защищался чарами.

Он прислонился к стене, завешенной ковром, который сверкал, как луг драгоценных цветов, и стал наблюдать за течением придворной жизни.

Он приметил, что здесь было немало женщин как просто милых, так и более чем милых. Таковы же были и их спутники: большинство из них были юными и следовавшие моде на шелка и томность. А еще, сказал его нос, моде на надушенные локоны. Хна была предметом увлечения темноволосых мужчин благородного сословия; светловолосые, видимо, помогали природе, дабы носить на голове чистое золото.

В Райане Айдан считался щеголем, но духи — это было чересчур для него. Локоны… Он отбросил с глаз вьющуюся и от природы черную прядь, и пригладил свою молодую бородку. Увы, слишком молодую, и ужасно немодную.

Взгляд его встретился с другим — со взглядом черных глаз, в которых явно утонуло немало воздыхателей. Леди эта заслуживала его внимания: она была молода, стройна и высока, и весьма красива. И, суды по выражению прелестных полных губ, очень раздосадована. Что-то в ней заставило его вспомнить Джоанну.

Джоанне не пошло бы это золотое платье, которое так красило эту леди, но такой покрой пошел бы и ей. Айдан улыбнулся, подумав об этом. Леди улыбнулась в ответ.

Это было глупо. Айдан пожал плечами под плащом. Что есть мудрость здесь, при дворе? Он слегка поклонился. Леди повела глазами туда-сюда. Теперь, когда досада ушла с ее лица, она была так красива, что захватывало дух.

И к тому же беззастенчива. Ее губы вытянулись, изображая поцелуй. Палец согнулся в непристойном жесте. Если никто еще не заметил, что и между кем происходит, то скоро заметит.

Айдан отошел от стены, прошелся без видимой цели, следя за жертвой краем глаза. Она понимала, что он делает, и забавлялась этим. Этот променад давал ей возможность разглядеть его.

Элегантный человек в облачении архидиакона подсказал Айдану ее имя:

— Сибилла. Принцесса Сибилла. Сестра короля. — У этого человека был на удивление острый глаз и проворный язык. — Бедное дитя, у нее была нелегкая жизнь, ведь ее брат так тяжко болен, и у него не может быть наследников, так что все надежды на продолжение династии возлагаются на нее. Она должна выйти замуж, и как можно более удачно, во имя королевства. Но первый мужчина, избранный для нее, оказался глупцом и распутником, и опозорил ее так, что смыть этот позор удастся нескоро. Ныне посланники во Франции и других странах Запада подыскивают другого, достойного, если будет на то соизволение Господа, стать нашим королем.

— Но ваш король жив, — сказал Айдан.

— Надолго ли? — Глаза архидиакона, глубокие и спокойные, затуманились печалью. — Он болен проказой с девяти лет. К юности это только ухудшилось. Если он и доживет до зрелых лет, то вряд ли долго проживет после этого. И нашему королевству нужен король, который смог бы незамедлительно унаследовать ему. Это должен быть сильный властитель, иначе королевство падет.

— Оно хрупко, ваше государство.

Архидиакон кивнул:

— Оно балансирует на лезвии меча. Весь ислам ждет, готовясь к прыжку. Саладин поклялся оттеснить нас к морю, загнать нас в наши логовища на Западе и стереть нас с лица земли. Стоит ему только уладить разногласие со своим собственным племенем, стоит нашей короне ослабнуть — и мы на себе убедимся, как он умеет держать слово.

Айдан глубоко вздохнул. Он был сладок, этот дух опасности, этот острый укол страха. Он улыбнулся.

— Я считаю, что ему придется подождать некоторое время. Клинок, который вы выковали, не так уж слаб.

— По Божией воле, — отозвался архидиакон. — Я прибыл из Тира, который устоял даже перед Александром. Наш король не намного слабее, чем был он. Может быть, он и проживет настолько долго.

— Вы хорошо знаете его, — промолвил Айдан.

Архидиакон пожал плечами.

— Я был его наставником. Я первым узнал, что он болен, и чем. Видите ли, он играл с мальчиками своего возраста… и вы знаете, как они играют. Они устраивали друг другу испытания. Однажды они испытывали на храбрость, щипая друг друга, чтобы посмотреть, кто первым не выдержит и закричит от боли. Наш Балдуин протянул руку, и они щипали ее, пока не показалась кровь, а он не только не издал ни звука, но и не вздрогнул. Я думал, что это была необыкновенная выдержка, истинно королевская. Но, — вздохнул архидиакон, и глаза его наполнились слезами, хотя он, должно быть, рассказывал эту историю уже тысячи раз за прошедшие годы, — он сказал, что это была вовсе не храбрость. «Я ничего не почувствовал, — сказал он, совершенно ничего не подозревая, — На самом деле, ничего.» И он и вправду ничего не чувствовал. Его рука была абсолютно нечувствительна к любым видам боли, которые я осмелился применить… Конечно, я знал. Мы все знали. Мы пытались объявить это неправдой. Мы созвали всех докторов к востоку от моря. Мы подвергали его мучениям, чтобы вернуть ему здоровье. Все было бесполезно. Бог сделал его тем, что он есть; Бог не имел намерения дать ему уйти.

А Сибилла, дующаяся в кругу своих льстецов на то, что ее новый поклонник оставил ее и прогуливается с наставником ее брата, была орудием Господа для продолжения династии.

— Пути Господни неисповедимы, — сказал Айдан. — Я понимаю, что вы нашли кандидата в мужья леди.

Архидиакон отшатнулся, потом успокоился.

— Ах да, конечно. Вы только что прибыли с Запада. Наш посланник был на вашем корабле?

— На том, что пришел сразу после нас: и он выглядел весьма радостным. Не то, чтобы он проболтался, — пояснил Айдан, — но слухи всегда возникают неизвестно откуда. И он их не опровергал.

Архидиакон слегка пожал плечами:

— Что может сделать посланник?

— Солгать, — ответил Айдан.

Собеседник улыбнулся. Неожиданно эта улыбка сделала его моложе.

— Теперь нет сомнений: вы действительно принц.

— А вы не были в этом уверены?

— Есть принцы, — сказал этот словоохотливый служитель церкви, — и есть принцы. Вы хорошо показали себя.

Айдан поклонился с ироническим выражением лица.

— Вы мне льстите.

— Я воздаю вам должное. — Архидиакон помолчал. Его голос слегка изменился. — Поскольку вы знаете так много и обладаете столь ясным разумом, я прошу у вас снисхождения к леди. Она молода; она была воспитана, осмелюсь сказать, без должной мудрости. Она…

— У нее ясный ум и сильная воля, но нет особой склонности к обдумыванию своих поступков. — Айдан улыбнулся архидиакону, который из чувства приличия не мог ответить иначе, чем принять оскорбленный вид. — У меня была лошадь, похожая на нее. Ей позволяли бегать всюду свободно, кроме того времени, когда она вскармливала жеребят. Ее жеребята были великолепны, но им нужна была сильная рука. Мы всегда были очень внимательны, выбирая для нее жеребца.

Для несчастного священнослужителя было тяжко выслушивать правду в такой форме и не осыпать упреками того, кто высказал ее. Айдан был почти смущен. Ох уж этот его язык: если Айдан позволял ему болтать все, что приходит на ум, то слова язвили не хуже стали. Он заговорил более мягко, стараясь подбирать слова:

— Я, очевидно, переступил дозволенные пределы. Она прекрасна, и я молю Господа, чтобы ее супруг оказался достоин ее. При мудром муже она обретет мудрость сама.

Архидиакон принял это скрытое извинение. Это не просто понравилось Айдану — это привело его в восхищение.

Они понимали друг друга. Айдан медленно пошел по залу, подальше от принцессы Сибиллы. Архидиакон бросил взгляд на человека, с которым ему надо было поговорить. Но еще помедлил, как будто собираясь с мыслями, и сказал:

— Я слышал, как вы пели в Каркасоне, двадцать лет назад. Я видел тогда ваш нрав. Я вижу его и сейчас.

— Ясный ум, сильная воля, и отсутствие склонности к обдумыванию своих поступков.

— Вы хотите, чтобы мы думали так. Будьте помягче с бедной девочкой, принц. Она вам не ровня.

— Могу ли я спеть для нее песню?

— В честь ее венчания, — ответил архидиакон, — с моего благословения.

— Если тогда я буду здесь, то воспользуюсь этой возможностью.

Архидиакон склонил голову и осенил себя крестным знамением. Айдан поклонился. На краткий миг их глаза встретились, потом архидиакон повернулся в другую сторону.

Айдан слегка вздрогнул. Это оказалось не так ужасно — то, что его узнали здесь. Этот человек не испытывал к нему ни ненависти, ни особого страха. А этот последний взгляд был заключением сделки. Безопасность принцессы за молчание архидиакона. От кого угодно, только не от Архидиакона Вильяма Тирского в Заморских Землях могут узнать, что принц был трубадуром в Каркасоне в те годы, когда он, судя по виду, еще не мог бы и внятно говорить.

Эхо мелодии возникло в памяти Айдана. «Domna, pouois ne me no' us chal…» — «Госпожа моя, вы отослали меня прочь, вы больше не тревожитесь обо мне…» Эту песню сложил он сам. Потом ее пели и другие, и он был только рад этому. Айдан не цеплялся за свои творения, когда они становились достаточно совершенны, чтобы зажить своей жизнью.

Леди Сибилла выглядела несчастной, казалось, что он совсем позабыл ее. Верный поклонник поспешил бы рассеять ее печаль. Но Айдан заключил сделку. Он позволил себе найти спасительное укрытие в кругу молодых рыцарей. Один из них был при Акре, а два других только что прибыли в Заморские Земли. Выглядели они грубо, неопрятно, успели уже обгореть на солнце, и были несколько ошеломлены роскошью окружающей обстановки.

— Ого, — приветствовал Айдана один из них, — как вы этого добились? Вы выглядите так, словно родились пуллани.

Это был выпад, который Айдан не намерен был игнорировать.

— Во-первых, — отозвался он, — надо принимать ванну. — Вид у новоприбывших стал еще более изумленным. — Вы знаете, что здесь есть? Мыло! Ароматное, как грудь Владычицы Небесной, и мягкое, словно ее поцелуй. Смуглая дева поможет вам свершить омовение, еще одна подержит губку, а еще…

— Его Величество Балдуин, четвертый носитель сего прославленного имени, Король Иерусалимский, Наследник Трона Давидова, Защитник Гроба Господня!

Герольд сорвал голос, выкрикивая имя всех лордов, леди и их отпрысков при Высоком Дворе. Но теперь, в наступившем молчании, этот голос зазвучал с новой силой.

Айдан, который был выше большинства присутствующих, и к ому же находился ближе ко входу, смог отчетливо разглядеть того, кто появился в дверях. Вошедшему не нравилось такое внимание к его персоне: для чувств Айдана это было так же ясно, словно это недовольство было выражено вслух. Для человеческих же чувств…

При всем своем величии, вошедший был ненамного старше Тибо. Он был довольно высок, но строен, хрупок, словно тростинка, в богатых шелковых одеяниях, скорее сарацинских, нежели франкских. По старой моде, он был одет в длинную тунику и расшитые самоцветами перчатки, которые, в общем-то вполне пристало носить королю. Но головной убор придавал ему чужеземный вид. Айдан видел такой на одном кочевнике из пустынного племени к востоку от Джаффы: куфия, покрывающая голову и удерживаемая обручем на челе, и к тому же скрывающая нижнюю часть лица, оставляя на виду только блестящие глаза. Эта куфия была сделана из шелка, цвета королевского пурпура, а обруч был золотым. Глаза, смотрящие из-под куфии, были темными, но ясными, хотя и хранившими печать утомления и долгого страдания.

Лишь самые неотесанные новоприбывшие глазели на вошедшего. Остальные склонились в почтительном поклоне.

Король ответил на эти приветствия жестом, не произнося ни слова. Они выпрямились и постепенно вернулись к своему сложному танцу власти и любезности. Король помедлил, изучая их лица. Айдан почувствовал прикосновение его взгляда, словно жар пламени, слишком мимолетный, чтобы обжечь.

Король медленно двинулся по залу. Он шел медленно, не то чтобы прихрамывая, но осторожно, словно не доверяя своим ногам. Болезнь уже поразила и их, как его руки: левую, казавшуюся более сильной, но все же скрытую перчаткой, и правую, бессильно висевшую, словно не в силах оторваться от бока. Как и лицо, скрытое краем куфии, лицо, которое никто не видел уже больше года. Некогда оно было красиво, как гласили слухи, похоже на лицо отца короля, с красивым тонким носом и сильными чистыми очертаниями лба, щек и подбородка. Каким оно стало теперь, не знал никто.

И все таки он не вызывал жалости. Он держался прямо, по-королевски гордо вскинув голову. Голос его был глубоким и мягким, с легкой запинкой. Король не вмешивался ни в чьи разговоры, обходя зал, но выслушивал тех, кто обращался к нему, внимательно всматриваясь в их лица. Айдан заметил, что многие из них находят способы уклониться и не поцеловать руку короля. Большинство весьма преуспело в этом. Король осознавал это: Айдан видел это по блеску его глаз. Это была старая боль. Король уже научился находить в этом забавные стороны, восхищаться наиболее хитрыми уловками, оценивая их, словно рыцарские приемы на турнире.

Маргарет не устрашилась и не попыталась ускользнуть. Глаза короля выразили улыбку, но тут же омрачились и наполнились слезами.

— Я… соболезную… — сказал он, его заикание стало чуть заметнее, хотя он пытался скрыть его. — Мне жаль. Он был хорошим человеком.

— Да, ваше величество, — спокойно ответила Маргарет. — Благодарю вас.

Король качнул головой — быстрое, почти резкое движение.

— Если что-нибудь… если вам понадобится помощь, убежище…

— Я буду помнить ваши слова, ваше величество.

— Да, помните это, — промолвил король. — Я приказываю не забывать. Теперь или позднее, когда двор соберется для обсуждения — только скажите, и вы получите все, что вам нужно.

Она низко поклонилась.

Наступило молчание. Маргарет не собиралась нарушать его. Король медлил, не желая отойти, хотя остальные ждали его, скрывая нетерпение: и в этом проявлялось то, что он был старше своих лет. Взгляд его упал на Айдана, который подошел, пока они говорили, подошел неслышной кошачьей походкой, как мог ходить, когда хотел этого. Король вскинул брови под покровом куфии:

— Что… что это, сэр? Вы так похожи на него!

Айдан склонился над затянутой в перчатку рукой: тонкая кожа была окрашена пурпуром, самоцветы пришиты золотой нитью, и под этим — сладковато-отвратительный запах болезни. Поступок Айдана был высоко расценен, ибо он коснулся перчатки губами, не выказывая дрожи и не излучая святого неведения. Но это был вовсе не повод для гордости. Он не был смертным. Он не мог заразиться болезнями смертных.

— Родственник моего супруга, — представила его Маргарет. — Айдан, принц королевской крови Райаны, недавно прибывший с Запада.

Балдуин знал о нем, как знал Тибо, как знал Герейнт: испытывая почтение и высокое восхищение. Глаза его засверкали.

— Милорд! Это добрая встреча. О, воистину добрая!

— Даже при отсутствии у меня армии? — с усмешкой спросил Айдан.

— А, — пренебрежительно сказал Балдуин. — С вами отправились воины, но потом оставили вас одного, так? Они чрезвычайно глупы. Но довольно будет и того, что вы сами здесь. — Он поднял руку. На ней сверкнуло кольцо, золотой перстень с большим изумрудом. — Я получил дары от вашего короля на свою коронацию — удивительно, что он знал об этом, находясь так далеко на Западе, не так ли? Видите, я ношу это кольцо, и читаю книгу, когда могу — она успокаивает мою душу. Он не родственник ли вам, тот великий ученый, который написал ее и назвал «Gloria Dei»?

— Насколько я знаю, нет, сир, — сказал Айдан, заметив, что юноша, втянувшись в беседу, говорил уже легко, без запинки. — Скорее всего, нет. Он принял в Англии монашество, и, как говорят, ведет праведную жизнь в уединении от мира. Но это замечательная книга, не так ли?

— Великолепная, — ответил Балдуин. — Возможно, в скором времени вы сможете прочесть ее вместе со мною. — Он помедлил. — Для чего вы прибыли сюда? Вы хотите стать одним из моих рыцарей?

Только король мог испытывать такую уверенность, и только юноша мог показать это. Айдан улыбнулся в ответ на взгляд больших карих глаз:

— Чтобы служить вам, мой господин, настолько хорошо, насколько смогу. Только…

— Только? — переспросил Балдуин, видя, что Айдан не решается продолжить.

Айдан опустился на одно колено и взял руку короля. Под шелковым рукавом запястье было тонко, словно кость.

— Господин мой, я принесу вам присягу, но прежде я должен сделать одну вещь. Когда это будет свершено, я вернусь, и если вы примете меня, я буду служить вам, пока смерть не разлучит нас.

Слушатели внимали — они испытывали благоговение, были зачарованы и потрясены его безрассудством. Король встретился с Айданом глазами и кивнул. Да, король уже не ребенок, сколь бы юн он ни был.

— Что вы собираетесь свершить, принц?

— Сын моей сестры убит, — ответил Айдан. — Я намерен отомстить тому, кто приказал сделать это.

Балдуин вновь кивнул: медленно склонил голову, потом поднял:

— Я… понимаю.

Он действительно понимал. И поэтому Айдан не жалел о том, что сказал, о том импульсе, который побудил его сделать это.

— Я вернусь, господин мой. Даже если плоть моя умрет. Я буду служить вам всей своей силой.

Рука Балдуина дрогнула. Это было не просто обещание и не обычный дар. Но Айдан не чувствовал в его душе страха, ужаса перед тем, кто явился служить ему.

— Возвращайтесь целым, — сказал он, — и возвращайтесь во всей своей силе. Вы нужны нам здесь, в Иерусалиме.

 

7

Джоанна приняла твердокаменное решение никого ни о чем не расспрашивать. И, очевидно намереваясь свести ее с ума, никто не собирался ей ничего рассказывать. Мысли всех занимало то, что король сказал принцу и то, что принц сказал королю. Весь этот разговор уже перерос в легенду.

— И ведь он всего-навсего принес вассальную клятву!

Тибо моргнул, удивляясь ее горячности.

— Но ведь речь идет не о том, что случилось, а о том, как это было. Все было как в песне. Они смотрели друг на друга, и все мы видели: это связывает их воедино.

— Ты говоришь так, словно они — парочка любовников.

Голос ее дрогнул при этих словах. Тибо не заметил этого.

— Конечно же, нет. Они — король и человек, которому Богом предназначено быть подле короля.

— Почему бы и нет? Колдуны не болеют.

Тибо передернулся от отвращения и ушел, а больше Джоанна никого не могла расспросить. И, конечно же, не хотела. Ей было все равно, был ли при дворе Ранульф и расспрашивал ли он о своей жене.

— Его там не было.

Она подскочила. Айдан сидел на крыше подле нее. В руке он держал запотевшую чашку, которую сразу же передал Джоанне. Она неосознанно взяла ее, отпила глоток. Шербет.

Айдан устроился поудобнее, вытянул ноги.

— Его там не было, — повторил он. — Никто не выглядел обеспокоенным. Просто, как обычно, собрался двор.

Щеки Джоанны вспыхнули. Она глотнула кисло-сладкого напитка — лимон и сахар, охлажденные снегом с горы Гермон.

Когда она закашлялась, он похлопал ее по спине, с трудом удерживаясь, чтобы не улыбнуться. Она чертыхнулась в его адрес, но без слов — косым взглядом из-под нахмуренных бровей. Он вновь принял позу отдыхающей пантеры. Он был не в своих пышных придворных одеждах, а в простой рубашке, какую мог бы носить любой человек среднего достатка, без вышивки, с широкими рукавами. Рубашка была незашнурована. Джоанна отвернулась.

— Я не думаю, что он собирается обвинять вас, — произнес этот проклятый певучий голос, — или позорить вас перед всеми. Насколько всем известно, вы присоединились к своей матери, чтобы разделить ее скорбь, и он отпустил вас.

— Как великодушно с его стороны!

— Не так ли?

Она испепеляла его взглядом. Он улыбался, лениво позевывая, как кот на солнышке.

— Ваше лицо, — сказал он, — являет чудесный оттенок багрянца.

Она ударила его.

В том месте, куда направлялся удар, его не было; затем, когда опасность миновала, она появился. Запястье Джоанны оказалось в его ладони. Она едва чувствовала его хватку, но вырваться не могла, даже приложив всю свою силу.

Она замахнулась левой рукой. И снова удар пришелся по воздуху. И снова он перехватил ее руку, удерживая ее без малейшего напряжения. Она с силой пнула его. Глаза его расширились. Он продолжал улыбаться, но она знала, что попала. Она снова занесла ногу, угрожая.

— Отпустите меня!

Айдан подчинился. Он даже не отодвинулся на безопасное расстояние, не попытался защититься.

Пламя гнева Джоанны угасло. Она опустилась на корточки, уткнувшись лицом в свою юбку. И вдруг заплакала.

Он протянул к ней руки, обнял ее. Сначала она сжалась от его прикосновения. Но он продолжал хранить молчание и неподвижность. Мало-помалу она расслабилась. Руки ее обвили его шею. Она ткнулась лицом в его плечо и зарыдала.

Она прижималась к нему, и слезы помаленьку иссякали. Это длилось долго, и он, успокаивая ее, стал медленно гладить ее волосы. Теперь его рука двигалась по ее спине, нащупывая напряженные, стянутые в узлы мышцы, гладя их, расслабляя по одной. Сердце его билось медленно и ровно — медленнее, чем у человека. Это было… она вновь напряглась. Это было неправильно. Пальцы его снимали напряжение, гнали его прочь, размягчали мускулы.

Это было ничем не хуже, чем все остальное в нем. Например, его запах, или, вернее, отсутствие такового. Даже самый чистый мужчина ахнет мужчиной. Он не пах ничем, кроме соли ее собственных слез, льна рубашки и слабого аромата розовой воды. Но тело, к которому она прижималось, было настоящим, живым и теплым. Под пальцами ее переливались мускулы, а волосы были удивительно мягкими. Даже его борода — она почти не кололась, была густой и мягкой под ее ладонью.

Джоанна отшатнулась с неожиданной силой. Айдан не пытался удержать ее. Глаза его приняли темный оттенок осеннего дождя. Он годился ей в дедушки. Он был ей родственником в достаточной степени, чтобы между ними лег запрет. Он даже не был человеком.

Она знала, что умрет, если он посмеется над нею.

Он коснулся ее щеки едва ощутимым прикосновением, и провел по ней ладонью.

Она отскочила. Ладонь его опустилась. Он повернулся, слегка пожал плечами. Этим пожатием он возвращал ей свободу. Она ненавидела его за это.

Джоанна выпрямилась.

— Мне надо идти, — сказала она.

Если он и услышал ее, то не подал виду.

«Вот так, — сказала она мысленно. — Будь таким. Смотри, как я осторожна…»

Он не услышал и этого. Она повернулась на пятках и пробежала мимо него.

Айдан обхватил свои колени, положил на них голову и глубоко вздохнул. «О, мой Бог, — подумал он. — Мой безжалостный Бог.»

Первая женщина за двадцать лет, которую ему просто хотелось видеть, и конечно это должна была быть она. Совсем дитя. Вспыльчивая. Замужняя. Преследуемая ассасинами.

Она хотела его. Они всегда хотели его. Иногда сами почти не осознавая этого. Она осознавала; но все же не призналась. Она не видела в его глазах отклика.

Воля Божия, но ей этого не надо. Ей хватит своей боли. Ее глупец муж, отнятое у нее дитя, тень смерти на этом доме… Она была мудра, когда ее молодость и пылкий нрав допускали это. Она должна думать, что всего лишь попала под его проклятые, нечеловеческие чары соблазна, и должна сопротивляться этому. Он должен быть так холоден, как только может, не обращать на нее внимания, не быть ни человеком, ни просто смертным, чтобы эта смертная женщина продолжала томиться по нему.

Он рассмеялся, хрипло и горько. Он вообразил, что она — принцесса Сибилла. За той он мог бы приударить просто ради удовольствия, если бы не заключил соглашение с наставником ее брата — который на самом деле был канцлером и представлял собой власть в королевстве. Для него Сибилла была бы ничем. Добычей.

Его мать наставляла его много лет назад:

— Никогда не позволяй ни одному человеку затронуть твое сердце. На этом пути ты найдешь только скорбь.

Это была правда. Даже Герейнт, который приходился ему кровным родственником… Герейнт умер, нанеся этим неизлечимую рану. Таковы были все они. Такова была их природа.

А какова была его природа? Ему надлежало быть холодным и бездушным. Ему полагалось быть котом, зверем, гуляющим в одиночку, ночным охотником. Но он был наполовину человеком, и хотя, быть может, у него не было души, у него было сердце; и он никак не мог ожесточить его.

Айдан поднял голову. Солнце уже было низко. Иерусалим был весь словно из золота, купаясь в потоках закатного света.

Он наблюдал, как закат озаряет небо, потом медленно угасает, как одна за другой зажигаются звезды. Остальные тоже поднялись на крышу, в сумеречную прохладу. вслед за ними явились слуги, принесшие все для ужина. Айдан чувствовал излучаемую ими озабоченность. Джоанна села так далеко от него, как могла. Казалось, она избрала лучшую защиту — сделать вид, что он не существует. Он обладал не меньшей силой воли, но глаза разума не так просто отвести, как очи телесные.

Она быстро поела, и исчезла. Он тоже не стал задерживаться.

Тибо проводил Айдана в его комнату. Это, конечно же, были обязанности пажа — заботиться о господине, помогать ему разоблачиться, приготовить для него постель. Айдан не хотел, чтобы его провожали. Или ждали его. Или, во имя Господне, касались его. Прикосновение разрушало любую защиту, оставляя мысли открытыми в их бессмысленности, бесформенности, в их безумной принадлежности человеку.

Ничего хорошего не вышло бы, если бы он поддался этим чувствам. Мальчик следовал за ним с неотступной преданностью. У Тибо даже гнев Айдана вызывал восхищение: пламя гордой души рыцаря с Запада. Когда Айдан огрызался на него, он даже не обижался. Тибо мог бы сказать всем оруженосцам при Высоком Дворе, что его господин — человек крутого нрава, но зато смелый, великодушный и щедрый. Словом, истинный принц.

Айдан оттолкнул Тибо:

— Ты прекратишь это? Ты собираешься перестать?

Тибо удивленно уставился на него. До такого еще никогда не доходило.

«Прекрати думать обо мне!»

Мальчик застыл там, куда Айдан толкнул его, прислонившись к стене, изумленно глядя во все глаза. Айдан издал странный звук — наполовину рычание, наполовину стон. Потом бросился на кровать. Все его защитные силы поднялись волною и сжались в непроницаемый кокон.

Безмолвие. Блаженный покой. Наконец-то он один.

Он чувствовал кожей, как Тибо неслышно передвигается по комнате, исполняя свои обязанности, не пропуская ни единой. Последней его заботой было погасить светильник, оставив только один огонек. Затем мальчик улегся на свой матрац у двери. Судя по всему, он сразу же уснул.

Айдан расслаблял мышцу за мышцей. Он ощутил укол стыда. Этот ребенок приносил ему в дар одну только преданность, а он отплатил за это резкими словами и ударом.

Тибо свернулся под простыней калачиком, черные волосы взъерошены, дыхание ровное. Ни единого всхлипа; значит, причиненная обида не останется с ним долее этой ночи.

Ничто не проникнет за эти стены. Они высоки и неприступны. Айдан успокоил настороженные сверхчувства. Эту единственную ночь, во имя крови Господней, он должен провести спокойно.

Безмолвие; покой. Все они спят, даже собака спит в своей конуре. Леди свернулась, словно кошка, на своей половинке широкой двуспальной кровати, рядом с ней, на месте ее мужа, теперь посапывает носом служанка. Дочь спит одна, сначала она беспокойно металась во сне, теперь затихла, на щеках соленые дорожки — следы слез. Сын…

Нет, это не сын хозяйки спал в комнате с багряными панелями, не он разметался там поверх покрывала. Мальчик был смуглокож, тонок и невысок. Этот же — высок и бледен, и это взрослый человек, да, несомненно. Тело без единого порока, хотя один, пожалуй, глаза мусульманина отыскали бы — над этим мужчиной не был свершен обряд обрезания.

Марджана, соткавшись из воздуха, остановилась над ним, зачарованная. Нынче ночью не было луны, и все же его тело светилось собственным бледным светом. Не бывает на свете кожи белее. За исключением — она задержала дыхание — ее собственной. Лицо его скрывала тень. Тень от упавших на лицо волос, черных, как ночь, длинных и густых.

Он слегка пошевелился во сне. Она слегка отступила во тьму, готовая исчезнуть, но остановилась. Волосы его откинулись с лица.

О, только не франк, не этот. Орлиный профиль, острый, словно лезвие кинжала, без мягкости, без изъяна. Он даже не стал уродовать это лицо по ужасной франкской моде — не стал сбривать бороду, гордость и украшение мужчины.

Рука его по своей воле потянулась к нему, но не коснулась, не посмела. На Марджану нахлынуло счастье и, неожиданно, пронзительный ужас. Он был подобен ей. Теперь, когда она знала, на что смотреть, она видела свет, сияние магии, мощь, что была воздухом и огнем.

Но превыше счастья, превыше ужаса был долг — уничтожение. Ранее этот дом был закрыт для нее, окружен стенами и стражей нечеловеческой природы. Но этой ночью стены пали. Он убрал их. Он, по причинам, которых она не знала, снял чары. Он был врагом. Он был демоном, служившим хозяйке, а она повелевала им.

— Нет, — прошептала Марджана сквозь стиснутые зубы. Он был ифритом, духом воздуха. Он принадлежал ее племени. Он принадлежал ей.

Если кто-то из ифритов может принять ислам, почему бы другому не исповедовать иную веру?

Она улыбнулась, почти испытывая боль. Она пришла убивать. И она нашла… нет, не брата. Нет. Несомненно, не брата, если Аллах воистину милостив.

Взгляды их встретились. Глаза его моргали, все еще полные сонных видений. Серые, как дождь, глаза, с зелеными отблесками от света лампы. Он слегка нахмурился, и в то же время удивленно улыбнулся. Слово, которое он произнес, было ей незнакомо, и все же она знала его.

— Прекрасная, — сказал он. — Такая прекрасная…

Ужас, поднявшийся волной, захлестнул Марджану. И вместе с ужасом пришла мощь. И эта мощь обрушилась на него, погрузив его в глубокий сон.

Марджана пришла убивать. Там, у двери, загораживая ее, — как будто смертное дитя могло противостоять тому ужасу, которым была она! — спал тот, за кем она была послана. Маленький, стройный, смуглый.

Дитя, но почти мужчина.

Рука ее по своей собственной воле нанесла удар, быстрый и чистый. Сердце трепыхнулось под клинком, борясь, протестуя. Она вонзила кинжал до конца.

Мальчик умер прежде, чем смог осознать, что умирает. Последнее его сонное видение проскользнуло мимо Марджаны. Легкое, точно обрывок песни: острый орлиный профиль, любовь на грани преклонения, счастье и гордость. «Я принадлежу ему. Он мой господин.» Легкая тень. «Даже если он думает, что не желает принимать мою верность.»

Марджана упала на колени. «Прочь отсюда! — кричал ее рассудок. — Прочь, уходи!»

Всегда, до этой ночи она, неумолимая, словно Ангел Смерти, приходила, убивала и исчезала. Раскаяние приходило позже, как и черные думы, как и ужас перед собственными окровавленными руками. Не теперь. Не в доме врага. Позади ее мощь, свободная от уз; перед нею смерть, медленно остывающее тело, словно охваченное сном. Мальчик. Дитя. Невинный. И она убила его.

Из глубин ее души поднимался отчаянный плач, заполоняя ее, грозя разорвать на части. Он увлек ее прочь, швырнул в ночь.

Айдан просыпался. Вокруг еще теснились сны. Словно бы вой ветра на пустошах; страшная, замораживающая сердце скорбь, скорбь на грани безумия, увлекшая его во тьму.

Не было слышно ни звука. Память пробивалась сквозь мрак. Другое, то, что было прежде сна. Слабая, неопределимая сладость. Мерцание света. Лицо. Белое, прекрасное дикой красотой; волосы, какие могут только присниться — текучие, винно-красные. Глаза…

Глаза такие же, как у него, жадно глядящие на него.

Его мужское естество было напряжено до боли. Мудрый глупец, усмехнулся он над собой. В страхе убежал от смертной женщины, и во сне грезил о женщине своего племени. И даже не о той, кого знает, не о стройной королеве с кожей цвета слоновой кости, супруге своего брата. О нет. Он, конечно, должен грезить о той, кого даже не существует, о неистовой женщине-кошке неземной белизны, чья красота разит, как отточенный клинок.

Боль его не успокаивалась, но просто стихала. Он сел и запустил пальцы в волосы, ероша их. Сознание его расширялось, охватывая стены. Все еще не рассуждая, гоня прочь сны, видения, обрывки тьмы, он прислушивался к магическим сверхчувствам.

Безмолвие. Полное спокойствие. Ни звука, ни дыхания, ни запаха чужого присутствия. Тибо неподвижно лежит на своей подстилке. Сознание его…

Безмолвие.

— Тибо, — позвал Айдан. Потом громче: — Тибо!

Ничего.

Айдан понял. Но отказывался понимать. Этого не могло быть.

Когда Айдан потряс мальчика за плечо, голова его безжизненно мотнулась. Глаза были широко открыты, и в них не было даже удивления. Тибо ушел. Был опустошен.

Мертв.

На фоне гладкой смуглой кожи напротив сердца мерцал серебристый блеск — рукоять сарацинского кинжала. А сбоку от тела мальчика, все еще теплый от печного жара, лежал хлебец, каких не выпекали ни в одной пекарне, кроме…

Айдан запрокинул голову, и не то застонал, не то завыл.

Он не сошел с ума от всего этого. Бог не был столь милостив. Он был взволнован из-за женщины. И в этом волнении снял свою незримую охрану. И ассасин явился в самую его комнату, пока Айдан спал, метался во сне и испытывал вожделение к пригрезившейся незнакомке. А убийца забрал жизнь Тибо и исчез.

Совсем. Не оставив следа. Кинжал был просто безжизненным предметом, холодная сталь без запаха либо ощущения прикосновений владельца. Хлебец состоял из муки, воды и меда, в нем не было ничего от пекаря, словно бы он испекся сам по себе.

На хлебце было пятно крови Тибо. Слишком мало крови, чтобы принести столь великую потерю. Айдан откусил кусочек. Он не знал, зачем это делает, знал только то, что должен так поступить. Хлебец был сладким.

Он поднял взгляд и увидел расплывчатые пятна лиц. Все они молчали, ошеломленные и испуганные. Его широко распростертое сознание находило скорбь, скорбь и только скорбь, отдающуюся в каждом уголке души. И страх. Их напугал ночной охотник. Белый хищник с кошачьими глазами, скорчившийся над телом Тибо, с губами, вымазанными медом и кровью.

Кое-кто из них наткнулся на казавшуюся неоспоримой мысль, заставившую вздрогнуть: чужак в доме, чья история была наполовину открыта свету, наполовину таилась в тени. Он с песней явился на крыльях смерти. И сейчас кровь на его руках. Он сделал это, и никто другой.

— Нет, сказала Маргарет, воздев руку. Голос ее был пугающе спокоен.

Айдан молча вытащил кинжал из тела. Она почти не вздрогнула при виде крови.

— Дамасская работа, — сказала она негромко и холодно. — Это видно по орнаменту на рукояти и лезвии. Но сталь слишком хорошая для западных рудников — это лучшая индийская сталь. Этот кинжал выглядит новым.

— Для каждого нового убийства, — обронил Айдан, — новый клинок. — Он поднял Тибо на руки. Голова мальчика перекатилась к плечу. Тело было легким, словно древесный лист, и тяжелым, словно целый мир.

Окружающие смотрели на него. Впереди всех стояла Джоанна, онемевшая от ужаса: она не могла оторвать глаз от лица брата.

— Может быть, он не мертв? — сказала она. — Может, просто без сознания? Может быть, он очнется? Может быть…

— Он мертв. — Голос Айдана был ровным.

Рука Джоанны метнулась ко рту, останавливая поток слов. Одна из служанок вдруг начала причитать. Джоанна резко обернулась:

— Прочь, все вы! Прочь!

Они заволновались. Маргарет не обращала на окружающих никакого внимания. Она вертела в пальцах кинжал, рассматривая его, словно зачарованная. Джоанна сделала шаг вперед. Слуги отшатнулись и сочли за лучшее исчезнуть.

Молодая женщина так же резко обернулась. Маргарет не двигалась. Айдан застыл, как изваяние. Слуги могли поднять плач и разбудить им весь квартал. Они трое могли только молчать. Смерть Герейнта была горем. Эта смерть — горем среди горя. Это было вне любых слов и почти вне пределов горя. Души их, казалось, онемели.

— Бог велик, — сказала по-арабски Маргарет низким завороженным голосом.

Остальные смотрели на нее, не говоря ни слова.

Она не была сломлена. Еще не была.

— Так гласит эта надпись, — пояснила Маргарет, — здесь, на клинке. Он весьма набожен, этот ассасин, и предан своему Богу. Он жиреет на крови невинных.

Ненависть ее была чистой и твердой, словно алмаз.

— Джоанна, — сказала она, — Найди Годфруа, если он уже закончил рыдать и скрежетать зубами. Вели ему принести мой письменный прибор.

Джоанна не стала даже возражать и вышла.

Айдан и Маргарет остались наедине. Так мягко, как только мог, Айдан опустил Тибо на богато застеленную кровать, закрыл широко распахнутые глаза, прикрыл безжизненное тело покрывалом, медленно выпрямился, повернулся. Маргарет созерцала его с интересом и даже с некоторой долей восхищения.

Это горькое спокойствие было ее защитой. И с таким же спокойствием он сказал:

— Это моя вина. Я утратил бдительность. Его кровь падет на мою голову.

Маргарет чуть заметно качнула головой.

— Я знала, что он должен быть следующим, но продолжала упорствовать. Мы оба виновны. Но я в большей степени. Его кровь падет на мою голову.

Сердце Айдана сжалось. Тибо, кроткий Тибо, который никому не сказал ни единого дурного слова!

— Не снимайте с меня моей вины, — выговорил он низким и хриплым голосом.

— Ее хватит на всех нас.

На миг ему захотелось закричать на нее, схватить ее, встряхнуть, ударить, лишь бы заставить ее вести себя так, как должна вести себя мать, потерявшая сына. Маргарет продолжала стоять там же, где стояла с тех пор, как вошла, низенькая полная женщина в широком черном одеянии. Лицо ее было серым и старым. Она выронила кинжал, потом наступила на ассасинский хлебец, раздавив его.

— Я родила пятерых человек, — промолвила Маргарет. — И только один выжил после рождения. У меня не было дочерей, кроме Джоанны. Если она умрет, мне незачем станет жить.

— Значит, вы сдаетесь?

Она вскинула на него глаза, большие и черные. потом улыбнулась. Айдан никогда не видел столь ужасного лица.

— Сдамся? Только тогда, когда я буду уверена, что в ту ночь, когда он возляжет со мной, он умрет от вот этого кинжала.

Так она и написала, когда Годфруа принес письменные принадлежности, на арабском языке, но строя фразы по-франкски открыто и прямо.

— Пусть сам увидит, — сказала Маргарет, — что, лишив меня мужа и сына, он не оставил средств, чтобы склонить меня к покорности.

— Она сложила и запечатала письмо, потом подала его сенешалю. — На крыше, несомненно, уже сидит птица с меткой Масиафа на лапе. Пусть получат то, чего ожидают.

Глаза Годфруа были красны от слез, но держался он спокойно и прямо. Он поклонился и отправился выполнять приказание.

Маргарет же не могла сейчас ни плакать, ни спать. Она опустилась на кровать.

— Присмотрите за моей дочерью, — сказала она Айдану. И все. Глаза и помыслы ее обратились от Айдана на ее сына.

Айдан повиновался, не думая, накинул на себя первое, что попалось под руку — свой плащ. Джоанна уже собралась идти к себе. он пошел следом.

Уже в дверях своей комнаты она остановилась и обернулась. Айдан тоже остановился. Она резко сказала:

— Я сама могу присмотреть за собой.

— Я не сомневаюсь, — ответил Айдан.

Джоанна скривила губы:

— Тогда не будете ли вы так добры держаться подальше?

Это была боль, только и всего. Ей надо было выплеснуть ее на кого-то. Он просто оказался самой удобной и близкой мишенью. Он должен вынести это. Это было то, чего он заслуживает.

Она с силой мотнула головой, стряхивая слезы.

— Что вы смогли бы сделать? Тот человек был самим дьяволом.

А вы — даже не ангел.

Айдан кивнул. Это вышло как бы помимо его воли.

Выражение его лица рассмешило Джоанну, невзирая на слезы.

— О да, как я только осмелилась усомниться в вашей непобедимости. Я всего лишь грязная смертная, недостойная лизать ваши ноги.

— Не… грязная, — с трудом выговорил Айдан. Горе поднималось в нем волной, захлестывало его. — О Господи! Ведь это я позволил ему умереть.

— Тише, — сказала Джоанна. — Тише.

Это было нарушением приличий. Чтобы он стоял в ее комнате на коленях и плакал, а она обнимала его, укачивала, бормотала успокаивающие слова. Она была ребенком, рабыней своего характера, своевольной и замкнутой.

Ее груди все еще были полными, разбухшими от молока, хотя из-за ее упрямства оно должно было давно иссякнуть. Она была матерью. Она не была ни ребенком, ни тупицей, ни дурочкой.

Тогда как он…

— Прекратите, — сказала Джоанна резко, словно плеснув холодной водой в лицо. Но рука ее мягко перебирала его волосы, гладила его спину.

Она знала, что делает. Она видела, что знает и он. Она слегка покраснела и отодвинулась — неспешно, но настойчиво.

— Я думаю, — сказала она, — что мы должны попытаться уснуть, пока есть время. Когда настанет утро, мы оба понадобимся матери.

Айдан вскинул брови. Его постель была занята. Ее…

Она проследила его мысли с легкостью, пугающей у женщины, не владеющей магией. Щеки ее зарделись алым.

— Не здесь! — Это было слишком громко. — На крыше… если кто-нибудь из слуг… Дара!

Айдан поднялся и шагнул к двери. Служанка появилась Бог весть откуда, с красными глазами и негнущейся спиной, как, кажется, у всех в эту ночь.

— Постели матрац для милорда, — приказала Джоанна, — на крыше, там, где мы спали, когда были детьми.

Женщина склонила голову и проскользнула в дверь позади Айдана. Запах мускуса, натянутая струнка страха, тяжелый туман горя.

Айдан помедлил еще, не в силах заставить себя уйти.

— И вы тоже, — сказал он. — Спите. В эту ночь мы в безопасности. Они не нанесут новый удар, пока не получат послание вашей матери.

Джоанна поняла. От лица ее отлила кровь, но она не вздрогнула. Она быстро и весьма целомудренно поцеловала его в лоб. Он едва удержался, чтобы не обнять ее: он знал, что если сделает это, то она не позволит ему уйти.

Руки его бессильно повисли. Не сказав ни слова, он ушел.

 

8

Масиаф был крепостью, укрепленным замком. Деревня, поставлявшая Масиафу все необходимое, притулилась у подножия горы, лелея каждый драгоценный клочок зелени, трясясь над каждой каплей воды. Но в сердце замка, как в Аламуте, что был Масиафу родителем и господином, таился подобный радужному самоцвету сад. Он был намного меньше, нежели Сад Аллаха в Орлином Гнезде, но являл собой совершенное его подобие и полностью выполнял свое назначение. Этот сад был столь хитро обустроен, что из центра его невозможно было узреть его границы.

Там, среди летнего тепла, Повелитель Ассасинов установил свою палатку. Не огромный шелковый шатер, а простое жилище обитателя пустыни, сотканное из козьей шерсти, черное и ничем не украшенное. Внутри палатки не было ничего, кроме потрепанного молитвенного коврика и единственного одеяла, и обычно туда заходил только раб, служивший Синану.

Хозяин палатки погружался в недолгий сон после ночной молитвы, и вновь просыпался, чтобы помолиться, кланяясь на юг, в сторону трижды священной Мекки. Его молитва всегда гласила лишь одно: да сбудется то, что угодно Аллаху. И если это же угодно Рашиду аль-Дину Синану, то хвала Всевышнему!

Синан выпрямился и поднял взгляд к звездам. Вокруг него волнами плыл сладкий запах: розы, жасмин, цветы апельсиновых и лимонных деревьев. В своем укрытии среди ветвей пел соловей.

Сердце Синана запело вместе с соловьем, и песня эта была исполнена невыразимой радости.

— Хвала Господу, — произнес он, — за то, что Он послал меня в этот мир!

— Хвала Господу, — ответил голос в ночи, — за то, что ты можешь радоваться этому.

Радость поблекла и исчезла. Синан был уверен, что именно таково было намерение говорившей. Он не позволял себе испытывать страх перед этой самой странной рабыней Аламута, самой древней и самой сильной, непонятным образом попавшей в это рабство. Но он знал, что любому человеку следовало опасаться создания, подобного тому, что сейчас вступило в круг света, отбрасываемый его лампой. Телесный образ, который она ныне носила, был тем же самым, в котором она пребывала еще до времен первого из Повелителей Ассасинов, самого Хасана-и-Саббаха, да пребудет мир на имени его; а было это около сотни лет назад. Она выглядела женщиной, девой в поре своей семнадцатой весны, слишком стройной и хищноликой, чтобы соответствовать персидскому канону красоты, но при этом все же прекрасной, красотой неистовой и странной. Любой мужчина неизменно пожелал бы ее, но мало кто осмелился бы взять ее. Гурии сада Синана, как и в Аламуте, были созданы по более нежному образу.

Сейчас она была более прекрасной, чем обычно, более дикой и какой-то более нездешней. Иногда она носила тюрбан; менее часто, как сейчас, оставляла свои волосы распущенными, и они стекали по ее белым одеждам, как темная кровь.

Как обычно, она склонилась, поцеловав землю между своих рук.

— Исполнено, — промолвила она.

Синан выдохнул — до этих слов он сдерживал дыхание.

— Так. Исполнено хорошо?

Она подняла глаза. Он встретил этот взгляд, зная, что силен, что она не сможет соперничать с его волей. Эти глаза, зеленые, как изумруд, и прозрачные, как стекло, затягивали его все глубже, глубже и глубже. На дне их был свет, и из света складывалась картина: лицо, тело, на редкость красивый мальчик. Но для этих глаз мальчик был целью, и ничем более. Биение сердца. Жизнь, которую надо забрать. И Синан забрал эту жизнь, ибо в этой эфирной среде он был той, кто это свершила; и он почувствовал сладость этого деяния и его невыносимую горечь.

— Ему было, — сказала Марджана бесплотным голосом, чистым, как вода, и таким же холодным и спокойным, — тринадцать лет. Вчера он поведал своему духовнику ужасный грех: он поругался со своей сестрой и наговорил ей грубостей. Этакий нежный агнец; мне было почти жаль лишать мир его существования.

Синан пошатнулся. Он был свободен, он был самим собою, в своем саду, где не было иного господина. Его рабыня стояла перед ним на коленях, глаза ее были вновь опущены долу, и мощь их сокрыта, как будто ее не было вовсе.

Возможно, это и грезилось ему. Она была ифритой и не ведала смерти, была духом воздуха и огня, но при этом она принадлежала ему. Его рабыня, в полной его власти, не имеющая иной воли, кроме его воли, не имеющая иного «я», кроме того, что он даровал ей.

Или так должно быть. Не так давно она восстала, и это было таким потрясением, словно сам Масиаф зашевелился, поднялся и заговорил. Она заявила, что больше не будет проливать мусульманскую кровь. В ответ на вопрос о причинах этого отказа она молчала. Синан, ошеломленный, послал ее убивать христиан, и она, казалось, удовольствовалась этим.

Но теперь он был близок к мысли, что душа ее полна горя, что глаза ее блестели от слез. Может ли ифрита плакать?

Она вновь подняла взгляд. Синан отшатнулся; но в этом взгляде не было силы. Глаза были усталыми и безжизненными, в них мерцали зеленые блики, словно в зрачках кошки.

— Это было последнее убийство, совершенное мной, — сказала Марджана. — Ныне ты дашь мне свободу.

На какой-то миг Синан разучился понимать арабский язык.

— Дам? Я? Свободу тебе?

— Освободи меня от клятвы. Отпусти меня.

Да. Она сказала так.

— Но это еще не последний из их семьи, — возразил Синан. — Остались еще дочь и сама мать.

— Это была последняя жизнь, которую я забрала. Я пресытилась убийством. Освободи меня.

Синан безмолвно застыл перед лицом такой дерзости. Она даже не склонила голову, обращаясь к нему без обычной глубокой и смиренной почтительности. Она изъяснялась по-мужски прямо, чистым негромким голосом выражая в простых словах свои требования.

Он владел ее именем, а его собственное имя было начертано на печати на ее шее, на Соломоновой Печати, что связывает все племена джиннов. Он не боялся ее. Так он сказал самому себе, бесстрашно встретив ее взгляд и промолвив:

— Нет. Ты еще не выполнила всего.

Она побледнела — Синан никогда не думал, что может существовать такая бледность. Он напрягся. Печать или не Печать, но она всегда была смертоносна, и сейчас — как никогда. Но она не шевельнулась. Она была невероятно недвижна.

— Когда завершится эта игра, — сказал он, — я обдумаю твою просьбу. Ты долго трудилась на наше благо, и я не забуду это.

— Память еще не освободила ни одного раба.

Синан поднялся. Он был в гневе.

— Ступай, именем Сулеймана, да пребудет с ним мир, кем было связано твое племя. Не возвращайся до тех пор, пока я не призову тебя.

Даже в этой недвижности скрывалась покорность его приказам. Она не поклонилась, но повиновалась.

Синан вздрогнул. Смерть не была ему незнакома, и во имя своей Веры он был безжалостен; как бы то ни было, это была его Вера. Но это было больше, чем то, к чему он стремился. Ифрита исчезла. Но не исчезло лицо, которое она запечатлела в душе Синана. Мальчик, которого она убила — смерти которого пожелал Синан.

Синан спокойно разглядывал его, отбросив страх, отбросив жалость, собрав всю силу воли. Мальчик был моложе, нежели думал Синан. В донесениях говорилось, что это вполне взрослый юноша, хотя и низкорослый для франка, что он подавал надежды на поприще военных искусств. В его годы прокаженный король принял корону и правил при минимальном вмешательстве регента, которое вскоре было отменено. Маргарет де Отекур, видимо, готовила сына к тому же.

Сильная женщина, хотя ее красота, к несчастью, давно ушла. Если бы только она узрела здравый смысл в предложении Синана… но нет. Она должна сопротивляться. Отход ее матери от ислама в ее душе претворился в христианское рвение.

Какой бы из нее вышел ассасин, если уж она ради своей веры принесла в жертву своего единственного сына! Молю Аллаха, чтобы теперь она вняла рассудку, пока у нее для утешения осталась хотя бы дочь. И, как говорили, внук. Первый внук должен быть драгоценностью для вдовы, потерявшей сына.

Мертвое лицо смотрело прямо в лицо Синана, называя верность одержимостью, казнь — убийством, а веру — просто жадностью. Синан противопоставил этому истину. Вера требовала того, чтобы любой противостоящий ей получал за это смерть. Цель не будет достигнута, пока мать этого ребенка хранит свое упорство.

«Что я сделал, кроме того, что я существовал и был сыном своей матери?»

Его слова, но произнесенные голосом ифриты, чистым и усталым.

«Ты не сделал ничего для Цели. Ты желал женщину, а она отвергла тебя. И за это ты мстишь, насколько позволяет твоя власть. В этом нет святости. Только алчность.»

Синан вскинул руку, дав волю белому свирепому пламени гнева.

— Замолчи, во имя Печати, что сковывает тебя!

Она смолкла, вовне и внутри. Лицо мальчика исчезло. Синан дрожал от предрассветного горного холода; но сердце его было еще холоднее. Холоднее и неумолимее. Он делает то, что делает. И никакие отродья демонов не смогут заставить его раскаиваться в содеянном.

* * *

Марджана удивлялась сама себе. В замке у нее была комната, размещенная высоко и отдельно от других женскими покоями, но сама комната была отмечена печатью человеческой мужественности. Но даже эта комната сейчас не была Марджане убежищем. Стена давили на нее. Узкое окно дразнило ее призраком свободы.

Марджана сорвала свои одежды, пропитанные смрадом смерти. Кое-что она изорвала так, что зашить уже было невозможно, но это не заботило ее. Избавиться от кровавой печати на душе было не так легко. Она в припадке отвращения вонзила ногти в собственную плоть.

Последний проблеск здравого ума высветил в ее сознании образ бань в Алеппо, где обслуживали безупречно и молча, и где банщики были воплощенная услужливость. Именно они всегда очищали ее от крови казненных; они знали ее и знали, кто она такая.

И они боялись ее и молча ненавидели, как все они, как все смертные, с кем связала ее клятва. Только Хасан, Хасан-и-Саббах, мудрый в своем белоснежном сиянии веры — только он не испытывал страха перед нею. Он по-своему любил ее. Он не просил клятвы или залога — только преданности Цели, которую Бог столь ясно обрисовал в душе его. Она сама, слепая безумица, настаивала на клятве; она, охваченная пламенным рвением, уговорила его сделать ее своей служанкой. Рабские оковы появились позже, когда он умер, и она была подавлена горем. Она положила свою свободу на его могилу, свой последний дар ему, и позволила сковать себя телом и духом. В этом была неимоверная чистота помысла, абсолютная самоотдача, благословенное совершенство. Она была ничем, не существом, не созданием, вольным над собою, — лишь Рабыней Аламута.

Она стояла на голом каменном полу в келье, которая служила ей приютом на недолгие часы сна, и разглядывала окружающую обстановку, как мог бы разглядывать чужак. Голый камень, простой сундук для ее вещей, свернутый спальный коврик в углу, Эта келья лишена была даже самой незамысловатой прелести. Она была пуста, как душа Марджаны.

Она явилась сюда тем путем, который ведом был ей одной: жуткий водоворот сознания и силы, пронзающий мир, как игла пронзает шелк, шаг от вдоха в Масиафе до выдоха в ином месте. Здесь, в ее собственном уголке, в ее сокровенном покое.

Когда-то, давным-давно, это была келья отшельника. Когда Марджана отыскала это место, кости его были здесь, нагие, чистые и какие-то благорасположенные. Хотя он был христианином и уже поэтому врагом, она похоронила их с честью на вершине холма подле пещеры, подле источника, подле древней скрюченной смоковницы. Отсюда его пустые глазницы могли озирать угрюмые бесплодные пространства, пустыню, лишенную воды и жизни, сохранившихся только здесь. Должно быть, он здесь питался миражами: кроме смоковницы и полоски-другой травы здесь не росло ничего; а ящерицами и случайно пойманными песчаными мышами не прокормишься.

Но узкий зев его пещеры таил очарование. Ход внутрь был темен и негостеприимен, просто расщелина в скале, но за ним открывалось высокое сводчатое пространство, похожее на королевский зал. К нему примыкала меньшая пещера, а за ней таилась как бы комната со стенами из разноцветного камня, и посреди нее, подобно алмазу, лежал бассейн с теплой и вечно переливающейся водой.

Марджана, которой достаточно было ступить шаг, чтобы из пещеры перенестись в центр любого базара, сделала из этой пещеры приют для себя. Каменный пол устлали ковры, ковры скрыли грубые стены. Сундуки, богато украшенные резьбой и отделанные серебром, хранили сокровища, принесенные ею из странствий. У стены стоял диван со множеством шелковых подушек, возле него стоял стол, на столе — медная горелка и все необходимое для того, чтобы приготовить и подать кофе. Украшенная орнаментом шкатулка хранила самое большое сокровище Марджаны — список священного Корана.

Она вошла осторожно, словно зверь, словно чужак в жилище, что принадлежало ей самой. С тех пор, как она последний раз была здесь, прошли годы. Около ее ноги прошмыгнула ящерица. В подушках свила гнездо мышь. Но остальное сохранилось, как было, покрываясь вуалью пыли, пропитываясь воздухом пустоты.

Это место подходило к состоянию души Марджаны. Она отвергла тепло скрытого бассейна и предпочла вымыться в источнике, приветствуя боль, протесты кожи, привыкшей к теплой воде и ароматическим маслам. Она обсушилась на ветру, на холодном рассветном ветру. Какое имеет значение, насколько он холоден? Она рождена демоном. Она не может заболеть и умереть.

Так она молилась, склоняясь перед своим Богом. Ее молитвы были бессмысленны. Она где-то потеряла свою веру. И даже не могла вспомнить, где, чтобы найти ее и вернуть.

Когда молитва была сотворена, Марджана осталась стоять на коленях у источника. Взгляд ее, блуждая, упал на ее собственное тело. Она забыла прикрыть наготу. Ужасно; противно всему учению Пророка.

Он был мужчиной. Святым, осененным Богом. Но все-таки мужчиной. Мужчины считали ее красивой. Ее это не касалось. Она была собой, не женщиной, не из тех, кто ищет мужских объятий.

Она провела ладонями по бедрам, обхватила груди. Нет, она не принадлежит к мужскому роду. Она достаточно высока, чтобы в широких одеждах и тюрбане сойти за мужчину, достаточно стройна, достаточно быстро ходит; и сильна она более чем достаточно, сильнее любого мужчины. И все же она, несомненно, принадлежала к женскому роду.

А он, тот, был мужчиной. Марджана вздрогнула, но не от холода, а от воспоминания о том, как он лежал на своей кровати, такой беззащитный во сне. Он был молод, она точно знала это. Его мощь все еще возрастала, но уже сейчас, в столь молодом возрасте, была велика и хорошо отточена, хотя и умерялась беспечностью и высокомерием.

Марджана предполагала, что он не использовал ее там, где считал достаточными свои телесные чувства. Так же как, живя среди смертных, пытался быть похожим на них.

Это был странный вид смирения. И он был так прекрасен, весь из лунного света и тьмы, пробудившийся, чтобы узреть ее лицо. Она подняла руку, чтобы заслониться. Он улыбнулся ей. Тело его от ее присутствия излучало почти зримый жар, как тела обычных мужчин. Он не испытывал от этого ни стыда, ни смущения, одно лишь желание.

— Я получу его, — сказала Марджана ветру, камням и орлу, кружащему высоко в утреннем небе. — Он мой. Он явился на землю для меня.

Враг. Христианин.

— Ифрит для ифриты. Он увидит. Он полюбит меня. А я… — голос ее прервался. — А я полюблю его.

 

9

Церемония похорон Герейнта была обставлена тихо, и усопший упокоился в сердце своих владений. Тибо умер в Иерусалиме, в ночь накануне собрания Высокого Двора, когда король должен был разослать arriere-ban, дабы призвать своих вассалов на войну против неверных. Убийство одного из них, да еще в самом центре города, было не тем предметом, который можно было замолчать или безропотно стерпеть.

Но под громкими фразами и призывами к мести проскальзывал шепоток страха. С простым убийством человек мог встретиться лицом к лицу. Ассасины были сверхъестественны. Это все отдавало колдовством.

Тибо должен был быть похоронен в Аква Белла, в гробнице под часовней, подле Герейнта, который был единственным отцом, которого когда-либо знал мальчик. День уже перевалил за полдень и близился вечер, когда длинная процессия выехала за ворота. Здесь были все, кто мог оставить двор на сутки — довольно много людей, цвет королевства. Похоронные дроги сопровождал почетный караул из рыцарей Господа.

— Ему понравилось бы это, сказала Джоанна.

Они скакали позади дрог, мать и дочь, и Айдан рядом с ними. К несчастью, они находились с подветренной стороны от тамплиеров. Но Айдану уже было все равно, будут ли его порицать за пролитые им слезы — у него уже не осталось гордости, которую надо было бы успокаивать.

Глаза Джоанны были сухими. Айдану не нравилось, как они сверкали. Она держалась слишком спокойно, слишком сдержанно, слишком бесстрастно.

Джоанна махнула рукой в сторону процессии — она была численностью в целую армию, и даже везла с собой обоз: иначе в Аква Белла не смогли бы ни накормить, ни разместить их всех. В знак почтения к смерти процессия двигалась в небывалой тишине, монотонно и негромко пели псалмы монахи, и кроме этого слышались лишь перестук копыт, перезвон сбруи, ржание боевых коней, и негромкие перешептывания тут и там.

— Видите, — сказала Джоанна, — королевский эскорт, словно в песне. Он был бы горд, если бы знал, что все это для него.

— Он знает, — отозвалась Маргарет.

Возможно, так и было. Айдан не знал. Он никогда не беседовал со смертью накоротке.

Айдан пришпорил коня. Тот был очень рад возможности перейти с тихого чинного шага на более быстрый аллюр и поскакать вдоль колонны. Позади оставались лица тамплиеров — обожженные солнцем, огрубевшие от долгих лет войны, с длинными бородами. Никто не сорвался следом. Айдан миновал авангард королевских рыцарей. Один из них устремился было за ним, но его удерживал на месте долг. И страх. И не только перед ассасинами или разбойниками. Страх перед белым безумным лицом Айдана.

Освободившись от навязанной тесноты процессии, Айдан предоставил волю жеребцу. Тот был из породы боевых коней, созданной ради силы и выносливости, а не для быстроты. Но когда он хотел, то мог передвигаться довольно быстро, и мог скакать без устали целый день. После нескольких минут безумного галопа он выбрал наилучший для себя аллюр. Перед ним тянулась вдаль дорога. Процессия осталась позади.

Завтра они похоронят Тибо, по уже привычному ритуалу, по которому так недавно погребли Герейнта. И днем позже они должны вернуться в Иерусалим, ибо обязанности их не могут ждать долее. И после этого Айдан должен решить, что он будет делать. Он был уверен, что ассасины вернутся снова, за Джоанной. Он мог устроить для них ловушку, но шансов, что она сработает, мало, как это было до этого. Или же он мог проследить убийцу до его логова, зная, что прежде чем он сделает это, Джоанна, возможно, будет мертва. Он не смог бы охранять ее на таком далеком расстоянии, из Масиафа.

Он не смог охранить Тибо, находясь от него на другом конце комнаты.

Айдан вскинул голову и проклял и свои слезы, и жалость к самому себе. Конь споткнулся. Айдан успокоил его с помощью колен, поудобнее уселся в седле и покрепче перехватил поводья. Обоняния его коснулся зеленый запах, пробившийся сквозь пыль и лошадиный пот — предвестье рощ Аква Белла. Замок ожидал их, спокойный и угрюмый. Смерть вошла в его камни и поселилась там. Никакая сила, кроме времени, не смогла бы очистить их от нее.

У Айдана была своя комната: привилегия по рангу, одна из тех, от которых он не пытался отказаться. Это была маленькая келья на верхнем этаже башни, ненамного большая, нежели шкаф. Чтобы попасть в нее, надо было, как он вдруг отчетливо осознал, миновать двери комнат, где обитали Джоанна с ее служанкой, и еще две придворных дамы. Он проходил мимо, поднимаясь к себе, и еще раз, направляясь в гардероб. Дамы уже готовились ко сну, до Айдана доносились разнообразные ароматы и высокие негромкие голоса. Он не слышал голоса Джоанны. Какие-то остатки рассудка удержали его от того, чтобы поискать ее с помощью своей силы. Она была под охраной. А ему нужно узнавать, действовать, и многое другое.

Если свалить вещи на кровать, в комнате оставалось достаточно места для ходьбы. Окно было высоким, но шире, чем обычная бойница, в него можно было высунуться и вдохнуть ночной воздух. Айдан положил руки на подоконник, уронил подбородок на них, и позволил векам опуститься на глаза под их собственным весом. Он мог подремать. Он был уверен, просто кожей чувствовал, что расположение звезд изменилось. Мысли о Тибо, о Джоанне, о скорби, пустоте и внезапном, невероятном сиянии, проносились в его сознании. Немного подремать до того, как он должен будет спуститься, чтобы вместе с несколькими преданными людьми бодрствовать над телом Тибо.

Айдан не знал, что заставило его повернуться. Не было ни звука. Ни ощущения мыслей или тела, человеческого или нечеловеческого, ощущения, вызванного присутствием. Однако она была здесь. Она пригрезилась ему в ночь смерти Тибо, и вот она была здесь, стройная женщина с кошачьими глазами, в белом сиянии, ее волосы цвета темного вина струились за ее плечами. Она смотрела на него с неистовой силой, почти с жаждой.

С жаждой, подобной его собственной. Такая же, как я. Моя.

Видение.

Она покачала головой — легчайшее движение, скорее ощутимое, нежели видимое. Красота ее пронзила его сердце.

— О Боже, — прошептал он. — Так ты настоящая, ты не призрак моего воображения.

Глаза ее горели. Полшага, и он сможет коснуться ее. Еще полшага, и она окажется в его объятиях.

Он чуть сдвинулся с места, начал поднимать руку. Она ждала, вскинув голову. Она была ниже его, но хорошо сложена, тонка и сильна, как индийский клинок. Обоняние его уловило ее запах, исчезающе слабый, словно запах редких пряностей. Он знал, какой должна быть ее кожа. Сливочной, шелковистой и обжигающе-горячей.

Дыхание ее сбилось, вздох был мягким, но отчетливо слышным.

Она вскинула руку. Протестуя. И страстно желая. А потом она исчезла.

Не осталось ни следа, ни даже запаха ее духов. Он снова грезил ею, этим дивным образом. Мечтал о ней потому, что это была не Джоанна.

Быстрым, почти сердитым движением он натянул тунику поверх рубашки и штанов, и отправился в часовню чтобы бодрствовать там над гробом. Он не помедлил, не разрешил себе помедлить у двери Джоанны.

У гроба Тибо собралось множество плакальщиков. Среди них Маргарет казалась каменным изваянием — темный, безмолвный, недвижный силуэт. Тамплиеры и госпитальеры, белые и черные плащи, красные и белые кресты, стояли на страже тела и души усопшего.

Айдан сотворил недолгую молитву, молитву без слов. На него глазели — он чувствовал это спиной. У себя на родине эти любопытные думали о демоне-графине Анжуйской, о Мелюзине Лузиньянской, о дьяволах в монашеских рясах, искушавших святых, дабы увлечь их на вечные муки. Здесь же они чаще слушали сказания неверных: о джиннах и ифритах, духах земли и воздуха, о демонах пустыни, и о других, еще более темных и древних созданиях, богах и демонах, давно забытых благодаря Писанию.

Кто-то сказал им. Вчера на него не глазели; он был всего лишь чужеземным рыцарем, одним из многих, пусть даже и стоящим ближе к королю, нежели большинство. Теперь все они знали. Знали, что он старше, нежели выглядит. Знали, что он брат короля Райаны, которого люди уже называли Король-эльф.

Приступ тоски по дому поднялся в душе Айдана; чувство одиночества было столь острым, что он пошатнулся. Гвидион пребывал в глубинах души Айдана, в самом сердце покоя, и лишить Айдана этого присутствия не могли никакие силы ада или небес. Но во плоти его брат, тот, с кем они некогда пребывали в едином чреве, находился неизмеримо далеко. Айдану до боли хотелось вновь увидеть это лицо, бывшее словно бы отражением его собственного, ощутить тепло и силу, это спокойствие, которое не в силах была поколебать никакая буря.

Айдан выпрямился. Он должен быть независимым. Он должен быть самостоятельным, должен научиться хранить спокойствие, подобное спокойствию Гвидиона. Истинное спокойствие, а не ту маску, которую он надевал, когда они с братом менялись местами и именами, и Айдан некоторое время играл роль короля, а брат его тешил душу теми или иными рыцарскими подвигами. Трубадуром в Каркассоне был Айдан, верно. А вот трувером в Пуату был его царственный брат.

И часто среди грандиозных рыцарских подвигов у Айдана не оставалось ни времени, ни места для Гвидиона. Им обоим было нелегко перенести это. Айдан мог бы задержаться еще на десять лет, если бы Гвидион решительно не отослал его прочь. Из них двоих Гвидион был более предусмотрителен и с большим мужеством шел навстречу боли.

Вот он никогда не утратил бы бдительности, не стал бы мучиться из-за женщины; если и не по другим соображениям, то хотя бы потому, что у него была своя королева: Маура из племени белых волков. Она любила их обоих, и они оба любили ее, но она предпочла выбрать воду, а не огонь. Это был мудрый выбор, Айдан осознал это теперь, когда все осталось далеко в прошлом. Ей нужен был свой дом и муж, который не стремился бы вечно улететь неведомо куда.

Айдан перекрестился и встал. Отблески свечей играли на покрове гроба. Иллюзия сна спала с лица Тибо. Теперь оно было застывшей маской смерти, кости словно бы резче обозначились под восковой кожей. Никогда он не выглядел более смертным, и никогда это не казалось столь ужасным. При всей своей красоте, магии и неувядающей юности, никто из племени Айдана не был властен над одной-единственной человеческой душой.

Айдан запечатлел на холодном лбу поцелуй, и повернулся, ничего не видя перед собой. Ночь манила его. Он поспешил укрыться в ее тьме.

В тени за дверью часовни Айдан натолкнулся на кого-то, кто скрывался там и явно был слишком робок, чтобы присоединиться к собравшимся у гроба. Судя по одежде, это была женщина, одна из тех леди, прячущих лица под вуалью, который прибыли сюда с мужьями; она была необычайно высокой и стройной, и необычайной была та сила, с которой она вырвалась, когда Айдан хотел поддержать ее.

Извинения замерли на устах Айдана. Он открыл свои чувства. Вуаль и широкое одеяние сирийской женщины, верно, и довольно темные глаза под вуалью; но в глазах этих сверкал вызов и — несомненно — озорные искорки.

Айдан покрепче ухватил тонкую сильную руку и с силой повлек свою «добычу» к ближайшему укромному месту: по случаю, это оказалась его собственная комната. И конечно же, Госпожа Удача должна была выбрать именно этот момент, чтобы послать одну из прислужниц Джоанны в гардеробную. Она, понятное дело, увидела только, что принц тащит к себе в постель какую-то женщину, и со сдавленным криком отшатнулась, роняя засов.

Айдан захлопнул дверь с большей силой, нежели было необходимо, и повернулся к своему пленнику.

— И что же, по вашему мнению, — спросил он, — вы делаете, ваше величество?

В начале его речи Балдуин смотрел сердито, но потом его гнев внезапно улетучился. Он сел на кровать в своем нелепом маскарадном платье и дал волю смеху.

— Вы видели, какое у нее было лицо? Смертельное возмущение и зависть — во имя Госпожи Небесной, чего бы она только не дала, чтобы оказаться на моем месте!

Айдан стоял над ним, с трудом удерживаясь, чтобы не задать юнцу хорошую трепку.

— Мой господин, — произнес Айдан с величайшим почтением.

— Вы говорите точно так же, как мастер Уильям, — заметил Балдуин, — когда он думает, что меня надо бы выпороть. — Он поднялся на ноги. Несомненно, под вуалью таилась усмешка. Взгляд его скользил от одного предмета к другому. — Не волнуйтесь, сэр. Верные люди знают, где я нахожусь. А всем прочим знать об этом не надо. Согласитесь, это верное средство от пустых волнений.

Это действительно было так. Айдан глубоко вздохнул. Это слегка успокоило его.

— Вы прибыли сюда не в одиночестве.

— Конечно. У меня охрана, приличествующая леди. Увы, ни одной служанки. Нет ни одной, которой я мог бы доверять в столь важном вопросе, а Сибилла не умеет играть должным образом.

— Кроме как в игры мужчин и женщин.

— Да, — сказал Балдуин. — Она была воспитана для этого.

— Вы завидуете ей?

Тонкие плечи приподнялись под платьем:

— Если бы я завидовал ей, было бы мне от этого хорошо?

— Нет, — ответил Айдан.

— Это еще не зашло столь далеко, — промолвил Балдуин. — Но это произойдет. Я полагаю, скоро. — Голос его был холоден. Он не испытывал жалости к себе. — Иногда я хожу в госпиталь Святого Лазаря, чтобы увидеть, с чем мне предстоит встретиться. Вот так я и ускользнул от своих нянек: вышел, как будто бы иду туда, попетлял по городу и присоединился к вашему отряду, когда вы проходили Врата Давида.

— В женском платье?

— В этот раз да. Иногда я одеваюсь, как мне положено. Саван прокаженного и колокольчик прекрасно помогают проложить дорогу в толпе. Лучше, нежели королевский сан. — Балдуин склонил голову, словно в раздумье; глаза его сузились. — Братство Святого Лазаря — примечательное место. Вы знаете, что некоторые братья там — рыцари? Когда-то они были тамплиерами и госпитальерами. Теперь у них свой орден. Когда они скачут на битву, им даже не нужно оружие. Они открывают лица, и враги удирают.

— Это так страшно?

Балдуин задержал дыхание. Айдан почувствовал себя так, словно ступил на лезвие меча; но он все же спокойно выдержал взгляд темных глаз короля.

— Вы безжалостны, не так ли? — проронил Балдуин. Но потом добавил: — Убедитесь сами.

Это и впрямь едва началось. Черты лица еще оставались различимы: тонкий нос с горбинкой, твердый подбородок, рот, равно способный выражать радость и суровость. Этот юноша мог бы стать красивым мужчиной.

Губы Балдуина слегка подергивались. Он сдернул вуаль и с волос, все еще остававшихся густыми, хотя болезнь добралась уже и до них, а потом вытянул перед собой скрытые перчатками руки. Он пристально разглядывал их несколько мгновений, потом уронил.

— Нет, вы не хотите видеть это. — Он вскинул голову. — Ну и как?

— Вы еще не способны обратить в бегство армии неверных.

— Что ж, — сказал Балдуин. — Но у меня и не тот вид, чтобы быть дамским угодником. Вы же знаете, что это такое. Пусть лучше они видят вуаль и воображают под нею безликий ужас. Таким я и буду довольно скоро.

— Но не для меня, мой господин, — возразил Айдан.

Долгий миг Балдуин молча смотрел на него.

— Это так, — сказал он наконец. — Для вас это ничего не значит, верно? Эта болезнь не может затронуть вас. Ни ваше тело, ни дух.

— Как не смогла она затронуть ваш дух.

Балдуин пожал плечами:

— Я не святой. Я послал достаточно проклятий небесам. Я мог предаваться неразумной жалости к себе, когда вокруг не было никого, чтобы вернуть меня к здравому смыслу. Но это ничего не дало, вы же видите. Я должен подниматься и идти. Дела королевства требуют моего участия. Войны не прекратятся, если я буду поступать глупо. — Он коснулся своего лба. — Корона здесь, что бы я ни делал.

Айдан склонил голову, наполовину соглашаясь, наполовину почтительно. Балдуин зевнул, совсем по-детски, словно не в силах сдержаться. Он выглядел отчасти смущенным, отчасти сердитым, как всякий юноша, которому напомнили, что он еще не взрослый.

— Вам надо поспать, — сказал ему Айдан. — Ложитесь здесь.

— У меня есть место в лагере, — начал было Балдуин.

— Есть. И еще есть место здесь. Я буду охранять вас лучше, чем охранял последнего из тех, кто был вверен моей охране.

Балдуин не протянул Айдану руки: он был приучен к этому с детства, научен горьким опытом. Но взгляд его был подобен дружеской руке, теплой и сильной.

— Это в прошлом, принц. Оплакивайте его, клянитесь отомстить за него, но позвольте ему уйти.

Айдан остановился, глядя королю в глаза:

— Как сделали вы?

— Как должны сделать мы все.

— Нет, — сказал Айдан. — Нет. Этот бой не может стать вашим. Вы противостоите всему исламскому миру. А это оставьте свершить мне.

— В одиночку?

— Бог поможет мне.

— Принц, — промолвил Балдуин. — У меня есть рыцари, воины, слуги любого рода. Если вам нужно…

— Мне нужно только ваше обещание, что в вашей армии найдется место для меня, когда я сделаю то, что должен.

— Оно ваше всегда. Но, принц…

Айдан покачал головой:

— Нет. При всей моей к вам признательности, при всем почтении, при всем уважении и при всей, видит Бог, любви, — нет. Вы поможете мне лучше всего, оставаясь там, где вы есть — вы и ваша армия, заслон против неверных.

— Вы собираетесь совершить что-то опрометчивое, — сказал Балдуин.

Айдан улыбнулся, широко и озорно:

— Не сегодня. Думаю, еще не сегодня. Хотя если говорить об опрометчивости, мой король…

— Я сейчас в безопасности, не так ли? Госпоже в довершение ко всему не хватало еще королевского визита. Если хотите, я открою свое инкогнито завтра. Сейчас слишком поздно, чтобы беспокоить людей. — Он помолчал. — Тибо не обиделся бы, я думаю. Он всегда был не прочь поозоровать.

— Я знаю, кто приучил его к этому, — сказал Айдан слегка сварливо.

Балдуин рассмеялся, зевнул так, что хрустнули челюсти, и улегся на кровать.

Король присутствовал на церемонии погребения Тибо, одетый в простые темные одежды, с лицом, скрытым вуалью. Никто не осмелился спросить, как и когда он прибыл. Краткий ночной сон и раннее пробуждение заставило угомониться большинство сплетников; присутствие короля если и не утихомирило остальных, то, по крайней мере заставило их хранить молчание.

При виде Айдана, стоящего за спиной короля, глаза сплетников разгорелись. Слухи росли, как на дрожжах. И большинство их питал страх и ложные измышления. Два человека умерли; в их доме появился чужестранец. Колдовство, колдуны и ассасины.

Айдана не задевало ничто, кроме тревоги за женщин. Он докажет, что он не ассасин. А все остальное быстро превратится в ничто, как только им понадобится его меч.

Женщинам же предстояло столкнуться с этими сплетнями: бремя поверх бремени скорби. И он ничего не мог сделать, чтобы облегчить их ношу. Он не мог отрицать истину. Он не мог стать иным, чем он есть.

Они стоически перенесли это. Но когда присутствовавшие на похоронах покинули замок, когда придворные уехали вслед за безмолвным и безликим юным королем, казалось, сами стены вздохнули с облегчением.

Маргарет не оплакивала сына, как оплакивала мужа. У нее не осталось слез. В ночь после похорон она сидела в своих покоях, слепо глядя на рукоделие, лежащее на ее коленях. Джоанна отчаялась уговорить ее лечь поспать и задремала, привалившись к ее ногам.

Айдан расхаживал по комнате, еще более беспокойно, чем обычно. Когда он в третий раз поднял одну и ту же шкатулку, открыл ее, и обнаружил, что она все так же полна сладостей, как и оба предыдущих раза, Маргарет сказала:

— Если вам взбрело в голову полетать вокруг замка, то сегодня как раз полнолуние.

Он остановился, покраснев. М ее улыбка отнюдь не уменьшила его смущение. Он хотел было извиниться и откланяться.

— Не уходите, — сказала Маргарет. — Останьтесь. Я не собиралась отсылать вас.

Айдан сел туда же, где сидел до того, как поддался беспокойству, и заставил себя сидеть спокойно. Маргарет осознала это; взгляд ее выразил благодарность с долей насмешки. Она еще может шутить, отметил Айдан. По своему обыкновению.

Когда ему уже стало казаться, что он сейчас взорвется или взлетит в воздух, как и предсказывала Маргарет, она сказала:

— Завтра мы возвращаемся в Иерусалим. Послезавтра или еще через день один из наших караванов отправляется в Дамаск, а потом в Алеппо. Джоанна поедет с этим караваном.

Айдан подскочил на месте:

— Алеппо! Во имя Господа, почему…

Джоанна спала, слегка хмурясь во сне. Маргарет легонько погладила ее по волосам. Чело Джоанны разгладилось, она вздохнула.

— Сердце Дома Ибрагима, — сказала Маргарет, — находится в Алеппо. Я посылала туда письма так часто, как могла, сообщая обо всем, что происходит в королевстве, все новости, какие я могла собрать.

— Это предательство.

Она не оскорбилась.

— Разве? Я не выдала никаких секретов, могущих повредить моему королю или его королевству. А кое-что, попав в руки нужных людей, могло даже оказать помощь и королю, и королевству.

— Но прежде всех и всего — Дому Ибрагима.

— Это мой дом. Его люди — мои родичи.

Айдан запустил пальцы в бороду.

— Но послать Джоанну… послать ее сейчас…

— Теперь нужнее, чем когда-либо. Ей нужно спастись от своих горестей. Нашему Дому нужно узнать о том, что случилось здесь. И еще, — сказала Маргарет, — ассасины — мужчины. Даже они могут не решиться вторгнуться в гарем Дома, где правит моя бабка.

— Они вершили убийства даже перед самой Каабой, в святая святых Мекки. Их не волнует, будет ли ваша дочь находиться в гареме или же в Храме Тела Господня в святой полдень.

— Что ж, пусть так. Если она не будет в безопасности, где бы ни находилась, какое имеет значение, куда она поедет?

— Это имеет значение для вас! — Эхо заглохло среди молчания, Джоанна не проснулась, Маргарет не пошевелилась. Айдан заставил себя говорить тихо и рассудительно: — Но, госпожа моя, Алеппо, из всех городов… он кишит ассасинами, этот город более всех верен им. Его взял в осаду новый султан Дамаска, которого они зовут Саладин. Это прибежище мятежников и заговорщиков. Ей придется пройти через земли неверных по пути туда, и она окажется в руках неверных, прибыв туда. Почему бы тогда просто не послать ее к Синану, да и дело с концом?

Маргарет перестала гладить волосы дочери и сложила руки на коленях. Теперь Айдан различил в ее облике черты Джоанны: та же плавность и точность движений, та же манера опускать глаза — без смирения, с одним лишь упрямством.

— Думаете ли вы, — мягко спросила она, — что я собираюсь молча претерпевать лишения? Что если я выдержу все, он отступится и оставит меня в покое? Нет, милорд. Он узнает цену каждой минуте этого страдания, в которое он вверг меня. Он надеялся основать империю; он увидит, как его надежда обращается в прах, ибо во имя ее он свершил убийство.

— А Джоанна — ваша приманка?

— Джоанна — мой сокол. — Маргарет помолчала. — Я не имею права или власти приказать ей; но я могу попросить. Поедете ли вы с ней? Будете ли охранять ее?

Айдан не мог найти слов для ответа. Он собирался потребовать этого, настаивать, угрожать, если нужно. А она просила. Она так доверяла ему.

— А если… я совершу ошибку?

— Не совершайте ошибок.

Айдан моргал, как дурак. Она всегда поступала не так, как предполагал он, и он не знал, почему это так удивило его.

— Охраняйте ее, — сказала Маргарет. — Присматривайте за ней. Довезите ее живой. Начните мстить Синану, показав ему, что он не непобедим.

Айдан обдумал это. Этого было недостаточно; недостаточно для мести. Но для начала…

Он резко кивнул, быстро и невозвратно приняв решение.

— Я сделаю это. Клянусь вам, госпожа.