10

Караван был особым миром — движущимся, покачивающимся, многоногим городом, словно гигантский дракон переползающим от оазиса к оазису. Даже в городах он сохранял свое единство. Он уменьшался и увеличивался по мере того, как продавались старые вещи и покупались новые, но центром всего этого был трактир или караван-сарай, где останавливались охранники каравана, купцы и караван-баши, ехавший впереди всех на белом верблюде.

Здесь Джоанна была принцессой, наследницей Дома Ибрагима и тайной его королевы, в то время как Айдан был не более чем ее телохранителем. Джоанна думала, что для такого гордого человека, каким он являлся, он принял этот факт довольно хорошо. Вначале — легкое удивление от того, что эти купцы знают его титул, осведомлены о целях его путешествия с ними и тем не менее не считают нужным оказывать ему уважение. Затем — гнев, но Айдан, к восторгу Джоанны, сумел сдержаться, и наконец стал просто посмеиваться сквозь зубы.

В конце концов, он не спорил с ней, когда она отказалась ехать в носилках, как настоящая принцесса. Она, как обычно, поехала верхом, конечно же, в арабском одеянии и под вуалью, но в условиях пустыни это было и к лучшему. Ей было интересно, как скоро Айдан сменит франкский наряд на более подходящий к той местности, по которой они путешествовали. Под вечер второго дня пути, уже по другую сторону святого Иордана, на границах исламских земель, он вышел во двор караван-сарая в просторном одеянии бедуина. Казалось, он чувствовал себя в нем совершенно непринужденно; несмотря на белизну кожи, его узкое ястребиное лицо, обрамленное короткой еще бородой, выглядело скорее лицом араба, нежели франка.

Но, конечно же, только франк мог шарахнуться прочь от верблюдов и пойти седлать коня, подаренного Маргарет: большого серого мерина наполовину франкских, наполовину арабских кровей, принадлежавшего некогда Герейнту. Франки и верблюды никогда не понимали друг друга.

Джоанна, ехавшая на своей рыжей кобыле, не склонна была проповедовать преимущества путешествия на верблюдах. Когда она заняла свое место в караване, Айдан пристроился рядом с нею. Его приветствие было учтивым, но кратким. Она решила, что он, видимо, не выспался. Его все еще грызла вина за то, что он не уберег Тибо. Джоанна никому не собиралась говорить о том, что каждую ночь Айдан покидает свое место среди мужчин и перетаскивает свой матрац под дверь комнаты, в которой ночует она со своей служанкой. Джоанна слышала его легкие шаги, и знала, когда он ложится. Его присутствие было словно прикосновение незримой руки.

Это ощущение исчезло с рассветом. Джоанна почти сожалела об этом. Вчера и позавчера она так радовалась тому, что едет прочь из Иерусалима, радовалась жаре, пыли и даже мухам. Она смотрела, как Айдан присоединился к толпе паломников, охваченный благочестием, как обычный смертный на дороге к Иерихону. Вместе с ними он шел, пел псалмы и толкался в толпе, и размахивал пальмовой ветвью, входя в реку. Караван не остановился, да Айдан и не просил об этом. Он просто отделился от каравана, и Джоанна последовала за ним, сама не понимая, зачем. Возможно, какое-то смутное чувство приказывало ей приглядывать за ним. Но он не нуждался в присмотре. У него была пальмовая ветвь, символ величайшего паломничества; и когда он держал эту ветвь, лицо его было почти умиротворенным. Умиротворение могущества. Через час, когда Айдан снова присоединился к каравану, ветвь была бережно упакована в его вьюке, и сам он был таким же спокойным, как обычно — не более и не менее.

А теперь он спрятал даже крестик, и выглядел совершенно как неверный; а Джоанна чувствовала себя усталой. Тело ее болело от двух проведенных в седле дней; груди, в которых наконец-то перегорело молоко, дрябло качались под грудной повязкой; по спине тек пот, отчего спина ужасно чесалась как раз там, где Джоанна не могла достать. Но хуже всего были воспоминания.

Они выехали из Иерусалима с опозданием. Чей-то там братец загулял по тавернам; брат этого гуляки был одним из самых богатых купцов в караване, и караван-баши терпеливо ждал, пока разыскивали пьяницу. Он нашелся час спустя, и был наполовину пьян и очень смущен ругательствами, доставшимися на его долю со стороны «охотников».

Джоанна пожелала ему за это опоздание месяц-другой протомиться в чистилище. Потому что если бы он не опоздал, караван выехал бы с рассветом, и она не встретилась бы с Ранульфом.

К ее удивлению, перед визитом он принял ванну. Волосы его были подстрижены, а лицо свежевыбрито, что доказывали порезы. Он не ворвался в комнату, как ожидала Джоанна, а спросил позволения войти у привратника и позволил препроводить себя в переднюю, где уселся ждать Джоанну.

Когда Годфруа доложил ей, кто пришел, она сказала:

— Я не хочу видеть его. Скажи, чтобы он уходил.

Но когда сенешаль начал кланяться с абсолютно безучастным выражением на лице, Джоанна остановила его со словами:

— Нет. Подожди. — Она задрожала. Идиотка. Чего бояться? Ранульф не ассасин. — Скажи ему, что я сейчас выйду.

Годфруа вышел из комнаты. Джоанна оглянулась. Комната была пуста, багаж уже отправлен к каравану. Сама она уже была облачена в дорожную одежду. Дара заплела ее волосы в косы и уложила их вокруг головы. Озноб снова накатил на Джоанну, потом унялся. Холодный комок давил на желудок.

Она сглотнула. «С этим надо встретиться лицом к лице, — сказала она сама себе. — Встретиться и прогнать это.» Она вытерла вспотевшие ладони об одежду и вышла.

Она оказалась в прихожей до того, как успела понять, кто находится там. Ранульф даже не посмотрел на нее. Он был увлечен разговором с Айданом, и выглядело это так, словно они успели быстренько подружиться.

— …да, Клюни, — говорил Айдан. — Вы охотились в шварцвальдских пущах, в Аллемании? Я однажды завалил там кабана — во имя тела Господня, я никогда до тех пор не видел такого. Скажу вам прямо, он был…

Он прервал разговор почти сразу, осознав ее присутствие, поднялся, поклонился и отступил в сторону так, что Ранульф смог видеть Джоанну. Но Ранульф даже не встал. Он не был обучен хорошим манерам, и гордился этим. Да, он просто грубый вояка из Нормандии. Рядом с райанским принцем он выглядел еще более грубым и неотесанным, глядя на Джоанну из-под насупленных бровей. Какая-то маленькая часть ее души затрепетала, мечтая поддаться. И этот трепет заново укрепил ее решимость.

Ранульф даже не поздоровался с ней. Он сказал:

— Я пришел забрать тебя домой.

— Мой дом здесь, — ответила она.

Он покачал головой, упрямо, как бык, и столь же тупо.

— Ты пойдешь со мной.

Она устремила взгляд на Айдана. «Скажи что-нибудь, — приказывала она ему. — Сделай что-нибудь.»

Приподнял ли он слегка брови или это ей показалось? Он снова поклонился. Надежда ее расцвела пышным цветом.

И тут же увяла. Он повернулся. И вышел. Бросил ее.

Она ненавидела его. Она послала ему вслед ненавидящий взгляд. Он даже не помедлил.

Ранульф не видел ничего этого.

— Ты моя жена, — сказал он. — Ты пойдешь со мной.

Джоанна с трудом подыскивала слова. Они были ничем, пустым звуком. Она была одна по ту сторону ненависти.

— Где ты был, — спросила она совершенно спокойно, — когда умер мой брат?

Лицо Ранульфа было обожжено солнцем до цвета римского кирпича. Возможно, сейчас оно и покраснело. Челюсть го выдвинулась вперед.

— Далеко, — ответил он, словно выплюнув это слово.

— И ты думаешь, что я вернусь к тебе. — Губы Джоанны растянулись, открывая зубы. И это не была улыбка. — Я не вернусь.

Ранульф смотрел на свои кулаки, лежащие на коленях. Грубые кулаки, покрытые волосами и следами старых ссадин. Мысли Джоанны помимо ее воли обратились к длинным белым рукам, прикосновение которых было легким и мягким, как ветер, и жарким, как пламя. Она едва расслышала слова Ранульфа:

— Я был далеко. — Он произнес это грубо, словно бы в гневе. — Нарушая договор. Если ты вернешься, тебе отдадут ребенка.

Она застыла, не в силах шевельнуться.

— Аймери?

— Аймери. — Его ответ едва не лишил ее сознания.

Джоанна расхохоталась, громко и дико:

— Торг! И как долго он будет со мной на этот раз? День? Неделю? Две недели? А затем, когда я успокоюсь, его снова заберут, чтобы удовлетворить тягу его отца к власти.

Ранульф не ответил ничего. Плечи его поникли; теперь он больше, чем обычно, напоминал быка: большого, медлительного, косматого зверя, слепого и глухого к человеческой боли.

— Нет, — сказала Джоанна. — Нет, милорд. Я не вернусь.

Он внезапно встал; так внезапно, что его стул опрокинулся. Она отпрыгнула, как заяц. Но он не попытался схватить ее. Лицо его не выражало ничего, даже гнева. С неуклюжей осторожностью он поднял стул. Установив стул попрочнее, Ранульф положил руки на его спинку, его широкие пальцы, покрытые шрамами, сжимались и разжимались, сжимались и разжимались. Ногти были обкусаны под корень. Были ли они всегда такими?

— Ты не хочешь получить назад своего ребенка?

Сердце ее остановилась. Часть ее души рвалась наружу с криком. Другая часть, холодная и спокойная, сказала:

— Не за такую цену.

— Что же ты хочешь тогда?

— Ничего из того, что ты можешь дать.

Ранульф стиснул челюсти.

— Вижу. У меня нет эльфийского золота.

Смысл этих слов, произнесенных Ранульфом, с трудом дошел до нее.

— Ты думаешь… ты…

— Они, это племя, обольстительны. Они, по большей части, не хотят этого. Такова просто их природа. Но потом они уходят своей дорогой, и что остается?

— Больше, чем ты оставил мне.

Ранульф выпрямился, поведя широкими плечами. На миг Джоанне показалось, что он сейчас схватит ее. Но он и не собирался этого делать. Он просто стоял и смотрел на нее. Глаза его были глазами быка, полными животного бесчувствия. Если в них и был гнев или какое-либо другое выражение, то оно исчезло прежде, чем Джоанна смогла увидеть это. Ранульф открыл рот. Джоанна презрительно скривила губы. Его голова качнулась, словно под тяжестью ярма.

— Что же мне делать, если ты умрешь?

На какой-то миг она лишилась дара речи.

— Делать? А что ты всегда делал?

Он стоял неподвижно. Казалось, он обдумывал ее слова. Или, быть может, ждал, что она разразится яростью или слезами, или же подчинится ему.

Она не собиралась доставлять ему такого удовольствия.

— Прошу прощения, — сказала она с ледяной любезностью, — но мне пора идти. Годфруа проводит тебя.

Глаза Ранульфа пылали. Сейчас он должен был бы поступить, как мужчина: схватить ее за руку, заставить ее подчиниться. Она почти — почти — хотела этого. «Аймери, — рыдало ее сердце. — Аймери.»

Ранульф содрогнулся. Зубы его неожиданно громко лязгнули.

— Возвращайся живой, — сказал он. И все.

— Вы знаете, он любит вас.

Джоанна вздрогнула; ее лошадь шарахнулась. Айдан смотрел, как Джоанна подбирает поводья и возвращает на лицо выражение достоинства. В этих одеяниях он воистину был больше арабом, нежели франком, и казался более чужим, чем всегда.

— Вы подслушивали, — сказала она зло и тихо.

— Чтобы не услышать ваш разговор, надо было быть глухим.

Джоанна фыркнула.

— Вы слышите только то, что хотите слышать.

— Или то, что имеет для меня значение.

Щеки ее горели, и не только от солнца. Он сводил ее с ума, но не так, как это делал Ранульф. Он отдавал ровно столько добра, сколько получал. +Он+ будет спорить с нею, если она захочет этого, и с превеликим удовольствием.

— Он любит вас, — сказал Айдан. — И ему очень больно оттого, что он никак не может показать этого.

— Любовь? Это любовь — забрать ребенка от материнской груди?

— Любовь, и ревность, и огромная необходимость завоевать себе место в этом мире. Вы знаете, у него есть брат-близнец, как и у меня. Но если мой брат, родившийся на несколько минут раньше, был достаточно добр и богат, чтобы одарить меня наследственным владением, то у него… Ранульф — выходец из дома, богатство которого заключается только в титуле, а еще он — норман, и живет по норманнским законам. Его брат унаследовал все. А Ранульфу не оставалось ничего, только уехать. Он даже не был бы рыцарем, если бы не завоевал на войне богатства.

Джоанна все это знала. Она не желала знать значения всего этого.

— Он добрее к своей собаке, чем ко мне.

— Конечно. Его собака не сомневается, что он любит ее. Она просто знает это, — ответил Айдан. — И любит его тоже.

— Он сказал, что я уродлива.

— Он сказал один раз, будучи вызван на это, что вы некрасивы. Это и в самом деле так. Но временами вы очень хороши собою.

— И когда же?

— Не тогда, когда даете волю гневу.

Она плюнула в него и промахнулась. И быстро пожалела о своем поступке. Горячий воздух сушил рот; и она не могла освежиться глотком воды, пока Айдан смотрел на нее с таким вызывающим злость выражением.

— Зато вы, — сказала она с отвращением, — невыносимо хороши собой.

— Увы моей мужественности.

— Чем это ей повредит?

— Ничем, — ответил он.

Неожиданно Джоанна почувствовала, что устала. Устала вспоминать, раскаиваться, думать, что могла бы получить своего сына, если бы не ее ядовитый характер; устала ссориться; устала быть самой собой. Она хотела, чтобы Тибо был жив, и Герейнт тоже, и чтобы на руках ее была теплая тяжесть — Аймери, и чтобы Ранульф…

Нет, не вспоминать об этом. Изумление, когда он увидел своего новорожденного сына; легкое недоумение при лицезрении красного, похожего на обезьянку существа на руках матери; и неожиданная, удивительная мягкость, с которой эти большие грубые руки покачивали маленькое изгибающееся тельце, а в холодных глазах теплилось что-то похожее на нежность. И он смотрел на нее и улыбался, и да, это была нежность; нежность к ней и к сыну, которого она подарила ему.

Та минута прошла. Он снова был Ранульфом, грубым, как старый камень, словно бы она никогда не была для него Джоанной, а не кобылой в его стойле.

— Это страх, — сказал Айдан, бесстыдно влезший не в свое дело. — Страх показать истинные чувства. Страх перед болью.

Она выставила его прочь. Это было невероятно тяжело сделать — выкинуть его из ее сокровенного нутра, но она сделала это. В конце концов ей помогла его собственная натура, когда он помчался, крича, как безумный, вслед газелью, выскочившей из ложбины. Джоанна даже не подозревала, что у него есть лук, пока с тетивы не сорвалась стрела, с невероятной точностью поразившая цель.

Эту газель они съели той же ночью, остановившись в караван-сарае и приготовив мясо во дворе, под открытым небом. Костерок Джоанны был разложен несколько в стороне от остальных, отчасти из-за ее положения, отчасти из-за того, что она была женщиной. Она была весьма рада этому. В тарелке Дары оказались лакомые кусочки; Джоанна обнаружила, что может съесть кусочек, потом другой. И прежде, чем она опомнилась, она уже опустошила половину тарелки.

Айдан сидел на корточках рядом с нею. Зубы его сверкали белизной, когда он улыбался. Он был в чудесном веселом настроении: он успел потолкаться среди охранников каравана и попрактиковаться в боевом искусстве с одним из мечников. Джоанна наблюдала за ним, тщательно скрывая это. Охранник учил Айдана сарацинским приемам с более легким и гибким оружием, чем то, каким владел Айдан.

Теперь у него в руках было это оружие, и он легко вертел его, подставляя клинок под свет костра. Волнообразные узоры переливались на лезвии.

— Они продали вам его? — спросил Джоанна.

— Одолжили, — ответил он. — Это великая честь. Я хотел бы…

— Вы хотели бы иметь такое.

Сабля в его руках казалась живой. С любовным сожалением он вложил ее в ножны.

— Я должен отдать ее.

Но не двинулся с места. Глаза его смотрели на огонь и были полны огня.

Джоанна придвинулась к нему так близко, что смогла бы коснуться его, но не коснулась. Она боялась Дары, скрывающейся в тени, и самой тени, темноглазой и безмолвной. Вокруг слышались голоса, смех, негромкое протяжное пение.

Джоанна моргнула.

— Вы, — сказала она, — с ними… Вы говорили по-арабски.

Айдан взглянул на нее.

— Да?

— Вы даже не знали этого?

Он пожал плечами:

— Таков мой дар. Я не задумываюсь об этом.

Так просто!

— Любой язык? — спросила она. — Любой из всех?

— Любой, на котором люди говорят в моем присутствии.

Джоанна негромко присвистнула.

— Герейнт никогда не говорил об этом.

— Я сомневаюсь, что он знал. Этот вопрос никогда не всплывал. До того, как я прибыл сюда.

Он едва ли понимал все значение этого, этот дар не был для него источником гордости: странный и удивительный дар, свобода от вавилонского проклятия.

— Это ничто, — сказал он. — Фокус.

Скромность. Действительно. Джоанна засмеялась, удивленная. Он не мог бы быть менее человеком, нежели сейчас. Или более.

Она сделала это прежде, чем успела подумать. Она склонилась к нему и приложила ладонь к его щеке.

Он чуть пошевелился.

Она отдернула руку и ухватила ее другой рукой, ненавидя ее себя, все, кроме него. Его она не могла ненавидеть. Его она…

Его она… почти… любила.

Это было то, против чего наставляли священники. Похоть. Грешное вожделение. Эта боль в ее теле. Этот огонь, вспыхивающий, когда она смотрела на него, думала о нем или просто была поблизости. Она хотела касаться его снова. И снова.

Она обхватила себя руками и стала раскачиваться из стороны в сторону. Ну почему он сидит там? Как он может не знать? И жалеть ее, и презирать ее. Ему неведома такая слабость. Он мужчина, он королевской крови; он может получить любую женщину, которую захочет. Люди говорили, что принцесса Сибилла положила на него глаз. Он никогда не захочет иметь дело с таким несчастным созданием, как Джоанна, с женщиной, выданной замуж за мужчину… который…

Который считал ее способной только рожать ему сыновей. Джоанна резко поднялась на ноги. Айдан что-то сказал. Она даже не пыталась понять.

Она плакала, пока не уснула. Плакала по всем. По Аймери, Герейнту, Тибо. Даже по Ранульфу. Но больше всего по себе самой. Она должна была забрать ребенка, что бы ни творилось. Если уж она родила его, она должна была сохранить его. Но гнев предал ее. Гнев оттолкнул Ранульфа. И привел ее сюда.

На смертный грех, если правы были священники. Греховно было даже просто желать того, кто не был ее мужем; и не иметь сил и даже желания прекратить думать о нем. Может быть, она слегка сошла с ума.

Джоанна проснулась посреди ночи, зная, что он здесь, у ее двери, охраняет ее. Боль, оставленная рыданиями, тяжесть во всем теле не значили ничего. Она могла бы подняться, если бы посмела. Выйти. Коснуться его.

И быть отосланной на место. Справедливо, пристойно, даже мягко. Это было в его характере — проявлять мягкость, когда он того желал, хотя он скорее умер бы, чем допустил такую мысль.

Джоанна лежала лицом вниз, хотя грудь болела. Она была рада этой боли. Боже милостивый, чего же она хочет? Горячее дыхание, сильные руки, тяжесть чужого тела поверх ее; старый языческий танец, огромное удовольствие для мужчины, но для женщины только томительное испытание. И все-таки она желает этого. Ее тело желает этого. И она готова подчиниться безумию этого желания.

Она забылась беспокойным зыбким сном. Она знала, что видела сны, но после не могла вспомнить, что ей снилось. Утро было благословением и освобождением.

И все же ночь, даже такая отвратительная, странным образом очистила ее. Джоанна встала со спокойствием на душе и ясным рассудком. Яснее, чем была до рождения Аймери. Она снова осознавала себя. Ни горе, ни вина, ни стыд, ни даже гнев не стали меньше, но она снова была Джоанна; она могла перенести все это.

Даже Айдан в своих бедуинских одеяниях, которые были словно нарочно скроены для его дикой красоты, — даже это она могла перенести. Она не смогла скрыть краску на лице, но все-таки улыбнулась ему. Он подарил в ответ куда более щедрую улыбку.

— Для меня счастье видеть вашу радость, — сказал он.

Его слова нашли отклик в душе Джоанны. Она попыталась играть роль его госпожи, вся милостивое снисхождение, и это заставило Айдана рассмеяться. Он смеялся великолепно, от всей души. И это заразило ее, наполнило ее безумным счастьем.

— Что?! — крикнула она. — Смеяться надо мной? Это ваш рыцарский подвиг?

— Нет, госпожа моя, — ответил он.

— Ну что ж. Вы заплатите за это. Вы назвали меня вашей госпожой. Будьте моим рыцарем. Служите мне со всем смирением.

Его глаза заблестели, выдавая очень мало смирения.

— Могу ли я и петь для вас тоже, быть вашим трубадуром?

Джоанна всплеснула руками, забыв о роли госпожи:

— О, а вы будете петь?

Но Айдан не на миг не переставал быть рыцарем:

— Ma dama, каждое ваше желание — приказ для меня.

На секунду она задержала дыхание. Это было опасно. Он знал ее, она видела это. И в этом он преуспел. А она?

Было утро; на душе у Джоанны было легко, и взгляд Айдана был обращен на нее. Она подала ему руку истинно королевским движением, не выдав себя даже легчайшей дрожью. Он принял руку, как истинный рыцарь, запечатлел на ней поцелуй, а потом еще и галантно прижал к губам ее пальцы. Он, казалось, сам удивлялся тому, что делает. На миг, когда он встретился взглядом с Джоанной, ей почудилось, что он почти… испуган?

Нет, только не он. Он был трубадуром еще в ту пору, когда мир был моложе. Она прижала руку к сердцу и вскинула голову.

— Ну что ж, мой рыцарь. Едемте.

Айдан знал, куда они направляются, и ни делал ни малейшей попытки остановить это. Она думает, что повелевает она. Отважное дитя. Были дамы красивее ее, но не было никого отважнее.

Он мог принять это, в том мраке, что царил в его сердце. Он был влюблен в нее.

Никакого значения не имели ее многочисленные несовершенства. Она была некрасива на человеческий взгляд. Она была слишком молода, слишком мало обучена манерам, слишком смертна. У нее был муж, которого Айдан, даже ради спасения своей жизни, не хотел бы оскорбить; муж, на котором лежало проклятие быть непроходимо глупым в величайшей любви. У нее была мать, перед которой даже Айдан испытывал почтительный трепет. И к тому же Джоанна была приемной дочерью Герейнту, по отношению к которому даже эти немые мысли были предательством.

Не имеет значения. Айдан смотрел на это лицо — ширококостное, с упрямым подбородком, невыразимо франкское лицо — и терял всю волю и разум.

— Это все ее дух, — говорил он своему коню, расседлывая и чистя его вечером. — Ее высокое сердце. Ее алмазно-твердое сопротивление всем ударам и препятствиям судьбы. Скорбь только делает ее сильнее. И все же, — задумчиво добавил он, — это еще не все. Ее мать тоже такова; но леди Маргарет хватает самой себя. Можно уважать ее, преклоняться перед ней, служить ей. Но любить ее… нет. Не я. Ее круг замкнулся. В нем нет места для меня.

Мерин мягко уклонился от всех этих глупостей. Он ухватил последние вкусные зернышки ячменя и оттопырил ухо. А не дадут ли еще корма?

— Чревоугодие есть смертный грех, — наставительно сказал Айдан. Он прислонился к теплому плечу мерина, расчесывая пальцами спутавшиеся пряди светлой гривы. — Да, друг мой, я глупец, и отлично это знаю. Она видит это проклятое лицо, слышит все эти проклятые сплетни обо мне, и конечно же, полагает, что любит меня. Я втрое старше нее, мои года, мое положение и мое могущество могли бы дать мне мудрости в девять раз больше… мне следовало бы знать это лучше! Бог мой, я несу тяжесть множества клятв, я должен свершить месть, я должен возвратиться, чтобы служить королю, иначе я стану клятвопреступником, и при этом я изнываю по ее прекрасному юному телу. Как ты думаешь, не признак ли это старости? Не впадаю ли я в старческое слабоумие?

Вряд ли мерин мог дать ответ на это. Он потерся о руку Айдана зудящей щекой и вздохнул. Айдан прижался лицом к теплой атласной шее животного и тоже вздохнул. В эту ночь караван остановился на ночлег на каменистом плато, поскольку караван-сарай был полон народу, а о разбойниках в округе слыхом не слыхивали. Ни один грабитель не бродил близ дороги, словно все они удалились в пустыню и там пожрали сами себя. И он сейчас занимается примерно тем же самым.

Айдан почувствовал, что на него смотрят. Он знал, чьи глаза уставились ему в спину. Ясные зеленые кошачьи глаза, воплощение образа, рожденного в его душе. Он выдержал этот взгляд так долго, как только мог, а потом ему оставалось только обернуться или бежать прочь, не разбирая дороги. В какой-то момент ему казалось, что бегство — лучший выход.

Он обернулся.

Она была прекрасна в сумеречном свете, более реальная, чем сама реальность, более настоящая, чем конь рядом с ним. Она была ростом до подбородка Айдана.

Она заметила, что он был одет иначе. Он почувствовал, что это удивило и обрадовало ее. Почему бы и нет? Она была его мечтою.

Ее губы дрогнули, словно собираясь расцвести улыбкой. Должно быть, ей нечасто приходилось улыбаться; она медлила, вспоминая, как это делается. Улыбались ее глаза, они просто искрились улыбкой.

Эти чувства ударили Айдана с такой силой, что он пошатнулся.

— Ты есть, — промолвил он. — Ты есть.

Он стремительно шагнул к ней. Руки его ощутили ее плоть, ее гибкость, ее нечеловеческую силу.

Она попробовала высвободиться и тут же прекратила сопротивляться. Застыла, напряглась, глаза ее были огромными и безумными. Айдан коснулся рукой ее щеки и ощутил подавленную дрожь. На него потоком хлынул запах ее тела. Сладкий, невыразимо сладкий: запах женщины его народа, не имеющий подобия в подлунном мире.

Ее руки сомкнулись вокруг его шеи. О, она была сильна; удивительная, великолепная сила. Голова Айдана склонялась все ниже и ниже. Глаза женщины заслонили весь мир. Еще миг, и он будет втянут ими.

Но они закрылись, не впустив его. Она отпустила его, даже оттолкнула.

— Боже, — произнесла она. Голос ее был сладок, но в нем звучало отчаяние. — Боже, Боже, Боже…

Аллах, Аллах, Аллах.

Арабский язык.

Айдан настроил мысли и речь на этот язык, как никогда остро сознавая свой дар.

— Скажи мне, госпожа. Кто ты?

Шаг за шагом она отступала прочь. Он схватил ее за руки. Она напряглась, но не стала сопротивляться.

— Госпожа… — Теперь слова приходили на язык быстрее. — Госпожа, постой. Скажи мне свое имя. Как ты пришла сюда? Куда уходишь? Как ты нашла меня?

Ее губы сжались. Она покачала головой, рванулась.

— Прошу тебя, госпожа моя. Твое имя. Только это.

Она вырвалась из его хватки, повернулась. Потом бросила через плечо одно-единственное слово:

— Марджана.

Воздух был пуст. Сердце Айдана кричало, не в силах вынести эту пустоту.

Марджана.

Она была живым созданием. Она не была мечтой, не была даже полночным призраком. И все же, эта ее возможность, быть здесь, а потом исчезать…

Айдан повторил ее имя среди ночного безмолвия:

— Марджана.

Сарацинское имя, сарацинские черты лица, проступающие сквозь облик его расы. Его тянуло к ней, но в глубине души он боялся ее. В ней было что-то неистовое, великая древняя сила. Он был наполовину смертным человеком. В ней не было ничего от человеческого рода.

Быть может, его мать была безумной, но даже она не была столь безумной, как эта женщина. Это ли истинная древняя кровь? Наполовину безумица, наполовину демон: дух воздуха и огня.

Как ни напрягал Айдан свои силы, он не мог найти даже следа ее. Она исчезла, словно ее никогда не было. Это могущество, и более великое, чем его собственное.

Он дрожал на своей лежанке подле шатра Джоанны, и не только от холода пустынной ночи. Раньше он думал, что достиг в чародействе предела возможного. Но перед этой женщиной он был не более чем ребенком, слабым недоучкой, играющим в могущество.

И она тоже играла с ним, изображая робость, притворяясь призраком. И теперь она, конечно же, смеялась над ним. Народ афаритов был холоден и вероломен. Их честь была честью демонов.

Но как же она была прекрасна!

Айдан вздрогнул. Кто-то стоял возле него. Какое-то мгновение он надеялся, боялся…

Нет. Запах был человеческим запахом, резким и острым. И в нем всегда присутствовал намек на увядание, привкус смертности, хотя этот привкус редко был достаточно сильным, чтобы безошибочно выделить его. Но сегодня от него першило в горле.

Джоанна присела возле него на корточки, ее лицо было смутным пятном, лишенным всякой красоты, волосы выбились из-под капюшона. Она была абсолютно человеком, абсолютно смертной.

— Я не могу уснуть, — сказала она. Грубый, немузыкальный, чертовски человеческий голос. — Я разбудила вас?

— Нет.

— Хорошо. — Она опустилась на пятки. Суставы ее хрустнули; она засмеялась — смех был похож на кашель — и пристроилась на краешке его матраца. — Наверное, я кажусь вам ужасно неуклюжей?

— Нет, — ответил он. Это была правда. Она не была неуклюжей, она внушала нежность. Словно жеребенок или щенок волкодава.

— Я не изящная дама. Я жирная франкская корова.

Айдан приподнялся на локте.

— Кто так говорит?

— Я говорю. — Она отбросила волосы с лица. — Это действительно так. Тибо унаследовал всю красоту. Я же родилась похожей на норманнских пиратов. Я должна была родиться мужчиной.

— Я все же рад, что вы не мужчина.

— Сегодня ночью вам не нужно быть вежливым. Я могу выдержать правду.

— Это правда. — Он помолчал. — Меня не тянет к мужчинам. И даже к красивым мальчикам.

— Я надеюсь, что нет.

Джоанна не могла видеть в темноте выражение его лица, но для него темнота была преградой не большей, нежели легкие сумерки. И то, что он видел, заставило его притянуть ее к себе. Он сделал это словно бы помимо своей воли.

И так же, помимо своей воли, она подчинилась ему, словно ища прибежища. Она была теплой и большой, почти столь же высокой, как он, и никак не меньше него в обхвате. В Райане сказали бы, что у этой женщины чудесная фигура.

Они лежали обнявшись, словно дети, наслаждаясь просто ощущением присутствия, теплом тела другого. Джоанна гладила бороду Айдана, играла с ней, испытывая удовольствие от прикосновения волос к ладони. В душе Айдана это удовольствие порождало трепет, даже больший, чем дрожь от прикосновения ее руки к его щеке.

Она засмеялась, пряча лицо у него на плече:

— Ты мурлычешь!

— Да. — Он был удивлен. — Я не знал, что умею это.

Он считал, что не умеет. Она устроилась поудобнее, мягкие округлости ее тела словно заполняли предназначавшиеся для них места на его теле. Это было изумительно, насколько совершенно мужчина и женщина были созданы друг для друга.

Но не он для нее. Айдан прекрасно знал это. В глазах Бога и человека она принадлежала Ранульфу.

Сейчас, под покровом ночи, было так трудно удержаться. Джоанна изумилась бы, узнав, как близок он был к полной невинности; как редко он желал женщину настолько, чтобы сделать то, что делают мужчины и женщины. Принадлежавшие к его народу воспламенялись медленно. Но стоило им зажечься…

— Мы должны… — попытался он возразить. — Мы не должны…

Ее глаза, большие серо-голубые глаза смертной женщины, впитали его слова, опустошив его мысли. Айдан и Джоанна уже не лежали, а стояли, обнявшись. Он не помнил, как они встали.

Джоанна поцеловала его в щеку, туда, где прежде лежала ее ладонь, и поцелуй был целомудренным, словно сестринский. Он безмолвно смотрел на нее, а она повернулась и вошла в шатер. Мудрая женщина.

Более мудрая, чем он. Он не смог бы стоять в ее шатре во весь рост. Она могла, но едва-едва.

Ее служанки в шатре не было. Случайность? Заранее продуманный план? Айдан сомневался, что Джоанна знает ответ.

— Это безумие, — прошептал он.

Она кивнула. Плащ ее упал с плеч, она осталась в одной сорочке.

Чудесная женская фигура. Не девичья, уже не девичья. Зрелое тело; оно потеряло твердость, взамен обретя привлекательность. Ни одна женщина из его расы не могла быть такой — в полном расцвете преходящего лета, хранящего свежесть весны и омраченного тенью от тени грядущей зимы.

Она дрожала. Айдан привлек ее к себе, чтобы согреть. Сердце ее неистово колотилось. Она отшатнулась; она прижалась к нему.

— Здесь, — прошептала она, — здесь, проклятье… Мы должны… прекрати… Обними меня!

Он был ее рыцарем. Он не мог сделать ничего — только повиноваться ей.

— Мне все равно, — шептала она, словно в горячке. — Мне все равно. — Она откинула голову и посмотрела в лицо Айдану. — Ты презираешь меня?

— Я… — Он с трудом сглотнул комок в горле. — Я думаю, что люблю тебя.

Она застыла. Но не ее язык.

— Не смейся надо мной. Пощади меня хотя бы в этом.

— Я не лгу. Никогда. И не шучу. По крайней мере, когда люблю.

— Но ты не можешь… Я даже не привлекательна!

— Это имеет значение?

— Ты, — сказала она, подавляя дрожь в голосе, — ты красив так, как не бывают красивы смертные. А я…

— Я просто таков, каким меня сотворили. А ты есть ты и никто более, и я полюбил тебя в тот же миг, как впервые увидел тебя, сердитую и взъерошенную, словно раненая орлица. Госпожа моя, твоя душа — это белое сияние, и моя перед нею — тусклый колеблющийся огонек.

— Ты мог бы приманить птицу с дерева. — Голос ее дразнил и ласкал его. Ее пальцы нащупали узел его пояса. Она хотела видеть. Просто видеть. На самом деле.

И было на что посмотреть. Он знал это; и никогда не стыдился этого. Стыдливость — удел монахов. Он был рожден в королевской семье, и он не был смертным.

Теперь, когда она могла видеть все его тело, он был еще более чужим. И более красивым. В свете лампы его бледность была подобна сиянию, казалось, такая белизна не может принадлежать плоти живого существа, а лишь камню, оживленному чарами: лунному камню, алебастру, мрамору. Грубая человеческая кожа не бывает столь белой и столь гладкой. Эта плоть — словно атлас поверх стали, более гладкая, чем у любого мужчины, но отнюдь не детская. О, нет. Это не ребенок.

Он не был мужчиной из смертного племени, но был достаточно мужественен. И это не ужасало, вопреки всем легендам об ифритах. Он был скроен по человеческим меркам; и возбуждение делало его более похожим на человека. Джоанна смотрела, словно зачарованная. Ранульф никогда не давал ей времени посмотреть. Посмотреть, увидеть, попытаться понять эту загадку, эту вторую половину рода человеческого.

Она зажмурилась. Щеки ее пылали. Господи, что же она делает?

И он ей позволяет.

— Не просто позволяю, — возразил Айдан мягким, восхитительно глубоким голосом. — Желаю.

Горечь наполнила сердце Джоанны.

— Желаете. Какую-нибудь женщину, да? Любую самку человеческого рода.

— Нет.

Она открыла глаза.

— Нет, — повторил Айдан. — Я не желал женщину дольше, чем ты живешь на свете.

Джоанна скривила губы.

Он не был Ранульфом. Он не отступил перед ее презрением.

— Верь мне или не верь. Это ничего не меняет.

Джоанна склонила голову. Половина ее существа была болью. Другая половина — холодным белым гневом.

— О, не надо. Я не нуждаюсь в сладкой лжи. Кто она была, той ночью в Аква Белла? Скрывалась ли под вуалью красота? Доставила ли она вам удовольствие?

Айдан рассмеялся, повергнув ее в немое изумление. Он смеялся долго, а когда смог говорить, то выдохнул:

— Ты… она… Джоанна, любимая, это была не она, а он.

Сердце ее сжалось, словно от мороза. Он видел это. Проклятье, он видел, о чем она думала. Он взял ее за плечи и с силой встряхнул.

— Джоанна! Ты думаешь, это был любовник?

— Откуда мне знать, что это не так?

— Твое сердце знает. — Он приподнял ее подбородок пальцем. — Моя милая Джоанна, то, что видела твоя доверенная подруга — это маленький детский розыгрыш. Тот, кого она видела — не любовник ни мне, ни кому-либо из смертных. Это был король.

Джоанна приоткрыла рот от изумления, щеки ее вспыхнули. Руки Айдана легко лежали на ее плечах, но она не могла вырваться, как будто они были железными оковами.

Он поцеловал ее, легко и быстро. И, вопреки всем его уверениям, очень умело.

Она смотрела на него с чувством, близким к отчаянию. В этом она была не более искусна, чем во всем остальном. Она желала его, всего его; но его было так много! Она была словно дитя. Словно маленькая девочка, которая хочет съесть все конфеты в вазе, и объедается ими, и болеет от этого, и плачет, потому что конфет так много, а она такая маленькая!

Умереннее, подумала она. Сдержанней. Он здесь. Бог ведает, почему, Бог ведает, как, но он избрал ее. Или был избран ею. Он не выглядел древним, величественным или мудрым. На вид он был просто молодым мужчиной, который… о святые, который думает, что любит ее.

Сердце ее было холодным комком, кусочком льда. И теперь, пока она стояла и смотрела на Айдана, этот лед таял, холод уходил, сердце раскрывалось. Переполнялось чувствами, цвело и пело. Джоанна не могла дышать. Она едва могла смотреть.

Счастье. Это было счастье. Она засмеялась — словно зажурчала вода, словно в пустыне открылся родник.

Айдан понимал это. И в этом была прелесть. Он всегда мог понять ее душу.

Они упали на ее постель. Он смеялся вместе с нею, так же безудержно, как она, и так же восхитительно безумно. Это была величайшая шутка во всем мире. Он и она, и грех, и святость, и здравый рассудок, и как мало, как ничтожно мало все это значило.

 

11

Джоанна не впала в смертный грех. Она окунулась в него с открытыми глазами, приветствуя его всем сердцем. И она не могла вызвать в себе раскаяние. Когда она пыталась это сделать, демонический голосок в ней вещал: «Мужчины никогда не раскаиваются в этом. Ранульф никогда не раскаивался.» И еще: «Как это может быть злом? Это сплошное счастье.»

Мир уничтожил бы ее, если бы узнал об этом. Она была осторожна; или же осторожным был Айдан. При свете дня она была госпожой, а он — ее рыцарем; принцесса и ее телохранитель. По вечерам, в лагере или караван-сарае, она ужинала в царственном уединении, а он — вместе с охранниками. Но в ночные часы между наступлением полной темноты и рассветом маски спадали. И ни она, ни он, не в силах были прекратить то, что было между ними.

Дара не могла помочь, но она знала. Она была немой, но не глухой и отнюдь не слепой. Но она не подавала виду. Ее отношение к Джоанне не претерпело особых изменений, как и ее страх перед Айданом. Иногда Джоанна пыталась догадаться, что думает Дара. Был способ узнать это, но Джоанна не прибегла к нему. Это было бы слишком похоже на предательство. По отношению к Даре; по отношению к Айдану, который мог проникнуть в ее мысли.

Никто больше и не догадывался ни о чем. Джоанна была уверена в этом. Она знала, что при дворе такие вещи открывают по взглядам, улыбкам, касаниям рук. Это все им двоим не было нужно. Джоанна могла просто думать о своей любви к нему и знать, что он знает. Хотя порою она улыбалась под вуалью, просто от счастья; просто потому, что она была смертельно больна, а он исцелил ее.

— Я никогда не верила, что так может быть, — сказала она Айдану в ночь перед прибытием в Дамаск.

Было уже поздно, и на сон оставалось мало времени, но Джоанна не хотела спать. Вечером Айдан пел в кругу мужчин, и они долго не отпускали его. Он выучил восточные песни, высокие и протяжные, слишком непривычные для западных ушей. И секретом, известным только ему и ей, было то, что он пел для нее.

Айдан улыбнулся и провел пальцем по локону, обвившемуся вокруг ее груди. Иногда она забывала, как несовершенно ее тело, каким дряблым и тяжелым оно стало; хотя, если говорить честно, от долгой верховой езды оно вновь сделалось стройнее и сильнее. Но Айдан заставлял ее почувствовать себя прекрасной. Когда он смотрел на нее, она понимала, что так и должно быть: она есть то, что она есть, и она любима.

— Почему? — спросила Джоанна. — Почему я?

— Почему кто-либо в мире? Быть может… — Айдан подбирал слова или притворялся, что подбирает их. — Быть может, это то, как ты сидишь на лошади. Или как ты оглядываешься в тревоге, легко и быстро, словно чистокровная кобылка. Или твой характер. Да, я думаю, что причиной всего твой характер. Он пленяет меня. Ты можешь быть кроткой, а через миг — словно налетел пустынный шторм — впасть в неистовый гнев. Мы можем понять это, я и мой характер. Нам хочется укротить твой темперамент. Или, — добавил он, — состязаться с ним на равных.

— Я не думаю, что для тебя это трудно.

Айдан засмеялся, дыхание его щекотало ей шею.

— Смотрите-ка, собираются тучи!

Она вскинулась, высвобождаясь из его объятий:

— Так вот, кто я для тебя? Домашнее животное? Кобыла, которую надо объезжать, пока она не покорится?

— Ты знаешь, что это не так. — Голос Айдана был совершенно спокоен, но шутливость его тона исчезла.

Демон потянул ее за язык:

— Я никогда не буду равной тебе, ведь так? Я только человек. Я только развлечение, пригодное, чтобы скоротать время до появления ассасина. Как удобно, не правда ли? Ты можешь получать удовольствие и в то же время охранять меня.

— Да, удобно, — ответил Айдан. Он сел, откинув волосы назад. Его движения всегда напоминали кошачьи, но сейчас это было заметно несколько более — знак того, что ей удалось задеть его. Поднявшись, он стал охорашиваться, словно кот: расчесывать волосы пальцами, приглаживать бороду.

В душе Джоанны вспыхнула искорка смеха, заставившая демона бежать прочь. Она упала на Айдана, опрокинув его навзничь и прижав его своим телом. Его взгляд скользнул вниз — от ее лица до тяжело колышущихся грудей.

— Ох, проклятье! — промолвила Джоанна. — Я никогда не могу долго сердиться на тебя. Это чары?

— Если и чары, то не мои.

Она склонилась, чтобы поцеловать его. Он принял поцелуй более чем охотно. Поцелуй длился восхитительно долго. Айдан выгнулся, столь же возбужденный пребыванием внизу, как и сверху. Но Джоанна остановила его.

— Скажи мне правду. Что я для тебя? Только смертная?

Для мужчины было тяжело говорить разумно, обнимая женщину, но Айдан был кем-то большим, нежели просто мужчина. Он покачал головой.

— Ты Джоанна. Ни одна смертная женщина никогда не была для меня тем, что ты есть для меня.

Эти слова успокоили ее. Когда он дал ей все, что мог дать, она уснула, сплетя свои длинные ноги с его ногами.

Вскоре Айдану следовало встать и вернуться на свое место, прежде чем рассвет развеет чары, призрачный образ человека, спящего на матраце. Но Айдан все никак не мог собраться с духом и подняться.

Он говорил ей правду. Он и не предполагал, что случившееся между ними могло произойти. Она была смертной женщиной. Но у нее был дар: она умела раскрыть свою душу, как умеют немногие смертные, и отдать всю себя, не скупясь. И чем больше она отдавала, тем больше у нее оставалось. Ее счастье пело в его душе, словно струна арфы.

И все же она сомневалась. Она задавала вопросы. Она не могла забыть, как не мог забыть и он, что они не принадлежали к одному и тому же роду.

То, что было у его матери и отца… это было иным. Их никогда не волновало, что он смертен, а она — нет. До самого конца он сохранял свою гордость, свою уверенность в том, что они — не госпожа и слуга, а равная и равный.

Но Айдан и Джоанна — были ли они равными? Он чаще всего думал о ней, как о ребенке. И она знала это. Она видела, как он прощает ей ее выходки.

Ну что ж. Она была женщиной.

Айдан поморщился. Он отлично знал, что сказала бы на это его мать. Она не отличалась здравым рассудком, но она была сильной и твердо отстаивала свои принципы.

Джоанна — из рода человеческого. Слабее, чем он. Она находится под его защитой и, к несчастью, эта защита ей нужна. Но, во имя господа, он любит ее. То, что толкнуло его к ней в ночи и почти лишило его благоразумной осторожности, было не просто плотским вожделением. Айдан проверял себя. Он рассматривал женщин у колодца в селении, которое они проезжали день или два назад. Одежда и вуали не были преградой для его глаз. Он пытался заставить себя почувствовать желание к телам, открывавшимися под одеждой; и одна-две женщины были очень красивы. С тем же успехом он мог попробовать испытать желание к кобылам. Они не принадлежали к его роду. И ни одна из них не была Джоанной.

Джоанна заворочалась в его объятиях и пробормотала что-то. Ее сон царапнул душу Айдана. В этом сне был Аймери, теплое младенческое тельце у ее груди. И Ранульф. Ранульф, собрав отвагу, словно перед лицом армии неверных, говорил: «Я люблю тебя. Бог мне свидетель, я люблю тебя.»

С величайшей осторожностью Айдан высвободился из ее объятий. Она повела рукой, ища его, но не проснулась. Он быстро, но бесшумно оделся. Потом помедлил, склонившись над ней, словно желая поцеловать ее, но потом отшатнулся и покачал головой. Это было бы слишком по-человечески.

Его двойник, лежащий на матраце у ее дверей, уже потускнел, хотя еще не начало светать. Двойник развеялся, когда Айдан сел на матрац. Айдан обхватил колени руками и нахмурился, вглядываясь во тьму. Ему надо было успокоиться, но что-то удерживало его от этого, какое-то ощущение, краешком задевшее его защитный круг.

При виде Марджаны он всего лишь чуть шире открыл глаза. До этого он не сознавал, что прочно опирается спиной на двери шатра. Чувство, шевельнувшееся в его душе, не было чувством вины. Нет, только не вина. Хотя он знал, глядя на Марджану, что если он даст себе волю, тело его будет охвачено горячим желанием к ней.

— Доброе утро, — сказал он. — Уже достаточно светло для твоей молитвы?

Марджана покачала головой. Она, как обычно, была в белом: Айдан видел, что она была одета по-мужски. Теперь на ней был даже тюрбан. Волосы под тюрбаном были заплетены в три длинных косы. Вряд ли это можно было назвать маскировкой. Она выглядела не менее женственной, и не менее смертоносной. Айдан не мог не заметить, что на ее поясе висел кинжал в дамасских ножнах.

— Не желаешь ли присесть? — учтиво спросил он. — Прошу прощения, но не могу предложить тебе ни яств, ни напитков.

В ее глазах плясало пламя, но она приняла приглашение и села, так далеко от него, как только позволяла ширина ложа.

— Мое имя Айдан, — представился он.

— Айдан. — Имя странно перекатилось по ее языку. — Ты так легко отдаешь свое имя в мою власть?

— Ты отдала мне свое.

Она приподняла плечо в легком полупожатии:

— Мне так захотелось.

— Я прибыл из Райаны, страны, лежащей далеко на западе, между Францией и морем. А ты?

Глаза ее были полуприкрыты длинными ресницами, но Айдан чувствовал, что она смотрит на него.

— Пустыня, — произнесла она, — пустынные места. Когда-то там был Персеполис. Сикандар сжег его.

— Сикандар? Александр?

— Сикандар.

Айдан смутно осознавал, что сидит, приоткрыв рот, и с усилием закрыл его.

— Ты помнишь Александра?

— Я думаю… — Марджана нахмурилась, сплетя пальцы; в этом она так была похожа на Джоанну! — Я думаю… нет. Я не так стара. Нет. Помнит земля. Помнят руины, торчащие из земли, словно древние кости.

— Персеполис, — промолвил Айдан. — Персия.

Проступал ли в ее лице из-под облика женщины племени чародеев лик персиянки? Да, острые черты лица, узкий подбородок, нечеловечески большие глаза под разлетающимися бровями; но все же более плавные очертания, более мягкий овал лица, и оттенок кожи ближе к слоновой кости, чем к алебастру. Хотя, возможно, эту разницу человеческий глаз уловит с трудом.

Марджана подняла взгляд и стала рассматривать его так же откровенно, как он рассматривал ее. В ее глазах блеснуло удивление, и Айдан поневоле отметил это.

— Ты почти можешь сойти за араба, — сказала она.

— Так я и говорю. — Он погладил орлиную горбинку на своем носу и опустил руку. Марджана слегка улыбнулась. Сама она тоже отнюдь не была курносой милашкой; в изящных очертаниях ее носа нашла отражение вся утонченность Персии.

— Почему ты одета, как турок? — спросил Айдан.

— Я не… — Она посмотрела на него горящим взглядом. — А как я должна одеваться?

— Так, как тебе нравится.

Эти слова польстили ей.

— Мне нравится, когда ты одет в джеллабу. Она хорошо сидит на тебе. Несмотря на то, что ты франк.

— Райанин.

— Франк. — Это было окончательное утверждение. — Аль-Халид, — добавила она, — чужеземец, что ты делаешь в нашей стране? Ты шпион?

— А что ты сделаешь, если это так?

— Убью тебя. — Сказано это было без малейшей заминки. Айдан слегка вздрогнул. Древняя, холодная и дикая: о, да, она была опасна.

Айдан покрепче прижался к двери, сложил руки на груди и улыбнулся своей белозубой улыбкой.

— Я не шпион. Я охранник каравана. Могу ли я спросить, что ты делала в Иерусалиме?

— Любовалась твоим прекрасным белым телом.

Более бесстыдных слов он не слышал никогда, и она, казалось, знала об этом. Легкий румянец коснулся ее щек. Невзирая ни на что, это было очаровательно.

Айдан покраснел гораздо сильнее, чем она. Он собрал все свои силы, чтобы не наброситься на нее, а холодно сказать:

— Уверен, что оно тебе понравилось.

Ее зубы, столь же белые и острые, как его, сверкнули в сумраке.

— Оно выполняет свое назначение. Как вышло, что ты отрастил бороду? Франки, столь же… красивые, как ты… чаще всего не делают этого.

Рука Айдана дернулась к бороде.

— Она тебе не нравится?

Марджана рассмеялась.

— О Аллах! Эти франки! Мы, жители цивилизованных стран, считаем, что мужская красота становится только совершеннее, когда ей позволяют проявиться в полном ее выражении.

Айдан этого не знал. Он почесал подбородок. Почему-то в этот момент борода совсем не казалась ему неопрятной.

— Для наемника ты довольно тщеславен, — с удивлением произнесла сарацинка.

Айдан выпрямился.

— Мадам, в моей стране я сын короля.

— Я в этом не сомневаюсь. — Она говорила так, словно ей было все равно. — Но здесь ты — чужестранец, который неловко пытается скопировать манеры мусульманина. Хочешь совет, аль-Халид? Говори правду всюду, где можешь. Если не можешь, поступай так, как поступают мусульмане. И никогда, — подчеркнула она, — никогда не позволяй им увидеть то, что находится между твоим пупком и твоими коленями.

Айдан непонимающе уставился на нее.

Марджана зашипела от нетерпения, словно рассерженная кошка.

— Благопристойность, — фыркнула она, а когда он не отреагировал, добавила: — Ты не обрезан!

Это он понял. Щеки его запылали. Она увидела слишком многое. Хотя она могла и просто догадываться. Должна была. Она ведь слышала рассказы. Сарацины именовали франков «необрезанными».

Кошачьи глаза Марджаны злобно сверкали.

— И если я могу дать тебе еще один совет — постарайся сделать что-либо со своим акцентом. Выглядишь ты, как повелитель пустыни, а говоришь по-арабски, словно погонщик верблюдов из Алеппо.

Он произнес так, как говорила демоница из Персеполиса:

— Быть может, так будет лучше, госпожа моя?

Она рассмеялась, ничуть не удивившись:

— Да, лучше, — и вдруг вскинула голову. Айдан слышал это так же ясно, как и она. Протяжный крик муэдзина, призывающий верующих к молитве. Но гораздо ближе — сонное бормотание разбуженных людей. Даже не одарив Айдана прощальным взглядом, Марджана исчезла.

Он почувствовал это. Вероятно. Вспышка силы. Но как или почему или куда эта вспышка перенесла ее, он не мог сказать.

Это сводило его с ума, словно имя, которое он не мог припомнить. Как он ни пытался, результатом была только головная боль.

И растущая уверенность. В следующий раз он сможет последовать за нею. Он узнает, кто она такая, куда она уходит и зачем приходит. Хотя, возможно, последнее не так уж трудно понять. Она приходит к нему. Потому что она знает, кто он такой.

И если однажды он увлечет ее на ложе, то что тогда? Она была опасна, словно львица с детенышами. Были ли у нее на самом деле детеныши? А может быть, и супруг?

Он не хотел думать об этом. Ни в малейшей степени.

Позади него открылась дверь, и Айдан едва не ввалился в шатер. Джоанна нахмурилась, глядя на него сверху вниз, но под хмурым видом крылась улыбка, и сквозь строгость в голосе пробивалась теплота:

— Что такое? Ты с кем-то говорил?

— Нет, — ответил за него его язык. — Нет. Никого тут не было.

Он начал понимать достоинства мусульманской любовной философии; и ощутил острый укол иронии. Столько лет не испытывать даже мимолетного желания, и вот его тело неожиданно тянется не к одной женщине, но сразу к двум.

Нет, не совсем так. Джоанну он любил за все, чем она была. С Марджаной все было проще. Это была попросту тяга зверя к зверю своей породы. Не любовь. Зов природы.

И все-таки именно тело Джоанны он знал в мельчайших подробностях, это с ее постели он встал и, если будет Господня воля, в ее постель вернется. Она так и не поняла, почему он вдруг обнял ее здесь и сейчас, когда кто-либо мог увидеть их, порывисто поцеловал и отпустил ее — задохнувшуюся, взъерошенную, начавшую в изумлении смеяться.

 

12

Дамаск, словно мираж, вырастал на северном горизонте. Окруженный горами, осаждаемый пустыней, он тем не менее выглядел подобно мусульманскому раю. Казалось, караван скитался по голой унылой пустыне целые века, находя убежище на редких островках скупой растительности, мучимый ветром, солнцем и тучами жалящих мух. А здесь был покой. Город садов и цветников, оживляемых поющей водой; стены и минареты, купола и башни из золотистого камня, полускрытые зеленью, казалось, сами собой росли из земли. В мире не было более древнего города, более блаженного места. Здесь сходились шелковые пути, золотые пути, пути пряностей; короли избирали этот город местом своего обитания, и принцы отдыхали в садах Дамаска. Здесь, ослепленный светом Каукаба, глядящего на город сверху вниз, начал свои проповеди Павел; здесь умер от рук своего брата Авель; здесь, если верить легенде, находился когда-то Сад Эдема.

По мере приближения из города все явственнее доносился шум множества голосов и зловоние. Но все же город оставался прекрасным; и к запахам, распространяемым живыми существами, примешивался аромат зелени. Этот запах был абсолютно чуждым. И все же на какой-то миг он отчетливо напомнил Айдану глухие уголки Броселиандского леса.

В Дамаске у Дома Ибрагима был свой караван-сарай, больше напоминающий дворец. Половина его была выстроена с внешней стороны огораживающей стены, половина — с внутренней, так что сама стена была как бы частью здания. При доме имелись свои колодцы, свои сады, даже собственная протока, отведенная от реки. Даже король удовольствовался бы меньшим; на Западе зачастую так и было.

Айдан твердо решил ничем не уронить свою гордость, но ему трудно было не разинуть рот, подобно деревенскому мужику, при виде великолепия внутренних покоев. У самого Короля Иерусалимского не было и вполовину столь прекрасных ковров или украшений столь утонченно-изысканных.

Ему казалось, что здесь он, наконец, обрел свой подлинный титул. До него чертовски медленно доходило, что все это означает. Молчаливые, безукоризненно вышколенные слуги, долгое роскошное купание, изысканные яства, предложенные ему для утоления голода, и все это затем, чтобы заставить его забыть о том, что было ему запретно, о том, что с того момента, как он переступил порог, он не видел Джоанну.

Это воистину был исламский мир. Он был мужчина, и здесь было его место. Она была женщиной и к тому же важной госпожой. Ее ждал гарем. И туда его не пустили — вежливо, но твердо. Он не был ее близким родственником, ее господином или — в глазах Бога и всего мира — ее мужем, и потому лишен был чести созерцать ее лицо. Не имело значения, что он видел его каждый день со времени прибытия в Иерусалим. Здесь были иные обычаи, и даже принц не мог противостоять им.

Хозяин караван-сарая не был слугой; он сам был принцем — принцем купцов, братом матери Маргарет. Он многословно, по-восточному, извинялся, соглашался, что это неизмеримо тяжко, но тем не менее не мог отменить запрет.

— О да, — сказал он за обедом, к которому раздраженный Айдан едва притронулся. — О да, принц, я воистину понимаю. Но я смиренно молю тебя осознать, где мы находимся и какие слухи могут пойти из-за твоей настойчивости. Ты молод, и она тоже, а ее муж далеко отсюда, а среди нашего народа честь — более тонкое понятие, нежели в землях франков. Неужели ты хочешь без особой на то причины причинить ей бесчестие?

— Какая ей польза от чести, если она умрет?

Хаджи Мустафа протестующе вскинул пухлые руки, унизанные кольцами.

— Аллах не допустит! — воскликнул он. — И мы, по воле Его, тоже. Будь спокоен, о принц. Она здесь в безопасности. Ее стерегут лучшие стражи; мои жены и наложницы с радостью примут ее и присмотрят за нею. Все мы ее родичи. И если понадобится, мы защитим ее ценою наших жизней.

И это вполне может произойти. Айдан не сказал этого вслух. Этот человек, казавшийся столь мягким, имел стальное сердце, подобно Маргарет; и как он вежливо напомнил, этот мир был чужим для Айдана. Здесь у него не было своего места, только то, что было предоставлено ему Домом, и было бы глупо испытывать пределы терпения этих людей.

Джоанна не печалилась. Она даже не думала о нем; она обменивалась сплетнями со старшей женой своего дяди.

Хаджи Мустафа был превосходной компанией, даже для сердито ворчащего принца. Когда это в достаточной степени дошло до Айдана, он прекратил ворчать и выдавил улыбку, стиснув зубы. Это была просто вежливость, запоздало проснувшийся придворный инстинкт. Он сослужит плохую службу Джоанне, если заставит ее дядю задуматься — а почему это ее охранник сходит с ума, будучи разлучен с нею?

Айдан распрощался так скоро, как это было возможно, со всей вежливостью, на какую был способен. Кажется, ее оказалось достаточно. Он сослался на усталость и непривычность новых мест для чувств, приученных к западной жизни. Айдан осознавал, что на него глазеют. Кое-кто из слуг выглядел разочарованным оттого, что гость выглядел заурядно, разве что отличался ростом. Они надеялись увидеть рыжие или, по крайней мере, светлые волосы и бритый подбородок.

Они удивились бы, увидев, что он расхаживает по своей комнате, словно леопард в клетке, взвешивая свои шансы проникнуть в гарем. При его возможностях это было не особо трудно. Но если за Джоанной пристально присматривают, как то должно быть, одно только проникновение туда не даст ничего.

Кто-то поскребся в дверь. Айдан хотел было крикнуть незваному посетителю, чтобы тот убирался, но тут же захлопнул рот. Потом подскочил к двери и откинул засов.

За дверь стояла Дара — лицо скрыто вуалью, страх и безъязыкое молчание, глаза как у кролика, над которым кружит ястреб. Ее недовольство было столь же отчетливым, как крик, но к нему примешивалось странное, извращенное одобрение. Она любила свою госпожу и в некотором роде гордилась сделанным госпожой выбором любовника. Демон-принц был предпочтительнее норманнского барона.

Дара указала на плащ Айдана, висящий у двери, и махнула рукой. В ее сознании был образ воды и зелени, места, укрытого от нежелательных глаз: грота в саду, явно устроенного для таких свиданий.

Джоанна сидела в гроте на траве при свете лампы. Это была не та Джоанна, которую он знал. Не франкская леди в черном платье, придающем ей столь больной вид; не всадница в мужской одежде, сидящая на лошади со свободной мальчишеской грацией. Это была принцесса Дома Ибрагима: волосы вымыты с хной, уложены в локоны и надушены розовой водой, глаза подведены краской, шелковые одеяния подчеркивают красоту тела.

Но это была Джоанна — ослепительная улыбка, руки, обнимающие его, быстрые порывистые поцелуи. И так же быстро она оттолкнула его, разглядывая его с головы до ног. Она рассмеялась легким чистым смехом, всегда изумлявшим Айдана, и чуть хрипловатым голосом сказала:

— Они сделали из тебя арабского принца!

Он даже не заметил, во что его одели, помнил только, что одеяния были пышными и многочисленными. От объятий Джоанны с его головы слетела расшитая самоцветами шапочка. Он не сделал ни малейшего движения поднять ее.

— А ты, — промолвил он, — ты стала одалиской.

Она умолкла, опомнившись.

— Ты не…

Айдан привлек ее к себе.

— Ты выглядишь великолепно. Ты благоухаешь, как небеса. Ты…

— Его руки утонули в складках ее шелков. — Ты словно аравийская королева.

— Я и есть аравийская королева.

Они сделали что-то с ее кожей. Благовонные притирания; пудра невероятной стоимости. Что-то в его душе желало ненавидеть все это; руки его наслаждались всем этим.

Джоанна показала ему, как снять одежды, его и ее. Она лежала, обнаженная, с разметавшимися волосами, в гнездышке из одежд, и была прекрасна, как сама эта земля.

— Ты гладкая, — в изумлении пробормотал Айдан. — Все тело.

Он не знал, что у женщин может проступить румянец в таких местах.

— Здесь такой обычай. Ради чистоты. Когда они начали, я… я и не подумала возражать. — Она выглядела сердитой. — Тебе это не нравится. Я могу сказать.

— Это другое. Я никогда не представлял… — Он знал, как могут покраснеть мужчины. Он покраснел. Ему предлагали это во время омовения. Он с возмущением отказался. Они, должно быть, сочли его волосатым варваром.

Видимо, он произнес это вслух. Джоанна покачала головой:

— Только не ты. У тебя кожа чистая, как у младенца. Только… — Пальцы ее перебирали волосы, дразня его и доставляя наслаждение. — Не позволяй им обрить тебе голову, любовь моя. У тебя чудесные волосы.

Но ерошила она волоски в другом месте.

— Как странно. Сбривать все, кроме бороды. В то время как франки…

— Не бреют ничего, кроме бороды. — Она дернула его за бороду свободной рукой. — Не сбривай и ее. Кажется, она мне нравится. Она придает твоему лицу некую привлекательность.

— Возраст.

— И это тоже. Ты выглядишь на все двадцать три года.

— Я надеялся на двадцать пять.

— Быть может, для этого надо еще дюйм или четыре, — утешила Джоанна. Некоторые ее движения были необузданы и могли показаться даже распутными. Это было так же ново для него, как и краска на ее веках; и смущало гораздо сильнее.

— Ты научилась всему этому за день?

Джоанна была пресыщена и обессилена, но все же смогла усмехнуться:

— Тебе так хочется знать?

Его расположение духа запоздало коснулось ее. Она всмотрелась в его лицо, как обычно почти ничего не видя в полумраке. Ее пальцы нащупали сведенные брови Айдана. Он не перестал хмуриться от этого.

— Что-то не так? — спросила Джоанна. — Я что-то не так сделала?

— Нет, — ответил он. — Не ты.

Она поняла его слова настораживающе быстро. Он напомнил себе, что именно потому он и любит ее.

— Айдан, — промолвила Джоанна, наполовину смеясь, наполовину с нежностью. — Айдан, любовь моя, я должна была тебя предупредить. Но я думала, ты знаешь. Это было очевидно еще в караване.

— Не для меня. — Его тело опасно напряглось. Он с усилием расслабился. Нет, здесь не место ярости. Честь Джоанны — слишком высокая цена за это. Хотя она осмелилась — она осмелилась — говорить с ним таким тоном. Мягким. Всепрощающим. Как будто он ребенок.

Она попыталась успокоить его поцелуем. Но он сжал губы.

— Ты думаешь, это нравится мне? — требовательно спросила она.

— Все это досадно. Но ты же видишь, как легко это преодолеть. Легче, чем в караване. Здесь никто не побеспокоит нас и никто даже не заподозрит, что мы не спим в предоставленных нам постелях.

— Как ты можешь быть в этом уверенной?

— Могу. Моя дверь закрыта на засов, а возле нее сторожит Дара. И в этом гареме нет интриг. По крайней мере, таких.

— Значит, здесь, — сказал Айдан. — А когда мы прибудем в Алеппо? Там это будет легко? Или я уеду оттуда с яйцами, повешенными на шею?

Джоанна задержала дыхание. Она пыталась не рассмеяться.

— Поверь мне, милый принц, что бы из этого не вышло, такую цену тебе не придется платить.

— Ты не ответила на остальные вопросы.

Она долго молчала.

— Я… не знаю. Разве мы не можем отложить это до поры до времени? Мы пробудем здесь две недели или больше, в зависимости от того, как пойдут дела у каравана. А потом снова в дорогу. Быть может, к тому времени мы будем сыты друг другом по горло.

— Не я.

Она погладила его по щеке.

— Не я, — мягко призналась она. — Пожалуйста, любимый. Мне было так плохо, и вдруг я так счастлива. Это не может длиться долго, я знаю. Но пока это длится, я хочу наслаждаться этим. Ты позволишь мне? Я никогда ничего у тебя не попросила. И никогда не попрошу ничего другого.

Ей была дана мудрость. Удивительная, невероятная мудрость. Айдан положил руку ей на грудь. Биение ее сердца по сравнению со стуком его собственного напоминало трепет птичьего сердечка — так по-смертному быстро, по-смертному сильно.

— Я говорил тебе, что люблю тебя?

Он никогда не говорил этого. Она знала это и без слов. Но слова обладали силой; в них была заключена власть. С криком, в котором звучала почти боль, она прижалась к нему. горячие слезы обожгли его плечо. Это были не слезы горя. не совсем.

— Ради этого я буду весел, — пообещал Айдан, обнимая ее. — Ради тебя.

Она подняла залитое слезами лицо.

— Со мной?

— С тобой.

Она улыбнулась сквозь слезы — светлой и безмерно счастливой улыбкой.

Бедный принц, размышляла Джоанна. Он сходит с ума не только от страха за нее. Он ревнует; и он вырван из привычного ему окружения. Он привыкнет к этому. Для мужчины столь высокого положения и отваги этот мир был широко открыт и полон чудес.

Для женщины это было иначе. Странно, более тайно. Однако вместе с тем это не было клеткой, как мог бы подумать непосвященный. Замки были позолочены, и ключ от них находился в женских руках, если она знала, как мудро распорядиться им.

У мужчин был мир под солнцем, блистающие мечи, войны и подвиги. Большинство из них не знало, или предпочло забыть, что существовал и другой мир, внутренний мир, мир вуалей, решеток и занавешенных носилок. Там не блистали мечи; свет солнца был затенен или пойман в ловушку стен. Но королевство могло расцвести или пасть из-за слов, произнесенных в этих укромных местах.

Джоанна не была госпожой внутреннего королевства. Для этого надо было родиться и вырасти здесь, к тому же она имела огорчительную склонность к мятежным порывам. Но все же ее мать научила ее всему, чему могла, и она провела два года в гареме в Алеппо. Она знала, как идет эта игра, хотя и не знала все ее правила.

Франкская кровь и воспитание могли послужить оправданием некоторым ее промахам, а все остальное должно было довершить ее пребывание в Доме Ибрагима. По крайней мере, она понимала кое-что в торговле и знала правила вежества.

Джоанна всегда ходила к колодцу вместе с женами дядюшки Мустафы, в частности, с Умм Джафар, которая была старше своего мужа и ощутимо выше его по положению. Она сделала так же много, как и он, для процветания Дома Ибрагима в Дамаске.

Именно она представила Джоанну женщинам своего круга. Не все из них были купеческими женами. И не все были арабками или сирийками. Женщины сельджуков, в отличие от франкских леди, не были заносчивы в вопросе различия войны и торговли. В последнее время в их компанию вошла одна или две курдских хатун — новый султан происходил из этого народа, и как всякий другой, стремился поставить на высокие посты своих сородичей.

Это было разумно. Кому еще можно доверять, как не своей семье?

У всех возбуждала интерес франкская женщина, говорящая по-арабски, словно благородная жительница Алеппо. Однако обитательницы Дамаска были учтивы. Они прилагали все усилия, чтобы она не чувствовала себя здесь неловкой чужеземкой. Они не задавали ей неделикатного вопроса, почему она путешествует без мужа. Они желали, даже жаждали, услышать о ее сопровождающем, франкском рыцаре, о котором их мужья толковали с неменьшим интересом.

Ей надо было подготовиться получше. Она краснела и заикалась: эти глаза, искушенные в интригах, наверняка подмечали каждый промах, каждую запинку и точно знали, о чем эти промахи говорят.

И что, если так? Что они могут доказать? И для чего им это? Джоанна могла бы поспорить, что она не единственная женщина в Дамаске, ищущая удовлетворения не на супружеском ложе.

Она по-прежнему краснела, но голос ее стал тверже.

— Красивый? — переспросила она. — Если вам по вкусу персидская красота, все округлое и нежное — нет, совсем некрасив. Но если вам нравятся мужчины высокие и худые, как охотничьи коты — о да, он красивый мужчина. Как молодой месяц в Рамадан. Как пустынный сокол. — Она улыбнулась, озорно сверкнув белыми зубами. — Нет, он совсем не похож на франка. Он действительно выглядит цивилизованным человеком.

И все они засмеялись, и сласти снова пошли по кругу, и Джоанна порой вступала в разговор и рассказала одну-две наименее вызывающих истории, услышанных от Герейнта. Но по большей части женщины сами рассказывали истории о красивых мужчинах, которых они видели, или о которых слышали или мечтали. Кое-какие из этих историй, дойди они до мужских ушей, заставили бы эти уши запылать. Женщины гаремов хранили стыдливость для того, чтобы демонстрировать ее мужчинам.

В это утро Умм Джафар особенно настаивала на том, чтобы Джоанна уделила самое тщательное внимание своему туалету. Джоанна по утрам никогда не была в хорошем состоянии, даже если ей разрешали валяться в постели, пока солнце не встанет совсем высоко. К тому же прошлая ночь была более обессиливающей, чем обычно. Ей хотелось полежать в саду и подремать, а не играть в политику под видом гаремных сплетен.

Она неохотно подверглась умыванию, причесыванию и накрашиванию. Для нее были приготовлены новые одежды, от нижнего белья до накидки, еще более великолепные, чем те, которые были на ней. Расшитые золотом края, верхнее платье и накидка того же грозового синего цвета, что и ее глаза. Алия настояла, чтобы Джоанна — Джахана, как произносили здесь — надела ожерелье из ляписа, и конечно, серьги в тон ему, и обруч, удерживающий вуаль. Когда все было завершено, Джоанна была увешана самоцветами, как султанша, и ее настроение, несмотря ни на что, стало улучшаться.

Если бы он мог видеть ее сейчас…

Сегодня ночью.

Умм Джафар ждала ее. Ездить в носилках было тяжелым испытанием, они тряслись и раскачивались в зыбком ритме, и женщины делали все, чтобы не повалиться друг на друга. Умм Джафар, даже в ее возрасте, сохраняла равновесие, как танцовщица, Она ни разу не потеряла его.

Джоанна научилась относиться к езде в носилках, как к путешествию на лошади или на верблюде. Отвлекая себя болтовней. Неистово сопротивляясь желанию раздвинуть занавеси и спрыгнуть на улицу.

— Куда мы направляемся сегодня? — спросила она, когда они отъехали от дома, носильщики шагали своей привычной тряской поступью, а евнух расчищал путь впереди, крича: «Дорогу!» — голосом, подобным звуку боевой трубы.

Умм Джафар была плотной уютной женщиной, фигура давно оплыла

— она выносила немало сыновей, — но дух ее был силен. Он сверкал в ее черных глазах.

— Во дворец, — ответила она.

Джоанна выдержала положенную паузу.

— У тебя там друзья?

— Родня, — сказала Умм Джафар без особой гордыни. — Ты не знаешь мою двоюродную сестру Рашиду, которая вышла замуж за эмира из Баальбека. Ее дочь вышла замуж за эмира из Дамаска, которому посчастливилось быть родственником Муина аль-Дина, который правил городом до того, как его захватил старый султан. Муин аль-Дин — это, конечно, отец эмира Масуда и Исмат аль-Дин-хатун.

Джоанна пыталась не потерять нить рассуждения в этой куче имен. Это было легче, чем неделю назад: она быстро училась.

— Исмат аль-Дин? Вдова старого султана?

— И жена нового султана. Они поженились незадолго до твоего приезда.

Джоанна отодвинулась чуть назад. Это действительно была удача.

Умм Джафар улыбнулась выражению ее лица.

— Мужчины могут годами ждать личной аудиенции султана. Мы — зачем же, мы ищем хода через семейные связи, делимся сплетнями, рассказываем историю-другую, пока не перевалит за полдень. Что может быть проще?

Джоанна засмеялась, аплодируя ей.

— Просто, как восход солнца. Тебе следовало стать императрицей.

— Да, и оставить Мустафу управляться самому? Он распродаст золото по цене ячменя, и что тогда будет с Домом?

При навыке можно было рассмотреть город через занавески и посредством уха, и посредством спины. Джоанна знала, что ей это не по силам. Скорее всего, она не увидела бы ничего, кроме потных плеч носильщика впереди. Но она осознавала, что шум города изменился, стал глуше, стало возможно различить кое-что. должно быть, миновав базарную толкотню, они подошли к воротам цитадели. Где-то орал верблюд. Стучали копыта: это лошадь, у осла никогда не получится такой быстрый высокомерный перестук. Они не вошли во внутренние ворота, предназначенные для мужчин. Женщины входили сквозь другие, меньшие и тайные, и стражи у этих ворот переговаривались высокими голосами евнухов.

Неожиданно стало тихо. Носилки опустились на землю. Джоанна прищурилась от блеска двора, удивленно вдыхая запах солнца и струящейся воды, и тяжелый, сладкий аромат роз. Их уже ожидал слуга, черный евнух, который с безупречным достоинством поприветствовал их и пригласил к ритуальному бассейну — омыть лица и руки. Джоанна видела, что Умм Джафар довольна. Это был слуга для лиц определенного положения; его присутствие означало, что гостей здесь считают важными персонами.

Джоанна двигалась осторожно под бдительным оком Умм Джафар. Гарем султана отличался даже от гарема великого эмира. Неизмеримо богаче, больше, хотя, казалось, предметом гордости здесь было скорее количество свободного места, нежели обитательниц. В этом дворце Саладин жил недавно; он был султаном Египта до того, как взял Сирию. Большая часть его семьи жила в Каире; здешнее же обиталище было предназначено всего лишь для удовлетворения гордости его жены-сирийки.

С точки зрения этой дамы, это была не столь уж плохая сделка. Она была военной добычей, но она была королевой. Она имела положение; муж принадлежал ей, без вмешательства остальных жен.

Джоанна слегка вздрогнула от холодка в галерее. Когда она жалела себя, ей следовало подумать, что она могла бы родиться в исламском мире.

Строгость, о которой так радел султан Нур аль-Дин, и которой Саладин велел подражать, была здесь незаметна. Жилища мусульман глазу франка всегда казались пустыми из-за скудости обстановки: подушка или две, стол, иногда диван — но эта скудость искупалась великолепием отделки стен и пола. При виде ковров даже привычная к виду торговых рядов Джоанна расширила глаза; золото, зелень, белизна и чистая, пронзительная синева Исфагана; и повсюду изречения из Корана, превращенные в искусные узоры.

Королева приняла гостей в комнате, похожей на павильон, открывающейся в сад и на журчащие фонтаны, которыми славился Дамаск. Сегодня здесь были еще одна или две приглашенных, знакомых Умм Джафар, которая была принята с выражением всяческого восхищения. Она почтительно поклонилась, Джоанна последовала ее примеру; Исмат аль-Дин приняла это как должное, но дальнейшие знаки почтения отклонила взмахом маленькой руки, окрашенной хной.

Исмат была маленькой, даже для сирийки: немногим выше ребенка. Джоанна не могла решить, была ли жена султана красива. Чрезвычайно искусна, пожалуй, в умении одеваться и в подчеркивании того, что даровал ей Аллах, она полностью соответствовала образу, столь излюбленному поэтами: полные груди, тонкая талия, широкие бедра, изящные ступни. Франк счел бы ее облик гротескным. Мусульманин загорелся бы вожделением к ее телу, но счел бы, что у нее, быть может, немножко чересчур острый подбородок, слишком большой рот, глаза достаточно велики и черны, но отнюдь не томные газельи глаза, которые положено иметь совершенной красавице. У нее был прямой смелый взгляд, в нем читался приводящий многих в замешательство ум, и сияние этих глаз отнюдь не свидетельствовало о смиренной покорности.

Кажется, она не собиралась держать неловкую франкскую гостью в сторонке.

— Сюда, — приказала она. Голос у нее был чистый, даже, пожалуй, пронзительный. — Садись рядом со мной. Я уже несколько лет не видела нового лица.

— И даже вашего мужа?

Джоанна спохватилась, пожалев, что не откусила себе половину языка. Исмат рассмеялась, весело и свободно.

— Не считая него! Но он не новый знакомый. Его сестра вышла замуж за моего брата много лет назад, и он навещал ее, когда ему позволяли его войны.

По кругу прошелестел вздох. О да, говорили взгляды. Долгий роман, любовь, трагически оборванная ее государственным браком со старым султаном.

— Он был сумасбродным юнцом, — сказала Исмат.

— Я надеюсь, что он вырос, — промолвила Джоанна.

Королева улыбнулась. У нее были прекрасные зубы: нелегкое достижение среди сахарного безделья гарема.

— Он вырос, — подтвердила она, — воистину вырос. — На миг ее взгляд стал мягче. — У девушки нет выбора. У вдовы он есть. Даже у вдовы, которая является военной добычей. Я приняла его ради моей семьи. Я осталась с ним для себя самой.

Это была исключительная прямота — ведь Исмат говорила с чужеземкой, но, казалось, таков был ее обычай: никто не показал хоть сколько-либо заметного потрясения. Джоанна напомнила себе, что она говорит не с франками.

— Таково же было и второе замужество моей матери. Первый муж для семьи, сказала она. Второй — для себя.

— И она довольна.

У Джоанны встал комок в горле.

— Она была довольна.

Умм Джафар обеспокоенно зашевелилась. Кто-то из женщин склонился к Исмат аль-Дин. Джоанна опередила их обеих.

— Он умер. Он был убит. Ассасинами.

Неожиданно павильон затопило безмолвие. Даже здесь это слово не произносили так легко. Мусульманки не крестились. Они бормотали слова охранительной молитвы.

— Расскажи мне, — повелела Исмат аль-Дин.

Если бы она была мужчиной, она стала бы грозным воителем. Рассказывая, Джоанна не переставала удивляться, как быстро они коснулись главного. Для жителей Востока было более естественно ходить вокруг да около целый день, прежде чем подойти к сути дела с мучительной неторопливостью.

Исмат аль-Дин решила говорить напрямоту. Как франк. Быть может, это доставляло ей удовольствие — так потворствовать варварке.

Нет, думала Джоанна, глядя в лицо Исмат по мере повествования. Ничего столь мелочного. Это была вежливость; учтивость — в том смысле, в каком понимают ее люди Запада. И — да — капелька удовольствия от игры в западные обычаи. Для сирийки это, должно быть, похоже на скачку неистовым галопом вниз по склону горы, когда одному Аллаху ведомо, что поджидает всадника внизу.

Остальные, даже Умм Джафар, казалось, испытывали головокружение от такой быстроты. Но Исмат была настойчива. Вопросы, которые она задавала, были точными.

Рассказывать было не так тяжело, как ожидала Джоанна. Она могла отстраниться от этого, рассказывать это, как историю, произошедшую давным-давно в дальних краях. Ей пришлось включить в рассказ Айдана и Ранульфа, и, из-за Ранульфа, Аймери.

— Это варварство, — сказала одна из женщин. Джоанна пообещала себе, что позже не поленится узнать ее имя. — Они забирают у нас наших деток, да, так предписано. Но не от груди. Йа Аллах! Этот мужчина безумен.

Исмат долгим пристальным взглядом заставила ее умолкнуть. И обратилась к Джоанне:

— Ты храбро поступила, оставив его. Это правда, что у христиан не существует развода?

— Не для женщины. Мужчина может отослать ее прочь, если она не родит ему сыновей и если он сможет купить себе разрешение на развод. Но если она родит ему сыновей, то закон не позволяет развестись. Хотя, если мужчина достаточно могуществен, чтобы упрятать епископа в карман и заморочить голову Риму…

Исмат покачала головой. На ее головном обруче заискрились камни, яркие, словно брызги фонтана в солнечном свете.

— Этого может быть достаточно, чтобы подвигнуть женщину принять ислам.

— Или мужчину, — отозвалась Джоанна. — Одна жена — это прискорбно тяжко.

— Даже для жены?

— По крайней мере, твой муж не будет лгать и скрывать, когда получает удовольствие у другой. Он приходит, получает удовлетворение, и если ты хорошо сделала свое дело, приходит к тебе снова.

— А если не приходит, то значит, того пожелал Бог, и пусть Бог рассудит, — заключила Исмат, блеснув глазами. — Я сочувствую тебе, Джахана. Я дивлюсь твоей смелости. Мой муж не обойден вниманием смерти, приходящей из Масиафа. Дважды на него нападали посреди его армии; последний раз чуть больше месяца назад, когда он взял в осаду саму крепость. Увы, по воле Божией он потерпел неудачу. Горный Старец — нелегкий противник.

— Я тоже, — ответила Джоанна. — Как и принц, который едет со мною. Мы поклялись отомстить Синану. И видит Бог, мы это сделаем.

Должно быть, она выглядела более грозной, чем осознавала сама. Женщины, казалось, были потрясены и даже испуганы. Исмат посмотрела на Джоанну с некоторым уважением.

— Я желаю тебе удачи, — произнесла она.

— Вы делаете мне честь, — ответила Джоанна.

И снова Исмат отмела церемонии взмахом руки.

— Мы друзья. Я просто воздаю тебе должное. Не желаешь ли пройти и посмотреть мой сад?

 

13

Пока Джоанна гостила в гаремах Дамаска, Айдан упрочивал свое присутствие в иных покоях. Он, как и она, был любопытен; но в отличие от нее Айдан, по совету Мустафы, наносил визиты под своим собственным именем — как франк, рыцарь и, когда это имело значение, принц.

Он не единожды побывал во дворце. Он не был удостоен аудиенции, да он и не испрашивал ее. Он лишь хотел посмотреть, что за человек этот султан Сирии, каких людей он приближает к себе, как намерен править своими владениями.

В глазах принца Райаны Салах аль-Дин Юсуф ибн Айюб был выскочкой, авантюристом, наемным солдатом, поднятым из ничтожества до высот трона. Саладин не был ни арабом, ни сельджуком королевской крови, он был всего лишь курдом, сыном наемника, воспитанником вспыльчивого старого вояки, своего дяди. Племянник волей-неволей последовал за стариком, когда тот отправился в Египет, чтобы завоевать его для сельджукского султана; и завоевал, и проделал это весьма хорошо. Слишком хорошо. Нур аль-Дин плохо сделал, доверив это предприятие наемнику, в то время как сам ожидал результата в Дамаске. Он собирался стать повелителем Египта, словно ему мало было Сирии, а увидел, как юный родственник наемника стал султаном в Каире: слуга, неожиданно для всех, стал господином и равным. А когда старый султан умер, Саладин пришел из Египта, чтобы спасти Сирию, как он с обезоруживающей сердечностью заявил наследнику старого султана. Ныне юный наследник томился в заключении в Алеппо, а Саладин сидел на троне в Дамаске и повелевал военными силами как Сирии, так и Египта.

Для такого высокого положения он был довольно молод — на два года моложе сорока лет. Он следовал примеру Нур аль-Дина в вопросе скромности, не терпел никаких проявлений пышности ни в одежде, ни в чем-либо еще, кроме тех, которые были неизбежны при его положении. Он любил черный цвет, возможно, зная, что в черном он выглядит хорошо: стройный мужчина среднего роста, с оливкового цвета кожей, обветренной в военных походах, черная борода коротко подстрижена, узкую нижнюю челюсть пересекает, прячась в бороде, шрам — след скользящего удара мечом или кинжалом. Когда Айдан впервые увидел султана, тот сидел на возвышении в палате, где собирался диван. Было время публичной аудиенции, но Саладин не пытался привлечь к себе внимание, кроме того, что уделяли ему собравшиеся, признавая его центром происходящего. Когда началась дискуссия, султан ушел в тень.

Затем, казалось, он решил, что с него довольно. Он не пошевелился, даже когда говорил, но внезапно он оказался на подобающем ему месте. Он не повысил голоса, но все кругом внимали в молчании. То, что он сказал, имело мало значения. Он правил своим диваном.

Это была царственность. Быть может, не врожденная, и уж точно не переданная с кровью, но приобретенная долгим обучением и отлично усвоенная.

Айдан обнаружил, что ему нравятся эти сарацины. У него никогда не будет достаточно терпения для постижения их искусства любезной уклончивости, но оно было приемлемо в качества игры, и всегда сопровождалось атмосферой безукоризненной вежливости. Хотя это не свидетельствовало о мягкости характеров этих людей. Они были жестоки, как окты, хищники среди людей, но хищники любезные. Пламя духа было у них в большом почете, особенно если оно шло рука об руку с мягкостью речи; их языки, как и их кинжалы, были тонкими и невероятно острыми.

Он, враг и неверный, был встречен весьма гостеприимно. Гостеприимство было столь же свято, как и война, и пока он не участвовал в последней, он вправе был испрашивать первого. У эмиров было в моде соперничать друг с другом в гостеприимстве; ходила история о человеке, который разорился, подавая милостыню и принимая гостей. Часто этот человек получал все назад, принимая милостыню и ходя в гости туда, где он прежде проявлял щедрость.

— Я думаю, вы могли бы научить христиан паре вещей, — сказал Айдан.

Он снова пришел во дворец, сопровождая Мустафу на прием к министру Палаты Правосудия: вопрос торговли, который Айдана совершенно не интересовал. Как это часто случалось, в одном из дворов занимался воинскими упражнениями отряд, и толпа придворных лизоблюдов собралась поглазеть и побиться об заклад. Кое-кто из них счел чужестранца более интересным, нежели упражнения с мечом и копьем, и подошел свести с ним знакомство.

В своей стране Айдан считался всего лишь мужчиной хорошего роста — несколько выше среднего. Здесь он башней возвышался над всеми, кроме самых высоких. Рост, франкские одежды и крест на груди выделяли его из толпы.

В этом что-то было — на него глазели как на франка, а не как на колдуна. Ни до кого здесь еще не докатились слухи о его происхождении. Он решил быть тем, кем они считали его — молодым рыцарем-неверным, любящим путешествовать и находящимся в родственных связях с Домом Ибрагима.

Случилось так, что разговор пошел на любимую молодыми людьми тему — не о гостеприимстве, а о войне. До приезда в Заморские Земли Айдан гордился своим прекрасным длинным мечом; это был хороший клинок, самое лучшее, что могли сделать на Западе, но здесь этот клинок считался средненьким.

— Ваши доспехи, — говори один из его новых знакомых, — так же хороши, как и здешние. У вас медлительные лошади, но они своим весом опрокидывают наших длинноногих красавцев. Но когда дело доходит до клинков то вам, воистину, стоит поучиться у ислама.

Остальные закивали, соглашаясь. Говоривший был самым молодым из них, юнец с яркими глазами, едва отпустивший первую бородку, и пыжился он, как и полагается юнцу; но остальные, кажется, считали, что он имеет на это право. Он поднял палец, словно наставник в медресе, и продолжил свои поучения:

— Лучшие клинки приходят из Индии или из Кх'итая. У них там есть особые ремесла, секреты которых в течение долгих веков передавались от мастера к подмастерью. Некоторые говорят, что они применяют магию. Наверняка существует некая сила, при помощи которой выплавляют чудесную сталь, и потом эта сила поселяется в самой стали, наделяя клинок собственной жизнью.

— Они действительно пользуются магией при работе? — спросил Айдан.

Маска торжественности соскользнула с лица мальчишки; он усмехнулся.

— Разве я не сказал, что это секрет?

— Я слышал рассказы, — промолвил другой парень, чуть постарше, — что частью таинства является закалка меча в крови. В свежей крови, как говорят. Дескать, первое, что должен свершить клинок в этом мире — это пронзить сердце жертвы.

— Может, и так, — хмыкнул юнец. — А может, и нет. Может быть, это делают только с самыми лучшими клинками.

— Итак, — сказал Айдан, — магия. Великий клинок подобен живому созданию. У него своя гордость и свой характер; он становится частью руки, сжимающей его.

Юнец посмотрел на него с зарождающимся уважением:

— Ты понимаешь сталь.

— Я неплохо знаком с нею. Я сам сделал один или два клинка: достаточно, чтобы понять, как проявляется в них таинство.

Уважение в глазах юнца возросло, но вместе с тем появился легкий скептицизм:

— Я никогда не слышал, чтобы норманнские бароны пачкали руки ремеслом.

— Искусством, — ответил Айдан, — может заниматься даже принц.

— Ты сделал этот клинок? — спросил юнец, указывая на меч Айдана.

Айдан рассмеялся и покачал головой:

— Ты льстишь моим скудным умениям. Меч — это больше, чем все, на что я когда-либо замахивался. Даже кинжал — это почти непосильная работа для меня. — Он вынул из ножен свой кинжал и протянул его юноше. — Посмотри сам.

Юноша изучил кинжал опытным глазом истинного специалиста, от прекрасно отточенного острия до серебряной рукояти.

— Неплохое оружие. Хорошо сбалансировано; острая кромка. Никаких изъянов в нем нет.

Айдан взял из его рук кинжал и спрятал в ножны. Оценка его мастерства была ему приятна.

— Ты понимаешь сталь, — сказал он, повторив юноше его собственные слова.

Тот пожал плечами:

— Я знаю то, чему меня научили.

Кто-то объяснил:

— Исхак обучался в самой лучшей школе. Он сын оружейника.

Исхак снова пожал плечами:

— В этом нет ничего особенного. Я никогда не стану кузнецом. Аллах подшутил над нашей семьей. У меня нет дара к умению обрабатывать сталь, но я проявляю некоторый талант к ее применению в бою. Я могу оценить оружие, но не как оружейник, а как воин.

Его друзья зафыркали:

— Не слушай его. Он лучший оружейник в отряде и лучше всех может оценить клинок. Его отец — лучший кузнец в Дамаске.

С последним, по крайней мере, Исхак был согласен:

— Он унаследовал искусство от своего отца и отца своего отца, и так до первого из нашего рода, пришедшего из Индии. Его клинки — одни из самых лучших в мире.

Айдан насторожился, словно пес, напавший на горячий след. Но голос его оставался спокойным, а лицо выражало всего лишь вежливый интерес.

— Должно быть, его работы достойны только королей.

Хотя Исхак и выглядел, как элегантный юный придворный, но тем не менее питал презрение ремесленника к дивным фантазиям:

— Какой в этом смысл? Короли не валяются под ногами. Это стоит немало, верно, но если человек способен заплатить, мой отец продаст ему то, за что тот заплатит.

— Видимо, на его работу большой спрос.

— Он работает столько, сколько хочет.

Айдан кивнул и улыбнулся.

— Я хочу как-нибудь посмотреть клинки, вышедшие из его кузни.

— Это легко, — ответил Исхак. — Приходи и увидишь.

— Ах, — возразил Айдан. — Конечно… его драгоценное время… его секреты…

— Он всегда рад поговорить с человеком, который понимает сталь. Даже… — Исхак осекся.

Даже с франком. Улыбка Айдана не дрогнула.

— Быть может, я как-нибудь приду, — согласился он. — Поговорить о стали.

Исхак был в восторге.

— Тогда приходи скорее! Приходи… — Он сделал паузу, чтобы подумать. — Приходи завтра. У меня завтра свободный день. Я служу у эмира Масуда; все знают его дом. Встретимся после утренней молитвы.

Вот так легко и просто. Айдан пришел в условленное место в условленное время и обнаружил, что его уже ждут. Сегодня он решил не выглядеть франком; Исхак усмехнулся при виде благородного араба, направляющегося к нему, и обнял его, словно брата.

— Сэр франк! Из тебя получился отличный воин Веры!

Кажется, Исхак приберегал высокомерие для чужеземцев. Он схватил Айдана за руку и потащил его прочь от дома эмира, на ходу прощаясь со своими бедными товарищами, обреченными нести службу.

Исхак был старше, чем Тибо, и в нем не было ни грана застенчивости. Но все же этот смуглый, стройный и гибкий юнец, радующийся тому, что сумел сделать Айдану такой подарок, до боли напоминал погибшего мальчика. И даже занимал примерно такое же положение в мире. Нечто вроде оруженосца, юноша, упражняющийся в рыцарском деле под командованием эмира Масуда, друга и полководца султана. Он сказал, что это был дар, честь, оказанная родичу, и эмир, очевидно, не пожалел об этой сделке.

— Мой господин получил меч, а мой отец освободился от ненужного бремени. Девять поколений кузнецов, не имевших равных в мире, и вот я недостоин даже ковать лошадей.

— Ты единственный сын?

— Так захотел Аллах, — ответил Исхак без особого сожаления. — Но по воле Бога, да будет Он благословен, мой отец нашел подмастерье, обладающего талантом, которого я лишен, и он был подходящего возраста, чтобы жениться на моей младшей сестре и подарить ей сына. Дом и искусство оказались в сохранности, а я получил свободу и мог заняться тем, что назначил мне Бог. Бог, — сказал он с видом знатока, — очень велик.

— Аминь, — отозвался Айдан, в последний момент удержавшись от крестного знамения.

Исхак обскакал по кругу нищего и сверкнул зубами в сторону шлюхи, которая не то чрезвычайно поздно собиралась отправиться спать, не то слишком рано поднялась.

— Дома меня не ждут раньше полуденной проповеди. Здесь есть места, куда может пойти мужчина, если он мусульманин… — Мальчишка зыркнул глазами в сторону. — Ты любишь озорные проделки, сэр франк?

Айдан улыбнулся:

— С колыбели.

Исхак захлопал в ладоши:

— Чудесно! — Он склонил голову. — тебе нужно имя. Знаешь, на случай… если я не смогу называть тебя «сэр франк» или «Айдан». — Он произнес это имя так же странно, как выговаривала его Марджана. — Так вот, как мы будем называть тебя?

— Халид, — быстро ответил Айдан, едва ли осознав это даже после того, как уже произнес это имя.

— Халид, — повторил Исхак, примеряясь. — Друг мой Халид, я верю, что я тебе понравился.

По другому и невозможно было отнестись к этому юному чертенку, лишенному таланта к кузнечному делу. Айдан шел ради отца. Но теперь он был в восторге от сына. Даже если он не получит меча, он уже получил друга.

Была пятница, мусульманский саббат. И посему каждый истинный верующий наслаждался омовением в банях, хаммамах, бывших одним из чудес восточного мира.

Помимо имени, данного Айдану Марджаной, он получил еще одно напоминание о ней, раздеваясь перед омовением. Мусульмане блюли благопристойность: они всегда прикрывали тело от пупка до колен. И это сослужило добрую службу скрывающему свое происхождение необрезанному франку.

Исхак исчез, дабы исполнить какие-то тайные банные обычаи. Айдан не отважился последовать его примеру. Он сидел во внешнем помещении, рассматривая входящих и выходящих мужчин и прислушиваясь к их разговорам. На него почти не смотрели. Сюда ходили просто люди — ни нищие, ни принцы, а солидные зажиточные горожане, их сыновья, порою их слуги. Здесь он мог услышать чисто дамасскую учтивую речь — жеманную, как говорили в Алеппо, приводя пословицу: «У жителей Алеппо языки мужчин, у жителей Дамаска — женские.» На что обитатели Дамаска твердили о грубости жителей Алеппо.

В углу сидели лютнист, барабанщик и слепой певец, в голосе которого сочетались сила и чистота, какие могут быть только у евнуха. Казалось, в его песне нет слов, только поток чистых звуков.

— Ты культурный человек, — произнес Исхак, возникая рядом с Айданом. Он был гладок, как облупленное яйцо, если не считать бровей, длинных ресниц и едва заметного пушка на подбородке. Айдан с трудом отвел взгляд. По счастью, он не был единственным длинноволосым мужчиной в хаммаме. Тут и там попадались турки с падающими на спину косами, кудрявые юноши, и даже один араб, со взглядом волка, попавшего в клетку.

Айдан хорошо понимал настроение этого араба. Он вслед за Исхаком прошел через все стадии банного церемониала, совершенно непривычного, но чудесно влияющего на кожу. Он очень быстро понял, как такая роскошь становится необходимой.

— А у тебя дома такого нет? — ужаснулся Исхак. — Что же вам остается?

— Достаточно немногое, — признал Айдан. — Летом — река или море. Зимой — вода в бадье, если очень этого захотеть; хотя при дворе говорили, что один человек умер после этого от холода. В моем городе остались римские бани, но мы давным-давно утратили полный ритуал омовения. Мы плаваем в бассейнах. А иногда разжигаем печи и устраиваем праздник.

Исхак недоверчиво покачал головой:

— Жить без хаммама … не могу в это поверить.

Он все еще качал головой, когда они вышли наружу, вымытые до кончиков пальцев. Айдан решил, что он сделает по возвращении домой: возродит римский ритуал омовения или по крайней мере, будет проводить нечто близкое к нему. Священники взвоют. Он уже предвкушал, как будет слушать этот вой.

Они взвыли бы еще громче, если бы могли увидеть его сейчас. С животом, набитым сарацинским мясом и хлебом, радом с сарацинским щенком, в сарацинской мечети. Не в Мечети Умайядов, величайшей в мире, в которой произносил проповеди сам султан; у Исхака были более скромные претензии. В Дамаске было пять сотен более мелких мечетей: многие, как и эта, — благочестивый дар богатых людей. Дворик, фонтан, у которого верующие умываются перед молитвой, минарет, с которого призывает их муэдзин, а внутри — огромное пустое пространство, устеленное ковриками, освещенное висячими лампами, резная кафедра и михраб, молитвенная ниша, глядящая на юг, в сторону Мекки. Ни изображений, ни икон, ни единого образа живого существа, запечатленного в красках, стекле или в камне; нет даже алтаря. Молитву вел старейшина, но он не был священником в понимании христиан; он просто указывал путь, по которому мог идти любой.

По спине Айдана пробежал холодок. Что он делает здесь? Что это за безумие, этот танец — стоять, падать на колени, простираться перед чужим богом?

И он еще ужасался тому, что Рыцари Госпитальеры могли заключить перемирие с сарацинским султаном! Они по крайней пере хранили свою веру незапятнанной. Они не склонялись перед Аллахом, даже для виду.

«Чтобы принять ислам, — говорил ему Исхак, — надо с чистым сердцем произнести слова веры.»

Нет бога кроме Аллаха, и Магомет — пророк Его.

Нет. Айдан делал все то же самое, что и мусульмане, в этом доме молитвы, куда нет входа неверным, но молитвы, которые он шептал, не были исламскими молитвами. Его Церковь не питала любви к созданиям, подобным ему, но это была его Церковь. Он не мог предать ее ради проповедей аравийского безумца.

Во всяком случае, это была занятная игра. Юность Исхака была заразительна. Айдан осознавал, что Исхак, видимо, на несколько месяцев старше Джоанны; но при этом он казался моложе на несколько лет. Он оставался ребенком, с детской живой любовью к озорным проделкам.

И он не знал, кем был Айдан. Достаточно того, что он — франк; Исхак был доволен этим и полон озорного желания поставить отца перед этим фактом. Айдан надеялся, что отец Исхака переживет это потрясение.

 

14

— Не желаешь ли сыграть маленькую шутку?

Сайида едва не уронила кувшин с маслом, который несла из кладовой. Хасан, который полз за нею на четвереньках, шлепнулся на толстенькую попку и радостно завопил. Марджана подхватила его на руки, к огромному его удовольствию, но взгляд ее по-прежнему был устремлен на Сайиду.

— Ну что?

Это было так похоже на нее. Исчезнуть, не сказав ни слова о том, когда вернется, а потом появиться без единого приветствия и предложить какую-нибудь новую проделку. Сайида, для которой прошедший месяц был не лучшим временем, почувствовала тягу поддаться искушению. Но…

— Я не могу, — ответила она. — Что я буду делать с Хасаном?

— Возьмем его с собой.

— Куда?

Этот вопрос сорвался у нее с языка помимо ее воли и вопреки произнесенному ранее отказу. Глаза Марджаны блеснули.

— Наружу. На базар. В мечеть. Когда ты в последний раз слышала пятничную проповедь?

Марджана позволила Сайиде отнести масло Фахиме и обнаружить, что ее услуги Фахиме на некоторое время уже не нужны.

— Иди, — сказала жена ее отца, которая всегда баловала Сайиду, когда Матушка и Лейла отсутствовали и не мешали ей. — Возьми ребенка и пойди отдохни в саду.

Сайида выскочила из кухни с горящими глазами и натолкнулась на широкую озорную улыбку Марджаны.

— Ты ее заколдовала!

— И не собиралась, — ответила Марджана. — Иди возьми свою накидку и укутай младенца.

Не было сомнений в том, что выбрал бы Хасан, если бы кто-нибудь спросил у него. Сайида сделала последнюю отчаянную попытку соблюсти долг и благопристойность:

— Исхак придет, а меня не будет.

— Исхака не стоит ждать раньше полуденной проповеди. Мы вернемся задолго до его прихода.

— Ты отродье Шайтана! — вздохнула Сайида. Марджана только засмеялась. Сайида пошла за своей накидкой.

Чинно и благопристойно закутанные в шали и вуали, две женщины отправились на базар. Одна несла корзину, другая — закутанного ребенка я блестящими глазками.

Матушка и Сайида были очень заняты: Матушка готовилась к приходу своего сына, а Лейла собиралась позвать подругу или двух. Отец, в отличие от Маймуна, не запрещал своим женам проходить через передние ворота, если они вели себя осмотрительно и не совершали ничего скандального.

Сайида решительно выкинула эти мысли из головы. Она не проходила через ворота с тех пор, как вышла замуж за Маймуна. До этого она вместе со служанками ходила на базар. Но замужней женщине из хорошей семьи, матери наследника, которой достаточно было кликнуть служанок, не нужно было делать ни шагу за дверь своих покоев. Ее честь и ее долг велели ей блюсти уединение. Маймун сделал ей весьма многословный выговор, когда она однажды просила разрешения выйти наружу. «Всего лишь подышать воздухом», — сказала она.

«В нашем саду достаточно воздуха, — возразил он, — и он гораздо лучше, чем зловоние улиц.»

Маймун, несмотря на свое сиротство, был образованным человеком, и он весьма пекся о чести дома, в который был принят. Он обуздал Лейлу, которая была бы рада по-прежнему видеть Сайиду немногим более важной персоной, нежели девка-служанка. Матушка приняла его сторону, и это решило вопрос. Сайида не должна была выходить из дому. Шахин и Рафик могли сделать все, что ей нужно, и нечего было бродить по городу.

Скрываясь под своими широкими одеяниями, Сайида слегка пританцовывала по мостовой. Хасан улыбался ей поверх плеча Марджаны. Сайида улыбнулась в ответ и потрепала его по волосам.

Сайиде было почти безразлично, куда они шли. Стены вокруг не были стенами ее дома. Солнце чаще всего было скрыто, его косые лучи проникали сквозь щели жалюзи на крышах, нависавших над улицей, или робко пробивались в просветы между высокими стенами, но эти лучи падали под иным углом, нежели дома. Темные, извилистые, петляющие улицы были чудесны и восхитительны, базар был головокружительным чудом. Сайида сейчас была похожа на Хасана, открывая все это заново, как будто видя в первый раз.

Они купили ребенку сахарную соску и искупались в хаммаме, открытом в этот час для женщин — по счастью, не увидев никого из знакомых Сайиды — и неспешным шагом пошли по улице торговцев одеждой. Можно лишь долго и с наслаждением грезить о таком великолепии: шелк, сандал, парча, дамаст, хлопок, тонкий, как паутина, прозрачные ткани из Мосула; об этих переливах цвета: золотой, зеленый, бирюзовый, аквамариновый, алый, киноварный, розовый, шафрановый, синий, фиолетовый и королевский пурпур. Здесь был шелк в точности такого же цвета, как глаза Марджаны и дамьетская парча, белая, как снега горы Гермон, расшитая золотом, и шерсть, мягкая и нежная, как дрема. Марджана долго и оживленно торговалась за отрез шелка с купцом, утверждавшим, что этот шелк привезен из Кх'итая — ткань цвета пламени была заткана драконами. Когда наконец они сошлись в цене, Марджана расплатилась золотом. Сайида смеялась, видя, как торговец явно разрывается между двумя стремлениями: взвыть, что эта сделка разорила его или вознести хвалу за полновесные монеты.

Сайида сложила шелк в свою корзинку и прикрыла его тряпкой. Хасан, за которым в хаммаме присматривала нянюшка, спал за спиной у Марджаны.

— Он ни с кем не ведет себя так тихо, — сказала Сайида.

— Волшебство, — отозвалась Марджана, забирая у Сайиды корзинку, несмотря на ее возражения и слова насчет «груженой ослицы».

Одним из величайших достоинств созерцания Дамаска сквозь вуаль был тот факт, что можно было разглядывать мужчин, в то время как они не могли видеть твое лицо. Раб, склонивший бритую голову, с довольно приятным на вид лицом; носильщик, согнувшийся под тяжестью тюка; состоятельный муж, шествующий куда-то по своим делам. Зачастую один мужчина приветствовал другого, быть может, своего брата, дородного от хорошей еды и довольного собой и своим миром.

— Да пребудет с тобой мир, — говорил один.

— И с тобою также, — отвечал другой.

— И да отметит твои дни процветание, — продолжал первый.

— И твои, благословение и процветание.

А потом, завершив ритуал, они шли своей дорогой.

Они были забавны, но молодые мужчины были просто очаровательны. Сыновья ремесленников с трудовым потом на высоких гладких лбах. Солдаты, вышагивающие с таким видом, словно весь город принадлежит им. Наследники купцов, облаченные в лучшее, что было в лавках их отцов. Высокородные мужи, верхом или пешие, с мечами на боку и в сияющих кольчугах, в тюрбанах, намотанных поверх островерхих шлемов, гордые и высокомерные, словно орлы. Смуглые стройные сирийцы, арабы с ястребиными профилями, пухлые круглолицые персы, турки с миндалевидными глазами и с волосами, заплетенными в косы; даже евреи с курчавыми бородами, красивые черкесы и золотоволосый гигант, приехавший, как сказала Марджана, из далекой земли, именуемой Рус. И ни одного франка. Сайида однажды видела франка. Он был таким же большим, как рус, но гладко выбритым, и его волосы были цвета нового медного кувшина. Мальчишки и нищие бежали за ним, вслух дивясь его странному виду.

Женщины остановились у фонтана на перекрестке двух улиц, дабы утолить жажду. Сайида присела на бортик фонтана, чтобы дать отдых натруженным ногам. Она с грустью подумала, что почти разучилась ходить, хотя дышать было по-прежнему легко. Она украдкой посмотрела на Марджану, которая тащила весь их груз, не проявляя ни малейшего признака усталости.

Ифрита стояла, застыв в неподвижности. Сайида проследила направление ее взгляда. Сначала она не заметила ничего достойного столь пристального внимания. Чинной походкой шествовал кади в своей мантии, направляясь, несомненно, по важным делам, скорее всего — спешил к обеду. Следом за ним шли, держась за руки, два юноши, свежие и сияющие, словно только что после бани. Один из них был необычайно высок. Вторым был Исхак.

Сайида едва не бросилась бежать, повинуясь первому порыву. Но потрясение, равно как и рассудок, удержали ее от этого. Она была безликой тенью в черном, парой глаз, сокрытых в тени, невидимкой.

Но вместе с ужасом она испытывала и озорное удовольствие от того, что сидит здесь, на виду у всех, и никто ее не видит. Они тоже остановились напиться, держась по другую сторону фонтана, что было единственным признанием присутствия здесь женщин. Исхак был в отличном расположении духа. Его друг…

Это было словно удар. Его рост; его походка, легкая и гордая; его лунно-бледная кожа. Глаза у него были серыми. Сайида не знала, что глаза могут быть такого цвета, словно добрая сталь.

Марджана была словно каменное изваяние.

Чужестранец нагнулся попить, зачерпнув воду длинной узкой ладонью. Исхак плеснул в него пригоршней воды; тот рассмеялся и сторицей воздал озорнику. Все еще смеясь, обмениваясь шутливыми ударами, словно молодые львы, они пошли дальше своим путем.

— Мне кажется, — после долгого молчания промолвила Сайида, — что у нас сегодня будет гость.

Марджана, казалось, не слышала ее. Сайида никогда не видела ее такой. Внезапно она пошевельнулась, обмякла, вздрогнула.

— Да? Ты что-то сказала?

Сайида подавила вздох.

— Ничего. — Глаза ее прищурились. — Марджана, ты влюбилась?

Ифрита развернулась к ней так стремительно, что Сайида отшатнулась.

— Нет!

Сайида подождала, пока утихнет эхо. Потом осторожно сказала:

— Мне кажется, нам пора домой.

Марджана не стала даже спорить.

Это очень красивый мужчина, признала Сайида.

Все в доме были уверены, что Марджана пришла незадолго до полудня в своем одеянии богатой горожанки и составила Сайиде компанию в саду. Они вместе молились там, и больше Марджана не произнесла ни слова до того, как явились остальные женщины. Они обменялись приветствиями и затеяли нехитрый разговор. Известие о приходе гостей было долгожданным освобождением от этой тягомотины.

Когда в гости приходил один Исхак, он приветствовал отца и Маймуна, а потом шел прямо во внутренние комнаты, чтобы оказать уважение Матушке, подразнить Фахиму и вежливо побеседовать с Лейлой, и только потом, если у него оставалось время, поболтать с Сайидой. Но когда приходили другие гости, женщины ждали в своих покоях, кроме Сайиды, которая, закрыв лицо вуалью, подносила мужчинам обед. Но так было до тех пор, пока Маймун не прекратил это. Теперь этим занимались Шахин и Рафик.

Матушка и тетушки терпеливо томились в ожидании. Сайида была не столь благовоспитанна. Позади комнаты, где обедали мужчины, был ход для слуг, и дверь его была перекошена и закрывалась неплотно. Рафик находился в комнате, прислуживая за столом или делая вид, что прислуживает; по большей части он подпирал стену. Шахин, принеся чашки и блюда с кухни, должна была вернуться только затем, чтобы забрать их, когда они опустеют. Никто не пройдет здесь до конца обеда. С легкостью, полученной долгим опытом, Сайида приникла глазом к дверной щели. Она скорее почувствовала, чем увидела, что Марджана присела рядом с нею и тоже прильнула к щели.

Оружейник Фарук обнаружил немалое сходство со своим сыном — только старше, полнее и суровее. Солидность, в которую Исхак всего лишь играл, для Фарука, казалось, была частью его натуры. Если в его душе и крылась хотя капля легкомыслия, он не собирался проявлять ее перед незнакомцем.

Его подмастерье Маймун, видимо, пытался следовать примеру своего мастера: солидный молодой человек, всегда несколько хмурый, полный чувства собственного достоинства. Но, скорее всего, это тоже была маска, надетая ради визита незнакомца. Она с пугающей быстротой соскочила, когда Исхак, уже введя Айдана в дом со всеми приличествующими формальностями и удостоверившись, что ему предложены лучшие яства, потом и только потом как бы случайно обронил:

— Халид — франк. он прибыл из Иерусалима в поисках доброй индийской стали.

Маймун выглядел так, словно открыл флакон с розовой водой, вдохнул запах полной грудью… а там оказался нашатырь. Фарук чуть заметно нахмурился:

— Я полагаю, что дома ты зовешься не Халидом.

Айдан поклонился:

— Айдан, владетель Каэр Гвент.

— Значит, Халид, — заключил Фарук, — если не возражаешь. Ты превосходно говоришь по-арабски.

Айдан улыбнулся, пожав плечами:

— Прилагаю все свои скромные усилия. У меня есть родня в Доме Ибрагима.

Это могло показаться логичным следствием сказанного. А могло и не показаться таковым. Выражение лица Маймуна не изменилось, разве что стало еще более кислым. Он перестал есть. Его явно ужасало то, что он разделял трапезу с франкским псом. Пусть даже с псом, претендующим на респектабельность.

— Значит, вот откуда у тебя этот акцент, — сказал он. — Так говорят в Алеппо.

— Несомненно, — ответил Айдан. — Мне уже делали замечание, что я говорю, словно погонщик верблюдов.

Исхак подавился куском баранины со специями. Фарук хлопнул его по спине без малейшего признака эмоций. Айдан сощурил глаза. Он знал, как назвать это. Невозмутимость.

Фарука, как начал подозревать Айдан, еще никому не удавалось одурачить.

Айдан медленно позволил себе расслабиться. Еда была проще, чем в доме у Мустафы, но изобильная и отменно приготовленная. И сам дом был менее богатым, чем у купца, но все же куда более богатым, чем у большинства западных лордов: чистый и хорошо ухоженный, красивые ковры, серебряная посуда, довольно красивая на вид. Слуга — несомненно, раб — не утруждал себя сверх положенной меры, но был достаточно услужлив. Кажется, этот раб и еще женщина были единственными слугами в доме, разве что еще кто-то ухаживал за садом или скрывался в гареме.

К этому Айдан никак не мог привыкнуть — к полному отсутствию женщин. Они видел их на улицах, прячущих лица под вуалями, или — если это были рабыни — не носящих вуали, но и не поднимающих глаз. Он и не знал, насколько ценно для него присутствие женщин, их голоса на приеме или за столом, пока не лишился всего этого.

Об этом не говорили. Светский мужчина мог, после должных предисловий, в общих поэтических словах рассуждать о женской красоте, но никогда не подразумевал при этом своих жен, разве что косвенно. Женщина, о которой говорили, была женщиной, лишенной чести. Благородная госпожа была тайной, хранимой среди родственников.

Тайна Айдана была глубже и слаще всех прочих. Он пил воду, со вкусом лимона и этой эссенции сладости, именуемой сахаром, и пытался не тосковать о вине так же, как о женщинах. Добрый мусульманин не пьет вина; вот еще одна причина сохранять приверженность христианской вере.

Когда Исхак обронил фразу, что его друг — франк, Сайиде потребовалась вся ее воля, чтобы не ахнуть. Франк. Здесь. В их доме. Вкушает их еду, за их столом, вместе с ее отцом. Выглядит, говорит и движется совсем как человек.

Она сглотнула комок в горле. Почему она должна бояться? Их семья водит знакомство с ифритой. Они должны, кажется, знать все о том, как принимать в гостях дьяволов.

Марджана не шевелилась и почти не дышала, пока франк не сказал о погонщиках верблюдов. Тогда ее плечо, прижатое к боку Сайиды, затряслось. Она смеялась. Он говорил не как погонщик верблюдов. Или, по крайней мере, не совсем.

Маймун не мог есть и едва мог сидеть спокойно, узнав, с кем он делит трапезу. Отец, кажется, примирился с неизбежным; Сайида гадала, не сдерет ли он потом с Исхака шкуру в наказание за столь явное оскорбление закона, обычая и священной чистоты трапезы.

У франка были прекрасные манеры, хотя порою он забывался и брал чашу левой рукой. Кажется, он вообще предпочитал эту руку: его кинжал висел на левом боку. Сайида подмечала такие вещи. Она все-таки была дочерью оружейника.

Франк он или нет, но этот человек заинтересовал ее отца. Когда разговор зашел о стали, тучи в воздухе стали рассеиваться. Даже Маймун вылез из своей скорлупы, отвечая на какой-то вопрос, и при этом забыл даже о небрежном тоне.

Исхак выглядел весьма довольным собою.

Когда обсуждение переместилось в кузницу, Исхак попросил разрешения засвидетельствовать почтение гарему. Остальные даже не заметили его исчезновения.

Сайида оглянулась и вздрогнула. Марджана исчезла. И Сайида даже не почувствовала этого.

— Ну, сестренка? Что ты о нем думаешь?

С тех пор, как он перерос ее, Исхак называл ее так. Она показала ему язык.

— Что я думаю — о ком? О Маймуне?

Исхак закатил глаза.

— Не притворяйся тупицей. Я знаю, что ты подсматривала. Ты всегда подсматриваешь. — Он пощекотал пальцем животик Хасана, и ребенок засмеялся, глядя на Исхака блестящими глазами. — Ну?

Он бессознательно гордился своим другом. Сайиде даже захотелось солгать и притвориться, что на нее он не произвел впечатления, просто затем, чтобы посмотреть, как будет злиться Исхак. Но в этом Халиде было что-то, заставившее ее отказаться от этого намерения.

— Он… другой. Где ты нашел его?

— В Палате Правосудия, пока смотрел за упражнениями мамлюков. Он гостит в Доме Ибрагима. Он понимает сталь.

— Я это осознала, — сухо сказала она.

— Я думаю, он понравится отцу.

— Или ужаснет его.

— Скорее, Маймуна. — Исхак состроил гримасу. — Иногда этот мальчишка может быть невероятно глуп.

Этот «мальчишка» был на добрых четыре года старше Исхака. Сайида подняла брови и выразительно глянула на брата.

Исхак залился краской, заметной сквозь редкие волоски на подбородке — предмет его гордости. У него была еще девичьи-нежная кожа, и румянец на ней проступал очень ярко.

— Ну да, так и есть. В кузнечном деле он блистает, но в обращении с людьми он безнадежно глуп.

— Не совсем, — возразила Сайида. — Если твой друг знает сталь, то они найдут общий язык.

— Он знает. — Исхак вертел перед Хасаном игрушку, улыбаясь в ответ на улыбки младенца. — Я предполагал, что это будет потрясающе. Сидеть за обедом со столь представительной персоной, и вдруг обнаружить, что это не просто христианин, а франк. Ты знаешь, франки не едят детей.

— Это сказал тебе твой франк?

— Ему и не надо было это говорить. Он замечательный, ведь правда? Я не встречал никого подобного ему.

— И сколько же франков ты видел в жизни?

— Одного, — ответил Исхак. — Он не говорил ни слова по-арабски, и по его виду было понятно, что он и не хочет знать нашего языка. Он хватал еду с блюда обеими руками. Он вонял, как козел. — Исхак развел руками. — Я думаю, что наш сегодняшний гость так же необычен для франков, как и для нас.

— Я думаю, что ты несешь чепуху. — Сайида взяла Хасана на колени. — Сегодня утром здесь была Марджана.

Она не знала, почему сказала это. Исхак не любил Марджану. Он знал, кем она была: как наследник дома, он принял эту тайну как должное. Он сплюнул.

— А, эта. Чего ей было нужно?

— Компании. Мы выходили в город.

Исхак поднял брови. Он знал о запрете Маймуна. И считал его нелепым.

— Мы видели вас на базаре. Я думаю… — Сайида немного помедлила. — Я думаю, ей понравился твой франк.

— Йа Аллах! — Исхак побледнел. — Где она сейчас?

— Исчезла. Ты же знаешь, как она это делает.

— Знаю… — Исхак глотнул воздуха. — Понравился, говоришь? Понравился запах его крови. Она съест его живьем!

Сайида отстранилась от него, чтобы он не тряс ее за плечи.

— Она не убивает ради удовольствия. Ты знаешь это. Я думаю, она влюбилась.

— Вы, женщины, всегда об этом думаете.

— Ты ее не видел, — возразила Сайида. — Почему бы ей не влюбиться в него? Ты же влюбился.

— Я не ем человеческую печень на завтрак.

— Она всегда была добра ко мне.

— Н-ну, — протянул Исхак. — Ты это ты.

Сайида поблагодарила его за комплимент, и Исхак сразу нахмурился.

— Хасан любит ее больше всех на свете. Даже больше, чем меня. Кто сказал, что она не может быть столь же нежной с возлюбленным?

— Меня пугает не это. А что, если возлюбленный надоест ей?

Сайида невольно вздрогнула.

— Если он таков, как ты говоришь, он в состоянии о себе позаботиться. Быть может, она никогда не подойдет к нему близко. Она застенчива.

— Ну да, — пробормотал Исхак. — Застенчива, как тигрица.

— Если ты проболтаешься, ты нарушишь свое слово.

— Будь оно проклято, это слово.

Но после этого Исхак присмирел. Несколько минут спустя он поцеловал Сайиду, одарил Хасана прощальной веселой улыбкой и ушел.

Айдан был на вершине блаженства. Он увидел кузницу. Он рассматривал клинки столь превосходные, что они не могли даже пригрезиться кузнецам Запада. Даже игрушечное оружие было столь же смертоносно, сколь прекрасно: маленькие кинжальчики, украшенные камнями, несущие на себе отпечаток мастерства Маймуна и заставляющие покупателя расстаться с золотом. Они были красивы, но это были настоящие клинки, острые настолько, что могли до крови ранить самый воздух.

Но гордостью мастера и вершиной его мастерства были мечи. Фарук разрешил Айдану дотронуться только до трех, и все три уже были предназначены будущим владельцам: один для калифа багдадского, другой для повелителя Мосула, а третий для дамасского эмира. Рукоять и прочие детали каждого были выкованы в соответствиями с особенностями человека, который должен был владеть этим мечом; на каждом, с неимоверной искусностью, был выгравирован стих из Корана.

— Чтобы освятить его, — пояснил оружейник, — и помочь росту его души.

— А если меч предназначен для неверного? — спросил Айдан.

Глаза Фарука блеснули, как если бы он ожидал этого вопроса.

— Тогда неверный должен будет смириться с мусульманской душой меча. Мне не дано власти заключить в клинок иную.

— Может ли мусульманская душа проливать мусульманскую кровь?

— Это случалось довольно часто.

— Ага, — сказал Айдан, проверяя баланс меча эмира. — Должно быть, это высокий человек, по понятиям ваших земель, но худощавый, не так ли? Вроде меня. И не слишком богатый, хотя и пожелал ножны с золотой инкрустацией.

— Да. — Фарук оглядел Айдана с головы до ног. — Тебе понадобилось бы более длинное лезвие. Более тяжелое, чтобы соответствовать вашим доспехам и вашей манере боя, но с таким балансом, чтобы можно было орудовать мечом, словно перышком. Я думаю, с серебряной рукоятью и с рубином в навершии, если ты захочешь осквернить добрый мусульманский клинок и вырезать крест. А на лезвии узоры, словно языки пламени; пламенная душа.

Айдан почувствовал укол в области шеи. Это была сила, в этом негромком размеренном голосе, назвавшим его истинную суть.

— Что ты потребуешь за такой меч, мастер оружейник?

— Разве я сказал, что сделаю его?

— Я говорю, что ты можешь это сделать.

— Захочешь ли ты принять меч с мусульманской душой?

— Если меч примирится с христианской рукой на рукояти.

— Принадлежит ли эта рука воину-мечнику?

— Ты желаешь испытать ее?

Фарук кивнул. Айдан чувствовал, что эта игра доставляет кузнецу удовольствие. Он тоже наслаждался ею, словно вином.

Во дворе стоял столб для упражнений, три очищенных от веток ствола высотой в рост мужчины — невысокого мужчины, как оценивал это Айдан. Меч, который дал ему Фарук, был мечом для упражнений — затупленным, тяжелым, как дубина, но в ладони он казался до странного живым. Острый запах железа щекотал ноздри Айдана. Сказки лгали, будто его племя не выносит прикосновения холодного железа, но он ощущал это железо, как ни один другой металл, даже сталь: его пламя, темное и сильное, полыхало глубоко внутри, но от этого становилось только горячее.

Айдан поднял меч, проверяя его баланс. Меч был угрюмой тварью. Айдан постепенно осваивался с ним, повторяя движения, усвоенные им во время обучения военному искусству в Райане, и эти движения в его исполнении напоминали танец. Быстрее, теперь ритм действительно принадлежал танцу, не хватало только пения волынок, чтобы завершить картину. Клинок обрел свое равновесие. Ему никогда не испытать счастья, но он знает, что такое послушание. Он с силой врезается в сухое неподвижное дерево, не причиняя вреда, который мог бы нанести плоти и костям.

— Более длинное лезвие, — сказал Фарук спокойно и сухо, — да, верно. Но не настолько тяжелое, как я думал. Будет ли тебе прок от меча, которым можно и рубить, и колоть?

— Сможет ли он выстоять против франкского широкого меча?

— И устоит, и пронзит человека насквозь.

Айдан поклонился, все еще держа железный меч.

— Я доверяю суждению мастера. — Он помолчал секунду или две.

— Ты сделаешь меч для меня?

— Я сделаю для тебя меч, — ответил Фарук.

 

15

Послание было коротким и точным. Принц из Райаны, если это доставит его высочеству удовольствие, мог присоединиться к повелителю Сирии в охотничьих забавах.

— Мне нравится, как это написано, — хмыкнул Айдан. — Из Райаны. Неужели по-арабски нельзя сказать «Принц Каэр-Гвентский»?

— Затруднительно. — Джоанна запустила пальцы в его волосы. Она все никак не могла насладиться их густотой, красотой и вороным отливом. — По крайней мере, его посланники знают кое-что о твоем истинном титуле. Они пытаются быть учтивыми.

Положив голову ей на колени, он посмотрел вверх, ответив на ее улыбку пристальным взглядом.

— Ты приложила к этому руку.

— У тебя есть возражения?

Айдан нахмурил брови.

— Нет. — Но произнес он это так, словно сам не вполне в это верил. — Мустафа вне себя. Неожиданное приглашение от султана, и при этом не надо давать взятку или подкупать камергера. Куда катится мир?

— К женскому правлению. — Джоанна провела пальцем по его щеке от брови до подбородка. — Я всего лишь свела дружбу с госпожой Исмат.

— И рассказала ей обо мне.

— Мне можно было и не рассказывать. О тебе знают все женщины. Если бы ты был женщиной, а мы — мужчинами, ты был бы первой красавицей, покорительницей сердец.

Румянец на лице Айдана в свете лампы был ярок, словно знамя. Пальцы Джоанны продолжили свой рассеянный путь. Айдан поймал их.

— Почему вы позволяете нам хотя бы делать вид, что мы правим вами?

— Надо же вам чем-то заняться, пока мы обсуждаем важные вопросы.

Он невольно рассмеялся.

— Настоящий мужчина посмеялся бы над вами, и я тоже желал бы это сделать. Знаешь, это какое-то проклятье — осознавать истину.

— Бедненький. — Она скользнула в его объятия. Это движение ничего не требовало от него, хотя он был готов к тому, что она захочет чего-то большего. Но она не хотела. Ей было достаточно его тепла. — Я хотела бы поехать на охоту, — сказала она мечтательно.

— Ты можешь переодеться мальчиком.

— Кого это обманет? — риторически вопросила она. — Нет, сейчас не время шокировать поклонников ислама. Я буду послушной, надену вуаль и присоединюсь к госпоже Исмат. Ты знаешь, она слышит все, что говорят в совете. Для этого за залой совета устроены специальные помещения, отгороженные решетками.

— И султан знает об этом?

— Конечно. И он спрашивает совета у свей жены. Она родилась в Сирии и жила во дворце с самого детства. Она знает об управлении королевством почти все.

Айдан медленно склонил голову:

— Логично. Но странно. Так странно…

Он не сразу понял, чем он так рассмешил Джоанну.

Это было странно, твердил себе Айдан, присоединившись к собравшимся у западных ворот Дамаска. Не имело значения, что он даже не человек. Он был наполовину франк, и полностью чужеземец, и потому в это ясное утро оделся в костюм, подобающий рыцарю, едущему на охоту в Заморских Землях. Сокол, присланный вместе с приглашением султана, спокойно сидел под колпачком у него на руке, не обращая внимания на шум вокруг. Благодарение Богу и султану, сокольничий был добродушным человеком: он решил оказать уважение странностям чужестранца и не стал беспокоить своим присутствием ни птицу, ни принца.

— Сэр франк!

Не узнать голос Исхака было невозможно. Потом из мгновенно возникшей толкотни явился и сам Исхак, пристроившись на своем пустынном пони рядом с большим серым конем Айдана. мальчишка улыбался, глядя на принца.

Айдан не смог удержаться от ответной улыбки. С тех пор, как Фарук пообещал сделать Айдану меч, сын Фарука старался проводить рядом с принцем все время, свободное от обязанностей. Если не больше, подумал Айдан, сгоняя с лица улыбку и хмуря брови.

— Разве ты не должен сопровождать своего господина?

— Я сопровождал, — ответил Исхак. — Он послал меня присмотреть за тобой. Тебе не следует ездить без сопровождения.

В горле Айдана встал комок. Серый мерин затанцевал на месте; сокол дико забился, пытаясь освободиться от клобучка и пут. Айдан с мрачным лицом постарался успокоиться, чтобы не внушать тревогу животным. Он почти забыл об этом так надолго; и теперь словно шип вонзился в его сердце. Герейнт. Тибо. Его собственная, жестоко наказанная глупость.

Юноша тоже начал тревожиться. Айдан успокоил его, хотя и не мог улыбнуться.

— Я полагаю, что сопровождать меня выпало совсем не тебе, — промолвил он с хорошо сыгранной небрежностью.

— Ну да, — согласился Исхак, — это должен был быть Али. Но я поменялся с ним. — Он помолчал. — Ты никогда не говорил мне, что ты принц.

— А ты никогда и не спрашивал.

— Мне кажется, я должен был оказывать тебе большее почтение.

— Почему?

— Твой отец был королем, а мой…

— Твой отец — король оружейников.

— Я знаю правила вежества, — осторожно сказал Исхак. — И как я должен себя вести. Я хочу, чтобы ты понял. Если бы я знал раньше…

— Я рад, что ты этого не знал. — Айдан наконец-то смог опять улыбнуться. Он слегка потрепал Исхака по плечу, а потом опять принял серьезный вид. — Итак, ты знаешь. Будем ли мы держаться на равных?

Было интересно наблюдать, как отражается на лице юноши ход его мыслей. Сын ремесленника и сын короля. Истинно верующий и неверный франк.

— На равных, — согласился Исхак не без тайной радости.

Исхак был не единственным юнцом в охотничьей компании, и кое-кто из них кланялся Айдану так, что было ясно: они знают, кто он такой. Айдан отметил, что таких знатоков было довольно много. Кажется, никого особо не задевало его присутствие и его явно франкское происхождение. Он был гостем: кем он был до этого и кем он будет потом, в данный момент не играло роли.

Сарацины не ездят в организованном порядке. Высокопоставленные лица толпились вокруг эмиров, эти круги перемещались и смешивались, как хотели. При появлении султана поднялась суматоха. Его сопровождение было меньше, чем у любого из предводителей отрядов: два-три родственника, егеря и сокольничьи, готовые к выполнению своих обязанностей, да горсточка стражей в одеждах солнечного цвета. Сам султан был одет в черное без каких-либо знаков его положения. Но уздечка его кобылы — королевы королев арабской породы — была отделана золотом.

Его появление вызвало взрыв приветственных криков; султан сверкнул улыбкой и махнул рукой, и вся кавалькада под гром копыт выехала из ворот.

Животворной кровью Дамаска была река Барада, прохладный поток, струящийся с гор и питающий посредством проложенных труб мириады колодцев и водяных цистерн города. Охота ехала вдоль реки, мимо фруктовых деревьев, клонящих ветви под тяжестью плодов, мимо прекрасных загородных домов знати, мимо круглых цветников, утопающих в благоухании роз. Лошади, свежие и бодрые в это раннее утро, словно танцевали по дороге. Один из всадников запел, песню подхватили остальные. Даже Айдан, уловив мелодию, присоединился к поющим. Он был горд тем, как освоился в городе, тем, что провел в нем много времени и ни разу ни сорвался и не бросился на поиски открытого неба; но теперь, вырвавшись на простор, он был опьянен. Он едва сдерживался, чтобы не пришпорить мерина и не вырваться вперед всех.

Его удерживало присутствие Исхака. Исхак, каждое движение которого вызвало воспоминание о Тибо. Исхак, который не был и даже — по воле Божией — не будет мишенью для кинжала ассасина.

И так, сдерживая себя, Айдан ехал вместе с остальными, иногда, если мог, подпевая песни, и с приличествующим принцу достоинством беседуя с теми, кто заговаривал с ним. Он знал многих эмиров. Курда из того же племени, из какого происходил султан; турка, старающегося держаться подальше; двоих-троих сирийцев. Двое из них были почти принцами: Масуд, брат госпожи Исмат, мало похожий на свою сестру, как описывала ее Джоанна, тяжелый и неуклюжий на ногу, но полный дивной грации в седле; и Мураф Шайзарский, сотрапезник султана, почти такой же высокий и худощавый, как Айдан. Мураф ехал рядом с глубоким старцем, оказывая ему почтение необычайное для столь высокомерного человека. Старец ехал верхом с легкостью человека, который всю жизнь провел в седле; спина его была прямой, а рука уверенно держала поводья его кобылы. Не только Мураф относился к нему уважительно: даже султан, чуть придержав свою лошадь, обратился к старцу «шейх» и «отец», и тот принял это как должное.

Здесь охотились несколько иначе, чем на Западе: тоже с собаками и соколами, но еще и с котами, с тощими пятнистыми гепардами, которых везли к месту охоты на спинах невозмутимо-спокойных лошадей. Впереди охотников ехали барабанщики, которые должны были вспугнуть дичь, какой бы она ни была — птиц, кроликов, мелких зверьков, стало газелей, которые вынеслись из зарослей, словно на крыльях. Айдан, засмотревшийся на гепардов, едва вспомнил о том, чтобы пустить в полет своего сокола. Вальяжные, сонные почти до безразличия, они, будучи спущены на землю, превращались в самых быстрых и самых смертоносных охотников. Они всегда настигали добычу, за которой гнались. Иногда на помощь им приходили соколы-указчики, которые налетали на жертву, забившуюся в убежище. Соколы падали на дичь, спрятавшуюся в глухих зарослях, дичь выскакивала наружу, гепарды настигали ее. Или же гепарды загоняли ее на открытых местах, дичь спасалась бегством, и соколы преследовали ее в тростниках. Затем соколы возвращались к вабилу, гепарды — на свои мягкие сидения; соколы терпеливо ждали, пока их спустят вновь, а гепарды погружались в дрему, казавшуюся их обычным состоянием.

Сокол Айдана, уже без клобучка, закричал и забил крыльями, вцепившись в рукавицу. «К охоте! — кричал сокол Айдану. — К охоте!»

Айдан рассмеялся и подбросил птицу в воздух.

Превратности охоты разделили компанию, одни охотники направились к реке, к ее высоким зарослям, а другие углубились в холмы. Айдан обнаружил, что они с Исхаком едут вместе с Мурафом и старцем — возможно, отцом Мурафа, — с их свитой, сокольничьими следом за парой собак. Все барабанщики спустились к реке, как и гепарды. Без них дело двигалось быстрее. Собаки вели их прочь от Барады, вверх по ручью, впадавшему в нее: он едва струился по каменистому дну, но заросли по его берегам были полны птиц.

Ягдташ Айдана быстро наполнился дичью. Его сокол почти не устал; успокоившись, но не насытившись кусочком своей последней добычи, птица лениво описывала круги — не охотясь, а всего лишь ради удовольствия. Сокол понимал Айдана, но не так, как понимал он обычного человека, а так, как осознавал присутствие силы — ветра, солнца, радости охоты, силы, которая несет и захватывает тебя.

Человеческая речь была непонятной и странной. Слова об остановке на отдых, о воде, яблоках из придорожного сада, куске хлеба.

Айдан спешился немного в стороне от остальных, пустив лошадь пастись. Он напился из ручья и утолил свой собственный голод, но продолжал ощущать острый голод сокола. Глаза его были полны солнца и неба, а сознание — свободой полета.

Сокол устал. Его хищная природа требовала своего. Он думал о том, как широк мир и как тесно в неволе, и вспомнил, что ничто не связывает и не может связать его, кроме воли того, кто послал его в полет.

Из укрытия, гонимый страхом, выпорхнул голубь. Сокол погнался за ним, с наслаждением впитывая его ужас, метания из стороны в сторону в последней отчаянной попытке спастись. Глупая птица снова слетела в чащу деревьев, спугнув всю стаю. Сокол с царственной неторопливостью выбрал среди них жертву, поднялся повыше и ударил, словно молния.

Айдан позволил соколу наесться, по-прежнему поддерживая слабую связь, но ничего не требуя. По мере насыщения сокол успокаивался; он поддался прежде, чем понял это, и, заслышав приближение Айдана, поднял голову и взлетел ему на руку. Айдан дал соколу почувствовать наслаждение, быстрое и яростное.

Остальные, поев и запив завтрак водой, расположились на отдых. Все прекрасно знали, что делается это ради старца, и сам старец знал это не хуже других. Но, как заметил Айдан, ничем не выдал этого. Это было проявление мудрости. А также доброты: Мураф, сам далеко не юноша, страдал от едва залеченной тяжелой раны и был едва ли в лучшем состоянии, чем его отец.

Они приветствовали Айдана, каждый по-своему, а Исхак с виноватым видом предложил ему хлеба. Айдан отказался. Он сел на свободное место между Исхаком и старцем. Сокол злыми глазами оглядел людей. Их птицы молча сидели в путах и под клобучками возле лошадей, под присмотром сокольничьих. Айдан погладил своего сокола по спинке, успокаивая. Птица нахохлилась, прикрыв глаза. Айдан мягко пересадил ее на шест, поднесенный сокольничьим. На лапки сокола надели легкие путы, но клобучок надевать не стали, и сокол, удовлетворенный охотой, сытым брюшком и присутствием Айдана, задремал.

— Ты настоящий сокольничий, — сказал старец.

Айдан склонил голову. Мураф, несколько раздраженный раной и своим промахом, запоздало представил их друг другу. Старец действительно был его отцом: Усама из дома Мункид в Шаизаре. Усама не испытывал трепета перед сыном короля страны, о которой никогда не слышал, хотя в его манерах проявлялась доля уважения. Для него куда больше значения имело то, что Айдан знает соколиную охоту.

— Значит, в вашей стране известно это искусство.

Если судить по его тону, то эта страна находилась так же далеко, как луна. Айдан подавил улыбку.

— Да, кое-какие скромные познания у нас есть.

— Ты охотился с орлами?

Это была проверка. Айдан не смог удержаться от улыбки.

— Один раз. Когда я был молод и глуп. Теперь я предпочитаю ястребов или пустельг. Они лучше охотятся, и их легче нести на руке.

— Я охотился со львами, — заявил Усама.

Остальные переглянулись. Несомненно, у старика уже мутилось в голове. Айдан, который был осведомлен лучше, сказал:

— Однажды я пошел на кабана с голыми руками.

— И как долго ты после этого выздоравливал?

— Всю зиму. А кабан дожил до преклонного возраста.

Усама засмеялся. Голос его был слегка подточен старостью, но все еще оставался глубоким и звучным.

— Несомненно, ты отыгрался на его потомстве.

— Я пытался, — согласился Айдан. — Иногда я побеждал.

— Ах, — вздохнул Усама, — в молодости мы все безрассудны. Однажды я напал на змею, которая свила гнездо в нашем доме. Во внутреннем дворе, среди резьбы портика; для тех, кому приходилось там проходить, в этом было мало радости. Она спала, свесив голову с арки, как будто часть резного украшения. Когда мне это надоело, я принес лестницу и поставил ее под гнездом, а змея видела каждое мое движение — она спала, но глаза ее были открыты, как всегда у змей. И пока мой отец смотрел на все это и сдерживался, чтобы не накричать на меня за глупость и этим не спугнуть змею, я добрался до ее головы с маленьким кинжалом. Понимаете, там не было места для удара мечом, а о том, чтобы застрелить ее из лука, я не подумал. Ее морда была на расстоянии локтя от моего лица, и была так отвратительна, как только можно вообразить. Я ударил ее в шею. Ее туловище выскользнуло из гнезда и обвилось вокруг моей руки. И так мы шатались на лестнице, я пытался сохранить свою жизнь, а она боролась за свою, и когда я уже был уверен, что сейчас свалюсь вниз и разобьюсь, вниз рухнула змея. Но в отместку мне вместе с нею свалилась лестница, и я остался висеть, цепляясь за резьбу, пока камень не выпал, мои пальцы разжались, и я упал. Но Аллах был милостив. Мой отец бросился и подхватил меня, чтобы я не сломал себе шею.

— Быть может, он предпочел бы не видеть твоего подвига? — спросил Айдан.

Глаза Усамы блеснули.

— Я думаю, он жалел, что не додумался до этого первым. Я был диким юнцом, но мой отец порою мог быть еще более бешеным.

— Мой отец приучился сдерживаться прежде, чем я смог узнать его, потому что он должен был стать королем; но многие помнили, каким он был до того, как принял корону. Когда я доводил своих наставников до отчаяния, они утешали себя воспоминаниями. «Латан был хуже», — говорили они. Но потом они научились не упоминать об этом в моем присутствии. Я никогда не терпел соперничества в выходках, даже со стороны своего отца.

— Я должен проявить суровость, — промолвил старец, — и потребовать уважения к старшим.

— Да, — кивнул Айдан, — и я должен со смирением подвергнуться каре.

— Твои речи хороши, — отметил Усама.

— Для франка, — добавил Айдан.

— Для франка, — согласился старец, — и для многих мусульман. У меня есть друзья среди твоего народа. Лучшие из вас хороши, как только может живой человек. Худшие не хуже, чем мы, и порою менее испорчены. Когда я был в Иерусалиме по поручению своих повелителей, я вынужден был возносить молитвы в маленькой мечети — Мечети Отца, лежащей в тени Каменного Купола. Франк, только что приехавший с Запада, увидел, что я молюсь лицом на юг, в сторону Мекки, и не потерпел этого: он грубо поднял меня и швырнул на землю лицом на восток. «Вот так надо молиться», — сказал он, и не от доброты сердечной, а так, словно желал указать мне на ошибочность моей религии. Ему никто не возразил, пока не пришли мои друзья-тамплиеры и не вывели его вон. Они очень извинялись и были крайне учтивы.

— Тамплиеры? — изумился Айдан.

— Тамплиеры, — ответил Усама, столь же удивленный.

Айдан покачал головой.

— Никто в моей стране не поверит этому. Там все очень просто. Чистая вражда, без малейших уловок. И даже без учтивости.

— Часто так бывает и здесь. У меня был случай убедиться в обратном. Люди есть люди, какова бы ни была их вера.

— Ты сожалеешь о том, что участвовал в битвах?

Глаза Усамы были затуманены годами, но за этим туманом полыхало неистовое пламя, словно у юноши.

— Не сожалею. Война — это величайшая проверка для мужчины. Без нее он всего лишь женщина или женская игрушка. А ты, сын короля? Разве ты дитя мира?

Айдан рассмеялся, открыто и свободно. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы подобрать слова.

— Прошу прощения, господин. Просто… знающие меня говорят, что мое имя слишком хорошо подходит мне. Я пламя сухого дерева, я ястреб битвы. Не находя больше войны дома, я пришел искать ее сюда.

— Ты нашел ее?

Айдан прикрыл глаза, не давая упасть завесе чар, не давая вырваться наружу неистовому зеленому свету.

— Я нашел ее.

— Пусть Бог дарует тебе добрую удачу, — промолвил Усама.

Во время разговора Айдан слышал стук копыт по камням русла, слышал, как звенят удила. Неспешно приближалась маленькая группа всадников. Айдан без удивления увидел двух едущих бок о бок всадников в золотых куртках, а за ними — верхового в черной одежде, вместе с одним-единственным сокольничьим. Собаки с лаем рвались вперед, и егерь придерживал их за поводки.

Султан легко спрыгнул на землю, отвечая на спокойное приветствие Усамы. Мураф согнулся в поклоне. Исхак весь обратился в зрение и трепет. Айдан сидел неподвижно, предоставив властелину Сирии решать, как ему приветствовать франкского принца. Он отлично видел, что все это запланировано заранее. Такова уж была искусность этого народа.

Саладин смотрел на него взглядом чистым, словно у ребенка, удивлялся его необычному росту и наслаждался этим удивлением.

— На Западе некогда жил король, — сказал Айдан, — который не садился за праздничный обед, пока не увидит что-нибудь чудесное. Мой господин уже обедал сегодня?

Султан рассмеялся:

— Думаю, теперь я могу и пообедать. Добрая встреча, принц. Хорошо ли ты поохотился?

— Хорошо, господин мой, и в хорошей компании.

— Я знал, что эта компания доставит тебе удовольствие. — Саладин сел рядом с Айданом с легкостью истинного обитателя востока, для которого кресло — бесполезный предмет. Он был меньше ростом, чем ожидал Айдан, и был гибок даже в кольчуге, и хотя солнце, война и недавний шрам добавляли ему возраста, он все равно казался моложе своих лет. Таковы же были и его манеры. Он не был высокомерен; казалось, это ему не нужно.

Слегка вздрогнув, словно от холода, Айдан понял, что султан принадлежит к редкому типу людей: к людям, на которых не оказывают воздействия чары. Он видел Айдана таким, каким он был. Всю его странность, все, кроме глаз, которые Айдан прятал от него. И более того. Саладин видел перед собой не юношу с гладким лицом. Он вообще не видел возраста.

Это было самым странным: не выглядеть зеленым юнцом; получать почтение в первую очередь за число прожитых тобою лет. На миг Айдан ощутил какую-то пустоту в душе, и даже вспышку обиды. Разве это удовольствие — прощать глупость смертных?

Джоанна сказала бы по этому поводу слово-другое. Айдан прислонился к стволу дерева, потому что должен же он был хоть немного пошевелиться, и было бы невежливо вскакивать и убегать от короля. Даже Исхак был необычайно тих; присутствие султана словно приморозило его к месту.

Саладин кивнул ближайшему стражу. Тот — юный, синеглазый и рыжеволосый, что странно смотрелось в сочетании с мусульманским тюрбаном — сорвался с места и принес фляжку и два серебряных кубка, которые наполнил напитком из фляжки. Султан взял один из кубков и с почти церемонной простотой подал его Айдану.

— Пей, — сказал он.

Это было больше, куда больше, чем вежливость. Мусульмане не должны были разделять трапезу с неверным, чтобы не осквернить свою чистоту. Исхак совершил грех, усадив Айдана за стол в доме своего отца, и этот грех едва искупался юностью и безрассудностью Исхака и магическим очарованием Айдана. Но султан, король и защитник, поборник Веры, никогда не должен был столь легко совершать то, что позволительно сыну оружейника.

Но некий ритуал все же был соблюден. Саладин подождал, пока Айдан не осушит свой кубок с лимонной водой, и только потом поднес к губам свой. Он кивнул Айдану, чтобы тот оставил свой кубок себе. Ну конечно, теперь ни один мусульманин не мог испить из этого кубка; но сам кубок был прекрасен, и это был щедрый дар.

Этому народу всегда требовалось много времени, чтобы добраться до сути разговора, а Саладин, хотя и родился курдом, вырос в Дамаске. Казалось, он часами мог рассуждать о погоде, о достоинствах и недостатках соколов, об охоте, но только не о том, что франкский принц делал в Дамаске. Казалось, его это совсем не волнует. Для него это был отдых — долгий дремотный полдень вдали от государственных забот. Усама действительно уснул, Мураф свесил бороду на грудь и дремал вполглаза. Стражи и слуги погрузились в безмолвное созерцание. Даже Исхак клевал носом.

Султан сделал паузу. Айдан уже забыл, о чем они говорили. Он бродил между спящими, едва сознавая, что движется. Саладин смотрел на него, как люди обычно смотрят на леопарда, мечущегося в клетке. И он ответил султану взглядом леопарда.

Он слишком поздно вспомнил, что этот человек видит больше, чем другие люди. Глаза Саладина расширились словно по собственной воле, хотя он едва ли осознал, что видит нечто необычное. Он всмотрелся — но Айдан уже прикрыл глаза и вернулся на прежнее место, не поднимая взгляда. Миг спустя Саладин вздохнул и покачал головой, решив, что виденное им было всего лишь игрой света.

— Что ты думаешь о нашем городе? — спросил он.

— Он прекрасен, — ответил Айдан. — Словно город из легенды: неизмеримо старый и невероятно богатый. В нем есть сильная магия.

— Ты так думаешь? — Султан был польщен, но взгляд его оставался пристальным. — Ты явился сюда ради магии?

Айдан улыбнулся острой, словно меч, улыбкой. Но по-прежнему не поднимая глаз.

— Я явился потому, что сюда меня привела дорога. Я остаюсь здесь, пока здесь остается мой караван. Но красота и великолепие этого города стали для меня приятной неожиданностью. Я хотел бы прийти сюда в более счастливое время, чтобы я мог вернее судить о городе.

— Если кто-либо из моего народа причинил тебе обиду, я должен знать об этом и предложить тебе возмещение.

— Ваш народ — это сама безукоризненная вежливость.

— Однако это не успокоило твое сердце.

— Мой господин, только один человек может сделать это, и только ценой собственной крови.

Некоторое время султан сидел в молчании, поглаживая бороду у самого подбородка.

Нет, не бороду: шрам, прячущийся в ней, тонкий недавний порез.

— Я слышал, — произнес он наконец, — что это один из тех, кого я знаю. — И когда Айдан ничего не ответил, Саладин добавил: — Вы должны простить, что я не называю его имени. Ужас, внушаемый им, нелегко забыть.

— Но твои войска осадили замок.

Султан чуть заметно и печально улыбнулся:

— Вы знаете, что такое паника. Одних она заставляет бежать прочь. Других — бросаться прямо навстречу своему страху.

— И первые именуются трусами, а вторые считаются храбрецами.

— Или безумцами. — Под загаром на лице султана проступила легкая бледность. Он тронул кольчужный воротник у себя на шее. — Я никогда не снимаю это, даже в бане, от Рамадана до Рамадана. Ибо я протянул руки к Алеппо, твердыне шиитов, а они все шииты, эти любители кинжалов с Горы, и их повелитель хорошо заплатил, чтобы убрать меня. Сначала на виду у всей моей армии, когда мы собирались приступить к трапезе в лагере, и прислужники обратились против меня и убили бы меня, если бы один из моих эмиров не узнал их и не поднял тревогу. За это он умер. Они умерли, двенадцать и один из них, но я остался жить, и жить в страхе. Каждая тень могла быть убийцей; каждый человек подле меня мог быть предан Повелителю Ножей. Меня охраняли днем и ночью. Я не верил никому. Я едва не умер от одного только страха. И так я жил год и еще полгода, и почти вспомнил вкус мира, но он ударил снова. — Пальцы султана, гладящие шрам, дрожали. — Один из его рабов подарил мне это. Другой пробил кольчугу, но не ранил. Они умерли, все четверо, но один из моих людей был мертв, и они сказали мне, что я сошел с ума. Я выстроил стену вокруг моего шатра. Я удалил от себя всех, я не говорил ни с кем, кого не знал с самой моей юности. И когда я не смог больше выносить этого, когда я должен был перейти к действию или сломиться, я осадил Масиаф.

Айдан подался вперед. Султан сидел, положив на колени сжатые кулаки, на лбу его блестел пот, глаза расширились от воспоминаний.

— Я осадил Масиаф. Мои люди боялись каждой тени, но следовали за мною. Быть может, они любили меня. Быть может, они боялись меня чуть больше, чем моего врага. Но когда я разбил лагерь, выстроил укрепления и приготовился к долгой игре выжидания и испытания, ко мне пришел человек. Он прошел мимо всех моих стражей и караульных, кроме тех, что охраняли мой шатер, а у них он попросил разрешения войти. Они позволили ему. Он был один, он был немолод, и они удостоверились, что у него нет оружия; а я был в шатре вместе с полководцами, слугами и самыми доверенными рабами. Он предстал перед нами и назвал себя со спокойствием, которое не было даже наигранным, он назвал себя тем самым врагом, которого мы собирались уничтожить. Мои стражи придвинулись к нему, но я не позволил им схватить его. Он улыбнулся мне и сказал: «Я думаю, нам есть что сказать друг другу. Быть может, ты позволишь нам поговорить наедине?» Я ответил ему: «Тебе нечего сказать ничего такого, чего не могли бы услышать мои военачальники.» Его улыбка не дрогнула. «Быть может, ты боишься?» Если бы он насмехался, я вызвал бы его на поединок. Но он был вежлив; он был полон сочувствия. Он сводил меня с ума. Я отослал своих эмиров, хотя они были этим недовольны. Но своих слуг я оставил. «Наедине», — сказал Горный Старец, вежливо и непреклонно. Я отослал всех моих слуг, кроме двоих мамлюков. «Это моя правая рука и моя левая рука, — сказал я. — Они были рядом со мной с самого их детства. Они часть меня; они не оставят меня». Мой враг вскинул голову. Он обратился к моим мамлюкам, как всегда вежливо, без гнева, без угрозы: «Иса, Бури. Убьете ли вы его по моему слову?» У них в руках были кинжалы, один у моего сердца, другой у моего горла; и лица их не выражали ничего. Мои руки не принадлежали мне; все предали меня. «Отпустите его», — сказал мой враг, мягко, мягко. И они повиновались ему; но он больше не обращал на них внимания. «О султан, твоя мощь велика и растет день ото дня. Я сознаю, что сделал ошибку, пытаясь положить ей конец. Я не буду служить тебе, поднявшему знамя суннитской ереси выше Лошади Ислама, но пока ты сохраняешь наш мир единым, пока ты ведешь Священную Войну так, как предписано тебе вести ее, пусть между нами будет перемирие. Я не буду больше посылать своих верных против тебя, если ты соизволишь убраться из моих земель и восстановить все, что разорила и сожгла твоя армия.» Я стоял, разинув рот, словно идиот. Одно лишь слово пришло мне на ум: «Почему?» Он ответил: «Я прочел то, что начертано Аллахом. Я видел, что ты сделаешь в нашей стране. Ты сделаешь это лучше, чем кто-либо другой из тех, кто может занять твое место.» Это были довольно резкие слова, но я уловил в них истину; или ту истину, которую он избрал для себя. Я не скоро согласился, но в конце концов я принял то, что он предлагал. Он ушел, и забрал с собой моих мамлюков. Утром я свернул лагерь. С тех пор я оставил его в покое, и он не предпринимает ничего против меня. Я начинаю верить, что он держит свое слово.

— Синан человек слова, — подтвердил Айдан. — Как и я. Я поклялся отомстить за два убийства; и он заплатит мне лично.

Саладин покачал головой:

— Ты так же безумен, каким был я.

— Он убил сына моей сестры. Он зарезал ребенка, единственным преступлением которого было то, что он рожден женщиной, которую возжелал Синан. Он преследует ее дочь, которую я охраняю, насколько могу охранять здесь, где мужчины и женщины живут совершенно отдельно.

— Он преследовал и тебя?

— Зачем это ему? Он враждует только с этой женщиной и с ее кровью. Но один из ее семьи был связан со мной кровными узами, священными среди моего народа; другой же связал со мной свою судьбу. Поэтому Синан — мой враг.

— Я думаю, — сказал Саладин, — что ты не тот человек, с кем стоит враждовать. — Он произнес это без улыбки. — Неужели та женщина не желает уступить ему ради своей семьи?

— Она сопротивляется ради своего Дома. Ведь ты не хочешь увидеть Синана во главе Дома Ибрагима?

Несмотря на полуденную жару, Саладина пробрала дрожь.

— Да смилуется над нами Аллах! Теперь я почти не удивляюсь, что он убрал руки от повелителя Сирии и Египта. Он избрал себе лучшую жертву.

— Франк никогда бы так не сделал, — сказал Айдан. — Никогда не отказался бы от королевства ради торговой империи.

— Но ведь и тайное убийство — не франкское оружие. Когда вы убиваете своих королей, вы предпочитаете делать это открыто, по возможности в битве. Иногда я завидую вам.

— Не стоит, — возразил Айдан. — Ты никогда не жил в франкском замке.

— Я… слышал об этом, — поморщился Саладин. — У вас нет бань.

— Нет. И можно иметь только одну жену. Даже вино по большей части отвратительно. Что же до климата…

— Ах, — согласился султан, — все время холодно. И мокро. Но зелено. Разве ты не тоскуешь по зелени здесь, где она столь же редка, как изумруды?

— Не совсем здесь, — ответил Айдан под шепот листьев и журчание воды; но над всем этим плыл солнечный жар. Он снова встал на ноги, вытянувшись так, что казалось, мог бы достать солнце с небес. Он посмотрел на султана. — Я понял, что ты хотел мне сказать. Я никогда не ожидал и не просил твоей помощи против моего врага. Я не просил ее и у моего короля в Иерусалиме. Он позволил мне делать то, что я должен делать. Позволишь ли ты, господин мой, то же самое?

— Что ты собираешься делать? — спросил Саладин, придвигаясь ближе к нему и щурясь, потому что солнце светило ему в глаза.

— То, что должен. Ничего такого, что принесет вред тебе или твоему королевству, если только меня не вынудят к этому.

— Разреши мне увидеть твое лицо, — сказал Саладин.

Айдан медленно начал двигаться. Наконец он опустился на одно колено, оказавшись лицом к лицу с султаном. Тот задержал дыхание:

— Ты… не…

Айдан улыбнулся с ужасающей мягкостью:

— Мой отец правил страной на западе мира. Моя мать была… есть… дочь моря и камня. Мой брат — море. Я — кремень, что, столкнувшись со сталью, порождает огонь. Ты боишься меня?

Султан выпрямился, собрав гордость:

— Я не дитя и не дурак, чтобы совсем не испытывать страха. Ты… я не ждал тебя. Кто ты?

Неожиданно Айдан почувствовал страшную усталость.

— Наполовину человек, — ответил он. — И полный глупец. Но я поклялся, и я выполню свою клятву. Насколько смогу. Насколько должен.

Теперь султан стоял в рост, а Айдан смотрел на него снизу вверх, и во взгляде его не было ни гордости, ни вызова. Его даже не волновало то, что его маскирующие чары развеялись.

— Я должен это обдумать, — сказал Саладин. — И ты. — Он протянул руку. Айдан не уклонился, даже когда эта рука больно сжала его плечо. — Я вызову тебя, — пообещал султан.

 

16

Айдан, знавший королей, не ждал, что его призовут скоро или призовут вообще. И похоже, это было оправдано: казалось, Саладин забыл, или предпочел забыть, о своем обещании. Если караван покинет город прежде, чем он вспомнит, Айдан уйдет с караваном.

До отъезда оставалось немного. Мустафа сказал, что не более трех дней. Казалось, он искренне сожалел об этом.

Айдан не знал, что он чувствует. Облегчение от того, что дело наконец-то сдвинется с мертвой точки. Сожаление, что придется оставить город столь прекрасный и людей, которые стали ему друзьями. И конечно же, страх, смешанный с нетерпением. Синан ничего не предпринимал против Джоанны в городе Саладина. Дорога — это другое дело. И Алеппо. по большей части принадлежавший Синану.

Как он и ожидал, весть принес ему Исхак, излучавший нетерпение и гордость.

— Твой меч готов, — крикнул он.

Так быстро; так чудесно. Айдан был уже на полпути к воротам, когда Исхак догнал его.

На этот раз Айдану не привелось испробовать гостеприимства за столом Фарука. Его это не волновало. Еда и напитка были просто обычаем, приятным времяпрепровождением. А он пришел сюда за мечом.

Даже ритуал омовения стоп, рук и лица, взаимных приветствий и вежливых заверений, едва не исчерпал его терпение. Он был мерой того, насколько его принимал этот мир, и приходилось терпеть.

Он чувствовал почтительное понимание со стороны Исхака, кислое отвращение Маймуна и нетерпение Фарука, едва ли меньшее, чем его собственное, но неизмеримо лучше скрываемое. Они были словно монахи-либертинцы, выстаивающие мессу, а мыслями обращенные к элю, который ждет их в трапезной.

Наконец дань вежливости была отдана. Айдана провели через внешний дворик в комнату, которую он едва заметил ранее, хотя она почти примыкала к кузнице. Ему велено было ждать. Исхак остался с ним, он молчалб как рыба, и был чрезвычайно доволен собой с виду. Айдану хотелось как следует стукнуть его. Он и сделал бы это, если бы не боялся, что свернет мальчишке шею.

Безмолвие длилось. У Айдана затекла спина. Сколько это еще продлится, знают только Бог и кузнец. Пальцы его тосковали по рукояти меча.

После целой вечности ожидания Фарук вернулся. Его подмастерье, суровый и молчаливый, шел следом. Мастер-кузнец нес что-то, завернутое в ткань. Маймун расстелил ковер, бывший чуть шире его тела и чуть длиннее меча, с вытканным простым темным узором, незатейливым, словно зимние холмы. Фарук, преклонив колени, положил на ковер свою ношу. С любовной осторожностью он развернул ткань.

Айдан не шелохнулся, не осмеливаясь коснуться меча. Ножны были великолепны — на черном фоне были золотом выложены бесконечные волнистые узоры, столь любимые сарацинами. Рукоять была проще, это была рукоять боевого оружия, она была серебряной, без узора, но гарда была инкрустирована золотом, а в навершие был вставлен рубин, как и обещал Фарук. Рубин, словно огромный мерцающий глаз, подмигивал из темного гнезда ткани и ковра.

Айдан бросил взгляд на Фарука. Кузнец склонил голову. Осторожно, без алчности, Айдан поднял вложенный в ножны меч. Он весил столько, сколько и должен весить меч, хотя и был несколько легче и длиннее того клинка, который Айдан привез из Райаны. Он взялся правой рукой за ножны, а левой — за рукоять. Серебро под его пальцами было прохладным и спокойным. Он медленно извлек меч.

Клинок мерцал, словно впитывая свет. Узоры на нем были тонкими, волнистыми, пламенными, они переливались от рукояти до алмазно-острого кончика лезвия. Когда Айдан повернул меч, они почти исчезли, а потом вновь заблистали ярко. И вместе с ними появились слова.

Воистину мы создали человека, слепив его небрежно из черной грязи,

А джинна мы создали прежде из чистой сущности пламени.

Пальцы Айдана судорожно сжали рукоять. Меч трепетал в его руке, словно живое существо. Меч знал его. Меч чувствовал его сущность. Меч был им.

Айдан дал ему каплю своей крови, чтобы утолить его голод, пока меч вел для него свой танец. Маймун незаметно принес два предмета для проверки: деревянный чурбан и шелковую подушку. Айдан скривил губы при виде деревяшки. Легким ударом он рассек подушку надвое. Пух почти не высыпался наружу. Одно перышко взлетело, наткнулось на меч, и распалось на части.

Воздух вскрикнул, когда Айдан повел мечом. Если бы Айдан противостоял всаднику, то тот не понял бы, что обезглавлен, пока голова не покатилась бы наземь.

Айдан неохотно вложил меч в ножны. «Позже, — сказал он мечу. — Подожди.»

Остальные молча смотрели на него с полным пониманием. Айдан низко поклонился кузнецу.

— Ты превзошел себя.

Фарук кивнул, соглашаясь.

— Я никогда не делал лучшего клинка. Бог был со мной; Он вел мою руку.

— А… твой выбор стиха для клинка?

— Выбрала сталь, — ответил Фарук. — В этом ее душа.

Он говорил истину так, как видел ее. Айдан безмолвствовал.

Это была сила, магия более глубокая и сильная, чем та, которой владел он. Ковать сталь; пробуждать в ней душу; связывать их воедино. Земля и огонь. Смертное и бессмертное. Каков носитель, таков и клинок.

Айдан склонился вновь, еще ниже, чем прежде.

— Мастер, — промолвил он.

Привесив меч на пояс и воздав мастеру должное золотом и уважением, Айдан почувствовал легкость в теле и на душе. Казалось, что город, по которому он шел, был нов и чист. Айдан словно плыл по реке. Он перестал напрягать все свои необычные чувства, хотя и не отключил их вовсе, чтобы не быть слепым и глухим. В таком равновесном состоянии он находил в себе силы не только выдерживать пресс человечества, но и казаться частью его.

Это было в некотором роде свободой. Не столь простой и сладкой, как молчание лесов, но острой, словно завершающие минуты охоты, когда кабан уже ждет, и собаки оттянуты назад, и охотник знает, что он победит или погибнет.

Айдан обнаружил, что шагает легко, и ему почти не мешает ни узость улиц, ни людская толкотня. Вновь и вновь он касался холодной гладкой рукояти меча, чтобы просто почувствовать радость его присутствия.

Он задержался, чтобы купить кулек чего-то безумно сладкого, потом — чтобы глотнуть холодной воды Барады. Он слушал уличного певца с голосом мартовского кота; он едва не ввязался в перепалку непонятного происхождения и впечатляющих размеров, в центре которой ругались турок и курд.

Он слегка удивился, выйдя из шумного угара базарной площади и обнаружив, что солнце стоит высоко в небе. Он подошел к восточным воротам Великой Мечети почти в тот же миг, когда ученый сокол пролетел сквозь двенадцать узких арок и уронил шар, отмечающий час, в бассейн, и арка второго часа после полудня скрылась за занавесом. Айдан стоял, глядя на это, хотя его ругали за то, что он загородил дорогу, и хотя он видел это и раньше. Даже ночью это было чудом: соколы продолжали свое бессонное кружение, и фонари отмечали каждый проходящий час, светя сквозь кроваво-красное стекло. Это заставляло время казаться чем-то реальным, подвластным человеку. Но человек мог только измерять время; он не мог остановить его, не мог повернуть вспять.

— Твои звезды, господин мой… могу ли я прочесть твои звезды?

Айдан посмотрел вниз. Человек придвинулся ближе, на одну ступеньку, стуча табличками, стилами и абаками — принадлежностями астролога. Айдан полагал, что астролог был несколько предпочтительнее торговцев святынями, наводнявших христианские церкви. Хотя и здесь они должны быть, но они низко держали головы в страхе перед дланью суннитов, хотя и предлагали отчаянно смелым паломникам-шиитам блеск в шкатулке, который выдавали за прядь волос Пророка, а рядом — коробочку с куском кости величайшего шиитского мученика Хусаина. Сунниты не поклонялись реликвиям, он считали это — как и кое-кто еще — разновидностью идолопоклонства.

Они не верили и астрологам; но тем не менее астрологи толпились на ступенях Часовых Ворот.

Айдан молчал, и астролог вздохнул:

— Дела идут плохо, хотя я все же наскребаю денег на то, чтобы удержать плоть на этих ничтожных костях. Не желает ли мой господин узнать, какой день будет благоприятен для его начинаний?

— И это все, что ты можешь сказать мне? — спросил Айдан.

— Я вряд ли могу претендовать на предсказание будущего, — ответил астролог. — Я просто я помощью моей науки угадываю наиболее вероятный ход событий.

Айдан встал на одну ступеньку с ним, почти против своей воли.

— О честный предсказатель! Неудивительно, что твои дела идут плохо. Ты должен был обещать чудеса пророчества.

Астролог выпрямил свое костлявое тело, излучая достоинство.

— Я не шарлатан, господин мой. Я изучаю звезды.

И очень молод под встрепанной бородой, и мучительно серьезен. Астролог прижал свои таблички к груди и твердым взглядом ответил на улыбку Айдана.

— Ты можешь насмехаться надо мной, повелитель, но моя наука есть моя наука.

— Верно, — ответил Айдан. — Я просто удивлялся. Что делает истинный философ, продавая гороскопы на ступенях Великой Мечети?

— Воля Аллаха, — отозвался астролог со смирением столь же трогательным, как и все остальное в нем, — и необходимость. Моя семья бедна; мой отец недавно умер, да дарует ему Бог покой; на завершение моего образования не было денег. Поэтому я приношу столько пользы, сколько могу, хотя могу немногое. Очень немногое, но это лучше, чем ничего. И я не хочу — и не буду — просить милостыню.

— У человека есть своя гордость, — согласился Айдан. Он сделал паузу. — Я не знаю, когда родился согласно вашему календарю.

— А, — произнес астролог, обращаясь во внимание, словно пес, почуявший запах. — По греческому?

— По франкскому, — ответил Айдан.

— А, — вновь сказал астролог без малейшего испуга. Он стал рыться в свих табличках. — Я думаю… да… достаточно близко, если прибавить сюда и вычесть… — Он взял стило. — День?

— Майская Ночь, — ответил Айдан. — Почти полночь.

Для мусульманина это не значило ничего, кроме цифры на табличках, но первым, что увидел Айдан, были костры Белтейна.

— Год?

Айдан назвал год.

Астролог зацарапал стилом. Остановился. Поднял глаза.

— Господин простит меня, но я думаю, что господин ошибся десятилетия на четыре.

— Я думаю, нет, — с улыбкой сказал Айдан.

Астролог моргнул:

— Мой господин, ты не можешь…

— Могу.

Астролог дрожал. Видимо, это число было слишком важным.

С кошачьей плавностью Айдан положил на ступени у ног астролога монету. Она сверкала золотым блеском.

— Числа, — сказал астролог умирающим голосом, — есть числа. Даже для… для…

Еще один блестящий безант появился рядом с первым. Чтобы положить его, Айдан не шевельнул ни единым мускулом.

Астролог уставился на монету. Он был замечательно спокоен. Ошибка в математике поражала его в самое сердце. Магия… это было другое дело. Он склонил голову, и в его достоинстве не было ничего смешного.

— Мой господин, — сказал он, и снова спокойно принялся за свои вычисления.

Айдан ждал, проявляя терпения, которого никто не заподозрил бы у него. Люди приходили и уходили. Другие астрологи были заняты делом, их коллеги-нотариусы у ворот бойко предлагали свои услуги. Некоторые переходили от одних к другим. Сначала звезды, потом договоры; и если звезды оказывались плохими, клиенты, минуя нотариусов, входили в мечеть, возможно, чтобы помолиться о более благоприятном дне.

Второй сокол уронил шарик, металл зазвенел о металл, словно ударил колокол. Астролог оторвался от своих табличек, подергал себя за бороду и вновь просмотрел все свои вычисления. Он поднял голову, взъерошенный и почти сердитый.

— Я никогда, — стал объяснять он, — не составлял гороскоп для принца джиннов. Ты принц. Я ясно прочел это. Так?

— Так, — признал Айдан.

Астролог был слишком занят, чтобы кланяться.

— Это все очень интересно. Я сказал бы, невероятно, но ты есть то, что ты есть. Между Венерой и Марсом; но Меркурий имеет власть в твоем доме. Ты любим так же, как и ненавидим, и то, что завладеет тобой, будет владеть тобой нераздельно. Смерть скачет рядом с тобой, но не имеет над тобой власти. — Его палец, выпачканный чернилами, пробежал по строке на табличке. — Смотри, опасность здесь и здесь. И огромное счастье, но и огромная потеря. Путешествие… путешествия. Присматривай за своими женами. Одна из них ревнива и может нанести вред другой, если ты не будешь осторожен.

— Но у меня нет… — начал было Айдан.

Астролог не слышал его.

— Ты был рожден под исключительно блистательной звездой. Ты общаешься с королями, короли взыскуют тебя — не ради власти. Ради силы. И ради твоего огня. Там, где ты, редко бывает покой. Ты движешься вместе с силой, ты и сам сила, но ты сдерживаешь ее, ты подрезаешь ей крылья. Это не мудро, перед лицом того, чему ты противостоишь. Научись высвобождать то, что ты несешь, принц, иначе падешь. Как низко, моя наука не в силах предсказать. И поднимешься ли ты вновь… — Он подчеркнул фигуру, посмотрел на нее. — Венера в Деве. Огонь в холодном сердце. Смерть. Даже джинны могут умирать, принц. Помни это.

— Я никогда не забывал, — откликнулся Айдан.

Астролог почесал бороду.

— Плохо. Я не собираюсь отрицать это. Но есть надежда. Всегда есть надежда. То, что может убить тебя, может и спасти. Это вопрос пропорции.

— Значит, вокруг меня полный мрак?

— Я этого не сказал. — Астролог с трудом сохранял терпение. — Ты всегда был осенен царственным отблеском доброй удачи. Теперь пришла пора расплачиваться за это. Если ты мудр и будешь действовать осторожно, не будешь искушать небеса, то будешь еще более благословен, чем ранее. Смотри сюда, и увидишь сам. Все тропы сойдутся вместе; они кажутся темными из-за их плотности. Или они завершатся здесь, на безысходной точке, либо расплетутся вновь под счастливыми звездами. Ты сам должен сделать свой выбор.

— Который сочетает, — подхватил Айдан, — повеления судьбы со свободной волей.

— Именно так, — согласился астролог, игнорируя иронию. Он выглядел, словно едва оперившийся птенец, блестя глазами из гнезда своих табличек. — Я никогда не составлял более интересного гороскопа. Так много выборов… убери из них смертность, и коснешься бесконечности. Это изумительный способ сойти с ума.

— Да не случится этого с тобой, милостью Божьей.

Астролог слегка покраснел.

— Я признаю, что ограничиваю себя узкими рамками. Я использовал самые быстрые расчеты, какие мог. Это не самый лучший гороскоп, господин мой. Он даже едва адекватен. Есть несколько путей… если бы я проследил их, вместо того, чтобы…

— Довольно! — воскликнул Айдан, — или ты действительно сойдешь с ума, и вина за это падет на мою голову.

— Ты должен был подумать об этом, — спокойно возразил астролог, — прежде чем позволить мне составлять гороскоп.

Его нелогичность была высока; она затрагивала краешек совершенной логики. Но даже его темные пророчества не могли повергнуть Айдана в уныние. У него не было соперничающих жен, обещанных звездами, зато была любовница, и вскоре он увидится с нею; а день или два спустя они покинут город. Как и сказал астролог, у него хватало поводов для скорби, но была и радость. Он высыпал в ладони астролога все золото, которое было у него в кошельке, — быть может, все, которое у него было вообще, но ему было все равно. Было слишком весело видеть, как становятся круглыми глаза на узком лице, а тонкогубый рот открывается в удивлении, протесте, виноватой радости.

— Но… — сказал астролог, — но сегодня неудачный день для меня.

— Конечно, — согласился Айдан, — для твоей карьеры уличного астролога. Ты, мой чудесный философ, вернешься у своей учебе и преуспеешь в ней, и в конце концов станешь главным наставником в своей школе. Обещай мне это.

— Но… — выдавил астролог. — Но…

— Обещай!

— Я обещаю. Я… — астролог громко сглотнул. — Господин мой, я же предсказал бедствие!

— Ты честно предостерег меня. И я это запомню. — Айдан с улыбкой поднялся. — Да дарует тебе Бог процветание!

Айдан пошел прочь, а астролог все еще продолжал что-то бормотать, вознося неуверенным тоном хвалу Богу и своему благодетелю. И тут Айдан едва не столкнулся с человеком в алом плаще. Судя по длинным косам, ожерельям и тяжелым кольцам в ушах, юноша был турком. Лицо его выражало наполовину триумф, наполовину подошедшее к концу терпение. Когда Айдан остановился, начав было извиняться, это лицо разгладилось, приняв бесстрастное выражение, хотя узкие черные глаза по-прежнему сверкали.

— Сэр франк, — произнес турок, — султан приглашает тебя навестить его.

И ради этого пришлось бегать за тобой почти весь день, звучало в голосе посланца. Айдан не ощутил укоров совести, но быстро пошел туда, куда вел его турок. Там маленький паж держал за узду лошадь, а рядом стоял пони, который, увидев турка, поднял свою массивную голову и заржал. Кобыла, слишком высокая для араба и великолепно сознающая свою красоту, встретила Айдана с настороженным уважением. Животные всегда знали, кто он; животные с характером не очень-то спешили довериться ему, потому что видели его могущество и знали, что оно может сотворить с ними.

Эта лошадь была смелой. Она только чуть вздрогнула, почувствовав руку Айдана на шее. Ее большие ноздри раздувались; острые уши подрагивали.

— С твоего позволения, — сказал ей Айдан, поставив ногу в стремя. Она затанцевала, потом успокоилась. Он потрепал ее по лоснящейся гнедой шее. Лошадь гордо изогнула шею и ударила копытом оземь. Паж живо вскарабкался на ее круп за спиной Айдана, проворный, как мартышка, и не более мартышки склонный испрашивать позволения. Едва мальчик уселся, посланник султана пустил своего пони рысью. Лошадь, оскорбленная, пошла пляшущим галопом.

Айдану было жаль расставаться с лошадью, в движениях подобной огню и шелку. Но султан ждал, и посланец не собирался задерживаться. Они оставили лошадей и пажа во внешнем дворе цитадели и прошли внутрь, зайдя дальше комнат, где ранее бывал Айдан: за пределы открытых публике покоев в места, менее блистающие показной роскошью. Конечно, и эти помещения были богатыми, но времени было позволено хозяйничать здесь. Краски и позолота потускнели и осыпались, изразцы потрескались, ступеньки были истерты множеством ног. Но сад, в который они вели, был хорошо ухожен, полон ароматом роз и пением текущей воды, как все сады Дамаска.

Подле фонтана находился павильон, почти столь же большой, как королевский зал. Колонны его были увиты розами, а все двери выходили в сад, так что трудно было сказать, где кончается внешнее пространство и начинается внутреннее. В павильоне витал прохладный сквознячок; вода, текущая по каналу из Барады, наполняла бассейн в центре и стекала по плиткам пола.

У бассейна в кругу приближенных сидел султан. Он был занят работой: два секретаря писали что-то, то и дело разыскивая нужные документы в груде табличек, записей и посланий. Человек, сидевший ближе всех к султану, казался слишком молодым для столь высокого сана, которым он был облечен. Был он одет в одежду кади, судьи, и что-то писал, так же быстро, как и секретари. Эмиры, сидевшие за ним, по контрасту выглядели столь же неуместно-свирепо, как соколы в голубятне. Айдан знал Мурафа ибн Усаму и Масуда, господина Исхака; третий был ему незнаком. Он был надменен и, если не считать ослепительно пышных одеяний, очень похож на самого султана. Казалось, скрип перьев и шорох страниц вызывают у него головную боль, и даже тишина сада не доставляет ему радости. Дай ему волю, и он выгнал бы нудных писак и позвал бы танцовщиц.

Зато Саладин, тонкий и смуглый, похожий на клерка, несмотря на меч на боку, казался здесь на своем месте. Он поймал Айдана посреди низкого и учтивого поклона, обнял его и поцеловал в обе щеки.

— Господин мой принц! Добрая и желанная встреча! Я уже начал опасаться, что ты покинул город.

— Еще нет, государь, — сказал Айдан, довольно быстро опомнившись и вспомнив восточную склонность у душевным излияниям. — Я боюсь, что задал твоему человеку нелегкую работу. Я бродил по городу, почти не замечая, куда иду. Это чудо, что он нашел меня.

— Арслан лучший охотник, чем большинство прочих, — с улыбкой промолвил Саладин. Юный турок, прикрыв глаза, отвесил низкий поклон и удалился.

Улыбка султана стала еще шире, когда он перевел взгляд на Айдана.

— Садись и чувствуй себя свободно. Ты пришел в добрый час; я уже почти завершил свои дела. Еще минуту, с твоего соизволения…

Айдан склонил голову. Появился слуга, несущий поднос со шербетом, фруктами и тарелкой подсоленного хлеба. Айдан понимал значение этого; и если он и не был голоден, то испытывал жажду. Он откусил кусочек плоской пресной лепешки и нашел ее вкусной, потом отпил большой глоток шербета, охлажденного снегом с Горы Гермон. Султан повернулся к кади, настаивая на какой-то фразе в письме. Эмиры ждали, выражая различную степень нетерпения. Мураф склонил голову, губы его шевелились: он читал наизусть Коран, как христианин перебирал бы свои четки. Масуд рассматривал узоры из розовых листьев на повторяющих друг друга арабесках изразцов. Третий эмир — Тюран-Шах, брат Саладина — разглядывал Айдана.

Не из любопытства, понял Айдан. Или не совсем из любопытства. Тюран-Шах примерялся. Взвешивал, насколько полезным может оказаться чужеземец.

В этом человеке не было той простоты, которая была в его брате. Саладин был тем, кем он был — не более и не менее. Тюран-Шах был старше, по праву рождения он должен был править среди сыновей Айюба, но удача предала его, оставив позади, в то время как его брат воцарился в Египте. Тюран-Шаху суждено было увидеть, как младший и, с его точки зрения, ничтожный брат дважды получил высочайший титул, а самому остаться всего лишь слугой короля. Он, жаждавший величия, видел, как его брат стряхивает с себя это величие, словно пыль; он, который мог бы править, как истинный император, должен был кланяться человеку, который не может даже навести порядок в своем совете. Который — глаза его блеснули — принимает франка, как принимал бы верного мусульманина, и даже не думает о подобающих при дворе приличиях.

Айдан с усилием освободился от этого холодного мелкого сознания, вцепившись в свой кубок, словно в якорь, и подавляя легкую дрожь. Господи, кем же был этот Айюб, что его сыновья так близко подошли к обладанию могуществом? Саладин, который может видеть сквозь любую завесу чар. Тюран-Шах, сознание которого более чем открыто; он высасывает силу и никак не может ею насытиться.

Они все же были смертными. В бороде Тюран-Шаха блестела седина; на лице его оставили след время, войны и привычка потакать своим желаниям. Запах его был запахом смертного мужчины, тяжелым от восточных благовоний. Айдан глубоко вдохнул этот запах, немного успокоившись. Он провел пальцами по перекрестью рукояти своего кинжала — чтобы собраться с силами и напомнить себе. О том, кем он был; о том, в чем он поклялся.

Кади наконец удалился, забрав с собой секретарей. Саладин вздохнул, потянулся и потер глаза.

— Аллах мне свидетель, я никогда не смог бы стать ученым!

Он ухватил яблоко из вазы, к которой Айдан так и не притронулся, и откусил кусок с выражением величайшего наслаждения. Глаза его, устремленные на Айдана, были яркими и удивительно ясными, но сознание его не таило ловушек для доверчивой мощи.

— Значит, ты скоро уезжаешь из города, принц?

Айдан кивнул:

— Через два дня, государь.

— Так скоро. — Казалось, Саладин сожалеет об этом. — Ты по-прежнему намереваешься сделать то, что поклялся сделать?

— Я должен.

Султан кивнул. Пальцы его скользнули по шраму от кинжала ассасина, словно он все еще причинял боль.

— Честь не позволила бы тебе поступить иначе. Так же, как мое слово не позволяет мне оказать тебе помощь.

— Ты знаешь, что я ни о чем не просил.

— Я знаю, — ответил Саладин. — Но то, что я знаю, и то, что я хочу… — Он вздохнул и махнул рукой, словно отбрасывая прочь эти мысли. — Ты принадлежишь к роду королей и знаешь, какие узы накладывает на нас королевский сан. Ты… ты более, чем это… ты знаешь, почему я делаю то, что делаю. Я нашел цену тебе, принц, и всему, о чем мы говорили. И вот что я должен сделать. — Он хлопнул в ладони.

Вошла пара слуг, неся нечто, казавшееся свертком шелка. Они развернули его. Это был плащ, почетное одеяние, сплошь черное, кроме каймы рукавов: тираз, дивная арабская вязь, написанная буквами цвета крови. Имя Айдана, и имя султана, и великое имя Бога, вытканное через слово в знак оказанной чести.

И это был не просто плащ. Вес его был весом стали, весом кольчуги — сирийский обычай, скрывать наготу доспехов под красотой и легкостью шелка. Сталь была вороненой, как ножны меча Айдана. Сквозь черноту поблескивало золото.

Остальные из приличия смотрели в сторону, пока слуги облачали Айдана в подаренный доспех. Он был легче и гибче, чем франкская кольчуга, но Айдан подозревал, что при этом подарок султана окажется еще и крепче. Айдан затянул шелковый пояс и повесил меч на расшитую золотом перевязь. Он выглядел по-варварски пышно; с точки зрения тех, кто смотрел на него сейчас — как истинно цивилизованный человек.

Султан улыбнулся и снова хлопнул в ладоши. Послышались быстрые шаги. Быстро, почти галопом, вбежал отряд мамлюков. Все они были одеты в алые плащи, скрывавшие, как был уверен Айдан, сталь доспехов. Одним из мамлюков был турок, приведший Айдана сюда. Они распростерлись на полу в мусульманском приветствии, но не перед Саладином. Они поцеловали пол у ног Айдана.

— Они твои, — сказал султан с неприкрытой озорной улыбкой. — Делай с ними все, что пожелаешь. Они хорошо обучены, — добавил султан. — И у них есть причины питать нелюбовь к нашему общему врагу.

Айдан не мог сказать, что когда-либо в своей жизни был воистину ошеломлен. Ему всегда было что сказать.

Он задумчиво оглядел ряд алых спин и склоненных тюрбанов. Каждый плащ украшал такой же тираз, какой был выткан на его собственном плаще. Тела, скрывавшиеся под этими плащами, не носили печати прославленной восточной полноты. Все они были юны — старшему из них было не больше двадцати лет — худы и неуклюже-грациозны, словно молодые волкодавы. Один или двое были, по видимому, столь же высоки, как сам Айдан. Некоторые были определенно шире в кости. Одна длинная борода, видневшаяся под тюрбаном, была цвета пшеницы на солнце.

— Но что, — сказал наконец Айдан, — что мне делать с этим отрядом мамлюков?

— Все, что хочешь, — ответил Саладин.

— Тогда я возвращаю их тебе. — Айдан вскинул ладони, не давая никому прервать себя. — Государь, это дар, достойный короля, и я высоко ценю эту честь. Но они — воины Аллаха. Как можешь ты губить их души, даря их мне?

— Я верю, — возразил Саладин, — что ты ничем не воспрепятствуешь спасению их душ.

Айдан вскинул голову. Глаза его полыхнули неистовым огнем.

— Ты знаешь, кто я такой!

Султан коротко кивнул.

Даже будучи наполовину безумным, Айдан не мог схватить короля и трясти его, пока не придет в себя. И ничего хорошего не вышло бы, если бы он испепелил павильон на месте. Обуздав свой темперамент, Айдан заставил себя говорить спокойно:

— Мой повелитель. Если я скажу им — если я скажу им правду — позволишь ли ты им сделать выбор?

— Это не мое дело — позволять или не позволять. Они твои.

Айдан прикусил язык. Хлопнул в ладоши. Посыпались искры. Айдан вздрогнул и выругался. Кажется, искры заметил только султан, и его это, по-видимому, даже позабавило.

— Встать! — приказал Айдан этой армии, которую ему навязали буквально силой.

Они повиновались с похвальной живостью. Да, мальчишки. У некоторых даже не было еще бороды, или в лучшем случае — нежный, чуть заметный пушок. Айдан изучал их лица. От самого высокого до самого маленького. Ясные синие глаза на лице, какие можно увидеть среди снегов севера. Серые глаза; зеленые под рыжими бровями. Снова синие, словно лед, но лицо — оливково-гладкое, как у любого сирийца. Карие, и снова карие, определенно восточные, турецкие косы, турецкие украшения, круглые турецкие лица. И в конце — словно пара поводьев одной уздечки — два широкоскулых, желтокожих и узкоглазых чертенка из преисподней, нахально гордящихся своей непохожестью на остальных, своей удивительностью.

Помимо своей воли Айдан улыбнулся.

— У меня тоже есть брат-близнец, — сказал он. — И держу пари, что я удивительнее, чем вы.

— На что ставим? — быстро и требовательно спросил один. Он, видимо, был близнец-огонь. Кажется, он был чуточку коренастее, на волосок ниже.

— Ваша свобода, — ответил ему Айдан. — Вы теряете право выбора: следовать за мной или отправляться своей дорогой.

— Это уже удивительно, — произнес с интересом другой, близнец-вода.

— Где твой брат? — спросил первый; именно он всегда думал о необходимом.

— Дома, на западе, правит королевством, несчастный.

— Все интереснее и интереснее, — заметил близнец-вода.

Остальные не шевелились, но воздух вокруг них звенел от нетерпения. Айдан обратился к ним ко всем:

— Ваш султан сказал мне, что вы — подарок. Теперь вы знаете, что подарены христианину и франку. Вы должны уже догадаться, для чего вас подарили. Вы боитесь ассасинов?

Они побледнели. Но надо отдать им должное — ни один из них не пошевельнулся и не издал ни звука.

Айдан улыбнулся холодной белозубой улыбкой.

— Хорошо. Я вижу, вы все в здравом уме. Я также вижу, что все вы отважны. Достаточно ли вы отважны, чтобы служить мне?

Он показал им все, без всякой пощады. Свое истинное лицо. Свое истинное могущество, проникнув в их сознания, прочтя их души. Никто из них не был тайным рабом Масиафа. Никто из них не был настолько глуп, чтобы не испытывать страха перед тем, кого они узрели лицом к лицу. «Ифрит», — вот что думали все они. В головах близнецов было другое слово, но означало оно то же самое.

Но никто из них и не подумал отвернуться или убежать. Юный северянин улыбнулся, словно берсерк.

— Это лучше, чем в песне, — произнес он голосом звонким и до дрожи красивым — голосом певца.

Чертенята — кипчаки, как они именовали себя — усмехались, словно безумные.

— Мне это нравится, — сказал близнец-огонь с озорством в голосе.

Айдан знал теперь все их имена. Он по очереди указал пальцем на каждого.

— Конрад. — Синеглазый певец, во всех отношениях самый юный.

— Андроникос. — Сероглазый македонец с византийской улыбкой.

— Янек. — Черкес, рыжий, словно франк.

— Райхан. — Наполовину франк, наполовину сириец.

Турки:

— Шадхи, Туман, Занги, Бахрам, Дилдирим, Арслан.

И наконец чертенята, близнец-вода и близнец-огонь, старший и младший:

— Ильхан. Тимур.

Они опускались на пол один за другим, по мере того, как он называл их имена, и простирались у его ног. Но лишь телом, не мыслями; о, нет. Головы их кружились от счастья, таящегося в самом сердце ужаса.

Чем сильнее он пытался отпугнуть их от себя, тем сильнее они привязывались к нему.

Он резко повернулся от них к султану:

— Они все безумны!

— Но хорошо обучены, — ответил Саладин, — и необыкновенно преданы. Они будут хорошо служить тебе.

Черт бы побрал этого султана! Он знал, что делает. Он выбрал лучших вояк и худших непосед, тех, кто вряд ли откажется пойти на службу к демону. Все они были язычниками, даже те, кто был рожден христианином. Даже под игом ислама.

Они, вынужден был признать Айдан, великолепно подходили своему новому господину. Совершенно не желавшему этого, приведенному в замешательство господину.

И он был их господином вне зависимости от того, оставит ли он их рабами или подарит им свободу. Они принадлежали ему раз и навсегда. Он был связан с ними, как и они с ним, до кона их жизней.

Это чертовски походило на королевское положение.

— И что мне с ними делать?

— Используй нас, — осмелился подать голос Арслан. Он был старше всех, кроме одного, и, кажется, занимал должность их капитана. — Мы все ненавидим того, кого ненавидишь ты. Наш прежний господин — это он погиб тогда же, когда султан был ранен. У него не было сына; мы перешли в руки нашего султана. Мы просили его о праве на отмщение. Он обещал. Неужели ты нарушишь его обещание за него?

— Вы можете погибнуть из-за этого.

— Тогда мы попадем в рай, и Аллах вознаградит нас.

Айдан в отчаянии стиснул руки.

— Вы знаете, кто будет рад видеть это? Половина королевского двора в Иерусалиме. Они хотели видеть меня с армией за моей спиной. И теперь, во имя Божие, у меня есть армия. Но я не командую армией рабов, даже если ваш закон позволяет христианину быть господином над мусульманскими душами. Вы будете свободны, или вы не пойдете за мной.

— Засвидетельствовано, — промолвил султан.

Он был необычайно доволен собой. Его эмиры были в немалом замешательстве. Его брат считал, что в данной ситуации и понимать нечего — вот только франк был удостоен настолько высокого дара, как если бы пес был впущен прямо в рай.

Саладин поднялся; он одной только силой воли мог стоять глаза в глаза с высоким райанином. Он сказал:

— Теперь у тебя такая надежная охрана, какая только может быть у человека. Я молю Бога, чтобы Он даровал тебе добрую удачу и часть Своего провидения. Иди осторожно, друг мой. Всегда смотри, что у тебя за спиной. Ты лучше меня знаешь, какое магическое оружие может применить твой враг, но ты можешь быть уверен, что оно у него есть. Может быть — об этом ходят слухи — что кое-кто из его слуг может быть не просто человеком.

По спине Айдана пробежал холодок. Но он вскинул голову и улыбнулся.

— Кто бы ему ни служил, он сам, вне всякого сомнения, смертный. Я иду на него хорошо предупрежденный и еще более хорошо вооруженный.

Улыбка Саладина была столь же вымученной, как и у Айдана. Он обнял принца, как будто одной силой этого объятия мог заставить события окончиться так, как ему этого хотелось.

— Аллах да защитит тебя.

Айдан низко поклонился в ответ. Мамлюки — его мамлюки — следовали за ним во плоти. Это заставило его рассмеяться. Все еще смеясь — и султан тоже неожиданно широко улыбнулся — Айдан повел свой отряд прочь.

 

17

Айдан наполовину боялся, что Джоанна отреагирует на его новую армию с ужасом. Но этого не произошло. Она даже не удивилась.

— Исмат говорила мне, — сказала она. — Это отчасти была ее идея. Она считала, что тебе следует иметь слуг, которым ты можешь доверять.

Айдан чуть приподнял брови. Он начал понимать, как эти женщины правят, при этом позволяя своим мужчинам думать, что мир находится в мужских руках. Несомненно, Джоанна предавала свой пол, позволяя Айдану узнать то, что знала она; или она предавала бы женщин, если бы Айдан был смертным мужчиной. Иногда он с легкой горечью пытался понять, не поэтому ли она столь легко приняла то, что произошло между ними. Он был словно любовник из грез, не человек, и потому грех не был столь уж смертным.

Затем он посмотрел на нее и укорил себя за глупость. Это сначала она была очарована существом из историй, рассказываемых Герейнтом. Она видела его целиком и — теперь — просто как его самого; как не видел его никто из тех, кто не принадлежал к его роду, даже его отец.

В этот последний день в Дамаске Джоанна послала к черту приличия и ушла из женских покоев. Она хотела хотя бы раз увидеть город, прежде чем покинуть его. Она рассматривала город с лошадиной спины, лицо ее закрывала от взглядов вуаль, но она была франкской женщиной, и этого нельзя было не заметить. У Айдана были сомнения касательно мудрости этой прогулки, но в кругу его мамлюков — его, Господи помилуй! он еще не привык к этому — и рядом с ним она была в такой же безопасности, как всегда. Хотя его сорвиголовы испытывали неуверенность. Они выросли в мире ислама, они были опьянены своей молодостью, и им не нравилась мысль, что женщина может ехать верхом, как мужчина. Пусть даже она по-мужски высока и рождена среди франков.

Она была в достаточной мере сарацинкой и в достаточной мере благородной норманнкой, и ее не волновало, что думает о ней кучка освобожденных рабов. Ей было куда более интересно рассматривать Дамаск, эту жемчужину земных городов. Иногда ей было еще интереснее проверить, насколько близко она может ехать к Айдану, при этом не вызывая ни косых взглядов окружающих, ни недовольства своей кобылы, которой не нравилась близость самца, пусть даже и мерина.

Айдан, который мерином отнюдь не был, заставил своего коня помотать головой и отстраниться. Иначе ему — не коню, конечно — трудно было бы удержаться и не схватить Джоанну в объятия, ошеломляя поцелуями, а это вряд ли было бы мудрым поступком.

Астролог исчез от Часовых Ворот. Айдан улыбнулся сам себе.

Джоанна хотела войти внутрь. Женщинам это было не воспрещено, но франкскую женщину едва ли встретили бы гостеприимно. Но Джоанна была упряма. Она смотрела прямо в глаза Айдану, не отводя взгляд.

— Почему кто-либо должен знать? Разве все они знают, кто ты такой?

Айдан с шипением выдохнул воздух сквозь зубы. Это была невероятная дерзость. Никто из смертных никогда не спрашивал… никогда не осмеливался…

Джоанна не сказала ничего из того, что могла бы сказать, на что ей давало право то, что было между ними.

— Я хочу посмотреть, — просто сказала она.

Долгий миг спустя Айдан ответил:

— Хорошо. Мы — эмиры, которые пришли помолиться за успех своего предприятия. Лучше будет, если ты будешь вести себя соответственно.

Ее улыбка была слишком озорной, чтобы он мог по-прежнему сердиться на нее, а важная походка Джоанны была точь-в-точь как у какого-нибудь сельджукского князька, исполненного чувства собственного достоинства. Один из мамлюков Айдана — не турок — хихикнул. Айдан оставил его и еще пятерых охранять лошадей. Остальные последовали за двумя высокими фигурами, которые вполне могли быть добрыми мусульманскими воинами, пришедшими помолиться в святом месте. По крайней мере, Айдану не нужно было притворяться человеком больше, чем обычно. Он все еще помнил реакцию Джоанны на его вид в великолепном новом плаще.

Мечеть для дома молитвы была столь же велика, как город. На галереях было полно торговцев: продавцы благовоний и хлеба устроили настоящую войну запахов, а книготорговцы, ювелиры и стекольщики рассыпали, подобно самоцветам, радужное сияние, вознося молитвы о ниспослании им покупателя. Западный минарет был полон святых людей, и чем выше они находились, тем святее считались, так что самый верхний, казалось, восседал прямо под небесами. Внизу читали суры из Корана мальчики, окружившие своих учителей, а вокруг первого в мире Корана стояла стража, и занавесь скрывала келью, где Айша, возлюбленная Пророка, хранила его живое слово, когда сам он был уже мертв. И над всем этим сама мечеть была подобна каменному саду: многоцветный мрамор на высоту в два человеческих роста, а выше — драгоценное сияние прекраснейшей в мире мозаики, на которой запечатлелся каждый город, где воссияла заря ислама, и было сказано, что не разрушится эта красота до конца мира.

Центр мечети был средоточием тишины и изысканной простоты, составлявшей сущность ислама. Зал молитвы был обширен и пуст, лампы были погашены, но чуть поблескивали в сумраке, меж колоннами сияли яркими красками толстые ковры, и золотые виноградные лозы обвивали михраб. Там было достаточно много людей, но все же они терялись в этом огромном пространстве, отданном во власть тишины. Кто-то где-то читал песнь из Корана.

Казалось более разумным, более естественным, сидеть на ковре подле колонны, лицом к молитвенной нише, и просто быть. Джоанна села рядом. Их не видел никто, кроме мамлюков, которым Айдан верил, и он сплел свои пальцы с ее. Она улыбнулась ему, быстрой улыбкой, мс обещанием оставить это на потом.

— Это святое место, — мягко произнесла она, — пусть даже это не наша святость.

Айдан кивнул. Это было так похоже на нее — понимать без слов. Они нуждались в том, чтобы прийти сюда. У Айдана не было дара предвидения, но поскольку он был тем, кем он был, он знал, что им не испытать вновь такого покоя.

Он едва не схватил ее в объятия, чтобы удержать ее, и этот час, и все, что им предстояло потерять. Она отвернулась от него; она была захвачена святостью этого места. Когда-то оно принадлежало римлянам; потом христианам, и в ту пору оно было полно молитв и греческих ритуалов. Теперь оно принадлежало Аллаху.

Айдан поцеловал ее пальцы, один за другим. Джоанна улыбнулась, хотя и не взглянула на него. Ее пальцы погладили его щеку.

Исхак увидел их через всю мечеть. Сначала он подумал, что глаза обманывают его. Мамлюки в своих алых плащах были хорошо видны, но двое в середине колыхались и плыли, словно миражи в горячем пустынном мареве.

Но это было только потому, что они были одеты в черное, а в зале царил полумрак, и Исхак решил проследить за ними. Сосредоточившись на этом, он ясно рассмотрел, что одним из них был Айдан. Мимолетно Исхак подумал, кто же был другой. Быть может, еще один франк; или кто-нибудь из Дома Ибрагима.

Исхак не мог сдержать вздох облегчения. Он старался, так старался, позабыть то, что знал, и до сих пор это ему удавалось. Он никогда и не думал выдавать франку свой семейный секрет.

Но завтра франк уезжает. Возможно, он никогда не вернется обратно. Исхак не собирался — разве что как дитя, желающее того, что не может получить, и знающее об этом — просить франка взять его с собой в караван. Надо было думать о семье, о Масуде и о султане.

Но франк был гостем Исхака, и Исхак считал, что они были друзьями. Франк был необычен, великолепен и способен на озорные проделки более, чем любой другой из всех, кого знал Исхак. Исхаку было жаль расставаться с ним.

А если он погибнет потому, что Исхак не предупредит его…

Нет, рядом с франком был не мужчина. Хотя она была столь же высока, как мужчина, и уродлива на безошибочно франкский манер. И бесстыдна. Держать мужчину за руку здесь, в самом доме Бога…

Франки вообще не знают приличий.

Исхак вздрогнул. Его желудок сжался плотнее, чем его кулаки. Люди говорят, что франки слишком бледны для каких-либо сильных чувств, что их нрав холоден и тускл из-за сырого климата и питания мясом нечистых животных. Но не у этих двоих, понял Исхак. Они были непристойно-чувственны.

Но удивительно прекрасны, словно животные. Они не знали лучшего.

Айдан знал сталь. Отец Исхака сказал, что этого достаточно.

Исхак вновь вернулся к тому, о чем думал прежде. Пожалуй, ему надо бежать, сейчас, пока они заняты, пока они не видят его.

Он с трудом сглотнул. Не для того он зашел так далеко, чтобы сейчас трусливо повернуться и ускользнуть.

Он заставил себя выпрямиться, привел свой плащ в порядок и пригладил то, что у него считалось бородой. Придав лицу приличное выражение, он пошел нарушать данное слово.

Вблизи женщина была не такой уж уродливой. Просто некрасивой. Она была достаточно скромной, чтобы схватиться за вуаль, завидев приближающегося Исхака, и достаточно по-франкски воспитанной, чтобы пожать плечами и отпустить вуаль, потому что он и так видел все, что только мог увидеть. У нее был бесстрашный взгляд. Под этим взглядом Исхак покраснел и не стал даже притворяться, что оказался здесь случайно.

По крайней мере, он мог притвориться, что не замечает ее. Он приветствовал Айдана без обычной небрежности, войдя в круг мамлюков, которые знали его и не стали останавливать. Но уже будучи здесь, Исхак никак не мог сказать то, ради чего пришел. Он даже не мог поднять взгляда. Он уставился на пол у себя под ногами, и предоставил им думать о его манерах все, что им хочется.

Айдан легко коснулся его плеча, словно пытаясь ободрить его.

— Пойдем. Я знаю, что должен уйти отсюда немедленно.

Исхак кивнул и сглотнул.

— Я не это… я… — Он подобрался под взглядом этих глаз, напоминающих сталь работы его отца, столь же острых, ослепляющих его, и сказал так твердо, как позволяла сотрясающая тело дрожь: — Сэр франк, я не хотел сказать, что ты должен убираться отсюда. Я понимаю; это нехорошо, но я могу понять это. Но я хочу сказать о том, к чему стремишься. Я думаю, ты не понимаешь, кто такие сыны ножей.

— Я думаю, что могу понять, — ответил Айдан, не выказывая ни малейшей обиды. — Они очень коварны и смертоносны. Они почти никогда не терпят неудачи, убивая тех, кого им приказано убить. За исключением вашего султана.

— Рука Аллаха была на нем, — отозвался Исхак.

— И она не может быть на мне, потому что я христианин?

Исхак так замотал головой, что тюрбан сполз набок:

— Нет, нет, нет! Аллах защитил его: не дал Старцу применить против него самое сильное оружие. Против султана были посланы человеческие силы, и не более того.

К удивлению Исхака, Айдан, кажется, прислушивался к его словам и верил тому, что слышит.

— Он говорил мне что-то об этом. Что не все гашишины — смертные люди.

— Йа Аллах! Не называй их имени! — Исхак умерил голос прежде, чем сорвался на истерический визг. — Что… что ты знаешь об их магии?

— Мало, — ответило Айдан. — Они мастера убийства. Они безумны — кое-кто говорит, что зачарованы; другие говорят — опоены зельем. Они живут, чтобы умереть и попасть в рай.

— И ничего более?

— А есть и еще что-то?

Эти глаза были слишком острыми. Исхак опять уставился на свои ноги.

— У них есть магия, принц, Дьявольская магия. И они безумны. Какой закон, разум или здравый смысл может подчинить человека, который желает только убить, а потом умереть?

— Значит, — сказал Айдан так небрежно, что Исхак застонал от отчаяния, — я должен буду стать безумнее, чем они.

— А можешь ли ты стать еще и сильнее? Смертоноснее?

— Я могу попытаться.

— Ты умрешь, — сказал Исхак. — Если ты тоже не владеешь магией.

Айдан улыбнулся.

— Я владею магией.

Исхак вздернул подбородок:

— Ты что, родной племянник Иблиса?

— Меня обвиняли и в этом, — ответил франк.

Исхак стиснул зубы от ярости. Он хотел выложить все, все разом, прямо. И не мог. Его глотка сжималась, когда он пытался заговорить; назвать ее имя. Предостеречь этого невинного от дьявольской суки Старца.

Магия. Что могут франки знать об истинной, высокой и смертоносной магии? Они ведь почти дикари.

И даже этот, который выглядит, как восточный повелитель. Он улыбается Исхаку, несомненно, считая, что развеял детские страхи. Но он сам — ребенок. Какое у него было могущество, чтобы противостоять тому, что затаилось на Горе?

Исхак не мог — просто не мог — говорить о ней. Заклинание было так же жестко и неодолимо, как узда, как оковы на языке. Он проклинал ее именем чернейшего ада, но молчал.

Он неуклюже поднялся, по щекам его катились слезы — как от ярости, так и от горя за друга.

— Принц, — произнес Исхак. — Принц, если ты не можешь быть мудрым, будь хотя бы осторожным. Не верь никому. Никому, ты понимаешь?

— Даже самому себе?

Исхак вскинул голову.

— О Аллах! Ты можешь заставить святого совершить убийство. -

Он выталкивал слова из горла одно за другим, всей силой воли и разума. — За тобой охотятся. Твоя жизнь значит не больше, чем песчинка в пустыне. Молись своему Богу, чтобы он присмотрел за тобой. Никакая меньшая сила не сможет защитить тебя.

— Я понимаю, — отозвался Айдан. Наконец-то безумная озорная небрежность покинула его. — Я так и сделаю, Исхак. Ты сильно рисковал, чтобы сказать мне это.

Кровь Исхака вскипела, потом застыла. Плечи его поникли.

— Это неважно. Мой отец… делает ножи… для… — Голос его прервался. Горло пересохло и горело. Он чувствовал слабость и тошноту.

Франк подхватил его прежде, чем он упал. Исхак ничего не мог поделать с этой слабостью, но она быстро отступила. Он заставил себя выпрямиться.

— Мне надо идти, — сказал он. — Иди — с Богом. Пусть Бог защитит тебя.

Юноша поплелся прочь, повесив голову, спотыкаясь, словно слепой. Айдан шагнул было за ним, но остановился. Это была сила. Разрушить ее или пробить в ней брешь — это могло сокрушить его мозг.

Холод, который возник, когда султан заговорил о магии, проник до костей. Это было реальностью; это было истиной. И Айдан не видел этого. Он касался лезвия кинжала работы Фарука, кинжала, обагренного кровью Тибо, и не понял, не вспомнил.

В Масиафе крылась сила. Быть может, более сильная, чем он; более старая; менее человеческая, чем он когда-либо мог стать.

Он никогда не сталкивался с таким противником. Все его прежние враги были людьми. Его род был его родом. Они не обращались друг против друга. Это было смертельное безумие.

Память вернулась к иному. Сарацинка, красавица с кошачьими глазами, Марджана. Если он может найти ее… если она знает, что таится в Масиафе… возможно…

Будет ли она помогать франку? Другие помогали, и не только Исхак; но Айдан никогда не стал бы взывать к милосердию сарацинки. Быть может, она даже не знает, какой демон отвечает на вызов Повелителя Ассасинов.

Но если он увидит ее снова, он может спросить.

Айдан повернулся к Джоанне. Она сдерживала свой страх, но он рос, стирая румянец с ее лица, гася свет в глазах. Он привлек ее к себе и поцеловал.

— Я защищу тебя, — пообещал он.

Она позволила себе воспользоваться его поддержкой на столь же краткий миг, как и Исхак. Но она знала об Айдане больше, чем было позволено узнать мальчику-воину. Она заставила себя поверить в это обещание.