Всадники из передового отряда Мирейна смотрели с гор Хан-Гилена вниз. Перед ними простиралась равнина, несла свои воды река и сверкал белыми стенами город. Солнце висело низко, и стены, башенки и развевающийся на ветру стяг отбрасывали длинные тени. На вершине башни храма сверкал солнечный кристалл, который в вечернем свете казался ярче, чем само солнце.

Король очень долго не отрывал от него взгляда. В этом храме, где звучали песнопения и воздух был насыщен ароматом ладана, он родился. Он вырос среди сверстников под опекой самого князя. И сердце его тосковало по этому краю сильнее, чем по Янону, сильнее, чем по любой другой части его империи.

Рядом с ним Элиан, смущенная и неуверенная перед встречей с домом, не могла определить, где заканчивается боль Мирейна и начинается ее. Страдания Мирейна обострялись годами отсутствия, а ее мучения были все еще свежими и усиливались боязнью того, что ее ожидает. Он мог ожидать королевского приема. А вот она…

Илариос наклонился в седле и прикоснулся к ее руке, прижатой к бедру. — Все будет хорошо, — сказал он. Она вызывающе тряхнула головой, откидывая волосы со лба. Мирейн уже двинулся вперед. Он должен был к ночи оказаться в стенах города, войдя туда с подобающей пышностью, и до наступления утренней зари разместить своих людей. Элиан направила Илхари вслед за ним.

Дорога, ведущая к городу, была заполонена народом, а городские ворота освещены и сияли. Халенан и Мирейн ехали бок о бок, принц — в блеске зеленого и золотого, король весь в белом, почти светясь в сумерках своей белой меховой мантией, которая свисала по бокам Бешеного. Алая подкладка сияла в мерцании факелов то кроваво-красным, то кроваво-черным.

Элиан предпочла бы ехать в последних рядах армии, как это было у форта. Но Илхари прекрасно знала свое место рядом с отцом. Элиан не подгоняла ее ни ударом шпоры, ни движением поводьев, ни усилием воли, так что ей пришлось смириться с тем местом, которое было выбрано кобылой.

Здесь королевская форма не могла служить ей прикрытием, ибо каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок знали ее лицо. Они приветственными возгласами встречали Мирейна, радостно кричали при виде Халенана, но ее они тоже узнавали с восторгом, ведь это была их госпожа, их огненногривая принцесса. Она отвечала им поднятием руки и застывшей ослепительной улыбкой. Но глаза ее не видели никого.

Под аркой Белых ворот их ждал одинокий всадник. Его жеребец был белым как молоко, одежда блистала золотом, а гордую голову венчала золотая корона. Его темное лицо в сумерках казалось почти черным, и Элиан не могла различить выражения, но видела блеск глаз. Они были устремлены на мальчика, которого он воспитал, который однажды темной ночью ускользнул из-под его опеки и отправился завоевывать северные королевства, которого он сам сделал императором. Когда шествие приблизилось, он спешился и замер в ожидании, высокий даже рядом со своим крупным сенелем.

Элиан увидела, как блеснули глаза Мирейна, как взметнулась его мантия, когда он спрыгнул с седла, не дожидаясь, пока остановится Бешеный. Широкими шагами, почти бегом, он преодолел остаток дороги, удержал князя Орсана от поклона до земли и заключил его в объятия в порыве ликующей радости.

— Мой приемный отец, — ясно прозвучало во внезапно воцарившейся тишине, — не пристало вам кланяться мне, как не пристало делать это вашей супруге или детям. Нас связывают сердечные узы, и я обязан вам всем, что имею.

Голос князя звучал глубоко и спокойно, с нескрываемой радостью.

— Далеко не всем, господин мой Ан-Ш'Эндор. — Но очень многим.

Мирейн вернулся на спину Бешеного. Когда князь тоже сел в седло, король вытянул свою золотую руку. — Я никогда этого не забуду. Ни я, ни мои сыновья, ни сыновья моих сыновей.

* * *

Церемония встречи оказалась хорошей защитой для грешников. В едином порыве приветствовать императора в самом сердце его империи собрались все князья и принцессы, но никто из них не осмелился бы нарушить границы приличий и высказаться по поводу внешности того, кто скрывался под одеждой оруженосца. Однако они узнали Элиан, и это было мучительно. Это терзало ее с того момента, когда шествие направилось в храм, чтобы принять участие в торжественной церемонии, обрядах и молитвах, и до самого конца празднества, посвященного их прибытию.

Элиан находилась достаточно близко от отца и могла коснуться его рукой, ее ноздри ощущали аромат нежных и сладких духов матери, она видела слева от Мирейна ее безукоризненный профиль и спокойные темные глаза княгини. Элиан ничего не стоило уйти, не произнеся ни слова, ни единого оправдания. Лагерь разрастался, и дел там было достаточно, даже более чем достаточно. Хал, который успел провести час наедине с Анаки, вернулся туда, чтобы проследить за неукоснительным выполнением желаний Мирейна. Кутхан ушел с ним. Даже Илариос улизнул от исполнения государственного долга. Так что союзников у нее здесь не было.

Она поняла это прежде, чем решилась остаться, поскольку знала, где находится место оруженосца: здесь, возле кресла господина, на виду у всех дворян и слуг гилени. Благодаря той непокорности, которую она всегда демонстрировала, никто не ожидал увидеть ее там.

Благословен был конец пира, с вином и словами благодарности, когда гости и хозяева начали расходиться: кто — по постелям, а кто — по делам. Князь Орсан приказал отремонтировать и обставить заново целое крыло дворца, предназначенное для Мирейна, и Элиан едва могла догадываться о расходах, которых все это стоило. Отец не поскупился.

Мирейн стоял в центре асанианского ковра, пока она терпеливо трудилась над расстегиванием его одежды. Он молчал, и Элиан подумала, что он размышляет о той работе, которая предстоит ему этой ночью.

Сама она мало что могла сказать. Она осторожно сняла с него верхнюю одежду и аккуратно положила ее в сундук, стараясь не повредить драгоценные украшения. Когда она опять повернулась к Мирейну, на нем все еще были штаны и рубашка из тонкого льна и он смотрел на нее. Элиан взяла его рабочую одежду — килт, такой же простой, как у его солдат.

— Ты должен надеть плащ, — сказала она. — Чем ближе к солнцестоянию, тем холоднее ночи.

Он взял килт, но не сделал, ни малейшего движения, чтобы надеть его.

— Элиан, — произнес он, — почему ты ни слова не сказала отцу и матери?

Она замерла. Его взгляд был твердым. Она знала, что стоит ей протянуть руку, и его разум будет открыт ее прикосновению. Ее сопротивление возросло и окрепло.

— Мне не представилось возможности, — сказала она отстраненно на официальном языке гилени, в котором не было и намека на теплоту.

Мирейн ответил на ее холодность горячей вспышкой и городским говором:

— Ты провела здесь полный оборот часов и даже руки им не протянула.

— Они сами не сделали попытки заговорить со мной. — Они ждали этого от тебя. — Неужели?

Элиан стала расплетать его волосы. Он высвободился. Как странно, подумала она про себя. Он горит от гнева, а она совершенно спокойна и полностью владеет собой.

— Как бы не так! — фыркнул Мирейн. — Твое упрямство сидит внутри тебя как яйцо, тяжелое, круглое и крепкое, в ледяной скорлупе. Избавься от него наконец и посмотри на себя.

Рядом с кроватью висело зеркало в оправе из полированного серебра. Поскольку Мирейн поставил Элиан прямо перед ним, то она взглянула на свое отражение — и увидела кого-то незнакомого. Это был не тот ребенок, который однажды ночью сбежал из Хан-Гилена. В зеркале отражалось существо неопределенного пола, с ярко-рыжими волосами, худое и изнуренное длительным походом, на щеке которого виднелись четыре параллельных шрама. Глаза Элиан потемнели, губы сжались. От чего? От боли? От горя? От гнева? От преодоленного смущения? Мирейн яростно стиснул ее руки. — Видишь? Как они могут разговаривать с этим? Легче объясниться с лезвием меча.

— И что они скажут? Что моя красота погибла? Что моя стоимость на рынке упала до нуля?

— Они скажут, что любят тебя, что горевали, когда ты пропала, и теперь не находят слов от радости, что ты вернулась. — Так пусть они это скажут. — Они скажут. — Его глаза встретились с ее взглядом, отраженным в зеркале; рядом с ее лицом он увидел собственное, темное и нетерпеливое. — Пойдем к ним. Прямо сейчас. Они ждут тебя.

Элиан повернулась спиной к нему и к собственному отражению.

— Если они хотят меня видеть, то могут позвать меня. — Она сняла с себя форму и потянулась за плащом, таким же простым, как и килт, отвергнутый Мирейном. — Почему бы моему господину не одеться, или он предпочитает, чтобы я помогла ему?

Отгородившись стеной равнодушия, Элиан уже не чувствовала ни мыслей, ни настроения Мирейна. Она переоделась, сменив парадную одежду на повседневную форму, причем ни он, ни она не сделали попытки нарушить тишину. Когда она проходила мимо него, чтобы взять сапоги, ее пульс поневоле немного участился. Но Мирейн не задержал ее. Его лицо окаменело под стать ее собственному.

— Сегодня ночью мне больше не понадобятся твои услуги, — сказал он холодным тоном, тщательно произнося каждое слово. — Если ты предпочитаешь не делать того, что я приказал, то тебе лучше остаться в этих стенах. Я поговорю с тобой позже.

Сидя на своей постели и безвольно держа в руках сапоги, которые она так и не надела, Элиан уставилась на стену. Ее глаза горели сухим огнем. Он отправил ее в кровать, словно непослушного ребенка, а почему, спрашивается? Потому что она не желает подчиняться кому бы то ни было, даже отцу. И не желает сидеть с матерью и выслушивать произносимое нежным голосом бесконечное перечисление ее грехов и недостатков, которые стали пятном на репутации их дома. Она не только обрезала волосы и переоделась мальчиком; она проехала через весь север Ста Царств одна и без сопровождения; она убивала в бою людей; она делила постель с мужчиной, который не только не был ее мужем, по даже не обручился с ней. Она стала притчей во языцах от западного Асаниана до Восточных островов. Но она не собирается идти к ним, чтобы вместе с ними проливать слезы и умолять о прощении. Она не сделает этого. Она слишком горда — или же крайне труслива.

— Они и сами могут прийти ко мне, — сказала Элиан. — Им известно, где я. В постели Мирейна? Она горько рассмеялась. — Если бы!

Резкими, яростными движениями она сорвала с себя одежду и побросала ее как попало. Во внешней комнате сияло зеркало. Элиан снова подошла к нему.

Тело было слишком худым, хотя и не всюду. Не возникало никаких сомнений, что это существо с угрюмым лицом — женщина. Надеть платье, нанести несколько мазков краски — и она затмит любую проститутку с Фонарной улицы. Ее волосы уже достаточно отросли, чтобы их можно было перевязать сзади и даже заплести короткую косичку. Такая длина как раз подходит женщине с испорченной репутацией.

На столе лежал маленький ножичек. Мирейн пользовался им, чтобы резать мясо во время пира. Рукоятка, украшенная бриллиантами, холодно блестела. Несмотря на красоту, эту вещицу нельзя было назвать игрушкой. Острое лезвие несло смерть.

Элиан взяла нож. Осторожно, неторопливо обрезала волосы так, чтобы они не доставали до плеч.

Нож выпал из ее рук. Пальцы дрожали. Лицо в зеркале было бледным, почти зеленоватым под шапкой медных волос; и тем не менее она улыбнулась, обнажив острые белые зубы.

— Ну вот, теперь пусть они посмотрят, как я намерена поступить. Хан-Гилен может дать мне кров, но он не удержит меня. Я освободилась. Да, но от чего?

Элиан сидела в пустом саду и глядела в никуда, не думая ни о чем.

— Госпожа.

Она вздрогнула, словно очнувшись от сна. Над ней склонился Кутхан, высокий, словно дерево, и яркий подобно солнечной птице в тусклом свете пасмурного дня. Его лицо, и глаза, и все поведение были одновременно уверенными и робкими. Элиан подумала, что если бы не его черная бархатная кожа, то можно было бы заметить, как он покраснел.

— Госпожа, — повторил он, — скоро пойдет дождь.

Элиан взглянула на него почти с ненавистью. — Никакая я не госпожа.

Капитан присел на низкий плоский камень, сжав колени как мальчишка. Меж его тонких изогнутых бровей пролегла складка.

— Вы отказываетесь от своего имени, но правду этим не изменишь. Вы остаетесь такой, какой вас сделали ваша кровь и ваше воспитание. — Я отделила себя от всего этого. — Вы когда-нибудь пытались перерубить мечом струю крови?

— Мне приходилось рассекать плоть и кость, отнимая жизнь.

— Это сделать легче, чем отречься от собственного рода. Элиан вскипела от гнева.

— Кто тебя послал? Мирейн? Халенан? Или, может быть… — Ее голос дрогнул, и это усилило ее злость. — Может быть, мой отец?

— Ваш отец, — спокойно сказал Кутхан, — великий князь, и в Яноне он назывался бы королем. И он любит вас.

— Он отпустил меня. Мне пришлось вернуться, но не для того, чтобы опять сесть ему на руку. — Я сказал о любви, а не о путах или о приманке. Элиан хотела подняться. Она намеревалась ответить ему хлесткими словами и уйти, избавившись от этого непрошеного собеседника, в котором сочетались юношеская застенчивость и заимствованная мудрость, доводившие ее почти до безумия. Но она услышала, как ее голос, который она сама не признала бы своим, отвечает ему:

— Я пошла в соколятню. Думала, что там будет спокойно. Ястребам и сокольничим нет дела до длины чьих бы то ни было волос. Там действительно было тихо, и никого я не интересовала. Но вот моя золотая соколиха улетела. После моего побега, когда стало понятно, что я не вернусь, ее выпустили, и она так и не вернулась. А если бы я была там, она вернулась бы. — Ой ли? Элиан вскочила, сжав кулаки. — Да! Да! Она была моей. Я приручила ее. И я любила ее. Она должна была вернуться.

— Но ведь вы сами не вернулись, — сказал Кутхан. — И не вернетесь. — Я не сокол! — А разве ваш отец сокольничий? Элиан приказала себе гордо уйти от этой очевидной уловки, от этого потока чужих слов, выученных им наизусть после бесед со всем племенем ее родичей. От того, кто, кажется, тоже считал себя ее родственником, несмотря на сомнительность ее родства: брат побратима ее молочного брата. Позднее она посмеется над этим. Но сейчас Элиан была не в состоянии даже пошевелиться. Ее тело будто вросло в эту зимнюю траву под серым небом, которое стало наливаться ледяными слезами. — Ты не имеешь права судить меня. — Конечно, — охотно согласился Кутхан. — Если не считать права дружбы. Я думал, что мы — друзья.

— Твоим другом был Галан. Теперь ты знаешь, что Галан — ложь.

К ее изумлению, Кутхан весело рассмеялся. — Я всегда это знал. — Он вытянул руки, словно стараясь отогнать прочь всю эту ложь и маскировку. — Я только выгляжу как твердолобый дурак. Одно время я учился на певчего, пока мой учитель не сказал мне, что у меня прекрасный голос и тонкий ум, но никакого призвания носить серую рясу. Но даже несмотря на краткость обучения, я знал, что Орсан из Хан-Гилена никогда не имел внебрачных детей, по крайней мере мальчика такого же возраста, роста и внешности, какими обладает его знаменитая дочь. И изрядная доля ее известности связана с ее способностью опережать в скачке, на охоте и в драке любого мужчину.

— Интересно, есть ли здесь кто-нибудь, кто не знал правды? — угрюмо спросила Элиан. Его глаза расширились и потемнели от удивления.

— Но кто еще мог ее знать? Кроме Мирейна, конечно. И Вадина. Вадин всегда знает все, что знает Мирейн. Но мы никому ничего не говорили. Мы даже друг с другом не говорили об этом, пока тайна сама не раскрылась.

— Это многое объясняет. Вы все время были поблизости. И во время боя окружали меня.

У него хватило любезности, чтобы сохранять робкий вид, и нахальства, чтобы обороняться.

— Я никого не окружал. Я делал только то, что сделал бы любой человек для своего друга. У меня никогда и в мыслях не было унизить вас.

— Ах вот как? — Губы ее скривились. — Ну разумеется. Ведь я женщина. Нежная, хрупкая, легкомысленная. Меня унизить невозможно. Меня можно только защищать до смерти.

— Госпожа, — сказал Кутхан с героическим терпением, — открытое неповиновение для вас — словно боевые доспехи. Не соблаговолите снять хотя бы шлем и посмотреть вокруг? Ведь единственный человек, который мучает вас, — это вы сами.

Рука Элиан взметнулась, чтобы ударить его. Она с огромным усилием заставила себя опустить ее.

— Сколько же тебе заплатили мои родственники, чтобы ты сказал мне это?

Черные глаза вспыхнули быстрым и страшным огнем, напомнившем ей о лесном пожаре.

— Может, я и варвар и не сын короля, но я никогда не был наемником. Я видел боль моего короля и его брата, боль господина и госпожи, уважать которых я издавна научился. Изрядную долю этой боли я чувствовал и у моего друга, волею судьбы оказавшегося женщиной. Теперь я понимаю, что видел друга там, где его не было. Разве что у вас на юге считается естественным встречать любовь, оскалив зубы и выпустив когти. На севере даже лесная рысь не делает этого. — Кутхан поднялся. На лице его застыло жесткое и холодное выражение. Он слегка поклонился, словно чужаку. — Я по крайней мере не собираюсь мокнуть под дождем. Желаю приятного дня, госпожа.

Это обращение прозвучало как пощечина. Элиан смотрела ему вслед, не в состоянии двигаться, не в силах говорить, не пытаясь спрятаться от первых капель ледяного дождя.

Она забилась в какой-то уединенный темный уголок и скрючилась там, дрожа от озноба. Сильнее и глубже ярости, ненависти или даже ужаса была гордость, которая и порождала все остальные чувства. Промокнув до нитки, но не изменив себе, Элиан наконец вернулась в комнату Мирейна.

Он сидел там, как она того и ожидала, совершенно один, что крайне удивило ее. Она хотела бы спрятаться среди шумной большой компании, но эта одинокая фигура в длинном белом одеянии, подбитом мехом, застывшая возле жаровни с книгой на коленях, заставила ее замереть в нерешительности.

Глаза его смотрели вниз, хотя книга была закрыта, л ее свитки связаны золотыми шнурами. Он так глубоко задумался, что не услышал прихода Элиан. Она замялась на пороге, готовая убежать, и капли с ее одежды падали на ковер. Мирейн выглядел так же, как Кутхан. Чертовски похоже. Но дождь смыл остатки гнева с ее души, оставив только его отголоски и пустоту.

Что-то отвлекло его, наверное, клацанье ее зубов. Внезапный блеск его глаз чуть не свалил Элиан с ног. Обжигающе горячими руками Мирейн втащил ее в комнату, усадил возле жаровни и снял с нее мокрую одежду. Обернув Элиан собственной мантией и застегнув ее высоко под подбородком, он взял ледяные ладони девушки в свои и принялся растирать их до тех пор, пока она не почувствовала, что они болезненно горят.

Она хотела отстраниться. Он был королем, и не пристало ему прислуживать своему вассалу.

Мирейн нежно удержал ее на стуле, вытирая намокшие и спутавшиеся волосы своим полотенцем. Она стерпела это, как стерпела горькие слова Кутхана, с внутренним сопротивлением, показной беспомощностью.

Когда Элиан высохла и почти согрелась, Мирейн потянулся за гребнем, который принес вместе с чистой одеждой. Она схватила его за руку. В ее пальцах почти не было силы, но он замер.

— Скажи это, — процедила она сквозь зубы, — скажи мне все. — Все уже сказано.

Он освободил руку и начал расчесывать спутанные волосы Элиан намного терпеливее и осторожнее, чем свои собственные.

— Конечно, — сказал он, — это меньшее из того, что есть.

Его ладонь задержалась на ее щеке, теплая, но не обжигающая. И тем не менее это была правая рука, которая зажгла пламя бога, ослепившее убийцу его матери. Элиан проглотила ком, стоявший в горле. — Кутхан сказал мне правду. Настоящую отвратительную правду. Но я не могу… не могу…

Мирейн стоял сзади, и она не видела его лица. Он тихо сказал:

— Элиан, сестра моя. Только слабый отказывается плакать.

— Я не буду! — выкрикнула она, вскакивая на ноги и глядя ему в лицо. — У тебя есть обязанности. У нас обоих они есть. А на тебе только набедренная повязка. Ты можешь умереть от холода. — Элиан.

— Нет. — Она запуталась в шнурах мантии, с трудом развязывая их. — Нет. Нет… еще нет.

Это минутное признание было таким же жестоким, как расставание с Кутханом. И тем не менее Мирейн принял его с большим, чем могла представить Элиан, достоинством, которое на самом деле скрывало тихий, незаметный и обоснованный упрек.