РОКОВАЯ ВСТРЕЧА ГЕРОЕВ

Спору нет, — синяя муха обладала резко выраженной индивидуальностью.

Наконец ей надоело пренебрежительное отношение окружающих, и особенно философа, мнящего себя, по-видимому, хозяином вселенной. Он в одиночестве трудился на своем поприще. Он писал:

«Глупость всесильна, разум беспомощен. Что может сделать двуглавый орел против миллионноголовой гидры?

Глупость одержала решительную победу над миром еще в тот гибельный день, когда первый дурак покорился первому злодею. И власти своей над миром не уступит до скончания века…»

Как видите, философ тоже был ярким индивидуумом в своем роде, поэтому скажу несколько слов о его поприще.

Разумеется, муха об этом представления не имела и даже не представляла себе ясно, что это за пища — философия. Из этого иной сделает вывод, что вряд ли может случиться занимательный сюжет из столкновения философа с мухой, поскольку других персонажей пока в кабинете не заметно. Да и философ любил убивать мух, уничтожал их великое множество, так что герой мой рискует остаться наедине с самим собой.

Но, может быть, дело в других или в другом?

Известно, что философия — если буквально перевести это слово на русский язык — означает любомудрие.

Так считают все люди.

Но муха думала иначе.

Что́ именно думала она, станет очевидным из ее дальнейших трагических переживаний, борьбы не на жизнь, а на смерть, описанных добросовестно и тщательно, а также из мыслей и чувств самого философа.

Чтобы окончательно не сбиться с пути и цели нашего рассказа, — что весьма свойственно автору, спотыкающемуся на каждом шагу, — целые груды фактов, мыслей, соображений загромождают его путь к цели и порой даже его заставляют забыть о ней, — я перейду к позиции философа на избранном им поприще, а также постараюсь выяснить его собственное неотъемлемое отношение к этому поприщу.

Наш философ, — кстати, назовем его, хотя многие справедливо считают, что назвать человека — это еще ничего не значит, но мне думается, что все же лучше назвать; по крайней мере, если он окажется темной личностью, то уж не меня будут громить, тащить и не пущать критики и участковые надзиратели, а его самого, его сожителей, соседей, родственников до пятого колена, парторганизацию, в которой он состоял, — итак, его звали Иоанн Синемухов.

Ну, теперь, когда вы обо всем предупреждены, можно решительно перейти к раскрытию тайн и животрепещущих переживаний моих героев или, выражаясь научно, к раскрытию темы…

Но если бы автору известно было, какая у него тема… Если бы он это знал, он бы ее точно сформулировал, запланировал, подобрал бы материал…

Но в том-то и беда, что темы у него решительно никакой не было, а только одно-единственное, событие, которое скорее может показаться смехотворным, чем типичным, как это положено в добропорядочной литературе, — ха-ха! — Человек и муха, — но погодите — смеяться, ибо известно, что кто смеется над собой, потом непременно плачет.

Быть может, вы уже злорадно утешаетесь, что речь идет не о вас — ведь фигурирует только философ и муха. А поскольку вы не философ, значит…

Но извольте еще доказать, что вы не муха. А мне думается, что это доказать не легче, чем то, что вы не верблюд. Все философы почему-то это усердно доказывают. И я никак не пойму, зачем и кому это понадобилось, не говоря уже о том, что верблюд — одно из самых благороднейших созданий, — терпелив, вынослив, может обойтись без всего, не только без хлеба, но даже без воды. А сколько героизма проявляют они во время труднейших экспедиций!

Но я слишком много отвлекаюсь во все стороны. Попытаюсь на время отвлечься к главному, — если не к теме, то хотя бы к тому, о чем я хотел рассказать. Ведь я несомненно о чем-то хотел рассказать. Замечу только, что по тому, как расскажешь, будет оцениваться и то, что расскажешь.

Удивительное дело, — это звучит почти парадоксально, однако верно, как то, что день это не ночь, что белый день — это не черная ночь, а белая ночь — не черный день, что вещь, интересно рассказанная даже о мухе, становится значительной, увлекает вас, хотя вы вовсе не склонны делать из мухи слона. Но это факт, что муха может конкурировать, и не без успеха, с африканским слоном, если о ней расскажет художник, да, да…

Но я всё же отвлекусь от отвлечений, и на этот раз окончательно… Хотя не сомневаюсь в том, что отвлечения и отступления — самое увлекательное и в жизни и в искусстве.

Вот теперь-то я и отвлекся окончательно и перехожу к поприщу моего главного героя, поскольку моя синяя муха, хотя и не отличалась скромностью, всё же не претендовала на роль главной героини. Впрочем, это была ее добрая воля, — к незавидной роли ее вынудила недобрая воля автора, завзятого гуманиста и любителя философов.

За что так мне полюбились философы, я и сам не знаю. Но признаюсь, — прямо до смерти люблю эту породу людей, которая всю жизнь размышляет о жизни, не имея о ней даже такого ограниченного представления, как, скажем, синяя муха, об одной из которых будет речь впереди.

Но есть большая отрада в занятиях философией — то ум вскружится, то затмится, то взлетит, то провалится в пучину. Выводов никаких можно не делать, сказать, что всё относительно, абсолютной истины нет, и на этом основании взять под защиту любое злодеяние.

Один мой старый приятель, упраздненный король одной из не очень великих держав, проявивший себя главным образом там, что извел чуть ли не половину своего народа, не повинного ни в каких преступлениях, так себя оправдывал:

— Всё относительно на белом свете. И оценка исторического деятеля может быть беспристрастной лишь в том случае, если стать на точку зрения руководившей им идеи. Обычные мерки и сантименты здесь не применимы. Какая у меня была идея? Сделать жизнь совершенной, справедливой, создать образцовое общество. Но для этого надо было, прежде всего, следовать мудрому правилу земледельца, который для того, чтобы вырастить хороший урожай, выпаливает сорняки и очищает поде. С этого я и начал. Всем известно, что мое поле находилось в окружении врагов, заражавших своим тлетворным влиянием мои стада. Ну, естественно, я не мог хорошо разобраться, кто чист, кто заражен. Начав полоть, я заметил, что повсюду высятся сорняки, что им предела нет. Потом вдруг оказалось, когда меня уже сбросили с престола, что все они не сорняки, а цветики. Ну пусть они не виновны в сорном происхождении, согласен, но это еще не означает, что они вообще не сорняки, что у них не было сорнячных замыслов заглушить мое поле и вместе с ним и меня. Мне-то хорошо известно, что все ненавидят начальство — одинаково плохое и хорошее. Мне это очень хорошо известно. Потому что я сейчас живу непрописанным в опереточной державе, передергиваю в картишки довольно крупно, и мне в тысячу раз лучше, чем в то ужасное время, когда я был королем.

Ну вот теперь я уж вволю отвлекся и приступаю к тому, каково же было поприще героя.

Сразу вас огорошу, а уж потом буду приводить в чувство.

Свое поприще — философию — наш герой называл не любомудрием, а любоглупием или филокретинией. Он даже утверждал, что философы, кроме глупости, еще ничего не придумали, будто они тем и заняты, что болтают маловразумительную чушь и поэтому ничем не отличаются от обычных кретинов — юродивых, святых, пророков, одержимых и прочих психопатов.

В описываемый нами трагический для синей мухи день она вовсе не предполагала той страшной развязки, которая вскоре наступила, — то ли в силу своей недальновидности, то ли потому, что мухи вообще привыкли к короткой жизни и мгновенной смерти без мук, докторов, воздыханий и самоанализа.

Она купалась в солнечном золотисто-лазурном океане, и если бы ее не привлек пряный аромат левкоев в синей вазе, стоявшей на подоконнике кабинета, возможно ничего не произошло бы.

Но залетев в мастерскую философа и вдоволь насытившись нектаром, хранившемся в белых чашечках левкоев, синяя муха, то ли из озорства после обильной трапезы, то ли потому, что мухам свойственно приставать к людям, особенно занятым важными делами, — но наша синяя муха стала весьма энергично заигрывать с философом, обладавшим чрезвычайно чувствительной кожей и, вопреки общепринятому твердолобию этой породы, особенно нежным лбом, младенчески розовым теменем, переходившим без всяких заметных рубежей в щекотливую плешь так же стремительно, как улица Горького в Ленинградский проспект.

Философ как раз был занят разработкой волнующей проблемы о границах разумной дисциплины, и в эту минуту метал грозные филиппики против идеалистов и субъективистов, смешивавших сознательную дисциплину чуть ли не с овечьим тупым смирением и рабской покорностью.

Он писал о том, что осознанная дисциплина формирует социалистическую личность, становится могучим стимулом, и под ее влиянием человек чувствует настоятельную потребность творить добро для всеобщего блага и не только не причинять зла другому индивиду, но даже мухи не обидеть.

Синяя муха, описав несколько спиралей по кабинету с мерным и независимым жужжанием, села на философскую плешь.

Иоанн Синемухов смахнул ее привычным жестом и продолжал невозмутимо покрывать глянцевитую бумагу крупными каракулями, очень походившими на мух, замерших на липучке.

Должно быть, это привлекло внимание синей мухи, а, может быть, она обиделась на пренебрежительное обращение с нею философа, считавшего, что его жест не мог обидеть муху, поскольку он был человеком социалистического склада.

Но муха была далеко не безобидной. У нее была своя амбиция и поразительная настойчивость в достижении намеченной цели.

Руководясь своей идеей, она неустанно садилась на руки, щеки, лысину, нос, лоб философа, усердно давая ему знать о себе, напоминая о том, что она не какая-нибудь мушка, а синяя муха, величиной с осу, целая мушенция с синими крыльями.

Но Иоанн Синемухов терпеливо отгонял ее, продолжая свои изыскания.

Наконец назойливость ее вывела философа из себя. Муха явно не понимала вежливого обращения. Кроме того, не обращала внимания на изящно оформленный плакат, висевший на стене над письменным столом:

«Ты пришел к занятому человеку — не мешай ему!»

Он бросил в раздражении перо, встал и в течение получаса гонялся за синей мухой. Но она не давалась ему в руки, словно ветреная и коварная кокетка; он же, продолжая думать о своей работе, досадовал на строптивый дух, так неожиданно проявившийся в обыкновенной мухе, лишенной элементарной дисциплины.

Стоял знойный летний день, воздух звенел, муха жужжала с дьявольским однообразием и неутомимостью, спина у философа взмокла, запотели стекла очков, он уж готов был свалиться от усталости, как вдруг злосчастная муха очутилась в его влажных ладонях.

— Ступай! — начал он торжественно, бессознательно цитируя Стерна, ибо всю свою предыдущую сознательную жизнь привык, прежде всего, цитировать (для того, чтобы у него родилась самостоятельная мысль в столь неожиданной ситуации, потребовалось бы не менее года).

— Я тебе не сделаю больно, — еще тверже и назидательнее зазвучал его голос, так как синяя муха упрямо билась об его ладони, не внимая словам.

— Я не трону ни единого волоска на твоей голове, ступай на все четыре стороны, бедняжка, мне не к лицу обижать тебя. Свет велик, в нем найдется немало места и для тебя и для меня!

Однако урок благожелательства и мухолюбия не возымел никакого воспитательного воздействия на синюю муху, и на отменное мухолюбие философа она ответила явным человекофобством.

Не успел философ усесться за письменный стол и вновь погрузиться в мысли о разумной дисциплине, доброй воле и прочих превосходных вещах, как синяя муха, с явным злорадным жужжанием, опять влетела в окно и, ударившись с размаху в розовую плешь философа, пребольно ужалила его в самую макушку.

Тут Иоанн Синемухов позеленел, швырнул перо, которое обычно клал с чрезвычайной осторожностью, будто оно было сделано не из прочной пластмассы, а из хрупкого стекла, и поддался самому ненавистному для него аффекту злобы и негодования.

Здесь я должен сделать маленькое отступление.

Меня к этому вынуждает добропорядочность человека, который волей-неволей оказался в щекотливом положении судьи, но должен одновременно выполнять также обязанности прокурора и адвоката, — ибо никто больше не хочет, да и не обязан, заниматься конфликтом, возникшим между философом и синей мухой..

Иные даже недвусмысленно заявляли, что автор злонамеренно сочинил этот конфликт, тем самым оклеветав и философа и синюю муху, вовсе не проявлявшую агрессивных тенденций, — с тем, чтобы косвенным образом подорвать теорию разумной дисциплины и доказать, что в нашей социалистической действительности наличествует разгул стихии.

Но всё это, конечно, злостные наветы.

Как вы увидите из дальнейшего, автор вполне объективен, ничего не утаивал и ничего не приукрашивал, нашел в себе силы рассказать до конца эту печальную повесть.

От роли судьи я вообще отказался, ибо не считаю себя вправе судить другого человека, а тем более синюю муху. По этой же причине я отказался и от роли защитника — ибо я никогда не уверен в правоте одного или другого и не знаю, кого мне надо защищать. Ведь преступник — всегда и потерпевший. Раз его поймали и ему предстоит кара по закону, он уже тем самым страдает гораздо больше, чем потерпевший, который по большей части ничего особенного не потерпел и даже торжествует, как это вообще свойственно добродетельным персонажам. К примеру, человек прикончил гнусную старушонку-процентщицу. Ему бы за это благодарность объявить; а его на каторгу ссылают. Я и воров всегда жалел. Ведь не легкая эта профессия. А какой риск. Но это к делу не относится, я перехожу к дальнейшим событиям, которые изложу с протокольной достоверностью.

Конечно, у иных могут возникнуть сомнения. Скажут, что я, сам того не замечая, как известный гуманист, невольно стану на сторону человека и оправдаю его преступление, сделав глубокомысленный экскурс в его психику, в то время как муха будет мной пренебрежительно обойдена, — ибо какая может быть у мухи психика?

Но не забегайте вперед. Ведь само название повести, в котором философ даже не упомянут, показывает, что, будучи гуманистом, я могу сочувствовать и мухам, особенно синим, с незаурядным темпераментом. Не исключено, что именно переживания мухи как твари живой, но бессловесной меня больше всего и занимают, потому что бессловесные не могут ни лгать, ни изворачиваться, каковыми преимуществами человек обладает в превосходной степени.

И, признаться, меня до сих пор мучает неразрешенная проблема: кто же виноват?

 

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ

Энергичные, непомерно сильные, изобилующие целыми каскадами цветистых, брызжущих, взбитых, как белковая пена, слов, проклятия, которые философ посылал синей мухе по столь незначительному поводу, очевидно и возымели на него самого то сильное воздействие, которое и привело к дальнейшим роковым поступкам. Нет ничего удивительного в том, что слова, произнесенные в состоянии запальчивости, взбудоражили его, душа взлетела на легких мотыльковых крыльях, приобрела жалобную певучесть скрипки.

— О, муха! Синяя муха, проклятая муха, укусившая меня! Прогнавшая мои светлые просторы, муха, лишенная элементарной справедливости, человечности и разумной дисциплины! Полная докук, беспокойств, помех и притеснений!

Но на синюю муху слова эти действовали значительно слабее, чем ее равнодушное жужжание на философа. Она с изяществом увертывалась от липких ладоней незадачливого ловца человеческих душ и простодушных мух. Но стоило ему только в изнеможении упасть на стул или на диван, как она тут же садилась на его макушку. И вновь начиналось бешеное кружение по комнате. Так продолжалось в течение часа.

Муха, разумеется, не подозревала, что это ее предсмертный час. Она была весела и задорна, как солдат, хвативший кружку водки натощак перед большим сражением, о котором ему еще ничего неизвестно, хотя через час он будет уже лежать ничком на бруствере окопа — спокойный и бездыханный.

И когда философ, наконец, прихлопнул синюю муху, уставшую от забав, двенадцатым томом своих сочинений о разумной дисциплине, она, конечно, не успела сообразить, что гибнет — единственное счастье мух, погибающих от руки человека, а не от лап паука.

Вообще обо всем этом не сто́ило бы и рассказывать, если бы именно с этого часа не началась трагедия философа Иоанна Синемухова, никогда не обидевшего ни единой мухи. Магия слов сделала свое дело, как только он с отчаянием безнадежности воскликнул:

— Убита!

Он вовсе не был схоластом. Но последовательность считал главным в поведении человека.

В конце концов важен принцип. Если сегодня он убил муху, то почему он завтра не может убить жену, которая гораздо сильнее мешает ему работать, уже много раз жалила его куда больнее, чем синяя муха, и не в макушку, а в сердце. Он ей простил студента, с которым она успела провести вечер, и вовсе не предсмертный, в их спальне — студент пришел к нему сдавать зачет и не застал его дома.

А почему бы не убить заведующего кафедрой, который упорно сопротивляется публикаций его новой работы, непохожей на прежние?

И где же его собственная разумная дисциплина? Да полно — существует ли вообще на свете дисциплина, хотя бы неразумная?

Дальше — больше.

В эту ночь Иоанну Синемухову уже казалось, что все на свете шатко, нет ничего незыблемого, никому не нужна философия, да и он сам.

Синяя муха так же несправедливо погибла, как и его товарищи, невинно осужденные. Очевидно они тоже кому-то мешали, как мешала ему синяя муха.

Вообще если допустить в принципе, что можно убить живое существо потому, что оно кому-то или чему-то мешает… Или потому, что другому его хочется съесть…

Внезапная мысль:

…точь-в-точь как выращивают и обучают молодых людей, чтобы они потом на фронтах — тех же бойнях — убивали друг друга, так как, видите ли, русские мешают немцам — немцы мешают французам — китайцы мешают японцам, — так давайте все передушим друг друга, чтоб уж никто никому не мешал.

Вот его сына убили на войне, его товарищей расстреляли (его сын и еще товарищи кому-то мешали), а он сегодня задушил синюю муху, а завтра хлопнет по башне заведующего кафедрой. Честное слово, этот профессор мешает ему в тысячу раз больше жить и работать, чем синяя муха.

Вот какие неожиданные идеи пришли в голову Иоанну Синемухову на смену размышлениям о разумной дисциплине — ведущей идее мира.

Он неожиданно заорал благим матом:

— К чёртовой бабушке все идеи! Отныне я больше не философствую. Я становлюсь синей мухой, которая так любила жизнь, и которую я убил. Теперь я буду на всё смотреть просто, как синяя муха… Эти страшные бредовые идеи сделали из меня преступника. Нет права на убийство. Нет ни одного оправдания. Оправдываться умеет всякий.

«В голове каждого здорового человека происходит регулярная смена тех или иных идей, которые следуют одна за другой, как вереница бредней».

Иоанн Синемухов вновь прочел это признание Тристрама Шенди несколько дней спустя после убийства синей мухи. Теперь он как новообращенный подыскивал себе евангелие по сердцу и плечу.

Все что-то утаивали, приберегали на всякий излучай, а, может быть, у них и мозги были подобны дымовой вертушке непрочищенной, в которой мысли гудели, как ветер, но он все их сбыл с рук, так же, как бредни о справедливых убийствах, благородных темницах, санаторных каторгах, рабской свободе, лакейской критике и тошнотворном счастье.

С той поры философ Иоанн Синемухов жил, как синяя муха в свой предсмертный час.

Очистка ума — дело гораздо более сложное, чем очистка совести.

Совесть податлива. Она охотно идет на любые сделки, покладиста и не очень разборчива. В душе она присутствует только формально, как почетный президиум на торжественном собрании. Другое — ум. С ним поладить трудно. Он упрям, не выносит лести, неподкупен, справедлив до жестокости. Он не знает снисхождения, как геометрическая фигура. Даже самый незначительный ум всё же велик и чудесен. Недаром должны были пройти миллионы лет, пока в мозгу питекантропа мог образоваться самый маленький ум, примитивный как вздох, однако уже способный поддаться соблазну Змия.

Поэтому Иоанн Синемухов довольно скоро очистил свою совесть торжественным обетом, что отныне будет прост и не лукав, как синяя муха, не пожелает зла ближнему и не сделает его. Для этого, правда, ему пришлось совершить ряд поступков, требовавших волевого напряжения. Но тут разум оказался его надежным помощником, а не коварным другом, как на следующем этапе, когда Синемухов попытался проделать с ним ту же манипуляцию, что и со своей совестью.

Некоторые из его бывших цитатно-твердокаменных единомышленников утверждали, что трудность очистки разума от мусора и заблуждений заключается в том, что он защищен от постороннего вторжения бастионами убеждений.

Иоанн Синемухов потратил немало времени для проверки этого положения опытным путем как на себе, так и на других, и вскоре убедился в том, что бастионы эти, названные убеждениями, в действительности являются заслонами, сквозь которые почти никогда не могут проникнуть никакие подлинные убеждения, обычно недолговечные, закономерно изменчивые. Зги же были обыкновенным камуфляжем, за которым хранился всякий мусор, выдававшийся его владельцами за драгоценные сокровища.

Иоанн Синемухов, — кстати, по паспорту Иван Иванович Синебрюхов, уроженец Орла, пятидесяти лет от роду, профессор, один сын убит на войне, второй — двадцати лет, студент кинематографического института, жена Евлалия Петровна, сорока лет с хвостиком, хвостику тоже девять лет, в меру сварлива, домашняя работница Катя, девятнадцати лет, неполное среднее образование, не переносит идиотизма деревенской жизни, дочь бригадира шабашников, соблазненная студентом-кинематографистом во время командировки в колхоз на съемки, — канитель продолжается… — Так вот, Иоанн Синемухов, как он теперь подписывался, — впрочем, его новый труд, подписанный этим именем, еще не стал евангелием от Иоанна, — так вот, Иоанн Синемухов, кстати, он вовсе не претендовал на роль Иоанна Предтечи, не желал, чтобы голова его была преподнесена на блюде даже Саломее, хотя и претендовал на роль пророка, после убийства синей мухи, но сугубо прозаическую…

Так вот Иоанн Синемухов, изобретя множество разных пророчеств, хотел проложить дорогу к людям, — а ведь это самое трудное на свете, — и меньше всего это умеют делать пророки…

Задумав сделаться простым, жизнерадостным, целеустремленным и незлобивым, как убитая им синяя муха в предсмертный час, и желая, прежде всего, очистить свою совесть и разум… — но накопилось уж очень много придаточных предложений, и я никак не могу подойти к главному, да и сформулировать его трудно. Однако я надеюсь, что вам уже ясно, в чем дело.

 

ПРОСТОТА, КОТОРАЯ ХУЖЕ ВОРОВСТВА

Самое примечательное, что захватывало сейчас Ивана Ивановича, когда он во всех деталях восстанавливал в своем воображении предсмертный час синей мухи, это была ее явно выраженная и ярко проявленная свобода воли.

В этой пламенной любви синей мухи к свободе он теперь видел не только мужество, но и героизм, потому что она не могла не заметить, как он гонялся за нею, стремясь во что бы то ни стало изгнать из своего кабинета, который, должно быть, казался ей обетованной землей, раем, а левкои на окне источали аромат древопознания. Пусть у нее было неправильное представление о мире, но разве у него и других оно правильное? Ведь он тоже представлял себе раньше институт философии, книгу, которую он напишет, уютную квартиру, жену — подругу и спутницу, сына, продолжателя его дела, — а что оказалось в действительности? Да и существует ли не то, что рай, а объективная действительность, одинаковая хотя бы для двух мыслящих людей? Говорят, белый свет, а почему он белый, а, может быть, черный? Красный? Или серо-буро-малиновый?

Он даже подскочил от удивления, найдя, наконец, уже не гипотетическую, а тачную причину происхождения идеализма. Конечно, пифагорейцы, схоласты, томисты, прагматисты — не идиоты или дети, не могут думать, что не существует объективного мира, и будто он не очень хитроумная комбинация философствующих иезуитов. Они просто деловые люди и понимают, с чем имеют дело. У каждого свой мир, тот, который он себе представляет, тот, из которого можно извлечь пользу, приспособить к своим интересам, а если не удастся, самому приспособиться к более удачливым. Поэтому идеалисты считают тщетными все коллективные потуги человечества. Каждый человек — гражданин неповторимого своего мира, конкурент прочим. И не может быть общих интересов или одинаковых стремлений — в мире каждого человека свои законы, свои цели, свое счастье. Единственное благо, равноценное для всех, это — свобода действий, независимость, как у диких зверей, которых потому и называют дикими что они не желают покориться человеку и быть им съеденными, а предпочитают сами съесть человекообразных тварей.

Он, Иоанн Синемухов, чтобы приобрести благоденствие, написав трактат о разумной дисциплине, пока убил синюю муху, другие убивают миллионы людей. Но кому нужен его трактат, да и эта хваленая разумная дисциплина, которая по сути дела — известная теория о согласии большинства жить для блага немногих, то есть добровольно уступить им все прелести жизни во имя будущего, которого они не увидят, и которое вообще вряд ли будет?

И даже если существуют такие люди, то он, Иоанн Синемухов, уже им не верит. Они хотят его поймать так же, как он поймал синюю муху, которую, как фальшивый гуманист, сначала изгнал из рая, а потом загнал в ад.

Равенство возможностей и судьбы — для людей, коней, собак и мух!

Так думал Иоанн Синемухов в эти решающие дни.

В развернувшихся событиях, кроме уже известных вам лиц, приняли участие товарищи Ивана Ивановича по институту — Акациев, Дубов и Осиноватый. Все они были ровесники, всех звали одинаково — Иван Иванович. Все трое обладали примерно одинаковой наружностью, более или менее плотные, с умеренными животиками, солидной плешью, стыдливо прикрытой зачесами жидких волос, одинаковыми взглядами, идеями, окладами, положением в обществе… Все, как они сами говорили, были рядовыми членами партии. Но характеры при всем том были у них настолько различными, что по звучанию речи можно было догадаться, кто из них говорит. У Дубова был характер неукротимо-положительный и устойчивый, как у эталона, хранящегося в палате мер и весов. У Акациева — порывисто-восторженный, но не опасный ни для общества, ни для него, поскольку эта черта не проявлялась в самостоятельном творчестве, а лишь в упоительном и самозабвенном цитировании текстов, которые Дубов произносил в оптимистически-назидательном тоне, а Осиноватый — трепеща и припадая, как лист, напоминающий его фамилию.

Их ученая деятельность состояла только в выуживании цитат, их засолке, хранении, а также в комментировании и в отдельных случаях — в смаковании цитированного текста на страх врагам, подобно тому, как человек высасывает мозговые кости под аккомпанемент враждебного и завистливого урчания псов и котов. Высказывание самостоятельных мыслей они считали выходками ревизионистов и нигилистов.

Впоследствии, став изменником, как его названии столпы, Иоанн Синемухов ядовито писал:

«Эти философы, клявшиеся на каждом шагу Марксом, как правоверные — бородой Магомета, твердившие, как попугаи, что марксизм не догма, а руководство к действию, доказали на практике, что их марксизм — каменная скрижаль, руководство к бездействию или к злодейству.

Необходимо также отметить трусливую беспринципную позицию профессора Ивана Синебрюхова, который развивал свою теорию разумной дисциплины и, как слепорожденный, не увидел, что социалистическая дисциплина ничего общего не имеет ни с свободой, ни с равенством, ни с справедливостью. Получилась пародия, да еще злостная…»

Эта статья, опубликованная тотчас же после двадцатого съезда партии, может быть даже нарочито, оказалась камнем, разбившим вконец относительное благополучие Ивана Синебрюхова, с тех пор — ставшего окончательно и бесповоротно Иоанном Синемуховым.

Всё это началось в доме Ивана Ивановича, когда в одну из суббот Акациев, Дубов и Осиноватый пришли сыграть очередную пульку, а заодно и посудачить или, как они выражались, потрепаться на невинные темы.

Они только сделали вид, что пришли как в обычную субботу.

Впрочем, сегодня гости и не намеревались играть в преферанс, — судачить и пить цинандали. Ведь они пришли в последний раз — хлопнуть дверью.

Хозяин знал это и даже испытывал некоторый задор, как бывалый воин перед сражением.

Может быть странно, что такое ничтожное происшествие, как убийство синей мухи, произвело переворот в душе философа. Но мало ли странностей в этом мире, который Иоанн Синемухов совсем не склонен был считать лучшим из миров?

При одном взгляде на гостей хозяин почувствовал, что они сделают все от них зависящее, — а зависело от них очень многое: Дубов был деканом, — чтоб не дать ему возможности совершить великие дела. И вовсе не потому, что их обдумали, проанализировали и признали вредными. Они даже толком и не знали, что́ именно замышлял Синемухов, однако не сомневались в том, что замышляемое им направлено против всего того, на чем зиждилось их житейское благополучие. Если восторжествует Синемухов, они лишатся всех привилегий, а какое им дело до того, что народ при этом получит множество благ.

Они приняли твердое решение работы его не публиковать — им уже известно было, что Синемухов завершает свой новый труд, носивший претенциозное название — «Социализм истинный и ложный» — они знали, какой социализм он называет ложным. Как он только осмелился! Самая попытка произвести переворот в мировоззрении, предпринятая не сверху, а каким-то неизвестным демагогом, чревата опасными последствиями.

Они приняли твердое решение не допустить также, чтобы руководители партии ознакомились с его работой; для этого они сговорились с известными им докладчиками, главная цель которых состояла в том, чтобы никого не допускать к руководителям, излагал им все в ложном свете.

Синемухов их тоже знал. Даже пытался с некоторыми из них говорить. Особенно ему запомнился Михаил Михайлович Архангелов. Это был тонкий невысокий человек лет сорока, с лицом отроческим, иконописным и болезненным, с нежными голубыми глазами мученика, в которых однако порой всплывали светлые льдинки мучителя, — на вид ему можно было дать двадцать семь.

Разговор с ним так потряс Синемухова, что он уж не мог его забыть до конца своих дней.

Архангелов вызвал его как раз по поводу этой пресловутой статьи. Но говорить о ней не стал, как будто ее вообще не существовало. Не упомянул и о книге, о которой тоже был осведомлен. Архангелов был вообще человек широко осведомленный и мог бы рассказать множество интереснейших вещей о том, что думает народ, о том, что происходит за стенами монументального здания на Старой площади. Это был безупречно честный человек. Превыше всего для него были интересы партии. Партийная жизнь и жизнь вообще для него были синонимами. Никогда и ни в чем не сомневался Михаил Архангелов. Самые потрясающие события не выводили его из состояния невозмутимого спокойствия. Он никогда не повышал своего тихого голоса. Не потому, что сдерживал себя — он просто не испытывал ни гнева, ни раздражения, не вскипал, не отходил, и Синемухов не мог бы себе представить, что Архангелов вдруг загорелся от страсти, зарыдал от горя, и вообще, что он может быть мужем, отцом, другом, всем чем угодно, кроме партийного работника. Это была особая порода людей, их облик стал для него ясен, когда он познакомился и с другими деятелями, например, Труворовым, Оглядичем, Сытниковым, Курокарповым.

Разговор с Архангеловым он запомнил навсегда.

— Товарищи говорят, — говорил Архангелов своим ласковым голосом иезуита, — что вы отгрызаетесь от коллектива, игнорируете партийные собрания.

— Я очень занят, пишу большую работу — это будет новое слово в философии.

— Должно быть, вы болеете, если не приходите на собрание.

— Нет… Я работаю день и ночь. И я надеюсь, что мой труд принесет…

Архангелов глядел на него широко открытыми глазами, в которых всплывали белые льдинки. Это всегда случалось, когда ему приходилось выслушивать нечто, с его точки зрения, непозволительное. Поэтому нет ничего удивительного в том, что на Синемухова он смотрел с явным сожалением.

— Вы должны придти на собрание, коллектив поможет вам разобраться.

— Но у меня нет времени заниматься болтовней с дураками и иезуитами. Они могут только принести вред и делу и мне.

— Вы больны, товарищ Синебрюхов, — сказал Архангелов тем ласковым голосом, который приводил Ивана Ивановича в содрогание, — вы больны, вам нужно лечиться.

— Я уже не Синебрюхов, а Синемухов, — сказал Иван Иванович и вдруг увидел в окне низкое серенькое небо, запыленный тополь с порыжевшими и всклокоченными листьями, такими редкими, беспомощными и мокрыми от недавнего дождя. Надрывно гудел печальный октябрьский ветер. Иван Иванович неожиданно стал думать об этом тополе, который казался ему вечным и неизменным, но в своей неизменности дразняще-непостоянным, как иллюзионист на все той же пыльной эстраде с линялыми небесами и облезлой декорацией.

Уже не глядя на Архангелова, он сказал:

— Да… Невозможно одному человеку понять другого. Как же тогда — партии, народы? Выходит, что и человечества нет, а сборище глухих…

— Вы больны, товарищ Синебрюхов, — с неизменной интонацией тренированного попугая, не меняя выражения лица, говорил Архангелов. — Давайте условимся — вы в среду придете на собрание, я тоже приду, и мы всё уладим…

Он встал, а это означало, что разговор окончен.

Может быть, Архангелов был смущен небывалым поведением Синебрюхова. У него был большой практический опыт. И всегда он видел пред собой людей понятных, привычных, смотревших на него, как на начальника, — они говорили тщательно продуманные вещи, в которых не было ничего из ряда вон выходящего, и вообще на свое звание коммуниста смотрели как на должность по совместительству. Что между ними могла быть разница в убеждениях, даже в оттенках взглядов, он не представлял себе. Инакомыслящий — это враг, хотя бы он даже думал о том, как скорее и лучше построить коммунизм.

Уходя от него, Синемухов уже забыл о том, что сам говорил, а только с ужасом думал, что Архангелов и другие, стоящие за ним, ничего не понимают в том, что происходит в душах людей, с равнодушием палачей уродуют их судьбы и являются серьезной преградой, которая надолго задержит движение к коммунизму и даже могут повернуть вспять колесо истории. Шаг назад уже сделали в главном — формировании человеческих душ. Большинство коммунистов превратились в отвратительных чиновников, бюрократов, каких свет не видел. «Тщеславие, тщеславие, тщеславие везде — даже на краю гроба и между людьми, готовыми к смерти из-за высокого убеждения. Тщеславие! Должно быть, оно есть характеристическая черта и особенная болезнь нашего века». Уже в который раз вспомнились слова Льва Толстого, и сегодня они ему показались еще более зловещими, чем в те отдаленные времена.

В своей книге Синемухов писал о первых шагах, о том, как отсечь худшие стороны зла, как это некогда рекомендовал Энгельс, прогнать миллионы чиновников и бездельников, в десять раз сократить количество учреждений, покончить с товарно-денежным фетишизмом, отменить всяческие привилегии, создать единое учреждение вместо советских, партийных, хозяйственных, профсоюзных, — имя им легион.

Но все боялись даже прочесть его книгу, а до руководителей нельзя было добраться из-за целой армии охранников, охранявших руководителей от народа.

Иоанн Синемухов знал, что ему не удастся перешагнуть через этот рубеж, ибо давно известно, что тщеславие сильнее, чем слава мира. Он готов был отказаться от своего авторства, стать синей мухой, погибнуть от руки Михаила Архангелова, лишь бы народ получил его безымянный труд. Синемухов думал, что если так пойдет дальше, погибнет сама идея. А это страшнее всего. В доме Синемухова нередко гостили многочисленные родственники — люди простые, рабочие, колхозники. Когда они все съехались на похороны девяностолетней бабки Авдотьи, Синемухов поразился этим людям, словно выходцам из другого мира.

В этот майский день он сделал величайшее открытие. Хотя он не раз бывал и на фабриках и в колхозах, однако ему нигде не случалось слышать что-либо подобное.

Разношерстные люди эти не могли скрыть своей радости, особенно сыновья бабки Авдотьи, которым уж больше не придется навещать строптивую старуху, да еще выплачивать ежемесячную мзду, и все с нетерпением поглядывали на стол, уставленный закусками и графинами с водкой.

Наиболее колоритной фигурой был отец домработницы Кати, Никон Архипович Дуропляс, высокий, рябой, с огромным сизым носом и необычайно длинной шеей, как у гусака. Ему уже минуло шестьдесят пять лет, но выглядел он еще молодцевато, не отлынивал от работы, и в деревне у него было хорошо налаженное хозяйство. Он недавно овдовел и жил вместе со старшей дочерью и зятем, человеком тихим и безропотным. Никон Архипович был одно время председателем колхоза, кажется, одиннадцатым по счету после войны, его сменил нынешний — железнодорожный инспектор Брянского узла. На посту председателя колхоза Никон Архипович ничем особенным не выделялся, так же, как его предшественники, пил водку с бригадирами, заседал, ездил в райком и МТС, выступал на собраниях, — то есть делал все то, чего можно было и не делать, — а работал по-настоящему только в своем хозяйстве, так как был непоколебимо убежден, что колхозы это одна видимость, толку с них как с козла молока, за двадцать лет существования его колхоза «Герой труда» колхозники ни разу не получали чего-нибудь стоящего на трудодень, — и когда же всё это кончится, а хозяйство будет давать доход (не всё будут отбирать за грош), тогда государство отнимет хозяйство, — и крышка. Сын Никона Архиповича, недавно вернувшийся из армии, работал шофером, получал твердую ставку, и у него был другой взгляд на колхоз.

Был среди родственников также заведующий гаражом Петр Афанасьевич и его брат Афанасий Афанасьевич, и третий брат Костя, работавший на фабрике.

Пили одну водку — и женщины тоже. Только хозяйка пила портвейн и презрительно глядела на гостей.

— А у нас опять давеча слушок пошел, что будет обмен денег, — усмехаясь, сказал Дуропляс. — Что же творилось в нашей Вязьме. Чисто всю заваль в магазинах посбывали, что никто и брать не хотел. Ловко!

— Так это ж специально агенты этим занимались. Надо же сбыть барахло по дорогой цене. Хорошего товара нигде не найдешь, в Москве и то трудно.

— Хороший товар у спекулянта.

— Так у нас завсегда и будет, ёлки-палки!

— И вовек толку ее будет. Потому интереса нет у людей, — говорил Дуропляс. — Во всем недостаток. У нас ее то, что сахар или там колбасу, белый хлеб и то не достанешь. Достижения! И сколь это народ терпеть будет?

— До скончания века! — прошумели хором.

— Вот у меня план есть, — сказал шофер Афанасий. — Теперь в Сибири идет разворот. Целина, заводы. А народу жить негде — в землянках… Пока еще построят. И с харчем туго. Так вот у меня предложение. Пусть там объявят нэп, частника допустят. Так народ туда попрет… Все казенные чиновники побросают свои места. Вот мы с ребятами говорили — такую можно набрать компанию, да навербовать повсюду — за один сезон сто тысяч домов построим. Каждой семье дом. Только вольным способом. Все раздобудем. Лес сами напилим. Лавки заведем — свиней будем откармливать. Житуха будет — только бы чиновники не вмешивались в наши дела. А то если писаря в дело вмешаются, ни черта не будет. А мы, коль уж возьмемся, так пока писаря будут писать бумажки о доме, мы его уже построим — только бы безо всякого начальства. И не то что сахар-колбаса, пирожные жрать будут.

— Верно! — крикнул захмелевший Петр Афанасьевич, — народ по настоящему делу стосковался. А у нас одна болтовня да писанина.

— По-нашему, — сказал Дуропляс, — надо перво-наперво закрыть канцелярии. Даже в колхозах сидит дармоедов видимо-невидимо. Как собрать их всех вместе, дармоедов-то, то из них целую армию большую можно создать. У нас в районе чуть не тыща служащих, а и сотня не нужна.

— Что ж тогда будут делать партейные? Они же ничего работать не умеют, только языком.

— А еще профсоюзы — тоже миллион бездельников. К чертям бы их.

— Пусть каждый работает, тогда дело будет.

— Вот я и говорю, — осанисто продолжал Дуропляс. — Как бы учреждений три четверти к ногтю. И первым делом коммунистов на завод, в поле. И колхозникам жалование положить, как в совхозах. А то у нас шиш. А в случае чего, так пусть государство покупает хлеб на базаре, как при царе-батюшке.

— Надо по-югославски!

— А в Югославии от коммунизма остались только рожки да ножки.

— Там коммунизм деловой. А у нас бездельный. Совсем мы пропадем, ежели так дальше будет.

— Но ведь лучше стало сейчас, — робко сказал Иван Иванович, — в колхозе кое-что получают.

— В одном получают, а в пяти шиш!

— А эти колхозы-миллионеры — тоже липа. Руль — советский чего стоит! За него и царскую копеечку не дашь.

— Не могут партейные болтуны хозяйствовать в стране, настоящих хозяев надо, купцов, при них Русь богатела, а теперь уж и на стопку водки не хватает.

— А теперь что выдумали… Может, в каких колхозах завелась копейка, так ее отобрать надо — вздумали технику продавать. А чего продавать, на наши же деньги она сделана. Все у нас отбирали, чтоб эти тракторы делать. А теперь опять за них плати. Что ж мы, двужильные?

Иван Иванович был так ошарашен, что не пытался возражать. Гости стали на него смотреть косо и сердито. А, глядя на него с жалостью, Дуропляс сказал:

— Ты, Иван Иванович, напрасно стараешься. От кого ты хочешь начальство защищать? От народа хочешь. Пустое дело. Ты лучше послушай, что народ думает. А то ты и другие очкастые в свои газеты да книги уткнулись, а в них правды и на грош нет. Коммуна ваша от земли оторвана, на небе пасется, вроде как христовы овечки. Не придется она нам ко двору. Хозяйство наладить может только справный хозяин, а не разные секретари, что на машинах шмыгают, ровно кузнечики. Такие только развалить могут — и развалили. Сейчас много хуже, чем при царе, — вот что народ в один голос говорит. Так что поспешайте, а то поздно будет. Мыльный пузырь, сколько ни надувай, всё едино, лопнет.

— Ему что, — крикнул опьяневший Афанасий. — Ему за брехню большие деньги платят. Квартира во́ какая, а рабочий человек, с шестью душами семьи, в одной комнатушке, да еще в подвале. Ему защищать начальство можно…

Иван Иванович даже вздрогнул. Ему показалось, что эти разъяренные лица, — сине-багровые от выпитой водки, надвигаются на него, размахивающие кулаки мелькали в дымном воздухе. Даже все женщины что-то кричали, глядели на него сердито и вызывающе — сейчас на него набросятся и начнут избивать.

Какой-то незнакомый толстяк размашисто бил свою жену по лицу. Женщина визжала. Поднялся невообразимый крик и шум. Евлалия Петровна заплакала. Иван Иванович бросился к выходу и выбежал на улицу.

Там его встретила непроглядная темень, в которой плавали мутные шары фонарей. Шел холодный дождь. Иван Иванович съежился, будто его хлестали мокрые солоноватые бичи по лицу и губам. И только когда очутился на четвертом этаже большого дома и позвонил, он понял, что стоит у порога Леонида Павловича Останкина.

Вот и хозяин — страшно худой, изможденный, с заострившимися чертами лица, растрепанными волосами, очень походивший на Белинского.

— Ну, иди, иди, чего стал.

Останкин — заместитель секретаря партийной организации института. Как это часто бывает, он во всех отношениях — полная противоположность Осиноватого. И все думают, что его скоро под каким-нибудь предлогом выживут. Останкина избрали в партийный комитет после двадцатого съезда, — пришлось в первый раз в жизни подчиниться воле масс. Еще удивительнее было то, что массы эту волю проявили (Останкина свыше не рекомендовали в состав парткома). Но что поделаешь, отвода нельзя было дать, а на выборах он получил самое большое число голосов. Останкин уже много лет был младшим научным сотрудником. Его диссертацию «Государство и социализм» не только провалили, но еще объявили ему строгий выговор за ревизионистские взгляды; выговор недавно сняли, да и то весьма неохотно.

С Леонидом Павловичем Останкиным Иван Иванович подружился случайно. На партийном собрание, когда Останкин говорил о научной работе в институте, рисуя радужные перспективы, открывшиеся после двадцатого съезда, Иван Иванович с места сказал:

— Ничего не выйдет. Головой ручаюсь.

Осиноватый укоризненно покачал головой и посмотрел на Ивана Ивановича соболезнующе, как на больного. Он тогда сказал:

— Не знаю, чем вызван пессимизм товарища Синебрюхова. Ведь и для слепого ясно, что настали другие времена, аракчеевский режим кончился.

— Из чего это следует? — спросил Иван Иванович с места.

— Хотя бы из того, что уже опубликованы некоторые статьи, резко критикующие те работы, которые раньше считались чуть ли не священными.

Иван Иванович саркастически усмехнулся.

После собрания Останкин подошел к Ивану Ивановичу.

— Почему вы думаете, что ничего не выйдет?

— Вы скоро убедитесь сами… Кстати, вы свою диссертацию не пробовали вновь представить?

Останкин смущенно взглянул на него:

— Вы что-нибудь слышали по этому поводу?

— Нет.

— Пробовал… Дубов и Осиноватый сказали, что и сейчас эта работа такова, что под ней мог бы подписаться Эдуард Кардель.

— Та-а-к… А я тоже пищу.

— Приходите ко мне, потолкуем.

Так возникла их дружба. С тех пор прошло уже больше года.

Останкин был неожиданно удивлен тем, что Иван Иванович уже ничем не напоминал прежнего. Услышав его рассказ о происшедшей в нем перемене, вызванной столь незначительными обстоятельствами, Останкин сказал:

— Да… Ведь некоторые историки объясняют неудачу Наполеона в Бородине насморком. Думаю, что у вас то же самое. Просто созрели…

— Должно быть так, — сказал Иван Иванович. — Если человек не превращается в труп, хотя бы и живой, всегда приходит такая минута, когда последняя капля попадет в его переполненную душу. А у меня душа была переполнена — очень уж тошно стало от всего, и нет ни одного угла, в котором можно было бы укрыться, да еще семья доконала.

Оба обрадовались, найдя много общего в своих работах. Поиски их шли в одном направлении. Вдвоем уже легче.

Останкин в своей работе «Государство и социализм» доказывал, что эти два понятия на практике несовместимы, — именно государство есть то страшное социальное зло, которое надо как можно скорее преодолеть, чтоб начать не на словах, а на деле строить социализм.

Иван Иванович в своей книге доказывал, что советский социализм ничего общего с подлинным социализмом не имеет, а уводит народ от конечной цели — коммунизма. Основной просчет он видел в том, что мы извратили учение Маркса, сказавшего, что государство это лишь «иллюзия всеобщности», «суррогат коллективности». И еще более важное: «Все перевороты усовершенствовали эту машину государство, вместо того, чтобы сломать его».

Мы же не только не сломали старую государственную машину, не только не «отсекли худшие стороны зла» Энгельс — тут же, на другой же день после взятия власти пролетариатом, а мы, вместо этого, создали бюрократический Левиафан, какого мир не видел, даже не мясорубку, в которой прежние государства перемалывали свои народы, а душерубку, в которой все души превращались в единообразный фарш, из которого, конечно же, не могло получиться социалистического общества, а лишь тот же старый рулет с псевдосоциалистической начинкой. Безличная, блудливая, трусливая толпа занятых бездельников, закостенелых бюрократов, людей, работающих не за совесть, а за страх, — вот результат. И невольно вспоминаются слова: Ленина:

«Если мы когда-нибудь погибнем, так только от бюрократизма».

Иван Иванович понимал, конечно, что его труд, начиненный такими взрывчатыми идеями, будет встречен в штыки.

Так оно и было.

Архангелов сказал: — Нет!

Но любопытнее всех оказался Акациев, просидевший восемнадцать лет в концентрационном лагере и лишь недавно реабилитированный. Он-то больше всех возмущался. Именно Акациев считал работы Ивана Ивановича и Останкина антипартийными. Он до того дошел, что даже свое многолетнее пребывание в концлагере, в обществе еще четырехсот невинных коммунистов, считал славной эпопеей, чуть ли не залогом последующих успехов, не признавал преступности тех, которые тысячами загоняли невинных в тюрьмы. По его мнению выходило, что такой тюремный социализм — все-таки социализм, поскольку якобы все фонды являются достоянием трудящихся. Он, конечно, и слушать не хотел о том, что земля, принадлежащая навечно колхозникам, еле-еле давала им на голодное существование, а рабочие за пару башмаков, метр ткани, кусок колбасы или рюмку водки платили дороже, чем тогда, когда земля и заводы им не принадлежали, и что грабители-купцы зарабатывали в десять раз меньше, чем государственные предприятия. В общем, Акациев готов был простить государству любые злодеяния, хотя считал себя величайшим гуманистом и вряд ли простил бы своему товарищу убийство синей мухи. Такой апофеоз холопства Иван Иванович даже не мог вообразить. Но…

Теперь он пришел к убеждению, что человеческое общество вообще оклеветать нельзя — какую бы мерзость о нем ни сочинили, — действительность ее превзойдет.

 

ОПРАВДАНИЕ ДРУГА

В таком настроении он пришел к Останкину.

— Что с тобой? — опросил хозяин, с тревогой глядя на гостя, мокрого, взъерошенного, растерянного.

Иван Иванович тяжело опустился в кресло и, глядя куда-то в пространство, заговорил так, будто продолжал давно уже начавшийся разговор, и само собой разумеется, собеседник знает всё то, что было им сказано раньше.

— Происходит какая-то катастрофическая чушь, всесветная ерунда, мировой блеф, когда все игроки делают вид, что у них на руках самые крупные козыри, в то время как эти козыри лежат в колоде. Понимаешь, в чем загвоздка: ведь тогда выходит, что самая игра — это жульничество, шантаж.

Останкин слабо улыбнулся:

— Ты ведь знаешь, что я вообще не игрок.

— А я? — встрепенулся Иван Иванович. — Не выношу никакой игры. Но, оказывается, мы как младенцы играем в жмурки, а думаем, что чуть ли не мир спасаем… тьфу!

— Еще не дошло…

— И до меня… Как это может дойти? Ну, хорошо, мы прокричали на весь мир, что начали новую эру… Это не ново… Мы хвастаемся, что сказали миру новое слово… Ну, хорошо, — вначале всегда бывает слово, такова уж традиция всех летописцев, пророков и апостолов… Но потом оказалось, что за этим словом не только никакого настоящего дела не последовало, но что и самое слово-то сказано без ведома хозяина.

— Народа?

Иван Иванович явно обрадовался:

— Ну, наконец-то, ты догадался… Ведь Россия только и делала, что клялась да божилась народом, возвела его в божественный сан, от его имени мы, передовые люди, так называемая интеллигенция, уже целый век болтаем, а он, народ святой Руси, над нами втихомолку смеется по сей день, считает нас если не дураками, то вредными чудаками. Получается знакомый мотивчик, который вертел еще Достоевский на своей бесовской шарманке. Полное повторение! Помнишь, как Шатов уговаривает Ставрогина стать неким божеством и обещает, что за это ему достанет зайца. «Чтоб сделать соус из зайца, надо зайца, а чтоб уверовать в бога, надо бога»… И вот, понимаешь ли, бог найден, как утверждает Шатов, — заметь, Леонид, — Шатов, а не Максим Горький, который утверждал потом то же самое, а за Горьким и мы, грешные. Вот как Алексей Максимович поучал: «добудьте бога трудом; вся суть в этом… трудом добудьте… мужицким…» — кричит он истерически. А разве мы не то же самое кричим? Но Алексей Максимович забыл то, что сам недавно говорил: — Ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума, которые исполняют в жизни народов лишь должность второстепенную и служебную… Народы движутся силой иной. Эта сила есть сила неутомимого желания дойти до конца, и конец этот отрицается. А какой конец? Никто не знает. Добро и зло — одно и то же. Полунаука дает тысячи полуправд, которые мы считаем относительными. Но я уверен, что из всех этих полуправд никогда не получится правды… Я сейчас убедился, что народ не только не считает, что мы чего-то достигли, а, наоборот, — что мы на краю пропасти. Что никакого социализма нет, а одна болтовня, бесхозяйственность, разорение, вранье.

— И впал в отчаяние?

— Впадаю, — сказал Иван Иванович, вопросительно глядя на Останкина.

Тот отрицательно покачал головой:

— Не впадешь. Думать надо. Конечно, — полунаука. Может быть, даже лженаука, как астрология. Но уже у халдейских астрологов было что-то общее с настоящими астрономами. И как известно, на смену астрологии пришла настоящая наука — астрономия. То же самое и с алхимией. Так почему же нельзя думать, что на смену нынешнему марксизму и лжесоциализму через некоторое время, исторически совсем небольшое, век или полвека даже, придет настоящая наука и настоящий социализм. Только ты скажешь, или скорее завопишь, как истый русский человек — терпежу нет! — Ну, я могу тебе только посочувствовать.

— Ты себе посочувствуй. Меня этим не спасешь.

— Не спасать я тебя хочу, Иван. Наш круг завершается. Конец предвидеть легко. Но я оправдать тебя хочу как друга. Показать твою истинную роль будущим зрителям, потомкам. Мы — русские — обязательно должны поначалу наломать дров, а потом уже одумываемся и начинаем чесать затылок. Все несчастье в том, что сегодня мало кто представляет себе, что такое коммунизм и социализм. Тиранический режим сделал свое дело. Наше поколение им отравлено вконец. Пример Акациева, ставшего идей-идейным холуем, наглядное тому доказательство. Поэтому можно будет начать сызнова только лет через пятнадцать, так в году семьдесят пятом, когда окончательно рассеются призраки, вырастет новое поколение и люди будут действительно думать о будущем, а не о том, чтоб поддерживать схоластические догмы и пошатнувшиеся авторитеты. Что касается народа, то я впервые в нем замечаю подлинное единство. Все поголовно недовольны, — значит лучшее будущее не за горами. Народ проймет меры к тому, чтобы выправить положение, потому что он-то хочет жить по-человечески. Ведь душерубка и душегубка — это одно и то же.

Только объединенное человечество способно к разумной общей жизни, то есть к коммунизму. А пока будут идти разговоры о национальном приоритете и суверенитете, будет продолжаться всеобщая свалка, и называй ее хоть тысячу раз социализмом, она не перестанет быть свалкой. Этого сегодня не понимают марксисты, но поймут — жизнь заставит.

— А мы?

— История не сентиментальна. Она ничего не чувствует и никому не сочувствует. Сегодня ничего изменить нельзя. Изменить все могут люди в свое время. Эти люди только еще растут. Ты — Иоанн Предтеча. А предтечам всегда отсекают голову в угоду Ироду и Иродиаде. Наше чудовищно бюрократическое государство отмирать не собирается, и сломать его будет гораздо труднее, чем буржуазное, зато потом быстро наступит коммунизм. Я понимаю, что тебе хочется убежать от него, как убегают дети от слишком заботливых родителей. Но бежать нельзя. Книги, которые мы с тобой написали, хотя и не дойдут сразу до народа, но наши идеи просочатся, и они станут теми катализаторами, которые ускорят процесс истории. Новое всегда побеждает. И не надо отчаиваться, даже когда роженица умирает. Сознание того, что ты открыл для мира новую Атлантиду, более чем утешительно, если тебе даже наверняка не придется пожить на этой обетованной земле.

— Опять та же дурь. На черта мне нужна обетованная земля в будущем? Предположим, я умираю. Останутся мои близкие. Мою жену Евлалию ты знаешь. На днях она мне сказала: «— Какого лешего ты дурака валяешь? Какие-то дурацкие книги пишешь, из-за которых семья сегодня-завтра по миру пойдет». — Я сказал ей, что считаю своим долгом позаботиться и о мире, иначе, пожалуй, ей и по миру ходить нельзя будет, подадут не хлеб, а камень… А она в ответ говорит: «— Плевать я хотела на твой мир. Хоть бы он провалился, только бы Олег уцелел. Пусть хоть миллиард сдохнет, и то еще сволочей хватит. На черта расплодилось столько нищих: кому нужна эта нищая братия?» — Ну вот, а сынок мой Олег и его ближайшие друзья… О, Господи… Еще комсомольцы… Но пойми, что из таких комсомольцев скорее вырастут фашисты, чем коммунисты. А жадность какая? Домработница у нас Катя. Я ей учиться советую, даже помочь хотел. А она смеется, говорит: «— Меня ваш сынок на постели уже всему выучил. Хватит с меня науки. Вы бы мне лучше жениха денежного нашли». — Ну, что с нее возьмешь? Жена потихоньку дает сыну деньги на кутежи и прочие бесчинства. Вот тебе социалистическая семья. И так — всюду. Но я терплю. Только иногда страх охватывает, — а чего боюсь, сам не знаю…

Перекатный гул стоял над городом, врываясь в комнату, когда затихал разговор. Иван Иванович вслушивался в отдельные звуки — дробный перестук дождя на наружном подоконнике, гудки машин, какие-то выстрелы.

— Большое гонение готовится, — сказал Останкин.

— Меня гонять будут?

— Тебя… — кивнул головой Останкин. — Выгнать хотят из партии. Неудобный.

— А тебя?

— Я что ж — смирный… А ты не присмирел, на рожон лезешь.

— И я тоже долго был смирным, даже цитат подозрительных или неудобных не приводил.

— Дисциплина… — вздохнул Останкин.

— Ты хочешь сказать — палка?

— Дисциплина — это и есть палка. Если бы все добровольно делали и говорили то, что приказывают — тогда о дисциплине и речи не было бы. Партийная дисциплина это значит — не смей думать, как тебе хочется, безоговорочно одобряй и повторяй все, что происходит и говорится свыше. Если хочешь, политики дискредитировали себя больше, чем попы. Фарисейство и ханжество попов не только полностью привилось во всех партиях, но еще с огромной примесью средневековой нетерпимости, в то время как церковь стала очень терпимой и даже приспосабливается к современной науке — возьми неотомизм. А там, где господствует одна партия и все другие объявлены вне закона, — тирания неизбежна. Если не допускается политическая борьба, зачем тогда нужны политические партии? По-видимому, этого не хотят понять. То, что сейчас рекламируется у нас — блок партийных с беспартийными — это, собственно, означает, что между ними разницы нет. Да и в самом деле разницы никакой нет. Официальное определение гласит, что партия — это авангард народа. Но разве члены партии — самые передовые люди в стране? Лучшие ученые, инженеры, писатели, композиторы — беспартийные. Неужели Дубов и Осиноватый — авангард нашего народа? Хорош был бы народ с таким авангардом. Или твои родственники, которые, несмотря на партбилеты в кармане, крестят детей, да еще иконы держат в укромном месте. Обратил ты внимание, что в издательстве нашем беспартийные редактора намного строже, чем партийные? Ну вот… Так что жди нападения и готовься к защите. Я тебе помочь не смогу. Меня тоже третируют, жду, что вот-вот выведут из парткома.

— Видишь ли… чтобы быть коммунистом, а я им буду всегда, вовсе не обязательно быть членом партии. Но это — привычка. В нашей партии коммунистов меньше, чем полпроцента. Будет еще меньше.

— Возможно, что потребуют твою рукопись, так ты ее не давай… Скажи, что еще продолжаешь работать над ней.

— Не потребуют… — махнул рукой Иван Иванович. — Я сам предлагал им — говорят, что нет времени читать. Ведь прочтя, надо что-то сказать. А что могут сказать эти чиновники?

— У каждого свой бес, — раздумчиво сказал Останкин, — или, выражаясь поэтически, демон. Зачем нужно стремиться образумлять людей, если они этого не хотят?

— Честь…

— Понятие более чем растяжимее. До жути. Если уж убийство невинных не бесчестит вождя, то что говорить о других. Но честь все-таки есть и будет, хотя она попрана сейчас.

— Все возможно…

— Да ведь демон мой настоящий, а не как у других — «маленький, гаденький, золотушный с насморком бесенок» — демон, не ищущий личного благополучия, особнячка, многотысячного оклада, а готовый на любые мытарства.

— Ну, что ж — это вклад в будущее, а мы не получим ничего.

Помолчав немного, Иван Иванович сказал:

— Я становлюсь пифагорейцем.

— Становись чем угодно — в воображении, конечно. Но знай, ты только муха…

— Синяя, — вздрогнул Иван Иванович.

— Хотя бы красная… — невесело улыбнулся Останкин.

— Разве ты не замечаешь, что все начинается с начала?

— Ты насчет Апостолова?

— Разумеется… И знаешь, что меня страшит больше всего?

— Догадываюсь. Ты хочешь сказать, что привычка к узде так велика, что даже лучшие скакуны забыли, как их объезжали.

— Да… Но не только к узде, но и к кнуту.

— Что ж, русский неловок любит себя посечь… Унтерофицерскую вдову забыл, что ли? Это, брат, наша неотъемлемая национальная черта. А государство для того и создано, чтобы пороть подданные. Душерубка! И чем совершеннее государство — тем больнее оно сечет и рубит.

— Утешил ты меня.

— Прости, Иван… Да ведь ты не из тех, кои в утешении нуждаются.

Дома Ивана Ивановича встретила заплаканная жена.

Как обычно, она посмотрела на него ненавидящим взглядом, бывшим когда-то задумчиво-серым, а теперь ставшим тускло-рыбьим. Он никак не мог понять, почему они должны были стать не только чужими людьми, но еще и врагами, которые портят друг другу жизнь на каждом шагу. Ивана Ивановича не утешала мысль, что он готов был любить жену до конца своих дней не потому, что она была лучше других, но потому, что он был лучше, опытнее, старше и ему хотелось сохранить искренность, нежность и хотя бы дружбу. Но Евлалия и слышать об этом не хотела. Ей даже доставляло удовольствие унижать его. Она постоянно подчеркивала, что он старше ее, так что ему стыдно было за свои вспышки страсти, еще порой возникавшие, несмотря на вражду, росшую заметно с каждым годом. Почему она не другая? Ведь есть же другие, есть. Но мало ли что есть на свете?

Потом он стал думать об Апостолове, новом человеке, который начал затмевать горизонт своей большой тенью.

 

АПОСТОЛОВ

Илья Варсонофьевич Апостолов был уже далеко не молод и ничему на свете не удивлялся.

Человек тяжелого веса, весь круглый, без единой шишковатости или острого выступа, лопоухий, с коротким мясистым носом, внушавшим доверие, легкий на подъем, — Илья Варсонофьевич никогда не сжигал того, чему поклонялся, не поклонялся тому, что сжигал, и вообще в душе ничему не поклонялся, ничего не жег, а хранил на всякий случай, никогда не кипятился, а шел по дороге вразвалку, не спеша, с добродушным видом, да так, чтоб никто не мог заподозрить, будто он хочет его обогнать или показать свою резвость, и с другой стороны, — чтоб не оставаться в тени, чтоб его могли заметить и позвать в случае необходимости.

В юности он позаботился о своей биографии, ушел поработать подручным у деревенского кузнеца, что ему позволило законно нанести на себя синтетический крестьянско-рабочий лак. Читал он кое-какие книги, но, не в пример иным своим сверстникам, не вознесся там на какое-то седьмое небо, а, зорко разглядев незавидные судьбы ряда мечтателей, пришел к прозаическому, но весьма ценному выводу: поскольку в наше неверное время от великого до малого расстояние короче воробьиного носа, надо претендовать не на величие, а на прочность позиций, — например, быть первым в деревне, где можно прожить в свое удовольствие, гораздо лучше и надежнее, чем в городе, где слишком уж много конкурентов. И действительно, жил он припеваючи, все знали, что за пазухой он никаких сокровищ не прячет, но и камня не держит, чтобы в подходящий момент швырнуть его в голову вышестоящему. Поэтому, когда мудрящие и претендующие начали скопом терять головы и надо было их заменить, ибо свято место пусто не бывает, Илья Варсонофьевич, замеченный кем-то из приближенных вершителя судеб, был избран кандидатом в члены ЦК.

На этот факт народ, конечно, не обратил ни малейшего внимания. Никто в точности не знал и десятой части членов ЦК, не то что кандидатов, но таков удел всех избранников народа. Илья же Варсонофьевич уже прекрасно знал, что народ, хотя во всех книгах написано, что он делает историю, решительно никакого влияния на судьбы не оказывает, выбирает всегда тех, кого велит выбирать начальство, и вообще думает о хлебе едином. И он понял, сей новый кандидат, что попал в ту обойму, бытующую в каждой стране, из которой, как некогда из династий, вербуются вожди разных масштабов.

У Апостолова не было ни выдающиеся способностей, ни образовательного ценза для того, чтобы претендовать на слишком уж большой масштаб, и в то время он еще не стремился к нему. Он кое-чему научился в жизни — солидно хранить молчание, не высказываться на серьезных дискуссиях, повторять и цитировать то, что преподано свыше, в меру льстить, не обижаться на пренебрежение со стороны вышестоящих, смиренно довольствоваться вотчиной краевого масштаба, — и таким образом пожинал скромные лавры, а о плодах и говорить нечего — чего-чего, а плодов хватало.

В бурные годы, когда обожествленная великая личность начала творить суд и расправу над теми, которых она подозревала в молчаливом неповиновении, и устраняла недостаточно поклонявшихся, в душе, может быть, отрицающих ее божественность, — а подозревала она всех без исключения, — Апостолов сидел в своей вотчине тише воды, ниже травы, и даже обнаружил сверхмерную скромность, так что прослыл в плазах великого таким уж малым, что уж если такого не пощадить, то кого же пощадить? А ведь кого-то надо было оставить в живых, хотя бы для того, чтобы они поклонялись. В то время выдвинулись именно подобные тихони вместо смелых, ушедших в небытие. Все эти были люди районного масштаба, однако, благодаря безвременью волна их вынесла наверх.

Илья Варсонофьевич не высказывал никаких мыслей, имеющих хотя бы отдаленную самостоятельность, за всю жизнь — Боже упаси! — не написал ни одной статьи. Может быть поэтому он, после многочисленных разгромов всяческих антипартийных блоков, был сочтен одним из тех, которые никогда не нарушали чистоты марксизма-ленинизма, — ведь он и не прикасался к нему, — и занял таким образом руководящий пост на идеологическом фронте и даже начал выступать с речами, если не отличавшимися оригинальностью, то свидетельствовавшими о том, что он усвоил ходячую терминологию партийного лексикона и не собирается ничего пересматривать в основах, чего смертельно опасались бесчисленные чиновники всех рангов.

Время для всей этой шушеры было тревожное и чревато последствиями. Народ, который все же не удалось привести к одному знаменателю за четверть века небывалой в мире тирании, начал оживать. Прежде всего пошли, как всегда, анекдоты, доходившие, конечно, и до верхов, — знал о них и Апостолов. Потом начались выступления и на партийных собраниях. Ряд представителей творческой интеллигенции недвусмысленно заявили, что произошло перерождение социализма в бюрократизм, а в кулуарах, в поездах дальнего следования, на пляжах, за бутылкой пива — довольно открыто говорили, что и партия ничего общего с коммунизмом не имеет, а является хорошо знакомой ассоциацией чиновных функционеров, борющихся за власть. Так был, в частности, воспринят большинством, в том числе и Иваном Ивановичем, конфликт пятьдесят седьмого года, когда почти все старые лидеры вылетели из седла.

Тогда многие идеологические руководители растерялись. В партийных журналах появились статьи, подвергавшие критике все решительно, вплоть до истории партии, от священности которой не оставили камня на камне. Все колебалось. Авторитеты рушились. Началась волнения среди молодежи. Забастовки на заводах. Партийные руководители получали целые охапки анонимок, в которых было немало угроз и похабщины. Были смуты и в учебных заведениях.

Тоща Илья Варсонофьевич осторожно, в первый раз в своей жизни, выдвинул лозунг:

— Обуздать демократию! Социалистическая демократия тоже имеет берега.

Его, сверх ожидания, подхватило все племя избранных, как спасательный клич, подняли на щит, завопили на весь мир о том, что необузданная демократия не имеет ничего общего с подлинным марксизмом, что они заставят замолчать тех, которые распоясались. Писателей и публицистов, выступавших с критическими произведениями, назвали людьми, клевещущими на свою родину. Было объявлено, что никакого нового курса ни во внешней, ни во внутренней политике не будет. Пошли разговоры, что старый метод убеждения — тюремной решеткой — надо снова начать применять. О злодеяниях недавнего прошлого стали упорно забывать, словно их вовсе и не было. Снова начался звон на весь мир о достижениях. Спутники, летавшие в мировом пространстве, заслонили все повседневные нужды людей. Большинство населения продолжало жить в ужасных квартирных условиях, по-прежнему трудно было достать сахар, масло, белый хлеб. Даже в столице мира, Москве, трудно было купить пол килограмма сосисок. Ну, зачем сосиски и сахар, когда есть спутники? Холопы ожили. Литература сошла на нет. Читатели даже не требовали нигде, ни в магазинах, ни в библиотеках, советские книги. Всё усиливалась тяга холопов к сотворению нового кумира. Нет житья холопу, когда поблизости нет барина, чтобы поцеловать его в плечико. И поскольку Илья Варсонофьевич высказал столь спасительный лозунг, он представился самой подходящей фигурой для избранных.

Но беда: культ личности был еще в запрете. Неудобно перед Европой. И кто его знает, сколько еще продержится это табу на кумиров. Однако идеологи не унывали. В работах института, с легкой руки директора Дубова, в газетах, журналах, издательствах стали усиленно цитировать Апостолова, и его портреты ежедневно напоминали людям, что солнце всходит вновь.

Как это бывает со всеми людьми на свете, большими (не великими) и малыми, Илья Варсонофьевич начал думать, что это — глас народа. «Под голосом народа, как это свидетельствует история, всегда и везде подразумевались устные и печатные выступления, организованные агитаторами и газетчиками» (выдержка из книги Синемухова «Социализм истинный и ложный»). Найдя, что всё это достойно внимания, и вдохновленный соратниками, Апостолов переборщил — сказал несколько фраз, обнаруживших его убожество, но — тем лучше!

Разумеется, Илья Варсонофьевич знал, что слава его дутая, эрудиция ничтожная, — кой-какие познания в выращивании картошки еще трудно назвать академической эрудицией, — он также знал, что народ недоволен, что жить вовсе стало не легче, что цены повышаются, — но стоит ли об этом думать? Ведь и Людовик… надцатый (какой точно, Апостолов не знал) тоже не очень-то надеялся на свою славу и народную любовь, зато произнес бессмертную фразу: «Для нас хватит, а после меня — хоть потоп». Вероятно, ему тоже было известно, что народ не в таком уж восторге от его речей о выращивании картошки. Может быть и дошло до него, что народ больше волновался по поводу того, что единым росчерком пера отняты двести пятьдесят миллиардов, данных взаймы государству, и хотя их через сорок лет обещали вернуть, но никто на это не надеялся. Много говорили и о повышении цен на водку, указывая, что это даст не меньше, чем займы. Но займы надо возвращать, хотя бы формально. А тут уж без возврата.

Все это ему было известно… Но Илье Варсонофьевичу минуло шестьдесят четыре года. Что ж, — думал он, — если не помянут меня добрым словом, то и хулить особенно не станут. Ведь в сравнении с ним, — я просто гуманист, добрый дядя. В конце концов надо же кому-то держать в руках государство.

Он слишком много думал в предыдущие годы совсем о других вещах, когда не мог уснуть, не будучи уверенным, что утром не проснется в тюрьме. И не потому, что чувствовал за собой какую-нибудь провинность, — но чем он лучше других? И хотя никогда не промолвил ни единого слова в защиту товарищей, невинно осужденных (что ему было хорошо известно), но все-таки опасался, как бы его не заподозрили в сочувствии жертвам. Он хорошо знал, что ему надлежит говорить, но не знал, достаточно ли красноречиво он умалчивает. А теперь все равно — он не настолько наивен, чтоб заботиться о том, что будет после него. И его не особенно беспокоило, где он будет тлеть — в пантеоне или в более скромном месте. Надо сказать, что, несмотря на свой почтенный возраст, он любил выпивку, закуску и тому подобные развлечения.

При встречах с зарубежными делегациями случались, правда, некоторые эпизоды, о которых Илья Варсонофьевич не любил вспоминать. Но ничего страшного и в этом нет, — кто о них осмелится громко говорить? Особенно запомнилась ему беседа с одним французским социалистом.

Когда Илья Варсонофьевичу по раз навсегда принятому шаблону начал перечислять ему достижения, сказав, что наша промышленность увеличила свою продукцию за сорок лет в тридцать три раза, а Соединенные Штаты только в три, и что, мол, это доказывает правильность наших идей, француз деликатно заметил:

— У меня был товарищ в колледже. Когда мы начали самостоятельную жизнь, он, человек очень богатый, имел уже доход около миллиона франков в год, а я всего десять тысяч. С тех пор тоже прошло сорок лет. Валюта теперь, конечно, не та. Мой доход тоже увеличился в тридцать раз, а его тоже — только втрое… да, мсье, только втрое… Вот что значит статистика, мсье Апостолов. Про статистику я могу сказать словами одной русской поговорки, что она, как дышло, — куда повернул, туда и вышло. Очень замечательные русские поговорки… Потом еще, мсье Апостолов, мне не ясно, может, потом объясните, что общего с коммунизмом и мирной политикой имеют успехи в ракетной технике, которыми вы так гордитесь, и потом еще, в-третьих, хочется узнать, почему ваши скромные успехи, — ведь и сегодня производительность труда у вас в три раза ниже, чем в Америке, — вы приписываете именно советскому режиму? Многие утверждают, что если бы не было Советской власти, успехи русских были бы еще больше, так как ваш бюрократизм изрядно тормозит рост хозяйства, о чем не раз говорили ваши лидеры. Да и уровень жизни вашего народа несравненно ниже, чем в Соединенных Штатах, хотя у вас будто бы нет эксплуатации. Мы, например, социалисты, считаем, что эксплуатация человека государством несравненно больше, чем частным лицом, и притом бесчеловечнее, — не случайно миллионы людей у вас работали как каторжники, заключенные в лагерях… В-четвертых, у вас даже нет тени буржуазной свободы или демократии. Ваш парламент — это спектакль — три-четыре дня в году. Не случайно тоже, миллионы людей у вас погибли в застенках, чего еще в мире никогда не было. Гитлер только ваш слабый ученик… В-пятых, у вас есть целый класс новых капиталистов, которым во много раз лучше, чем капиталистам Запада. Они получают ежегодно огромные доходы, ничем не рискуя, не вкладывая никаких капиталов. Ваши министры получают бо́льшие оклады, чем американский президент, исчисляя курс доллара по курсу вашей фондовой биржи… В-шестых, вы самую идею социализма так дискредитировали, что даже мы, социалисты, теперь теряем власть над массами, они больше доверяют консерваторам, и в этом тоже ваша вина… Вот я хотел бы вас просить, мсье Апостолов, разъяснить мне все эти противоречия и недоумения.

Илья Варсонофьевич начал возражать с жаром:

— Какой же у нас капитализм, если у нас нет капиталистов?..

Но тут француз его не совсем вежливо перебил:

— Вы знаете, мсье Апостолов, я не люблю слушать патефон, а на другом инструменте вы, по-видимому, не играете… Лучше уж пойду смотреть ваш чудесный балет, Галину Уланову. Это ваше достижение бессмертно, хотя я не знаю, что общего между Одеттой в исполнении Улановой, музыкой Чайковского и советским режимом.

Этот чёртов француз потом напечатал ряд фельетонов в газете «Фигаро». Можно себе представить, каковы были эти фельетоны. Но хуже всего то, что в них было много правды, о которой почему-то не приходилось читать Апостолову ни в докладах министров, ни в газетах, ни в советских романах. Откуда этот мерзавец узнал такие подробности? Потрясло Апостолова сообщение о ряде советских ученых, в том числе и о Туполеве. Француз писал: «Советские лидеры помогли своим ученым, в том числе прославленному создателю реактивных самолетов Туполеву, тем, что продержали его десять лет в тюрьме как вредителя. Что ж, каждый помогает по-своему. Таков социализм».

Но не таков был Илья Варсонофьевич, чтоб впадать в меланхолию. Он вообще не любил долгих размышлений, тем более, что всё складывалось для него как нельзя лучше. Он видел, что даже народ, проявивший некоторую строптивость, не склонен вести дискуссию о коммунизме, а больше интересуется хлебом насущным, жилплощадью и прочими благами… Поэтому он нацелил своих соратников по идеологическому фронту на пропаганду и обещания материальных благ. Больше молока, мяса, масла, ботинок! Коммунизм как предмет мало пригодный для народного потребления был отложен в долгий ящик, в порядок дня были включены заменители, эрзацы — малометражные квартиры, утепленные свинарники и прочие фундаменты райского бытия.

Иван Иванович отлично понял стратегию и тактику Апостолова. Он как-то сказал Останкину:

— Ну вот и всё… Слава Боту, с коммунизмом покончено. И так быстро управились — меньше, чем за полвека. С христианством провозились семнадцать веков. Знаешь, Леонид, техника разрушения так усовершенствовалась, в том числе, конечно, и духовных ценностей, что между человеком и роботом вскоре не останется различия. Не исключено, что роботы вообще заменят людей как менее совершенных творений. И в будущем обществе нынешние люди будут считаться чем-то вроде питекантропов.

— Боже, он сходит с ума, — всплеснула руками Евлалия Петровна, и столовая ложка выпала у нее из рук. Разговор шел за обеденным столом.

— Папа, не обижайся, — сказал Олег, — у тебя, Слава Богу, есть с чего сходить, чем не могут похвастать другие.

Иван Иванович не ответил и даже не взглянул на сына.

— Леонид Павлович, хотя бы вы на него повлияли, ведь он нас доведет до полного разорения, — медленно, грассируя, говорила хозяйка, глядя на Останкина увлажненными глазами. — Если так пойдет дальше, мы останемся без куска хлеба. Его уже не печатают и печатать не будут того, что он пишет…

— Ну, не так страшно, — сказал Останкин.

Он знал, что все утешения напрасны. Кроме того, он не любил фальшивых речей, унижавших человеческое достоинство. В глубине души ему и не хотелось, чтобы Иван Иванович стал таким же бесхребетным и трусливым созданием, каким он был сам.

После обеда они перешли в кабинет.

Иван Иванович прочел ему новую главу из своей книги. Там были некоторые новые мысли, которых тот еще не знал. И хотя эти мысли страшили его, он им отдавался с какой-то обреченностью.

Некоторое время они молчали. Потом Останкин сказал:

— И после этого ты хочешь, чтобы тебя не отлучили от церкви, то бишь, исключили из партии.

— Я не прочь бы, — пусть отлучают, — но если бы отлучили как, например, Льва Толстого. По свидетельству его секретаря Булгакова в Ясную Поляну, уже после отлучения, приезжало до пятидесяти тысяч человек в год… А я на что могу рассчитывать?

 

ПОСЛЕДНЯЯ МУХА РАССЕЯННОЙ СТАИ

За это время произошли события, заставившие Ивана Ивановича глубоко призадуматься.

Все те, которые еще недавно проявили какую-то фронду, каялись, публично бия себя в грудь. Казалось, что вовсе и не было секретного доклада на двадцатом съезде, что это был только сон, о котором даже рассказывать неудобно стало. Общество как будто дремало, собираясь совсем уснуть. В театры не ходили. Читали только Дюма. А, главное, пили водку, и это заменяло всё остальное.

К Ивану Ивановичу перестали ходить товарищи по институту, никто его не приглашал к себе. Он остался в совершенном одиночестве, стал даже заговариваться, вести длительные диалоги с самим собой и часто напевал неизвестно как пришедшую ему в голову трансформированную песенку:

Иван Иванович часто теперь бродил по осенним пустынным улицам, ведя бесконечные воображаемые беседы.

Как-то он шел под вечер.

Тополиный лист падал густыми струями, ветер его подгонял, и вдоль бульвара текла желтая река, подернутая легкой рябью. Внезапно налетавшие сильные порывы ветра подымали стремительные волны, от которых ввысь отлетали отдельные листки, как желтые комья пены.

Истошно, пронзительно завывал крепчавший ветер, и казалось Ивану Ивановичу, что в этой песне слышится хриплый лающий голос Апостолова, барабанная дробь Дубова, зловещее шипение Осиноватого и сердитая фистула жены, — всех изгоняющих его из жизни с тупой и жестокой настойчивостью.

За что?

Иван Иванович горько усмехнулся невольно заданному вопросу, который вероятно задал себе еще Адам, когда его изгнали из рая.

В последнее время он очень опасался увязнуть навсегда в той зловонной трясине, которая засосала многих его предшественников, — начать упиваться своими страданиями, почувствовать себя обиженным прекраснодушным человеком, которому, по чьему-то меткому выражению, мир должен полтора рубля и никак не отдает, идиотическим хлюпиком, которого извечная пара гнедых — начальство и семья — тащит на Голгофу.

Нет, ни за что!

Качаются фонари, шуршат осенние листья, тоскливые, как мысли, как синие мухи, падают большие холодные капли на непокрытую голову.

Они, может быть, ждут, что он сдастся или покончит с собой. Пожалуй, и жена ждет, хотя и ей, и ее потомку не на что будет жить.

Но нет, — он им не доставит такого удовольствия. Ненависть опаляет его сердце с отчаянной силой. На зло им он завершит свой труд, доведет начатое дело до конца.

Новая мысль — молния: Бежать!

Как Герцен, он станет швейцарским гражданином, — это не помещает ему остаться русским, настоящим революционером, свободным мыслителем. Тогда он сделает больше и для России и для революции.

Но тут же он чувствует, что у него на это не хватит мужества. Страшная это вещь — любовь к родине. Вот так же, как любовь к женщине — она тебя каждый день гонит, издевается над тобой, а уйти от нее нет сил.

Он стараются убедить себя, что родина стала не матерью, а злой мачехой, — но не в силах.

Проходят мимо, тесно прижавшись, девушка и парень, жарко что-то шепчут, блестят глаза, доносятся отдельные слова, обыкновенные слова, слышанные тысячу раз, но при мысли о том, что он не будет слышать этих простых и самых любимых на свете русских слов, его охватывает ужас.

Значит, обречен?

Да. Обречен.

Ну что ж, пусть так. Но не пропадет его любовь, его мысль, его труд. Пусть через годы, десятилетия, но мир примет его дар. Всё проходит и изменяется к лучшему. Снова будет весна, зеленые клейкие листочки, лунное колдовство, соловьиные трели, и, может быть, кудрявый юноша замрет над его книгой, и мысли, родившиеся в его голове, вдохновят его на подвиги, которых не сумел совершить он — последняя муха рассеянной стаи.

 

СВОИ ЛЮДИ — СОЧТЕМСЯ

Уже по одному торжественному виду Дубова, Акациева и Осиноватого Иван Иванович понял, что приход их не является обычным. Давно он уже с ними не виделся.

На прошлой неделе их вместе с другими деятелями культуры принимал Апостолов. Разумеется, в списке приглашенных Ивана Ивановича не было. Однако его не забыли. Апостолов сказал о нем несколько слов, когда упоминал о людях, уклонившиеся от партийного курса и не желавших, по его выражению, идти в ногу с партией, с народом. Но тут же милостиво заметил:

— Конечно, если эти люди проявят добрую волю, мы им поможем.

С этой целью они и пришли — в последний раз — попытаться оказать «помощь».

Осведомившись о состоянии здоровья хозяина, гости прямо перешли к делу. Начал Осиноватый.

— Видишь, какое дело, Иван Иванович… На будущей неделе состоится митинг интеллигенции, на котором видные деятели науки, литературы, искусства выскажутся по актуальным вопросам современности. Для тебя, конечно, не секрет, что твоя деятельность за последнее время вызывает у всех нас серьезные опасения. Ты создал какую-то сомнительную философию, об этом идут разные толки… И вот мы считаем необходимым, чтобы ты публично высказался на этом митинге.

— Для того, чтобы ваши клакеры меня освистали? — гладя прямо в глаза Осиноватому, спросил Иван Иванович.

— Вы слишком неосторожны, — покачал головой Дубов. — Партийная интеллигенция, люди, на которых опирается партия, по-вашему, — не авангард народа, а клакеры?

— Мне думается, — нараспев заговорил Акациев, — что Иван Иванович впал в то печальное состояние, я сказал бы, лихорадочное, которое мне не раз приходилось наблюдать в памятные годы, когда я находился в концлагере. Я и сам, — правда, очень непродолжительное время, — был в таком печальном положении. Знаете, эти грязные нары, чистка отхожих мест, общение с уголовной шпаной… Но потом, когда видишь, что кругом сотни таких же, как ты, честных коммунистов, занимавших видные посты, начинаешь думать, что всё это — лишь обидное недоразумение, из-за которого не следует пенять на нашу великую партию, на нашу счастливую советскую жизнь. Мне жалко было славных ребят из лагерной охраны, которые думали, что мы какие-то преступники. И все эти восемнадцать долгих лет мы жили всё же по-партийному, у нас была по сути дела настоящая партийная организация, мы поддерживали бодрость друг в друге, старались не отстать от жизни, изучали произведения классиков марксизма, и, как видите, я вернулся бодрым и чувствую себя счастливым…

— Одним словом, — невежливо перебил его Иван Иванович, — вы хотите сказать, что лучшие годы вашей жизни, проведенные на каторге, это и есть та счастливая жизнь, которой вы восхищаетесь.

— Жертвы! — всплеснул руками Акациев. — Без жертв великие дела не делаются. Вы забываете, в каком мы были окружении.

— Таком же, как сейчас.

— О нет… Страны народной демократии…

— Это не меняет положения…

— Очень даже меняет… Наше великое дело приближается к успешному завершению. Мы построили социализм.

— Тюремный! — выпалил Иван Иванович. Ему очень хотелось сдержаться, но не удалось.

— Как!? — рявкнул Дубов.

Осиноватый вскочил, подбежал вплотную к Ивану Ивановичу, губы у него дрожали, колени тряслись:

— Одумайся, Иван Иванович! Что с тобой? Ну да, ты ведь болен, совершенно болен…

— Нет, я здоров, — уже спокойно ответил Иван Иванович.

— Значит, вы не коммунист, — сказал Дубов.

— Коммунист, но не такой, как вы. И коммунистического в вас ничего нет. Так же, как его вообще у нас нет. Я хочу спасти хотя бы идею, пока еще не поздно. А, может быть, уже поздно!

— Это контрреволюция! — воскликнул Акациев.

— Вы и не знаете, что такое революция. По-вашему, это просто насильственный захват власти. Но это чепуха — захватить власть и делать то же самое, что прежние властелины, и даже хуже. Вы не понимаете даже простых вещей, которые понял такой довольно ограниченный писатель, как Эптон Синклер. Больше сорока лет назад он сказал: — Нет для социалистического движения опасности больше, чем опасность сделаться установившимся учреждением… К этому я могу только прибавить: учреждением неприлично старым, более бюрократическим и тираническим, чем восточная деспотия…

Иван Иванович задохнулся и умолк.

— Что же, все ясно… — сказал Дубов.

— Еще Ницше верно, сказал, — усмехнулся Иван Иванович, — что образ человека можно скомбинировать из трех анекдотов. Комбинируйте на здоровье.

— Вы больны, Иван Иванович, — трясся над ним Осиноватый.

— Может быть, — махнул рукой Иван Иванович, — всё может быть.

 

Я И СЕЙЧАС НИЧЕГО НЕ МОГУ

Парторганизация института постановила единогласно исключить Ивана Ивановича Синебрюхова из партии. Однако райком не согласился с этим решением. Секретарь райкома еще до заседания бюро долго беседовал с Иваном Ивановичем, ознакомился с его книгой. Он понял трагедию Иоанна Синемухова и старался ему разъяснить гибельность его поведения.

— Иван Иванович, разрешите мне, прежде всего, задать вам вопрос: как вы мыслите свою жизнь вне партии?

— Я живу для человечества, и если меня исключат из партии, я не перестану быть коммунистом.

— Но Ведь вы тогда ничего не сможете сделать?

— Я и сейчас ничего не могу, хотя вижу, что партия совершает грубейшие ошибки, граничащие с злодеяниями.

— Вот об этом я и хочу с вами поспорить. Конечно, аппарат наш поражен страшной болезнью бюрократизма. Но болезнь эту партия преодолеет, потому что диагноз поставлен и ведется борьба. Новый метод управления народным хозяйством уже дает себя знать. Предстоят еще реформы. Беда ваша в том, что вы слишком нетерпеливы. Без терпения ничего достигнуть нельзя.

— А с терпением — еще меньше.

— Нет… Придут новые люди, — более склонные к крутым поворотам, и всё пойдет по-другому. Сейчас надо обеспечить народ хлебом и кровом. Вряд ли будет полезно, как вы этого хотите, заявить, что у нас нет социализма. Что это даст? Только враги будут злорадствовать.

— Враги всё равно злорадствуют. Нельзя обманывать народ. Сегодня уже народ не вериг партии. А если будет сказано правдивое слово, резко осуждены ошибки, проведены кардинальные реформы, то есть увольнение миллионов бездельников, объединение всех наших организаций в одну, свобода печати, — тогда народ, быть может, поверит в наше дело. А мне говорили сотни простых людей, что сейчас хуже, чем при царе. И это говорили не интеллигенты, а простые люди, еле сводящие концы с концами.

Секретарь даже побледнел.

— Не может быть.

— Воля ваша.

— Советую вам, однако, еще раз всё это продумать. Все изменится. Вы больны нетерпением. Отдохните, полечитесь.

Ивану Ивановичу был объявлен строгий выговор с предупреждением.

Но от этого ничего не изменилось. Разумеется, его по-прежнему не печатали. Из института его удалили. Как жить дальше?

В это время он тяжело заболел.

Врачи не могли поставить точного диагноза. Симптом был только один — беспрерывная тяжесть в голове. Ему казалось, что в голову его проникло какое-то живое существо и нажимает изнутри на черепные кости. Он почти совсем не спал по ночам. Появились галлюцинации. Он часто видел себя молодым, веселым, беседовал сам с собой, не замечая этого. Жена смотрела на него враждебно, безмолвно, но красноречиво обвиняла в притворстве. Постоянные упреки ее в том, что он довел семью до нищеты, сводили его с ума. Иван Иванович смотрел на нее и не мог понять, почему после двадцати лет совместной жизни, когда она получила всё, что ей хотелось, и даже собаку кормила колбасой и семгой, ежегодно проводила несколько месяцев на курортах, она не только не чувствует к нему ни малейшей благодарности, а вдобавок еще ненавидит его и часто оплакивает свою загубленную жизнь.

Но как ужасно сознавать всё это! Существует ли тогда на свете что-нибудь прочное, для чего стоит пожертвовать хотя бы одним часом своей жизни?

Ивану Ивановичу становилось всё хуже, и он почти не в состоянии был работать.

Дубов с явным раздражением говорил Осиноватому:

— Мне надоело возиться с этим Синебрюховым. У меня есть проект. Что он человек конченый — ясно для всех. Подумать только, сам товарищ Апостолов выразил желание ему помочь, а он ни гу-гу. Неслыханная наглость. Он хочет себя противопоставить всей партии, но мы его огорошим. Вот мой проект: замолчать его. Кто он такой? Популярности у него ни на грош, а рубежом его, слава Богу, не знают, так что с этой стороны всё в порядке. Я уже говорил с Архангеловым. Он доложит Илье Варсонофьевичу, что Синебрюхов выбыл из строя, а сочинение его ничего особенного из себя не представляет — просто бездарная мазня с претензией на оригинальность. Перестанем его замечать. И всё. С голоду не помрет. Он теперь болен, будет получать страховые, потом пенсию.

— Но, видите ли, он всем дает читать свое сочинение. Слухи пошли. Наши студенты волнуются. Может случиться обструкция. Лично против вас.

— Бросьте, я — стреляный воробей.

— Но студенты — это не шутка, об этом могут написать в американских газетах.

— Нет, уж мне позвольте. Студенты не осмелятся. А иначе — вон из института. На Енисей… А что касается американских газет, то мало ли что в них пишут про нас. Посмо́трите.

И все начали забывать Ивана Ивановича.

Остались у него, всё же, два человека — Останкин и свояченица Зина. С Зиной он подружился незаметно. Удивительно, до чего могут быть непохожи родные сестры. Или Зину сделала полной противоположностью Евлалии несчастная жизнь, обилие неблагополучий, на редкость неустроенная судьба? Она без слов поняла трагедию Ивана Ивановича. Но избегала его. Может быть, опасалась, что случится что-нибудь непоправимое, еще ужаснее того, что с ней было. Евлалия была гораздо красивее Зины, но бывали минуты, когда Зина так хорошела, будто сбрасывала сразу тяжелые годы, несчастья, и у нее вдруг появлялись крылья, и все лицо преображалось, — и тогда зеркало говорило, что все могло быть иначе.

Но Зина уехала в Тамбов, к своему постылому мужу, — хотя и обещала вернуться.

Останкин стал даже раздражать Ивана Ивановича. Он весь был как бы воплощением бессилия, тупика, безнадежности. Казалось Ивану Ивановичу, что живет он как обреченный, уже свыкшийся с мыслью о близком и бесславном конце. Но сам он не мог с такой мыслью примириться, хотя здоровье его становилось всё хуже.

Теперь он почти все дни и ночи перебирал и ворошил минувшие дни свои, как сугроб осенних листьев, ища в них что-то главное, забытое, ключ к разгадке тайны несчастья, схватившего его за горло и грозившего задушить.

 

Часть вторая

ВОСПОМИНАНИЯ — МОТЫЛЬКИ

Иоанн Синемухов сначала отмахивался от налетевших роем воспоминаний, как от назойливых осенних мух.

Но потом, зная, что ни убить их, ни рассеять он уже не сможет, ввиду краткости отпущенного ему времени, начал рассеянно перебирать их, постепенно приручать и достиг в этом искусстве известного совершенства. Раньше ему казалось, что такие дикие и необузданные творения, как мухи, комары, страсти, воспоминания не поддаются укрощению и поэтому считал их более опасными и лютыми, чем тигров и пантер.

Секрет заключался в том, что перед лицом неизбежной, точно датированной смерти, которая стоит перед глазами так же отчетливо, как справка из загса, самые страшные воспоминания и совершенно голая правда, прекрасная или уродливая, уже не потрясают душу поздними сожалениями, крушением надежд, стыдом за свою никчемность, бессилие изменить что-либо в этом мире, — не знаю, худшем или лучшем из миров.

Пожалуй, это единственная позиция — на смертном ложе — когда человек не боится правды, не юлит перед ней, не приукрашивает, не хитрит с ней, не приспособляется к прекрасной или подлой действительности, не старается умилостивить ее, не бежит трусливо в кусты, не борется, — потому что приобретя в этот час небывалую дальнозоркость, понимает, что все честные, бесчестные, героические, трусливые шаги, называемые в совокупности жизнью, в одинаковой степени ничтожны, напрасны и безумны. Но что пользы в познании напрасного?

Перед этой вечной ночью в последний час заката всё выглядит необычайно ярко, и в этом свете Иван Иванович увидел, прежде всего, русого Ванютку в уездном городишке Чистоплюеве, в уютном домике хранителя дровяного склада на приречной Скотопригонной улице, близ реки Тухлянки, заросшей осокой и аиром.

Не случайно он пришел снова на берег этой незавидной, но прекрасной речки, с таким обидно неподходящим названием. Но разве люди называют вещи, события и поступки своими именами? Может, это и было в незапамятные времена, но уже давным-давно прохожие по земле всё называют так, как заблагорассудится правителям, историкам, и нынче ничто уже своего имени не имеет, а переименовано по многовековому произволу хозяев.

Старики обычно говорят — доброе старое время…

Другие говорят — недоброе старое время, стараясь всячески очернить неё, что было до них — разумеется, для того, чтоб их собственное неприглядное время казалось не таким черным.

Но в свои предсмертные ясные дни Иван Иванович, увидевший сразу множество времен и пространств истории, чужих жизней и свою, сразу отметил, что времена эти почти ничем не отличаются. Всё та же безумная и бесцельная толчея, суета сует, ярмарка тщеславия, драки пьяных и трезвых, одинокие затерявшиеся голоса добрых гениев, вопиющих в пустыне. И по-настоящему хорошим было только детство. Детство человека и детство человечества. Потом и отдельные люди и народы мучились — богатые от богатства своего, нищие — от нищеты, умные — от ума, убогие — от убожества, и те, которые мечтали освободить мир от всех пороков и злодеяний, сами становились величайшими злодеями во имя свободы, еще более жестокими, чем тираны древности.

Но как прекрасно детство…

Иван Иванович вспоминал дровяной склад, как потерянный рай. Вот он бежит по огромным поленницам любимых своих березовых дров. Такие они веселые, белые, пахучие, живые — кора у них шелковистая, улыбчивая, порой еще янтарная слеза глядит на Ваню; сколупнет он ее ноготком, пожует… А какие они длинные — эти поленницы. Ваня воображает, что это целая железная дорога, когда бежит сверху, как по шпалам. Между высокими поленицами — туннели, пещеры, катакомбы. Их можно населить при желании страшными троглодитами или кроткими первыми христианами времен апостольских, и даже рыбу начертить. Одно время Ваня сильно колебался, размышляя над тем, кем ему быть — добрым христианином, как требовали родители, или добрым разбойником, как Арсен из Марабды. Он долго колебался, потому что его соблазнял синий камзол и шелковая канареечная рубаха бородатого кучера Тихона, везшего хозяина дровяных складов и лесопильного завода Луку Лукича Семисчастного, того самого, о котором мама говорила, что он на седьмое небо попал и там семь счастий достал, а у них хоть и одно, маленькое, зато удаленькое, потому что они добрые христиане, не в пример прочим хапугам и сквалыгам, непьющие, не гулящие, детей держат в строгости и добронравии, ни на кого злого сердца не имеют, и обращено оно к Вседержителю.

«Как же он держит всех?» — думал Ваня. Тихон, такой здоровенный, и то еле удерживал двух рысаков, а как же можно удержать всех жителей города, да еще и жителей других мест, которые, может быть, и не меньше, чем Чистоплюев?

Никак не укладывались в сознании Вани образы Бога и добрых христиан. Да и другие тоже плохо укладывались. И с этим плохо уложенным багажом он отправился в дальнее путешествие — жизнь. Потому, вероятно, так и получилось неудачно — багаж рассыпался, и он остался яко наг, яко благ.

Вот этот хозяин Семисчастный — мать о нем говорила, что он семижды счастлив, а студенты шумели, что он несчастный хапуга, отец говорил про него, что он надежный хозяин, у такого и работать приятно, а у этого Семисчастного единственный сын двадцати шести лет застрелился, жена сошла с ума от горя, и он всё роздал бедным и ушел в монастырь замаливать грехи. Кто же он?

Чем дальше, тем всё менее понимал Ваня: что же происходит на белом свете?

Любил он землю сильно и страстно, даже пустыри за кирпичными заводами, где высились чертополох и колючие репейники — всё любил. И не мог понять, почему за границей земля чужая, не его родина, и он ее любить не должен, а даже должен убивать тамошних людей. Потом он все это кое-как запихнул в душу, как-то оно умялось, улеглось, и он начал писать о разумной дисциплине. Так и представлял себе, что чем плотнее человек всё уложит, умнет в себе, не перетряхивая, не перебирая, тем легче ему будет жить на свете и делать то, что он делает, не задумываясь над самым простым, но и самым главным вопросом — нужно ли то, что он делает, ему и другим?

Уже в детские годы ему пришлось слышать, что та жизнь, которую он видел в Чистоплюеве, — плоха, нужна другая. И он повторял вслед за студентами, приезжавшими на каникулы — да, нужна другая. О ней он узнал и в некоторых книгах. Студенты говорили, что вот придет революция, и жизнь станет прекрасной. Как именно будет выглядеть это прекрасное, никто не говорил, и Ваня бездумно поверил в мечту. Но вот пришла революция, и прошла революция, и ничего прекрасного нет. А будет ли оно? Вера — это вера. Если можно верить в грядущий рай, почему нельзя верить в грядущий ад, тем более, что в ад легче верится, он ближе к действительности, понятнее…

Самое страшное для Ивана Ивановича было то, что всё старьё, которое он мечтал уничтожить, ожило с необыкновенной силой, а все хорошее, что было прежде, развеялось, как дым. Будто и жизнь стала ненастоящей. Пусть это частный случай, и всё, что говорят окружающие — тоже частные случаи, но ведь он больше ничего не знал. Как же верить? Его товарищи пишут явную неправду. Вряд ли они думают так, как пишут.

И вот вспоминает он тихую чистоплюевскую жизнь, и слезы у него текут из глаз… Очень уж упрощенными стали новые спасители человечества — о них, пожалуй, не Евангелие, а сборник анекдотов напишут.

Но, признаться, я чувствую больше прелести к профессии евангелиста, которая мне кажется всё же поэтичнее, чем участь корифеев реализма. Не так уж весело рассказывать страшные истории, лучше красивые вымыслы, особенно если им верят в течение многих веков далеко не худшие представители человеческого рода.

После, столь талантливо сочиненного Христа, в мире появились спасители, уже не придуманные евангелистами. Они провозглашали торжественные манифесты, в которых постоянно фигурировали одни и те же лозунги, поначалу действовавшие на нервы, как литавры, а впоследствии, как погремушки, — к счастью младенческие забавы не подвергаются критике.

Но все эти забавы детей и взрослых всегда были более или менее одинаковы. Кодекс хороших манер, принятых, видно, раз навсегда. Иван Иванович, вспомнив всё это, даже застонал от стыда, боли и отвращения к самому себе, и в голове его пронеслось:

«Как низко могут падать даже самые возвышенные люди! В каждом гении где-то на задворках мозга притаился кретин.

Самая страшная ошибка в том, что мир хотят переделать насильно. Но из этого никогда ничего не выйдет. Когда никто не будет властвовать над человеком, ни боги, ни полубоги, уйдут из мира страх и фальшь, и человек возродится».

Иван Иванович увидел себя с необычайной яркостью таким, каким он был до обработки партийными клещами, и каким сейчас снова стал в свой предсмертный час — высоким, стройным, кудрявым, с голубыми, никогда ни перед кем не опускавшимися глазами.

Он решил написать свою исповедь. Эта работа, по крайней мере, облегчит его предсмертный час, который может и затянуться, — врачи так человеколюбивы, что готовы продлить муки больного до бесконечности. Таков гуманизм в нашем мире.

Иван Иванович с большим рвением принялся за работу. Она не только не ухудшила его состояния, как предсказывали врачи, но он даже посвежел, стал себя бодрее чувствовать, и жена с тревогой подумала, что он может поправиться, когда она всё обдумала и решила. Ей так хотелось пожить в свое удовольствие!

Впрочем, Иоанн Синемухов не осуждал ее.

Приготовляя к изданию дневник Синемухова, автор этой повести, разумеется, не сделал никаких поправок. При этом он подумал, что мертвецы счастливее живых. То, что они сделали, не уродуют специально для этого нанятые люди… Да — всё проходит и изменяется к лучшему.

 

СЖИГАЮ И ПОКЛОНЯЮСЬ

«…Если вы думаете, что в этой книге найдутся доводы в пользу каких бы то ни было идей, или показ событий с преднамеренно выбранной точки зрения, одобрение одних и осуждение других, — отложите ее в сторону.

Автор не считает возможным заниматься всем этим. Судей он ненавидит, такую постыдную роль на себя не возьмет. Судить современников можно через тысячу лет, да и то не с абсолютными шансами на справедливость.

Всё на свете можно доказать, показать, изобразить с любой точки зрения; поэтому так много фальшивых учений, романов, законов.

Механика здесь так проста, что даже не требуется ловкости жонглера или жулика. Она неоспорима в своих манипуляциях и выводах, если этим занимаются официальные инстанции и лица. И все эти учения, романы и законы не могут быть большей частью опровергнуты, ибо этому препятствуют мощные организации, применяющие самые сильные средства борьбы — костры, виселицы, гильотины, пистолеты.

Всё это дает обильный материал для социальной демагогии — все орут: „свобода, равенство, братство!“ — а дают упомянутые выше успокоительные средства.

— Так надо же всё это разоблачить! — наступает на меня совесть, и я еле отражаю ее яростную атаку.

Но тут меня омрачает воспоминание о том, что всё это уже было.

Всё на свете было. И всё это навечно запечатлели книги. Зачем же поднимать шум из-за пустяков?

Послушайте:

— Если весь мир, собственно, ничто, к чему же делать столько шума, особенно если истина является чем-то случайным? Разве только сейчас открыто, что вчерашняя истина завтра безумие? К чему же тратить годы юности на раскрытие нового безумия? Единственно несомненный факт — это смерть, потому мы и живем! Но для кого, для чего?

— Для жизни, — отвечу я почтенному Августу Стриндбергу. Никакие противоречия не сбивают меня с толку. Наоборот, — меня способна сбить с толку какая-то последовательность, почти равносильная глупости — так она напрашивается на похвалу за редкую оригинальность. Может быть, я настолько простодушен в своих признаниях, что иные властелины обидятся на такую прямолинейность. Но льщу себя надеждой, что никто из них не примет моих слов на свой счет. А мне нельзя сфальшивить. Мир мне не простит даже малейшего малодушия. Тем более, что я умираю.

Между прочим, я уже давно ощущаю, что между моим телом и душой установились совершенно новые взаимоотношения. Словно тело мое сгорает в пламени высоких мыслей, как пирамидальный тополь, роняя желания, как скрученные листья. А мысль живет, как целый каскад бурных потоков. У меня даже ничего не осталось от самолюбия и самолюбования — этих моторов человеческой души.

Я стараюсь избегать общения с людьми, потому что все выделяют свои флюиды разнообразных видов лжи и фальши. И так как душевное сродство так же действенно, как химическое, то я предпочитаю не подвергаться такой порче в последние часы жизни. Я замечаю также, что произношу слово „человечество“ без приподнятости и восторга, а раньше произносил его как тост, — но теперь оно выдохлось так же, как я.

Конечно, я могу порой впасть в меланхолическую сентиментальность, но ведь это сразу бросится в глаза — если человек не хочет лгать, он не солжет.

В хрустальной вазе букет махровых гвоздик пылает, как созвездие Плеяд. Они высоко сияют в зеленом полумраке, как далекие солнца, и мне кажется, что моя постель удалена от них на миллионы миль. Но как ярок звездный свет, и как далеко вижу я, освещенный плеядами. Мир был прекрасен, и так жалко было уходить из него. Я вообще не выношу разлуку, она мне разрывает сердце даже когда я расстаюсь с местами и людьми, не принесшими мне ничего, кроме горя.

Но особенно не хотелось пережить последнюю разлуку.

Испугал меня мой друг.

Впрочем, когда я сослался на его слова, он сильно обиделся на меня. Я ему, кажется, повредил, потому что он, гневно сверкая глазами, сказал:

— Только дурак может думать, что правду разрешается говорить публично. Но теперь я вижу, что ее нельзя говорить по секрету лучшему другу.

Так я расстался с другом. И это меня испугало навсегда.

…и вот, когда я что-либо полюблю, то безумно и навсегда.

И я не мог разлюбить друга, хотя он меня сильно обидел.

Помню, я расстался с какой-то девушкой, — это была случайная встреча. Несмотря на свою доброту, я не мог ее продлить. Мы просто ходили с ней гулять в горные леса и там наслаждались по мере сил. Я вспомнил тот вечер, когда она, наконец, уехала, примерно так:

Ветер был резок и порывист. Внезапный яркий проблеск солнца из-за черных туч озарил меня. Восьмиствольная сосна качалась, скрипела и стонала, все стволы ее столкнулись головами и сплелись в клубок. Мы сбежали вниз. Сорвали с себя одежды. Я бросился в пучину. И она тоже. Розовое видение не давало мне выплыть. Я был потрясен и вынес из морских глубин вспоминание о невозможном, сохранившемся навсегда.

Так я вспоминаю, стараясь при этом забыть, что меня поцарапали какие-то водоросли, саднило кожу на ногах, я чуть не утонул, захлебнувшись от неожиданной вспышки страсти, от которой я порой терял сознание. Но природу я никогда не разлюбил, говорил с ней на одном языке, никогда ее не обманывал, так же, как она меня, и даже в полной темноте я мог узнать по голосам, кто ко мне приближается — по строгому гудению жесткой хвои, лирическому бормотанию криптомерий, шумному хороводу берез, трепещущему переплясу осиновой листвы, громкому старческому шороху — шопоту дубрав.

Судьба мне улыбалась неоднократно, но улыбка ее всегда была такой печальной и скоропреходящей.

Кто объяснит — почему?

Я так люблю мир, всю землю — ведь не топчу же я ее, как глобтроттеры с туманных островов, я не бизнесмен, не совершал с моей землей никаких выгодных сделок, беру меньше, чем даю, прохожу по ней легко, почти не прикасаясь к ней ногами, ласкаю любовным взглядом, руками тружусь для ее прославления и лишь вдыхаю ароматы магнолий, цветущих маслин, морских волн и горных лесов.

Но внимая моим восторгам, Красота, обитавшая всюду в первых лесах, озерах и океанах, принимала меня с пренебрежительной вежливостью, как новою гостя, когда за столом и так уже тесно. И так вообще принимала меня жизнь даже в самые торжественные приемные дни — от свидания с возлюбленной в душе всегда оставалась, рядом с усладой, горькая сладость мученика, и, наслаждаясь ароматом роз, я никогда не переставал чувствовать боль от шипов и терний.

Я думаю, что настоящая серьезная жизнь начинается с того дня, когда человек впервые ощутит себя отделенным от всех остальных, не учеником такого-то класса, ни в чем не сомневающимся, остриженным под одну гребенку, не школьным пионером, хранящим в запасе ответы учителей, а пионером жизни, — потому что каждый человек открывает мир впервые, как Америку — Христофор Колумб.

Что же является первым толчком к этому обособлению, когда очередной бог начинает в миллиардный раз творить свой новый мир? Есть только один первоначальный толчок творения — первая любовь.

Вы, конечно, помните, как это начинается — да и можно ли это забыть? Вы были так плотно слиты с массой, что некогда даже неясно различали свой пол — мальчишки и девчонки неотделимы, — и вдруг сердце падает в бездну, вы отделены этой бездной от вчерашней подруги, которую дергали за косы, вы задыхаетесь от неизвестной причины, вы всё перестаете понимать; страшная, жгучая тайна вызывает смятение, вихрь чувств, они как заговорщики, заманивают вас в ловушку, вы бьетесь в капкане, но мир глохнет, не слышит ваших стенаний, никто не приходит на помощь. Это бурлит безумная любовь, чувство переходит в страсть, как превращается в пар кипящая вода, но, перевалив через точку кипения, начинает испаряться, и любовь незаметно переходит в остывающий лед, потому что вы всё-таки обманули друг друга, но вам всё равно, вы ведь и сами себя обманули, всё шло по закону, вода закипела, испарилась, остыла, и надо ее снова кипятить; и вы даже незаметно начинаете разжигать новый костер, подбрасываете хворост, вот уж пламя взвивается к небу — крутится, вертится шар голубой.

Но догорают костры, вы остаетесь одни, наедине со своими муками и сомнениями. А муки любви заставляют усомниться во всем, даже в смысле жизни. Если все проходит как мираж, то зачем оно нужно? Тут вы замечаете, что как мираж проходит не только любовь, но и все остальное — вера, идеалы, мечты; всё отцветает, падает — растет недоумение, и вот уж чувствуете то, в чем так бесстрашно признался северный бард: вокруг меня воцаряется одиночество, молчание, возвышенно ужасающее, молчание пустыни, в которой я с горделивым упрямством сталкиваюсь с неведомым, тело к телу, душа в душу.

Меня всегда терзал вопрос в каждой моей любовной драме: какая часть моего существа любит — тело или душа? Тут нет никакой мистики. Я не раз чувствовал вражду, ненависть к женщине, без которой я жить не мог; всё в ней меня возмущало и возбуждало до ярости, до безумия. И чем больше я наращивал в душе ненависть к ее порокам, тем больше любил ее и даже самые пороки, возмущавшие меня. Это дьявольская амальгама, и ведь никто не может сказать, как она получается.

И первая моя любовь, которая, может быть, решает судьбу, была девушка с тяжелыми формами пожившей женщины. Душа у нее была путаная, ненасытная, и она мне сама призналась, что душа у нее находится не в том месте, где у всех людей, а где-то ниже, в каком-то адском чреве. У нее была своеобразная теория любви. „Это вовсе не взаимодействие родственных душ, о чем толкуют поэты, — говорила она, — а просто удачный половой подбор, а душа, сердце, вдохновение — придуманные побрякушки“.

Она выражалась всегда грубовато, сводила с ума своей звериной чувственностью, и я, восемнадцатилетний, не раз плакал от любви и ненависти, лаская это истасканное обрюзгшее тело.

Я часто забегаю вперед или в панике отступаю далеко назад, страшась того рубежа, на котором очутился вопреки своей воле. Так и здесь я уже дошел до мук, еще не поведав, как я любил и наслаждался. Это может создать, неверное представление обо мне. Так в неверном свете луны меняется облик мира.

Чуть ли не с младенчества я был коммунистом, то есть хотел, чтобы всем было хорошо, чтобы все люди любили друг друга и меня, а сердце мое всегда было раскрыто каждому. Помню, когда все проклинали дядю Петю за то, что он пьянчуга, кричали, что он такой-сякой, я расплакался, — до того мне жалко было его, — пьяным он был такой веселый, а трезвым — сердитый и мрачный. Когда я читал книги о приключении пиратов, мне одновременно хотелось, чтобы всем повезло, чтобы те, которые ловят пиратов, поймали их, а пиратам желал удачно замести свои следы и от всего сердца готов был помочь и тем и другим. Только потом у меня появились сомнения: как же сделать так, чтобы все были счастливы, когда у людей такие противоречивые желания? Я сам страстно хотел отнять у соседского мальчика Митьки трехколесный велосипед и втайне согласился бы даже, чтобы этого золотушного и сопливого Митьку украл колдун.

И опять же забегаю вперед… Я уже был членом партии и думал: если коммунизм — счастье для всех, так почему же все друг другу пакостят?.. И с ужасом вспоминается, что я никогда не видел ни одного счастливого человека.

И все-таки это очень важно, то, что я не мог понять, сразу же оставшись наедине со своей первой страстью, — а это все равно что остаться наедине с миром, который обрушивает на тебя всю свою свалку — поди разберись, — и не мог сразу же понять главного.

Рая, так звали мою первую любовь, с первого же свидания обещала мне райское блаженство. Глаза африканки и тугой шелк ничего не говорили о том, что я увидел потом…

Рая начала с полным знанием дела ту работу, которую в дальнейшем проделывала надо мной жизнь, и, может быть, успешно завершила бы её, если бы не внезапное пробуждение, вызванное гибелью синей мухи от моей руки.

Прошло немного времени — она мне уже изменяла, и я ей, но все же я продолжал ее любить и страдал безмерно. Потом, когда мне изменяли жизнь и женщины, я уже ничего не испытывал. Было только страшновато поначалу.

А сейчас уже не страшно. Осталось немного времени. Другие будут за меня решать вечные вопросы. Это всё-таки отдых. Вспомнились слова Стендаля: — …и потом кто знает, просуществует ли мир еще три недели?

И вот теперь я убежден, что ничего более серьезного на свете нет, чем то, что у меня было в юные годы, когда я любил Раю.

Ведь ничего лучшего больше не было. Любопытно, что Рая это предсказала мне.

Может быть, поэтому я стал мрачен, как Шигалев, — помните: он смотрел так, как будто ждал разрушения мира, и не то чтоб когда-нибудь, по пророчествам, которые могли бы и не состояться, а совершенно определенно, так-этак послезавтра утром, ровно в двадцать пять минут одиннадцатого.

С Евлалией я познакомился на катке. Ей было восемнадцать лет, а мне тридцать пять.

Мы катались на коньках и почти ни о чем не говорили. Во всяком случае, я не могу вспомнить, чтобы мы в то время о чем-нибудь серьезно задумались вместе. Не помню как вышло, что я сделал ей предложение, и мы оказались счастливыми супругами.

И смех и грех.

— Товарищ философ, раз вы уже неоднократно вкусили счастье в той или иной степени, так на кой ляд вы всё еще пытаетесь устроить это счастье для всех?

Этот вопросик не прозвучал в моем расстроенном воображении, а задала мне его Зина, сестра моей жены — Евлалии, — женщина непостижимая, называет вещи своими именами, говорит правду, повергая тем в ужас ближних и дальних. Евлалия ее ненавидит и боится, но предпочитает не ссориться: от такой всего можно ждать. Не очень красивая, она пользуется большим успехом у мужчин. Живет в Тамбове. Муж ее, речной капитан, дома бывает редко, покорно выносит все ее прихоти, любит безумно, ни на одну женщину не взглянет, мухи не обидит, не то что я. При муже мне Зина как-то сказала:

— Он не смеет мне ни слова сказать, даже когда застает меня с кем-то в постели.

Он только поник головой.

— А вы говорите, что нет святых.

Интересно она говорила, Зина. Например, так:

— Мне вообще всё нравится. Я не притворяюсь, а живу. Не то, что ты и другие. Тебе, например, хочется со мной побаловать, но ты боишься до смерти Евлалии. Дурачек, уж так и быть, приду к тебе сегодня.

И так у меня оказался неожиданно новый замечательный союзник. Зина могла бы укрепить мои позиции в жизни. Но, разумеется, она и не думала мне помочь. Она только не издевалась надо мной, но не хотела никого осчастливить…»

 

И СНОВА — ЖИЗНЬ

Несмотря на усилия врачей, надежды жены и полное отсутствие собственного сопротивления Иван Иванович все-таки выздоровел.

Вернулась Зина. Он говорил с ней ночью. Окрыленный внезапными надеждами, он предлагал ей бежать на край света. Но она слушала его с такой грустной улыбкой, что у него сжалось сердце. Потом тихо говорила:

— Глупый младенец! Ну куда мы убежим от самих себя? Допустим, что я с тобой уеду. Так ты потребуешь верности до гроба… А ты ведь знаешь, в каком месте моя душа. Ты же через месяц топиться пойдешь. Ну, сообразил, наконец? Тебе кажется, что я прекрасная женщина. Может быть, я и лучше, чем твоя корова Евлалия, но, вместе с тем, я и хуже ее для тебя, потому что она тебя никогда не погубит, а я — наверняка, так как ты имеешь глупость меня любить. Но я-то не могу никого любить, хотя бы ангела небесного. И больше я к вам приезжать не буду. Разжалобил ты меня. А я ценю в жизни только удовольствие, потому что всё остальное — суррогат. Ты всё еще примериваешься к святым — хочешь быть не то Христом, не то еще кем-то, а я не могу быть кающейся Магдалиной, я могу быть просто Магдалиной. Без последующей святости. Я бы, пожалуй, скорее соблазнила этого бога; говорят, он был молодой и красивый.

— Страшные ты вещи говоришь, Зина.

— Неужто ты можешь еще бояться? Да что может быть страшнее хотя бы твоей жизни? Давай уж лучше прощаться… Но как следует.

* * *

Илья Варсонофьевич вошел в свою новую роль так легко и свободно, что даже сам не заметил этой примечательной метаморфозы. По натуре своей он не был склонен к философии, поэтому не знал того, что хорошо знают все актеры, а именно: когда входишь в роль, особенно если она тебе по душе, то настолько с ней сживаешься, что перестаешь ощущать самого себя. И не только мысли, настроения, повадки того, чью роль ты играешь, входят в твою плоть и кровь, но они уже как бы не являются присвоенными, заученными, а твоими собственными, с которыми ты будто родился.

Итак, Илья Варсонофьевич сидел в своем кабинете, выслушивая почтительный доклад Михаила Архангелова. Он закончил так:

— Что касается этого Синебрюхова, то он лишь воображает себя гением, а в действительности — пустое место. Еще осмеливается учить Центральный Комитет…

— Однако как же он дерзнул?

— Да ведь вы сами хорошо знаете, Илья Варсонофьевич, когда случилось это поветрие пятьдесят шестого года, некоторые наши философы решили переделать мир на свой манер. Всё это, конечно, чушь. Синица возмечтала зажечь море.

— Так говорите, ничего особенного?

— Решительно! — с апломбом подтвердил Архангелов.

— Ну, ладно…

Оставшись один, Илья Варсонофьевич еще несколько минут думал об этом странном человеке, осмелившемся не только резко критиковать руководство, но и предлагать кардинальные реформы, чуть ли не целую революцию… Знаем мы таких. Хочет выдвинуться, вылезть вперед. Но с такими нетерпеливыми надо поступать как со всеми фракционерами.

Илья Варсонофьевич невольно вспомнил эпизоды недавней борьбы, когда он чуть было не вылетел из седла. Положение было шаткое, но он сумел вовремя сгруппировать свои силы и уничтожить противника. Он хорошо знал, что никаких серьезных разногласий с побежденными у него не было. А все сводилось к одному — к борьбе за власть. Илья Варсонофьевич был непоколебимо убежден, что всё то хорошо для страны, для народа, что связано с ним, с его пребыванием у власти. И тот, кто не признает его превосходства, не хочет учиться у него, а еще сам хочет учить… Жалкий писака какой-то.

Прочесть и вникнуть в то, что предлагает этот писака, Апостолову даже в голову не пришло. У наго нет времени для разных фантастических проектов.

В большом двухэтажном особняке было тихо. За окнами зеленела густая поросль молодого парка, высокая чугунная ограда чернела вдали. Часовой отмеривал ровные шаги.

«Много ли человеку нужно?» — подумал Илья Варсонофьевич.

Михаил Архангелов считал, что сейчас его главной задачей является добить Синебрюхова как явного врага.

Почему Иван Иванович враг, Архангелов не думал. Но знал, что вся работа Ивана Ивановича направлена против таких, как он, Архангелов, и даже против самого Апостолова. Архангелов был одним из тех почти святых дураков, про которых сказал Достоевский: у него только главного толку не было в голове, но маленького подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости. Фанатически, младенчески преданный общему делу, а в сущности… Апостолову и вообще начальству… Исполнительная часть была потребностью этой мелкой, малорассудочной, вечно жаждущей подчинения чужой воле натуры, — конечно, не иначе как ради общего и великого дела. Но маленькие фанатики хуже и опаснее больших, потому что их масса, и они никак не могут понять служение идее иначе, как слияние ее с тем лицом, которое, по их понятию, выражает эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый, он, быть может, был самым бесчувственным из убийц и притом безо всякой личной ненависти.

У Архангелова даже и лицо было нежное, иконописное, как у святого отрока. Он возмутился, если бы ему сказали, что он — типичный палач или бездушный манекен. Он даже сожалел, что сейчас уж не так просто расправиться с Иваном Ивановичем, как в былые незабвенные годы. Однако надеялся, что этот несдержанный и больной философ сам полезет в петлю. Разумеется, Архангелов потолковал со всеми главными редакторами и был вполне спокоен — никто уж не рискнет напечатать хоть бы строчку из сочинения Иоанна Синемухова.

Иван Иванович обо всем этом догадывался, твердо решил больше не делать попыток опубликовать свою книгу, а ждать лучших времен. Как все живые люди, он не терял надежд, хотя понимал, что надеяться не на что. Иногда он впадал в бешенство и отчаяние, но припадки эти были непродолжительны. Он успокаивался и только ежедневно думал об одном:

«Почему же именно его, может быть единственного, который искренне готов помочь человечеству, все сговорились уничтожить?»

Это совпадение он не мог считать случайностью. Для него ясно стало, что это следствие определенного жизненного уклада, системы, одинаково губительной для всех. В конце концов, не от доброй или злой воли людей зависят их поступки. Так было, так будет. Вот единственный человек, который не желает зла — Зина. Но ведь и она ничем помочь не может.

И разве не он убил синюю муху?

 

ИЗ ЗАПИСОК СИНЕМУХОВА

…Приходил ко мне Останкин. Рассказал, что обо мне так отозвался Архангелов: «Он от всех отшатнулся, от великих учителей, идей, всего, что для нас свято».

Я сказал ему в ответ:

— На это я могу тебе ответить словами Шатова: — Кого я бросил? Врагов живой жизни, боящихся собственной независимости, лакеев мысли, врагов личности и свободы, проповедников мертвечины и тухлятины.

Останкин выслушал меня и сказал печально:

— Иван, ты не понимаешь главного — никто тебя не уполномочил высказывать свежие истины и критиковать тухлятину. Чтобы это делать, надо суметь прежде занять соответствующее место. Умный, который думает, что дураки ему позволят себя учить, сам недалеко от них ушел.

— Да, я ведь только синяя муха… Пожалуй, и тебе больше не следует ко мне ходить. На всякий случай…

Останкин ушел очень смущенный. Он хороший человек. Надо его отвадить, а то он под моим влиянием может набедокурить. Я никогда не приносил людям зла. Если думать, что все — подлецы, то я тоже подлец, так как живу не честнее других, так же вру, притворяюсь, трушу, даже перед собственной женой.

Вообще — весело.

Сегодня арестовали моего сына. Этот балбес украл у домработницы Кати золотые часы, а та, в свою очередь, украла у Зины. Катя сама созналась. Ей обиднее всего не то, что Олег украл у нее часы, а что больше не хотел с ней водиться. Она интересно сказала:

«— Часы воровать — так у Кати, а любовь крушить — так с этой рыжей лахудрой. Потому что, видите, она генеральская дочка».

Майор милиции мне сказал, что Олега упекут в лагерь. Евлалия заливается. А мне его ничуть не жаль. Ничего из него не выйдет…

Вчера меня вызвал секретарь райкома. Он был несколько смущен. Долго говорил о том, что никакой труд человека не позорит, что поработав просто с людьми на самой обычной работе, становишься ближе к народным массам, и это мне поможет понять свои ошибки, и тогда я снова смогу работать на своем поприще. После этой получасовой преамбулы, он предложил мне занять должность инспектора жилищного отдела.

— Жилье — это теперь самое важное! — сказал он. — Вы будете в постоянном близком общении с рабочими, увидите, как живут люди. Надеюсь, это вам поможет излечиться от опасных иллюзий. Я сам вам буду помогать.

У меня мелькнула в голове забавная мысль, и я тут же согласился.

………………………………………………………………………………………………………………………………

Я посоветовал бы всем желающим изучить советскую жизнь поработать в жилищном отделе.

Это замечательная школа.

И беглые заметки, которые я сделал без всяких ухищрений и вымысла, к которым постоянно прибегали Гоголь и Щедрин, потрясли меня самого и вызвали рой размышлений, которыми мне отчасти хочется поделиться с потомками.

На днях мне попалась статейка журналиста Грибачева. Он справедливо говорит, что лицемерие имеет общеизвестные вершины в классическом иезуитстве, и восклицает: — Понимает ли Джордж Мини, что даже тысячи его поверхностных речей не стоят одной человеческой жизни?

Мне очень хочется задать вопрос Грибачеву:

— Понимает ли он, что тысячи его далеко не поверхностных слов не стоят одной из тех миллионов жизней невинно загубленных людей, погибших от руки злодеев, которых он прославляет, чей образ мыслей и жизни он противопоставляет Мини и другим? Вздыхая о том, что в Штатах раз в году линчуют одного негра, кстати самого рядового, подумал ли он о том, что у нас в течение года были замучены тысячи ни в чем не повинных евреев, и не рядовых, а видных деятелей науки и культуры: писателей, актеров, профессоров с мировыми именами? Что были почти полностью уничтожены целые народы: калмыки, чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы, крымские татары? Что сотни писателей всех республик погибли на каторге? Вспомнил ли Грибачев, проливая крокодиловые слезы об американских писателях, живущих на подаяние, справку, которую он слышал на партсобрании московских писателей о том, что в одной Москве сто семьдесят престарелых и больных писателей живут впроголодь?

Впрочем, вряд ли когда-нибудь поймет Грибачев, что, выражаясь его словами, «розовый лак умиления» по адресу нашей страны, который течет и низвергается с его пера, не поможет делу коммунизма. Он верно сказал: — Разве не противно элементарному чувству человечности маскировать социальные язвы розочками поверхностного суесловия?

Очень противно! И мне было тошно читать статью эту.

Извините за правду! Но, как сказал ваш близкий родственник Пришибеев:

— Стало быть, по всем статьям закона выходит причина аттестовать всякое обстоятельство по взаимности.

Моя работа в жилищном отделе в первые месяцы совпала с предвыборной кампанией.

Одна пустая комедия, которая так дорого обходится людям. А сколько лживых речей, посулов! Даже выдвинуть в кандидаты нельзя никого, кроме тех, которых назначили свыше. Одного агитатора, очень хорошего и заботливого человека, выдвинули какие-то граждане. И вот ему объявили строгий выговор по партийной линии, за то, что он их не отговорил от этой затеи.

Я привык работать по ночам, ложусь очень поздно и почти не сплю. И думаю всё об одном. Когда же прекратится эта комедия? Все говорят, что не нужно никаких выборов, никаких Советов, все они ничего не решают, — пустые говорильни, — да и слишком дорого обходится это.

По-видимому, секретарь райкома, направляя меня на работу в жилищный отдел, конечно, не без ведома вышестоящих органов, не думал, что я всерьез заинтересуюсь работой, которая по плечу опытному дворнику. Как я впоследствии убедился, секретарь райкома и сам не имел представления о том, что происходит в этом учреждении, и не особенно интересовался — ведь он партийный деятель, руководит районом с населением свыше полумиллиона. Ему известно было, что с жильем обстоит неблагополучно, — но что же делать? Есть еще немало узких мест. Что это неблагополучие дурными и нерадивыми людьми, взяточниками и прохвостами, превращается в катастрофу, — он, конечно, не знал. Но и знать не хотел.

Я всегда глубоко ненавидел чиновников, но полагал, что это просто паразиты, ко всему равнодушные, кроме своей собственной утробы. Но сейчас убедился, что среди них есть немало циников, злорадствующих обывателей, любителей поиздеваться над людьми.

Среди сотрудников жилотдела мне больше всего запомнились сам заведующий Иван Иванович Краснобрюхов и старший инспектор Розалия Абрамовна Загс.

Все, конечно, знали кто я и считали своим долгом обратить на себя мое внимание. Одни пытались меня как заблудшего, посланного к их станку исправиться, воспитывать в правоверном духе. Другие высказывали мне как отступнику свое тайное сочувствие, с неприкрытым цинизмом отзывались о работе своего учреждения, даже навязывались в приятели.

Мой шеф Краснобрюхов, по-видимому, не знал, какую ему следует избрать тактику со мной — то ли воспитывать, то ли дружить, — и впадал то в одну, то в другую крайность. Человек он был не глупый, и я был поражен, узнав его биографию, чудовищно не соответствующую тому человеку, с которым я теперь ежедневно общался.

Сын бедного крестьянина, он родился в начале века в захолустном и пыльном южном городке, носившем гордое имя Азов. Еще мальчишкой убежал из дому, поступил помощником кока на небольшую посудину, плававшую под голландским флагом, и объездил весь мир. Особых приключений у него не было, — какая там уж романтика на этой посудине, возившей табак и кишмиш? Ничего особенного, даже скучно. К вину и женщинам у Ивана Краснобрюхова склонности не было, а для других похождений не было арены. Ему стало скучно на корабле. Он вернулся на родину, защищал советскую власть от разных банд, поступил в лётную школу и стал знаменитым летчиком. В годы Второй мировой войны сбил насколько юнкерсов, получил боевые награды, был шесть раз ранен и вернулся инвалидом. Он мог бы, разумеется, прожить на свою пенсию и ничего не делать, но беспокойная натура требовала движения и, главным образом, общения с людьми. Поэтому работа ему понравилась. Чего-чего, а шума, суеты, разнообразных людей, от героев Советского Союза до базарных жуликов, была тьма-тьмущая в грязных и темных коридорах нашего учреждения. Сотни «очередников» приходили чуть свет записываться на прием. «Очередники» — это лица, состоящие на учете как нуждающиеся в жилплощади. Их были десятки тысяч, и ждали они своей очереди по восемь-десять лет, чтобы получить какую-нибудь комнату на целую семью. И чего тут только не наслышишься, — особенно проклятий по адресу советской власти. Некоторые ходили сюда почти ежедневно, как на работу, особенно женщины. Жилищные условия этих людей были таковы, что даже описывать страшно. Но наши клиенты рассказывали о них с упоением, словно калеки-нищие, выставляющие напоказ свои гниющие язвы.

Краснобрюхов сидел допоздна, всех принимал, всем обещал, хотя отлично знал, что обещания его невыполнимы. В это же время его сотрудники обделывали свои делишки, брали многотысячные взятки и разводили руками, когда на них набрасывались «очередники».

Но особенно привлекла мое внимание Розалия Абрамовна Загс. Я стал бывать у нее, познакомился с мужем, очередным любовником. Если посмотреть со стороны — ничего особенного, обычные люди, повторяющие извечные жесты руками, ногами, душой. Но когда вглядишься, увидишь в них новый вариант Фауста, очередную его трансформацию.

Как трудно однако разглядеть в космическом вихре истинное движение! Я понял, что путь художника должен предварить путь мыслителя, а потом они уже идут вместе через те высочайшие хребты и перевалы, которые доступны только гениям.

Порой мне всё-таки страшновато. Мне кажется, что все дома́, сосны, Дубов, Краснобрюхов угрожающе застыли на своих местах и никогда не сдвинутся, хотя это должно быть очень скучно — всегда на одном и том же месте. Но это, вероятно, засада. Меня хотят поймать, не дать пройти сквозь тесный строй, — ведь им известно, что именно я должен сдвинуть мир с мертвой точки. Как они вылупились на меня! И даже сосна стоит, как столб, раскинув крепкие сучья, чтобы меня можно было на ней распять.

Когда живешь на полную мощность, не замечаешь часто, что происходит вокруг, и не ясно понимаешь, что́ именно ты чувствуешь. А потом попробуй, вспомни! Воспоминания никогда не исчерпывают действительности, и если обладаешь прихотливым воображением, то легко в нищую суму насыпать все жемчужины мира. Или наоборот: опрокинуть пиршественные столы и глядеть на мир, как на горы осколков и черепков.

Воображение меня всегда обманывало. Проходя по аллеям кладбища, где похоронены мои незабвенные дни, я делаю надписи на могильных камнях, сочиняя свою биографию. Самое ужасное заключается в том, что я никогда ни в нем не был уверен. Я любил, но не знаю, что такое любовь. Жил, но не знаю, для чего, хотя у меня каждый раз была цель, и даже не хватало времени, чтобы всё осуществить.

Каждый прожитый день был мне другом, — но в какой степени? Он ласкал меня рассеянно, иногда дарил медяки, иногда — золото. Но он был и врагом моим — колол меня, бил, ранил. И ни одного из них я не победил, хотя и не сдался ни разу. И завтра я опять проснусь и пойду навстречу другу с пальмовой ветвью, распростертыми объятьями и с камнем за пазухой.

Кто я такой?

Людям спотыкавшимся, бежавшим вприпрыжку и падавшим рядом со мной, может быть, и казалось, что мы с одинаковым успехом тормошим землю, как податливую девчонку.

Впрочем, это даже им не казалось. Еще не разобравшись ни в чем, я однако с большой силой ощущал свое великолепное гордое одиночество. Так, вероятно, чувствовало бы себя солнце в мировом пространстве, если бы оно обладало таким божественным воображением, как мое. В сравнении с тем, что оно вытворяло, действительность была чем-то столь незначительным и серым, что упоминать не стоит.

Кто же я такой? Но сто́ит ли в этом разбираться? А не послушаться ли Паскаля? Он дает такой совет: опасно слишком много показывать человеку, насколько он похож на бестию без того, чтобы не показать его величия. Но еще опаснее продемонстрировать его величие без низости. Однако опаснее всего оставить его в неведении относительно того и другого. Но и очень рискованно их ярко изобразить.

Я еще успею рассказать о трехугольнике Загс. А сейчас мне очень смешно. Честное слово, вся наша жизнь — сплошная гомерическая болтовня: каскады слов, водопады, фейерверки, миллионы тонн печатной болтовни, всесветная радиотрепотня. Пора создать новую науку — болтологию, исследовательский институт болтологии; материала накопилось больше, чем достаточно.

И вот пришел Останкин. Он единственный из моих бывших товарищей, не прервавший со мной связи, несмотря на то, что я его даже предупреждал: лучше ко мне не ходи. Евлалия на него возлагает надежды — может, он всё же уговорит меня бросить свои бредни.

Катя по-прежнему у нас. Вместе с Евлалией оплакивают Олега, уехавшего в места не столь отдаленные. Конечно, притворяется. Даже отец на нее махнул рукой. Никита Дуропляс иногда посещает ее и за одно поучает меня. Кажется, считает, что я впал в детство. Никита шабашничает пуще прежнего. Купил себе легковую машину. Катя по его поручению тоже обделывает разные делишки. Недавно я обнаружил у себя в кабинете сотню пыжиковых шапок. Евлалия посмотрела на меня с независимым видом и гордо заявила: «— Когда имеешь такого мужа, приходился идти на всякие дела. С твоей зарплаты не разживешься».

Так вот Останкин сказал, что ему официально поручили в последний раз попытаться на меня воздействовать. Требуют только одного — публичного раскаяния. Потому-то я так хохотал. Останкин — человек хороший, но, к сожалению, недалекий. Он считает, что поскольку у нас нет капиталистов и средства производства принадлежат государству, значит у нас всё-таки есть, хотя бы в зачаточной форме, социализм, и вся беда в том, что мы его не развиваем. Он понимает, что получилось совсем не то, но боится решительных мер.

Каяться у нас модно. И никто еще не попытался разоблачить эту комедию. Вот и приходится мне, Синей мухе, в свой закатный час совершить то, на что не осмеливаются посягнуть идеологи и художники… Разумеется, и школьник не поверит в то, что установившиеся люди, общественные деятели, писатели могут чуть ли не ежегодно каяться в своих ошибках и клятвенно обещать исправиться. Как будто возможно, чтобы взрослый человек не понимал, что он делает. Все знают, что это пошлая комедия. Но делают вид, что верят. Иначе нельзя. Если разоблачить одно притворство, найдутся любители разоблачить и все остальные. Так может всё полететь к чёрту. Ведь человечество всегда находилось на острие ножа, когда делало серьезные попытки разграничить добро и зло. Диалектика, это, по существу, пропасть. И в этой пропасти накопилось столько противоречий, что мир уже почти весь погряз в их трясине. Это началось с самого начала. Христианство как самая крупная попытка человечества разобраться в смысле своей жизни уже настолько запутало кардинальную проблему, что даже не оставило лазейки. В самом деле, как можно соединить в одном священном догмате иудейское свирепое «око за око» со смиренным «если тебя ударят в правую щеку, подставь левую»?

Материалисты выдвинули обоюдоострую диалектику, единство противоположностей. Но они не хотят признаться в том, что это единство не ведет ни к какому синтезу, что оно представляет собой два сплетенных тела страшных непримиримых врагов, стремящихся задушить друг друга. Когда же из свалки дерущихся получалась истинна? Гуманизм, как справедливо сказал Горький, уже опоздал на две тысячи лет. Сейчас два лагеря дошли до такой ярости, что могут только уничтожить друг друга, хотя немало людей знает, что для человечества выход только один — в прекращении борьбы, в объединении народов. Или родится единое человечество или погибнет весь мир.

Порой мне кажется, что и сам я всё же где-то фальшивлю, как дебютант, неуверенный в себе и боящийся публики. Я не в состоянии разобраться в своих чувствах, мысли часто противоречат и себе и здравому смыслу. Например, порой мне кажется, что я люблю Евлалию, хотя я как будто ненавижу ее. Человек — это какое-то немыслимое множество, чемодан, в котором найдешь, что угодно, — поройся только. Потом Евлалия еще красива, это тоже много значит. Людей я презираю, но как меня к ним тянет!

Я ни в чем не уверен, разве только в одном: что я не подлец. Я не подлец, но подлецы вроде Дубова считают меня предателем. Но такие как Дубов, Архангелов, Осиноватый относятся к числу тех людей, о которых потрясающе сказал Достоевский: — Самый отъявленный подлец может быть совершенно и даже возвышенно честен в душе, в то же время нисколько не переставая быть подлецом.

Я хотел начать характеристику своих новых знакомых со слов «люди как люди». И тут же расхохотался. Когда же я, наконец, избавлюсь, от своей наивности? Ну, если скажешь: лошадь как лошадь, это что-нибудь да означает. Но сказать: человек как человек, это всё-равно, что ничего не сказать.

Розалия была прелестна, обольстительна. В ее присутствии мужчины чувствовали себя так, словно их пытали на медленном огне. Особенно выдавал это своим восторженным обожанием ее муж, Моисей Лазаревич Загс, человек тщедушный, облезлый, с геморроидальным цветом лица, большими глазами обиженного пса, липкими губами и руками. Он постоянно и неотрывно смотрел на свою жену с тысячелетней тоской и неудовлетворенностью пилигрима, прошедшего тысячи верст по выжженной пустыне, и вот, он в обетованной земле, изнывающий от жажды, но в подворье все места заняты богатыми гостями, и он слоняется по коридорам, падая от усталости, умирая от жажды.

Розалия говорила своим поклонникам, с которыми у нее были прекрасные и ровные отношения, почти деловые:

— Мальчики, поймите: мой Моська на меня вечно облизывается, но у меня же нет возможности с ним заниматься, когда вокруг такие претенденты. Притом у него слишком много желаний и слишком мало денег…

— Розита, а что ты понимаешь в жизни? — спрашивал ее очередной штатный любовник, Ричард Амчеславский, тренированный, жокейского вида, режиссер кинохроники.

Розалия отвечала, не задумываясь, как всегда:

— То же, что все наши. Долой собственность, излишества, да здравствует коммунизм для всех… Кроме меня… Кроме меня, — напевала она на мотив «Севильского цирюльника». — Мы, женщины, которые высоко котируются, это очень хорошо понимаем. С пятнадцати лет я слышу от мужчин, что они желают уничтожить старый мир и отдать мне половину нового, лишь бы потрудиться вдвоем со мной над несложной проблемой деторождения.

— Однако детей у тебя нет.

— Дуралей! Ты забываешь, что мой муж — редактор. А разве тебе не известно, что редактор может творить только тошнотворные персонажи. Разве я рискну от такого родить ребенка? Он и меня хотел бы переделать в наседку, но руки коротки. Я же не автор, который тотчас же падает… Только такие, с позволения сказать, писатели как наши, могут соглашаться, чтоб их обслюнявил мой Моська. А меня читатели любят без редакторской правки, такой, какой меня мама родила.

— Розита, я помню, когда-то ты говорила совсем другое… — робко заговорил Загс.

Розалия гневно перебила его:

— Моська, не смей вспоминать обо мне, как будто я уже умерла. Мало ли, что я говорила когда-то. Я и замуж за тебя вышла — так что из этого следует? Ты еще начнешь меня редактировать, уличать в непоследовательности, двурушничестве и прочих редакторских ужасах… Попробуй только!

Может ли быть что-нибудь прекраснее женщины, которая вся перед тобой — пленительная, разгневанная, желанная до безумия, как райское яблоко на древо познания? И вопрос: есть ли еще что-нибудь на свете, более достойное познания? Я вспомнил свою жизнь: Раю, первые годы с Евлалией, Зину, — и пламенно заговорил:

— Нет, ничего нет лучшего на свете, чем то, о чем все боятся сказать вслух.

— Я понимаю вас, Ваня, — сказала Розита. — И, может быть, я постараюсь вам помочь. Все зависит от желания.

— Можешь ты иметь жалость к человеку? — спросил Амчеславский.

Розалия смеялась. Ее высокая грудь в красной шелковой кофточке вздрагивала, как знамя на ветру:

— И это говоришь ты, Ричард Комариное Сердце! Как будто сегодня есть на свете человек, который может пожалеть другого. Будьте уверены, что если бы вдруг появился этот смешной старик и задумал бы устроить всемирный потоп, он не нашел бы десяти праведников и даже подходящего кандидата на пост капитана Ноева ковчега. Мне нравятся эти гуманисты. Спросите Моську, и он вам скажет, что такое гуманизм.

Розалия покровительственно кивнула мужу, и он, воодушевившись яростной надеждой на возможность ночной награды, задыхаясь прокричал фистулой:

— Ха-ха! Гуманизм! Почему я должен ломать себе голову над спасением тунеядцев, которые только о том и думают, чтобы уничтожить друг друга? Мир накануне гибели. Нынешнее человечество ясно доказало, что оно вполне достойно гибели. Я — гуманист и потому считаю, что надо с ним покончить. Возможно, что кое-кто уцелеет, но, по правде сказать, я не уверен, что они сделают что-нибудь хорошее, если среди оставшихся будут люди старше трех лет.

— Браво, Моисей! — захлопал в ладоши Ричард Амчеславский. — Вот это коммунист!

— Ты не думай, Ричард, что ты уже все знаешь про коммунистов. Я могу тебе шепнуть, что нас еще, может быть, не успеют съесть червяки, как коммунисты начнут дубасить друг друга, а американцы, вроде Моргана, будут хлопать в ладоши от радости, что за дешевую плату смотрят такой спектакль. И увертюрочку к этому спектаклю мы уже воздели: два вождя коммунизма, Сталин и Тито, — ну, остальное ты понимаешь.

Моисей Загс меня заинтриговал. И я с ним стал беседовать. Как-то рассказал ему о своих злоключениях. Он потирал свои липкие руки, слушал меня с наслаждением, потом сказал, слегка повизгивая:

— Правильно! Я тоже действую на манер Дубова. В нашей редакции я не пропускаю ни одного произведения, где есть хоть намек на истинное положение вещей. Каждый человек, и в особенности писатель, который говорит правду, — враг народа. Довольно и того, что о правде шушукаются. Наши редакции находятся в руках надежной банды. Ни один уважающий себя редактор не допустит и слова правды.

— Хорошо что еще случаются ошибки, вроде как у нас женщин — выкидыши, — сказала Розалия.

— Ну, это редкость, — злорадно подхватил Загс, — мы абортируем правду в самом зародыше, и теперь уж ни одна благонамеренная творческая личность не забеременеет правдой — они никогда не балуются со своими музами без предохранительных средств.

— Ага. Ты хочешь сказать, Моисей, что этот метод и есть социалистический реализм, — сказал Амчеславский.

— Можно согласиться. Ведь никто на свете не знает, что означают эти два слова. И вообще — творческий метод! Это всё равно что говорить о творческом методе производства людей. Каким методом сделали красавицу Розалию или урода Моисея Загса? А? Произведение искусства — это самое великое чудо на свете. Но у нас говорят, что чудес не бывает. Поэтому я считаю своим партийным долгом уничтожать чудеса. Хорошо графу Толстому — Льву, и другим львам, что они вовремя догадались умереть. Будьте уверены, попади в наши руки «Война и мир» или «Братья Карамазовы», так мы бы из них «Бруски» сделали! Я бы поработал годик с автором, и из этого беспутного Ивана Карамазова вышел бы кавалер золотой звезды. А вы говорите…

— Моська, ты становишься на моих глазах слоном. Мальчики, я боюсь с ним остаться на ночь, понимаете? Он же может, пользуясь вашим отсутствием, сделать из меня героиню Бабаевского, и вся моя работа под Достоевского пропадет даром.

— Не бойся, Розита, он слишком вошел в свою роль редактора. Но с такой девочкой, как ты, даже редактор может стать человеком, — сказал Амчеславский.

— Ричард, прошу без личностей, — сказал Загс.

— Моисей, разве мне нельзя как другу сделать тебе комплимент? Не будем ссориться. Слава Богу, у нас есть что делить. Друзья, приглашаю всех в «Прагу», выпьем, потанцуем. Я получил гонорар за свою колбасную картину — показал, знаете, пользуясь методом социалистического реализма, расширенное воспроизводство колбасы.

— Да? Когда же она выйдет на экран?

— Это другой вопрос. В припадке вдохновения я увлекся и на пленке произвел слишком много колбасы, сосисок, сарделек; но, говорят, что публика может начать скандалить, станет в очередь перед экраном — ну, сами знаете, что из этого получится. Так что пока ее решили не выпускать на экран.

— О, Боже мой, — внезапно опечаленная и помолодевшая, как березка в мае, сказала Розалия. — Я люблю всё красивое, но даже самая красивая ложь безобразна.

— Ты слишком умна, Розита, — сказал Амчеславский, — так ты можешь испортить себе жизнь красавицы, признанной всеми.

Розалия его не слушала. Я смотрел на нее с восхищением. И все вокруг показалось мне окрашенным геморроидальным цветом Моисея Загса. Тень, падавшая от него на жену, поглощала ее красоту, как ночной сумрак, обесцвечивающий самые яркие цветы. Я посмотрел с ненавистью на Загса, Амчеславского и свое отражение в зеркале. И не осмелился больше взглянуть на Розалию — ведь она принадлежала этим грязным скотам. И вся земля принадлежала им. — Я пришел не вовремя, час мой еще не пробил, но не кричите — я ухожу от вас, ухожу навсегда.

Работали в жилотделе, как во всех учреждениях, усердно.

Я тогда понял великий секрет — как можно проделывать множество разных манипуляций с утра до ночи и заставлять еще десятки тысяч людей суетиться, безвозвратно тратить на эту суетню миллиарды рабочих часов, не только не делая чего-нибудь полезного или хотя бы осмысленного, а принося один вред и муки людям.

То, что происходило в нашем жилотделе, повторялось на всей русской земле в десятках тысяч таких же грязных и заплеванных канцелярий.

Тысячи людей ежедневно осаждали нашу контору. Они добивались одного — жить в человеческих условиях. Уже слишком долго, целые десятилетия прожили они в условиях нечеловеческих, спали вповалку, задыхались от нечистых испарений. Семья в пять человек обычно занимала площадь в семь-восемь метров. Они могли рассчитывать на двадцать, но для этого им надо было ходить в наши благоугодные заведения восемь-десять лет — клянчить, умолять, проклинать, падать в обморок, закатывать истерики, ругаться на чем свет стоит. Приносить сотни заявлений, справок, ходатайств, врачебных удостоверений… Наша задача, как и всех двадцати миллионов советских служащих, заключалась в одном — тянуть возможно дольше, давать неопределенные обещания, никому и ничему не верить, требовать бесконечное количество справок, уличать, проверять, контролировать.

Краснобрюхов меня поучал:

— Ты — первоначальная единица, первично проверяешь заявителей. Розалия Загс как старший инспектор проверяет тебя. Юрист контролирует вас обоих. Потом вас проверяю я и моих два заместителя. Меня проверяют, — он стал загибать пальцы, — инспектор райсовета, р-р-р-аз, инспектор райкома — д-д-два, зампредрайсовета Иван Соловей — т-т-три, сам пред Мосолкин — ч-ч-четыре, потом несть числа — работники госжилуправления, Моссовета, Госконтроля, комиссии Верховного совета, прокуроры, инспектора государственной безопасности — и так без конца.

— Все проверяют, а что же делают?

— Чудак! Делать-то нам всем нечего. Выписать ордера — дело плевое. Наша уборщица могла бы с этим справиться, не нарушив, притом, справедливости, потому что она уже знает всю очередь наизусть, у многих детей крестила, один парень даже хотел на ней жениться, несмотря на то, что ей пятьдесят лет, надеясь на протекцию, но она отказалась за него выйти — больно зашибает. А жилплощади — чуть. Была бы жилплощадь, а мы никому не нужны. Лучше бы мы все пошли дома строить.

— Конечно, — обрадовался я.

Краснобрюхов устало махнул рукой:

— Эх ты, морская романтика. Это же не серьезно. Кто пойдет? Никто не хочет строить, все хотят бездельничать. Даже и строители сами работают — не бей лежачего. Посмотри на стройки нашего района. Ребята наши ездили в Америку и говорят, что там дом, большой, строят три-четыре месяца, а у нас — пять лет, и не потому, что не умеют, а потому, что… Ну, и так далее. Но ты, пожалуй, скажешь, что вся советская власть — скопище бездельников?

— Скажу.

— Ну, брат, не нам с тобой учить советскую власть.

— А кому учить?

— Ученого учить… ты попробуй докажи, что он не ученый. Сами с усами.

— А не с носом?

— Ну, иди, брат, работай, а то дофилософствуешься.

И я работал.

Требовал бумажки. Побольше бумажек!

Люди, приходившие ко мне, толпились в узком коридорчике сиротливые, несчастные, подавленные тысячами тонн невыносимой свинцовой печали. Их глаза, отрешенные от мира, глядели на меня, как на Монблан, и, казалось, говорили: — Ну, как же тебя сдвинуть?

Они прятали свою ненависть, как женщины прячут скомканные носовые платки, мокрые от слез. Чужие жизни, непостижимые для меня, накатывались на мою душу, как морские валы, неся гальку и водоросли, которые били, облапливали меня. Я воочию увидел, как самое страшное чудовище пожирает людей, я видел, как сочится их кровь, я видел, как дымятся их разорванные сердца, и как один из миллиона зубов жевал их, не в силах остановиться — ведь я — зуб, крепко сидевший в челюсти чудовища на положенном месте. Оставалась одна надежда, что чудовище начнет пожирать самого себя… Но когда это будет? Мир мне казался огромным кладбищем, куда живые пришли для окончательной расправы. Они стояли в очереди с пяти часов утра, хотя мы начинали работать в десять. Стояли, чтоб услышать от Краснобрюхова:

— Всё, гражданин. Где я вам возьму жилплощадь?

И они уходили, поднимались из нашего полуподвала в мрак и слякоть ночи: — Граждане и гражданочки, не смейте унывать и жаловаться, пишите заявления, принесите справки из любого учреждения, там их вам выдадут, что вы счастливо прожили многие годы, иначе…

Кажется я один думал еще, пытался что-то обобщать. Другие не смели. Вот она — жизнь! В полуподвале райжилотдела происходил финал мировой трагедии, бушевали неистовые страсти, в дыму и копоти мелькали пленительные глаза Розалии, она улыбалась, и для этого стоило жить.

Мне хотелось кому-то отомстить, но у меня не было никаких шансов. И я смиренно просил прощения у человечества за то, что не могу его спасти.

«Вкушая, вкусил мало сладости, и се аз умираю…»

Но воскресенье — день не рабочий, так что я не воскресну. Все учреждения закрыты, я даже не знаю, кто мне выдаст патент на бессмертие. Я утешался тем потом, что понедельник — тяжелый день, в такой день спасать людей не стоит, они, пожалуй, и сами не рискнут спасаться в тяжелый день, а другие дни тоже казались неподходящими…

Я медленно брел по улице, по традиции глядел в освещенные окна, за тюлевыми занавесями двигались тени, тщательно укрывая от чужого глаза свой сор и беду, как великую тайну, а я шел домой, где на меня, как обвал, осыпались все мои беды, — Евлалия швыряла в меня взгляды, начиненные ненавистью, и мне даже не от кого было скрывать свои тайны: я был один в целом мире, один в этом многомиллионном городе, я шел по ступенькам вверх и вниз, требовал справок, писал бумажки, ел три раза в день, а пища была настоящая, свежая, — Евлалия кормила меня на убой, соусы были с острыми приправами…

— Не гляди же в зеркало, старый колпак! Там плещется море безнадежности. Там свирепствует шторм отчаяния, там гибнут твои океанские корабли, груженые золотым руном, которое ты же отыскал. Загляни в свои воспоминания, наклонись над тихим озером, где как белые лебеди, плывут твои юные дни…

Вот как я жил — даже белые лебеди…

Жизнь!

Ничего не скажешь: если взглянуть на нее глазом знатока, в ней отыщутся изумительные частности. Но кому охота?

Я прихожу к таким неожиданным выводам, что нахожусь беспрерывно в состоянии трепетного удивления, как дети, впервые узнавшие ужас и восторг бытия.

И понимаю, почему это: мы слишком долго играли. И всё проиграли — веру, идею, восторги, радость, надежды.

Так, что ли?

Только Розалия, затащив меня как-то к себе, заставила еще раз с чудовищной силой испытать острые ощущения прыжка в бездну. Потом она говорила мне тихо и певуче:

— Старичок, ты, оказывается, еще годен на многое. Только надо суметь зажечь газ. Не правда ли? Но для этого нужно иметь спичку… Теперь я поняла, что ты в самом деле философ.

— А кто же ты? В тебе есть что-то нечеловеческое, Розита.

— Конечно, дурачок. Видишь ли, мы, женщины, ценим мужчин главным образом по тому, как они проявляют себя в постели и сколько они нам приносят денег. Но многие из нас забывают, что и мы должны себя так держать, чтобы мужчина мог себя проявить. Ну, в общем, нужна спичка. А у меня их, видимо, целый коробок, как говорит мой ученый муж Моська.

— Может быть… Но если есть внутренняя гармония, то в ней всегда хаос, — сказал я печально.

— У меня есть. На житейской ярмарке я делаю крупные оптовые обороты с активным сальдо. И без всякого обмана. Спроси кого угодно, даже моего Моську, который только облизывается.

— Ты чудо, Розита.

— Возможно. Я и сама думаю, что толково сделана. Жаль, что в свое время не успела спросить папу и маму, как это у них получилось.

Когда мы вышли в столовую, полные еще усталости и блаженства, Загс сидел за столом и уныло читал рукопись. Он испуганно посмотрел на меня, потом ласково сказал Розалии:

— Мамочка, у тебя опять была эта страшная боль под ложечкой? Ты так кричала, что твои крики я слышал на лестнице.

Розалия сказала печально и задумчиво:

— Да, я боюсь, что они сведут меня в могилу. Иван Иванович бегал в аптеку за валидоном. Если бы не он, уж не знаю, что со мной было бы.

Загс смотрел на жену виновато и просительно. Потом она мне шепнула:

— Ему не то обидно, что я кричу в обществе других, — а то, что с ним, когда он получает свой паек, я нема как могила.

На другой день Загс мне говорил, потирая свои желтые потные руки:

— Зарезал сегодня романчик. Произведение гениальное! Не уступит графу Толстому. Никак не думал, что у нас еще водятся гении после двадцатилетней очистительной работы. Ну и чудак мировой! Забыл, где живет. Вместо того, чтобы писать инсценированный доклад о посевной компании, размахнулся на «Войну и мир». Видали такого осла?

Я не выдержал и спросил:

— Загс, у вас болят зубы?

— Нет…

— А то я мог бы сбегать в аптеку за каплями.

Розалия шумно вздохнула. Грудь ее поднялась.

— Я думаю, — сказала она, — он сам сходит. Да, пожалуйста, Моська, сходи. И раньше чем через три часа не возвращайся.

Загс стоял еще на пороге, когда Розалия начала расстёгивать платье.

С чего-то я начал вести воображаемые разговоры с разными лицами, особенно, с Апостоловым. Может быть потому, что в действительности мне с ним говорить не придется. Но поймите, мне же необходимо с ним сразиться, хотя бы для истории. Ведь ясно, что, в конце концов, командовать парадом буду я.

— Так вот, Илья Варсонофьевич, вы утверждаете, что владыкой мира будет труд?

— А кто же еще?

— А нельзя ли вовсе без владыки?

— То есть как это? Анархия вам нужна?

— Ничего подобного. Вы просто не можете себе представить мир свободным. Обязательно кто-то должен властвовать.

— А как же иначе?

— Подумайте о будущем. Через сто лет уже всё будут делать машины. Не только работать, но и управлять, контролировать, решать, судить, переводить, — всё, что угодно. Людям останется только одно — воображать и размножаться. Но назвать это трудом никак нельзя. А когда людям делать нечего, да еще отсутствует забота о завтрашнем дне, — это может повести к всемирному озорству.

— Вы пытаетесь оклеветать коммунизм по рецепту ревизионистов.

— Нет, я не клевещу. Это просто то, что будет. Кстати, тогда ведь и партий никаких не будет. Интересно, Илья Варсонофьевич, как же коммунисты тогда будут осуществлять свою авангардную роль?

— Авангардную роль всегда можно осуществлять, если ты способен. Притом — самокритика. Не все будут на высоте.

— Тоже пустые слова. Самокритика — это выдумка для дураков. Никто себя не может критиковать. А, главное, — не хочет. Такого чудака на свете еще не было и не будет.

Ричард Амчеславский получил отставку. Розалия больше не хочет с ним… Он сказал мне на прощанье:

— Все проходит — иногда медленно, иногда быстро. Но я не имею пагубной привычки думать. И вам советую отучиться.

Розалия мне сказала:

— Базар. Ходовая торговля. Пока есть деньги — всё продается. Я горжусь, что моя любовь ценится на вес золота. Так давай поживем, Ванюша, пока еще из золота не делают унитазы.

Я гляжу на нее и снова теряю спокойствие. А к чему, спрашивается? Мне же не совладать даже с одной пинтой такого обжигающего напитка. Припадешь к горлышку, глаза закроешь (почему-то слышнее становится), как уже где-то поблизости смерть бродит, шуршат под ее ногами осенние листья. Вдруг цапнет — и всё… Конечно, ничего особенного. Но самое страшное в том, что уж докатился до ежедневных размышлений о конце. Нельзя человеку долго жить. Надо умереть до того, как начнешь каждую ночь думать о смерти.

Вчера перечитывал свои записки.

Мне казалось, что там всё неправдоподобно. И даже я сам.

Но я могу только повторить слова Виктора Гюго: мы не претендуем на то, что наш портрет правдоподобен, скажем только одно — он правдив.

Если уж говорить об успехе, то самым преуспевающим человеком был Ричард Амчеславский. Он был высок, красив, неотразим. Он имел успех. У женщин. В искусстве. И вообще в жизни. Даже Розалия его хвалила. Он недавно получил орден Ленина. Уж я-то никогда не получу.

Идет избирательная кампания. Я тоже хожу по квартирам. Ну и живут же люди! Это превосходит всякую фантазию. Впрочем, чёрт с ними. Ты этого сам хотел, Жорж Данден.

Что же будет дальше?

Розалия убивает меня с жестоким великолепием Нерона. Вот это настоящий гуманизм!

Какая идиотская канитель — морить усталое сердце горькими каплями провинциального аптекаря. Но какое надо иметь щедрое сердце, чтобы сделать умирание уставшего феерическим праздником. Ритм, данный жизни Розалией, вызывает смертельную аритмию. Вот это — стиль! Пусть они не думают, что синемухи не умеют умирать.

Если Розалия порочна, то отныне я провозглашаю порок венцом всех добродетелей…

Читал свои записки Останкину. Он сказал:

— Ты знаешь, друг, что-то пахнет подпольем Федора Михайловича.

— Но ведь не мы с тобой загнали жизнь в подполье. Разве ты обнаружил у меня хоть один звук неправды?

Останкин промолчал.

— Впрочем, — прибавил я не без ехидства, — вероятно и мы содействовали.

— Чем? — испугался Останкин.

— Терпением. Ты помнишь слова Горького? Я их заучил наизусть. Вот они: — Терпение — это добродетель скота, дерева, камня. Ничто не уродует человека так страшно, как терпение, покорность силе внешних условий. И если, в конце концов, я всё-таки лягу в землю изуродованным, то не без гордости скажу в свой последний час, что добрые люди лет сорок серьезно заботились исказить душу мою, но упрямый труд их не весьма удачен… Вот так сказал Горький. Как будто и про меня сказал.

— Ты всё выдумываешь, Иван, и себя и других выдумываешь… В жизни все проще.

— Уж чего проще, — вскрикнул я. — Просто до тошноты, до отвращения. Но вспомни — ведь всё прекрасное на свете выдумано: рай, Прометей, Джульетта. И знаешь, порой я сам удивляюсь, что действительно существует, а никем не придуман, Иван Синемухов. Может быть, я и заслуживаю нимб. И еще, может быть, ты поверишь всё-таки, что я один остался на земле, вот такой…

И, знаете, — я забыл сказать, что сейчас глубокая осень, земля похожа на старуху с желтым сморщенным лицом, в бурых лохмотьях, из-под которых торчат чуть ли не оголенные ребра, а из глаз текут крупные желтые слёзы. Ведь это ужасно, что красавица становится такой непристойно уродливой. Как это допускает природа, знающая толк в красоте?

Как она допускает, что даже я сам, спаситель, должен разбить себе голову об стену? Ведь никто не хочет слушать… Кругом четыре стены…

Душа человека создана из неточных конструкций, и в неустойчивых элементов, поэтому в жизни человечества возникают мгновенья совершенства, вводящие в заблуждение историков. Разве может утешить Леонардо да Винчи оскорбленного Человека? Оскорбленного Человека, который вынужден прожить столетия в обществе горилл и павианов. Идеи — молнии, революции — грозы, но разве может даже самая сильная гроза повлиять на движение Земли? Трагические толпы, словно клубы пыли, мечутся по миру, их безостановочно гонит ураган, и в этот хаос глупые пигмеи пытаются внести гармонию, геометрические формулы, бесконечные перспективы. Жалкие глупцы не слышали предостережения мудреца:

— Геометрия обманывает, только ураган правдив.

Но почему меня на краю гибели охватывает такое веселое отчаяние?

Говорят, что Наполеон тоже был весел в роковой день Ватерлоо. Я никогда не был уверен в окружавших меня обстоятельствах и людях. Если утро их слало мне как надежных союзников, то уже полдень их проявлял как сообщников, которые себе на уме, а в темноте они подкрадывались как тать в ночи, грозя предательским ударом. Всю жизнь я ощущал чей-то нож вблизи, от которого у меня холодела спина. Горе мое еще и в том, что я никогда не утешался переменой мест радужных и злосчастных предзнаменований — ведь результат всегда один. И так будет продолжаться до той поры, пока человечество не осмелится бросить вызов своей судьбе, выбранной им добровольно. Если мир — ужасный кабак, если вы, владыки, захватили власть в этом кабаке, то вы обязаны помнить хотя бы об обязанностях кабатчиков, изложенных с французским изяществом всеми признанным мэтром:

«Обязанность кабатчика — уметь продавать первому встречному еду, покой, свет, тепло, грязные простыни, служанку, блох, улыбки».

Оказывается не так-то просто. Наши кабатчики явно не справляются. Но что же делать, если я родился не кариатидой, поддерживающей чужие скрижали, а горным потоком, низвергающим всю мировую плесень?..

Страшно видеть идеал таким затерянным в глубинах, маленьким, одиноким, едва заметным, сверкающим, но окруженным несметными угрозами — чудовищами, обступившими его: звезда в пасти туч.

Когда же она взойдет — звезда пленительного счастья!

Я вызываю ночь на очную ставку.

Я бросаю вызов безмолвию народа.

Я начинаю разговор межконтинентальными ракетами.

Не забудьте, что слово, закованное в цепи, самое сильное и действенное. Когда-нибудь люди сорвут цепи с моих страшных слов и будут ими причащаться, как христиане кровью Спасителя.

Из моего притворного молчания, как из невидного родника, вытекают огромные потоки — лава. Она застынет над миром, как бронза, и на ней вырастет мой памятник, нерукотворный.

Если мертвы все идеи, надо покончить с миром и начать сызнова.

Розалия мне сказала:

— Старый мальчишка, мальчишеский старичок, если есть Бог на свете, то Ему перед тобой стыдно. Так пей же вино, дыши Монбланом, целуй мои губы.

Большие города даже в тихие прохладные ночи сохраняют пыльное удушье, отзвуки машинного скрежета, и за это я их не люблю даже в лучшие минуты жизни. Надо жить в тихих местах, на берегах морей, в лесистых горах, которые в часы тишины и покоя пахнут росой, ландышами, соленой влагой прибоя.

К сожалению, я живу в большом городе. Я всё понял. Но что из этого следует? Розалия мне сказала, что меня могут объявить сумасшедшим. У нас в России на этот счет имеется солидная традиция.

Но я уже ничего не боялся. Я слишком много потерял. После таких потерь жизнь потерять — уже не страшно. Это всё равно, что потерять кулек, в котором остались только крошки.

Но даже кулек мне дорог.

Я чувствую себя чем-то вроде Бога.

Я вездесущ — всё вижу, всё знаю. Разумеется, как Бог я не должен испытывать никаких чувств, но здесь мое уязвимое место — мне явно нехватает божественного равнодушия.

Розалия мне сказала, что она нередко забывает, с кем она рядом:

— Твои мысли меня возбуждают так, что я озорничаю как богиня. А ты?

Не мог же я признаться, что с Евлалией уже несколько лет не чувствую себя мужчиной, и даже предполагал, что мои силы исчерпаны, а одно воспоминание о Розите заставляет меня по ночам метаться в постели. Должно быть, всё-таки есть любовь.

— Розита, я ничего не думаю. Я тебя не породил и я тебя не убью. Конечно, я бы из романа твоей жизни с удовольствием вычеркнул Моську Загса. Но чёрт побери! Вероятно не существует чистых романов, как не существует чистых атомных бомб.

Она немного подумала, потом постаралась меня утешить:

— Только время судит беспристрастно… И почти всех и всё оправдывает. Потом… А пока — Боже, как оно издевается и мстит доверчивым дуракам.

— Дорогая моя, — воскликнул я, подняв руки, — ты даже будущему не доверяешь!

Она посмотрела на меня высокомерно:

— И ты еще спрашиваешь? Ты? Неужели ты не можешь предсказать будущность волчьего выводка? Конечно, иные философы дошли до такого идиотизма, что надеются посадить волков на вегетарианскую диету. Но для идиотов закон не писан. Пока мы забавляемся только тысячи лет, а миллионы лет тянули лямку. И забавлялись тоже только тысячи, а миллиарды по-прежнему тянут лямку. А когда начнут забавляться миллионы… Не исключено, что шарик вылетит со своей орбиты, и кончится эта история, порядком надоевшая всем, которые вынуждены ее делать за небольшое вознаграждение, да к тому же еще в обесцененной валюте.

Не все ли равно, сколько людей страдает — один или много! Один человек может испытать все муки, существующие на свете.

Грехэм Грин

Этот человек — я.

Между мною и другими та разница, что я не могу жить применительно к подлости. Для меня наступает эпоха без эпохи, по выражению Гёте, — то есть пустыня на краю ночи.

Я никому не завидую. Еще в начале прошлого века было сказано: да и что толку в том, что я стану, скажем, делать хорошее железо, а на душе у меня будет лишь одна гарь. Горе всякому прогрессу, имеющему в виду только конечный результат, и нисколько не озабоченному тем, чтобы осчастливить нас на пути к его осуществлению.

— Куда мы идем? — спросил я Розиту.

— К одному из концов.

Я не понял. Она пояснила:

— И после этого конца будет новое начало, и дураки опять будут ноги бить.

— Какой же смысл? — спросил я.

— Смысл в пути. То, что стащишь по дороге — твое. Цель — такая же чепуха, как Бог.

Загс ядовито усмехнулся:

— Розита, разве ты не знаешь, что это библия лжесоциалистов: цель — ничто, движение — всё.

Она смерила его тщедушную фигурку презрительно насмешливым взглядом:

— Еще неизвестно, кто лжесоциалист… Впрочем, все социалисты лже… Потому что все социализмы на деле оказались бредом сивой кобылы. И не обижайся на меня, но разница между меньшевиками и большевиками только в том, что одни меньше, а другие больше насолили миру.

Только все люди, вместе взятые, составляют человечество, и только все силы, вместе взятые и совместно действующие, составляют мир.

Гёте

Замечательное определение коммунизма.

Но есть ли на свете два человека, вместе взятые?

И есть ли на свете две силы, совместно действующие?

Я полюбил Розиту — мы были часто двумя силами огромного потенциала, но она уже остывает — мы начинаем отталкиваться, как встретившиеся метеоры: удар — осколки — пыль…

Нет человечества. Нет мира, нет меня.

— Что ты хочешь? — говорит Розита. — Ты хочешь, чтобы я одна построила для тебя новый мир. Ты слишком меня переоцениваешь. Вот он пред тобой — новый мир — но бьюсь об заклад, в нем происходит всё то же, что и в старом, который мы оставили позади. Если ты не умеешь сводничать, ты никому не нужен… Да, никому, вечный Иван!

— Если 6 хоть одной тебе, — простонал я.

— Не глупи. А я кто? Я ведь не Евлалия, я знаю, что ты гений и тебе нужны вечные ценности. А я скоропроходящая. Как только оболочка моей души потеряет свою соблазнительную упругость — моя роль окончена. Так что мне надо торопиться. Я не создала философии мира, как ты. Только сладкие воспоминания могут меня утешить.

Я всё чаще впадаю в странное состояние, когда, с одной стороны, ощущаю безмерное счастье бога, а с другой — безмерную муку червяка, на которого наступил чей-то сапог.

Ежедневно всё та же погода: переменная облачность без существенных осадков.

И как это я ухитрился, проведя всю жизнь в этом умеренном климате, постоянно лихорадить, ощущать тропический зной, плыть в штормовых океанах, где душу мою трепали самумы, сирокко, тайфуны и трамонтаны?

Но вот вопрос:

— Если я на земле не обнаружил ни одной тропинки, на которой завалялся бы хоть осколок разбитого счастья, почему же мне так хочется жить?..

 

РЕКВИЕМ

Надо разобраться.

Синяя муха погибла во цвете дней.

Ее предсмертный час мне многое раскрыл, пожалуй, больше, чем вся предыдущая история человечества.

Дело обстоит так:

Люди как мухи — и по количеству и по качеству.

Их слишком много, они одноцветны — ведь их окрашивают одни и те же желания, настолько ярко выраженные, что оттенки прихотей и капризов ложатся лишь легкими тенями, слегка омрачающими фон. Душевный спектр так же вечен и неизменен, как солнечный. И главное в нем — невидимые части — ультра и инфра.

Человековеды туда заглядывали редко и неохотно.

В древности ограничивались только видимыми лучами. Потом было несколько душепроходцев. Самый смелый и дерзкий из них — Достоевский, Колумб душевного мира.

Сейчас пытаются закрыть все проходы. Душа — не канцелярия. По штату она не положена. Все ее работники уволены. В том числе и я.

Надеюсь, что синяя муха научит вас, как надо жить.