Нос подводной лодки зарылся глубоко в воду. Волна с завитками пены на гребне взобралась на палубу, пробежала по ней и, гулко ударившись о рубку, обдала брызгами всех, кто находился на мостике.

— Остров справа сорок! — выпалил сигнальщик, протянув руку к багряному зареву на горизонте.

Федосов, командир лодки, довольно крякнул, вытер большим платком мокрое лицо и поднес к глазам бинокль.

— Верно. Он самый!

Туман рассеялся, и теперь открылся весь горизонт. В ярко-оранжевом мареве виднелись сопки острова Четырех ветров. Облака, повисшие шапкой над их зубцами, налились багрянцем.

Солнце медленно погрузилось в океан, и тотчас колеблющиеся розовые полосы, пробегавшие по воде, поблекли и стерлись. Смеркалось. В небе одна за другой загорались звезды.

Лейтенант Карпухин не удержался, воскликнул:

— Красота какая, а?!

На его круглом веснушчатом лице в этот миг отразились и восторг и изумление. Скоро полгода службы Карпухина на Тихом океане, а он не перестает удивляться сказочно буйной мощи природы. Нет, не видал он на Черном море, где плавал прежде, таких восходов и закатов.

— Красота — это верно, только проку от нее не будет, — грубовато ответил Федосов. Он повернулся спиной к ветру, ловко прикурил папиросу и пояснил: — Шторм идет.

Карпухин огляделся, пожал плечами. Ничто: ни небо, ни море — не говорило о близкой буре. Легкий бриз обдувал лицо. Всходила луна, и темно-синее звездное небо подсвечивалось ее мирным сиянием.

Федосов перехватил откровенно недоверчивый взгляд лейтенанта и усмехнулся. Как расскажешь о десятках мельчайших признаков приближающейся непогоды? С ними знакомит опыт и только опыт. Впрочем, и барометр показывает бурю и метеостанция передала уже штормовое предупреждение.

— Если начнется шторм, уйдем под воду, и все дела, — улыбнулся Карпухин. — И пусть себе гудит наверху.

Командир поджал губы, сказал строго:

— Под воду нельзя. Приказ: занять точку залпа в надводном положении.

Обведя биноклем горизонт, Федосов приказал:

— Передайте старпому, чтобы проверил крепление грузов по-штормовому. Сами пройдите с ним по отсекам.

Карпухин, застучав по балясинам трапа, исчез в рубочном люке и через несколько минут отправился со старшим помощником командира по всем помещениям лодки. На обратном пути он заглянул в четвертый отсек: его внимание привлек бас Бурова, любителя поговорить на самые разные темы.

Сейчас этот матрос, коренастый, широколобый, с насмешливыми озорными глазами, посмеивался над своим приятелем Тарасом Ткачом, планшетистом станции наведения и признанным корабельным поэтом. Маленький подвижной Ткач ерзал на скамье, всплескивал руками, иронически хмыкал, слушая утверждения Бурова, будто в век атома и ракет нет места для героизма рядовых людей. Все-де предусмотрено всемогущей наукой и зоркой техникой безопасности, все разложено по полочкам, записано в инструкциях, и человеку остается одно — нажимай в срок нужные кнопки. Какое уж тут геройство!

— Загибаешь, Володька! — Ткач пристукнул кулаком по столу. — Сейчас хоть и мирные дни, а многие, как в Отечественную войну…

— Ого! — засмеялся Буров. — Это сейчас-то?

— А что? Не только, как ты говоришь, космонавты, пограничники или летчики героизм проявляют…

— Кто же еще, Тарасик? Может, романтики в мечтаниях? Или поэты?

— Зачем ты так?! — возмутился Ткач. — А подвиг паровозного машиниста? Сотни людей спас, жизнью рисковал для них.

— Или полярники? — поддержал Ткача старшина радиометристов.

— То все дела исключительные, редкие случаи, — не сдавался Буров.

Ткач упрямо нагнул голову.

— Ох, кокетничаешь ты! Сам не веришь своим словам.

Буров вприщур глянул на него:

— Это и есть твои факты?

— Да фактов хоть отбавляй, — обозлился Ткач. — Разве не геройство, когда токарь, как ты говоришь, “простой работяга”, дает за смену три дневные нормы?… А Надежду Загладу возьми… Или Валентину Гаганову — тоже простые люди, обычные…

Буров, словно защищаясь от натиска, выставил перед грудью ладони.

— А ты Цицерон! — начал он шутливо и с горячностью зачастил: — Я и сам по две нормы на ЗИЛе давал. Придумал одно приспособленьице к своему фрезерному — и за милую душу давал. И чего ж тут особенного? Разве это высота для настоящего геройства? Обычная работа.

— Так уж и обычная? — вмешался Карпухин, внимательно следивший за словесным поединком товарищей. — Может, коллектив у вас был скучный, товарищ Буров?

— Это у нас-то? На ЗИЛе? — взвился Буров. — Коллектив — на пять с плюсом! К примеру, машину мы новую на конвейер ставили. Предложений разных было — не сосчитать. А нам деталька попалась “высшей степени трудности”, как говорил Пал Антоныч, наш мастер. Три ночи с дружками не спали, бумаги пропасть извели на схемы и чертежи, а все же додумались…

— До чего? — съязвил Тарас.

— Две нормы с лишком стали давать и красные флажки над нашими станками повесили… Но все это не то, товарищ лейтенант, — спохватился Буров. — Я и насчет нашей службы скажу. Разрешите?

Карпухин кивнул.

— Тут некоторые военные себя капитанами Немо воображают, о черной океанской бездне и единоборстве с тайфунами стишки кропают, обо всяких морских опасностях и прочей романтике. А где они, эти опасности? Третий год служу и что-то не замечал. Кругом техника. Тут тебе и электроника, и радиолокация, и гидроакустика. У меня вон даже станция сама себя защищает от опасности. Будто ящерица, которая отбрасывает хвост, чтобы спасти жизнь, мигом отключает поврежденные блоки… А тайфуны и штормы?! Да теперешнему кораблю — ну хотя бы взять наш, — что ему шторм или ураган? Ерунда!

Вдруг в репродукторе корабельной трансляции что-то забулькало, щелкнуло несколько раз, и в притихшем отсеке раздался строгий голос старпома:

— Заступающим на вахту приготовиться! Заступающим на вахту…

Матросы торопливо расходились по своим отсекам.

Ветер стих, и море разгладилось, точно его проутюжили гигантским катком. После нескольких дней непогоды внезапная тишина казалась зловещей. Высоко в небе повис серп ущербной луны, и в его рассеянном зеленом свете все выглядело фантастическим: и ленивое море, и серебристый корпус подводной лодки, и люди в блестящих плащах на мостике.

Карпухин подошел к командиру, неожиданно для себя шепотом спросил:

— Близко?

Федосов показал на треугольную тучу, вылезавшую из-за горизонта навстречу лодке.

— Теперь близко. Идет шторм. Эта тучка и несет его на своей хребтине.

— Потому и затишье?

— Да. Перед циклоном ветер здесь всегда стихает.

— Зато потом разгуляется похлестче вашей черноморской боры, — добавил штурман, укладывая в коробку секстан, которым только что целился в звезды. — Сменяй-ка меня, брат, пока не загремело.

Карпухин принял у штурмана вахту, и тот после доклада командиру спустился вниз.

Туча быстро приближалась. Все молча глядели на море. Тишина угнетала. Но вот почти неподвижную воду подернула рябь. Ровная линия горизонта изломалась. Потянуло холодом. Тучи заслонили луну. Ветер нарастал с каждой минутой, и через четверть часа легкий бриз превратился в ураган. Вокруг подводной лодки заплясали черные лохматые волны. Они с яростным шипеньем обрушивались на борта, креня корабль то вправо, то влево.

Размахи качки были так велики, что Карпухину казалось: вытяни руку — и она коснется воды, ярко-зеленой или кроваво-красной от света ходовых огней. Вой ветра и грохот океана, сплетаясь, глушили все звуки.

Федосов стоял под козырьком ограждения рубки, широко расставив ноги и прочно обхватив руками компасную тумбу. Коренастый, плечистый, он будто врос в палубу. По лицу его, иссеченному ветром, блуждала задумчивая улыбка. Замполит Семин напряженно глядел в прямоугольное оконце. За стеклом бурлили водовороты; белая пена временами скрывала всю носовую надстройку. Преодолевая вой ветра, Семин крикнул в ухо Федосову:

— О чем задумался, командир?

Федосов вынул изо рта изжеванную погасшую папиросу, повертел перед глазами и швырнул за борт.

— О шторме думаю. Без пользы пропадает этакая силища. Турбины бы ей вертеть!

— Не опоздаем? Может, увеличим ход? — снова крикнул Семин.

Федосов отрицательно помотал головой.

— Не должны. Если и дальше пойдем этим ходом, выйдем в точку около часу ночи. Четыре часа имеем в запасе. В общем времени хватит.

…Но времени не хватило! Случилось одно из непредвиденных, досадных происшествий, без которых и нужно бы, да не всегда возможно обойтись в морской службе. Волна, сорвав крепления, смыла за борт аварийно-сигнальный буй. Размотав трехсотметровый трос, буй поплавком прыгал за кормой, ежеминутно угрожая попасть под винты.

Федосов клял себя, что не послушался совета Семина. Дай он больший ход, лодка была бы уже вблизи точки залпа, и оставалось бы время для возни с буем. Но что толку в упреках, когда надо действовать!

Первым побуждением Федосова было застопорить двигатели и вызвать несколько человек на палубу для подъема буя. Однако он сразу же отказался от этой мысли. Лишаясь хода, лодка лишалась и управления, любая крупная волна развернула бы ее лагом, а тогда… Что могло произойти тогда, Федосов знал прекрасно: недаром получал пятерки на занятиях по остойчивости и непотопляемости корабля.

“Обрубить буй — и дело с концом! Тогда учение не провалим, успеем выпустить ракеты, — подумал он. — А что? Объясню: дескать, не хотел рисковать людьми, кораблем. Кто осудит?…” Но доводы эти почему-то не убеждали. “А как быть с твоим же собственным девизом: в мирные дни обучать людей тому, что нужно на войне?!. И потом буй — это деньги, большие государственные деньги…” Федосов огорченно рубанул кулаком воздух. “Нет, видно, никуда не денешься: придется поднимать окаянный буй!”

— Надо поднимать его поживей, иначе нельзя, — произнес замполит, словно отгадав мысли командира.

Федосов показал на кормовую надстройку.

— Видишь, что делается?

— Вижу. Так у нас моряки добрые, не подведут. Пускай силы проверят… Сколько человек вызовешь? — спросил он, очевидно считая вопрос решенным.

Командир ответил не сразу.

— Четырех хватит, иначе будут мешать друг другу. Я разверну корабль носом на волну и постараюсь удерживать его машинами в таком положении.

Лодка упорно пробиралась среди громоздящихся друг на друга валов. Ее жестоко швыряло из стороны в сторону. Она то ныряла, сшибая гребни волн, то вдруг замирала на месте, столкнувшись с непреодолимой стеной воды, то стремительно мчалась вверх, дрожа всем корпусом.

Карпухин промок до нитки. Исхлестанное брызгами лицо горело, глаза покраснели и слезились. А ветер все неистовствовал во тьме, и Карпухину временами казалось, будто весь мир затопила черная пучина. Краем уха он слышал разговор командира с Семиным, слышал приказ вызвать на мостик матросов и боцмана.

Боцман и трое матросов, назначенных работать с буем, поднялись на мостик. Они были похожи на древних рыцарей в своих распираемых воздухом спасательных жилетах. Федосов сам инструктировал их. Он кричал, но шум океана заставлял по нескольку раз повторять каждую фразу.

— Работа опасная, — сказал он в заключение, — кто в себе не уверен — заменим.

Все промолчали.

— Коли так, приступайте!

Карпухину стало не по себе. Как же в таком деле он оказывается в стороне? Еще подумают, что он трусит.

— Разрешите? — обратился он к командиру. — Позвольте и мне с ними.

Федосов пожевал губами, вытянул из кармана носовой платок, принялся сосредоточенно вытирать руки. Карпухин затаил дыхание. Он не видел вокруг себя ничего — только испытующие глаза командира.

— Хорошо, пойдете старшим. Боцман останется здесь.

Покуда лейтенант облачался в спасательный жилет, матросы спустились в ограждение рубки. Командир разрешил им курить. Неяркий огонек на миг осветил лица моряков и погас, задутый ветром. Они стояли на трапе, круто спускавшемся в темноту, и Ткачу представлялось, что трап уходит прямо в море.

Стоявший рядом с ним Буров после третьей попытки зажечь спичку с проклятием выплюнул измочаленную папиросу.

— Ты чего? — наклонился к нему Ткач.

— Ветер, будь он неладен! Не прикурить…

Ткач обхватил его за плечи, прокричал в самое ухо:

— А ты говоришь: нет романтики. Вот она, гляди, экая силища!

Послышался голос Карпухина: “Спускайтесь, товарищи!” — и сразу стало не до разговоров.

Карпухин выглядывал в приотворенную дверцу ограждения рубки, выжидая момент, когда можно будет выскочить на палубу. Надстройку заливало; конца ее не было видно — он терялся где-то в темноте, сливаясь с морем. Кормовой отличительный огонь бледным полукружием улегся на палубе за рубкой. За ним была плотная черная стена ночи. Лодка вздрагивала и стонала, словно жаловалась на разъяренное море.

“И чего мешкаю!” — обругал себя Карпухин. В эту минуту узкий прожекторный луч с мостика заплясал на палубе. Сердце у Карпухина сжалось на миг, дыхание перехватило. Но он пересилил себя, выкрикнул:

— Пошли! — и, протиснувшись в узкую дверцу, бросился вперед, к серебряной струне леера.

Буров и третий матрос, Снитко, последовали за ним. Ткач на секунду замешкался в двери — путь ему преградила волна, ударила в грудь, отбросила к противоположному борту. Кряхтя и выплевывая соленую воду, Тарас встал на ноги и упрямо шагнул к двери.

Первые минуты работы были распланированы еще на мостике. Привязавшись к лееру, они осмотрели пустое гнездо буя. Из его середины, то натягиваясь, то снова ослабевая, за борт уходил буйреп — стальной трос в резиновой оплетке. Резьба крепления буя была сорвана, значит, установить его на прежнее место после подъема не удастся.

— На палубе придется крепить, — подал голос Буров.

— Точно, — прикинув, согласился Карпухин. — Трос выбирать по моей команде. Всем глядеть в оба! Начинаем!

Прожекторный луч был заполнен искрящимися брызгами; за его резко очерченными краями плотно смыкалась тьма и выл, бесновался океан.

Федосов и Семин стояли в кормовой части мостика. Они были похожи сейчас друг на друга, командир корабля и замполит. Оба кряжистые, в черных клеенчатых плащах с островерхими капюшонами, ноги прилипли к палубе, побелевшие пальцы стискивают поручень. Оба со все возрастающей тревогой ловили каждое движение трудившихся на палубе людей. Сверху те казались маленькими и слабыми.

Буй, огромный, четырехсоткилограммовый поплавок, мотался в ночи, с трудом подаваясь усилиям моряков. Каждый метр выбранного на борт троса доставался им нечеловеческим трудом. Правда, когда командир стопорил двигатели, буйреп чуть провисал и его легче было вытаскивать. Но стоять долго без хода нельзя: лодку разворачивало бортом к волне.

То на коленях, то ложась плашмя, то балансируя на скользкой неустойчивой палубе, люди укладывали трос метр за метром. Работали молча: опасность и тяжкий труд вызывали у них одинаковые мысли и действия.

Когда в гнезде набралось уже более двухсот метров троса, предательская волна разрушила всю их работу. Незаметно подкравшись, она закружила людей, расшвыряла в разные стороны, а трос выбросила из гнезда.

Пришлось все начать сызнова.

— Взялись, хлопцы! — сказал Карпухин, и четыре пары рук снова вцепились в скользкий, неподатливый буйреп.

Но это было не единственное их испытание. Трижды набрасывался рычащим зверем океан, трижды они начинали работу сначала. В последний раз трос вырвался у них из рук, когда буй был совсем рядом и гулко колотился о борт лодки.

Ткачу никогда не забыть этой черной волны. Она неимоверно долго висела над их головами, потом рухнула на палубу и покатилась по ней с грохотом горного обвала. “Полундра!” — послышался чей-то вопль. Ткач так и не понял, сам ли он это кричал или кто-то из товарищей. Волна сшибла его с ног и повлекла за собой. Линь, которым он привязался к лееру, лопнул. Оглушенный, полузадохшийся, Ткач катился вместе с подмявшей его волной, тщетно силясь за что-нибудь ухватиться. Последнее, что он увидел, было неестественно белое в прожекторном луче лицо метнувшегося к нему человека…

Пришел в себя он не скоро. Отсек был ярко освещен. В глубине у станции пуска ракет смутно темнели фигуры людей. “Боевая тревога, — понял Тарас. — Значит, успели в точку!” Он окосил глаза. Подле койки на низеньком складном табурете сидел корабельный врач Ефремов. Капля, сорвавшаяся с подволока, упала на щеку, заставив Тараса вздрогнуть. Он попытался подняться. Ефремов остановил его:

— Очнулся наконец? Лежите, Ткач, лежите!

Вытащили вы этот чертов буй. Все вернулись. Лежите.

— А меня кто?…

Ефремов понял его, кивнул в сторону станции управления:

— Он.

У пульта станции сидел Буров. Пальцы его лежали на кнопках пуска ракет. Лицо матроса было сурово. Такие лица, полные решимости и гордого достоинства, Тарас видел на плакатах времен Отечественной войны. Почувствовав на себе взгляд товарища, Буров оглянулся и приветственно качнул головой. Губы его растянулись в улыбку.

“Чудак этот Буров… Бурище! Сколько хорошего натворил, а ведь опять на своем стоять будет. А что, непременно будет! Он упрямый”, — смежив веки, подумал Тарас.

Резкий звонок зазвенел в отсеке, и вслед за звонком — командирский голос из репродуктора:

— Ракеты… товьсь!… Пуск!…

На мгновение все смешалось: шипение сжатого воздуха, команды, шум механизмов… А потом приглушенный возглас Бурова:

— Ракеты вышли!

Ткач, широко открыв глаза, смотрел перед собой и думал о том, что когда-нибудь обязательно напишет поэму об этих замечательных людях, своих друзьях, о настороженной тишине перед залпом и седом океане, покоряющемся только отважным.