Нестор Степовой смотрит в окошко самолета, и ему кажется, что он обгоняет звезды: до них рукой подать. Когда-то подростком в мечтах он уносился вместе с героями прочитанных книг на Луну. Но сей час его путь лежит не так далеко — за Карпаты. Впрочем, кто может сказать, куда короче путь: на Луну или за Карпаты?
Земля не видна, она угадывается по зареву пожарищ: самолет пересекает линию фронта. Орудийные вспышки напоминают летние зарницы, но по календарю — осень, октябрь 1944 года.
Напротив Нестора сидит командир десантной группы майор Зорич. Его худощавое лицо в полумраке едва различимо. Полгода назад, когда Зорича сбросили на парашюте где-то под Люблином, Майор не носил усов. Нестор хорошо это помнит. Не забыть ему апрельского вечера и переклички перед посадкой в самолет:
— Кудрявцев!
— Есть.
— Карпенко!
— Есть.
Сейчас нет ни того, ни другого: из шестнадцати в живых осталось семеро. Трое из них опять летят в немецкий тыл, в горы Словакии.
В черное окошко вдруг хлынул свет — яркий, ослепляющий: по небу, среди звезд, шарили лучи прожекторов. Нестор вздрогнул. Сразу было забыто прошлое, и властно заявило о себе настоящее.
Зенитные снаряды разрывались, казалось, бесшумно, как в бредовом сне. Они разрывались среди звезд. Но самолет сманеврировал, вырвался из холодного клубка прожекторных лучей, и опять наступила темнота — еще более густая после света. Нестор вытер вспотевший лоб и услышал облегченный вздох Тани Кашириной — девушки с сержантскими погонами на хрупких плечах.
— Жутко, — призналась она.
В эту минуту кто-то вскрикнул и ожесточенно выругался. Тонкий лучик фонарика пробежал по скамье и выхватил серое лицо Даньки Грунтового.
— Ты ранен? — спросил майор, и Нестор увидел темную струйку крови, сбегавшую по белой щеке Грунтового.
— Какая-то зараза чиркнула по лбу, — ответил Грунтовой, ощупывая голову.
— Не тронь! — приказал майор и повернулся к Тане Кашириной. — Помогите ему…
Девушка поспешно достала из сумки пакет и, покачиваясь, шагнула к парню. Майор продолжал светить фонарем. Все молчали.
— Пустяки, — дрогнувшим голосом сказала Таня. — Царапина. — Девушка вскрыла пакет и стала быстро и ловко накладывать бинт.
— Шальной осколок, — криво усмехнулся Данька, — или пуля.
— Пули не может быть, — отозвался капитан Агладзе — грузин в черной папахе, заместитель Зорича.
Нестор напряженно следил за руками девушки. Наконец она вернулась на свое место рядом с ним. Он почувствовал, что ее знобит,
— На, возьми куртку!
— Не надо.
— Возьми, чего там…
Таня взяла и накинула на плечи.
— Спасибо!
Майор опять осветил Даньку.
— Да ничего… до свадьбы заживет, — смущенно улыбнулся тот.
Данилу Грунтового знали как лихого разведчика и неутомимого танцора. А посмотришь на него и только плечами пожмешь: ростом не вышел, ходит вперевалочку. До войны Грунтовой токарничал в МТС под Чигирином на Украине, был секретарем комсомольской организации. В партизанский отряд попал прямо из Бяла Подляска — лагеря военнопленных в Польше, откуда бежал с Ванушем Сукасьяном — тоже комсомольцем. Они закадычные друзья, и этому не мешает ни разница в возрасте — Даниле двадцать пять лет, и он старше Вануша на три года, — ни разные характеры. Сукасьян — рачительный партизанский завхоз и не может примириться с легкомыслием и разбросанностью друга. A Грунтовой насмешливо отзывается о хозяйственной деятельности Вануша. Один со вздохом вспоминает о жизни в колхозе далекого армянского селения, другой с любовью говорит о станках и металле. Но когда Вануш затягивает грустные песни Армении, Данила все прощает — очень уж он любит песню. Когда же взлетает песня о Днепре, ее подхватывает Вануш. Любовь к родному краю, юношеская отвага, песня — вот что роднит молодых людей.
Нестор опять прильнул к окошку: фронт отдалялся, под крылом самолета мерцали снежные вершины Карпат. Значит, уже снег выпал! А может быть, снег лежит в Карпатах и летом? Последнюю неделю он старательно читал книжки, которые давал ему Зорич. Это были географические очерки о Словакии, и они казались Нестору увлекательней любого романа: каждому человеку хочется заглянуть в свое будущее. Его будущее было теперь связано с горами Словакии.
— Что ты знаешь о Словакии? — спросил его Зорич недели две назад.
Этот вопрос был задан в одной из комнатушек Украинского штаба партизанского движения. Майор сидел за столом и внимательно изучал военную карту. «Опять в дорогу…» — подумал Нестор. А он ведь собирался на родину, в Донбасс.
— Александр Пантелеймонович, твердо я знаю лишь то, что мы и словаки — из одной славянской семьи, — ответил Нестор.
Он назвал майора по имени-отчеству, как всегда обращался к своему другу в часы душевных бесед о будущей мирной жизни, ради которой, собственно, они и воевали. Один собирался возвратиться в школу. «Представляешь, вхожу в класс, и сорок пар глаз — озорных детских глаз — устремлены на тебя с молчаливым вопросом: какой ты будешь, наш новый учитель?» А Нестор мечтал о своей донецкой шахте, где до института работал взрывником. «В институт не пойду сразу, успеется, — рассуждал Нестор. — Вначале надо поднять шахту, взорванную фашистами».
Александр Пантелеймонович с воодушевлением начал рассказывать о Словакии. В заключение спросил:
— Так пойдешь ко мне? Разведчиком, ну и радистом, как на Висле. Я получил приказ сформировать новую десантную группу.
Небольшие, глубоко посаженные глаза майора настороженно следили за выражением молодого лица. Подумав, Нестор ответил:
— Что ж, это по мне.
— Я так и ожидал! — удовлетворенно кивнул Зорич. — Значит, еще попартизаним…
Вот о чем вспомнил Нестор, глядя в окно самолета, за которым стлалась октябрьская ночь сорок четвертого года.
Вдруг самолет сделал вираж, и Нестор увидел сигнальные огни аэродрома. Все разом заговорили.
Первым по приставной лестнице спустился на землю майор. В просвете дверей вдали маячил силуэт двухэтажного здания, к самолету бежали словаки, и кто-то уже обнимался с майором, слышны были слова привета и дружбы.