Из всех землянок и шалашей выбегали партизаны, слышались слова команды, но никто еще толком не знал, что произошло, откуда сделано нападение, кто нападающий и с какими силами имеют дело. Зорич был ранен в ногу, и Николай Трундаев силком уволок его в землянку. Майор отдал приказ залечь в оборону. Доктор Сухаренко осмотрел рану и успокоился тем, что она сквозная. «Вот и пуля!» — говорил доктор, держа ее на ладони. У Зорича мутилось сознание, но он продолжал давать распоряжения и указания командирам и связным. Они то и дело вбегали и выбегали из землянки.

Появился Волостнов. Кубанка с красной лентой была сдвинута на затылок, под расстегнутой тужуркой видны были ремни и открытая кобура, из которой торчал пистолет. Волостнов еще с порога стал докладывать, что нападение сделано не со стороны дедины. В боевую готовность приведены ручные пулеметы, но он приказал в открытый бой не вступать.

— Правильно, — одобрительно кивал Зорич и морщился от боли, так как и доктор не терял времени. Он промывал рану спиртом, присыпал порошком, отчего не становилось легче. Потом Сухаренко взял ногу в лубки. Только тогда доктор успокоился.

— Теперь, пан майор, — сказал Сухаренко, — можете командовать хоть парадом.

— Доктор, позаботьтесь о своем лазарете… — приказал Александр Пантелеймонович. — Лошадей возьмите у Грунтового, — и Зорич повернулся к Волостнову. — Ничего не поделаешь, надо уходить. Прикрывать отход будешь ты, Владимир Георгиевич, с Агладзе. Возьмите человек пятнадцать по своему усмотрению…

— Слушаюсь…

Перестрелка затихла, командиры взводов через связных докладывали обстановку. Противник прошел через сенники, забросав их гранатами и обстреляв зажигательными пулями. В сенниках отдыхали разведчики Грунтового и хозяйственная команда Сукасьяна. Не все успели выбраться.

Прибежал, запыхавшись, Агладзе. Он в своей стихии, разгоряченное лицо дышит отвагой, близость врага пьянит капитана. Агладзе уже успел связаться с Гагарой и договорился о совместных действиях. Гагара следует на запад, но тоже оставляет сильный заслон.

— Противник отступает к дедине, — доложил Агладзе.

Вошел Свидоник, которого Зорич посылал к радистам.

— Тяжело ранена Каширина, — сообщил он.

— Сухаренко смотрел?

— Пуля попала в горло. Тяжелое ранение, говорит доктор. Навряд ли выживет. Неприятное ранение и у Ниночки.

— Что значит неприятное? — сердито спросил Зорич.

— Пуля попала в бедро.

Несколько секунд Зорич сидит с закрытыми глазами, вытянув ногу в лубках.

— Выделите радистам двух бойцов, — предлагает он Волостнову. Голос Зорича звучит, как натянутая струна. — Доктору для раненых дайте лошадей…

Опять начинается перестрелка. У штабной землянки выстраиваются партизаны по взводам, командиры докладывают о наличии людей. Зорич приказывает выступать.

— А Нестор где? — спрашивает он.

— Все в порядке, судруг майор, — отвечает подоспевший Пражма.

— Ну, двинулись! — бросает Зорич.

…Отряд замыкали разведчики, но Грунтового не было с ними, он передал командование своему заместителю, а сам остался в лощине и долго еще шарил тонким лучиком фонаря среди обгорелых остатков сенника в поисках друга, в поисках Вануша Сукасьяна.

«Где ты, Вануш, армянская твоя душа! — взывало сердце Данилы. — Не верю и никогда не поверю, что ты сгорел в этом чертовом сеннике. Не ты ли, Вануш, прошел сквозь танковую атаку под Перемышлем и по дороге смерти через нищие деревни Польши? Не тебя ли я нашел в адовом логове Бяла Подляска, и понял тогда — вот настоящий парень, и доверился тебе, и мы вместе бежали, вопреки человеческим возможностям. И вместе мы прошли путь от Подляска до словацких гор. Откликнись, Вануш!»

Но Вануш не откликался. И Данила, сжав зубы, вспомнил сегодняшний вечер после ужина, когда они затеяли «перекличку голосов», как это называл майор Зорич.

Вначале Вануш спел известную армянскую песню «Деревцо-гранат», и припев «вай» дружно выкрикивали все сидевшие у костра.

пел Вануш при веселой поддержке своих друзей.

А Данила Грунтовой спел украинскую песню, и теперь вместе с друзьями энергично поддерживал друга Вануш Сукасьян:

А затем Вануш и Данила в два голоса затянули «Партизана Железняка», потому что и они были партизанами, и кто знал тогда, что один из них скоро сложит голову, как и герой Железняк…

Песня оборвалась на полуслове. И жизнь Вануша оборвалась, как песня. Данила не видел, поднялся ли Вануш со своего места. Его самого выбросила из сенника горячая и сильная волна. Но он был цел, хотя и поцарапан во многих местах, и сразу ввязался в бой.

Вануша он так и не увидел. Рядом с ним дрался цыган Фаркаш. Он был сильно ранен, и каратели хотели его взять живым, но Фаркаш показал, на что способен ловкий и отважный боец. Он метко бил в цель, и рука у него была сильная. Хорош был Фаркаш в бою! И нужно же было шальной пуле угодить в черно-смоляные кудри цыгана…

По всей лощине засверкали выстрелы, и каратели отступили в свете горящих сенников. В одном из них остался Вануш…

В то время как Данила искал тело Вануша, отряд упорно, шаг за шагом, продвигался вперед, увязая в глубоком снегу. Вокруг стояла ночь и такая тишина, что звенело в ушах. Но, может быть, шумело в ушах из-за высоты. Партизаны поднимались все выше и выше. Впереди — Шаньо Бахнер, за ним майор, опираясь на плечо Трундаева, а за ними, гуськом, партизаны, навьюченные оружием и снаряжением. Лошади несли на себе раненых.

Вдруг отряд вышел на хорошо протоптанную дорогу, а выше ее, то в одном, то в другом месте, зажигались и тухли огни, будто в темноте шел оживленный разговор на условном языке.

— Ого! — сказал Бахнер. — Немцы обсадили все кобцы.

Кобцами словаки называли малые вершины гор. Бахнер впервые заволновался, хотя его морщинистое лицо по-прежнему оставалось непроницаемым. Зорич был весь в поту и искусал губы, чтобы не стонать. Нелегкая это штука — таскать простреленную ногу по такому снегу и на такую гору!

— Здесь немцев нет, — был уверен Бахнер. — Должно быть, лесники или партизаны развели костры. Меня удивляет другое, — обратился он к Зоричу. — Откуда взялась эта дорога?

Но кто бы ее ни проложил, партизаны облегченно вздохнули.

Командира отряда уложили на носилки и шли всю ночь, с короткими остановками. На рассвете добрались до перевала. Здесь можно было дольше отдохнуть, но костры не разжигали, боясь привлечь внимание неприятеля. Есть тоже нечего было, дали подкрепиться только раненым. Доктор Сухаренко доложил Зоричу, что скончалась Таня Каширина.

— Рана была смертельная, — сказал он с таким убитым видом, будто кто-то обвинял его в смерти девушки.

Сделали короткий привал и немного в стороне стали рубить в скале могилу.

Нестор стоял у тела Тани Кашириной. Она была в его меховом жилете, в выцветшей от многих стирок гимнастерке, а на ее ногах были кирзовые сапоги — грубые и слишком большие для маленьких ног, со сбитыми, немного покосившимися каблуками. Нестор всю дорогу смотрел на ее лицо. Оно было совсем белым, и от этого брови над закрытыми глазами казались еще более черными и густыми. Он смотрел на ее белое лицо, но видел другое, оживленное синими глазами, и упорно вспоминал свою первую встречу с ней, когда майор предлагал любить ее и жаловать. Она сказала, что любить не обязательно, но жаловать придется, а он ее полюбил.

Да, он любил ее. Но что из того, что он ее любил? Его любовь не спасла девушку, и вот она лежит с белым лицом и закрытыми глазами, и конь разведчика косится на нее безумным глазом.

Потом он увидел сапоги со стоптанными каблуками. Он увидел их, когда Свидоник, которому она тоже была дорога, осторожно положил ее у могилы, вырубленной в скале. Он увидел сапоги и вспомнил первый переход и привал в лесу, когда она вскочила, живая и синеглазая, с босыми ногами. «Будьте все вы свидетельницы, — сказала она, — если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж…» Голос у нее звенел, а лицо раскраснелось от тепла и общего внимания, и Нестор ответил, что достанет такие черевики… Но он не достал. Она вспомнила о черевиках только вчера. «А где же черевики?» Еще вчера она верила, что он добудет ей эти замечательные черевики, а сегодня она уходит от него в стоптанных кирзовых сапогах…

Речей не было. Когда ее опускали в могилу, Нестор почему-то запомнил тяжелую, бессильно свисавшую светлую косу. Сильные руки стали забрасывать яму мерзлыми комьями земли и снегом. Он снял шапку и так и остался стоять с непокрытой головой, хотя все уже было кончено.

Кто-то тронул его за руку. Он оглянулся: это был Свидоник — рябой шахтер из Новаки.

— Пошли, судруг, ведь мы мужчины…

Он хотел сказать, что они мужчины и что они отомстят, но у Свидоника не хватило русских слов в такую минуту, и он только взглянул на Нестора глазами, выражавшими горе, сочувствие, дружбу.

— Пошли, судруг…

К вечеру отряд добрался до маленького селения, и тут узнали, что только вчера вечером здесь были каратели и, должно быть, это они протоптали снежную дорогу, по которой пришли партизаны. Они будто попали в другой мир: с этой стороны не было снега и светило солнце. Зорич приказал разбить лагерь тут же, под селением. Люди весело взялись за работу, и скоро среди елей выросли черные шалаши и серо-зеленые палатки.

Но близко были немцы, недалеко проходило оживленное шоссе на Злате Моравце, и отдых был короткий — ночь и день. Метелкин со своими парнями залег у шоссе и просигналил, что можно переходить, и партизаны по двое и по трое небольшими перебежками пересекли шоссе и опять углубились в зеленую чащу.

Люди совсем измучились и обессилели от голода, пока добрались до лесной сторожки. Здесь была небольшая пасека, и горар угостил партизан медом, а майору уступил свое место на печи. Кирпичный свод был горячим, а Александр Пантелеймонович дрожал от холода. Он никак не мог согреться, и его укрыли тулупом лесника. Тогда майора прошиб пот и стала чесаться больная нога в лубках. Он никак не мог уложить свою несчастную ногу так, чтобы ей было удобно, и никак не мог отрешиться от картин прошедших трех дней. То ему мерещилась Таня, когда она пришла в его землянку и стояла, по-детски опустив руки. То возникали картины ночного боя, и черные силуэты бойцов на фоне горящих сенников, и Грунтовой (жив ли он, токарь из Чигирина?) в своей черной папахе, и доктор Сухаренко в халате, покрытом кровавыми пятнами.

…В поход отправились с наступлением темноты, а на рассвете увидели шпиль костела и островерхие дома. Но в село сразу не вошли.

Зорич собрал командирский совет. Решили раз-’ бить лагерь в лесу, пока не будет налажена связь с Главным штабом, и продолжать разведку — близкую и дальнюю. И не прекращать диверсии на вражеских коммуникациях, не давать фашистам покоя ни днем ни ночью. Пускай не думают, что так легко покончить с партизанами.

А пока запылали костры и над огнем повисли котелки и чайники.

Вскоре Нестор связался с Главным штабом и передал донесение о боевой стычке с немцами, о том, что отряд перебазировался и майор Зорич ранен в ногу. «Настроение у партизан бодрое», — в заключение сообщил Нестор.

Он отстучал цифры, означавшие слово «бодрое», не задумываясь над смыслом. Рядом с закодированным текстом лежало донесение, написанное рукой Александра Пантелеймоновича. Настроение у партизан действительно было бодрым, а свое настроение Нестор не брал в расчет. Было бы дико отстучать в эфир, что Нестору Степовому очень тяжело и он не может примириться с мыслью о потере Тани Кашириной. Не будет больше в его жизни Тани Кашириной, и ее синих глаз, и этой руки, по-детски трогательно касающейся белого лба, и не будет толстого жгута ее русых волос…

— Ждем указаний, — заключил Нестор передачу.

В тот же вечер была принята следующая радиограмма: «Ваши действия одобряем. Майору Зоричу сдать командование и укрыться в безопасное место до излечения. Продолжать действия на коммуникациях противника».

Нестор собрал шифровки и отнес Зоричу. Тот сосредоточенно прочел их дважды, поднял брови, когда дошел до «излечения» и передал радиограммы Франтишеку Пражме, усмехаясь в усы.

Видимо, Пражма задержался на том же слове. Он спросил: «Разве они не правы?» Александр Пантелеймонович пожевал губами, будто смакуя ответ Пражмы, и вдруг очень резко, как никогда не говорил с ним, бросил: «Были бы правы, но при других обстоятельствах…» — «Ну, это уже партизанщина!» — тихо воскликнул Пражма. «Правильно. А я разве не партизанский велитель?» — и Александр Пантелеймонович сразу повеселел.

— Товарищ майор, разрешите мне выйти на коммуникации, — неожиданно попросил Нестор.

Зорич удивленно взглянул на него.

— Что это тебе приспичило? — и в его проницательных глазах мелькнула догадка. Он сжал губы, как всегда, когда бывал чем-то взволнован или углублен в невеселые мысли, потом опять посмотрел на юношу.

— А кто останется на рации? — мягко спросил майор. — Сухаренко говорит, что Чопорова вышла из строя на добрых две недели.

— Стрелок-радист Метелкин может заменить. Он знает нашу аппаратуру.

— О, ты, оказывается, все предусмотрел! — покрутил головой Александр Пантелеймонович. — Не сомневаюсь, что Метелкин справится. Но сейчас я тебя все же не пущу, — неожиданно заключил он.

Нестор что-то хотел возразить, но Зорич сделал отрицательный жест рукой.

— Все, товарищ лейтенант, можете идти.

Закусив губу, Нестор откозырял. В эту минуту он ненавидел Зорича. А тот смотрел вслед Нестору, и мягкий свет разлился по его лицу, осунувшемуся от. усталости и страданий последних дней. «Нет, брат, я тебе не дам так легко голову сложить, — думал Александр Пантелеймонович о Несторе. — И ты еще спасибо мне скажешь, шахтер, честное слово, скажешь. Пуля не лекарство для сильного человека, товарищ лейтенант, а тебе к тому же отдохнуть маленько нужно…»

Но отдыхать не пришлось ни лейтенанту Нестору Степовому, ни майору Зоричу. Только он закрыл глаза, собираясь спать, как была объявлена тревога: прискакал внук лесника, угощавшего партизан медом, и сообщил о приближении карателей. Мальчишке было лет десять, не больше, и у него были лучистые глаза и храброе сердце. Этот мальчишка, очень важно. назвавший себя Войтехом, напомнил партизанам Анежку — девочку, предупредившую о немцах во время похода за обувью. Мальчик смотрел на партизан, как на сказочных героев.

…Вскоре после ухода партизан к леснику нагрянули каратели. Они сразу же потребовали кур, меда и выдачи партизан. Немцев ждало разочарование: меда они не нашли, хотя выковыряли штыками всю требуху из ульев, а кур, по словам лесника, съели партизаны, побывавшие несколько дней назад.

Отвечая немцу, дедушка кинул взгляд на внука, стоявшего в стороне. Мальчишка понял деда и стал тихо выбираться из сторожки. Старый горар услышал, как снаружи кто-то сердито закричал:

— Стой, ты куда?

Это Войтех улепетывал в лес.

Раздался выстрел. Но мальчик был уже далеко, ноги у него были быстрые, как у всякого горца, и он недолго петлял по лесу, пока нашел то, что искал. Это была низкорослая, но сильная и выносливая лошадка. Мальчик погладил ее влажную морду и сказал несколько ласковых слов. Лошадка прядала ушами. Войтех вскочил на спину лошади и легко сжал ее бока ногами, обутыми в шерстяные носки. И только деду и ему известными стежками Войтех прискакал в партизанский лагерь, опередив карате-лей не меньше чем на полсуток. Недаром мальчик родился над Гроном — рекой словацкой.

Усатый человек с раненой ногой, которого все величали майором, хотя на нем была стеганка, а не мундир, спросил фамилию Войтеха и обещал представить к награде за храбрость. «Ты, Войтех, — говорил усатый, — настоящий патриот». И просил передать благодарность деду. Потом отряд поднялся по тревоге, и партизаны во главе с усатым гуськом двинулись по свободной дороге на юго-восток.

Уже в сумерки партизаны пересекли железную дорогу, затем шоссейную и спустились на юг. Здесь они разбили лагерь. Справа находилась Оровница с фашистским гарнизоном, и сразу же за Гроном раскинулась Теков Брезница.

Тут в отряд прибыл Данила Грунтовой. Он похудел, оброс грязновато-рыжей бородой и совсем осип: разгоряченный, утолял жажду снегом. Доложив о прибытии, Данила положил на стол перед Зоричем обгорелый пистолет. Александр Пантелеймонович узнал его: это был пистолет, который он сам подарил Ванушу Сукасьяну перед диверсией на шахтах. Командир отряда молча посмотрел на Данилу, и тот ответил:

— Сгорел наш Вануш. Одни косточки остались…

Закрыв глаза, Александр Пантелеймонович долго молчал.

— А где Волостнов и Агладзе? — наконец спросил он.

— Начштаба приказал доложить, что он и капитан Агладзе задержатся у дороги. Хотят устроить поминки по нашим… — и Данила возвратился к событиям той трагической ночи.

У карателей, состоявших в своем большинстве из тотальных солдат и частично из гардистов, не было никакого желания ввязываться в ночной бой, хотя численно они значительно превосходили партизан. Но путь в дедину, где их ждал ночлег и откуда можно было начать операцию против партизан, лежал через сенники, занятые партизанами. Каратели стали прорываться к дедине с боем. Однако в эту ночь немцам так и не пришлось попробовать крестьянского супа. Группа Волостнова и Агладзе, как и ожидал Зорич, была принята в ночной темноте за партизанский отряд, и в ожидании рассвета каратели так и не перешли в наступление. А когда рассвело, на месте партизанского лагеря оказались пустые землянки и полуразрушенные шалаши. Партизаны исчезли бесследно. И каратели, уставшие после бессонной и тревожной ночи, отправились на отдых в дедину, но тут их встретил боевой партизанский заслон Гагары, и опять горячая полевка оказалась недосягаемой для очень многих.

— Не так-то легко взять партизан, когда за их спиной народ, — сделал вывод Данила Грунтовой.

Но Зорич, как, впрочем, и Грунтовой и многие другие, сознавал, что пора тяжелых испытаний только начинается. Немецкое командование не примирится с существованием партизан в фронтовой полосе и не пожалеет сил, чтобы их ликвидировать.