Тартынская Ольга

Хотеть не вредно!

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Однажды я поняла, что больше не способна влюбляться.

Нет, общечеловеческая любовь осталась при мне, а вот влечение к мужчинам пропало. Я напрочь разочаровалась во всех, даже самых любимых мужчинах. Да и что взять с людей моего поколения, попавших в мясорубку перестройки? Только пожалеть. Очень мало кто выдержал, не сломался. Мужчины оказались слабее. Одни спились, другие попали в психушку на вечное излечение. Кто-то и вовсе покинул этот мир, а иные ушли в религию, что почему-то оказалось равносильно уходу в иной мир. Очень мало кто сохранил активную деятельность, да и те в чем-то ущербны. А "братков" среди моих знакомых не оказалось.

Когда я поняла, что больше не могу влюбиться, то испугалась. Без этого близкие отношения с мужчинами для меня оказались невозможными. Я поняла, что это конец мне как женщине. Настало время подводить итоги.

И вот неожиданно для себя я оказалась в вагоне фирменного поезда "Россия", мчащегося на восток. Средний человек дважды в жизни бывает легок на подъем: в юности, когда начинает свой путь, и через четверть века, когда все утряслось, дети выросли, кое-какая материальная стабильность наступила, и захотелось в корне изменить жизнь.

Вот я и мчусь к истокам, откуда четверть века назад меня приволок тот же поезд. Впрочем, он был куда более обшарпан, даром, что фирменным значился. Решиться на такой долгий, даже мучительный путь меня заставили одиночество, банальная тоска по родине, которая включает в себя и тоску по родным, и желание встретиться с прошлым. Самолетов я боюсь патологически, поэтому буду преодолевать шесть с лишним тысяч километров около пяти суток.

В детстве я любила путешествовать в поездах. Спишь, читаешь и смотришь в окно, за которым проплывает почти вся страна. Целое событие, когда проезжаешь Байкал. Вода такая прозрачная, прямо из поезда видно! Состав двигается медленно, каждый камушек разглядишь.

— Пивка не хотите? — любезно предложил сосед, отставной военный, раздобревший на дачном покое и сидении в кабинете.

"Ну, разве это мужчина?" — автоматически возмутилась я, так же любезно отказываясь. Впрочем, что это я так сразу? Может, мой случайный попутчик как раз прекрасный семьянин, чуткий муж и заботливый отец? Более того — интереснейший собеседник, умный, начитанный и даже талантливый?

Однако, глядя, как мужчина развертывает газетку с сушеной рыбой и старательно раскладывает припас на столе, я потеряла всякий интерес к разгадыванию тайны человеческой души. Скучно! В жизненном опыте самое неприятное — невозможность восхититься по-детски, непосредственно. Кто-то, возможно, сохраняет эту способность и до старости, но это свидетельствует только о его тупости.

Я давно перестала искать в мужчине идеал или хотя бы что-то привлекательное. Вы скажите, а сама-то? Венера Милосская или Клаудиа Шиффер? Ладно, признаюсь. Сорокалетняя (с хвостиком, но это не считается) баба, к тому же еще педагогиня, филолог. Когда-то, говорят, была красивой. Впрочем, и сейчас поглядывают на меня мужчины, да и студенты кокетничают. Нет, я не из невезучих. У меня все, как у людей. Окончила университет и защитила кандидатскую, была замужем довольно долго. У меня четверо детей, а кто в наше время может таким похвастать? Живем худо-бедно тем, что сдаем квартиру: на мою университетскую зарплату не очень-то разживешься. Еще кропаю учебные пособия, методички разные, но это тоже — не прибыль, а слезы. Было время, занималась репетиторством, но теперь разрешила себе отдохнуть от этой каторги.

Муж не помощник: у него самого молодая жена и ребенок. Почему развелись с ним? Лучше не вспоминать, так легче дружеские отношения сохранять. Впрочем, все давно уже в прошлом. Подруга Машка надо мной смеется: с тридцати лет фактически живу, как монахиня. Ей это трудно понять. Ладно бы вниманием мужским обижена, так нет же! Поклонников всех возрастов было, хоть отбавляй. Все не то, не тот. Чего ждала, спрашивается? Чего искала? Теперь вот куда-то все рассеялись. Молодые переженились, ровесники благополучно сохранили семьи и забыли свои порывы. А я одна. Дети подросли. Живу их жизнью. А теперь еще оказалось, что уже не способна влюбиться…

Ненавижу запах воблы! Совершенно не понимаю кайфа обсасывать пустой скелетик зловонной рыбы! Очевидно, меня так перекосило, что бедный военный с сожалением прекратил трапезу. Сворачивает бумажку и прячет куда-то в недра сумки. Кроме него в купе едут два командировочных, которые сразу, как поезд тронулся, исчезли. Должно быть, в вагон-ресторан.

Трудно мириться с тем, что при взгляде на тебя мужчины уже не падают в обморок от красоты и не становятся в стойку, как охотничьи собаки. В лучшем случае, почтительно поздороваются и вот так, как этот военный, будут стараться держать себя прилично. А у меня еще будто на лбу написано: "училка". Профессия накладывает отпечаток. И в молодости я строила всех. Один молодой мужчина баскетбольного роста и богатырского сложения, этакий былинный тип, признавался как-то, что ему невольно хочется передо мной вытянуться в струнку и отдать честь. Ну и дела. С годами-то я вообще могла в монстра превратиться. Дети спасли.

Как-то случилось, что я потеряла свой круг. Все друзья были у нас с мужем общими. Когда мы разбежались, они почувствовали неловкость, вполне понятную, и исчезли вовсе. Жизненный опыт (не самый легкий, признаюсь) прибил меня к детям. На работе — молодежь, студенты. Дома свои дети и их друзья. Выезжаем на лето в деревню — там тоже общаюсь только с детьми. Это спасло меня (по крайней мере, мне так кажется) от засушенности и преждевременной старости. "Живы дети, только дети, мы мертвы, давно мертвы", — так писал Сологуб в начале двадцатого века. А Достоевский еще раньше сказал, что через детей душа лечится.

Не верьте тем, кто говорит, что дети жестоки, эгоистичны, что они обуза и крест, что они цветы жизни, которые надо сажать головками вниз и т. д. Они то, что мы им дали. А им надо только одно — нашу любовь.

— Что вы читаете, если не секрет? — поинтересовался попутчик, чтобы завязать беседу. Действительно, идиотизм: вот уже полдня трясемся в одном купе и ни слова не сказано. Сейчас спросит, куда еду, зачем. Как это скучно! Деликатно отвечаю:

— Да вот, новую книжку Донцовой прихватила на вокзале. А что у вас?

— "Иудейская война" Л. Фейхтвангера.

— Ого! — восхитилась я.

Военный засмеялся:

— Кто-то в вагоне оставил, я открыл и увлекся.

Беседы не получилось: объявили стоянку на десять минут. Мой попутчик рванул на перрон за новым пивом и воблой.

Я боюсь выходить из вагона. Страх остался с детства, когда с отцом путешествовали в областной центр. Расстояние, как от Москвы до Питера, целую ночь можно спать. Отец, как правило, загуливал с попутчиками, а я лежала и тряслась: вдруг выйдет на остановке и отстанет от поезда! Почему-то безумно жалко было при этом его, а не себя. Однако, в каком бы подпитие отец не находился, про меня он не забывал.

По вагону бесконечной чередой тянулись торговцы. Мороженое, пресса, глухонемые с кроссвордами. Потом появятся пуховые платки, а в Омске — кедровые орешки, а в Слюдянке — байкальский омуль…. Так знакома эта дорога, только вот, стыдно признаться, за двадцать пять лет побывала в родных местах, где живут мои мама, сестра и брат, всего три раза. Один раз — ехала на похороны отца и не успела. Так и осталось в сознании: папа где-то далеко, но он есть…

— Мороженого хотите, сейчас принесу? — еще раз попытался наладить контакт доброжелательный военный.

— Нет, спасибо. Я в дороге есть вообще не могу.

— Как, совсем?

— Совсем. Только чай, преимущественно зеленый.

Попутчик неодобрительно покачал головой. Он-то собирался развернуться на столе со всеми своими припасами. В жаре они могли испортиться, поэтому требовалось их срочно съесть. Меня подташнивало от качки и духоты. От запаха копченой курицы и лука стало вовсе не по себе. Чтобы отдышаться и не смущать соседа, я вышла в коридор, застланный светлой и чистой дорожкой.

Почему в апреле в поезде такая жара? Я привыкла спать с открытой форточкой в любую погоду. А по утрам — холодный душ. Жара действует на меня парализующе. Здесь же нас законопатили в купе без кондиционеров, а ночью кочегарят изо всех сил. Выйдя в тамбур и прижавшись лбом к холодному стеклу, я смотрела на проплывающие мимо ажурные березовые рощи, утонувшие в талой воде. Еще нигде нет зелени, а вода подступает к самой насыпи.

Удивителен контраст расцветшей и застроившейся в последние годы Москвы с провинцией. Везде по-прежнему разруха, как после гражданской войны, запустение, грязь…. И чем дальше от центра, тем это очевидней. Конечно, не все сразу, дойдут и сюда перемены, и провинция поднимется. Хочется верить.

Когда приеду, обязательно соберемся с одноклассниками. У нас есть семейная пара, которая вышла из нашего десятого "Б", Ирка Савина и Сашка Карякин. Они отвечают за связь, у них и собираются всегда по разным поводам. Многие отучились, отслужили и вернулись в поселок. Но есть и такие, как я, которых судьба забросила далеко от родного дома. Меня вот в Москву, такую глухомань.

Я начинала волноваться, когда думала о том, как встречусь с мамой, Она до сих пор живет в двухкомнатной распашонке, в которой я прожила шестнадцать лет. Брат и сестра с семьями давно уже обзавелись трехкомнатными квартирами. Схожу в родную школу…

Теперь, наверное, трудно поверить, что школу можно любить. Десять лет прошли в одних стенах, с одними и теми же учителями и одноклассниками. Подумать только, десять лет! Таня Вологдина, Ольга Яковлева, Танька Лоншакова, Сашка Колобков, Марат Нарутдинов, Боря Зилов… Их тоже, наверное, увижу, Боже мой! Я даже похолодела от этой мысли. Ведь со многими из них я не виделась с того самого дождливого выпускного вечера, после которого, наутро, едва не прямо в белом гипюровом платье и лаковых белых туфлях я садилась в поезд, и меня провожали они, мои, уже бывшие, одноклассники. Я старалась шутить и цитировала Чехова: "В Москву! В Москву!"

В вагоне зажгли вечерний свет, сосед давно пообедал. Я со спокойной совестью могу завалиться на своей полке с книжицей. Авось, усну, а то и впрямь укачало. Совсем здоровье никудышное стало. Потому-то и редко навещаю родных, что дорога долгая, тяжелая. По молодости не до того было: учеба, работа. Потом детей не могла бросить надолго. Когда приезжала в последний раз, мама, прощаясь, горько произнесла: "Теперь меня хоронить приедешь?"

Колеса уютно постукивают, глаза сами собой закрываются, но не сон приходит, а воспоминания. Кажется, это было вчера. С закрытыми глазами я обойду все закуточки родного, в общем, не так уж и красивого поселка. Наши дворы с двухэтажными домами утопали в зелени. В Забайкалье природа не очень богата: во дворе росли карликовые лиственницы и березы, черемуха, дикая яблоня. Кусты, в основном. Деревянные беседки были старательно выбелены. Хорошо сиделось в них майскими вечерами, сколько пелось, рассказывалось!

Бывало, собирались в беседке люди самых разных возрастов, разговаривали, пели. Помню, меня, восьмилетнюю, мужики-соседи просили:

— Спой "Реченьку"!

И я заводила тонюсеньким голоском:

Течет речка по песочку, золотишко моет.

Молодой жулик, молодой жулик начальничка молит…

Палисадники у домов были огорожены штакетником, на клумбах росли цветы — львиный зев, ноготки какие-нибудь, анютины глазки. Может, это ностальгия по детству рисует такой райский уголок? Почему все так хорошо помнится?

Десятый класс, выпускной, был самым сумасшедшим! Даже школьная рутина стала привлекательней от мысли, что скоро всему конец. Мы сблизились как никогда. Возникла даже идея всем классом поехать на БАМ. Да, вот так, по-комсомольски! Правда, я-то знала, кто на самом деле строит БАМ. Папа работал на железной дороге, и ему не раз приходилось снимать с проходящих поездов совершенно обмороженных бамовцев, бегущих со стройки века с риском для жизни. Помню, спорила с отцом, не хотела признавать очевидного. Восторженная была не в меру, комсомолка.

Впрочем, последняя школьная осень начиналась, как обычно: сбор металлолома, праздник цветов с конкурсом на лучший букет, КВН.

В сентябре мы еще бегали на танцы. Круглая танцплощадка была построена в чахлом тополином парке на месте болота. Мы наряжались в модные брюки клеш и трикотажные кофточки под названием "лапша", а сверху напяливали "олимпийки" — спортивные шерстяные кофты синего цвета с глухим воротником на железной молнии. Тоже писк моды по тем временам. Заказывали в областном центре, студенты привозили на выходные целые кучи таких "олимпиек". И вот под умопомрачительный текст "Звездочки вышли на небеса, вышла на небо луна" мы топтались в объятьях не совсем трезвых местных пижонов или прыгали под бравурного "Карлсона".

Мальчишки-одноклассники ревниво следили за нами, но сами танцевать не решались. Мы смотрели на них свысока: шпана на лямках! Девчонки искали кавалеров повзрослее, а я тосковала по прекрасному принцу. В сентябре мне исполнилось шестнадцать лет. Ложась спать в этот вечер, я посмотрела на небо и произнесла любимое заклинание: "Семь звезд, я одна — приснись тот, кто любит меня!"

Приснился юноша, которого я никогда не видела. Вот его я и ждала потом всю жизнь, проморгав бездарно столько интересных лиц и любящих сердец! Но самое больное воспоминание — это Борис…

Нет, это не сразу началось! При внешней самоуверенности и даже высокомерии, я обладала массой комплексов. Самый главный из них — как я его окрестила, "комплекс брони". Я внушила себе (не без помощи близких подруг, двух Танек), что мальчишки меня боятся. Вроде как я окружена броней, ко мне не подступиться. А почему? В классе я на виду, учусь хорошо, во всех мероприятиях заводила и организатор. (Надо ж, уже тогда была "училкой"!) Попробуй к такой подступись! Да и не поощряла я фривольных отношений, все ждала того, из сна.

Но как хотелось любви!

Итак, мальчишек из класса в расчет мы не брали еще: мелюзга. На танцы не ходят, на школьные вечера их не вытянешь, в кино собираются своей кучкой. Разве что билеты возьмут, если попросить, но при этом места выберут как можно дальше от своих. Нас это коробило: "Подумаешь, баптисты какие!"

Однако на торжественной линейке по случаю нового учебного года все девчонки пережили шок: наши пацаны превратились в полноценных юношей. Некоторых просто невозможно было узнать, так вытянулись и раздались в плечах за лето. Вот, например, Борис. Он всегда занимался спортом: волейбол, баскетбол, штанга. Я с удивлением и каким-то недоверием разглядывала его. Светло-русые вьющиеся волосы до плеч (помните, была мода на битлы?), высокий рост, плечи и грудь атлета. А глаза голубые-голубые и нахальные! Может, это мне показалось тогда, но я заробела.

В школе я слыла недотрогой и гордячкой. Обо мне говорили: "Она высокого мнения о себе". О, как это было несправедливо! Я ужасно была одинока и не уверена в себе! Когда поймала этот наглый взгляд Бориса, то испугалась почему-то. Разве я дала повод так смотреть? Стала следить за собой. С Борисом разговаривала, если вдруг снисходила, предельно холодно, но чаще не замечала совсем.

Однако, как не замечать, если в одном классе учимся? Глаза сами ползут влево: вот он тоже на последней парте в соседнем ряду. Совсем близко. По истории или по литературе подсказки шепчу: так у нас заведено — спасать утопающего. Записки постоянно гуляют по классу, приходится передавать.

В Забайкалье самое красивое время года — осень, сентябрь. Все в золоте. Небо ярко-синее, бездонное. Погода радует, особенно после того, как объявили, что завтра на картошку в колхоз. Десятый "Б" кричит "Ура!" Уроки не учить, можно сбегать в кино или на концерт. Кино для нас с девчонками составляло неотъемлемую часть жизни. Только бы не душераздирающее индийское, а то у нас любят эти сопли. Половина зала рыдает, другая половина (в которой и мы с Таньками) ржет.

Так и есть! На афише аршинными буквами намалевано: "Бобби". Опять индийское! Но в кино можно встретить районных парней, которые нас интересуют. Мы, конечно, не знакомы, даже шапочно, но всю подноготную их знаем. Так уж повелось: поселок маленький, все друг про друга все знают. Вот Танька Вологдина толкает меня в плечо:

— Вон твой Валера прошел. Такой бравенький!

"Мой" — потому что на танцах приглашал меня постоянно. Танька Лоншакова пихает в другой бок:

— Смотри-ка, Братья Карамазовы!

Так мы называли неразлучных Борю Зилова и Марата Нарутдинова. Еще почему-то их называли баптистами, наплевателями, маракасами и даже квазимодами. Наверное, все эти прозвища свидетельствовали об особом к ним интересе. Ребята составляли забавный контраст. Оба высокие и кудрявые, но Марат худенький, чернявый, глаза, как спелая черемуха, большие и круглые. В отличие от Бори он часто улыбался, обнажая крупные, неправильно растущие зубы. Он был очень мил, наш Мараша.

Братья Карамазовы перед фильмом заглянули в универмаг. Мы за ними, как бы невзначай. Борис купил кусок джинсовой ткани. А что, джинсы ему пойдут, даже самодельные.

Назавтра едем на картошку в колхоз. У школы толпится народ, ждем автобуса. Я уже невольно выискиваю глазами стройную плечистую фигуру. Увидела, стало веселее. Наконец, скрипя и фыркая, подкатил наш автобусик, мы взяли его штурмом. Хохот, возня, мальчишки усаживаются в проходе: места не всем хватило. Я вдруг вижу заботливый взгляд Бориса. Он удостоверился, что я сижу, мгновенно отвел взгляд. Мараша улыбается во весь рот и что-то говорит ему в ухо. Борис серьезно кивает. "А у него веснушки на носу и губы толстые", — вдруг счастливо думаю я.

Приехали на поле. Красота! Вдали желтеют выгоревшей травой сопки, заходя одна за другую. Небо такое высокое. Только вот копать-то и нечего. Куда делся урожай, непонятно. То ли выгорело все летом, то ли сгнило. На класс мы собрали всего два ведра; на этом трудовые подвиги наши и завершились.

Мальчишки позвали нас в лес, что начинался за полем. Там протекала речка, на ее берегу мы и устроили нечто вроде пикника. Выложили съестные припасы, у кого что, накрыли импровизированный стол. Я всегда любила такие застолья вскладчину. Сама-то могла с собой прихватить разве что вареную картошку, яйца да зеленый лук. Жили мы довольно скудно. А у других ребят случались и колбаса копченая, и сало, и конфеты, даже апельсины или яблоки. Тогда в Забайкалье с фруктами было совсем неважно. Стыдно сказать, но я набивала себе живот совсем нескромно во время таких походов и пикников!

Мальчишки сначала стеснялись подходить к столу, потом всех уломали, дружно навалились. Жара совершенно не осенняя, нас разморило. Однако решили не сдаваться, мальчишки предложили погонять футбол. Танька Лоншакова полезла на самое толстое дерево, я за ней. Смотрели, как на другом берегу реки наш молодой физрук гоняет восьмиклассников. Потом играли в "третий лишний", обливались водой. Купаться уже нельзя, учителя строго-настрого запретили. Однако мы с Танькой проследили, как Борис обнажился по пояс и нырнул в самом глубоком месте. Мы его, конечно, не выдали, когда физрук подозрительно спрашивал, почему это у него штаны мокрые.

Откуда-то появились мотоциклы, часть народа оседлала их и с треском и дымом скрылась за деревьями. Проводив счастливчиков завистливыми взглядами, мы отправились домой пешком. Тут-то и почувствовали страшную усталость. Танька не растерялась и повесила на вилы, которые нес Витька Черепанов, наши ведра и сумки. Я совсем расхрабрилась и набросила надоевшую мне куртку на плечо Борису. Замерла на секунду: что если скинет без слов? Он мог, он дикий всегда был! Зилов только молча поправил куртку.

У бензоколонки нас подобрал рейсовый автобус. Я выходила раньше Бориса, в Бездымном городке, а он жил в пятиэтажках. Я знала, что у Бори большая семья, куча братьев и сестер. И с первого класса удивлялась, что он такой ухоженный и чистенький. У нас обычно много детей было либо у цыган, либо у пьяниц законченных. Их дети побирались, попрошайничали, бродили по поселку грязные, оборванные…

Моя остановка. Я осторожно забираю куртку, боясь глядеть ему в глаза. Борис и бровью не повел, будто ничего не заметил. Нет, он все-таки дикий! Если Мараша хоть как-то общался с девчонками, то этот всегда в стороне! В классных вечерах и танцах не участвует, общие мероприятия игнорирует. Индивидуалист и отщепенец! Баптист и Квазимодо, одним словом.

Иногда казалось, что лед растоплен. Вот-вот и приручим Марашу с Борисом, втянем в жизнь класса. Ан, нет! На следующий же день явятся, как ни в чем не бывало, все такие же отстраненные, чужие. Мне нестерпимо было это видеть!

Однажды девчонки пристали ко мне:

— Анька, придумай что-нибудь: танцевать охота, а Пушкин не разрешает просто так собираться. Обязательно тематический вечер нужно провести.

Пушкин — это наш директор. Вот уж кто был пародией на свою фамилию! Он вел у нас историю и обществоведение. Приходил в класс, садился на стул и начинал монотонно читать с учебника очередной параграф. Мы не шумели: директор все-таки, но занимались, кто чем хотел. Переписка процветала именно на его уроках. Самое обидное было то, что Пушкин вытеснил нашего любимого историка, Юрия Евгеньевича, который вел нас с пятого класса. Юрий Евгеньевич был поэт в своем деле. Он возил ребят в археологические экспедиции искать могилу Чингисхана. Он основал в школе краеведческий музей, куда помещались предметы, привезенные с раскопок. До сих пор мне слышится его чеканный голос, когда натыкаюсь на имена Муций Сцевола, Леонид, Кай Юлий Цезарь. А как он рассказывал!

Теперь Юрий Евгеньевич вел у нас военное дело. Он был майор в отставке и всегда ходил в гимнастерке и галифе. Пожалуй, это первый в моей жизни взрослый мужчина, в которого я была чуть-чуть влюблена.

Однако вернемся к Пушкину. Мне предстояло придумать во имя класса что-нибудь интересное, чтобы это выдать за тематический вечер. Идея лежала на поверхности. Дело в том, что лето я провела в Москве у тетки. Там проходил кинофестиваль, и мне, темной провинциалке да еще страстной любительнице кино, довелось увидеть обожаемого мною Дина Рида.

Сейчас мало кто знает его. Американский певец, киноактер, борец за мир, изгнанный со своей родины за то, что у Белого дома выстирал американский флаг в знак протеста против войны во Вьетнаме. Вокруг него был ореол мученичества, под стать Солженицыну или Ростроповичу, только наоборот. А главное, он был красив! Тогда мы не видели голливудских фильмов, почти не знали американских звезд. На тусклом фоне Дин Рид смотрелся полубогом.

На фестивале было полно, конечно, отечественных знаменитостей. Совсем недавно я обомлела, увидев по телевизору рекламу с одной из тех знаменитостей: в рекламе показали старый ролик с того фестиваля. И меня собственной персоной, с дурацкой косой и челкой возле этой знаменитости.

Когда я вернулась в наш дикий поселок, было о чем порассказать девчонкам! То-то было торжество, девчонки чуть не сдохли от зависти. Однажды, рассказывая младшей сестренке о Дине Риде, я так увлеклась, что целая лекция получилась. Даже с музыкой: у меня имелись пластинки с его песнями. И вот теперь я вспомнила о той "лекции". Что если повторить ее для класса во внеурочное время?

Сказано — сделано. Зиночке (так мы называли нашу классную) сообщили об этом, Пушкин дал добро. Собрав свои сокровища: вырезки из журнала "Ровесник", фотографию с автографом, подаренную мне самим Дином, пластинки, а также прихватив старенький проигрыватель "Молодежный", я предстала перед классом. Боялась, что народ не соберется, даже при желании потанцевать. Особенно наши дорогие Наплеватели, которые еще днем что-то пробурчали по поводу обязаловки. Однако класс был почти в полном составе. Я уже начала тронную речь, когда двери открылись и в аудиторию важно вплыли Боря с Маратом.

Я вновь увлеклась, повествуя о "подвижнической" деятельности Дина Рида. Ребята слушали внимательно, даже с интересом, смеялись в нужных местах. Да, тогда рассказ о фанатической любви поклонников, которые раздирают рубаху кумира на куски, вызывал смех и искреннее недоумение! Я чувствовала себя актером на сцене: вот они мои благодарные зрители. Я и не знала, что так тщеславна. Но важнее всего почему-то было то, что Боря смотрит так серьезно, не отрывая взгляда. И слушает. Это было мое маленькое торжество.

Танцы получились. Правда, Боря с Маратом ломались, девчонки силком пытались их утащить танцевать. Но только не я! Для меня это было бы верхом оскорбления, откажись кто-либо танцевать со мной. А нарываться самой — слуга покорная! И это не от высокомерия, нет. От страшной неуверенности в собственных силах, от неверия в свою женскую суть.

Сейчас смешно об этом вспоминать: за всю жизнь я получила столько подтверждений моей женской привлекательности, даже с избытком, как казалось порой! А тогда хотелось любви, внимания от одного, единственного мальчика. Хотелось, чтобы кто-то любил, доказывал свою любовь, но я была совсем одна. Кругом все ходили парочками, без конца влюблялись и ссорились, дружили, гуляли. Говорят, даже целовались, правда, я этому не верила. Завидовала ли я счастливым парочкам? И да, и нет. Мой возлюбленный в мечтах был не такой, как наши разболтанные, глупые мальчишки. Я должна его уважать! Вот, например, Дин Рид…

Впрочем, пусть не Дин Рид, кто-нибудь поближе. Но на меня, кажется, никто не обращает внимания. Общественная жизнь заменяет мне личную, и так будет всегда… Я не замечала, как становилась все высокомернее, все строже судила мальчишек, демонстрируя презрение и чуть не брезгливость.

…Среди ночи я неожиданно проснулась. Поезд сильно качнуло на стыке, так что я чуть не свалилась с полки. Командировочные так и не явились в купе, а отставник мирно посапывал, зарывшись в подушку. Ну вот, теперь ни за что не усну до утра.

Я все вспоминаю, вспоминаю, так что приснилась встреча с одноклассниками, которая вскоре произойдет. Да! Приснился Борис. Он был такой старый, изношенный, спившийся! До сих пор остро ощущаю разочарование, которое пережила во сне. А что, ведь я не видела его двадцать пять лет! Все могло случиться. Я ничего не знаю о нем, кроме того, что он окончил училище, отслужил в армии, потом надолго уехал на север и, кажется, вернулся. Может, его и нет в поселке.

Что же было дальше тогда, в последний школьный год? Я только сейчас осознала, что, так кропотливо вспоминая чуть не по дням события того года, я, видимо, пытаюсь разобраться, что же произошло тогда у нас с Борисом. Или что не произошло, будет правильнее сказать.

Итак, девчонки разработали план постепенного приручения Братьев Карамазовых. Нам даже казалось, что появились какие-то сдвиги. А скорее всего, это происходило естественно: они просто взрослели.

Я скоро заметила, что наша красавица Любка Соколова, которую родители держали в ежовых рукавицах, заглядывается на Бориса. Она демонстративно вздыхала и шептала, закатывая глаза:

— Ах, Аполлон!

Я сердито фыркала на это:

— Нашла Аполлона!

А сама про себя думала: "Ну, если на то пошло, то скорее Давид Микельанджеловский". Впрочем, сам Борис не догадывался о наших томлениях и по-прежнему держался от всех в стороне.

На какое-то время нас всех сблизил весьма печальный повод. Умерла от рака учительница немецкого языка Анна Петровна, она же мама Тани Вологдиной. Это несчастье свалилось на нас в конце сентября. Я читала Горького и наткнулась на слова: "Хорошему человеку жить трудно, умереть — легко". Пошлый писатель Горький попал в самую точку, как мне казалось тогда. Подписка на похороны, дежурство у гроба, сидение с Таней по ночам. Она похудела и скукожилась как-то за одну неделю. Но самое страшное — это ее глаза. Мы боялись в них смотреть.

Решили организовать суточное дежурство у Анны Петровны и сообщили Пушкину, что на уроки не явимся. Он с идиотской улыбочкой ответил:

— Ничего! Скоро и вы все там будете!

Просидели ночь, сменяясь группами. Отдыхали в холодном коридоре на каком-то ящике. Мерзли страшно, может, от недосыпа и необычности происходящего. Я как-то совсем легко была одета, но просить куртку или пиджак у мальчишек не решалась. Да и сердилась на них. Это ж надо: оказывается, Боря с Маратом курят. Да так внаглую, открыто! Они вообще как-то развязно себя вели, совсем не как в классе. Я старалась не смотреть в их сторону, однако заметила, как Борис стянул с себя куртку, подал Марату. Тот с улыбкой до ушей предложил ее мне. Я сухо поблагодарила.

Молодость брала свое: несмотря на неуместность ситуации, наш симпатичный интеллектуал Гришка Медведев открыто ухаживал за недалекой Антиповой, хотя всем было известно, что он сохнет по Ольге Тушиной. Марат так разрезвился, что решил охватить сразу троих, меня и двух Танек. Мы его дразнили:

— Марашка-Чебурашка!

А он гордился:

— У меня целых три девчонки, — и при этом пытался обнять сразу всех.

Это было не к месту и не ко времени, но очень дорого. В эту ночь мы делились теплом и скудными припасами. Отдавали мальчишкам еду, говоря, что не голодны. Такие минуты прекраснодушия и близости редко случаются в большом коллективе. Конечно, на следующий день в классе установилось прежнее, но мы помнили, как нам было хорошо вместе.

Школьные будни — это бесконечные уроки, к которым надо основательно готовиться. Нагрузка у нас в десятом классе была весьма ощутимая. Мы стонали под бременем физики, алгебры, астрономии, чуть-чуть отдыхали на физкультуре и военном деле. Наш юный физрук, которого мы называли фамильярно Игоряшей, вел еще спортивную секцию. У меня периодически возникало желание усовершенствовать фигуру и похудеть, поэтому я заставляла себя ходить на волейбол и баскетбол. Даже внушила себе, что мне это нравится.

По осени мы еще отправлялись на стрельбище, тренироваться в стрельбе. Нам выдавали винтовки, мы шли гуськом в сопки, где была вырыта ровная площадка, со всех сторон защищенная земляными валами. Мы стреляли по мишеням. Витька Черепанов меня без конца отвлекал, дергая за косу. Я отбивалась, сердилась и отчаянно мазала. Всегда очень снисходительный ко мне, Юрий Евгеньевич хмурился:

— Надо искать ошибку.

А что искать, вот она сидит, ошибка, белобрысая и кареглазая, да еще ухмыляется. На физкультуре как-то Витька меня запер в раздевалке и не выпускал в спортзал. Мне удалось выбраться, но Витька стал стеной перед дверью в спортзал и ни с места. Игоряша пришел на помощь, потом лукаво спросил:

— Что это он к тебе пристает? Влюбился?

Я, злая и красная, отбрехалась:

— Нет!

— Исключено? — рассмеялся Игорь.

— Вот у него и спросите, влюбился или так дурью мается!

А Витька с завидным постоянством подкарауливал меня в гардеробе и дразнил, не выпуская домой. Все заканчивалось великим побоищем. В ход шли портфели, книги, все, что попадалось под руку.

Однажды во время битвы у него вырвалось нехорошее слово. Сейчас уж не помню, какое, но поверьте, его наверняка теперь можно было бы напечатать в книге. Произнеся это слово, Витька сам устыдился, но поздно.

— Я тебя больше не знаю! — роковым голосом произнесла я свой суд.

Бедный Витька безуспешно пытался вымаливать прощение:

— Ань, ты обиделась, да? Обиделась?

У меня хватило выдержки не отвечать ему два урока, но потом я все же снизошла.

Что касается Братьев Карамазовых, то в их приручении девчонки нимало не преуспели. Однажды на физике, которую у нас вела молоденькая Витаминовна, Танька Лоншакова чуть не уморила меня со смеху. Она "колдовала", то есть привораживала ко мне, кого я пожелаю. Покосившись на парту, где сидели Боря с Маратом, я пожелала… ну, Марашу. Танька вдохновенно взялась за дело. Она бормотала какие-то немыслимые заклинания, делала невероятные пассы руками по воздуху, таращила и без того огромные навыкате глаза. Само по себе уже это было смешно, однако она еще и комментировала процесс приворота:

— Вот уже приворожились волосы, вот приворожилась вся голова, теперь ноги, вот и все тело приворожилась, теперь и душа твоя… Нет, вот черт! Нос никак не привораживается! Попробую еще все заново!

Меня душил смех, я лежала на парте, и умирала, наблюдая, как Мараша недоуменно смотрит на Таньку. На нас все стали оглядываться, а Витаминовна устала делать замечания своим слабеньким писклявым голоском.

Танька была влюблена в Карима из района. Она бегала в кино, чтобы одним глазком посмотреть на обожаемого татарина. Он и впрямь был хорош: белокурый, а глаза огромные, черные с каким-то вечно удивленным наивным взглядом. Когда мы читали Блока "На поле Куликовом", Таньке особенно запала в душу фраза: "Очи татарские мечут огни!" Она громко скандировала эту строку на весь класс, пока я не толкнула ее локтем и не скосила глаза на Марашу. Он ведь тоже татарин, мог принять на свой счет.

Однажды мальчишки нам взяли билеты на замечательный фильм про индейцев "Виннету — сын Инчу-Чуна"! Это было продолжение истории про Виннету и его белого друга, с ней мы ознакомились раньше. Половина нашей школы сидела в зрительном зале. К одной из странностей, которых у меня немало, относится моя патологическая любовь всей жизни к индейцам, Гойко Митичу и фильмам с его участием. Нет ни одного бывшего мальчишки моего поколения, который бы не знал, кто такой Гойко Митич. Тогда понятие "качок" или "культурист" еще фактически не существовало. Мы за чистую монету принимали мощные бицепсы Митича и не интересовались, какого он роста.

Впрочем, даже сейчас Гойко Митич мне нравится куда больше, чем эти Шварцнегер и Сталлоне с Ван-Дамом в придачу.

Однако Виннету к нему не имеет никакого отношения, там был другой актер. Меня удивило, что на сей раз Борис и Марат сели в кинозале рядом с нами. Это был ощутимый прогресс. Я шепнула Марату (Боря все же спрятался за него, сев с другой стороны):

— О, Мараша, тебе не повезло!

Он чего-то испугался:

— Почему?

— Со мной опасно сидеть на таком фильме, ведь там будет Виннету!

Марат пожал плечами и покосился на меня с большим сомнением. Впрочем, я сразу забыла обо всем на свете, когда на экране развернулись невероятно сочные, яркие пейзажи, поскакали индейцы во главе с самим красавцем Виннету. А если еще добавить трогательную историю любви вождя апачей и хрупкой Рибаны, которым пришлось расстаться, то можно представить, в каком состоянии я вышла из кинотеатра.

Ребята шли поодаль. Танька шумно вздыхала и охала. Я упорно молчала, размышляя о настоящих мужчинах и о настоящей любви. Мама мне сказала, что такой любви не бывает. Я возмутилась страшно. Верить или нет? И кому верить? Может, только у индейцев, считавшихся дикарями, возможна такая чистая, нежная, бескорыстная любовь? Потому что они живут в гармонии с природой? Дойдя до дома, я попрощалась с одноклассниками. Бори и Марата среди них уже не было, по дороге растворились…

Почти с самого начала учебного года мы придумали себе странное занятие. Когда о нем узнали в параллельном десятом, то умерли со смеху:

— В детство впадаете!

Наша кроткая Зиночка это придумала, и на удивление привилось. Чтобы мы не болтались вечерами по поселку, она предложила читать какую-то соцреалистическую сказку про бывшего колониста, который перевоспитался и стал других перевоспитывать. Чушь редкая, но народ на это повелся. Скорее всего, потому, что и вечером хотелось быть вместе, чтобы что-то объединяло. Тут и не важно, что именно. Парадокс, но книжка увлекла даже мальчишек. Они с интересом следили за приключениями Толи Русакова и его борьбой с бандой Лени Чумы. Читала я. С первого класса так повелось: если надо что вслух прочесть, просят меня.

Девчонки были на все сто уверены, что Братья Карамазовы не придут. Явились как миленькие, и всякий раз, как читали, они приходили. Однако рано было праздновать победу. При подготовке есенинского вечера это ой-ой-ой как подтвердилось.

Первый общешкольный вечер в этом году выпал на нашу долю. Литераторша предложила нам тему "Сергей Есенин". Его ведь изучать придется и стихи учить наизусть, так не все ли равно когда. Распределили, кто что читает, поет. В каждой бочке затычка, я опять солировала. Считается, что у меня есть голос: все-таки три класса музыкального образования. Мне доверили "Клен ты мой опавший". Девочки группой на два голоса пели "Отговорила роща", а мальчишки — "Не жалею, не зову, не плачу". В ту пору грузинский ансамбль "Орэра" завоевал популярность именно этими есенинскими песнями.

Так вот мальчишки уперлись:

— Не будем петь. Только позориться!

Зиночка уговаривала их, уговаривала, даже заплакала. Я кипела праведным гневом:

— Чего их упрашивать, унижаться! Ничтожества! Им бы покурить да пошляться!

И тут Борис метнул в меня такой взгляд, что я вздрогнула. Однако не сдалась, только отвернулась в негодовании. Но они запели! Причем так ладно, так чисто! Нет, мы явно их недооценивали!

Репетиционный период я любила больше всего. Мы отложили на время чтение вслух, теперь собирались вечерами отрабатывать стихи и песни. Неожиданно выяснилось, что некому аккомпанировать. Вот незадача! Вспомнили, как Игоряша-физрук однажды хвастал, что умеет играть на гитаре, но знает только нехорошие песни. Мы все разом заржали, а он испугался:

— Вы не подумайте, что только плохие! И хорошие тоже.

Еще он предлагал тогда создать в школе свой ансамбль.

Мы набросились на Игоряшу с просьбой подыграть нам на есенинском вечере. Игорь отнекивался очень активно, но нашел выход. Обещал пригласить к нам своего друга, физика из соседней школы.

Время шло, физик не появлялся, мы начинали беспокоиться. За два дня до намеченной даты отрядили энергичную Ольгу Яковлеву в соседнюю школу, и она привела долгожданного гитариста на репетицию. Физик был идеальным физиком, как я их представляла: носил очки в темной, толстой оправе, был долговязым, нескладным, но прекрасно играл на гитаре и пел.

Он спел стихи Есенина, которые редко исполнялись: "Никогда я не был на Босфоре". Я тогда поняла: чтобы покорить мое сердце, не обязательно быть Гойко Митичем. Можно играть на гитаре и петь. Так банально. Нет, не подумайте, что я влюбилась в физика. Это открытие сработало чуть позже, когда в классе появился смутьян, баламут и возмутитель спокойствия Сашка Колобков. Но об этом после.

На последней репетиции мы разговорились с нашим аккомпаниатором. Он рассказывал, как у них в школе проходят уроки астрономии, о том, что он собирается ехать за инструментами для школьного ансамбля. Ох, и завидовали мы! У всех есть свои ансамбли! Впрочем, кто у нас петь-то будет? Наших баптистов разве заставишь.

Ну, а теперь о самом вечере. Все волновались, как первоклассники, даже мальчишки слегка бледнели, хотя не показывали виду. Оформление актового зала, где состоялось действо, было вполне на уровне. Газета, викторина с вопросами о творчестве Сергея Александровича, стенд с его книгами и иллюстрациями, очень симпатичный портретик, чем-то напомнивший Бориса, высказывания об Есенине разных умных людей. Еще до начала представления я забралась за сцену, чтобы не испортить эффекта первого появления. Дело в том, что я и тут решила выпендриться: нарядилась в псевдонародный костюм. Напялила ультрамодную юбку-макси, которую мне сшила тетка в Москве, и сильно приталенную черную кофточку с кружевами, доставшуюся мне от столичных кузин. Кофточка напоминала очертаниями такую, какие носили донские казачки. Этот наряд выгодно оттенял достоинства моей фигуры, которых было немного, но зато в избытке. Как говорила любимая тетка Тани Вологдиной, "полная пазуха". Еще я заплела косу и перекинула ее на грудь. Чем не рязанская девка, воспетая Есениным!

Вот Ольга Тушина рассказала биографию поэта, следующий выход мой. Я читала аж четыре стихотворения. Мое появление было встречено удивленно-восхищенными присвистываниями. Выдержав мхатовскую паузу, я начала читать. Они хорошо слушали! Какая артистка пропала во мне! Однако почему пропала? Все эти таланты прекрасно пригодилось в моей преподавательской деятельности: каждую лекцию я обставляю, как спектакль, и проигрываю его, как в театре одного актера.

"Гой ты, Русь моя родная!" Все четыре стихотворения пролетели на одном дыхании. Они так хлопали мне! О, как я тщеславна. Краснея от удовольствия, я покидала сцену. Краешком глаза зацепила Бориса. Он отвел взгляд в сторону, но я твердо знала, что произвела сильное впечатление.

Спели все хорошо, но лучше всех — наш гость физик. Его просто оглушили аплодисментами. Вечер удался, кажется, все довольны. Вон старейший наш завуч Валентина Ивановна, давно на пенсии, человек старой закалки, одобрительно кивает.

Кто возвысится, тот потом низко падет. Эту истину я прочувствовала, когда начались танцы. Братья Карамазовы и иже с ними переместились за деревянную перегородку, отделяющую актовый зал от коридора, и оттуда наблюдали за танцующими. Настроение было безнадежно испорчено: все оставшееся время я подпирала стену и старательно делала вид, что мне весело. Чувствовала себя жалкой и ничтожной в этом дурацком наряде русской девушки.

Дальше опять потекли будни. Уроки нас замучали, но мы не отказались от удовольствия почитать вечером вслух. Иногда контрабандой проносили транзистор, слушали музыку. Все становились какими-то теплыми, близкими в эти моменты. Даже Братья Карамазовы шутили, смеялись, дурачились с нами. И опять Любка Соколова закатывала глаза и шептала с придыханием: "Аполлон!"

В последний день октября в нашем классе появился новенький. Вернее, старенький: до восьмого класса он учился в нашей школе, потом поступил в железнодорожный техникум и вот почему-то вернулся назад. Сашка Колобков был прелестным существом. Девчонки очень скоро стали называть его между собой ангелочком и пупсиком. Он был невысок, но какой-то весь ладный, подвижный, даже пластичный. Так уж сложилось, что он сыграл в моей школьной жизни важную роль, а в наших отношениях с Борисом, пожалуй, решающую. Сашка страшно любил всякие секреты, интриги. Он обожал толкаться между девчонок и что-то узнавать, выспрашивать. Колобоша сразу очень органично слился с компанией Бориса и Марата. А вот ребята погрубее, побрутальнее его почему-то невзлюбили. С появлением Сашки все оживилось, произошла некоторая перегруппировка, но главные сюрпризы были впереди. Пока же Сашка вживался в наш класс, притирался, и очень скоро мы стали говорить вместо "эти Братья Карамазовы" — "эта троица". Колобоша стал служить неким буфером между нами и мальчишками.

В советское время какие были праздники? Седьмое ноября, Новый год и Первое мая. Мы не очень вникали в политическую суть двух из них. Для молодежи это лишний повод собраться, выпить и потанцевать. Тем более что впереди каникулы, грех не расслабиться.

Закончилась первая четверть. В последний день перед каникулами у всех озабоченные лица. Но вовсе не потому, что на двадцать девять человек двенадцать неуспевающих. Принимается важное решение: у кого собраться? Мальчишки обидно равнодушны. Но это на первый взгляд. Стоило нам рассердиться и объявить, что сами все устроим, но их не позовем, как тут же нашлась квартира. В коридоре состоялся совет: по сколько собирать.

Конечно, все уже давно пили вино и кое-что покрепче. С восьмого класса мы отмечаем праздники вместе и, разумеется, со спиртным. Я вначале протестовала, обличала, взывала к совести, но на меня не обращали внимание. Да что взять с мальчишек, если девчонки не упускают случая стащить от общего застолья бутылку вина и распить ее втихомолку. Почему-то это им казалось приключением. К выпускному классу я уже смирилась с пьянством, но сама ни капли спиртного не брала в рот принципиально. Все это знали, и давно уже никто не донимал меня фразами типа "Не уважаешь!"

Итак, решено собирать по три рубля с учетом выпивки. Ого, как у всех заблестели глазки, как все оживились. Ольга Тушина взяла на себя финансовую часть мероприятия и велела всем принести деньги к школе в три часа. Народ проявил завидную дисциплину в этом вопросе. Гришка вызвался помочь девочкам с закупкой продуктов: сумки таскать. Я не люблю ходить по магазинам, поэтому сразу устранилась. На следующий день я просидела дома, занимаясь уборкой и читая книгу Бальзака. Забежали встревоженные девчонки, сообщили, что с квартирой ничего не получилось. У Витьки Черепанова родители должны были уехать, но не уехали. Что делать? Танька Лоншакова таращила глаза и повторяла в сильном волнении:

— Что делать-то будем? А? Что?

Так надоела, что я гаркнула:

— Ну, чего ты кудахчешь? Пусть мальчишки придумают, должны же они на что-то сгодиться?

Однако это ее не успокоило:

— А если не придумают? Тебе что, все равно?

— Абсолютно.

Я не очень-то кривила душой. Сценарий подобной пьянки давно был известен. Что, собственно, могло меня привлечь, кроме удовольствия побыть с ребятами вне школы? Поэтому на все причитания Танек я спокойно ответила:

— Как-нибудь образуется.

Так и получилось.

С утра седьмого ноября, как известно, была праздничная демонстрация, в которой принимал участие весь поселок. Мы собрались у школы, откуда начиналось наше шествие, получили транспаранты и всякие флаги. Долго препирались, кому что нести. Это самая неприятная часть праздника, ибо тот, кто был отягощен символикой красного цвета, вынужден был обязательно вернуться в школу, чтобы сдать этот хлам. Остальные же разбредались с площади кто куда.

Седьмого ноября в Забайкалье уже глубокая зима. Однако солнце, такой частый гость у нас в любое время года, располагало к приподнятому настроению. А еще прибавить предвкушение пирушки и хождение толпой, в котором есть своя магия, возможность орать во весь голос "Ура!" Лица моих одноклассников оживлены. Мы поем, смеемся, наступаем друг другу на ноги, задираем соседнюю колонну и скачем на месте во время остановки, чтобы не замерзнуть. Ну вот, добрели до цели, то есть до площади, откуда народ разбегался к праздничным столам.

Мы собрались возле клуба железнодорожников решать насущную проблему: где нам осесть. Гришка Медведев встретил родителей, они тоже шествовали со своей организацией, а потом шли к кому-то в гости. Гришка принес радостную весть: разрешили! Со спокойной душой мы отправились по домам отогреваться, наряжаться и набираться сил. Выделили группу девчонок, которые должны были прийти пораньше: готовить и накрывать стол. Я опять избежала черной работы.

В назначенный час мы, наконец, собрались за столом. Девочки еще шустрили, бегали из кухни в комнату, резали и расставляли закуски. Я прилипла к телевизору. Дело в том, что телевизор у нас в поселке был экзотикой: местоположение и сопки мешали принимать передачи. Весь мир давно уже не мыслил существования без этого ящика, а мы — абсолютно девственны в этом смысле. Однако именно тогда что-то там построили, и в поселке стали появляться в домах светящиеся экраны.

Я оторвалась от телевизора, совершенно обалдевшая, только тогда, когда услышала звон вилки по бокалу. Это импровизированный тамада Шурик Ильченко по кличке "Буратино" взывал к тишине. У нас всегда первый тост был за дружбу. Это святое. Это вне времени, вне пола и вне быта.

Я почему-то взглянула на Бориса, который пил водку не морщась. Поймав мой взгляд, Боря улыбнулся. Вот это да! Я тут же услышала над ухом шепот Любки Соколовой:

— Как хорош, не правда ли?

И услышала ответ серьезной Таньки Вологдиной, сидевшей возле нее:

— Хорошенький.

Я зло посмотрела на Любку: как никак пьют за дружбу, а сами о чем? Потом Шурик заговорил о будущем. Говорил томительно долго, витиевато, как он любил. Мы его подстегнули:

— Короче!

Он не обиделся и договорил свою мысль до конца:

— Давайте обязательно встречаться каждые пять лет. И первую встречу назначим на 1981 год!

Все дружно одобрили идею и выпили за это. За столом царило неподдельное веселье. Сашка Колобков был в центре внимания, он острил, кокетничал, кривлялся. Когда все насытились и уже высказывались предложения потанцевать, Колобошка с Зиловым куда-то исчезли. Через некоторое время они явились с гитарами.

Все были страшно заинтригованы и ждали, что будет дальше. Оказалось, что Борькина гитара переделана в электрическую. На глазах у изумленной публики Зилов подсоединил ее к радиоле, невероятно усилив звук. У Сашки была обычная гитара. И вот они ударили по струнам и запели. Пели моднейшие песни из репертуара ансамбля "Цветы", но больше русские версии битлов, а также "Венеру" (русский "Шесгарес") и мелодию из фильма "Крестный отец". Сказать, что мы были потрясены — ничего не сказать.

Я смотрела на Бориса и понимала, что пропадаю. Взяв в руки гитару, он преобразился для меня, как в сказке, где чудовище оказывается прекрасным принцем. И взгляд его стал другим: открытый, смелый, почти в упор. Я потерялась под этим взглядом окончательно. Обернувшись к девчонкам, догадалась, что не одинока в своих ощущениях. Любка кусала губы и плотоядно впивалась глазами в лицо Бориса. Танька Лоншакова мечтательно улыбалась. Даже Ирка Савина, давно уже числившаяся за Карякиным, восхищенно внимала певцам, явно отдавая предпочтение Борису.

Сейчас я думаю, что видела все сквозь мутные очки ревности. Ведь Сашка Колобков тоже снискал свою долю лавров, девчонки обожали его с первого же дня. И ясно было, кто инициатор этого вдохновенного концерта. Сашка пел еще не оформившимся дискантом, и бархатный баритон Бориса (какая звукопись — "бархатный баритон Бориса"!) служил довольно гармоничным его обрамлением.

После началась проза, если к танцам применима подобная метафора. Вернее, сначала была игра в колечко, которая определяла пары. У меня подкосились ноги, когда мне объявили, что я танцую с… Зиловым! Он еще ни разу ни с кем из класса не танцевал. И дикость Братьев Карамазовых уже вошла в пословицу. Я замерла, не зная, как поступить. В это время, похоже, Борис переживал то же самое. Он страшно покраснел, замялся. Марат и Сашка его подбадривали игривыми репликами. Мы смотрели друг на друга из противоположных концов комнаты и не делали никаких движений к сближению. Когда пауза затянулась, я не выдержала:

— Нет, ни за что я с этим Квазимодой не буду танцевать!

Девчонки взялись меня уговаривать:

— Ну, на благо общества уж постарайся! Ради будущего нашего класса! Он же никогда так и не будет приручен!

Выталкиваемые с обеих сторон, мы медленно приближались друг к другу. В этот момент я ненавидела Бориса слепой, бешеной ненавистью. Мне казалось, что, превратив обыкновенный танец в фарс, он смертельно оскорбил и унизил меня. "Никогда, никогда ему не прощу этого!" — мстительно думала я, глядя в его голубые глаза, которые оказались невероятно близко… Борис обнял меня так осторожно и нежно, что сердце мое замерло от какого-то пронзительного чувства.

В это время Марат с идиотской, как мне показалось, улыбочкой произнес:

— Тебе повезло!

Все еще красный и напряженный, Борис непонятно усмехнулся и ответил:

— Ага, повезло.

"Кажется, надо мной издеваются!" — думала я, деревенея. Танец стал для меня медленной пыткой. Я едва касалась плеч партнера, но хорошо помню, что под шелком пестрой по тогдашней моде рубахи ладони мои ощущали каменную упругость его мышц. Это почему-то волновало и злило еще сильнее. Я прятала от Бориса свой взгляд, стараясь не поднимать головы, и смотрела по сторонам. Народ давно уже перестал глазеть на нас и вовсю танцевал. Вот это да! Марат тоже танцует с дотошной Танькой Лоншаковой! Никак новая эра наступила!

Мы молчали. Я затаила обиду, но тем не менее не могла не признаться, что мне было приятно вот так медленно плыть по волнам психоделической музыки в сильных, но очень бережных объятьях Бориса. Теперь я думаю, что он сам немало трусил. Решившись на него взглянуть, я натолкнулась на мягкую улыбку, которую тут же определила ехидной. Наверное, мы испугались оба. Я не выдержала танец до конца и позорно бежала, бросив Зилова посреди комнаты. Это была моя маленькая месть.

Однако все происходящее окончательно выбило меня из колеи. Я наблюдала, как мальчишки, до сих пор считавшиеся дикими, выделывают невероятные коленца в быстрых танцах, и никак не могла вернуть прежнее равновесие. Может, прав Лермонтов, сказав, что первое прикосновение решает все. Я не могла отделаться от чувства, что меня привязали невидимой, но крепкой нитью к незамысловатому, хоть и красивому, молодому человеку. Я даже физически чувствовала шевеления этой нити, когда Борис двигался или выходил покурить.

Решившись резко обрубить невидимую нить, я подбила Танек сбежать в клуб, где тоже были танцы. Мы тихонько слиняли и помчались в район. Лоншакова была счастлива, так как сразу наткнулась на своего Карима. Постояв у стены и потрепавшись всласть с полузнакомыми персонажами, я вернулась на круги своя.

За окном вагона сияло солнце, проплывали уральские горы, совсем не похожие на горы. Новинку Донцовой я проглотила за полдня, а любезно предложенную соседом "Иудейскую войну" читала когда-то. Проехали Свердловск, вернее Екатеринбург. Я припомнила, как, возвращаясь тогда из Москвы (после фестиваля-то) в родной поселок я познакомилась в поезде с лихой девчонкой по имени Динка. Она тоже ехала одна, правда только до Свердловска. Мы прохохотали с ней всю дорогу, но в Динке чувствовалась какая-то надломленность, душевная травма, что ли. Она рассказывала о своих приключениях в Москве, о том, как попала в лапы похотливого таксиста, как поступала в театральный институт и провалилась на первом же туре. Всю ночь мы болтали взахлеб, перебивая друг друга. Динка была озорная, как и ее литературная тезка (тогда мы зачитывались какой-то повестью о Динке). Она предложила мне вымазать зубной пастой совершенно незнакомого и ни в чем неповинного солдатика, который спал на боковушке. С нами в купе еще ехал молоденький курсант, он лежал на верхней полке надо мной. Однажды он не выдержал и вступил с нами в глубокомысленный спор на тему, что все военные — ветреники и избалованный, непостоянный народ. Я из французских книжек типа "Мадам Бовари" вынесла острое мужененавистничество и поэтому вторила Динке с большим удовольствием и жаром. Наш курсант отстаивал честь мундира, доказывая, что именно военные создают крепкие семьи и способны верно и трогательно любить.

Динка уснула. Мне одной выпала честь проводить молодого человека на выход. Его китель висел у меня над головой, я шутила, что не отдам его. А Леня-курсант грозился вместо кителя меня увезти с собой. Мы говорили с ним о любви, о его девушке, которая не дождалась Леню со службы, о самых интимных вещах. В вагоне было темно, мы лежали на своих полках, поэтому разговор получился откровенный и вполне лиричный. В Кирове Леня вышел. На следующий день мы не разлучались с Динкой до самого Свердловска. Она рассказывала мне немыслимую биографию, а я только ахала и все принимала на веру. Растроганная откровенностью и задушевностью всех людей, я тоже открыла ей все свои секреты.

Расставались мы очень тепло. Динка смотрела с какой-то непонятной грустью. Она переписала для меня русский текст сверхпопулярной тогда песни из фильма "Генералы песчаных карьеров" и подарила детективчик местного, свердловского, писателя. Я ей — фотографию Дина Рида, вырезанную из журнала. И все. Это была бы классическая ситуация с попутчиком в поезде дальнего следования, если бы история не получила неожиданного завершения. Спустя несколько дней после того, как я приехала в поселок, мне пришло письмо. На конверте были указаны только название поселка и моя фамилия. Совершенно непонятно, как оно дошло! Обратный адрес — "Свердловск, Динка".

Динка (она была вовсе не Динкой, но настоящего имени не назвала) начала с того, что попросила у меня прощения. Я все больше удивлялась. За что? Оказалось, что она все наврала мне, теперь же хотела, чтобы я узнала о ней правду. Ничего особенного не было в ее истории, обыкновенная провинциальная жизнь с пьяницами-родителями, с безысходностью скучного существования, с разочарованиями первых опытов любви. Скорее всего Динка была мечтательницей и выдумщицей, она не врала, а вдохновенно сочиняла. И то, что я безоглядно поверила ей, тронуло девчонку до глубины души. Она писала, что благодаря мне теперь верит в существование хороших людей, и видит во мне воплощение чистоты и правдивости. Читая Динкино письмо, я чувствовала себя слегка Хлестаковым и задавалась вопросом: неужели я такая?

…Однако снова ночь, а сна ни в одном глазу. И голова чугунная, и читать нечего, и тошнит слегка. Глядя на мелькающие огни, я подумала, что не знаю, есть ли Борис в поселке сейчас. Ведь мне ни разу за все эти годы не удалось его встретить. А если он там, то еще страшнее. Как я покажусь теперь, после того, как прошло полжизни? Время не красит…

Впрочем, и он мог за этот период превратиться в Квазимодо буквально. Мужики в поселке спиваются вмиг и становятся бесполыми, бомжеватого вида существами. Впрочем, у нас тогда не было понятия "бомж", а бытовало оскорбительное слово "бич", которое иногда расшифровывали как "бывший интеллигентный человек". Кругом разбросаны по тайге зоны, через поселок часто бежали зэки, а многие оседали у нас после освобождения. Однако тогда не было такого разгула воровства, пьянства, преступности, как сейчас. О наркотиках мы не слыхивали, а убийство было явлением настолько необычным, что о нем потом говорили годами. Говорят, сейчас там тоже правят бал чеченцы. Всю торговлю держат, и милиция у них под пятой…

Чтобы отвлечься от грустных размышлений, я лучше буду вспоминать десятый класс и моих ребят.

Так, а что же было тогда, после рокового седьмого ноября? Помнится, для меня это была точка отсчета необъявленной войны: я дала себе обещание никогда, никогда не замечать присутствие Бориса и не оказывать ему знаки внимания, в отместку за тот оскорбительный во всех смыслах танец!

Однако с точки зрения общего дела, тот вечер действительно послужил прогрессу. Наша любимая троица все более раскрепощалась и обретала популярность даже за пределами класса. Но звездный час у них был еще впереди.

Объявив Борису войну, я огляделась окрест и вдруг заметила к концу ноября, что многие мальчишки из класса стали как-то развязнее вести себя по отношению ко мне. Особенно из тех, брутальных. А вот Витька Черепанов, который раньше преследовал меня неловкими знаками внимания, притих. Он сидел за моей спиной и плел косички на кончике моего хвоста. Однажды он так увлекся, что воскликнул, имея в виду мои волосы:

— Шелк! — и тут же страшно смутился своей высокопарности.

А однажды на физкультуре квадратный и плотный Сережка Истомин во время игры в волейбол слегка приобнял меня за талию. Я возмущенно отпрянула и завесила ему тумака:

— Ну, ты совсем обнаглел! Как ты посмел до меня дотронуться?!

Истомин ответил, глупо ухмыляясь:

— Да я просто пощекотать хотел.

Я и из этого пустяка раздула целую историю. Стала думать: уж не рушится ли моя надежная "броня"? Что появилось в моем поведении, дающее повод так со мной обращаться? И ведь не пришло в голову, что все просто: мальчишки, взрослея, переживают гормональный всплеск. А столько говорили об этом с девчонками!

В десятом классе помимо прочего мы еще работали. Нужны были деньги на выпускной вечер, а еще мы хотели на зимних каникулах всем классом съездить в Читу, областной центр, с познавательными целями. Многим вскоре предстояло ехать туда учиться. Надо было выбрать, присмотреться.

Так вот, у нас в поселке строился Дом Советов, и мальчишки договорились насчет работы — таскать шлак и строительный мусор. Все, кто хотел ехать в Читу, собрались как-то в начале декабря и отправились на работу. На улице стоял мороз ниже сорока градусов. Работали на объекте часа два. Птицы на лету замерзают, а мы шутим, поем, даже Танька Вологдина. Мы с Борисом столкнулись один раз в дверях и никак не могли разойтись. Он усмехнулся, а я сделала вид, что мы незнакомы. В черной стеганой телогрейке и шапке-ушанке он напоминал бы зэка, если бы не здоровый цвет лица и сияющие белизной зубы. Сашка Колобков дурачился, прыгал на носилки и требовал, чтобы его несли. Наши богатыри, Боря и Марат, глазом не моргнув, поднимали его вместе с гружеными носилками.

Через неделю опять на объект. Девчонки штабелевали доски, а мальчишки таскали шлак, утепляли фундамент. На этот раз работали весь день. Нам отвели вагончик, чтобы греться, и мы затопили маленькую печурку. Зазябшие, теснились возле открытой дверцы, грели руки. Нам было тепло и уютно. Откуда-то появился термос со сладким горячим чаем, бутерброды. Я смотрела на тесный кружок возле печки и думала: даже если не удастся съездить в Читу, все равно здорово, что мы работаем.

Близился Новый год. Литераторша уговорила нас поставить "Ночь перед Рождеством" А что еще? Роль Оксаны очень подошла Любке Соколовой, Вакулу играл Сережка Истомин, а мне отвели возрастную роль — царицы. Я не расстраивалась, так как Екатерина не разрушала моих планов относительно новогоднего костюма.

У нас в школе накануне Нового года для всех классов проводились елки. Сначала детские утренники, на каждый класс по часу. Дед Мороз, подарки, танцы, костюмы. Последними собирались старшие классы, все вместе, с восьмого по десятый. Это уже был новогодний бал. Каждый год мы старались, придумывали костюмы, чтобы было интересней, всякие игры, музыкальные номера. К выпускному классу я истощила свою фантазию и никак не могла сочинить себе новогодний костюм.

Однажды мы с Танькой Лоншаковой листали книгу про кино и наткнулись на кадр из обожаемого мной фильма Франко Дзефирелли "Ромео и Джульетта". Мы все тогда бредили этим фильмом. Когда в клубе его показывали, на афише значилось "Дети до шестнадцати лет не допускаются". Я возмущалась:

— Ничего себе! У Шекспира герои моложе, а нас не хотят пускать.

И ведь как тогда несправедливо вышло: всех пустили, кроме меня! Билетерша тетя Женя прекрасно знала, сколько мне лет (мне было тогда четырнадцать) и на этот раз решила проявить строгость. Как я дома рыдала потом, как мне досаждали своими восторгами девчонки, попавшие на сеанс!

Однако справедливость восторжествовала, и я посмотрела этот фильм в летнем кинотеатре немного позже. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что настанет время, и кассета с этим фильмом будет стоять у меня на полке, и я в любой момент смогу ее смотреть, я бы приняла это за самую смелую фантастику. Впрочем, многое из того, что появилось стремительно в последние годы, вызвало бы тогда такую же реакцию.

Итак, мы с Танькой наткнулись на фотографию из фильма, и мне пришла в голову блестящая идея. А что если нам сделать парный костюм? Скажем, Танька — Ромео, а я Джульетта? Конечно, в идеале, Ромео должен быть кто-нибудь из дорогих сердцу юношей, но где мне его взять?

Однажды, кажется, в восьмом классе, мы с Любкой Соколовой уже изображали пару — деревенских парня и девку. Для художественной самодеятельности ставили номер — народную песню "В деревне было Ольховке". Я изображала Палашку, а ее жениха Андрияшку — Любка. Я была в платочке, в настоящем русском сарафане, с косичкой, а на Любке была белая вышитая рубаха, подпоясанная веревочкой, штаны и лихой картуз с цветочком. Я пела тоненьким голоском, а Любка — низким басом. Но главный сюрприз заключался в настоящих, лыковых лаптях, которые мы позаимствовали в музее у Юрия Евгеньевича. Успех превосходил все самые смелые ожидания. Пока мы пели первый куплет, еще ничего. Потом мы вместе с группой девчонок заводили припев:

Эх, лапти, да лапти, да лапти мои,

Лапти лыковые,

Вы не бойтесь ходитё:

Тятька новые сплетё.

Эх, ну-у!

При этом мы с Любкой выставляли лапти вперед и притоптывали ими в такт песни. Народ умирал со смеху, девчонки на подпевках давились словами, да и мы едва сохраняли на лицах трагическое выражение.

Так вот, уговорить Таньку ничего не стоило, она всегда легко поддавалась на авантюры. Мы нарисовали что-то вроде эскизов, исходя из тех костюмов, которые были в фильме.

Отыскать ткань хотя бы издали напоминающую ту, из фильма, да еще приемлемую по цене, оказалось невозможно. В наших магазинах ничего подобного никогда не продавалось. Пришлось брать, что есть, а похожести достигать за счет силуэта. Я купила какой-то нарядный ситец, рисунок на котором, как позже выяснилось, расплывался совершенно при попадании на него воды. Мы сами кроили наряды с отважностью дилетантов.

В моем костюме была основная сложность — ширина юбки и объем самого платья. Да еще шапочка, которую я смастерила из картона и обшила тем же ситцем. Таньке пришлось сочинять коротенькую курточку, подбитую ватой, на шнуровке и с разрезами на рукавах. На голову предполагался берет.

Я очень боялась, что у нас ничего не получится, что мы не успеем к новогоднему вечеру, но все вышло как нельзя лучше. К тому же платье Джульетты прекрасно послужило и в качестве наряда царицы в нашей новогодней постановке. И вот 30 декабря, сводив на утренник младшую сестренку, я готовилась к балу. Надо сказать, что Ленке я сама мастерила костюмы. В прошлом году она вернулась с елки в слезах: ее не поняли и высмеяли. Глупые дети не прочувствовали оригинальность и остроту замысла. Это был костюм Гекльберри Финна, друга Тома Сойера (тоже одна из любимых книг детства). На Ленке была надета старая кроликовая шуба с выдернутыми клочками и потертыми кусками, рваные штаны, а на голове немыслимого вида шляпа. Я была в восторге от этих живописных лохмотьев. Но девочки, наряженные снежинками и зайчиками и сияющие белизной крахмальных марлевых юбочек, обшитых блестками и фольгой, этого не поняли. Ленка так ревела и надрывала мне душу, что на этот раз пришлось уступить посредственности. Сестра с довольным видом облачилась в наряд Снегурочки, состоящий из ослепительного кокошника и легкого штапельного "тулупчика", обшитого ватой.

О, эта новогодняя атмосфера в школе! По коридору развешаны нити с нанизанной на них ватой, имитирующей снег. На стенах и окнах налеплены разнообразные снежинки — школьники сами вырезали их на уроках труда. Еще клеили бесконечные цветные цепи для украшения огромной живой елки, вернее, сосны, которая в Забайкалье заменяла ель. Ее привозили из тайги, остро пахнущую смолой и морозом, потом она долго стояла не осыпаясь. В школьных коридорах пахнет мандаринами и апельсинами из подарков, которые дети потрошили сразу после праздника. Такая экзотика появлялась в поселке только на Новый год. Специально для подарков доставали фрукты где-то на складах соседнего военного аэродрома.

Итак, сестра, объевшись конфет и насладившись собственной красотой в образе Снегурочки, была умиротворена, теперь готовилась я сама к любимейшему празднику. Прическа — самая обыкновенная: прямой пробор и коса, перевитая длинными бусами. Бусы крепились на шапочке. У Таньки в этот момент, по счастью, была короткая стрижка — "под пажа", поэтому тоже не пришлось ничего особенного придумывать.

Почему-то сначала девчонки набились к нам в квартиру. Кто в бигудях, кто со щипцами, наводили красоту, мазались: теперь это было можно. Добежали до школы по морозу в накинутых пальто и в туфельках. В своем классном кабинете разложили вещи, закончили приготовления и — в актовый зал. Мы с Танькой под ручку. Вокруг ахи и охи, кому-то пришлось объяснять, кто мы такие. Впрочем, костюмов было много, самых разнообразных, и это было интересно.

Сначала мы отыграли спектакль. Все прошло благополучно. Любке оказался очень к лицу наряд хохлушки, правда, она почему-то его сняла сразу после спектакля и облачилась в прозаическое платье. Объявили почту: каждому выдали номерок, который нужно было прикрепить на одежду, назначили почтальонов. Я с грустью посмотрела в уголок, где кучковались мальчишки, зная, что никогда не решусь написать тому, кому хочется. Боря и Марат были невозможно красивы, хотя и без костюмов. Мальчишки не сдавали деньги на подарки, решив, что они уже взрослые. Мы угощали их конфетами, я по почте послала одну конфетку Марату. А Борису я еще не простила седьмое ноября!

Аттракционы, танцы. Сережка Истомин пригласил меня, потом я танцевала с Витькой Черепановым, но было ощущение, что все не то, не те. А те почти не танцевали, как всегда. Разве что только подвижные танцы.

Наш парный костюм оценили, в финале праздника вручили нам духи в качестве приза. Но вся эта красота и весь смелый замысел были ни к чему, если не привлекли внимание противного, гордого и такого родного мальчишки!

Все надежды были на новогоднюю ночь. Что-то должно произойти, ведь это волшебная ночь. Надо признаться, что, дожив, образно говоря, до седин (на самом деле у меня пока еще нет седых волос), я до сих пор чего-то жду в новогоднюю ночь. Смешно! Мне не шестнадцать, но ничего не могу с собой поделать. Даже теперь, когда я совсем потеряла всякую чувствительность и надежду на то, что смогу ее обрести, в новогоднюю ночь я испытываю некоторое волнение.

По вагону забегали торговцы пуховыми платками. Под торопливый говорок расхваливающей товар женщины я растянула платок и посмотрела на его ажурную вязь. Красиво. Однако зачем он мне? В Забайкалье бы пригодился, а в Москве не бывает суровой зимы. Покупать только для кратковременного отпуска — нелепо. С трудом отделалась от торговки. За окном плывет Западно-Сибирская равнина, скоро Омск.

Вокзал, несгораемый ящик

Разлук моих, встреч и разлук, -

пронеслись в голове пастернаковские строчки, когда я провожала глазами какой-то маленький станционный домик небольшого населенного пункта. У нас вокзал по сравнению с этим просто роскошный. Выполнен в духе сталинского классицизма, с афальтовой платформой и гипсовыми атлетами советского образца вдоль белого, тоже гипсового, заборчика.

Для любого провинциального городка вокзал — это средоточие живой жизни. Проводы, встречи. Транссибирская магистраль. Каждое воскресенье мы провожали в областной центр наших студентов. Это было место тусовки, как сейчас говорят. Однажды мы с девчонками провожали подругу, перебиравшуюся с родителями куда-то на Восток, и фотографировались на память. Выбрали культурную натуру: на фоне памятника. Потом показывали фотографии и никак не могли понять, отчего это народ умирает со смеху, разглядывая их? Нам объяснили доступно. Привычный "памятник", с детства намозоливший глаза, оказался гипсовым боксером, покрытым бронзовой красочкой. Он был исполнен в натуральную величину и со всеми деталями фигуры. Слава Богу, этот боксер был облачен не в фиговый листок, а в советские плавки. Мы сфотографировались у его высокого подножья, при этом голова его не вошла в кадр, и торс только до половины. Что вошло, вы догадываетесь.

Заваливаясь снова на полку с газеткой "Мегаполис-Экспресс", от безделья выпрошенной у соседа, я вновь погрузилась в реальность десятого класса, припомнила новогоднюю ночь.

На этот раз собирались у Ольги Тушиной. Ее мать, нарядившись Дедом Морозом, явилась ровно в двенадцать часов, чтобы нас поздравить, и была уже очень навеселе. Больше нас никто не беспокоил. Традиционный дружеский тост на сей раз говорила я. Хлопали оглушительно, а Борис как-то непонятно, внимательно на меня посмотрел. Но я категорически не шла на контакт. Под бой курантов мы орали: "Ура!" Меня почему-то охватило волнение и беспредельная грусть. Я смотрела на одноклассников и думала о том, что это последний наш новогодний праздник.

Сашка Колобков взялся направить веселье в нужное русло. Он организовал игры. Следил, чтобы никто не скучал и не грустил. Именно тогда я оценила его чуткость и внимательность. Он вообще оказался тонкой натурой. Потом у меня будет возможность убедиться в его верности, надежности и многих других симпатичных качествах. Однако пока Сашка меня слегка раздражал неумеренным любопытством и способностью к интригам.

Не обошлось, как всегда, без страданий. Видимо, без этого я была бы не я. Решила пригласить Марата на дамское танго, причем именно на глазах у Бориса. Пленительно улыбаясь и сосредоточив все обаяние в голосе и движениях (ведь он смотрит сейчас!), я подошла к Мараше. Царственно протянув руку, предложила:

— Пойдем, потанцуем?

И услышала в ответ:

— Очень душно, жарко. Я устал.

Мне показалось, что кто-то фыркнул рядом. Я изо всех сил старалась не расплакаться и держала на лице жалкую улыбку. Марат виновато добавил:

— В следующий раз.

Резко развернувшись, я вылетела на кухню. Широко раскрыв глаза, чтобы слезы не размыли тушь, я плакала, глядя в темное окно на свое отражение. В этот момент я страстно желала, чтобы никто сюда не вошел. Однако Сашка, тоже наблюдавший эту сцену, был тут как тут. Деликатно промолчав, он выскользнул тихонько, чтобы затем отчитать Марата по первое число. Я уже немного успокоилась и стала прислушиваться к тому, что происходит в комнате, когда дверь кухни снова открылась, и вошел смущенный Марат.

— Что, настроение испортил? Я уйду сейчас.

Так он извинялся.

— Ну что ты. Не надо уходить. У меня все хорошо.

И я покинула кухню.

В течение этой ночи Марат неоднократно пытался загладить вину и оказывал мне знаки внимания. Однако я жестокосердно не принимала их. Когда нужно было выбрать из двоих, с кем танцевать, с Маратом или Колобошей, я выбирала Сашку. Колобоша вообще весь вечер меня опекал и много танцевал со мной.

Сашка объявил игру в колечко. Ольга Яковлева вела игру. Я громко, чтобы всем было слышно, сказала ей:

— Только не клади мне больше с Зиловым, ладно?

Потом, старательно не глядя в сторону Бориса, я пошла танцевать с Витькой Черепановым. Мы оживленно болтали, Витька недопустимо близко прижал меня к себе, но я решила, что в новогоднюю ночь можно позволить некоторые вольности. Витька, совершенно неуемный холерик, белокурый и кареглазый, даже слегка нравился мне в тот момент.

Мы не сразу обратили внимание на какую-то возню в прихожей. Затем хлопнула дверь, и в комнату вернулся растерянный Сашка. Я спросила у него:

— Что случилось?

Колобоша пожал плечами:

— Боря психанул и ушел.

— Из-за чего?

— Если бы знать.

Сразу же мне стало неинтересно и скучно.

Однако все подустали и решили рассказывать страшные истории про деревенских колдунов, обращающихся в козлов и кошек, про пионерский лагерь, из которого исчезали дети. Впрочем, все прекрасно знают фольклор, нет нужды пересказывать страшилки, бытовавшие у молодежи семидесятых. Мы, конечно, выключили свет, да еще поставили пластинку с музыкой из фильма "Человек-амфибия", передающей звуки глубин. Подвижные танцы и игры закончились. Потом Сашка объявил игру в садовника, играли вяло, уже без энтузиазма. Я все думала о Борисе. Почему он ушел? Где он бродит? Все ждала, что одумается, вернется. Но он не вернулся.

Сережка Истомин вдруг решил, что я засыпаю, и облил меня водой. Я ругалась и смеялась, но на душе воцарилась печаль. Он ушел и опять потянул за собой нить, а я не могу приблизиться к нему ни на шаг…

Но еще впереди поездка, на которую мы так мужественно зарабатывали деньги. Опять неофициальное общение, вне школьных стен. А пока что мы ходили в кино, встречались с мальчишками в кинотеатре и клубе. Сашка сразу же прибегал к нам, а Боря и Марат смотрели издали. Мы поддразнивали Любу, которая снова вздыхала по Борису, и я старалась изображать полное безразличие к его персоне.

Уезжали мы пятого января. На дворе страшный мороз, а дома тепло, уютно, елочка горит цветными огоньками. Я сидела на диване, смотрела на огоньки и тосковала. Ехать никуда не хотелось, болела голова. Да еще денег не было совсем, мы едва дотягивали до зарплаты. Путевка оплачена, но у меня нет денег даже, чтобы взять в поезде постель. Мама сходила к подруге и принесла пять рублей. Кое-как собравшись, я отправилась к Тане Вологдиной. Там застала ту же картину: сидит у елки и никуда не хочет ехать. Подтянулись остальные девчонки, унылые, кислые. Досиделись до нужного часа, отправились на вокзал. Мальчишки являли противоположность: дурачились, дрались, носились по платформе. Наша Зиночка улыбалась и внушала оптимизм.

Любка Соколова явилась в новом пальто с меховым капюшоном, которое ей очень пристало. Она это знала и отчаянно кокетничала с мальчишками. Танька Лоншакова и Антипова, считавшиеся у нас невоздержанными относительно мужского пола, сразу как-то присоединились с ней. Таня Вологдина, глядя на это, мрачно изрекла:

— Ну, Люба вырвалась от родителей. Теперь держись!

И впрямь было так. Бедную Любку держали в черном теле, а стоило отпустить вожжи, она пускалась во все тяжкие. И ничего не могла с собой поделать. Хотя, опять же, понятие "во все тяжкие" сейчас и тогда — совсем разные. Любка просто липла к мальчишкам и искала приключений на свою задницу.

Танька Лоншакова и Любка о чем-то страстно шептались в сторонке, поглядывая на мальчишек. Преимущественно на Бориса, как мне показалось. Я поняла, что в намерения Любы входит очаровать или, говоря прозой, "забить" Зилова во время нашей поездки. Да, что-то неприятное назревает в воздухе! Одно то, что женская часть класса явно разбилась на два лагеря, не сулило ничего хорошего. Ну, а мальчишки держались по-прежнему кучкой, в которой уж мы сами выделяли любимую троицу.

Загрузившись в поезд, мы бросились занимать места. Правоверная часть девиц оказалась в первом купе, а диссиденты и отщепенцы Лоншакова, Антипова и Соколова — возле купе, в котором ехала троица с компанией. Когда разобрались с билетами и постелью, Зиночка робко предложила почитать книжку. С этой идеей я обратилась к ребятам из мужского купе. Они категорически отказались, заорав, что все не поместятся в одном купе, что шумно, что спать пора и так далее. Только я хотела облить их презрением, как Борис, мягко улыбаясь, сказал примирительно:

— Потом почитаем, сейчас, действительно, не получится.

Я удалилась в свое купе. По соседству с нами ехали молодые люди, которые предложили нам выпить с ними чаю. Мы весело щебетали в гостях, когда мимо продефилировали Борис с Маратом. Они окинули неодобрительным взглядом нашу компанию, но ничего не сказали. Точно также молча прошествовали назад.

Спать вовсе никто не собирался. Меня опять укачало, и я попробовала уснуть. Где там! Мое место было на боковушке, с него просматривался весь вагон. Я видела, как Зилов с Нарутдиновым обхаживали каких-то девчонок, которые ехали по соседству. Таня Вологдина сходила на разведку, вернулась и донесла:

— Наши дикари-то каковы! Вовсю уже с девочками крутят! Гадают им на картах, очаровывают. По-моему они что-то там пьют.

Один Колобоша нас не забывал. Увидев мой бледный вид, он озабоченно спросил:

— Тебе плохо? Может, что-нибудь принести? Чай? Лимонад?

— Лучше пристрели, — ответила я со стоном. — Мне бы уснуть, но как?

Сашка раздобыл где-то анальгин, но я отказалась его пить. Проваливаясь в полусон, я все видела игривую улыбку Бориса, его руки, державшие карты. Наши куртизанки-диссидентки в конце концов присоединились к ним. Люба Соколова с алеющими щеками наваливалась на Бориса пышной грудью, пытаясь заглянуть в его карты.

Морозным темным утром, хмурые, не выспавшиеся, мы высадились в Чите. Тут же подскочили экскурсоводы — такие же девчонки-десятиклассницы, как мы. Сначала нас разместили в гостинице. Впрочем, "гостиница" — это слишком высокопарно сказано по отношению к тому бараку, куда нас привезли. Это был знаменитый старый Дом колхозника. Я уже имела приятность жить здесь однажды, когда приезжала на слет по поводу тридцатилетия Победы. Дом колхозника представлял из себя одноэтажное, деревянное здание с проваленным полом, жуткими щелями в окнах и неподдающимся описанию сортиром. Вода, конечно, была только холодная, вернее, ледяная.

В комнате, где разместились мы с девчонками, стоял страшный колотун. Надежды на то, что мы обогреем как-то это помещение, не было. У мальчишек, в их маленькой комнатке, как назло, было тепло и уютно. Они любезно пригласили нас приходить греться. Некоторая, известная, часть женского состава не преминула в ближайшем будущем воспользоваться этим приглашением.

В Доме колхозника, кроме нас, разместились экскурсионные группы из других городков, мы с ними столкнулись за завтраком в столовой и очень оживились. Тут уж и Колобоша пустил в ход свое обаяние, крутясь возле чужих девочек. Впрочем, наши мальчишки проявляли себя как джентльмены: они ухаживали за нами, обслуживали с подносами, а мы сидели. Я в первый же день нажила себе поклонника из другой группы. Некий Андрей заговорил со мной возле умывальников, допросил с пристрастием, выяснил, как зовут. А Колобоша, проследив наше общение, тут же начал меня поддразнивать, поглядывая при этом почему-то на Бориса.

Наша группа оказалась самой воспитанной и дисциплинированной, особенно мальчишки. Даже нас они удивили. И вот нас закружило, завертело на целых четыре дня.

Сначала обзорная экскурсия по городу, во время которой все клевали носами после бессонной ночи. Потом понеслось: театр, музеи. Церковь, где венчались декабрист Анненков и Полина Гебль. Возле нее могила ребенка Волконских. Музей пограничных войск, аэроклуб, геологический музей. Комвольно-суконный комбинат. Ну что нам могло быть там интересно? Местное производство минералки "Молоковка". В театре посмотрели скучную игру провинциальных актеров в пьесе Вампилова. Однако мне понравилось. Театр я любила всегда, но тогда еще лишь теоретически, так как в нашем поселке бывали только заезжие комедианты.

Больше всего интереса вызвали институты, которые мы посетили. Политехнический привлек молодостью преподавателей, каким-то юным духом, модерновым оборудованием. Нас везде водил секретарь комсомольской организации, симпатичный парнишка. Ребята восклицали время от времени:

— О, я сюда буду поступать!

Ольга Тушина и Ольга Яковлева выбрали горный факультет и решили после школы подать документы именно сюда.

В медицинском институте нас сводили в анатомический театр и показали вскрытый труп. Девчонки визжали и зажимали носы. А Колобоша потом, преимущественно во время еды, частенько напоминал:

— А помните того, копчененького?

У всех неизменно пропадал аппетит.

Мне, как и всем, нравилось в этих институтах. Я тоже думала: "Хорошо бы здесь учиться!" Однако уже тогда я знала, что уеду в Москву. И все это знали.

Вечерами мы ходили на центральную площадь, конечно же, Ленина, катались с горок, танцевали под музыку духового оркестра. Я и Колобоша забирались на самую высокую горку, он обхватывал меня за талию, и мы неслись вниз, стоя на ногах. На площади горела огнями елка, светились развешанные везде разноцветные лампочки, было весело. Мы часто сталкивались в толпе с Борисом и, на удивление, улыбались друг другу. Тогда мое настроение и вовсе зашкаливало. Нет, каникулы — это здорово!

Однако не обошлось без неприятных ощущений. Всякий раз перед сном наши любвеобильные девушки исчезали из комнаты под предлогом погреться, а возвращались, когда уже все спали сном праведников. Понятно было, где они греются. Я была в комнате у мальчишек только однажды: пришла посмотреть, как они устроились. У меня возникло до неприличия острое ощущение казармы, в которой женщине совсем не место. Мы часто приглашали мальчишек к себе (а Колобоша так почти жил у нас), но сами не рисковали лишний раз соваться в их казарму. Не все, как выяснилось.

А однажды мы с Андреем мило беседовали возле умывальников. Андрей записывал мой адрес, я — его. Неожиданно возле нас нарисовалась высокая, плечистая фигура Бориса. Он зло смотрел на меня, по привычке закусив изнутри пухлую губу. Сашка Колобков с любопытством наблюдал издали, что будет дальше.

— Может, ему морду набить? — хмуро поинтересовался Боря, кивнув на Андрея. Тот было вспыхнул и хотел что-то ответить, но я быстро загасила назревающий скандал:

— Приберегите свои силы для действительно нужного дела! — и решительно покинула сцену, не интересуясь, как они выберутся из этой ситуации.

Я не знала, радоваться мне или сердиться. Он приревновал? Или это просто территориальное, самцовое чувство "не тронь наших"? Ну, идиот! Колобоша потом меня извел напоминанием об этом случае. Почему-то его все это будоражило.

Пришло время возвращаться домой. Накануне отъезда три наших отщепенки, по-моему, и вовсе спать не ложились. Наше отчуждение обрело скандальный характер, и окончательно разрешилось бурным объяснением в поезде. Больше всего досталось Любке Соколовой, которая имела жалкий вид. Мы вызвали бедную нимфоманку в тамбур и прорабатывали ее с комсомольским задором. До сих пор мне стыдно это вспоминать. Любка плакала, размазывая тушь по лицу, и говорила:

— Я не знаю, как это получается! Я больше не буду, только не рассказывайте родителям!

Вологдина пристыдила ее:

— За кого ты нас принимаешь! Но пойми, ты всех нас позоришь! Теперь мальчишки будут думать, что мы доступные и развратные.

От этих слов Любка рыдала еще громче, а у меня сердце разрывалось от жалости. И еще было противно от себя: тоже мне праведница! Если бы я могла вот так, как Любка, безоглядно броситься в объятия Бориса! Да я просто завидовала ей, потому что сама не могла так! Только не подумайте, что Любка проводила египетские ночи с Борисом. Нет, это я знала наверняка. Он оказался ей не по зубам. Да и я думаю, что дальше поцелуйчиков с кем-нибудь из пацанов у наших распутниц не шло.

Возвращались мы домой умиротворенные и примиренные. Справедливость восторжествовала, виновные наказаны. Знала бы я тогда, что окажусь очень скоро на месте Любки! Кого же винить теперь в том, что все у нас с Борисом вышло именно так, а не иначе?

Проехали Красноярск. Наши командировочные так и не появились, мы с отставным военным проделали вместе довольно долгий путь. Он перестал делать попытки сблизиться. Мы обмениваемся короткими репликами, когда уже без них не обойтись. Совсем заморозила мужика! По-моему, он меня даже побаивается. И чего, казалось бы? Ведь он не в любовники напрашивается. Не растаяла бы, если б поговорила с ним. Совсем одичала в своем одиночестве.

Но не надо думать, что мне плохо одной. У меня столько забот и проблем с детьми, работой и материальным положением, что нет ни времени, ни сил обременять себя еще обязанностями няньки взрослого человека. А все они ищут широкую спину, за которой можно было бы спрятаться от жизни.

Только иногда, вечерами, почему-то очень грустно и хочется уткнуться в мужское плечо… Ну, ничего, наутро все проходит!

Наверное, я просто до сих пор еще не осознала глубины несчастья, случившегося со мной. Иначе, почему все еще живу?..

После каникул нас в школе ожидал самый главный сюрприз, который готовился под руководством Сашки Колобкова. В школу завезли музыкальные инструменты, и теперь у нас будет свой вокально-инструментальный ансамбль. Сашка предложил назвать его "Веселый сперматозоид", но это название мы не афишировали по понятным соображениям. Началась новая эра.

Какое отношение имело лично ко мне это событие? Меня пригласили в качестве вокалистки, памятуя о трех классах музыкального образования. В группу вошли: Сашка — руководитель, гитарист и солист, я — вокал и ионика (клавишные), Зилов — бас-гитара, вокал, Гришка Медведев — ударные. Еще были маракасы или другая какая мелочь, на которой, предполагалось, будет играть Марат.

Прекрасно помню первую репетицию. Этот день шел, как обычно. На биологии нам показывали всяких заспиртованных уродов. Мы с девчонками брезгливо отворачивались и плевались, а Танька Вологдина произнесла:

— Вот бывает, что ругаем себя, уродами обзываем, но как же хорошо, что мы такие, какие есть!

На перемене я забежала в музей к Юрию Евгеньевичу и попросила автомат, чтобы потренироваться в его разборке и сборке. Он пошутил:

— Чем не пожертвуешь ради молодой красивой девушки!

Я улыбнулась в ответ. Юрия я люблю, что бы про него ни сплетничали девчонки. Поразбирать качественно не удалось, всего один раз и успела. На русском писали диктант. Устраивали целые совещания, как и что писать. Марат с соседнего ряда умудрялся подсмотреть в мою тетрадку.

— У Марата шея на четыре сантиметра вытянулась! — сделала замечание учительница.

Борис диктовал себе вслух по слогам. Я краешком уха слушала и поправляла, если он ошибался. На геометрии мы сдавали зачет. Я опять подсказывала Марату, даже решение задачи написала и сунула ему.

— Ошиблась адресом, — игриво заметил Сашка, сидевший передо мной, и сделал глазами в сторону Бориса. Я изобразила гнев.

Со мной за партой теперь сидела Любка Соколова. Мы с ней неожиданно сблизились в последнее время на почве некоторого общего интереса (ведь он у нас был один на двоих), о котором не говорили вслух. С последних уроков мальчишки ушли на соревнование по волейболу. Играли с соседним поселком в нашей спортивной школе. Мы еще успели с девчонками на последний тайм. Наши выиграли с разгромным счетом. Физрук Игоряша смотрелся именинником. Мы орали, как безумные. Радости и гордости не было предела. Какие они у нас молодцы, наши мальчишки! Потные и усталые, они снисходительно принимали наши поздравления, с кажущимся безразличием.

И вот только вечером, когда стемнело, будущий ансамбль собрался в длинной, как пенал, комнате с одним окном, служившей, судя по всему, подсобкой. Мы разглядывали аппаратуру, разбирали шнуры. Сашка преобразился до неузнаваемости. Кажется, даже выше ростом стал и голосом погуще. Под его руководством мальчишки подключили инструменты к сети. Я разглядывала диво дивное — электрическое пианино, нажимала на клавиши, привыкала к непривычным звукам. Решили для начала разучить популярную песню "Девятый класс".

Девятый класс, молчит звонок.

Апрельский луч упал на стену.

Как долго тянется урок,

Впервые ждешь ты перемены.

Сашка показал мне, какие аккорды надо нажимать. А еще приходилось одновременно и петь. У меня что-то плоховато получалось.

— Лучше вы спойте что-нибудь! — попросила я ребят.

Сашка и Борис взяли в руки гитары и грохнули "Шесгарес". В комнату стали заглядывать поздние праздношатающиеся, дежурные и технички. Шум стоял невообразимый, но нам нравилось перекрикивать электрический звук в микрофоны. Так мы развлекались довольно долго, пока нас не погнал сторож. Выйдя из школы, мы еще постояли: расходиться не хотелось. Такой чудесный вечер должен был кончиться необычно.

Я жила рядом со школой, из двора во двор. Мальчишкам же нужно было идти в противоположную сторону. Сашка лукаво посмотрел на меня:

— Ну, а тебя Боря проводит.

Я испуганно посмотрела на Бориса: что если сейчас заколеблется или вовсе откажется под благовидным предлогом? Однако вечер чудес не закончился. Зилов спокойно кивнул, и мальчишки побрели домой, помахав нам руками.

Кажется, я впервые оказалась наедине с ним. И впервые пожалела, что так близко от школы мой дом. Мы шли молча, но молчание было наполнено чем-то очень значимым. Вот уже и подъезд, какая досада! Мы остановились. Молча смотрим друг на друга. У подъезда горит лампочка, я хорошо вижу его глаза. Почему-то это молчание и долгий взгляд не кажутся нам неловкими. Я первая не выдержала трепета своего сердца. Спросила как можно ровнее и обыденнее:

— Завтра будет репетиция?

— Наверное.

Мороз щипал нос и щеки, а Борису нужно было еще добежать до дома.

— Ну, иди, — тоненьким и нежным голоском пролепетала я.

Борис кивнул, но продолжал стоять. Я засмеялась:

— Я пошла! — и открыла дверь подъезда.

Он так и стоял, пока я поднималась на второй этаж. Видимо, хотел убедиться, что я благополучно добралась до квартиры.

Какая жизнь началась после этого! Любка Соколова, да и другие девчонки, смертельно завидовали мне и частенько наведывались в нашу комнату во время репетиций. Сашка злился, орал, что все мешают нам репетировать, что так мы ничего не добьемся. Колобоша нравился мне все больше. В деле он был энергичным, требовательным, но и милосердным, если это было нужно. А мне это было очень нужно, так как что-то с вокалом не ладилось.

Однако мы сыгрались, наша какофония постепенно стала походить на музыку. Еще несколько песен пошло в работу, их пели мальчишки. Песни из репертуара ансамбля "Цветы" и Юрия Антонова.

Тут у Сашки появился еще один повод браниться и грозить нам провалом — наша с Борисом рассеянность. Частенько мы играем музыку и, забываясь, смотрим друг на друга неотрывно, так, что Сашке приходится вставать между нами, чтобы привлечь к себе внимание.

— Нет, так не пойдет! Я с ума с вами сойду! Что ж, мне так и стоять, чтобы вы играть могли?! — сердился он.

Но стоило ему отвлечься, как наши взгляды вновь находили друг друга и сливались в какой-то блаженной отрешенности от всего окружающего.

Борис провожал меня всякий раз, когда мы задерживались на репетиции допоздна. Мы говорили о пустяках, обсуждали наш репертуар, представляли себе будущие выступления на концертах и ни разу не обмолвились о наших с ним отношениях. И только долгое молчание при расставании и общение взглядами говорили о том, что между нами происходит нечто необыкновенное.

После я долго не могла заснуть, с замиранием сердца пыталась вспомнить лицо Бориса, каждую его черточку, улыбку, веснушки… Я даже не бралась анализировать, что нас связывает. Я не могла поверить, допустить, что, возможно, это тот самый случай, посланный мне судьбой. Тот самый мальчик, о котором я мечтала. Комплекс "брони" и страшная неуверенность в себе помешали принять выпавшее мне на судьбу.

Так часто бывает, что мы, ожидая счастья, любви, удачи и других жизненных благ, не замечаем их, когда они выпадают, или просто не способны воспринять. А шансы даются всем. Все, о чем человек мечтает, он обязательно получает, но не умеет этим распорядиться, вовремя разглядеть. И теряет этот единственный шанс так бездарно.

По негласному договору мы с Борисом держались в школе на обычной ноге. Даже Любка Соколова, такая чуткая по отношению к Зилову, ни о чем не догадывалась. Только Сашка Колобков всячески поддразнивал нас и жадно следил за развитием наших отношений. Когда в дразнилках он заходил слишком далеко, Боря показывал ему свой солидный кулак.

Однажды он пришел ко мне домой. Повод вполне законный: я обещала показать какие-то школьные фотографии. Это был не лучший для меня день, хоть и выходной. Отец опять напился и скандалил. Он требовал чистоты, порядка, уважения к себе и своему труду. Все справедливо, только почему-то в безобразной форме.

Я по глупости начинала с ним воевать. Это сейчас я понимаю, что та каторжная жизнь, которую вел мой отец, требовала хоть какой-то компенсации. Тысячу раз не правы те, кто утверждают, что русские люди лентяи и пьяницы. Русский человек пьет от тоски, это всем известно. Пьет от тяжелой жизни. Это так. Мой отец вкалывал по три смены на работе, потом на огороде и на хозяйстве у престарелой матери, да и дома всегда находились дела. Его спасением был мотоцикл и гараж, построенный из железнодорожных шпал. Там он устраивал нечто вроде мужского клуба. Бабы их гоняли:

— Опять пьете!

А разве это было главное? Отец без конца чинил своего железного коня, который был еще и кормильцем. На мотоцикле отец ездил за грибами и ягодами, на нем же — на таежное озеро за рыбой. Да и на охоту тоже. Приносил зайцев, бывало, что и кабаргу или даже сохатого. Правда, на крупного зверя охотились группами.

Да, русский человек пьет от тоски. Его озолоти, накорми до отвала, он будет тосковать и пить. Это, конечно, страшная беда, но не от распущенности идет она, а от духовной жажды чаще всего. У нас в поселке спивались очень быстро. Это потом я поняла, почему железнодорожников не спасают солидные заработки, жизненная обеспеченность. Душа требовала своего. Мой отец был очень похож на героев Шукшина, с их внешней простотой и внутренней интеллигентностью.

Однако в шестнадцать лет понять это трудно. Я изводила отца, воюя с ним, доводила его до греха рукоприкладства, а потом рыдала со сладострастием и посылала проклятия на его голову. А отец сокращал себе жизнь чувством вины и угрызениями совести.

В тот день мы ссорились, но пока только по мелочам. Правда, мне этого хватило, чтобы нареветься. Бориса я встретила с распухшим носом и заплывшими глазами. Он вопросительно взглянул на меня и робко переступил порог. Я махнула рукой: мол, не обращай внимания. По счастью, отец ушел к себе в гараж. Мы сидели с Борисом на диване, стараясь не касаться коленями, и смотрели мой альбом с фотографиями.

Я поставила папину любимую пластинку с песней Высоцкого "Кони привередливые". Борис внимательно слушал, потом попросил ее домой. Усмехнулся:

— Так нам никогда не спеть.

Пролистав альбом, он выбрал мою фотографию, которую я считала более- менее удачной (как все неуверенные в себе люди, я болезненно относилась к своему изображению) и вопросительно посмотрел на меня. Я пожала плечами:

— Ну, возьми.

Однако все происходящее казалось мне нереальным до утомительности. Все нервы мои были напряжены до внутренней дрожи. Даже хотелось, чтобы скорее все кончилось, и я могла бы, оставшись одна, думать об этой встрече, перебирая в памяти детали. Мы старательно делали вид, что ничего особенного не происходит: подумаешь, одноклассник заглянул на огонек, посмотрел фотографии! Разве что, если руки нечаянно соприкасались, нас било током друг от друга. И опять я заторопилась, не выдерживая этого напряжения. Я предложила чаю, зная заведомо, что Борис откажется и воспримет это как сигнал к уходу. Так и произошло.

На другой день в школе только его улыбающиеся глаза напомнили о прошедшем чудесном вечере.

Девчонки рвались в святая святых — крохотную комнатку под номером двадцать четыре, где разместились музыканты. Все труднее было репетировать без свидетелей. Сашка нервничал, так как близился общешкольный вечер с танцами, на котором нам предстояло дебютировать. Интерес к ансамблю был подогрет выше допустимого. На этом фоне страшно оконфузиться, а у меня, как назло, все никак не вытанцовывается вокал. Я не попадаю в аккорды, хотя без сопровождения веду мелодию безупречно. Сашка старается не орать, заставляет меня бесконечно повторять одно и то же, а я периодически впадаю в отчаяние.

Даже мелкота всякая стала заглядывать к нам на репетиции. При этом всех страшно интересует, кто из мальчишек с кем дружит, или, как у нас говорилось, кто за кем "бегает". Меня без конца расспрашивают, пытаются выведать секреты личной жизни музыкантов. Я делала загадочный вид и отвечала:

— Но не могу же я вам вот так все и выложить!

На самом деле мне нечего было выкладывать. Мальчишки на моих глазах ни с кем не любезничали, ни с кем в паре не были замечены, о своих симпатиях не распространялись, по крайней мере, при мне. Однако и их, видимо, достали расспросы и вынюхивания. Мальчишки придумали озорной ответ на предполагаемые вопросы, в своем духе, конечно. Целую бравурную музыкальную композицию со следующими словами придумали они и пели на несколько голосов:

Боря любит икс,

А Мара любит игрек.

Сашка любит зет,

А Гришка — гамма бет.

Подготовка репертуара затруднялась еще и тем, что росли учебные нагрузки. По всем предметам, которые мы должны были сдавать на выпускных экзаменах, шли консультации. Их не рекомендовалось пропускать. Еще общественная работа, которой грузили нас по уши, работа по выходным на объектах: для выпускного вечера нужны были деньги. На мне еще висела обязанность корреспондента: я печаталась в местной газете регулярно. Приходилось везде успевать.

Однако в какой-то момент я взбунтовалась и не самым удачным образом. В школьном музее, детище Юрия Евгеньевича, я числилась каким-то председателем. Эта работа, если делать ее добросовестно, тоже требовала времени. С праведным энтузиазмом я выложила Юрию, что не могу больше тянуть этот воз и отказываюсь от своих обязанностей по музею. Он ничего не сказал, но потемнел лицом и посуровел. Он, взрослый человек, обиделся на меня всерьез, будто я совершила предательство. А может, так оно и было? Я бросила его, отказала в свой поддержке, а Юрию и так приходилось нелегко…

В Слюдянке я вышла, наконец, чтобы купить омуля в подарок родным. Это традиция. Вот и Байкал! Будем ехать мимо него почти сутки. Синий-синий, Байкал появился сначала между двух сопок, как в чаше. Народ столпился у окон, все высыпали из своих купе в коридор. Мелькают сопки, заросшие хвойными деревьями, надпись на них "Счастливого пути!", и вот, наконец, разворачивается на просторе морская стихия.

Впрочем, море — это прежде всего соленая вода, а в Байкале — пресная. Такое сокровище! Глядя на это торжество природы, не хочется думать, что рано или поздно и здесь деньги сделают свое черное дело. Экологический беспредел страшнее всего остального. Он ранит планету и лишает человека надежды на выживание. А экологи и биологи в крупных институтах сейчас занимаются тем, что за деньги находят научное оправдание этому беспределу…

Что-то опять меня на печальные мысли пробивает. Видимо, я совсем устала. От всего. На мир смотрю пессимистично, как старая брюзга. Стыдно должно быть. А может, это воспоминания так действуют на меня? Я все сравниваю, сравниваю. Как в мультике про Масяню:

— А я в советские времена — о-о-о-!

Я подобралась к кульминации нашей с Борисом истории. Может, поэтому так и печально. Какие глупые порой бывают развязки самых мудреных историй. У нашей же, кажется, и развязки не было. Точка не была поставлена, скорее, многоточие.

Конец февраля выдался на редкость мягкий. В воздухе пахло весной. На физкультуре у нас начались лыжи. Трасса шла по реке в лес и обратно. На солнце, по-весеннему жарком, речной лед подтаивал, иногда приходилось идти по воде. Бывало, что и проваливались в полыньи. Но в январе, когда все стынет, выходить на трассу никак было нельзя, из-за морозов. Мы любили этот период. Конечно, никаких рекордов не ставили, кое-как проходили весь маршрут. Никто не следил за временем. Однако было весело и смешно, хотя мерзли руки и нос, а щеки пылали, и телу было жарко.

Однажды после лыжного пробега мы группой шли домой, и Сашка подбросил идею:

— Может, сходим в поход, пока снег не растаял? Побесимся, у костра посидим?

Девчонки дружно поддержали:

— Давайте, правда, давайте! В следующее воскресенье!

И все дружно посмотрели в сторону Бориса и Марата. Они промолчали, но возражать не стали. Сашка увязался со мной до дома. Мы зашли в школу, сдали спортивный инвентарь. Разговор зашел о прочитанной недавно всем классом повести дальневосточного писателя Г. Михасенко "Милый Эп", которую напечатали в "Юности".

Надо сказать, что мы не были избалованы интересной молодежной литературой. Нет, всякой воспитательной и идейной была прорва, и, конечно, оставалась классика, но нас-то интересовало совсем другое! В этом плане "Милый Эп" был событием. Повесть рассказывала о наших сверстниках и современниках. Не о комсомольцах и передовиках, идейных борцах и героях, а об обыкновенных ребятах, таких, как мы.

Мы с Сашкой уже стояли у моего подъезда, когда речь зашла о сцене, где Валя целует Эпа. И вдруг Сашка выдает:

— Поцелуй меня! — и смотрит так просяще, жалобно.

Я чуть было так и не сделала, но от смущения понесла чушь, которую вбила себе, начитавшись книг.

— У меня принцип: "Умри, но не давай поцелуя без любви".

У великого демократа Чернышевского в романе "Что делать?" этой прописной истине героиню учит проститутка Жюли. Ну, может и не проститутка, не помню, но что-то в этом роде.

— Ну, поцелуй! — повторил Сашка с мольбой в голосе.

— Это на тебя весна действует! — назидательно выговаривала я, а сама думала: неужели от меня убудет, если я его поцелую? Нет, я не была даже влюблена в Сашку, скорее, сестринское отношение преобладало. Так что же стоило исполнить его просьбу, если для него это так важно? Но я стыдилась признаться, что так же, как и он, никогда ни с кем не целовалась.

Сашка заметно погрустнел и подался восвояси.

Я его совсем не понимаю. Что случилось? Может, и впрямь наступающая весна дает о себе знать? Впрочем, мы больше не вспоминали об этом случае, будто ничего и не было.

Любка Соколова подтверждала версию весеннего всплеска: она сидела на уроках и разглядывала Бориса в маленькое зеркальце. Этому нас Сашка научил. Вроде бы не оглядываешься, не пялишься и не привлекаешь внимание, объект ни о чем не догадывается, а ты смотришь на него всласть. "Кудри, как у Аполлона", — жалобно комментировала Любка процесс подглядывания. Однако Борис будто почувствовал внимание с нашей стороны и повернулся. Мы встретились взглядами и оба враз мучительно покраснели. Я резко отвела взгляд и уткнулась в тетрадь.

Только влиянию весеннего воздуха я могу приписать все, что случилось в лесу. Сейчас думаю, какие нелепицы порой меняют ход судьбы! Глупейшие поступки часто определяют всю дальнейшую жизнь. Конечно, на свете нет случайностей. Но мы сами выбираем то, на что хватает сил и соображения.

В воскресенье мы собрались у школы, захватив провизию, транзистор, спички, скатерть для стола. Ну, не обошлось, наверное, и без портвейна. Все были одеты по-походному: в теплых куртках, штанах. Мальчишки в ватниках своих зэковских. В лесу лежал первозданный нетронутый снег. Он даже и не начинал таять. Решено было костер не разжигать, пикник не устраивать, а просто побеситься, покидаться снежками.

Колобоши почему-то не было. Я спросила Бориса:

— А где Сашка?

— Студент? Не знаю. Может, дома что?

Девчонки предложили играть в прятки. Мы носились по снегу, визжали, вопили. Мальчишки курили в открытую, и им никто уже не делал замечаний.

Возможно, они пригубили портвешок. Витька Черепанов подкрался сзади и закинул мне за шиворот снег. Я с индейским воплем понеслась за ним. Дурной пример заразителен. Разыгралась целая битва между двумя силами: мальчишек и девчонок. Снежки летели, как снаряды. От наших воплей с деревьев слетали вороны и снежная пыль. Хорошо быть детьми! А мы веселились совсем по-детски, даже наш важный и занудный Шурик Ильченко, Буратино, проявил редкую живость.

Танька Лоншакова, Любка Соколова и Антипова взяли в кольцо Борю с Маратом. Те отстреливались, как герои Брестской крепости, а потом пошли на прорыв. В этот момент я оторвалась, наконец, от Витьки, спрятавшись за дерево в овражке. Борис и Марат дали понять девчонкам, что хотят перекурить, только тогда те отстали. Друзья стояли рядом, но не замечали меня. Я, чувствуя себя индейцем-следопытом, выскочила неожиданно и засыпала снегом Борькину сигарету. Он посмотрел на меня лукаво и не предвещающим ничего хорошего тоном произнес:

— За это следует страшное наказание.

— Да, — подтвердил Марат, — ужасная пытка.

Мальчишки побросали сигареты и стали медленно надвигаться на меня. Я пронзительно взвизгнула и пустилась наутек, не разбирая дороги. Я испугалась, как пугаются дети, если за ними погнаться с криком: "Сейчас я тебя съем!" Вроде бы понарошку, но в какой-то момент начинаешь верить в предлагаемую условность. Несмотря на мою прыть, возмездие меня настигло. Я полетела в снег, снег попал за шиворот, мне натерли физиономию. Я плевалась, отбивалась, но их было двое. Употребив все силы, я выкарабкалась из кучи-малы, стала дубасить своих обидчиков кулаками и кидать им снег за ворот.

Я даже не поняла, в какой момент мы с Борисом остались воевать один на один. Марата, видимо, кто-то оттащил. Я так была увлечена возней и желанием победить, что не стала просить пардону, а с новой силой набросилась на обидчика. Борис смеялся, хватал меня, как щенка, за шкирку и окунал в сугроб. Ждал, когда я выкарабкаюсь, пыхтя и отплевываясь, тогда снова брал меня за ворот и — в снег. Я выдыхалась, смех ослаблял меня. В какой-то момент я оказалась на воздухе и очень удивилась. Я вовсе не отношусь к породе дюймовочек, но Борис поднял меня, как пушинку. Я лупила его по спине и требовала поставить на место.

В пылу борьбы я не сразу заметила, что снова повержена, а Борис сидит верхом на мне. Сил не осталось, и я даже притихла на миг. Тогда я почувствовала в воздухе что-то неладное. Слегка повернув голову в бок, откуда, как мне показалось, шла опасность, я увидела неожиданную картину. Все давно собрались уходить, мальчишки уже ушли с поляны. Девчонки же стояли в сторонке с поджатыми губами и крайне неодобрительно разглядывали нас с Борисом.

В этот миг включилась осязательная память, и я почувствовала на груди руки Бориса. Они не были ни наглыми, ни грубыми. Это были очень бережные и нежные руки. Я поняла, что помню их на шее, на лице, на груди. Помню даже мимолетные, вскользь, нежные поцелуи… И мне было хорошо, так хорошо в его крепких руках! Мне все это нравилось! Боже мой, как низко я пала!

Борис сразу все понял. Ни слова не говоря, он отпустил меня. Мы поднялись с земли, не глядя друг на друга. Девчонки перешептывались как-то многозначительно и косились на меня. Даже Любка Соколова смотрела осуждающе. Я отряхнулась, застегнула куртку и поплелась за ними. Я чувствовала, что случилось что-то непоправимое, но понять до конца не могла: весенний хмель еще не выветрился из головы.

Девчонки ушли вперед, со мной осталась только Любка, видимо, из одного чувства сострадания. Она молчала-молчала и выдала:

— Ты что, с ума сошла? На глазах у всех так наглеть! Он же делал с тобой, что хотел. Он же тебя всю облапал! От тебя уж этого никто не ожидал. Даже Антипова на такое не способна. Ну, ты даешь!

И это говорила Любка, которая сама имела подмоченную репутацию! Тут я взглянула на все происходящее их глазами. Мне стало так плохо, что ноги подкосились. Все ушли далеко вперед, и Борис с ними. Я остановилась, не имея сил двигаться дальше, и зарыдала. Я так плакала, что Любка испугалась. Однако она ни слова утешения или ободрения не произнесла, а только взяла меня под руку и повела к поселку. Я плакала до тех пор, пока мы не вошли в микрорайон, где стали попадаться люди. Любка попрощалась со мной очень сухо. Я давилась слезами, топая уже одна до своего Бездымного.

Меня мучила мысль: что думает теперь обо мне сам Боря. Неужели то же, что и девчонки? И теперь я в его глазах непристойная особа? Господи, что я натворила! Я потеряла его навсегда! Господи, как стыдно, как больно! Я пришла домой, переоделась, умылась и завалилась в постель. И там продолжала плакать.

На следующий день я не пошла в школу. Это было явное ЧП, так как пропуски у нас были почти невозможны. Просила сестру передать Зиночке, что простудилась в походе. Простудифилис. Мне страшно было предстать пред очами Бори и всех остальных. Весь день маялась, страдала и решила написать Борису письмо. Рыдая и размазывая слезы по лицу, я писала и писала. Что-то путаное, бессвязное. Просила прощение, умоляла не думать обо мне плохо: я не такая. Приступ самобичевания сменился неумеренной гордыней. Я просила его навсегда оставить меня в покое, больше не приходить, не провожать, даже не смотреть в мою сторону. Забыть, что я существую! И ни в коем случае не показывать никому мое письмо, заклинала я, даже Сашке.

Только к вечеру я немного успокоилась и взяла себя в руки. Письмо сыграло роль громоотвода. Выплеснув эмоции, я чувствовала себя совсем опустошенной. И та пузырящаяся радость, которая окрыляла меня весь последний месяц, угасла. В душе было сумрачно и безнадежно. За один день я пережила крах всех надежд и, мне кажется, даже как-то повзрослела. Я поняла, что мечте не сбыться: Борис потерян для меня навсегда. Слушая по радио песню Мартынова "Лебединая верность", плакала отчаянными, безнадежными слезами.

Когда я явилась в класс, мне уже было все равно, как меня там встретят и что обо мне подумают. Главное, не смотреть в его сторону. Сашка Колобков, расстроенный тем, что мимо него прошли какие-то важные события, пытался расспрашивать меня, как мы погуляли. До него явно что-то дошло, но отголоски. Для Колобоши это было нестерпимое состояние. Любка, надо отдать ей должное, встретила меня сочувственным вопросом:

— Как ты?

— Забудем, — коротко ответила я, не дав ей повода обмусолить подробности позорного эпизода.

Я чувствовала на себе взгляд Бориса. Однажды нечаянно забылась и взглянула в его сторону. Он смотрел вопросительно, настойчиво. Я отвела глаза в сторону, никак не ответив.

На перемене он подошел ко мне под прицелом многих глаз. Это был поступок. Я встала из-за парты и вышла из класса. Борис догнал меня в коридоре и остановил за руку.

— Что произошло? — спросил он, снова пытаясь заглянуть мне в глаза.

Я молча сунула ему письмо и убежала. На переменах избегала всякого контакта с Борисом, а после уроков не пошла на репетицию. Вечером ко мне явился Колобоша. Вид у него был виноватым, что на него совсем не похоже. Мы вышли в подъезд, Сашка трепался о пустяках, но видно было, что его мучает какая-то мысль. Я не выдержала:

— Ну, говори уж, зачем пришел?

— А что, я не могу к тебе так просто прийти?

— Можешь! Но ведь не за конспектом же по физике зашел?

— О! Хорошо, что напомнила.

Я начинала сердиться. Вообще с некоторого момента я стала легко впадать в негативные эмоции.

— Сашка, кончай болтать. Мне еще уроки делать.

Колобоша стал серьезен и тих. Он сдвинул на лоб ушанку, помялся.

— Я об ансамбле хотел говорить. Понимаешь, вечер уже через неделю, а у нас с тобой как-то… ну, не получается у тебя петь в ансамбле. Ты только не обижайся, Ань. Я поговорил с Людкой Выходцевой из девятого "а", она закончила музыкальную школу. Сегодня мы попробовали спеться.

Я слушала его довольно хладнокровно. Ну, что ж. Изгнание из рая по полной программе. Не бывает, чтобы мир рушился частично. Не поднимая глаз, Сашка продолжал:

— Ты представляешь, получилось с первого раза! Правда, Борька что-то дурил, злой был, раздраженный. Ничего ему не скажи…

Чтобы не разреветься, я сократила объяснения:

— Я все поняла, не обижаюсь. Давно пора было меня гнать. У вас все получится теперь, и никто не будет отвлекаться от дела. Пока, до завтра.

Я хлопнула дверью перед Сашкиным носом. Однако он тут же постучал. Я рывком открыла дверь. Сашка смотрел серьезно:

— Обиделась, да?

— Да нет же, нет! Все!

— Правда не обиделась? Ань? Тогда улыбнись.

Я поняла, что мне не отвязаться от него.

— Сашка, ты справедлив, как сорок тысяч Соломонов! Я тебе верю. Все, пока.

На следующий день в классе я все уроки просидела, уткнувшись в парту. Чувствовала, что Борис смотрит на меня, но не было сил поднять на него глаза. Мы ни словом не обмолвились о письме, да и ни о чем другом больше не говорили. Борис частенько получал замечания от учителей, огрызался, был злой и какой-то резкий, что ему вовсе не свойственно.

Любка больше не разглядывала его в зеркальце и говорила, что разочаровалась в своем Аполлоне. Однако я ей не поверила. Сама же я грустила страшно. Даже угрызения совести и стыд моего падения не мешали тосковать о сильных руках Бориса. Мне так нужны были эти лукавые голубые глаза, веснушки, его улыбка… Но теперь надо было привыкать к тому, что все это не для меня.

На первое выступление ансамбля я не попала. У меня заболел зуб. Щеку раздуло, а куда с такой щекой! Может, это и хорошо. Мне было бы, наверное, больно слушать их из зала. Да и смотреть на Бориса… Я провалялась с книжкой в постели весь день. Девчонки потом рассказывали, какое впечатление произвели ребята. Полный фурор! То, что Сашка поет, никого уже давно не удивляет, он человек публичный. Всех поразил Борис. Он тоже солировал, держался на сцене раскованно, легко, двигался в такт музыки, притоптывал. Все никак не привыкнут, что мальчишки давно уже не дикари.

Весна брала свое, все перевлюблялись к мартовским каникулам. А я думала, что надо собрать волю в кулак и готовиться к экзаменам. Так мало учиться осталось! Наверное, одну меня не радовало теперь самое любимое наше время года.

По весне забрали в армию нашего физрука Игоряшу. Он приходил к нам, в двадцать четвертую, такой смешной, стриженый налысо и пьяный.

Ольга Яковлева влюбилась в Колобошу. Она называла его ангелочком и пупсиком, а я представляла, как обиделся бы Сашка, услышав такие прозвища. Начались какие-то разборки. Чем больше девчонки обожали Сашку, тем мрачнее на него поглядывали брутальные ребята. Однажды разыгрался скандал. Сережка Истомин завесил пощечину Сашке прямо у всех на глазах. Я ахнула и обмерла. Бедный Колобоша страшно покраснел. Я видела, что у него на глаза навернулись слезы. Все ждали, что будет дальше. Колобоша засмеялся и разрядил обстановку, продолжая шутить и ерничать. Это вовсе не трусость, а какая-то мудрость, как мне показалось. Сашка вообще более тонок и чуток, нежели все остальные мальчишки. Выведывая наши секреты, толкаясь между нами, он как-то сказал:

— Да что вы от меня скрываете все! Представьте, что я тоже девочка, Шура Колобкова!

Наверное, сегодня подобное заявление вызвало бы всякие грязные намеки, но мы тогда были абсолютно девственны в вопросах нетрадиционной сексуальной ориентации. К тому же Сашка обожал девчонок совсем не по-товарищески. Он тоже, мне показалось, в кого-то влюбился весной. Я подозревала, что это Ольга Тушина. Однажды устроила ему допрос с пристрастием. Сашка вздохнул:

— Она мне нравится, но не более. Вот ты меня не любишь…

— Нет, отчего же, — возразила я. — Большой человеческой любовью.

— Человеческой, — разочарованно протянул Сашка. — Но я понимаю…

Тут я разозлилась:

— Что? Что ты понимаешь?

Сашка поднял руки:

— Ой, ой, не убивай! Я никого не имел в виду. Сдаюсь.

Последние дни перед каникулами опять многое изменили в моем состоянии, так быстро меняются настроения только в юности. Прекрасный принц вновь превратился в Квазимодо. Мне казалось, что я достигла цели и снова возненавидела Бориса. Я ненавидела его безразличное молчание, его невозмутимое спокойствие, даже его красоту. Еще Ольга Яковлева невольно подлила масла в огонь. В воскресенье мы ходили в кино. Ольга от нас отстала, забегала в магазин, а потом шла в кинотеатр. За ней следом топали Квазимодо и Баптист.

— И представляете, — рассказывала она, — Боря так ругался матом! Я от него не ожидала.

Моя "ненависть" получила новую пищу. Фи, Зилов, как пошло! Танька Вологдина попросила мальчишек купить для нас билеты. Они купили. Я волновалась немного: как мы встретимся в зале кинотеатра. Однако волнения были совершенно напрасны. Братья Карамазовы отсели от нас подальше. Они, как это бывало раньше, до приручения, купили билеты в разные концы зала. Это очень задело нас, но мы им ни слова не сказали и сделали вид, что ничего особенного не произошло.

Последний день перед каникулами был омрачен скандалом. Еще зимой в школе объявили общесоюзный конкурс на лучшее сочинение по теме: "Берем с коммунистов пример". Весь наш класс проигнорировал конкурс. Нет, не из идейных соображений вовсе, а по лености. Нина Сергеевна, наша литераторша, спохватилась в конце четверти и устроила разнос:

— Шаньги! Протоплазмы! Ионычи! Бесклеточные существа! — крестила она нас.

В конце концов, заставила весь класс писать сочинение после уроков. Народ писал, куда деваться, а вот мы с Танькой Вологдиной решили бороться за справедливость. Так и заявили Нинушке:

— Мы не знаем, о ком писать, потому что нам не с кого брать пример.

И не стали подчиняться. Однако у меня на душе кошки скребли: с Нинушкой мы дружили, я обожала литературу, и мне нравились ее уроки. Скандалить с ней вовсе не хотелось. Я оказалась в тупике и здесь.

Ночью миновали Улан-Удэ. В Забайкалье и воздух какой-то особенный. Я начинаю волноваться по мере приближения к родному поселку. Живы ли мои учителя? Я знаю, что очень постаревший Юрий Евгеньевич до сих пор преподает. А Нина Сергеевна живет по-прежнему в моем дворе, мама, когда встречается с ней, рассказывает обо мне.

С возрастом, действительно, растет тяга к родным местам, к родным людям. Неужели жизнь прошла и, как сказал мой коллега в университете, все хорошее мы пережили, остались только тяготы существования и ярмо долгов и обязанностей. Эти прописные истины каждый человек открывает для себя, как Колумб Америку. "Никого еще опыт не спасал от беды", — пел когда-то Александр Галич. Город меня измучил, я устала, я истончила свою душу в житейских хитросплетениях. Я потеряла способность любить. Не рано ли?

Я вышла в полутемный коридор. Вагон спит, проводники открывают туалеты, запертые во время стоянки поезда в Улан-Удэ. Новые пассажиры размещаются в купе, стараясь не шуметь. К нам опять никого не подселили. Я смотрю на свое отражение в темном окне. Как редко мне случается посмотреть на себя изнутри. Правда, я всю жизнь веду дневники, но мои исповедальные записи постепенно превратились в семейные отчеты. Мне просто нечего писать. Моя внутренняя жизнь почти несодержательна.

Заглядывая в прошлое, которое всплывает так отчетливо, я провожу линию от точки А к точке Б. Это и есть человеческая жизнь. Отрезок кажется до содрогания коротким. На нем много точек, отмечающих разные рубежи. Основные даты. И все?..

Пространство и время сжимаются, скоро я окажусь в той точке, откуда вышла когда-то. Надо встряхнуться, надо снова почувствовать жизнь, может быть, что-то резко в ней изменить. Впрочем, моя поездка на родину и есть такая попытка.

Я возвращаюсь в купе, где безмятежно почивает мой попутчик. Ложась в постель, вдруг сержусь на себя. Нет, мне рано себя хоронить! И теперь у меня есть еще немного времени, чтобы приготовиться к возвращению на родину. Надо подумать, во что я оденусь, как причешусь. Я не должна предстать перед моим прошлым развалиной. Кто знает, может, прошлое станет настоящим…

Каникулы означали, что я долго не увижу Бориса, если только случайно не встретимся где-нибудь. Наверное, это хорошо. Все утихнет во мне, забудется, я снова обрету равновесие. Однако выяснилось, что мы должны работать в какой-то железнодорожной организации, зарабатывать на выпускной вечер. Не каждый день, конечно, но пару раз придется выйти.

Не будь работы, пожалуй, я бы совсем скисла. Целые дни просиживала дома за книгами, читала много. Все книги, которые мне попались под руку, как назло, повествовали о красивой, высокой любви, о мечте, об ожидании встречи с чудом, под которым подразумевалась жизнь. "Соленый арбуз", "Алые паруса" — вся эта романтическая символика действовала на меня безотказно.

Девчонки приходили, пытались увести меня в кино, я отмахивалась от них, как от мух. А Сашка не отставал, вытаскивал меня на улицу, чтобы прогуляться немного и поболтать. Не знаю, нарочно ли, но он постоянно говорил о Борисе. Чтобы избежать глумливых намеков, я не делала ему замечаний и не останавливала. Он будто взял на себя задачу держать меня в курсе всех Борькиных дел. А я боялась, вдруг Сашка сообщит, что у Зилова появилась подружка. Одна мысль об этом пронзала меня просто нечеловеческой болью.

Где-то в середине каникул нас созвали на объект. Народу было негусто. Нам следовало перетаскать доски с одного места на другое. Мы долго ждали

начальство, прежде чем приступить. Марат принес с собой фотоаппарат и пристал ко мне:

— Давай я сфотаю тебя возле лошадки.

Там была такая забавная, мохнатая лошадка монгольской породы, с которой я возилась. Я категорически отказалась:

— Все равно вы фотографии не даете!

— Если получатся, я дам, — продолжал приставать Марат, переглядываясь с Борисом.

Эти переглядывания меня особенно рассердили. Сашка решил взять дело в свои руки. Он забрал у Марата фотоаппарат и попытался меня заснять. Я спряталась за штабелями. На меня началась охота. Сашка или Марат пытались застать меня врасплох, а я не теряла бдительности. Мы носились по всему участку. Девчонки фыркали и косились слегка, но при чем тут я?

Краем глаза я зацепила Бориса. Тот с интересом наблюдал за фотоохотой и даже улыбался. Меня спасло то, что началась работа. Всем было весело, солнце светило ярко, ветерок приносил из-за сопок свежесть просыпающейся земли. Борис с легкостью поднимал доску, клал ее на плечо и нес. Глядя на него, Марат тоже стал демонстрировать свою силу. Мы же скромно таскали каждую доску втроем.

Колобоша опять дурачился, прыгал на наши доски, стоило их только приподнять. Девчонки делали вид, что сердятся, но всем было так хорошо, что никто им не верил. Я в какой-то момент споткнулась и нечаянно налетела на Бориса.

— Ой, извини, — пробормотала я, подняв голову и заглянув в его глаза. Они оказались так близко, что у меня захватило дух.

Боря придержал меня за локоть, чтобы я не упала. Он улыбался. Я не ответила. Выдернув локоть, резко отвернулась и отошла подальше. Однако меня, как магнитом, тянуло в ту сторону, где был он. Не глядя, я чувствовала его перемещения, каким-то внутренним зрением видела его лицо, смеющиеся глаза. Опять эта странная связь, эта неистребимая нить, которую я, казалось, порвала с такими мучительными усилиями.

Я напрочь забыла, что ненавижу его. Мне все нравилось в этот день. Все чаще я устремляла свой взор на Бориса, уже не боясь, что подумают девчонки, что станет говорить Сашка. Главное было то, что он смотрел на меня, как тогда, во время репетиций, и его глаза смеялись.

На следующий день, когда мы завершали работу, было то же. Я думала о Борисе уже не с ненавистью, а с восхищением, глубокой нежностью. Какой он сильный и красивый! Однако преодолеть отчуждение вновь мы не смогли. Для этого требовалось время. К тому же у Бориса лежало мое письмо, в котором я заклинала его больше никогда не подходить ко мне.

Каникулы пролетели, первый день в школе начался с неприятностей. Как я и предполагала, нам с Таней не сошло с рук уклонение от конкурса сочинений. Но ругала Нинушка почему-то только меня. Пол-урока она орала, что мой поступок — это предательство, нож в спину, что от кого-кого, а от меня она этого не ожидала. Народ тоже дивился: чего это я. Меня никогда так не ругали, я чувствовала себя, как на плахе.

Этим неприятности дня не исчерпались. На обществоведении Пушкин стал спрашивать параграф, который не задавал. Мы не виноваты, что у него с памятью не все в порядке. Я так ему и сказала. Пушкин попытался опросить полкласса, но безрезультатно. Он заставил нас читать параграф прямо в классе, дал на это пятнадцать минут. Однако через семь уже снова стал спрашивать. Мы не успели даже дочитать, не то что запомнить что-нибудь. Пушкин опять вызвал меня. Мальчишки шипели со всех сторон:

— Спасай всех! Наболтаешь что-нибудь, время протянешь, пятнадцать минут всего осталось! Давай, иди!

Но я, как назло, ничего не могла вспомнить из прочитанного и не пошла отвечать. Ирка Савина, когда ее вызвали, вдруг заявила безапелляционно:

— Я не буду отвечать, потому что вы мне по истории несправедливо "три" поставили!

Она-то остальных и спасла, доказывая свою правоту. Еще после уроков разбирались, Пушкин обещал исправить оценку.

Все, естественно, были злые, расстроенные. И это еще не все. Немка по секрету мне сообщила, что учительница немецкого из параллельного класса считает меня слишком высокомерной, потому что я не здороваюсь с ней и хожу по школе с задранным носом.

— Она может завалить тебя на экзамене по немецкому!

Я окончательно пала духом, когда увидела толпу девчонок возле двадцать четвертой комнаты. Там шла репетиция. Я заглянула за дверь, наткнулась на Людку Выходцеву, которая о чем-то горячо спорила с Борисом.

Уходили из школы с Таней Вологдиной и держали совет: писать нам сочинение или нет. Не напишем — "кол" в журнал по русскому и литературе. А если писать, то про кого? "Берем с коммунистов пример"! Кругом одни алкоголики и безнравственные типы, так казалось нам. Решили пойти на компромисс. Найти какой-нибудь материал о коммунисте, скажем, космонавте или герое войны, и написать о нем. Делать упор будем на то, что с коммунистов можно брать пример, но берем или нет, об этом не распространяться.

Я написала первое в своей жизни формальное, позорное сочинение. Мы с Таней отнесли жалкие труды в школу и забыли об этом.

Еще одно важное событие назревало: получение паспортов гражданина СССР. Мы давно решили, что в конце учебного года все, кому исполнилось шестнадцать — а к тому времени всем уже исполнится — получат паспорта вместе, в один день. Нам хотелось отметить День взросления. Продумали сценарий праздника. Зиночка предложила нам сделать друг другу подарки. Для этого разыграли лотерею, но держали в тайне, кто кому делает подарок, чтобы для всех это было сюрпризом. Мне в лотерее выпал Сережка Истомин. Я вздохнула.

Колобоша после этого приставал:

— Давай меняться!

— Зачем? — недоумевала я.

— Давай, ты не пожалеешь: он тебе нравится, — интриговал Сашка, размахивая бумажкой с чьей-то фамилией.

Тогда же у меня пропала фотография, которую я делала для паспорта, но она оказалось лишней. Мы все сдавали по три фотографии, а нужно было две. Лишние фотографии Зиночка разложила на столе, чтобы ребята их разобрали. Я сунулась за своей, а ее нет.

— Где моя фотография? — спросила я, не адресуясь ни к кому лично. Никто и не ответил. Таня Вологдина стала искать, желая мне помочь. Безрезультатно. Я посмотрела пытливым взглядом на Сашку, тот сделал невинное лицо и покосился на Бориса. Борис лукаво улыбался одними глазами и нагло, как сказали бы девчонки, смотрел прямо мне в глаза. Я смутилась и больше не искала злосчастную фотографию.

Вечер взросления пришелся на середину апреля.

Что такое паспорт сейчас? Необходимый документ, без которого очень некомфортно себя ощущаешь в большом городе. Куда ни сунься, спрашивают паспорт. Сейчас никому в голову не приходит из получения этого документа делать праздник. Дети в четырнадцать лет обретают бордовую книжечку в милицейском паспортном столе, где все поставлено на поток. Никакой торжественности. А ведь это как никак признание их значимости. Они растут в своих собственных глазах, получив корочку. Это серьезный рубеж, хотя, конечно, естественней он все-таки в шестнадцать лет. Впрочем, я опять рассуждаю, как старая брюзга.

Накануне вечера мы рыскали по поселку в поисках подарков. В ту пору это действительно была проблема: магазины стояли с убогим ширпотребом или вовсе пустые. А уж об оригинальности подарка мечтать не приходилось.

Что можно было подарить квадратному Сережке Истомину? Таня Вологдина пришла ко мне с тем же вопросом. Она должна была искать подарок для Шурика Ильченко. Мы отправились в экспедицию, во время которой без конца сталкивались с одноклассниками. Девчонки еще должны были купить угощение к чаепитию и подарки учителям. Мы им посочувствовали. Совершенно измучившись и сломав голову, я выбрала волейбольный мяч.

Опущу процесс приготовления наряда к празднику. У меня всегда с этим были проблемы. Мы ведь действительно жили трудно. О модных шмотках я и не мечтала. Вот Таню Вологдину снабжала вещичками любимая киевская тетка. Мне перепадали кое-какие ношеные вещи от читинских кузин, но все они были немодными. К тому же моя фигура была далека от стандарта, подобрать что-то при той моде было сложно. Всякий раз перед танцами или каким-либо торжеством, требующим нарядной одежды, я переживала тяжелые минуты. Иной раз отказывалась идти куда-либо только из-за того, что нечего было одеть. Потому я сейчас радуюсь многообразию, царящему и на вещевых рынках, и в бутиках. Молодежь не испытывает недостатка в шмотках, а для них это так важно.

Ладно, как-то я вышла из положения. Все-таки самое главное — это настроение. Вечер получился торжественным и приятным. В актовом зале, украшенном вместо цветов, которых весной не найдешь в Забайкалье, душистыми багульником и листвянкой, были накрыты восемь столов, Мы расселись за ними. На сцене находился президиум с почетными гостями: какой-то делегат съезда в качестве свадебного генерала, товарищ из паспортного стола, директор Пушкин и наша первая учительница Валентина Петровна. Каждый из них сказал поздравительную речь. Мы сидели именинниками. Затем нас стали вызывать по одному и вручать паспорт под бурные аплодисменты. Получая книжечку, каждый получал и подарок от одноклассника.

Мне вручала паспорт Валентина Петровна, а подарок — Витька Черепанов. Краснея и волнуясь, он сунул мне две редкие книжки о театре и кино. Я была на седьмом небе. Знает, что мне дарить. Я проследила, кому делал подарок Борис. Ну, надо же! Тане Вологдиной. Попросила ее показать, что он подарил. Такую прелестную серебряную ложечку и духи… Нет, меня явно в школе не воспринимают как женщину.

Однако кому же дарит Сашка Колобков? Я рассмеялась, когда увидела, что он раскланивается перед… Зиловым! Тогда понятно, почему он предлагал меняться.

После торжественной части началось чаепитие. Присутствующий на торжестве фотокорреспондент из местной газеты попросил всех собраться для снимка. Я заметила, что наша разлюбезная троица куда-то исчезла. Вот так всегда! На фотографии их не будет. Они явились к завершению чаепития, когда уже собирались двигать столы и освобождать место для танцев. Одного взгляда на мальчишек из троицы было достаточно, чтобы определить, куда и зачем они исчезали. У них было свое "чаепитие".

— Ну, что с ними делать, с алкашами такими?! — возмущалась я.

Любка Соколова не поддержала меня. Томно вздохнув, она произнесла:

— Музыканты, что с них возьмешь.

Взбодренные портвейном, горе-музыканты забрались на сцену и стали подключать аппаратуру, проверять ее, настраивать. Колобоша возился с микрофоном:

— Раз, раз! Внимание. Раз, два, три, — и вдруг пропел. — Боря любит икс…

Он не смог продолжить, потому что получил погремушкой по голове.

Столы убраны, начались танцы. Я с любопытством смотрела на ребят, так сказать, из зрительного зала. Да, впечатляет. Боря с гитарой… Они запели для разминки "Карлсона". Мы попрыгали, расслабились. Слушая песенку для медленного танца "Звездочка моя ясная", которую мальчишки исполнили с чувством, я немного взгрустнула. Мы танцевали с Витькой Черепановым, но глаза мои были возле Бориса. Они хорошо устроились, подумала я с некоторым раздражением. Вроде бы при деле, и никто танцевать не тянет. И теперь так будет всегда. То есть, до конца учебного года. Выходит, мне больше не танцевать с Борисом…

Размышляя об этом, я, забывшись, остановилась почти у самой сцены. Мальчишки заиграли новую песню. Борис вдруг улыбнулся и послал мне выразительный взгляд. Я вслушалась в слова песни и все поняла.

Мы вам честно сказать хотим:

На девчонок мы больше не глядим.

Они всю жизнь нам разбивают сердца,

От них мучения нам без конца.

"Ну, погоди!" — подумала я, скрываясь в темный угол зала. Мальчишки разошлись: они отдавались на полную катушку, не жалели своих голосовых связок. Веселье набирало обороты. Только в конце все немного притихли, когда музыканты очень мягко и лирично вывели "Не повторяется такое никогда". Бьюсь об заклад, в этот момент все думали об одном: скоро всему этому конец.

На следующий день я выпустила свою стрелу: написала мальчишкам записку, в которой стояло: "Эй, вы, старые хрычи! У вас что, кровь такая холодная, что, не разогрев ее, вы не можете веселиться? Или это от трусости? Или этим вы высказываете всем нам презрение?" Передала Мараше с суровым видом. Любка меня не одобряла. Мальчишки прочитали и посмеялись. Борис усмехнулся и ничего не сказал. Сашка хихикал и оглядывался на меня. Однако возмездие не замедлило обрушиться на мою голову. Среди адресатов записки я указала Шурика Ильченко, так как Любка меня уверяла, что он тоже пил с музыкантами. Шурик просто рассвирепел. Выяснилось, что он ни капли в рот не брал, все это интриги. То, что я причислила его к тем "алкашам", оскорбило Шурика до глубины души. Он рвал и метал. Мне пришлось униженно просить у него прощения, а мальчишки мстительно наблюдали за нами. Им было страшно любопытно, как я выйду из сложившейся ситуации.

Я так испугалась Буратино, вернее, его праведного гнева (а он дулся на меня все уроки), что плохо себя почувствовала к концу учебного дня. Ушла с домоводства, сославшись на головную боль. Последнее, что видела в классе, это тревожный и вопросительный взгляд Бориса.

Дома я нашла посылку с белым гипюром на выпускное платье, которую прислала тетка из Читы. Стало еще грустнее. Вдобавок ко всему я рассорилась с мамой и ушла из дома, куда глаза глядят, прихватив с собой сестренку. Мы ушли с ней к реке, долго сидели, пока не замерзли, и рисовали себе картины бездомной жизни. Река была свинцовой, на небо набежали тучи, но нам так сладостно было представлять себя несчастными сиротами и бродягами, которые никому, ну, никому не нужны! Вот замерзнем и умрем, пришли в голову мечты Тома Сойера. Тогда Боря поплачет. Кто его еще так полюбит? И все остальные тоже. Что вот Сашка будет делать без меня? Кто его так поймет, как я? Все кончилось, конечно, прозаически. Мы вернулись домой, а мама даже не заметила нашего долгого отсутствия.

Учебу мы запустили весной отчаянно. Жили по любимой пословице Юрия Евгеньевича: "Перед смертью не надышишься". На комсомольском собрании летели клочки по закоулочкам от меня и других комсомольцев. Попробовали установить шефство над отстающими, в числе которых оказались наши музыканты в полном составе. Мы с Любкой Соколовой стонали:

— Дайте и нам шефов: нет сил заставить себя учиться! Ну, ничего не помогает!

А по весне новые заботы: сбор металлолома, уборка оттаявшей слегка помойки, которую надо было колоть ломом. На помойке, правда, работали одни мальчишки, зарабатывали деньги на наши общие нужды. А еще ленинский субботник, уборка территории вокруг школы.

В конце апреля прошел слух, что у ребят скоро отберут инструменты. Они отыграли на нескольких вечерах, продолжали репетировать, но некая обреченность уже витала в воздухе. Сашка стал чаще меня зазывать на репетиции. Просто так, посидеть, послушать. Я приходила вечером, когда основная масса народу разбредалась, и Сашка оставался один. Не было сил встречаться с Борисом в этой обстановке.

Колобоша до сих пор переживал, что пришлось отказаться от моего вокала. Он боялся, что я затаила обиду, и время от времени интересовался:

— Ты на меня не сердишься?

— Да нет же! Забудь.

Как-то за мной увязалась Танька Лоншакова, мы засиделись допоздна. Не знаю, что это нашло на меня, но я написала в тетрадке слово "Пупсик". Сашка что-то бренчал, не обращая внимания на мои почеркушки. А вот Танька заглянула в тетрадку и грязно захихикала. Тогда Сашка стал приставать с вопросом:

— Что у тебя там?

Но я ни за что не призналась бы в своей глупости, да и боялась обидеть его. Однако Колобоша вдруг сказал:

— Я знаю, что там написано. Пупсик.

Я готова была провалиться сквозь землю, а Сашка покраснел и отвернулся. Танька бормотала:

— Ну и что? Мало ли мы о чем.

Сашка безнадежно погрустнел. Он запел что-то печальное, о любви. Меня грызло раскаяние и желание как-то искупить свою вину. В этот вечер наш ангелок и ребенок открылся мне с какой-то иной, серьезной стороны. Он пел, не глядя на нас, и растрогал меня до слез. Что-то я совсем чувствительная стала к концу десятого класса.

Когда расходились, Сашка мне шепнул:

— Мне надо у тебя кое-что спросить.

Он пошел нас провожать. По дороге к нашей компании пристали Витька Черепанов и Любка Соколова. Сашка явно нервничал. Я отправила ребят с Танькой Лоншаковой, которая жила дальше. Колобоша остался.

— Ну? — спросила я его.

Он долго мялся, пытался шутить. Я теряла терпение, тогда он сказал:

— Потом, — и удрал, оставив меня в полном недоумении.

Еще не раз он напрашивался меня провожать, когда мы гуляли вместе в пятиэтажках или сидели на лавочке у дома Любки Соколовой. Я ворчала:

— Я дорогу еще не забыла, найду сама.

Сашка не обращал внимания на мой тон. Я чувствовала, что он хочет о чем-то говорить со мной, что-то его волнует, но решимости не хватает. Однако мы очень сблизились. Это была странная дружба. Я изводила Сашку намеками на влюбленность в Ольгу Тушину, а он отнекивался и с грустью говорил:

— Нет, я не могу в нее влюбиться.

И вот однажды он решился и спросил:

— Ты любишь… кого-нибудь?

Изволь отвечать на такие прямые вопросы! Я всегда в таких случаях (как тогда с поцелуем) теряюсь и несу чушь. И теперь тоже ответила из головы:

— По-настоящему — никого. Мне кажется, что я могу полюбить только какого-нибудь исключительного человека, киногероя или яркую личность, как Дин Рид, например.

Сашка вздохнул:

— Тяжелый случай. Остается одно: стать знаменитым.

— Вот и стань.

Колобоша помолчал, потом робко так:

— А Боря? Ведь ты…

Я прервала его:

— Давай забудем раз и навсегда!

— Понял.

Весна выгоняла нас из дома, кружила головы, и так не совсем здравые, толкала друг к другу. Уроков, проведенных вместе, нам казалось мало, мы готовы были не расставаться сутками.

Наверное, так было не со всеми моими одноклассниками. Скорее всего, память моя выборочная и фиксирует то, что приятнее помнить, и то, что связано лично со мной. Все события прошлого я вижу сквозь призму восприятия шестнадцатилетней девочки. А что может быть у девочки на уме в мае, когда на сопках цветет багульник, а пьянящий воздух рождает мечты, и когда девочка влюблена?

Первого мая выпал снег. Такой пушистый, крупный! В Забайкалье зимой бывает очень мало снега, но он не тает, как в Москве. Ни разу за зиму. По срезу наста можно, как по кольцам деревьев — их возраст, посчитать, сколько раз за эту зиму выпадал снег. А тут в мае падает с неба не сухой, скудный, колючий, а мохнатый и влажный, который липнет на деревья, заборы, ресницы. Все вокруг становится похожим на сказку. Но все по порядку.

С утра, кажется, ничто не предвещало природных катаклизмов. Мы сходили на демонстрацию, последнюю в нашей школьной жизни. Никто не проявил инициативы в организации праздника у кого-нибудь на дому, и мы разбрелись кто куда, не зная, чем заняться. Ко мне прибилась Любка Соколова, и мы тоскливо слонялись по микрорайону. Зашли в магазин с "оригинальным" названием "Забайкалье", купили с горя шоколадных конфет целый кулек. Гуляли, жевали конфеты и заклинали:

— Мальчики, милые, ну, придумайте что-нибудь. Мы вам все простим!

Вдруг слышим, кто-то вслед нам свистит. Ну, мы девушки воспитанные, на свист не реагируем и не оборачиваемся. Нас догоняют. Марат сразу залез рукой в пакет, а Борис заскромничал. Я сама предложила ему конфеты. Он молчал и улыбался. Любка набросилась на друзей, кокетливо используя капризные интонации:

— Ходим, ходим, никого нет. Может, вы хоть что-нибудь придумаете? Неужели не соберемся? Такой повод пропадает!

Боря кивнул:

— Сейчас все организуем. Мы вам дадим знать, когда и где.

Наши "баптисты" все удачно провернули. Мы сидели на лавочке у Любкиного дома, когда прибежал Колобоша и сообщил:

— Сбор в четыре часа у Ирки Савиной. Давайте деньги, у кого что есть.

Мы вывернули карманы и наскребли два рубля. Теперь можно было беззаботно отправляться домой и готовиться к празднику. Любка все восторгалась мальчишками, забыв, что она давно разочаровалась в Борисе.

— У меня есть новое платье — сама шила, так хочется показаться в нем Боре! Говорят, мне идет.

Нарочно, что ли, она меня дразнит? Мне нечем было похвастать, более того, мне вообще не в чем было идти на праздник, и настроение пало ниже некуда. Я притащилась домой вся в растрепанных мыслях и решила, что никуда не пойду. Пусть Люба хвастает своим платьем, пусть они все радуются, но без меня. Мне будет очень плохо, я буду реветь, но я не пойду на вечер! Окончательно разжалобившись по поводу своей скорбной судьбы, я поплакала и заснула.

Проснулась как-то неожиданно, после хорошего сна. Глянула в окно и ахнула. Снег! Он падал, падал плотной стеной, потом вдруг стало тихо-тихо. Я взглянула на часы: полшестого вечера. Плевать, что мне нечего одеть. Пойду к ребятам, там весело, а на улице светло от снега, как в замке Снежной королевы, но совсем не холодно. Одевшись в первое, что подвернулось, я отправилась к Ирке Савиной.

Компания была уже в хорошем градусе, все танцевали или бродили с блаженными улыбочками. Пока я раздевалась в прихожей, успела разглядеть, что Борис танцует с нетрезвой Любой (что она пьяна, я определила сразу по ее томному лежанию у него на плече). Ну, что ж!

Танец закончился. Борис возник в проеме дверей, ведущих в комнату. Он мешал мне пройти. Я сделала несколько безуспешных попыток, не глядя на него. Конечно, юноша навеселе, то-то расхрабрился!

— Может, пропустишь? — сказала я, наконец.

— Пойдем, потанцуем? — кусая губу, и совершенно серьезно предложил он.

Я опять сделала прежде, чем подумала: отодвинув Бориса и входя в комнату, громко сообщила:

— Предупреждаю: с пьяными не танцую!

Потом Любка скажет мне, что Борис побледнел. Но она могла придумать, романтическая натура. Я на него больше не смотрела. В этот момент ко мне подскочил Витька Черепанов с просьбой о танце, но Колобоша решительно оттеснил его:

— Я не выпил ни капли. Можешь проверить!

Борис завалился на диван, где сидели Марат с Гришкой, и больше не вставал с него. Он наблюдал за нашим танцем, поэтому Сашка дурачился, кривлялся, чем раздосадовал меня окончательно. Веселье медленно шло на спад. Девчонки помогали Ирке Савиной убирать посуду, наводили порядок в комнатах. Мальчишки пили, хохотали, устроив возню на диване, а Витька Черепанов фотографировал этот декаданс. Сашка подал идею пойти в кино на девятичасовой сеанс и погулять по снежку.

Поставив пластинку с песенкой "Как прекрасен этот мир", он объявил последнее танго и пригласил меня. Еще только одна пара вышла на середину комнаты: Любка с Шуриком Ильченко. Танцуя со мной, Сашка почему-то без конца переглядывался с Борисом и многозначительно улыбался.

— Может, ты с ним пойдешь танцевать? — сердито одернула я его.

Но Колобошу этим не проймешь. Он только посмеялся на мои слова и продолжал посылать Борьке свои телепатемы.

Братья Карамазовы не пошли с нами в кино, они исчезли по дороге. Когда я это обнаружила, мне стало опять скучно и как-то пусто. Доколе я буду зависеть от него?!

Сашка всеми силами пытался компенсировать нам отсутствие ребят. От меня он не отставал ни на шаг. Пока ехали в автобусе до клуба, снял с моего ворота дешевенькую брошь, имитирующую гроздь ягод то ли калины, то ли смородины, и не отдал.

Посмотрели какой-то итальянский фильм пятидесятых годов. Я сидела рядом с Таней Вологдиной, а Сашка за ней. Мы мешали Тане весь фильм своей болтовней и комментариями. На обратном пути Колобоша носился по снегу, как щенок, впервые выпущенный на прогулку. Он кидался снежками, а меня это занятие наводило на грустные ассоциации. Сашка до того расшалился, что швырнул несколько снежков в окно нашей квартиры. Когда мама выглянула, он дал деру. Потом, когда Сашка зайдет к нам домой, мама назовет его Соловьем-Разбойником.

Снег быстро растаял, и опять наступила бурная весна, которая кружила наши бедные многострадальные головы. Однажды я принесла в класс фотоаппарат, а Сашка его тут же реквизировал. В тот день мы сдавали нормы ГТО по стрельбе. Я специально тренировалась долго, чтобы не подвести Юрия Евгеньевича. Отогнала от себя всех, кто мог мешать. Мы с Таней Вологдиной завалились перед мишенями и без конца целились. На сей раз я прихватила с собой очки и не стала стесняться, водрузила их на нос. Сдала, к великому удивлению, на золотой значок. Норма была тридцать семь очков, а я выбила сорок два. Юрий удовлетворенно кивнул:

— Молодец, Аня!

Впрочем, Таня тоже сдала на золотой. Борис и Марат оказались в другой группе, они стреляли на час позже.

Сашка весь день бегал с моим фотоаппаратом, а вечером радостно сообщил, что использовал всю пленку. При этом вид у него был такой загадочный, что я спросила:

— А что снимал? Что-нибудь интересненькое?

Сашка ухмыльнулся:

— Ты будешь в восторге.

— Приходи ко мне завтра, вместе попечатаем, — предложила я ему.

Мы договорились на поздний вечер, благо, что следующий день был воскресенье.

Печатание фотографий на дому, это замечательное действо, равносильное таинству, как нам тогда казалось, теперь ушло из жизни обычной семьи. А сколько было радости у нас, мальчишек и девчонок, осваивающих премудрости фотодела. Мы сами выбирали фотобумагу, проявитель и закрепитель. Были любители, которые предпочитали, скажем, особую тонкую и глянцевую фотобумагу, а была еще матовая потолще и зернистая. Тогда почти в каждом семейном доме в темной кладовой устраивалась фотолаборатория. Фотобачок для проявки пленки, ванночи, пинцеты, глянцеватель, рамочка, фонарь с красным стеклом и тяжелый, черный фотоувеличитель, центр всего этого великолепия, составляли атрибутику домашней лаборатории. Мы с детства учились управляться с ними.

Сам процесс печатания фотографии всегда вызывал у меня волнение. В одиночку это делать было неинтересно, всегда хотелось поделиться удовольствием. Что может сравниться с моментом появления изображения на снимке, когда лист бумаги уже просвечен и опущен в проявитель! Сначала черные пятна, затем серые, все четче, яснее. Теперь главное — не передержать. Скорее прополоскать в воде и в закрепитель на какое-то время. Постепенно снимки бросаются на промывку в большую емкость. Кто-то приспосабливает ванну, если печатает в ванной. И не дай Бог, если вдруг кто, по неосторожности, во время процесса войдет и включит свет! Если снимки не зафиксировались, а бумага не убрана в специальные черные пакеты, все пропадет! Таинство происходит при красном свете, участники его похожи на заговорщиков, почему-то шепчутся, а не говорят вслух. Может, потому что уже очень поздно и в доме все спят?

Мы с Сашкой устроились на кухне, когда все давно уже отужинали. Сашка проявил и высушил пленку еще днем. С трепетом первооткрывателей мы взялись за дело. Я просмотрела негативы и ничего не поняла: какие-то мальчишки, непонятные силуэты. Колобоша сохранял загадочность и многообещающе улыбался. Первый снимок стал обретать очертания, причем очень знакомые. Когда фотография легла, наконец, в фиксаж, я разглядела окончательно улыбающуюся физиономию Бориса. Далее: Марат и Боря в обнимку на пороге школы; Боря на детском велосипеде, как великан на самокате. Вот они оба пытаются взгромоздиться на бедный велик. Вот Боря смотрит куда-то вдаль, засунув руки в обвисшие карманы старенького, тесного пиджачка. Они все так выросли из своих одежек к концу года.

— Ну, как? — спрашивает Сашка, довольный произведенным эффектом.

Мне не удалось скрыть нежность, с которой я разглядывала снимки.

— А он об этом знает? — спросила я.

Сашка хихикнул:

— Ага, чуть не убил меня, когда я сказал, чей это фотоаппарат!

— Почему?

— А ты не догадываешься?

Впрочем, я не стала вдаваться в подробности, и так достаточно выдала себя. Сашка — существо тонкое, он сразу все ловит.

— Я звал его сегодня с собой, — продолжил Колобоша.

Я чуть не свалилась с табурета:

— Да ты что! И он?

— Ага! — заерничал мой помощник. — А говоришь, что он тебя не волнует!

Я рассердилась:

— Во-первых, ничего подобного я тебе никогда не говорила…

— Значит, волнует!

— …Во-вторых, если ты сейчас же не перестанешь…

Сашка поднял руки в знак примирения:

— Молчу.

Я еще больше рассердилась:

— Но ты не сказал, что он ответил на твое предложение! О, наказание мое!

— Ну, все, все, — посерьезнел Сашка. — Боря отказался, потому что стесняется. Вот если бы ты сама его позвала…

— Ты шутишь? — возмутилась я. — Это же равносильно свиданию!

Сашка аж подпрыгнул:

— Так у нас сейчас с тобой свидание? А почему мы не целуемся? Это не честно!

— Я тебя сейчас убью, — вполне серьезно пригрозила я.

Сашка с наигранным смирением притих. Потом предложил:

— Давай в следующую субботу соберемся у меня. Ты отпрашивайся на всю ночь, а я с Борей договорюсь. Мне еще Витька Черепанов обещал первомайские пленки. Все сразу и напечатаем. А?

Сдерживая волнение и стараясь говорить равнодушнее, я ответила:

— Посмотрим. Дожить надо до субботы.

На этом и порешили, свернув деятельность до следующего раза.

В Петровском Заводе главная достопримечательность — это барельефы с изображением восьми декабристов на вокзале. Существует традиция: обязательно дождаться барельефов и отдать дань памяти декабристам, одухотворившим этот край своим присутствием и своими трудами.

Читу проезжали ночью, и я проспала бы, если б не два пассажира, которые потревожили нашу идиллию. Проснувшись, я выглянула в окно и решила даже выйти. Дым отечества был уже явно ощутим на читинском вокзале. Вокзал гудел и жил бурной жизнью. Гремела попса с идиотским даже для попсы текстом: "Мы насосы, мы насосы, Мы не курим папиросы".

Звуки песни мешались с криками громкоговорителей, свистом маневровых поездов, говором толпы встречающих и провожающих. Для меня эта музыка железной дороги всегда была полна какой-то манящей тайны, предчувствия дальнего пути и встречи с чудом под названием "жизнь". Это, конечно, связано с тем, что я родилась и выросла в железнодорожном поселке. Долго не засыпая ночью в детском саду, куда меня отдавали на пятидневку, я слушала перебранку путейцев в громкоговорителях, и мне казалось, что слышу голос папы. А шум поездов и стук колес всегда были для меня лучшей колыбельной. В самую жару я спала на балконе под грохот железной дороги, совершенно не воспринимая его.

Я постояла на платформе, вдыхая весенний, терпкий воздух. Мысленно проследила путь от вокзала до центральной площади, пробежалась по памятным местам Читы. Господи, сколько лет я не была здесь! Не меньше двадцати.

А ведь здесь учились мои одноклассники, кто в политехническом, как Ольга Яковлева и Ольга Тушина, кто в медицинском, как Любка Соколова и Ирка Савина. Многие закончили только техникумы, железнодорожный, в первую очередь. Теперь им, на старости лет, приходится продолжать образование, наверстывать упущенное. Жизнь заставила. Учатся на заочных отделениях, приезжают сюда сдавать сессию. А наша любимая троица, талантливая и многообещающая, прихватив Витьку Черепанова и еще кого-то из ребят, поступили в техническом училище в крохотном городке под Читой, на помощников машиниста. Потом армия…

Они все служили, наши мальчишки. Никому не приходило в голову "косить" от армии или прятаться. И сейчас Забайкалье, да и другие провинции, служат за всех, за всех отбывают свое в Чечне, как тогда — в Афганистане. Я своих двух сыновей не отпустила в армию, хочу видеть их живыми и здоровыми. А тогда бы и вопроса не возникло, как с моим братом: пришло время, пошел служить, вот и весь сказ.

Прав Михаил Задорнов: в Сибири сохранились люди с чистым сердцем. Задорнов, правда, добавляет: "и с грязным телом". Ему можно: он писатель-сатирик. В Забайкалье всегда было много чистосердечных людей. А, казалось бы, каторжный край…

Мне пришлось поначалу туго в Москве. Приходилось учиться жить совсем по другим правилам. Впрочем, все жизненные уроки, которые мы получаем, во благо. Если ты чрезмерно горд, то жизнь научит тебя смирению, если слишком часто унываешь и ругаешь судьбу, она заставит ценить каждый миг и благословлять небеса. Не все, правда, оказываются способными учениками, но их, как двоечников, оставляют на второй год. Пока не научится. Я, наверное, была тупой ученицей, судя по урокам, которые выпали мне на долю…

Чита проплыла за окном, небольшой городок. Я с грустью слежу, как редеют дома; сменяя их, появляются высоченные, стройные сосны, глубокие песчаные овраги, река с лодочками. Постепенно возвращаюсь к моим воспоминаниям.

Однажды, простудившись в очередной раз, я слегла на целый день в постель. За этот день прочитала "Дворянское гнездо" Тургенева, пропущенный в свое время. Лежала и возмущалась, размышляя о судьбе Лизы Калитиной. Как можно быть такой покорной? Фи, уйти в монастырь! Нас учили, что жизнь — это "вечный бой, покой нам только снится". Лиза, конечно, мила, прелестна, умна, но эта проклятая покорность! Зачем быть такой смиренной, безропотно подчиняться всем и всему? Нет, я не люблю таких! "Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю!" Мы выписывали себе, в дневники и песенники, эти пушкинские строчки, готовясь к каким-то мифическим сражениям. Молодости это простительно.

"Дворянское гнездо" оказало на меня удручающее действие. Я чувствовала, что Лиза — идеал женственности, но принять такой идеал не могла. Мне придется пройти хорошую школу замужества, чтобы выработать в себе эти качества. Но это будет потом.

Я поделилась своими сомнениями с Любкой Соколовой на следующий день в школе. Любка изрекла:

— Мужчинам нравятся покорные женщины.

— Плевала я на них! — с новой силой возмутилась я.

— Ну, не скажи. Без мужчин плохо, — она со вздохом посмотрела на соседнюю парту, где сидел Борис.

Я презрительно фыркнула в тот же адрес.

Вечером мы решили сходить в кино. Как назло, показали старый фильм "Гулящая" по книге какого-то украинского писателя. Там играла молоденькая Гурченко, а фильм рассказывал о тяжкой женской доле в дореволюционном прошлом. Героиня была хорошенькой хохлушкой, которую соблазнил какой-то прохвост, а после бросил. Бедняжке ничего не оставалось делать, как пойти на панель. Мужчины предстали здесь в похотливом, животном облике и вызывали здоровое омерзение. Мы с Любкой вышли из кинотеатра в мрачном молчании и так шли полдороги. Представителям мужского пола лучше было не попадаться нам на глаза в этот момент.

Однако, как назло, мы встретили Сашку. Мне не хотелось ни видеть его, ни тем более разговаривать. Сашка же, напротив, очень обрадовался встрече. Он явно имел намерение поболтать или даже присоединиться к нам. Мы с Любкой тяжело посмотрели на него и прошли мимо, не сказав ни слова. Колобоша растерянно посмотрел вслед и обиженно проговорил:

— Разговаривать даже не хотите!

Я проводила Любку до дома все в том же скорбном молчании. Мы кивнули друг другу и разошлись. Тут вдруг во мне пробудилось раскаяние. За что мы обидели ни в чем не повинного Сашку?

Припомнив его несчастную физиономию, я развернулась и пошла к его дому. Было поздно, но я набралась наглости и постучала в дверь. Открыл Сашка, слава Богу, что бы я сказала его матери? Он, конечно, удивился.

— Выходи, поговорить надо, — скомандовала я.

Сашка без возражений накинул куртку и вышел. Мы спустились и сели у подъезда на лавочке, где часто собирались Сашкины поклонницы из девятого класса. Колобоша что-то предвкушал. Не дожидаясь, пока я объясню цель визита, он вдруг сказал:

— А Борька тебя послушался сегодня на обществоведении!

— В каком смысле? — спросила я, не ожидая такого подвоха.

— Ты не поняла? Когда Пушкин его вызвал, Боря не хотел идти отвечать. А для него это хуже некуда: двоек и так полно. Ты ему сказала: "Да иди, может, что-нибудь вспомнишь!" Он и пошел. Только из-за тебя! Двойку не получил.

Не понимаю, почему Сашке доставляет удовольствие говорить мне о Борисе? Не успела я открыть рот, как он продолжил:

— Я еще не договорился с Борей на субботу. Да, думаю, он не откажется.

— От чего? — сделала я вид, что не понимаю, о чем речь.

Колобоша возмутился:

— Я для кого стараюсь? Ты что, уже забыла: мы договорились печатать фотки!

Я, конечно, не забыла и ждала этого дня с трепетом дебютантки. Сашка даже надулся. Зато я смогла, наконец, заговорить:

— Я хотела только спросить, ты не сердишься на нас с Любкой? Не надо. Знаешь, такой фильм посмотрели…

Сашка удивленно покосился на меня и ответил, вдруг смутившись:

— Да не на что сердиться! Это только вы, девчонки, такие чувствительные.

Мы немного помолчали, прислушиваясь к тишине майского вечера. И тут Колобоша выдал:

— А я знаю случай, когда ты ревела.

Я похолодела. Он намекает на мой позор, на ту лесную историю? Но откуда он может это знать? Борис рассказал? Но Боря не видел, как я плакала. Может, это блеф: Сашка ничего не знает, просто, по обычаю, интригует? Я отважилась спросить, стараясь говорить ровно:

— Ну и когда?

Я все еще надеялась, что это просто совпадение. Однако Сашка развеял последние сомнения:

— Это было в лесу.

— Ты это видел сам?

— Нет, мне парни рассказали. Тогда все валялись в снегу…

Я перебила его:

— Ну и что?

Колобоша как-то глумливо захихикал.

— А потом это подтвердилось, — добавил он.

— И откуда такие точные сведения? — спросила я, изо всех стараясь себя не выдать.

— Тайная разведка донесла! — ерничал Сашка.

Я не стала больше пытать его, попрощалась и поднялась, чтобы идти домой. Колобоша, конечно, меня проводил, но к этому эпизоду мы больше не возвращались.

На следующий день наш класс шесть часов писал пробное сочинение. Я выбрала тему "Смысл названия романа И. С. Тургенева "Отцы и дети". Писала о Базарове, которого уважала, видя в нем удачное воплощение мужских качеств, а сама никак не могла справиться с душевной смутой. Неужели все-таки Боря? Ведь Сашка сказал, что потом это подтвердилось. Неужели он что-то рассказал или показал мое письмо? Тогда… тогда я больше не верю ему! Может, поговорить с ним снова?

Я покосилась влево. Борькин профиль с хищнически изогнутым крупным носом отлично вырисовывался на фоне светлого окна. Нинушка перехватила мой взгляд и понимающе улыбнулась. Еще зимой, на новогоднем балу, она меня подначивала, видя, как я с тоской смотрю в сторону ребят:

— А ты пойди да пригласи его.

Но я не решилась. Я всегда пасую в таких обстоятельствах. Считаю, что мужчина должен добиваться женщины, а не она сама вешаться ему на шею. Сделать же первый встречный шаг мне и в голову не приходило.

Всю последующую жизнь моих мужчин спокойно уводили подруги или просто, вмешиваясь в наши отношения, разрушали их. Я никогда не умела отстаивать свои чувства, считая, что это дело мужчины. Но что делать, если век рыцарей прошел, и современных Тристанов так легко увести?

В субботу был последний школьный вечер с нашим ансамблем. У них все-таки отбирали инструменты. Я и пошла-то на вечер только поэтому. Никого из наших девчонок не было. Сашку окружали восторженные девятиклассницы, они проводили его до сцены, а потом выкрикивали названия песен. Колобоша весь переливался, как калейдоскоп, в лучах славы. Я даже ощутила укол ревности. А эта лукавая бестия будто почувствовал: запел "Не ревнуй". На Бориса смотреть я боялась. Меня все еще мучили сомнения: что если он проболтался, так не по-мужски, так неблагородно?

И еще это нестерпимое ожидание. От одной мысли, что мы окажемся ночью в одной комнате, у стола, рядом, при красном освещении, я начинала задыхаться. Однако Сашка мне ничего не сказал, это странно. Обычно такой болтливый и суетливый, он не напомнил мне ничем о нашем договоре. И я не знаю, как отреагировал Борис на его предложение…

Я рано ушла. Не было сил глядеть на распоясавшихся мальчишек, которые орали песни под восторженный визг девятиклассниц. Я была чужой на этом пиру жизни. Придя домой, пыталась занять себя чем-то. Зашла Таня Вологдина. Мы обсудили с ней сочинение, поговорили о вступительных экзаменах. Таня собиралась год поработать, а потом ехать к тетке, в Киев, поступать там в институт.

Таня ушла, я поболтала с мамой, потом села за свои записи. И все это время я чувствовала внутри страшное напряжение ожидания. Невольно прислушивалась к каждому звуку на лестнице, к каждому хлопку входной двери. Два часа невыносимого напряжения! Я ждала, что Сашка забежит и позовет к себе. Или хотя бы что-то скажет! Он не пришел…

Совсем отчаявшись, я легла спать: назавтра нужно было рано вставать, несмотря на воскресенье. Мы с классом шли работать в ПЧ. Так называлась организация, самая низшая в железнодорожной иерархии, путевая часть. Локомотивное депо, вагонное депо — это аристократия, а в путевую часть попадали самые бездарные двоечники и неудачники, которые ни на что больше не способны, кроме как чистить пути и вбивать костыли. Нас часто приглашали с концертами в депо, но никогда в путевую часть. Мой отец, когда сердился на нас за двойки и нерадивость, ставил диагноз:

— Ну, это ПЧ растет. Одна дорога!

Итак, я с утра, взирая на мир в полной безнадежности, притащилась к школе и обнаружила там одних мальчишек во главе с Зиночкой. Оно и понятно: трудная физическая работа, при чем тут девчонки? Однако еще Ирка Савина подтянулась, и мы отправились на объект.

Я не могла себя заставить подойти к Сашке и просто спросить, почему он не пришел. Что за дурацкая способность из всего делать трагедию! Ну, не получилось у него, спроси да и успокойся. Нет, я занималась самоедством чуть не весь рабочий день!

Перед тем как явиться на объект, мы постояли на вокзале. Зиночка зашла в буфет и купила целый килограмм шоколадных конфет для премирования особо отличившихся работников. Витька Черепанов пристал ко мне:

— А вчера твою любовь по телеку показывали!

Совершенно далекая от того, что происходит в телевизионном мире, я заинтересовалась:

— Кого же это?

— Дина Рида, — ответил довольный Витька. — Он пел какие-то песни, да так много! Всех распугал своим козлиным голосом.

Я понимала, что он дразнит нарочно, но не сдержалась и вскипела:

— Это у Дина-то козлиный голос? Да ты на себя посмотри!

И понеслось! Кончилось тем, что я потрепала изрядно блондинистый чуб Витьки и добросовестно оттаскала его за уши. Мальчишки наблюдали нашу дуэль с улыбочками, только Сашка почему-то грустил. Я же немного взбодрилась после такой разминки.

Нам было велено копать канаву от забора и до обеда. Работали мы споро, управились за два часа. Побесились, конечно, не без этого. Началось с того, что Борис нечаянно обсыпал меня землей. Я с упреком взглянула на него. Он виновато улыбнулся и почему-то сразу перевел взгляд на Сашку. Тот сиял, глядя на нас. Видно, настроение у него приподнялось, так как он стал бросаться землей направо и налево.

Странно как-то все. Очень жаль, что нельзя знать чужие мысли! Вот если бы можно было как-то подключаться к тем, кто тебя страшно интересует, и читать их мысли! Ведь интересно, что сейчас думает Борис, ковыряясь в земле. Он только что отобрал у меня лопату. Лопат не хватает, мы работаем с передышками, по очереди. Я схватила первую попавшуюся, Борис стал ее искать. И тут Сашка, жмурясь от удовольствия, сообщил ему, что лопата у меня. Боря только вопросительно взглянул, и я тут же безропотно протянула ему инструмент.

В одну из пауз Борис вдруг подошел ко мне. Я испугалась и стала озираться по сторонам. Слава Богу, Сашка увлекся конфетами, осуществляет дележку. Он надоел мне своими выразительными взглядами.

— Тебе Студент ничего не говорил? — спросил Борис.

— Нет, — сразу ответила я, не уточняя. — А должен был?

— Ну, мы договаривались вчера печатать фотографии, и не получилось. У него дома неприятности.

Как же мне сразу стало легко! Не от того, что у Сашки неприятности, конечно, а от того, что все прояснилось, наконец. Они не забыли и не проигнорировали меня. Просто неприятности!

Да, а какие неприятности? Я спросила об этом Борю.

— Он сам тебе расскажет потом.

Да, он расскажет! Что, я его не знаю?

— Ты мне дашь пленки, где мы с Маратом? Я отпечатаю и отдам, — попросил Борис. Глаза его при этом были теплые и родные, как тогда, когда он провожал меня с репетиции.

— Конечно, — ответила я. И про себя добавила: все, что ты хочешь.

— Ой, ты моя-то! — услышала я Сашкин голос.

Это он нас засек и пытается поддразнить. В Забайкалье словами "Ты моя-то" или просто "Моя-то" выражают ласку, нежность, любовь. Вот Сашка и озвучил якобы кого-то из нас. Я зло посмотрела на него и отошла от Бориса подальше. Зилов проводил меня хорошим взглядом.

Еще немного и я спросила бы, показывал Боря мое письмо кому-нибудь или нет. Теперь это трудно будет сделать, а неизвестность продолжает мучить.

Вечером мы еще сходили в кино с Любкой и Таней Вологдиной. Я ненавязчиво, как бы между прочим, попыталась узнать у Любки, не видела ли она вечером мальчишек после их выступления в школе. Оказалось, что не только видела, но и просидела с ними допоздна на лавочке у подъезда, пока ее не позвала мать.

— Знаешь, у Колобоши такое настроение ужасное было! Вы можете себе представить Колобошу в плохом настроении?

— Да уж, на него не похоже, — ответила Таня.

— А что случилось? — невинно спросила я.

— Ну, ты же знаешь, что они вдвоем с матерью живут. Она попивает основательно. Вот вчера привела кого-то и напилась с ним. Ну и так далее.

Я знала, что мать у Сашки работает в торговле, сидела когда-то за растрату. Сашка не любил говорить о домашних делах. Теперь все встало на свои места, и обиды, как ни бывало. Наоборот, сочувствие и какая-то пронзительная жалость.

Оставался еще один вопрос, который следовало выяснить, иначе я спокойно спать не смогу. На следующий день, когда мы пришли в школу, я решилась. Написала Боре записку, в которой поставила вопрос: выдал он меня или нет. Любка, сидевшая рядом, весьма заинтересовалась нашей перепиской.

Борис ответил просто: он сдержал слово и никому не показывал моего письма. "Не Студент ли что сказал?" — опять был вопрос. Сашка, сидевший передо мной, будто почуял: стал оглядываться, вертеться. Борис что-то написал ему, потом они оба уставились на меня с какими-то, как мне показалось, глумливыми улыбочками. Я бесилась и волновалась, а Любка пыталась понять, что происходит. Я в двух словах ей объяснила. Подруга притихла.

Пока я бомбардировала пацанов своими гневными записками, Люба сидела, уткнувшись носом в парту. Ничего толком не выяснив и нарвавшись на наглые взгляды все припомнившего Бориса, я утихомирилась. Вот тогда Любка вдруг тихо пропищала:

— Это я сказала.

Я даже не сразу поняла, о чем она.

— Что?

— Это я рассказала мальчишкам, что ты ревела в лесу, — повторила Любка, не поднимая головы. Она даже пригнулась к парте, будто ожидала, что я долбану ее по башке.

Следовало бы. Я сидела, ошарашенная этим известием, и не знала, плакать мне или смеяться. Посмотрев на совершенно убитую Любку, сказала:

— Ну и фиг с ними!

Любка подняла на меня полные слез глаза и спросила:

— Ты, правда, не сердишься?

— Забыли!

Это было непросто, но я постаралась ее простить.

Впрочем, на нас накатывали события, связанные с завершением школьного образования, они вытеснили все остальное.

Последние уроки проходили так обыденно, что даже пугало. Я пыталась себя настроить: вот сегодня мы еще ученики, завтра все, выпускники. Но ничего не чувствовала при этом. Небо не падало на землю, а земля не раскалывалась под ногами. Все были обычные, вредные, скучные.

Только Любка Соколова вскрикивала вдруг посреди тишины урока:

— Осталось всего три урока в жизни!.. Остался последний урок, господа! Осталось пять минут!

Я стала оглядываться по сторонам, рассматривать одноклассников, чтобы запомнить их такими, какие они сейчас. Витька Черепанов глазеет в окно, совершенно погруженный в процесс. Шурик Ильченко в задумчивости чешет кончик длинного носа. Танька Лоншакова с недовольной гримасой разглядывает в зеркальце какой-то прыщик на лице. Ольга Яковлева что-то строчит на листочке бумаги, скорее всего записку кому-то. Гришка Медведев тянет за хвост Ольгу Тушину. Она сердится, трясет головой, оборачивается. Гришка улыбается, страшно довольный. Сережка Истомин методично пихает в бок соседа по парте. Антипова заботливо поправляет свой черный фартук. Сашка Колобков дремлет, положив голову на вытянутые руки. Мараша, как всегда, чему-то широко улыбается. Борис… А Борис смотрит на меня серьезно и грустно. Может, он тоже думает о предстоящей разлуке, о том, что нас ожидает в жизни? И жалеет о неслучившемся?

Я чуть-чуть улыбнулась ему и отвела взгляд. На меня накатила неизбывная грусть.

После уроков нас отправили на пришкольный участок — сажать деревца для аллеи выпускников. Возле теплицы уже стояли грузовики с саженцами. Мероприятием руководила наша биологичка, она отвела место для аллеи вдоль забора. В теплице, где хранился инструмент, мы позаимствовали лопаты и взялись за дело. Мне попалась то ли яблонька, то ли черемуха. Закапывая деревцо и отчаянно грустя, я решила назвать его "Мечта". Каждому досталось по деревцу, даже еще осталось. Мы с Любкой решили посадить дерево дружбы. Глядя на нас, эту идею подхватили Борис с Маратом и Сашка. Таская ведра с водой для полива, мы брызгались и хохотали, но что-то в этом смехе было надрывное, так мне казалось.

Закончив работу, мы неохотно, даже растеряно разошлись. Сашка увязался за мной: я обещала дать пластинки с песнями Дина Рида и билеты по литературе. Сначала мы мирно пили чай и светски беседовали. Как-то неожиданно драка произошла. Сашка обратил внимание на стопку тетрадей, лежавших на письменном столе. И надо было мне сказать, что это мои дневники! Сашка, не задумываясь, цапнул первую попавшую тетрадь:

— Я хочу знать, что ты думаешь.

Мне даже плохо стало при мысли, что Сашка прочтет мои сокровенные записи. Я заорала, пытаясь вырвать тетрадь:

— Не смей! Ну, не надо!

— Я хочу знать твои мысли, — ловко уворачиваясь от моих рук, говорил Сашка. — Я ведь тебе все доверяю, и ты мне доверяй! Считай, что я твой брат.

Я в отчаянии вцепилась в тетрадь и разорвала обложку.

— Вот видишь, что ты натворила, — упрекнул меня новоявленный братец.

— Ну, хочешь, я сама прочитаю тебе некоторые записи? — устало спросила я. Сашка почувствовал, что игру пора прекратить, и отдал мне тетрадь.

Я прочитала кое-что из московских впечатлений, эпизод с Дином Ридом. Это вовсе не удовлетворило Сашку:

— Ой, ой, ой, как интересно! Ты мне лучше про Борю почитай!

Я посмотрела на него, как на законченного идиота:

— С чего ты взял, что я про него пишу? Вот еще, делать мне нечего.

Сашка ухмыльнулся:

— Кому-нибудь другому рассказывай. Ну, почитай, ладно тебе!

Надо сказать, я была свято уверена, что ни у кого на свете не должна подняться рука на такое богопротивное дело, как перлюстрация чужого дневника. Ведь это действительно вторжение в запретную зону человеческой души. В этом меня невольно убедил отец. Он шутил:

— Вот они, твои дневники, лежат на виду. Прочесть ничего не стоит. Но я этого никогда не делал и не сделаю!

И когда, гораздо позже, уже в Москве, мой дневник прочтут тайком девчонки в общежитии, я переживу настоящий шок.

Конечно, ни одной записи о Борисе я не показала Сашке и даже не призналась, что пишу о нем. Мой милый "братец" ушел ни с чем.

Вечером я готовилась к празднику последнего звонка. Постирала воротничок и манжеты, высушила их утюгом и пришила к форменному платью. Да, прощай коричневое платье, ставшее мне коротким и тесным, хотя было куплено в сентябре! Достала белый фартук с гипюровой вставкой и погладила его. Еще белые ленты на бантики.

Как надоели эти косы! Будь я посмелее, давно бы отстригла их. Вон, все девчонки еще в сентябре постриглись коротко, даже самые консервативные. Одна я со своими космами боюсь расстаться. Будто что-то потеряю сразу. Говорят, в волосах женская сила и власть заключены. Так, по крайней мере, раньше думали. Правда, есть еще пословица про долгий волос и короткий ум, но одно другому не мешает.

Что делать, пришлось наутро заплетать допотопные косички, а в них вплетать капроновые белые банты и делать "баранки" на уши. По случаю праздника подкрасила ресницы, чтобы глаза заметнее были на моем щекастом лице.

Этот день, двадцать пятое мая, был совсем не по-весеннему жарким. Солнце припекало непокрытые макушки учеников, выстроившихся на торжественную линейку. Все проходило по общепринятому обряду. Вручение подарков, приветствия учителям и первоклассникам, Мне как корреспонденту местной газеты нужно было внимательно слушать и запоминать, кто выступает и что говорит. Прошлый раз в своей статье о вручении паспортов я не упомянула нашу литераторшу, чем вызвала, очевидно, обиду.

Ребята все такие нарядные, светлые, взволнованные. Сколько подобных линеек было за десять лет учебы, но эта адресована нам, она последняя… Я робко покосилась на Бориса, пока Сашка увлеченно шептался с Маратом. Боря в ослепительно-белой рубашке, какой-то даже ангелоподобный. Он ответил улыбающимся взглядом, от которого мне стало хорошо.

Линейка прошла быстро, все стали расходиться, а мы растерялись: как — и всё? Шурик Ильченко предложил сфотографироваться на парадном крыльце: он захватил с собой старенький ФЭД. Так и сделали. Потом был классный час, мы собрались в своем кабинете и обсудили предстоящие экзамены. Вот и классный час закончился. Зиночка ушла, а мы продолжали сидеть, и не было сил расстаться.

— Может, пойдем на речку? — предложил Колобоша. — Побесимся, подышим воздухом, поиграем во что-нибудь?

Предложение было встречено с энтузиазмом. Народ разбежался переодеваться. Решено идти за Узкое место. Узким местом у нас называется место за поселком, где близко сходятся скалистая сопка и речка. Между ними тянется узкая песчаная дорога. По этой дороге мы и потопали искать удобную поляну. Жара подстегивала нас, не спасали легкие светлые кофточки и рубашки. Я еще напялила единственные черные брюки, через них особенно пропекало. Однако у реки стало легче. Можно было разуться и войти в воду. О купании речи не шло: вода еще совершенно ледяная. Я засучила брючины и с наслаждением почувствовала холод.

На речку пришли не все, кто-то по дороге растерялся. Однако троица была на месте, мои подруги тоже. Синее-синее небо, простор, окаймленный со всех сторон сопками (в детстве я рисовала солнышко, непременно выходящее из-за сопок: другого горизонта не представляла себе), какой-то знойный звон и веселые лица одноклассников наполняли душу блаженством. Переиграв во все знакомые подвижные игры, мы, конечно, стали брызгаться. Очутившись рядом с Борисом и в запале игры брызганув на него водой, я вдруг опомнилась и немедленно убежала подальше. Боря посмотрел мне вслед с непонятной усмешкой.

Тут Сашка атаковал меня шквальным огнем, я не успевала отбиваться, вернее, отбрызгиваться. Еще Витька Черепанов подобрался с фланга. Мне на помощь спешила Любка, оторвавшись от Марата и Бори, а чего ей это стоило! Я оценила жертву. К мальчишкам присоединился Сережка Истомин, и это решило исход боя. У меня защипало глаза: тушь попала. Я заорала:

— Всё, всё, сдаюсь! Дайте глаза вытереть.

Сашка обрадовался:

— Ой, тушь потекла! Смотрите, смотрите, у нее тушь потекла!

Что он нашел в этом занимательного? Нет, он совсем ребенок! Да ему и нравится быть ребенком.

Дольше всех возились мы с Сашкой и Ольгой Медведевой. Вымокли с ног до головы. Довольные и уставшие, поплелись следом за ребятами. Сашка пристал ко мне:

— Свистни им, а? Ну, свистни, ты же умеешь.

Это так. Я славилась своим разбойным посвистом. Лет в тринадцать я училась ему, сидя летом на заборе. Большой и указательный пальцы правой руки я соединяла в колечко, просовывала под язык и дула изо всех сил. Не сразу получилось, но — все "достигается упражнением", как говорил незабвенный Мышлаевский из булгаковской пьесы "Дни Турбиных". Он, правда, по водочке специализировался. Так вот, после долгих тренировок я научилась пронзительно, громко, до звона в ушах свистеть. Могла и с двумя пальцами разных рук и даже при помощи одного. Что любопытно, стоило мне поздно вечером выйти на улицу, сесть на забор и, собравшись с духом, свистнуть, на другом конце поселка обязательно кто-то отзывался. Мне это нравилось, и наша перекличка могла долго продолжаться, пока на меня не наорут соседи, желающие спать.

Ребята об этом знали и часто просили меня свистнуть, если надо было кого-то окликнуть. Всю обратную дорогу мы свистели на разные лады, кто во что горазд. Со мной, правда, мало кто мог соперничать.

Я и сейчас иногда ловлю себя на том, что хочется выйти куда-нибудь на простор и свистнуть так, чтобы уши заложило. Ну, не странно ли? Теперь уже дети просят меня показать "искусство". И даже студенты, было и такое.

Мы напрасно беспокоились, что вот-вот расстанемся. Нам предстояло каждый день являться в школу на консультации, которые длились по четыре часа, а после консультаций еще поливать саженцы. Появилась надежда, что как-нибудь подготовимся и сдадим. Первым, как всегда, предполагалось сдавать сочинение. Вот тогда я снова вляпалась в позорную историю, из-за которой окончательно потеряла Бориса.

Мне не спалось после Читы. Все станции на этом отрезке я знаю наизусть. Новая, Шилка, Карымская…Чем ближе к родине, тем острее чувство одиночества. Я оторвалась от своих, от семьи, друзей, работы, что составляет содержание моей нынешней жизни, а к старому еще не пристала. В каком-то межвременье оказалась, предоставленная самой себе. А что я из себя представляю? Одинокая баба немолодых лет, кандидат никому не нужных наук, автор учебников и методичек, которые никто не читает.

Я часто задаюсь вопросом, почему так случилось, что симпатичная, обаятельная, умная женщина, казалось бы, предназначенная для традиционной семьи, самоотверженная, всю себя отдающая детям, осталась одна? И столько лет, половину женского срока, все одна. Я не помню, что чувствовала, когда меня касалась мужская рука. Одичав вконец, я испуганно сжимаюсь, когда ко мне слишком близко подходит мужчина. А ведь я рождена для любви! Я умею прощать мужчинам их легкомыслие, недалекость, неумеренное самомнение и даже запах носков. Я умею служить, заботиться, нянчить. Во мне накопилось столько неизрасходованной нежности и ласки! Я умею печь замечательные пироги с грибами, даже в русской печке! Почему же я одна?!

Наверное, пока я училась всему этому, проморгала свою судьбу. Теперь я боюсь потерять равновесие и благоприобретенную бесчувственность. Только сны напоминают мне, что я живая, предлагая сюжеты, которые и не снились авторам дешевых любовных романчиков. Я просыпаюсь от собственных стонов и долго не могу прийти в себя. Потом краснею, вспоминая.

Впрочем, скоро вопрос сам собой отпадет по причине возраста. И страшно представить, что моя единственная жизнь больше не освятится любовью к мужчине, и я больше никогда не познаю сладость мужских объятий. На свете столько мужчин, а для меня не нашлось одного-единственного.

Однако мимо, мимо…

Позорная история началась накануне экзамена по литературе. Возле нашего дома асфальтировали дорогу. Асфальт в Забайкалье испокон веков делали армяне, которые приезжали к нам на заработки. Обычно они прибывали по весне, поэтому их называли "грачами". Местные с "грачами" не дружили, а те держались своей диаспорой. Девушке гулять с армянином было позорно, да такое почти и не случалось. Местные ребята отбивали всякую охоту. Я же, как всегда, из принципа поперла на рожон.

Итак, "грачи" клали асфальт возле нашего дома. Я заметила однажды, что в тенечке у дома напротив сидит молодой армяшка, вполне себе хорошенький, и смотрит на наши окна. Я не придала этому значения, но вечером пришла мама от подруги, которая живет в том самом доме, и рассказала мне невероятные вещи. Мама рассказала, что этого армяшечку зовут Ашотом, что ему девятнадцать лет и что он смертельно влюбился в меня. Об этом поведала маме ее подруга.

— Маруся говорит, что он хочет жениться на тебе. Очень влюбился. Даже свою веселость потерял, ходит грустный и задумчивый, — рассказывала мама.

Я, конечно, только похохотала в ответ. Какая любовь, если мы даже не знакомы? Оказалось, Ашот часто видел меня в окне и на балконе, и этого для него вполне достаточно. Несколько дней подряд я, просыпаясь и выглядывая на улицу, имела счастье лицезреть романтического красавца, который с тоской взирал на наши окна. Заметив меня, он оживлялся и приветливо улыбался.

Конечно, живя в небольшом поселке, надо быть совсем анахоретом, чтобы не познакомиться с человеком, который ищет этого знакомства. Ашот своего добился. Представился мне при первом удобном случае. Глядя в его огромные черные глаза, я еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Он же был серьезен, даже грустен, ни разу не улыбнулся.

— Поговорить надо, — с акцентом произнес он.

— Хорошо, как-нибудь, — беззаботно отвечала я.

Ашот требовал назначить встречу. Я назначала, но мне обязательно что-то мешало: как же, у меня экзамены. Он начал проявлять нетерпение, даже сердиться, когда в очередной раз не заставал меня дома. Мама с интересом и даже сочувствием наблюдала за развитием наших отношений. Ашот ей нравился.

Однако свидание состоялось. Я пошла на риск и согласилась сходить с Ашотом в кино. Прекрасно зная, что через час весь поселок будет в курсе, с кем я пришла в кино, я из принципа нарушала все представления о местном этикете. Почему это я не могу гулять, с кем хочу? Кого это должно волновать?

Ашот заговорил о своем заветном еще по дороге в кино:

— Я полюбил тебя с первого взгляда, понимаешь? Я жить без тебя не могу! Хочу жениться на тебе и увезти в Ереван. Что скажешь?

С милой улыбочкой я ему ответила:

— Знаешь, я тебе не верю.

— Почему? — возопил мой смуглый рыцарь.

Надо сказать, говорил он с жутким акцентом. Придя в кинотеатр, мы сразу оказались в центре внимания. К нам присоединился приятель Ашота. Он взялся вдруг уговаривать меня выйти за Ашотика. Я смеялась:

— Да вы что, не понимаете: мне всего шестнадцать лет!

— Ну и что? — возражал новоявленный жених — Моя сестра вышла замуж в пятнадцать. У нас это нормально.

— Это у вас. А я хочу жить, у меня все впереди! Я в Москву уезжаю учиться.

Вокруг нас сгущалась атмосфера, и ребята это чувствовали. Однако они были настроены весьма воинственно. Несколько хмурых взглядов со стороны местных парней — и они готовы хвататься за кинжалы. Символически, конечно. Я застыла и потеряла интерес к интриге, когда увидела Бориса и Сашку. Они покупали билеты в кассе, затем прошлись совсем близко, нагло разглядывая моего визави. Ашот был готов наброситься на них, но я спокойно сказала:

— Это мои одноклассники, успокойся.

— Почему не подойдут, не поздороваются? — продолжал возмущаться армянин.

— Виделись сегодня в школе, — тускло ответила я.

К мальчишкам присоединились Марат и Гришка. Они остановились неподалеку от нас и откровенно следили за каждым нашим движением. Мне стало совсем неуютно от холодных и злых взглядов Бориса. По счастью, сеанс начинался, и все разбрелись по местам. Мальчишки сидели где-то на задних рядах, и, думаю, обзор у них был великолепный. Прошел киножурнал со скучнейшими "Новостями дня", Ашот слегка придвинулся ко мне. Я заметила, что расстояние между нами сократилось, но ничего не сказала. Когда же он обнаглел вконец и попытался положить руку мне на плечо, я сквозь зубы прошипела:

— Немедленно убери свою руку!

Он не смел ослушаться.

Показывали какой-то приключенческий фильм о литовском революционере. Ашот вел себя, как ребенок. Он очень эмоционально воспринимал происходящее на экране, с кавказским темпераментом. Все оглядывались на нас, а я смеялась.

После фильма приятель Ашота отправился в общагу, а я — домой. Ашот провожал меня, конечно. Всю дорогу за нами следовали мальчишки. Они нарочито громко разговаривали, выбирали темы с расчетом, что мы их слышим. Я злилась, но не снизошла до того, чтобы обернуться и сделать замечание. Дураки!

Ашот же гнул свою линию. Он продолжал умолять:

— Анна, поедем со мной! Я сойду с ума. Поедешь?

Я хохотала и твердо отвечала:

— Нет!

Мы пришли к моему дому, а мальчишкам пришлось идти дальше к себе. Наконец-то оторвались от преследования! Однако не обошлось без приключений. Неожиданно откуда-то из темного переулка выскочил мотоцикл со светящимися фарами и стремительно понесся к нам. Я едва успела дернуть Ашота к себе, иначе бы его снесло, как пушинку. Пока мотоцикл разворачивался, мы успели прижаться к забору, и он нас не задел, когда снова пронесся на бешеной скорости. Ашот рассвирепел. Он стал хватать с земли камни и швырять в мотоцикл. Я не могла разглядеть, кто сидел за рулем и за спиной водителя, но их было двое. Фары слепили нас, не давая рассмотреть лица. Сделав еще один вираж, мотоцикл умчался с дымом и треском. Вслед ему летели камни.

Я посмотрела на Ашота: его трясло от бешенства. Ах, так, подумала я. Ну, козлы вонючие! Я боялась отпускать Ашота, надо было переждать. Он увлек меня в наш садик, который в тот момент цвел черемухой и распространял одуряющий аромат. Всем известно, что от цветущей черемухи можно угореть. Видимо, со мной это и произошло. А может, мной руководило одно только опасное любопытство, не знаю. Или нас сблизила опасность? Ведь я не испытывала никакого влечения к молодому армяшечке, не была ни капли влюблена. Мы присели на скамейку, и Ашот привлек меня к себе. Я перестала сопротивляться. Конечно, это было любопытство: я ни с кем еще не обнималась и тем более не целовалась.

— Поцелуй… — услышала я его прерывистый шепот и тут же ощутила прикосновение влажных губ к моим сомкнутым губам.

Тут я на миг отрезвела: да как он смел? Нет, продолжения не будет. Однако Ашот не выпускал меня, он что-то страстно шептал на своем языке и громко вздыхал:

— Ах, Анна, Анна!

Мне стало жаль его. Вот она, погибельная жалость, как всегда, не вовремя. Я поймала себя на том, что глажу его черные волосы, лицо. Не знаю, показалось мне или нет, но в кустах что-то зашуршало. Я подскочила, как ошпаренная. Наспех попрощавшись, убежала домой. Потом полночи не могла уснуть, казнилась. Вот тебе и "поцелуй без любви"! Как низко я опустилась! Что там лесная история! Борис хотя бы люб мне, а этот? Ну да, конечно, красивый. Высокий, стройный, смуглый, черноглазый… Но это же не означает, что я тут же должна падать в его объятья?

На следующий день, перед тем, как идти на консультацию, я решила серьезно поговорить с навязчивым поклонником. "Грачи" рано принимались за работу. Я отозвала Ашота в сторону и ахнула: под правым глазом у него светился выразительный фингал. У меня пропало желание делать ему выговор.

— Кто это тебя? — спросила я.

— Не знаю, — буркнул пострадавший. — Но он тоже получил. Ай, как получил!

— Идиоты! — только и смогла я выговорить.

В школе меня ожидал еще один сюрприз: у Бориса на лбу зияла ссадина, залитая йодом.

— Дураки! — снова изрекла я и стала смотреть на Бориса и Сашку с презрением.

Однако мои старания пропали даром. Постепенно до меня доходил ужас случившегося: Борис больше не смотрит в мою сторону, будто меня в природе не существует! Да и Сашка как-то поохладел. Не пристает, не маячит перед глазами с понимающей улыбочкой. Только девчонки с большим любопытством расспрашивают меня об Ашоте, делятся впечатлениями, кому как он показался. Я леденела от чувства вины и ощущения краха всего, что строилось весь этот год.

Борис казался совершенно безразличным, я больше не ловила его серьезный или улыбчивый взгляд. Я опустилась до того, что по примеру Любки достала зеркальце и стала разглядывать милый профиль, не рискуя быть пойманной. Нет, он больше не смотрит… Ну и что! Подумаешь! Через несколько дней я уеду отсюда, и, может быть, мы никогда уже не встретимся. Так я утешала себя. Но слезы невольно набегали на глаза, и их приходилось скрывать от окружающих.

— Ты знаешь, он похож на Николя из фильма про Анжелику, — говорила Любка.

— Кто? — автоматически спросила я, думая о своем.

— Да твой армяшечка, кто же еще.

— Вечно у тебя все на кого-то похожи! — проворчала я, предприняв еще одну, безнадежную попытку поймать взгляд Бориса. Дохлый номер.

Дома меня ожидал грандиозный скандал. Отцу донесли про Ашота, он вышел из себя и пообещал меня убить, если хоть раз увидит меня с ним. Ну, прямо Монтекки и Капулетти! Собственно, я вовсе не горела желанием встречаться с Ашотом, но тот продолжал меня преследовать. Стал приходить к нам домой и даже умудрился в результате понравиться отцу, который совсем недавно готов был его растерзать. Конечно, он выбрал самый ходовой среди русских людей способ войти в доверие: явился с бутылкой водки.

Однажды, вернувшись с экзамена, я застала их поющими какую-то нудную песню, потом они стали обниматься.

— Я вам не помешала? — спросила я ехидно.

Отец мне объяснил, какой замечательный парень Ашот, хоть и армянин. Потом он ушел в гараж, а этот замечательный парень стал приставать ко мне: преследовать томными взглядами, объяснениями в любви и просьбами о поцелуе. Нет уж, научена горьким опытом!

— "Пастух, я не люблю тебя!" — пыталась я внушить пылкому горцу, но он плохо поддавался внушению. С большим трудом я его все же выпроводила.

А Сашка совсем перестал забегать. Загулял со своими девятиклассницами, наверное…

Первые экзамены прошли на ура. Сочинение и литературу устно я сдала на пять. Зиночка очень волновалась за нас, помогала, когда была возможность. Впрочем, мы все выступили единым фронтом: слабых подстраховали, подсказывали им внаглую. Члены комиссии делали вид, что не замечают. Только не надо думать, что оценки дались нам даром. Нет, нас добросовестно дрессировали на консультациях, заставляли конспектировать все билеты. За время подготовки мы исписали по нескольку толстых тетрадей. Принимались экзамены довольно строго, халявы не было.

Борис по-прежнему не замечал меня, а я страдала от этого, не имея возможности даже с кем-то поделиться. Умираю, но не сдаюсь. И только однажды он снизошел ко мне и то по крайней необходимости. На экзамене по литературе мы сидели за соседними столами. У Бори был Достоевский в вопросе. Я видела, что он плавает, на листочке написала: "Чем помочь?" и показала ему исподтишка. Борис скосил глаза и написал в ответ: "Как звали пьяницу?" Я поняла, что речь идет о Мармеладове, и прошептала эту фамилию.

— Понял? — спросила одними губами.

Боря сдержанно кивнул. Закусив губу, он стал что-то писать для устного ответа. Я волновалась. Давно уже подготовившись, вся истаивала от желания помочь ему и вообще за него все ответить. Через паузу он поднял голову и, увидев мою полную готовность, тихо спросил:

— Следователь?

— Порфирий Петрович. Понял?

Он снова кивнул. Конспираторы! Мне было весело, и отвечала я весело и бодро. Меня не дослушали до конца. Улыбаясь, Нинушка сказала:

— Ну, тут все ясно.

Борьку долго мурыжили. Когда он вышел, на него набросились:

— Ну, как?

Он пожал плечами. Я спросила:

— А сам как думаешь?

Зилов раздраженно ответил:

— Да не знаю я! Трояк, что еще может быть? — и ушел курить. Я стояла, как оплеванная.

Тут подвернулась Любка со своим любимым присловьем:

— Не переживай!

Эта фраза была у нее на все случаи жизни. Ею она отвечала хамам, когда ей гадости говорили, но и по назначению тоже иногда использовала.

Танька Лоншакова рискнула сострить:

— А я все думаю, почему это у нас всегда свиней Борьками называют?

Все заржали, забыв, что за дверью идет экзамен. Тут уж я не выдержала, взмолилась:

— Ну, хватит, ребята!

Зилов оказался прав: трояк. Сашка и Марат тоже не блеснули. Но они, кажется, не очень переживали, отправились куда-то отмечать благополучное избавление.

Мы все отдалились друг от друга за последнее время, или мне казалось. Так жаль. Нет, с подругами встречались каждый день, пускались во всякие авантюры, связанные с нашими районными симпатиями.

Танька Лоншакова разочаровалась в Кариме после нескольких встреч и успела уже передружить с половиной районных парней. Таня Вологдина была влюблена в симпатичного юношу Толика, который учился в Чите, а на лето вернулся в поселок проходить практику. Официально никто из нас с ним знаком не был, но на танцах и в кино регулярно встречались. Таня молча страдала и не могла найти способ, хоть как-то приблизиться к Толику. Тогда эта проблема казалось неразрешимой: мы были убеждены, что юноша сам должен искать знакомства. А что делать, если он никак не хочет тебя замечать? Только мучиться остается. Вот мы и мучались, сетуя на свою принадлежность к ущербному слабому полу.

— Им все можно! — возмущались мы часто. — С кем хочет, с тем и танцует, и знакомится. А что же нам-то делать?

Вот нам и оставалось только шпионить, собирать сведения и негласно преследовать объект симпатии, любуясь им издали. Глядя, как сохнет Танька по своему Толику, я вдруг решила поговорить с ним. Мне терять нечего: уезжаю навсегда. А Таньке доброе дело сделаю. Не совсем же он бездушная скотина? Пообещала ей, что накануне отъезда обязательно поговорю, хоть и страшно тоже.

— Не сможешь, — уверяла Таня. — Испугаешься. Да и что говорить будешь?

— Найду что сказать, не боись!

А пока мы бегали в КБО (комбинат бытового обслуживания) на примерки своих выпускных нарядов. Мне шилось гипюровое платьице с глубоким декольте, которое мне к лицу (или к чему-то другому?), с короткими рукавами-крылышками, приталенное, на белом полотняном чехле. У Тани Вологдиной кремплен с набитым рисунком, тоже белый. Одна Любка Соколова выпендрилась: у нее — бледно-голубой кремплен. Ольга Яковлева шьет платье из белой парчи. Полное разнообразие стилей и тканей.

Еще я бегала в поликлинику оформлять справку по форме 286, несколько раз фотографировалась: результат всякий раз меня шокировал. На каком-то промежуточном варианте пришлось остановиться: мама отказалась давать деньги. Выпускной вечер и мой отъезд неуклонно приближались.

Как-то я сидела на балконе и готовилась к экзамену по химии. На балконе еще была тень, которая спасала от жары. Однако зной июньского полдня размягчал мозги и усыплял сознание. Я глазела на улицу, без конца отвлекалась, чтобы не клевать носом. Асфальт давно уже положили, "грачи" перелетели на другое место. Ашот не появлялся два дня, и я успокоилась. Внизу шли люди, проезжали мотоциклы, редкие машины. Вдруг вижу: любимая троица! Идут по тротуару вдоль нашего палисадника. Наверное, в кино направились. Обычно они останавливались, если видели меня на балконе, заговаривали со мной. Теперь же прошли и не повернули головы, будто я — пустое место. Не видеть меня они не могли, значит, сознательно игнорируют. Даже Сашка! Я с грустью проводила мальчишек взглядом. У Бориса вальяжная походка, очень мужественная. А Сашка слегка подпрыгивает…

Настроение совершенно упало. А тут мама сообщила, что ко мне пришли гости. Я на миг вдруг подумала: а что если мальчишки завернули к нам? Но на диване в большой комнате сидел Ашот с каким-то важным дядькой. Выяснилось, что они вовсе и не ко мне, а к маме. Свататься. Я чуть не упала со смеху, а мама сделала серьезное лицо и внимательно слушала. Важный оказался и впрямь дядей Ашота, он взял на себя роль свахи.

На полном серьезе он описывал богатство Ашота: двухэтажный дом в Ереване, деньги, ковры, посуда и так далее. Я еле сдерживалась, а мама делала мне страшные глаза. Выслушав дядю, она произнесла:

— Ну, что я могу сказать? Вы, наверное, знаете, что у нас не принято решать за детей. Аня сама должна сказать последнее слово. Все зависит от нее, как скажет, так и будет.

Дядя стал ворчать:

— Это неправильно. У нас принято слушать старших. Что дети могут понимать в жизни? Старшие мудрее, они думают о счастье детей и никогда не посоветуют плохого.

Мама покорно ответила:

— Все так, но Ане надо учиться. Она уезжает в Москву.

Дядя возмутился:

— Зачем Москва? Зачем учиться? Она может рожать детей, заботиться о муже. В ее возрасте наши женщины уже имеют детей. Женщине не нужно учиться. Ее дело — дом, семья. Учение только портит ее.

Я готова была взорваться каждую секунду. Дядя продолжал назидание:

— Москва тоже портит людей. Детей нельзя отпускать так далеко от дома. Вы совершаете большую ошибку.

Мама слушала с удивительной кротостью, но ответила то же:

— Разговаривайте с Аней, она достаточно взрослая уже, чтобы самой решить свою судьбу, — и она вышла, дав понять, что разговор закончен.

Ох, я дорвалась! Без всякого уважения к сединам мудрейшего я разоблачила его мещанскую, обывательскую суть. Дядя не остался в долгу. Он облил грязью всех самостоятельных, умных женщин, назвав их безнравственными и даже развратными. Это был настоящий идеологический спор отцов и детей! Я говорила о высоких целях, о духовности, о великих делах, которые меня ожидают. Дядя видел цель жизни только в личном и семейном благополучии. Я говорила о личности, о ее самовыражении, Дядя парировал тем, что указывал на назначение женщины как безмолвной прислуги в доме. Я горячилась, мне не хватало доводов, и это выводило из себя. Дядя оставался спокойным и важным, от этого было еще противнее.

Ашот сидел спокойно и совершенно бесстрастно слушал наш спор. Его безучастность почему-то тоже раздражала. Мы не пришли к согласию ни по одному вопросу: дядя оказался мне не по зубам. Теперь я понимаю: разный менталитет, согласия и не могло быть.

Наконец, дядя посетовал:

— Очень жаль. Такая молодая, красивая и — такая глупая.

С этим они ушли. Ашот так и не сказал ни одного слова, только грустно вздохнул на прощание. Больше он ко мне ни разу не подошел, а я постаралась скорее его забыть.

Вот и химию сдали. Принимала Зиночка, у нее не сдаст только самый отъявленный тунеядец. И с комиссией повезло: народ подобрался душевный, понимающий. Я отстрелялась в первой пятерке и теперь с сочувствием смотрела на трясущихся одноклассников. При нашем кабинете имелась лаборантская — крохотная комнатушка с двумя входами: из коридора и из класса.

Пока Зиночка как ведущий преподаватель выслушивала чей-то жалкий лепет, мы с Ольгой Яковлевой пробрались в лаборантскую и тихонько открыли дверь, которая находилась за спиной комиссии. Как раз напротив сидели и готовились к ответу Колобков и Зилов. "Готовились" — высоко сказано. Оба с одинаково отсутствующими лицами смотрели в окно. Теперь надо было выяснить, какая помощь требуется, а для этого привлечь внимание. Ольга схватила какую-то тряпку и замахала ею, как Свобода на баррикадах. По классу прошел шелест: все, кроме Бори, заметили наши манипуляции и заулыбались. Это могло насторожить комиссию, я приложила палец к губам. Народ потупился в парты. Тут и Зилов, наконец, спустился с небес на землю, обратил внимание на нас.

Ольга уже раздобыла кусок темного картона и мелом нацарапала на нем знак вопроса. Сашка закрутился на месте, соображая, как сообщить нам номер билета. Борис просто написал на листочке номер билета, выждал момент, когда преподаватели отвлеклись, и показал нам. Ольга ткнула пальцем в Сашку, Борис покосился назад и написал на том же листочке номер Сашкиного билета. Мы бросились к учебникам. Я выписала на картон огромными буквами формулы полимеров и выставила Борису на просмотр. Он спокойно, будто так и надо, переписал их. Стерев формулы, я написала на второй вопрос билета о химических свойствах целлюлозы реакции горения и гидролиза. Ольга тем же способом помогала Сашке. Труднее обстояло дело с задачей, тут пришлось полагаться на везение.

Ну, общими усилиями вытянули обоих на "три". С физикой дело обстояло сложнее. Я сама сбилась на задаче, забыла одну формулу. Промучили нас с половины девятого до шести вечера, а все потому, что в комиссии сидел директор, Пушкин. Он заявил Сережке Истомину, которому досталась сборка радиоприемника:

— Пока не поймаешь "Маяк", отсюда не выйдешь!

Сережка просидел пять часов. Тогда ему в помощь дали нашу серую мышку Ленку Павлову, такого же умника в радиотехнике. Теперь они вдвоем корпели над деталями. Уже не помню, кто кого пересидел — Пушкин сборщиков радиоприемника или они его, но сдали все. Сашка выплыл за счет того же радиоприемника. Только у него не сборка была, а схема цепи, в которой он прекрасно разбирался. А вот второй вопрос по Паскалю и Архимеду Колобоша совсем не знал, а так мог бы сдать даже на четыре.

Мы оказались в последней группе и домой добирались чуть не ползком. Борису с Маратом повезло: они попали в первую группу с Гришкой Медведевым и Сашкой Карякиным, которые умудрились под бдительным оком Пушкина написать ответы себе и товарищам. Отмучившись, они сделали нам ручкой и отправились в свободный полет, провожаемые завистливыми взглядами. В этот момент Колобоша смотрел на них брошенным щенком.

В последнюю очередь сдавали историю и обществоведение, тут блеснули, наконец. В комиссии, кроме самого Пушкина, был Юрий Евгеньевич. Много пятерок, вполне заслуженных. Сашка, правда, меня взбесил. Когда я вошла, он стоял у доски и что-то тихо-тихо лепетал. Уж историю не выучить! Пушкин рассердился и чуть не выгнал его. Однако отпустили с Богом, не звери же.

Я пробуксовала на втором вопросе о капиталистическом товарном производстве. Написала все, что вспомнила о товаре и стоимости. Такие скучные материи! Думала — все, пятерки не видать! Юрий Евгеньевич ободряюще подмигнул, и я запела соловьем. Напела на две пятерки.

После экзамена мы сидели на подоконнике в коридоре и горланили:

Где вы, школьные учебники

И задания домашние?

Кто теперь сидит за партою,

За четвертой, у окна?

А вечером мы с девчонками сделали очередную шпионскую вылазку в район, походили под окнами частных домов, где в летних кухнях собирались интересующие нас юноши. "Нас" — будет неверно сказано. Меня никто из этих ребят не интересовал.

Разобравшись с Ашотом, я все-таки испытывала уколы самолюбия: как это, взял и забыл? И не стал за меня биться, завоевывать? Дядя сказал — Ашотик подчинился. Да, это было все же маленькое разочарование. Что касается Бориса, то дальше подсказок на экзаменах наши отношения не продвинулись. Зилов продолжал старательно меня не замечать. Это была его месть за Ашота. Ну, что ж. Я имею право на личную жизнь, так сказала я себе и отправилась вместе с девчонками.

Лунная, звездная ночь. Мы крадемся по темным лабиринтам, среди огородов и заборов, как индейцы на тропе войны, и замираем у освещенного окна, вздрагивая от каждого шороха. За столом в летней кухне сидят Толик (это в него влюблена Таня Вологдина) с братом Петькой и еще двое ребят. Они играют в карты, лениво переговариваясь. Нам не слышно, о чем они говорят, но от этого не менее интересно и интригующе. Таня с каким-то отрешенным лицом смотрит, не отрываясь, на Толика. Он симпатичный: длинные вьющиеся волосы, юношеские усики над верхней губой, широкоплечий, высокий.

Считая всех знакомых парней "тряпками" и "половиками", мы умудрялись идеализировать какого-нибудь Толика, о котором практически ничего не знали, но свято верили в его исключительные достоинства. Ночи напролет мы с Таней просиживали на кухне в разговорах о нем и разгадках тайн его души. Толик рисовался нам этаким Печориным, загадочным и таинственным.

Однажды наша бывшая одноклассница Людка Павленко, которая училась в том же техникуме, что и Толик, поведала некоторые сплетни, завезенные из Читы. Из ее рассказа следовало, что Толик — "тертый птиц". У него связь с одной из студенток, о которой он треплет на каждом перекрестке, хвастаясь победой. Все это так не вязалось с привычным обликом нашего кумира, что мы возненавидели не его, а Людку, которая, скорее всего, врала. А я укрепилась в решении поговорить с ним накануне отъезда. Для меня это было уже делом чести — доказать, что Людка всего лишь жалкая сплетница.

Наблюдая за парнями, мы увлеклись, стали комментировать их действия и тихо хихикать, только Таня по-прежнему обожающе взирала на своего Толика. Ничего особенного нам не открылось. Я слегка заскучала и отошла в сторонку пописать, как тут вдруг наткнулась на мирно спящую собаку, которая огласила тишину визгливым, испуганным лаем. Ей сразу ответил целый хор брехливых псов, и пошла перебранка! Девчонки всполошились, увидев, что Петька выходит из домика. Мы сиганули врассыпную, давясь от хохота и стараясь меньше шуметь. Ни в коем случае нельзя было себя обнаруживать, такой позор.

Выскочив на простор, мы, наконец, объединились. Задыхаясь от быстрого бега, делились впечатлениями. Танька Лоншакова напомнила:

— Послезавтра уже выпускной, а ты обещала с Толиком поговорить. Придется завтра.

— Завтра так завтра, — согласилась я.

Сказать легче, чем сделать. Мне нужно было собираться в дорогу: сразу после выпускного, в шесть утра, я уезжала в Москву. Весь день я тряслась от мысли, что меня ожидает серьезный разговор с незнакомым парнем. Что за нужда, скажете? Почему сама Таня не поговорит? Да она никогда в жизни бы не решилась! Это мне нечего терять: мы больше не увидимся. Просто уже не было сил смотреть, как она тоскует.

Таню объединяло с Толиком одно горе: у него тоже рано умерла мать. Братья остались с пьющим отцом. Петька уже отслужил, работает, а Толе еще учиться и служить в армии. Однажды, во время одной из вылазок мы подслушали разговор их дяди с тетей. Тетя рассказывала:

— Этот Кеша нахрюкался и полез на Тольку. Петька ему говорит: "Папка, уходи от нас, без тебя лучше будет!" А тот орет: "Я убью этого гаденыша!" Это про Тольку-то. Совсем ума лишился, на родного сына руку поднимает.

Нас растрогал этот рассказ, к обожанию добавилась жалость, хорошая, бабья. Все замечательно, но как я начну разговор? О чем буду говорить? Собирая чемодан, упаковывая тряпки и книги, я думала только о роковом часе, который стремительно приближался.

Бытует мнение, что нельзя вмешиваться в чужие отношения и решать чью-то судьбу. Это все так. Однако сюжеты многих классических комедий строятся на том, что находчивый слуга или служанка помогают господам в сердечных делах. Более того, они в нужный момент, когда все, казалось, рушится, соединяют влюбленных путем какой-нибудь остроумной хитрости.

Теперь я знаю, что иногда полезно чье-то вмешательство. Почему считается нормальным, что недоброхоты разрушают чужие отношения, а дружеское вмешательство порицается? Мне, к слову, часто не хватало собственной решимости, и такая помощь, возможно, была бы очень даже кстати в некоторые моменты. Ведь беспристрастному человеку проще объясниться и развести руками.

Вечер неумолимо приближался, я все больше волновалась, но уже чувствовала какой-то азарт. Явились девчонки, и мы направились в район, на разведку. Таня Вологдина волновалась, кажется, еще больше, чем я. Лоншакова выразила недоверие:

— Мне кажется, ты испугаешься, не сможешь.

— Посмотрим! — не стала я возражать.

Толика мы обнаружили у кинотеатра. Он шел смотреть очередной индийский шедевр "Зита и Гита". Мы не нашли в себе достаточно сил, чтобы подвергнуться подобному испытанию, поэтому решили ждать. А фильм длинный, две серии! В поисках, чем бы себя занять, мы забрели в гости к одному из приятелей Толика, Валерке.

Валерка жил в том же лабиринте деревянных домиков, окруженных сараями, огородами и всякими хозяйственными постройками. Он привел нас в сарайчик, где обитал летом. Кроме стола и кровати, там ничего и не помещалось. На стене висели политические плакаты, на столике громоздился большой катушечный магнитофон. Валерка напоил нас чаем, поставил записи Высоцкого. Я тогда слушала с интересом, но настоящее открытие Высоцкого, конечно, было впереди.

Однако девчонки забеспокоились: скоро закончится фильм, пора вылавливать Толика. Мы сердечно поблагодарили хозяина и сделали вид, что идем домой. Валерка, как джентльмен, решил нас проводить. Мы шли и пихали друг друга локтями: "Что делать? Как избавиться от него?"

Уже стемнело, время позднее, а Валерка никак не отстанет от нас. Вдруг Танька Лоншакова испуганно вскрикивает:

— Ой, это папка идет! Валерка, уходи скорее: увидит, всех убьет! Он у меня такой строгий!

Мы подыграли ей тут же:

— Да, Валер, иди, а то неприятностей не оберешься.

Бедный парень покрутил головой, не понимая, о ком идет речь, но не посмел ослушаться, отстал, наконец. Мы посмеялись удачной Танькиной выдумке. Стоило Валерке скрыться из глаз, мы рванули к дому Толика.

Таня Вологдина тряслась, как от сильного озноба. Они посадили меня на лавочку возле Толиного дома, а сами удалились со словами:

— Будем поблизости ждать. Как только поговоришь, иди к остановке автобуса, мы там будем сидеть.

Я осталась одна в кромешной темноте, в чужом месте. Сидела и тряслась от каждого шороха. Когда кто-то проходил мимо, душа у меня падала в пятки. Я ждала Толика с нетерпением и одновременно безумно боялась его появления. Где-то звучала музыка. По моим подсчетам фильм давно уже закончился, а Толя все не шел. В темноте что-то вдруг зашевелилось, я вскрикнула. Большая, черная собака подошла ко мне и стала обнюхивать. Это была та самая собака, которая вспугнула нас накануне своим лаем. Я робко погладила ее. Собака успокоилась и прилегла у моих ног.

Ожидание затянулось до двух ночи. Напряжение меня измотало вконец, и теперь уже не страшно было. Хотелось, чтобы скорее все кончилось. Я думала: а ведь мне ничего не мешает вот так однажды поговорить с Борисом, объяснить ему все про Ашота, рассказать, как я тоскую по нему, как скучаю… Что мешает, что? А впрочем, зачем? Ведь я уезжаю навсегда.

Однако холодно! Я почувствовала, как потянуло свежим ночным ветерком, музыка вдали замолкла. Я надеялась, что Толик там, откуда доносятся эти звуки. Теперь уже не на что надеяться. Он не пришел. Очевидно, пошел к родственникам ночевать, чтобы не скандалить с отцом. Почему-то ни разу в голову не пришло, что он мог отправиться к девушке. Странно. Это сила самовнушения, видимо.

Я поднялась со скамьи, размяла затекшие конечности. Последний страх пропал, я спокойно дошла до автобусной остановки, где умирали от нетерпения и ожидания мои девчонки. Пришлось их разочаровать. Ну, не судьба, видимо. Таня так и не познакомится с Толиком, потом тоже уедет далеко и навсегда. Толик останется невоплощенной мечтой.

Да, судьба часто откалывает невероятные шуточки, подумала я, продолжая не спать и смотреть за окно, где в сереющем небе гасли последние звездочки. До моего поселка осталось всего несколько часов езды. От волнения я потеряла последний сон, голова раскалывается от подскочившего давления. В каком же виде я приеду!

Да, судьба или не судьба… Я всегда была склонна полагаться на судьбу. Боялась нарушить кем-то заведенный ход жизни. Пыталась прислушиваться к высшей воле, разгадать которую требовалось непременно. Если не получалось что-то, старалась не насиловать обстоятельства. Знала, что толку не будет: истратишь силу и энергию, добьешься своего. Но постепенно результат сойдет на нет. Не судьба. И никогда не отвоевывала свое счастье. Может, это моя главная ошибка? Можно ли бороться за свое счастье, если оно возможно только на обломках чужого благополучия? Раньше не было никаких сомнений: нельзя! И я оставляла любимых людей погибать в постылой обыденности, без любви, без одухотворенности, но с чистой совестью. Как хорошо быть честной, не правда ли? Пусть даже одинокой.

Только они, мои любимые мужчины, которых я оставляла в привычной гавани, почему-то быстро спивались, теряли индивидуальность и то очарование, которое высвечивалось только в лучах моей любви… Может быть, все же это неправильно — убивать любовь во имя чистой совести? И как распознать свою судьбу? Говорят, когда она тебя настигает, уже не возникает никаких вопросов.

Я волнуюсь в ожидании встречи с родиной, как та шестнадцатилетняя девчонка, которая прощается с детством и отрочеством, и бросается в новую жизнь.

Выпускной бал — это, конечно, звучит весьма высокопарно в применении к тому мероприятию, которое нас ожидало. Однако он бывает раз в жизни, поэтому все ждали и готовились, как положено по традиции. Двадцать шестого июня все небо заволокло, и пошел такой редкий в наших краях дождик. Занудил, заморосил надолго. Все ворчали на погоду, а меня, напротив, охватывал необъяснимый восторг. Я была легкая, как эльф. Летала на воображаемых крылышках и таяла от сладкого ощущения жизни и ожидания чуда. Платье давно готово, вот с прической беда. Девчонки с утра ходят в платках: все перекрасились еще со вчерашнего дня, теперь накрутили бигуди. Мы встретились в школе, чтобы вымыть актовый зал и все приготовить к празднику. Я убежала пораньше: надо было окончательно упаковаться, больше времени не будет.

К вечеру все стеклись ко мне. Ольга Яковлева стонала по поводу неожиданного оттенка волос, Танька Лоншакова недовольна тем, как на ней сидит платье. Любке жмут туфли, и так до бесконечности. А больше всего ныли на погоду: пасмурно, противно. Уныние. Я не знала, что делать с волосами, с этой проклятой косой. Девчонки, как горничные, крутились вокруг меня, причесывая и укладывая мои космы в высокий хвост. Накрутили "завлекалочки" — две спиральки вдоль лица. На шею я надела небольшую нитку поддельного жемчуга. Не стоит говорить, что все красили ресницы, накладывали тени, подводили глаза черным карандашом, и скоро стали "подобны ветреной Венере".

Побежали к школе под дождем, огибая лужи и оберегая белые лакированные туфельки. Собрались, как всегда, у Зиночки в лаборантской. Зиночке передалось наше волнение и трепет, она чуть не плача произнесла:

— Такие все красивые, нарядные, взрослые…

Действительно, как резко все повзрослели! И дело вовсе не в навороченных прическах или новых, элегантных костюмах, в которые облачились наши юноши. В лицах появилась некая трогательная серьезность, понимание значимости момента. Всех пробивало на сентиментальность. Любка страдающе глядела на меня, будто ждала утешительных слов. Она говорила мне комплименты, которым я не верила. Следуя скверной привычке зацикливаться на своей внешности, я опять страдала. Мне казалось, что я выгляжу хуже всех выпускниц и гостей, и что все это видят и чуть пальцами не тычут.

Когда мы спустились в актовый зал, там уже собрались родители и учителя. Оформление зала скромное, но намек на праздник все же есть: воздушные шарики, плакат с приветствием выпускникам, нам, то есть. Среди гостей были мои родители и сестренка. Меня, как назло, посадили в президиум на всеобщее обозрение, чем окончательно испортили настроение. Мы с девчонкой из параллельного десятого взобрались на сцену и сели за покрытый красным бархатом стол. "Как настоящие!" — сказал бы сейчас Сашка Колобков.

Я исподлобья разглядывала зал: вот девчонки белым облачком кучкуются справа, а мальчишки темной массой оккупировали места у окна. Где же Борис? Ах да, вот они с Маратом, такие торжественные, серьезные. Сашка по обычаю крутится, дергает Гришку. Пошли речи, потом выдача аттестатов. Хлопали все от души. В параллельном десятом несколько ребят получили справки вместо аттестатов, наши же все дошли до финиша относительно успешно. Когда заговорила Зиночка, я почувствовала ком в горле. Плакать нельзя: тушь потечет. Тараща глаза изо всех сил, я старалась не разреветься.

— Мне было легко с вами. Вы поступали, как взрослые, все вопросы решали самостоятельно, — говорила Зиночка дрожащим голосом. — Мне грустно расставаться с вами. Это был мой самый удачный выпуск…

Она хлюпнула носом и сошла со сцены под бурные аплодисменты. Нина Сергеевна сменила гнев на милость и тоже вспомнила о нашем классе только хорошее. Когда слово дали Юрию Евгеньевичу, аплодисменты долго мешали ему говорить. Наконец, он властно поднял руку, и все замолчали. Его речь была короткой, как выстрел. Суть ее сводилась к тому, что мальчишки наши выходят из стен школы потенциальными воинами и защитниками Отечества, а девочки — сестрами милосердия. Но он надеется, что многие навыки, полученные нами в школе под его руководством, нам не пригодятся. Отмахивая рукой по-строевому, Юрий спустился со сцены. На него обрушился шквал одобрительных выкриков и оваций.

С ответным словом от нас выступала Ирка Савина. Хорошо поставленным, будто специально для митингов и преподавательской работы голосом она отчеканила благодарственный спич. Впрочем, он был вполне искренним и вызвал сочувствие у выпускников. Наконец, моя пытка закончилась, можно было слинять со сцены. Кроме аттестатов, все получили памятные подарки. Мне досталась мягкая игрушка: ушастая рыжая собака. Прижав ее к себе, я бродила по залу, когда начались танцы. Заиграл специально приглашенный ансамбль каких-то длинноволосых обормотов. Мы недоброжелательно встретили их исключительно из патриотических чувств. Вот бы наши ребята сыграли! Но, увы, инструментов давно уже нет.

Танцевать не хотелось. Я столкнулась с Сашкой, который вертелся возле сцены, очевидно ностальгируя.

— Покажи! — Сашка указал на мою лопоухую собаку.

Я дала ему игрушку в руки, Сашка взял ее за ухо.

— Как зовут?

— Не знаю, еще не придумала. Хочу взять ее с собой в Москву, на память.

— О, придумал! — обрадовался Колобоша. — Его будут звать Боб. Согласна?

— Почему Боб? — не поняла я.

— Потому! — хихикнул Сашка и ускользнул от меня.

Я подперла стенку и стала разглядывать одноклассников, стараясь запомнить их получше. Зиночка грустила, девчонки пытались вытащить ее танцевать. Сашка уже говорил что-то Борису на ухо, они оба уставились на меня. Борис отрицательно мотнул головой и демонстративно отвернулся. Он ни разу за вечер не станцевал. Марат с Сашкой тоже, будто сговорились. Я рассердилась: в зале столько красивых девчонок, а они морды воротят.

Назло им я стала танцевать: сначала с Витькой Черепановым, потом с Шуриком Ильченко, с Истоминым… Каждому говорила:

— Братья Карамазовы в своем амплуа. Видимо, среди нас нет такой особы, которой они могли бы оказать честь пригласить на танец. Подумаешь!

Солист ансамбля никуда не годился. Мы возмутились и стали просить Сашку спеть. Он пококетничал слегка, но с явным удовольствием вышел на сцену. Патлатый солист покорно уступил ему место у микрофона. Под любимые песни стали танцевать все, только не Борис. Он стоял у окна с независимым видом и смотрел на сцену. Я окончательно скисла. Подцепив Любку, протащила ее несколько раз мимо окна, но Борис и бровью не повел. Он усмехался и изображал увлеченную беседу с Маратом.

Совсем отчаявшись, я забрела в музей, приметив там свет. Юрий Евгеньевич возился со стендом, посвященным гражданской войне в Забайкалье. Когда я вошла, он поднял голову и улыбнулся.

— Что такая грустная, Анна?

Мне тут же захотелось реветь белугой, но я только пролепетала:

— Жалко уходить из школы. Уезжать страшно.

Юрий сочувственно пожал обеими руками мою ладонь:

— Ну-ну. У тебя праздник сегодня, а ты унываешь.

Его глубоко посаженные карие глаза под темными бровями смотрели тепло и участливо. Я вспомнила, как предала его.

— А вы меня простили?

Он сразу понял и усмехнулся:

— Простил, простил. Держи хвост пистолетом.

В дверь просунулась чья-то физиономия, и тут же музей наводнился почитателями Юрия Евгеньевича, преимущественно женского пола. Я ретировалась.

Объявили банкет. Родители накрыли столы в спортзале. К тому моменту все уже основательно проголодались, поэтому с плотоядными воплями ринулись к столам. Лилось шампанское, дымились котлеты, почти как у Пушкина в "Онегине". Родители постарались, раздобыли для праздничного стола немыслимые по тем временам деликатесы: шоколадные конфеты, мороженое. Ну, и сами наготовили горячие блюда. Накормив нас, родители ушли спать, мы же танцевали до трех часов.

Дальше по традиции следовало идти встречать рассвет на гору, в сопки. Все хорошо, но на улице дождь, слякоть, тьма-тьмущая. Однако нас это не остановило. Со смехом, песнями мы вывалились наружу и храбро потопали в сопки прямо при параде. Колобоша только прокомментировал, поднимая ворот пиджака:

— Погода шепчет: "Займи, но выпей!"

Он убежал вперед, вместе с Гришкой возглавив поход. Они горланили песни, поднимая дух и настроение всех, кто следовал за ними. Зиночка тоже отважилась на это сомнительное предприятие. Она мокла и мерзла, но шла с нами до конца. Путь пролегал за Узкое место и в сопки. Мы поднимались все выше, оскальзываясь, промокая насквозь, но не сдаваясь.

Когда уже начало светать, я вдруг заметила, что Бориса и Марата среди нас нет. Предатели! Опять отличились, баптисты, Квазимоды! Я поделилась своим возмущением с Любкой Соколовой.

— Может, они пошли переодеться и скоро нас догонят? — как всегда, попыталась оправдать она Братьев Карамазовых.

Однако они все не появлялись. Плевать! Теперь уже все равно мы чужие… До меня вдруг дошел смысл происходящего: в шесть утра я отбываю в Москву, а это значит, что больше не увижу Бориса! Если бы не ожидание дороги и глобальных перемен, то этот удар я бы не пережила. Теперь все равно, сию минуту разлучиться или через несколько часов, утешала я себя. Только вот не будет последнего мига, когда человек выдает сокрытое, подспудное. Это так важно, как ведет себя человек во время прощания!..

Собственно, встречи рассвета не произошло. Серое, затянутое тучами небо постепенно светлело, из-за пасмурной погоды рассвет получился блеклым, неясным, смазанным каким-то. Народ подустал, никто уже не хотел подниматься выше, только я с упрямством ослицы все взбиралась на самую высокую сопку. Мне почему-то было важно достичь вершины. Я шла навстречу мокрому ветру, который свистел нешуточно. Сашка догнал меня, и мы вдвоем оказались на вершине. Дух захватывало от высоты и какого-то необъяснимого восторга.

— Э-э-эй! — крикнул Сашка, перекрывая ветер.

Я подхватила крик, и мы уже вместе вопили от избытка чувств. Сверху весь поселок был как на ладони. Над ним нависла пелена туч, дождя и угольного дыма: ничего не поделаешь, расположен в низине.

Пока спускались с горы, окончательно рассвело. Солнца не было и в помине. Пришла пора расставаться, все потихоньку рассасывались. Сашка обещал прийти на вокзал, чтобы меня проводить. Ну, и девчонки само собой.

Собирать уже было нечего. Родные не ложились спать, ждали меня. Я в последний раз проверила деньги, билет, документы, переоделась для поезда и села на диван, переживая мучительные приступы предотъездного синдрома. Если бы в ту минуту кто-нибудь очень дорогой сказал мне: "Не уезжай", я бы плюнула на все и осталась. Даже догадываюсь, кто бы это мог быть… Но он не сказал, даже не простился со мной, исчез, как обычно, ушел от ответственности.

Родители переживали по-своему этот момент. Они желали мне добра, а значит, не хотели, чтобы я губила свою жизнь в поселке. Конечно, боялись отпускать шестнадцатилетнюю дурочку в большой город, пусть даже к родной тетке. Отец просто сказал:

— Я верю тебе.

Мама тоже прекрасно знала, что я далеко не легкомысленная особа и голыми руками меня не возьмешь. А впрочем, как сейчас говорят, тогда было другое время. Я не могу себе представить такую ситуацию, что я отпускаю свою шестнадцатилетнюю дочь за тридевять земель. Да, время другое: более опасное, циничное, но и захватывающе интересное. Время для молодых, такой парадокс.

Я затвердила тогда слова Льва Ошанина, что смолоду хорошо начинать жизнь с большой дороги и трудного дела. К этому и готовила себя. Была ли готова? Не совсем, но ничего, жизненные уроки восполнили пробел.

Пришло время идти на вокзал, сердце мое сжалось. Остался позади родной двор с беседкой. Вокзал рядом, только через линию перейти. Когда мы вошли в зал ожидания, я вздрогнула. Неожиданно откуда-то вынырнул обрадованный Сашка, а позади смущенно улыбался Борис. Я даже присела на деревянную скамью, ноги подкосились. Тут же подоспели девчонки: обе Тани, Любка, Ольга Яковлева. Стало шумно в гулком огромном зале. С Борисом, конечно, пришел и Марат, еще Шурик Ильченко, Витька Черепанов и Гришка. Я была растрогана до слез. Да и много ли мне было надо? Столько впечатлений и переживаний на одни сутки! И еще бессонная ночь.

Девчонки набросились на Борю с Маратом:

— Вы куда делись, когда мы пошли встречать рассвет?

Марат отвечал, улыбаясь во весь рот:

— Мы потерялись. Искали вас, искали и не нашли.

Я не слушала, о чем они говорят, все сливалось в общий гул. Я видела только немного усталые, но такие родные глаза Бориса. Они определенно выражали грусть, и я смела надеяться, что это имеет отношение к моим проводам. Мы молчали. Я все силы направила на то, чтобы сдержать рыдания, подступившие слишком близко. Нельзя расстраивать родителей. Объявили мой поезд. Вот-вот он покажется вдали. Мы стояли на перроне, разговаривая о пустяках, а к перрону зеленой змеей подползал пассажирский "Владивосток — Москва". Отец подхватил мой чемодан и сумку с книгами, понес в вагон. Сестренка заволновалась:

— Иди, а то опоздаешь!

Вот мы расцеловались с девчонками, Марат с улыбкой пожелал мне поступить, Сашка требовал, чтобы я писала письма.

— А ты будешь отвечать? — спросила я печально.

— Нет, конечно, я писать не умею. Только читать.

Он тоже грустил, это было очевидно, только скрывал изо всех сил. Посыпались пожелания, напутствия. Я обнялась с отцом, поцеловала маму и сестру. Все, надо подниматься в вагон, проводница торопит. Тяжело вздохнув и проглатывая колючий ком в горле, я взбираюсь по крутым ступенькам. Последний взгляд. Почему он ничего не говорит, почему упорно молчит и отводит глаза? Все что-то выкрикивают наперебой, шутят, хохмят, а он молчит и смотрит в сторону. Перрон поплыл, я ахнула. Проводница оттеснила меня могучей спиной, и все! Все! Сестренка бежала за вагоном, Сашка прыгал рядом, девчонки, толкаясь, махали руками, а Бориса я больше не увидела.

Я продолжала стоять в тамбуре, когда поплыли мимо родные дворы, школа, пятиэтажки, потом сопки, покрытые багульником, Узкое место, река. Теперь можно было плакать: никто не увидит. Мне было страшно и больно, будто без наркоза из меня вырезали какой-то жизненно важный орган. Прижимая к себе рыжего Бобку, я прощалась с домом, со школой, с родиной и с моей странной любовью… Упершись лбом в стекло, я все видела, как сквозь туман. Чтобы возродиться для новой жизни, сначала нужно умереть. Эта боль служила признаком нового рождения.

И вот теперь, когда прошла почти целая жизнь, я возвращаюсь. Почему-то в те немногие короткие наезды, которые я совершила за эти годы, у меня ни разу не возникло такое чувство. Теперь же я, как в шестнадцать лет, опять готова к неожиданным поворотам судьбы и нечаянным переменам.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Однажды я не стала давать телеграмму и свалилась как снег на голову. Войдя в родной двор и подходя к подъезду, я столкнулась с отцом. До сих пор в мелких деталях помню его лицо, которое отразило переход от озабоченности суетного дня к удивлению и такой неподдельной радости. Он даже выронил сумку, которую держал в руках. Это было очень давно, больше я не практикую таких сюрпризов, зная по собственному опыту, что внезапная радость, как и горе, может нанести вред неподготовленному, особенно немолодому, организму.

На сей раз меня встречали сестра и брат, их я увидела еще из окна.

— Ты моя-то! — заверещала сестрица, бросаясь мне на шею.

Мы расцеловались, похлюпали носами. Господи, Вовка-то как постарел, на отца стал похож! Мы погодки с ним, он старше, но всегда я опекала его, спасала от мальчишек. Мы так дружили в детстве, что нас малышня дразнила: "Тили-тили тесто, жених и невеста!" За ручку везде ходили, а в детском саду просили, чтобы нас на соседние койки спать укладывали. Однако по какой-то фантастической вредности воспитатели нас все время разлучали, а мы ведь были на пятидневке, тосковали по дому, родителям.

— Дайте оглядеться! — прошу я и с наслаждением вдыхаю родной воздух, приправленный дымком. Дым не угольного происхождения, и я спрашиваю:

— Что-то горит?

Ленка вздыхает:

— Тайга горит, вот уже месяц. Говорят, специально кто-то поджигает. То ли наши, то ли китайцы.

Вокзал недавно выкрашен, еще держится. Гипсовых атлетов вот что-то не видать. Несмотря на попытки как-то благообразить станцию, следы разрухи еще очевидны. Затоптаны когда-то аккуратные палисаднички, везде мусор, бутылки. Ну, на это мы не смотрим, в Москве не лучше. Там даже возле Кремля теперь свинарник такой, что плакать хочется, глядя на все это.

— Ну, идем, что ли, ко мне? Ты ведь у меня остановишься, как раньше? — не терпится Ленке.

Я киваю согласно. Брат молчаливо сопровождает нас. К Ленке — это в пятиэтажки. Мамина квартира ближе, но с сестрой мы большие подруги, будем болтать до потери сознания, пока все-все не перескажем друг другу, нам теперь не расстаться. Ленку я вижу чаще всех остальных: она единственная после папы отваживается преодолевать путь до Москвы. Хорошо, хоть билет у нее бесплатный, а то я выложила за него свою месячную зарплату, а еще обратно ехать.

Ленка веселая, она Близнец по гороскопу, легка на подъем, общительна и подвижна. Между нами разница в семь лет, но она как-то сгладилась за последние годы, и мы стали похожими. Сестра рано овдовела, оставшись с двумя детьми. В последнее время жила с каким-то мужчиной, а в данный момент переживала его измену. Так что мой приезд оказался кстати: она явно нуждалась в моей поддержке.

Мы переходим рельсы по маленькому деревянному мосточку, и Ленка рассказывает, как этой зимой здесь погибли в один момент муж и жена Степановы, наши соседи по двору. Шли с какого-то праздника, из гостей, у нее каблук застрял между дощечками. Прямо на них двигался маневровый поезд, не увидеть его было нельзя. Однако Степанов бросился помогать жене, схватился за ее ногу, пытаясь вытянуть. Так оба и попали под колеса маневрового. Поселок никак не может забыть этот трагический эпизод.

А вот и школа, ее облик изменился за счет длинной пристройки с аркой. Обязательно загляну сюда после. От пришкольного участка почти ничего не осталось. Где же наша выпускная аллея, где уютный домик, в котором жили бездомные учителя и молодые специалисты? Наша спортивная площадка лишилась ограды и теперь пересекается намертво утоптанной тропой. Удивительное время: оно уничтожает все заборчики и палисаднички в общественных местах и воздвигает мощные глухие ограждения в частных владениях. Школа теперь стоит, как на юру, обдуваемом ветрами со всех сторон. Неуютно должно быть нынешним школьникам.

Я жадно гляжу по сторонам, слушая сестру. Она пока сообщает местные новости, отвечает на мои бесконечные вопросы. Многое разрушено, а строится ли что-нибудь?

— А вот! — Ленка указывает на одноэтажное здание из белого кирпича и с высоким крыльцом. — Новый клуб железнодорожников: старый-то сгорел…

Мы подходим к ее дому, и вдруг сестра начинает странно себя вести. Она останавливается и, прячась за углом дома, что-то высматривает возле собственного подъезда.

— Ты чего? — удивляемся мы с братом.

Ленка, видимо, удовлетворилась результатами осмотра, вышла из-за угла и направилась к подъезду, ничего не объясняя. Взобрались на четвертый этаж. О лифтах здесь и не слышали, хотя, впрочем, в них нет надобности: выше пяти этажей из-за вечной мерзлоты здесь не строят. И обязательно из кирпича, к счастью, блочных домов так и не освоили. Однако, как я выяснила, за последние десять лет в поселке построен только один жилой дом. Мой брат строитель, но работает обычно вне поселка, ездит по командировкам.

Ленка сразу организовала стол, а я после четырех голодных суток набросилась на еду. Теперь только держись! Народ здесь гостеприимный, и, учитывая, сколько домов мне придется обойти, можно предположить, что все потерянные за дорогу килограммы вернутся ко мне с лихвой.

— А сало где? — мечтательно спросила я.

Ленке от отца передалось искусство особой засолки свиного сала, Оно у нее получается нежным, чесночным, с мягкой кожей, м-м-м! Отец, пока был жив, всегда присылал мне зимой его в посылках.

— Ой, я и забыла! — захлопотала Ленка, и вот на столе появилось мое любое лакомство: тоненькие кусочки мороженого сала на черном хлебе.

Раньше на всю зиму морозили в природном холодильнике огромные противни пельменей, вареников, котлет, засаливали капусту в бочке, шинкованную или вилками. У нас под лестницей в доме стояла такая бочка, и никому не приходило в голову покуситься на чужую капусту. Она покрывалась ледком, но от этого была еще вкуснее. Из квашеной капусты готовили знатную солянку со свининой. А еще морозили молоко в кругах, так и продавали. Сверху намерзал бугорок желтых сливок. Их особенно было вкусно соскребать ложкой, мы называли это блюдо мороженым.

Теперь, я смотрю, на столе салат из крабовых палочек, оливье, колбаска, куриные окорочка. Все, как везде. Это, конечно, неплохой знак: в магазинах теперь всего навалом. Раньше ведь приходилось покупать мясные туши у частников, поэтому и делались глобальные заготовки, сразу на всю зиму. Благо, что здесь не бывает оттепелей.

Перекусив, Вовка отправился домой, взяв с меня обещание, что вечером я буду у них. Ленка присела рядышком и крепко обняла меня:

— Ой, ты моя сестреночка, наконец-то приехала!

У меня опять глаза на мокром месте: как же мне не хватает родного тепла! Им-то хорошо, они вместе. Хотя, как Ленка рассказывает, не очень-то она ладит с Вовкиной женой, споры идут из-за бабушкиного дома. Много всякого, но они же рядом, всегда можно прийти, поговорить. Всегда помогут друг другу. Здесь все по-другому. Все тебя знают, даже сейчас, когда я четверть века живу в Москве, у меня масса знакомых. Кого-то с детства знаю, соседи по двору, одноклассники, просто знакомые. Идешь по поселку и без конца останавливаешься, здороваешься. Даже старшее поколение помнит меня прекрасно. Будто и не было этих лет! Я, действительно, возвращаюсь домой. Ленка жалуется, что в школе учителя ей не давали покоя, все меня в пример ставили, а она не такая положительная, как я.

Правда, есть и другая сторона медали: общественное мнение. Здесь все про тебя все знают и ты про них. После огромного города, где ты беспредельно одинок среди миллионов людей, это кажется трогательным. Но Ленка так не считает. Ее бурная жизнь постоянно вызывает порицание со стороны благонамеренной части общества и ее сотрудников, в первую очередь. И еще дает повод для сплетен и пересудов.

— Ну, давай рассказывай, чего это ты прячешься по углам, — предлагаю я. — От Саши?

— Да нет, — отмахнулась Ленка. — С ним все покончено.

Она рассказала, что весь поселок знал, с кем Саша живет помимо Ленки. Он неплохо устроился: на два дома. Одна Ленка пребывала в святом неведении.

— Говорит, уходит в гараж, у него там сервис, маленький бизнес. Я и не суюсь туда. Его нет сутки, двое, ну, думаю, работа срочная. Потом приходит, как ни в чем не бывало, спать со мной ложится. И все на усталость жалуется. Я вокруг него колбасой катаюсь, кормлю, обстирываю. Не беспокою без нужды. Он отлежится, отдохнет и опять — "на работу". Добрые люди мне адресок подсказали. Прихожу, открывает дверь черненькая такая, молоденькая. А за ее спиной — Саша мой. "Знакомьтесь", — говорит. А я-то! Думала ребеночка ему родить, венчаться собирались!

Ленка сокрушенно долбанула чашкой по столу.

— Ну, а прячешься теперь от кого? — настаиваю я.

— От Наташки. Это жена одного моего поклонника. Он молодой, всего двадцать четыре года. По дурости женился, из-за ребенка. Ой, сестра, не знаю, что мне делать!

Эта фраза неотделима от Ленки, на мой взгляд. Вот я приехала, решила помочь ей справиться с изменой, а выходит, она уже в другой истории. Это так похоже на мою неугомонную сестру.

Суть этой истории сводилась к тому, что вот уже четыре года ее преследует своим пылким вниманием Сережа Моторин. Как только вернулся из армии, стал оказывать знаки внимания. Однако Ленка была замужем, потом появился Саша, не до Сергея, в общем. На последнем праздновании Дня железнодорожника в клубе она пустилась во все тяжкие. Специально для этого вечера прикупила новый наряд, заняв денег у подруги-коммерсантки, выглядела потрясающе, много пила и танцевала. Сергей не упустил свой шанс. Он проводил Ленку до дома, ну и все такое. Теперь отношения зашли так далеко, что Сергей хочет развестись и требует ее решения.

— Как хорошо, что ты приехала! Ты мудрая, ты все рассудишь. Как скажешь, так я и сделаю.

— Значит, он женат? — обреченно прокомментировала я.

Опыт мне подсказывал, что женатый мужчина — это абсолютно безнадежный вариант. Есть связи, которые сильнее всего на свете: привычка, вживание друг в друга. Я никогда не покушалась на женатых мужчин, даже если губила себя и его. Это заведомо обреченное дело. Теперь мне нужно было решить за сестру, а я так хочу, чтобы она была не одинока и счастлива! Она, как говорится в рекламе, этого достойна.

— Да Сергей давно не живет с Наташкой! — с обычным заблуждением влюбленных женщин доказывает мне сестра. — Ты не представляешь, какая у нее семейка! Они все сели ему на шею и держатся изо все сил, потому что он один эту семейку инвалидов и алкоголиков кормит. У него золотые руки: мебель делает, плитку керамическую. Мечтает о своем бизнесе.

И уже совсем другим тоном, сокрушенно добавила:

— Они его добром не отдадут. Наташка выследила нас, теперь таскается сюда и устраивает скандалы.

— У него ребенок, говоришь? — спросила я, думая о превратностях судьбы. Вот только что Ленка примерила на себя роль обманутой женщины. Немного времени спустя, и она сама уже выступает в роли обманщицы, и теперь Наташка бегает по ее следам.

Зазвонил телефон. Ленка ответила:

— Алло? Я слушаю. Алло? Ну вот, опять. Это она звонит и бросает трубку. Проверяет.

Тут пришла из школы племянница Манька, и я вспомнила о подарках. Шмоточный вопрос мы с сестрой обсуждали не менее пылко, чем любовный. Я выпотрошила свой чемодан, Ленка распахнула шкафы. Мы все перемерили друг у друга, распределили быстренько, кому что идет. Подарки были одобрены, пора отправляться к маме. Я достала коробку шоколадных конфет, маминых любимых, халатик ситцевый и летнее платье, все ей в подарок. Наказав Маньке никого не впускать, особенно Наташку, мы отправились к маме. С теми же предосторожностями вышли из подъезда. По дороге я спросила сестру:

— Ты не знаешь, кто из моих одноклассников сейчас в поселке?

— Да как всегда. Танька Лоншакова, Ирка и Сашка Карякины, Ольга Яковлева… Что-то больше никого не помню.

— А Бориса Зилова помнишь? Он здесь?

Ленка задумалась на минуту, потом ответила:

— Такой бравенький? Высокий, всегда аккуратный? Помню, как-то видела, но не знаю, здесь он или нет.

Мы вошли в родной двор. О, боги, боги, яду мне, яду! Все палисадники уничтожены, ограды нет и в помине, бродячие козы дожевывают остатки жалких кустов, от клумбы не осталось воспоминаний, а от беседки один остов торчит. Теперь это не закрытый двор, а проходной и проезжий. Дома, конечно, тоже в жалком состоянии, удивительно, как до сих пор не рухнули. Впрочем, их тоже обновили к весне, подкрасили. Кое-где даже скамейки у подъездов есть. Сараи и гаражи сгорели во время большого пожара. Тогда же сгорел и папин мотоцикл. Он очень переживал эту потерю.

Сразу столкнулись с соседями. Восклицания, качания головами. Тетя Неля из квартиры с нашей площадки будто законсервировалась: вот уж действительно, заспиртовалась. Какая была двадцать пять лет назад, такая и сейчас. Она поцокала языком:

— Сколько же лет прошло! А я тебя сразу узнала.

Я с волнением жду, когда мама откроет дверь. Раньше мы дверей не запирали. Никто и никогда. И приходили, как в известной песенке, которую поет Анжелика Варум, без спроса в гости.

— Ой, доченька! — мама, постаревшая, погрузневшая, но такая родная…

Какое счастье, что она есть, что я, а не мои дети, могу сказать:

— Мама!

Она постарела, но, по моим наблюдениям, стала как-то веселее, много шутит, смеется. Я вдыхаю до боли знакомый запах родного дома, осматриваюсь. Выцветшая репродукция картины К. Брюллова на стене, старенькое пианино фабрики им. П. И. Чайковского. Сразу вспомнилось, как мама в собственном сопровождении поет песню из фильма "Весна на Заречной улице". Мои родители познакомились в вечерней школе: папа учился, мама преподавала литературу. Поэтому они так любили этот фильм.

У нас никогда не было уютно, да и мудрено: в двухкомнатной распашонке впятером. Да еще, сколько помню, всегда плохо топили зимой. У балкона образовывались наледи, не спасала вата между окон и бумага, которой заклеивали щели. Мороз под пятьдесят — это не шутки. Мне всегда было холодно зимой. А вот теперь в квартире тепло, уютно и чисто. Ленка старается: моет, стирает, убирает, белит потолки и стены. Мама сама разве что готовит себе немудреную еду, да натопит титан, чтобы помыться. Дрова ей приносит Вовка. Он же ходит за продуктами, привозит картошку из подпола бабушкиного дома, где хранятся овощи с огорода. Племянники помогают. Я же только материально чуть-чуть. Хорошо, пока есть такая возможность. Были времена, когда родители и сестра здорово меня выручали. Эти времена длились довольно долго, начиная с моего студенческого периода, и закончились всего лишь несколько лет назад

Мы пили чай, смотрели семейный альбом. Мама хранила все снимки, которые я посылала, многие из них я совсем забыла. Было спокойно и хорошо. Однако с Ленкой долго не просидишь на одном месте. Она уже тащила меня дальше. Звонить домой сегодня же я не стала: там раннее утро. Потом отзвонюсь.

Вечером я гостила у брата. Племянники пионерского возраста порадовали воспитанием и начитанностью. Они учились играть на гитаре, предложили мне что-нибудь исполнить. После обильного ужина я с трудом могла прижать к себе инструмент, однако что-то пропищала. Мальчишки переглядывались и хихикали. Моя манера исполнения "чтобы в каждом углу было слышно" их рассмешила.

В моей жизни был период, когда я вдруг стала играть на гитаре и сочинять песни. Он, этот период, был непродолжителен, лет на пять. Как запела, так и замолчала. По старинке, летом в деревне меня еще просят дети и друзья что-нибудь исполнить, но нового я давно уже не сочиняю. Разучивать же что-то душевное или обиходное в компании — лень.

Родственный визит с подарками и праздничным ужином вполне удался, без всякой иронии. Конечно, они все говорили знаменитое забайкальское "Но!", выражающее все оттенки смысла, однако, для меня теперь это звучало, как музыка. Мы с Галей, невесткой, обсудили проблемы воспитания детей, она пристыдила Вовку в моих глазах, попеняв ему за приступы пьянства. Вовка поставил Высоцкого на магнитофоне. Мы с удовольствием послушали. Удивительно, что брат по-прежнему много читает, ведет дневники, к которым я его приучила еще с детства. У него колоссальная по масштабам провинции библиотека, которую он собирал в течение всей жизни. Вот уже в который раз я пожалела, что живу так далеко от родных. Время показало: они не только по крови родные, но и по духу. Степень интеллекта тут не при чем. А видимся мы раз в десять лет, переписка как-то заглохла, в Москву Вовка ни разу не приезжал, объясняя это обычно:

— Где столько денег взять?

Мальчишки проводили меня до Ленкиного дома, звали приходить завтра. К Ленке не стали подниматься, и я поняла, что здесь они не частые гости. Было уже поздно, но сестра меня встретила при полном параде:

— Ну, наконец-то! Идем в гости.

— Какие гости в это время?

— Самое подходящее время! Хочу познакомить тебя с интересным человеком. Он как раз сейчас дежурит — сторожит клуб.

— Интересный человек — сторож клуба? — удивилась я.

Нисколько не смутившись и подпихивая меня к выходу, Ленка ответила:

— Ему шестьдесят лет, столько всего знает! Я часто хожу к нему кофе пить. Валентин Иванович читает мне стихи, рассказывает разные истории.

Удивлению моему не было предела. Ленка тем временем крикнула в недра квартиры:

— Манька, выключай телевизор и — спать! — и захлопнула дверь, окончательно выдавив меня на лестницу.

Надо сказать, что вечером и ночью здесь страшная темнота. Фонарей нет или они разбиты, в окнах свет гаснет рано. Вот и блуждай в потемках. Зато небо здесь такое звездное! Можно часами любоваться и изучать вселенную. Спотыкаясь на неровной поверхности и подмерзшей к ночи грязи, мы дотопали до клуба. Ленка постучала и, как мне показалось, истошным голосом завопила:

— Валентин Иванович, встречайте гостей!

Я думала, мы перебудим весь микрорайон. Где-то внутри засветился огонек. Я дергала Ленку:

— Может, человек отдыхает, спать лег?

Сестра безапелляционно выдала:

— Ему нельзя спать, он на дежурстве.

Дверь, наконец, отворилась, и на пороге возник бородатый, похожий на чеховского интеллигента мужчина. Ленка меня отрекомендовала:

— Валентин Иванович, это моя сестра Аня. Я обещала вас познакомить с ней, когда приедет.

Сторож широко распахнул дверь:

— Входите, девочки.

Мы прошли по залам, где валялись декорации, какие-то стенды, киноафиши. На стене план работы клуба, который я с любопытством прочитала. День железнодорожника, конкурс красоты, концерт художественной самодеятельности, выступление какого-то ансамбля. Как будто ничего не изменилось с тех пор, как я была школьницей. Повеяло родным, советским, но я уже знала, что жизнь здесь стала другой. Среди пунктов плана значилось не "Танцы", а "Дискотека".

Мы пришли в каморку сторожа, где имелась старая круглая электроплитка со спиралью, кушетка, застланная ветхим пледом, стол и стул. Валентин Иванович поставил чайник, и весь свой визит мы ждали, когда вода закипит. Под занавес все же удалось выпить чайку. Сторож обстоятельно расспросил меня про род занятий, очень заинтересовался моей научной деятельностью. Я защитилась по поэзии Гумилева. Оказалось, что сторожу не чуждо творчество Николая Степановича. Он даже имеет свой взгляд на личность поэта и его судьбу. Более того, сторож изрек ряд дельных замечаний по поэтике Гумилевского творчества. Я разинула рот. Конечно, мы, снобы, всегда выслушиваем дилетантов со снисходительной ухмылочкой, но здесь я совершенно потерялась, отдавая постороннему человеку полное право на выражение оригинальных мыслей.

Ленка молчала, не вмешиваясь в наш высокоинтеллектуальный разговор. Только когда сторож отворачивался, хлопоча, она показывала ликующей мимикой: "Ну, что я тебе говорила?"

Беседа наша зашла заполночь. Сторож, конечно, ухаживал за Ленкой, а мне это-то и нужно было выяснить. Он пустил в ход все свое обаяние, которое заключалось в интеллекте, в чем же еще в таком возрасте? Меня заодно решил охмурить. Этими наблюдениями я поделилась с Ленкой, когда мы возвращались домой. Она возмутилась:

— Конечно, я ему нравлюсь. Было бы обидно, если б наоборот. Но почему ты во всем видишь плохое? Мне кажется, Валентин Иванович совершенно бескорыстен. Потом, такая разница в возрасте!

Я только цинично хмыкнула в ответ, припомнив ее злоключения с Сережей Моториным.

Перед сном мы еще раз поели, почему-то резко проголодавшись. Посидели на большой уютной кухне, разрабатывая план действий на завтра. Уложила меня Ленка в гостиной на новых мебелях.

— Помнишь, ты мне деньги высылала? Тогда мне так тошно было из-за Сашки, я взяла и купила вот эту мягкую мебель. Заказала с Иркой в Чите, она привезла.

Я легла на диван, застеленный чистыми простынями, почитала немного. Необычное чувство покоя разлилось в моей душе. Я слушала далекую перебранку собак. В открытую форточку влетал морозный весенний воздух, и заглядывали огромные звезды. Уже засыпая, я, как в детстве, пробормотала заклинание:

— На новом месте приснись жених невесте!

Мне еще казалось, что подо мной ходит пол и стучат колеса.

И понеслось! Такой экстремальный отдых мне и не снился! Кстати, я так и не вспомнила наутро, видела ли что-нибудь во сне. Никаких женихов, одна жестокая правда жизни.

Ленка взяла отгулы. Она работала секретаршей, получала мало, но зато имела некоторую свободу движений. Начальник ее давно знал и баловал, позволяя опаздывать, брать выходные, когда ей позарез нужно. Ленка поговаривала, что пора становится серьезной и добропорядочной, и надо идти служить в бухгалтерию, в соответствии с образованием, которое она получила. Там и платят больше. И тут же она вздыхала:

— Но как представлю себе, что буду целый день, от звонка до звонка, сидеть с этими тетками и считать, считать… Тошно становится! Вот что делать? Я думала, ты приедешь, посоветуешь.

У меня никаких сомнений на этот счет:

— Ни в коем случае! Подумай, стоит ли из-за этих жалких копеек, которые ты станешь получать, лишаться свободы? Сейчас ты себе хозяйка, всегда в форме, потому что на глазах у людей, в центре всех событий. А что в бухгалтерии? У тебя и так остеохондроз.

Ленка мрачно изрекает:

— Так уж пора солидней стать, что я все, как девочка, скачу! На меня уже все косо смотрят. Нужен какой-то рост. Я сейчас учусь на заочном в институте, а что потом? Нет, бухгалтерии мне не избежать…

Итак, взяв отгулы, Ленка потащила меня на рынок. Теперь это место стало центром и средоточием жизни в поселке.

— Сейчас все торгуют, только этим живут. Моя подруга Ирка Долгова ездит в Китай, у нее свой рафик. Мотается на нем за границу и обратно, возит товар. Да сейчас все увидишь сама.

Я наивно спрашиваю:

— А как же прежние очаги культуры? Стадион, кинотеатр, мой любимый книжный магазин, клуб?

Сестра безжалостно рушит иллюзии:

— Ничего этого больше нет. Стадион развалился, кинотеатр сначала захватили сектанты, теперь там торговый центр. Книжного больше нет, а старый клуб, как ты уже знаешь, сгорел.

— Ну, а памятник-то хоть павшим бойцам сохранился на площади?

— Что ему будет? — проворчала Ленка. — Он ведь гипсовый, кому нужен?

Рынок представлял открытое пространство, занятое бесчисленными рядами торговцев. Впрочем, всем это хорошо известно: рынок он и в Африке рынок. Были здесь и крытые павильоны, где продавали овощи, мясо и рыбу. Отрадно видеть изобилие в родном поселке, однако, цены не ниже московских!

Ленка была здесь как рыба в воде. Купив продуктов, мы направились в бывший магазин "Забайкалье", где теперь тоже крытый рынок разместился. Надо сказать, что выбор тряпок тут не хуже, чем на Черкизовском, может даже в чем-то и пооригинальнее. Сюда все везут прямо из Китая, в соответствии со вкусами местного населения. Оказалось, что мой вкус с их — совпадает, вот что значит родина!

Ленка решила подобрать мне блузку для будущего похода в доморощенный "Бизнес-клуб". Она подвела меня к знакомой торговке, ею оказалась моя подруга детства Нинка Журавлева. Мы даже обнялись на радостях, узнав друг друга без особых усилий. Нинка выложила на прилавок пестрый ворох тряпья. Я с наслаждением в нем рылась, пока подруги обменивалась новостями, однако выбрать ничего не удалось.

— Ладно, — ободрила меня Ленка. — Сейчас пойдем к Ирке, она должна была сегодня вернуться из Китая. Посмотрим, что привезла: я заказывала себе костюмчик.

При отсутствии денег и мужа Ленка умудрялась регулярно делать обновки, смело занимая деньги и потом отдавая. Меня ее легкость в этом вопросе всегда искренне восхищала.

Нинка взяла с нас обещание вечером быть у нее.

— Я заеду за вами на машине, — предупредила она.

— Где тут на машине ездить? — удивилась я.

Побродив еще немного по рынку и встретив пару знакомых, мы переместились к дому (в тех же пятиэтажках) Ирки Долговой. Здесь меня тоже ждал сюрприз. За незнакомой мужниной фамилией пряталась младшая соседка по площадке, дочь той самой проспиртованной тети Нели, Ирка-Армянка. Это прозвище было связано с туманным происхождением Ирки: в ее родословной не обошлось без "грачей". Маленькой она была чернявая, с огромным, вечно раскрытым ртом и постоянной готовностью зареветь. Теперь это была энергичная, красивая какой-то цыганистой красотой женщина. И очень радушная.

Ирка тоже жила без мужа, разойдясь с ним. Был у нее чеченец, который являлся еще и компаньоном в бизнесе. Когда мы ввалились без звонка и стука, Ирка пыталась отоспаться после долгой командировки. Нас встретила ее черноглазая дочь-подросток, она сообщила матери о гостях. Я, конечно, почувствовала себя неловко: пришли, разбудили трудового человека. Однако Ирка вскочила и тут же стала метать на стол. Появилась и бутылка популярного здесь китайского спирта. С напитками в поселке плохо до сих пор: самопал расцветает, и много людей травится. Из наиболее безопасных — китайский спирт, который разводят водой и получают водку, интернациональный напиток.

Жареная картошка, сало, водка — с утра! Я вздохнула: отдыхать так отдыхать. Я знала, на что шла.

На огонек, вернее на бутылку, заглянул субтильный молодой человек с налетом артистизма. Я обратила внимание на его красивые руки, которыми он осторожно брал рюмку. Ленка рекомендовала:

— Знакомься, это Галочкин. Гениально делает массаж. Весь поселок ходит к нему. Меня на ноги поставил после приступа остеохондроза. Тебе тоже обязательно сделает массаж! Берет совсем недорого.

Сидя скромненько на табуретке у стены, Галочкин беззастенчиво рассматривал меня.

— Сестра? — спросил Ленку, не отрывая от меня глаз.

— Да.

— Младшая?

— Старшая! — обиделась Ленка.

— Надо же. Красивая.

— Галочкин, ты иди, иди! — погнала его Ирка. — Смотри, с утра и уже пьяный.

— А вы разве не с утра пьете? — удивился Галочкин, с достоинством ставя рюмку на стол. Галантно поклонившись и поцеловав мне руку, он удалился.

Девчонки тут же ввели меня в курс дела по поводу Галочкина. Он пытался завести торговую точку, его разорили конкуренты-чеченцы. Начал спиваться, жена выгнала из дома. Вот теперь подрабатывает массажом и скитается по чужим домам. А руки у него волшебные, есть дар.

— Обязательно воспользуйся возможностью, — посоветовала Ирка.

Я заикнулась, что неплохо было бы для вящего моего спокойствия купить заранее билет.

— Сейчас поедем на вокзал и купим, — мгновенно отреагировала Ирка-Армянка.

У меня брови поползли вверх:

— Но ведь ты выпила, — робко напомнила я.

Ирка беспечно махнула рукой. Она крикнула детям, чтобы собирались, сама быстренько переоделась и уже разогревала рафик во дворе. Ленка подмигнула:

— Видишь, как все хорошо устраивается. Сейчас билет купим.

Мы залезли в микроавтобус, разместились вольготно в его салоне и понеслись. Я вцепилась в какую-то железку и всю дорогу не выпускала ее из рук. Трясло, как на фронтовой дороге. Мы пересекли рельсы по каким-то символическим мосткам, потом пронеслись мимо городка из строительных вагончиков.

Когда сбавили скорость и проезжали последний вагон, чуть в стороне, ближе к сопкам, я невольно вздрогнула. Мне грешным делом показалось, что я вижу Бориса. Мелькнуло знакомое лицо и исчезло. Конечно, показалось. Я не очень хорошо вижу: близорукость, на которую накладывается возрастная дальнозоркость, постоянно преподносит сюрпризы. Иногда такое увидишь! Я ничего не сказала Ленке.

Поднимая тучи пыли, мы притормозили у тыльной стороны вокзала. Я прошла к кассе, отстояла очередь и узнала, что билеты на Москву можно купить только за два дня: проходящие поезда. Понеслись обратно. Я шею вывернула, пытаясь увидеть вагончик, но ничего не успела разглядеть. Ирка высадила нас, где мы попросили, и взяла с нас обещание, что на днях поедем с ней вместе на природу.

Я отправилась навестить маму, а Ленка побежала готовить обед. Ну, надо же! В поселке расстояния — полчаса ходьбы от края до края, а народ на машинах ездит. На вокзал мы могли дойти за пять минут, ну, за десять от силы. Прежде чем идти к маме, я зашла к Вовке за племянниками. Обещала ведь, что приду. Сводила их поесть мороженое и выпить лимонаду прямо в магазине: больше некуда было вести.

У мамы было так спокойно и хорошо, даже есть не надо было: мы просто попили чай. Опять смотрели фотографии, вспоминали. Она все переживала, что я одна. Я пожаловалась:

— Знаешь, мне кажется, что уже все позади. Больше ничего не будет в моей женской судьбе.

Мама засмеялась:

— Что ты! Сорок лет — это только начало! По собственному опыту тебе говорю. Господи, да это самый расцвет красоты, сознания своей силы! Вспомнишь потом мои слова.

Мне так хотелось ей верить! Мы долго перебирали фотографии, я слушала разные истории, рассказывала ей о своей нынешней жизни. Прибежала соседка:

— Аня, тебя к телефону.

У мамы нет телефона, а муж соседки был машинистом: им положено. Ленка орала в трубку:

— Ты что, забыла, что нас Нинка Журавлева к себе звала? Мы сейчас заедем за тобой.

Через две минуты у подъезда стояла синяя новенькая девятка. Я люблю ездить на машинах, но по хорошим дорогам и подольше. А тут только села, не успела расслабиться — уже на месте. День клонился к закату, яркое солнце, сияющее неустанно, скрылось, немного подморозило. Небо ясное, светлое, но уже звездочки показались. Мы ехали на другой конец поселка, где к нему примыкает деревня, расположенная за рекой. Там свои дома, огороды. Мост новый отстроили. Летом обычно река так мелела, что машины проезжали прямо по воде, а зимой, ясно, по льду. Поэтому долгие годы мост не ремонтировался. Теперь же я увидела новенький, железобетонный, а не деревянный, как раньше, мостище.

Мы его не пересекали, остановились прямо у реки. Дом Нинки на берегу. Все-таки никакая квартира не сравнится с самым захудалым домом. Пусть печи, пусть воду надо таскать, но здесь даже дышится по-другому. У Нинки было уютно. Она, оказывается, уже успела приготовить стол для нас. Мы расселись, стали пить, закусывать основательно, все больше домашними вкусностями, придаваться воспоминаниям. У Нинки тоже двое детей. Я заметила, что во всех семьях здесь по двое детей, не больше и не меньше почему-то. А еще, как выяснилось, у Нинки есть муж. Мне показалось странным, что подруга не представила нам его, не пригласила с нами за стол. Он сидел в соседней комнате и смотрел телевизор, источая при этом ощутимый сарказм и неудовольствие. Я вопросительно посмотрела на подругу.

— Не обращайте внимания, — спокойно ответила Нинка, будто речь шла о домашнем животном. — Он всегда так. Не работает, все надоело, устал от безделья.

— Бедненький, — посочувствовали мы с Ленкой.

И в этой семье главной кормилицей была женщина.

С Нинкиного телефона мне удалось позвонить домой, и я окончательно успокоилась и предалась разврату, то есть отдыху. От души наговорившись, пересмотрев все фотографии, мы засобирались. Нинка повезла нас обратно. Когда проезжали мимо центра, я вспомнила:

— Ой, где-то здесь живет Танька Лоншакова! Ты ее знаешь?

— Да, — невозмутимо ответила Нинка, которая виртуозно вела машину, несмотря на количество выпитого. — Мы с ней вместе в Китай ездили. Хочешь, заглянем?

Она еще спрашивает! Я сто лет не видела Таньку. Мы подъехали к ее дому, расположенному возле вечного болота, по которому тянулась огромная доисторическая труба. Танька сама выскочила на шум мотора. Она, конечно, ожидала кого угодно, только не меня. Радости обоюдной не было предела! Мы целовались и обнимались совершенно неприлично. Ленка с подругой терпеливо ждали. Танька выпустила меня из своих объятий только при условии, что завтра я приду к ней с ночевкой. Я не стала ни о чем спрашивать, все оставила на завтра.

Сердечно распрощавшись с Нинкой и договорившись о встрече на рынке (вопрос блузки остался открытым), мы, наконец, доползли до дома.

— Как же вы здорово тут живете! — восхитилась я.

— И у нас не вечный праздник, — ответила сестра, устало снимая сапоги. — Просто ты в гости приехала.

— Господи, нам и поговорить-то некогда! — почувствовала я вдруг укоры совести, глядя на Ленку.

Мы забрались на диван с ногами, включили телевизор, но смотреть ничего не стали, а проговорили до пяти утра.

— Ты знаешь, я ведь тогда, когда муж умер, чуть не спилась совсем, — вернулась в недалекое прошлое сестра. — Меня Саша вытащил, всех подруг отвадил. За это я ему благодарна. Ничего не понимаю! На что ему эта девка понадобилась? Нам было так хорошо вместе. И дети его любили. Машину купили, "Ниву", везде ездили, жили, как нормальные люди… Теперь ходит за мной, прощения просит, хочет вернуться. Что делать, ума не приложу. Давай, ты с ним поговоришь?

— Давай, — соглашаюсь я. — Ну, а с Сережей что делать будешь? Ты его любишь?

Сестра бурно вздыхает:

— Ой, не знаю! С ним я все время смеюсь.

— Как это?

— Ну, он шутит, а я смеюсь. И так все время. Рядом с ним я такая счастливая, беззаботная. Тоже надо что-то решать. Ты мне поможешь?

— Постараюсь. Хорошо бы и с ним познакомиться, поговорить. Ты как считаешь?

Ленка почему-то обрадовалась:

— Я его специально приглашу познакомить с тобой. Вот только Наташка по пятам ходит. Однажды она ко мне притащилась — выяснять отношения. Говорит: "Оставьте его в покое, вы старая для него". А я что, сама за ним бегаю? Нет.

Мы порешили, что, как только образуется брешь в наших похождениях, зовем в гости Сережу Моторина.

— Ну, а ты-то как? Все одна? Никого нет? — участливо спрашивает сестра. — У тебя вроде бы был кто-то в Питере?

Я безнадежно махнула рукой:

— Друг юности, женат. Мне удалось приступ любви купировать и окончательно извести. У нас ничего не было, ты не думай. Я с женатыми не связываюсь. Так, вспомнили лучшие годы. Он до сих пор звонит и приезжает.

— Может, зря ты так? — с искренним сожалением спрашивает Ленка.

— Понимаешь, мне нужны честные, семейные отношения. Я по-другому не могу. Это моя беда, а не достоинство, понимаешь? Мне нужен он целиком, а не часть целого. Поэтому лучше одной. Спокойнее!

Ленка повозилась на диване, устраиваясь поудобнее:

— Нет, я не могу без мужчины! Во всех смыслах.

— Да и я, в общем…

Ленка посмотрела на меня, как сестра милосердия на инвалида первой мировой, и вздохнула:

— Ты ведь у нас такая нравственная, чистая. Может, все-таки плюнуть на принципы?

— И что? Я больше не могу влюбиться. Это самая главная моя беда.

Сестра совсем сникла.

— Ладно. Не горюй, — взбодрила я ее. — Нам бы с твоими проблемами разобраться. Тебя я не хочу видеть одинокой и несчастной. Обязательно что-нибудь решим! Ты у нас будешь замужем!

На этом и порешили. К утру мы были вялые, как осенние мухи, и свалились спать. Однако я долго не могла заснуть. Все думала, показалось мне или действительно это был Борис. Надо как-то выяснить. Конечно, встреча с одноклассниками многое прояснит. Завтра же выспрошу все у Таньки Лоншаковой или как ее там теперь?..

У Ленки была печальная годовщина — день рождения ее покойного мужа. Взяв с собой Маньку, она отправилась к бывшей свекрови с визитом. Я же решила посвятить этот день маме, а вечер — Таньке. Наконец, я получила возможность пройтись пешком по родным улицам, которые беспорядочно изменили свои очертания. Дорога к Таньке была мной исхожена вдоль и поперек еще в школьные годы. Девчонками мы любили сидеть за уличным столом возле ее дома и качаться на огромных качелях. Ни стола, ни качелей я не обнаружила на этот раз.

Танька возилась по хозяйству. Этот дом перешел ей от родителей. Вернее полдома. При нем был огород и хозяйственные постройки. Теперь Танька жила здесь одна, проводив единственную дочку на учебу в Иркутск. Не стоит говорить о том, что меня ждал роскошный стол. Танька расстаралась для меня одной. Правда, мы позвонили Ирке Карякиной, в девичестве Савиной, которая жила по соседству, и она прибежала, завершив домашние дела. Я сразу сказала, что не пью, потому что больше не могу. Особенно не могу видеть китайский спирт, пусть даже разведенный.

Встреча века началась, как положено, с вопросов, восклицаний, фотографий. Танька всегда была чрезвычайно эмоциональна, а тут такие обстоятельства! Мы наметили сбор одноклассников назавтра у Ирки с Сашкой.

Разразился небольшой скандал: подруги не сошлись во мнениях относительно Антиповой. Ирка ни в какую не желала ее видеть на нашем празднике, а Танька ратовала за справедливость. Я, конечно, хотела бы по максимуму, без всяких социальных и мещанских предрассудков, со всеми повидаться: может, уже в последний раз, кто знает? Нелегко мне даются эти путешествия.

— Ленка Павлова давно спилась, ее дети побираются по поселку. Прикажешь и ее пригласить, бичиху эту? — возмущалась Ирка.

Я вмешалась:

— И ее. С детьми. Почему нет? Как вы вообще позволяете такому случаться, что ваши одноклассники бедствуют, а вы спокойно смотрите на это? И Марата обязательно позовите!

У девчонок вытянулись лица. Предваряя их возмущение, я быстро заговорила:

— Знаю, знаю, мне писали. Он спился окончательно, стал бичом. У него нет семьи и так далее. Пусть. Я хочу его видеть, прошло столько лет с выпускного вечера…

Однако пауза затянулась. Ирка смотрела в окно, а Танька — на меня, почему-то с ужасом. Я рассердилась:

— Ну, что? Немного посидит и уйдет. Авось, ничем не заразит и настроение не испортит за это время. Он же наш одноклассник, мы же с ним десять лет…

— Ты ничего не знаешь? — перебила меня Танька, переглянувшись с Савиной-Карякиной.

— Что он голубой? Слышала. Байки все это! Сплетни.

— Да нет, конечно, не голубой! — решительно отвергла глупое предположение Ирка. И железным голосом произнесла. — Марата нет.

— Он куда-то уехал? — не менее глупо спросила я.

— Его вообще нет. Уже год. Он задушился.

У меня перехватило дыхание:

— Как это "задушился", не понимаю? Повесился?

— Да.

Я часто заморгала, не справившись с собой. Представила улыбку до ушей, черные, как две спелые черемухи, круглые глаза Марата с вечно удивленным выражением. Протянула Таньке рюмку:

— Налей мне.

Мы молча выпили.

— Как это произошло? — наконец, выговорила я.

Ирка рассказала. Вернувшись после армии, Марат Нарутдинов как с катушек съехал. То ли так подействовала армия на него, то ли не смог втянуться в обыденную жизнь. Скорее всего, он побывал в Афганистане. Говорили потом, что попытки самоубийства уже были, но все на почве алкоголизма. Он не создал семьи. Жила с ним какая-то женщина довольно долго, тоже пила по-страшному. Никто другой бы не выдержал. Ходил по поселку оборванный, худой, в чем только душа держалась. В последний год Марат остался совсем один: умер отец. Вот он и не выдержал…

— Подожди, — вспомнила я. — У него же старший брат был?

— Да, за ним замужем наша Антипова. Да они никому и не сообщили о смерти Марата! — возмутилась Ирка. — Я как-то копаюсь в огороде, подъезжает на "Ниве" Боря Зилов, спрашивает, знаю ли я про Марата. Я — ни сном ни духом. Боря говорит, случайно узнал, когда его уже похоронили. "Вот, говорит, собираемся с ребятами помянуть".

Я слушала и не верила своим ушам.

— А Зилов в поселке сейчас? — вопрос прозвучал вполне естественно.

— Скорее всего, нет: он недавно отработал свои пятнадцать дней, я встречала его на станции.

Видя, что я не понимаю, Ирка объяснила:

— Он работает вахтенным методом — пятнадцать дней, а пятнадцать отдыхает. Ты же знаешь, его дом не здесь.

Да, я знала, что после Севера, где Борис зарабатывал деньги, вернувшись из армии, он перебрался под Читу, построил дом для семьи. У него жена, двое детей. Как выразилась Ирка, дом — полная чаша, машина. Не пьет, по местным понятиям, то есть, по праздникам только.

— Надо попробовать все же найти его, — без всякой надежды предложила я. — А Сашка? Что о Колобоше известно?

И опять Ирка, как ответственная за связь между одноклассниками, отчиталась. Последним данным, правда, уже год. Сашка жил на Дальнем Востоке, в городе Свободном. Стандарт — жена, двое детей. Долго маялись в общежитии, наконец, получили квартиру. Тут что-то произошло: то ли Сашка изменил жене, то ли она ему — развелись. Он ушел из дома, начал пить, потерял работу… Больше ничего неизвестно.

Я еще налила себе рюмку. За этот вечер передо мной развернулась не придуманная "Человеческая комедия", которая заставила меня пережить все эмоции: от отчаяния до сочувствия и страдания за ближнего. Есть, конечно, и более-менее благополучные (по крайней мере, так казалось со стороны) судьбы. Взять хотя бы самих Карякиных. Любка Соколова в Чите, выучилась на врача-стоматолога, практикует. Таня Вологдина ближе всех ко мне: она в Киеве. С ней-то я вижусь чаще, знаю всю ее семью. Гришка Медведев во Владике, главный инженер какого-то завода. Шурик Ильченко в Севастополе, бывший моряк. Всего уж и не упомнишь, сколько на меня обрушилось информации за один вечер.

В три часа ночи мы проводили Ирку по допотопной трубе к ее дому. Вернувшись, снова стали говорить, вспоминать. Теперь уже больше о своих делах и проблемах.

Танька пахала в торговле: ездила в Китай, Польшу. Таскала немыслимые грузы, надорвав себе все, что можно. Дочка ее училась на платном отделении. Все деньги, которые Танька добывала кровью и потом, она вкладывала в ненаглядную девочку. В данный момент делала ей зубы по каким-то бешеным ценам. С мужем давно разошлась. Какое-то время жила с чеченцем, как Ирка-Армянка. У того уже была одна жена, но закон позволял ему иметь двух жен, как объяснила мне наивная и доверчивая в некоторых вопросах Танька. Чеченец уехал и не вернулся. Дочка замуж собралась, надо деньги собирать на свадьбу.

— Я все о себе, а ты-то как? — прервала свой рассказ Танька. — Как твои дети, четверо? Ты молодец, хорошо выглядишь, косу не отстригла. Я все загадывала: отстрижешь или нет? Волосы у тебя густые до сих пор, надо же.

Я поймала себя на том, что получаю удовольствие от болтовни и откровенного рассказа. Как в юности, когда мы могли ночи напролет разговаривать, выкладывая все, что есть на душе. Я так отвыкла от этого. Мы проболтали до пяти утра. И не осталось тягостного осадка от излишней откровенности, как это бывает обычно. И спала я потом в этих деревянных стенах сладко-сладко, ни разу не просыпаясь, чего со мной тоже давно не было. И снилось что-то хорошее, жаль, не загадала про жениха на новом месте.

Меня разбудил стук в окно. Я подскочила, не понимая, где нахожусь. Услышала Танькин голос:

— Иду, иду. Уже открываю.

Я посмотрела на часы: два часа дня. Вот это да! Из кухни неслись аппетитные запахи. Танька вернулась, зашла ко мне в комнату:

— Разбудили тебя?

— Кто это приходил?

Подруга махнула рукой:

— Да ходят тут без конца! Спирт покупают.

Не успела она договорить, снова раздался стук в окно. Она выскочила, потом вернулась на кухню, полезла в подпол, с кем-то громко разговаривая:

— Ты еще не отдал за прошлый раз, учти! У меня все записано в тетрадочку. Сегодня еще дам, а в следующий раз без денег не приходи.

Мужской голос что-то жалобно бормотал. Я быстренько оделась, привела в порядок волосы. Когда Танька управилась с покупателями, я вышла помыться.

— Теперь понятно, кто спаивает нацию, — пошутила я, да неудачно. У Таньки на лице отразилась целая гамма чувств: от недоумения до ужаса.

— Точно, — сказала она, медленно оседая на стул. — Спаиваю нацию.

Видя ее чистосердечное раскаяние, я засмеялась. Надо было срочно разубеждать человека, пока тот от отчаяния не повесился.

— Успокойся, Лоншакова, у тебя мания величия! Нация и без тебя благополучно сопьется. Неужели ты думаешь, что они не найдут, что пить, если ты перестанешь продавать спирт? Только больше травиться будут.

Однако переубедить Таньку оказалось не так уж просто. Она вздыхала и прятала глаза, которые вдруг оказались на мокром месте. Видимо, я попала в больную точку. За плотным и вкусным завтраком Танька снова предалась самобичеванию:

— И вот вчера ты говорила о Ленке Павловой, что мы должны помогать, я подумала, как ты права! Так стыдно стало. А мы как-то каждый о своем, в своей жизни закопались…

— Ну, знаешь, мне легко говорить, живя в Москве и наезжая сюда раз в десять лет! Марата вот жалко действительно, — вспомнив о нем, я опять загрустила, и глаза затуманились снова. — Возникает вопрос: где был Зилов? У него, как я понимаю, все достаточно благополучно в жизни. Что ж он друга-то не поддержал?

Танька вздохнула:

— Да они, кажется, давно уже не дружили. Боря ведь не живет здесь. Хотя я ничего не знаю про это, с Зиловым мало кто поддерживает отношения.

Я решительно встала:

— Как его можно найти, если он в поселке?

Танька напрягла лоб.

— Попробую позвонить его старшему брату. Он работает в НГЧ, меня оттуда сократили.

Она стала накручивать диск телефона, а я почему-то с трепетом ждала результата. Брата найти не удалось. Позвонив еще в несколько мест и так ничего и не узнав, Танька неуверенно предположила:

— Карякины сегодня должны всех собрать. Может, они уже нашли Борю?

— Ладно, будем надеется. Давай лучше подумаем, во что наряжаться и что нести с собой.

Подруга отмахнулась:

— Ничего не надо, там уже все готово, считай. Ты что, Карякину не знаешь?

Танька показала по моей просьбе свои наряды, и опять я удивилась: как хорошо стали одеваться мои земляки! Это, конечно, не тысячедолларовая одежда из бутиков, но зачем она здесь? Зато просто и со вкусом, пусть немного провинциальным, но мне это подходит. Видимо, многие годы, проведенные в Москве, не обтесали меня окончательно. Столичной штучкой я так и не стала.

Мы договорились, что я схожу к сестре переодеться и вернусь к Таньке. Вместе пойдем в гости. Ленка встретила меня в дверях с испуганным выражением лица.

— Я думала, это Наташка! Представляешь, я ходила на рынок, она приперлась, стала ходить по комнатам, искать Сергея. Манька-дура впустила ее. Сколько раз предупреждала, — вдруг заорала она сварливо в сторону детской комнаты, — никому не открывать, когда меня нет дома!

Тут же успокоившись, спросила:

— Есть будешь?

Я в ужасе замахала руками:

— Нет-нет! Я хорошо позавтракала у Таньки, а сейчас иду к Карякиным на встречу одноклассников. Хочешь пойти со мной?

Ленка немного подумала и протянула:

— Да нет, наверное. Там все свои будут, а я что?

Отказавшись меня сопровождать, Ленка, тем не менее, с удовольствием проучаствовала в подборе наряда. Остановились на красном пиджачке от ее "делового" костюма и черной юбке. Я сбегала в душ, перенюхала все Ленкины флакончики с духами, но воспользовалась своими. Все-таки, это очень индивидуально, любимый запах.

Мелькнуло безумное видение: я танцую в объятиях Бориса, который принюхивается к моим духам, как собака к сумке с колбасой. Фу, что это я? Причем здесь Борис? Даже если он будет сегодня, кто гарантирует, что меня не ждет страшное разочарование? Может, он стал старым, нудным, неинтересным. К тому же еще женат. Ой, знаю я этих мужчин старшего среднего возраста! Пиво, футбол, в лучшем случае, машина — вот сферы их интересов. И, как правило, такой объект находится под каблуком у своей более энергичной жены. За ней он как за каменной стеной. И никакой романтики. Это вредно для печени и семейного спокойствия.

Я была права в одном: меня действительно ожидало разочарование. Ни Бориса, ни танцев на нашем вечере встречи одноклассников не было. Карякины постарались, отгрохали замечательный стол. Я чуть не умерла от обжорства. Если что меня окончательно погубит, так это картошка. Я нигде не ела такой вкусной картошки, как в Забайкалье. Ирка делает заготовки: закручивает не только огурцы и помидоры, но и грибы, перец фаршированный, голубцы, салаты, и все это вкусно до неприличия.

Что касается гостей, то их было немного. Я очень обрадовалась, увидев Черепанова Витьку. Он набросился на меня с победными воплями и стал целовать. Я едва выбралась из его объятий. Витька, конечно, заматерел, отпустил усы, но вполне узнаваем со своими светлыми кудрями и озорными карими глазами. Черепанов, как большинство здешних мужиков, водит поезда. Еще был Истомин Сережка и Ольга Яковлева, ну и мы с Танькой Лоншаковой и супруги Карякины. Я не стала омрачать праздник выяснением, почему здесь не все. Видно, они сделали, что смогли.

Карякины занимают половину коттеджа, построенного из популярного здесь белого кирпича. У них, конечно, есть цветник и огород. Мы осмотрели все хозяйство, походив по дорожкам, выложенным кирпичом и засыпанным песком. Ощущение достатка, хозяйственности и благополучия как-то успокаивало и вселяло оптимизм. Наверное, появление Ленки Павловой разрушило бы иллюзию, но ведь ее не было здесь.

Мы основательно выпили. В меню был не только китайский спирт, но и вполне сносная водка. Если бы не закуска, такая доза могла свалить слона. Мы посмотрели, конечно, фотографии, посмеялись воспоминаниям, которые уже стали мифами, вспомнили любимую Зиночку. Она уехала из поселка сразу после нашего выпуска. Погибла ее сестра, оставив малолетних детей, и Зиночка взяла на себя их воспитание. Позвонили в Киев, Тане Вологдиной. Она чуть не расплакалась, когда услышала нас.

Весь вечер я боролась с искушением расспросить Сашку Карякина о Борисе. Искал он его или не пытался даже? Перебрав спиртного, я не устояла перед искушением и пристала к Сашке с вопросами. Он ответил, что Борис отработал свою смену, так ему сказали в ПМСе. А после смены он сразу уезжает домой. Меня совершенно не удовлетворил такой ответ. Он ничего не добавил к уже известному. Ну что ж, не судьба, сделала я привычный вывод.

Взяв с собой собаку-кавказца, Карякины отправились провожать гостей по домам. Уже стемнело совсем и подморозило. Меня доставили домой в наилучшем виде. Я размечталась о теплой ванне и стакане зеленого чая, но не тут-то было. Ленка будто сидела у дверей, дожидаясь меня.

— Идем гулять! Валентин Иванович обещал тебе книгу Гумилева, помнишь? Зайдем к нему домой и заберем.

Я решила, что мне не вредно прогуляться после переедания и перепития. На улице было так хорошо! Мы прошли в сторону района, который носит название Сахалин, поскольку находится слегка на отшибе. В лабиринтах огородов, домов и палисадников мы нашли лачугу Валентина Ивановича. Калитка была заперта, но в окне, кажется, мерцал огонек.

— Валентин Иванович! — заголосила Ленка, встревожив всех окрестных собак. У сторожа во дворе тоже зашевелила цепью собака. Сначала она заворчала лениво, потом загавкала не шутя. Ленка подобрала камешек и кинула в окно. Звук был такой, будто стекло разбилось. Мы присели и готовы были дать стрекача. Никто не вышел на крыльцо, только собака хрипела на цепи.

— Уходим отсюда, его нет дома, — попросила я Ленку.

Она еще разок запульнула камнем в окно, и мы поспешно удалились. Прогулка продолжалась. Мы шли мимо районной школы, мимо бани. Ленка стала жаловаться, что бани, единственное ее удовольствие, закрыты и медленно разрушаются. Народу негде мыться. А что такое русский человек без бани, хотя бы общественной?

— Странно, ведь бани, казалось бы, очень выгодное предприятие. Почему никто не возьмется за них? — удивилась я.

— Нужно вкладывать большую сумму на их восстановление. Может, кто-нибудь решится.

Дальше мы развивали мысль, как можно обогатиться за счет бань и при этом дать возможность мыться неимущим старушкам, которые живут в домах без удобств.

— Завтра к нам придет Сережа, я его пригласила, — неожиданно сообщила Ленка. И добавила:

— Если оторвется от преследования.

Я почувствовала, что сестру что-то гнетет. Дабы разговорить ее, спросила:

— А ты чем занималась весь день?

Ленка без энтузиазма взялась рассказывать:

— Ко мне приезжала подруга, которая живет в Чите. Мы с ней учились. Я обрадовалась ей: подружка приехала! А она наелась, напилась, да как давай меня обзывать. Ты, говорит, всех мужиков в поселке соблазняешь. Жены на тебя жалуются, сплетни ходят. Совсем, говорит, совесть потеряла. Я никак не ожидала от нее такого…

Ленка сникла и даже как-то меньше сделалась.

— Нет, они не дадут нам быть вместе, — горестно констатировала она.

— Кто это "они"? Что за мистическая сила? — возмутилась я. — Все зависит только от вас, хотите вы этого или нет. А на подругу плюнь.

— Я ее знаю всю жизнь. Вот ты уедешь, а мне с ними оставаться. Может, ты останешься?

Я только хмыкнула в ответ. Мы подошли к дому, поднялись на четвертый этаж. Я валилась с ног.

— Давай, оставим до завтра все важные решения? Вот поговорю с Сережей, там видно будет.

Ленкин Керубино являл из себя веселого, простоватого на вид, но далеко не глупого парня. Его живость и обаяние искупали нехватку передних зубов и раннюю заматерелость. Сережа пришел с вином и конфетами, церемонно представился. Ленка вся лучилась и порхала по кухне, угощая нас. Моторин оказался еще и начитанным, цитировал Мандельштама, ссылался на Достоевского. Вряд ли специально готовился, чтобы произвести впечатление на старшую сестру возлюбленной. Разговор получился содержательным, хотя мы старательно обходили основную тему — их с Ленкой взаимоотношения.

Я высказала свои соображения относительно сектантов, которые распространились по провинции. Наш поселок возник в годы советской власти с определенной функцией — как крупный железнодорожный узел. Конечно, ни о какой церкви не могло быть и речи. Здесь живут замечательные люди, но они гибнут в бездуховности, особенно после крушения всех прежних идеалов. Сектанты это чуют за версту. Они умело пользуются бессознательной тоской и стремлением к одухотворенной жизни, наживаются на способности русских людей отречься от всего материального во имя высшего.

Сережа горячо поддержал меня. Надо строить церковь, да хотя бы часовню, ведь здесь на многие километры в округе нет ни единого православного храма. Разве что в Чите.

— Почему православная церковь не обратит свои взоры на огромные просторы Забайкалья? — возмущался Сергей, впадая в патетику, — Ну, Бурятия, понятно: у них свой Будда. Они-то как раз настроили своих храмов. А русским что делать?

Провинция спивается — это была следующая тема для животрепещущего разговора. Конечно, пили всегда, но так, как сейчас! И разбоя такого старожилы не припомнят, и бессовестности, и воровства. Все это, на мой взгляд, напрямую связано с отсутствием Бога. Впрочем, сделали мы вывод, благодатная почва есть, люди еще не совсем продались и спились. Надежда остается. Ведь это общая беда, в масштабах страны.

— Страшно только за молодое поколение, — сетовал двадцатичетырехлетний мудрец. — У них нет тормозов и никакого представления о нравственности.

Я позволила себе не согласиться с этим, имея в виду своих племянников, да и студентов, с которыми работаю.

— Все зависит от того, какое воспитание им дадут в семье, какой пример они видят перед глазами. Это все старо, как мир.

И еще один важный момент сегодняшней жизни в поселке мы непременно обсудили: засилье чеченцев. Все торговые точки им принадлежат, милиция куплена, местные работают на них, а деньги идут мировому терроризму. Сережа поведал давнюю историю про соседей-могочинцев, которые отстояли свою независимость и прогнали чеченцев в свое время. Но в Могоче рудники, там все серьезно.

— Надо поднимать провинцию, — сделал вывод новоявленный политик. — Пока провинция не поднимется, страна не сможет восстановить ни экономику, ни промышленность. И Москва это скоро поймет, вот увидите!

Слушая Сережу с симпатией и вниманием, я вдруг вспомнила из Достоевского: "О чем говорят русские мальчики в трактирах?" Нет, все не так уж сумрачно вблизи. Я взглянула на притихшую Ленку и улыбнулась. Она слушала нас с прилежностью школьницы и подливала чай. Время от времени бросала лукавые взгляды на Сергея. Несмотря на значительную разницу в возрасте, очевидно было, что лидер в их отношениях Сережа. Он здесь мужчина.

Проводив его до двери и пообещав не затягивать с ответом на ребром поставленный вопрос, Ленка вернулась ко мне. В ее голосе звучала надежда:

— Ну, как?

— Симпатичный. Но ведь у него ребенок, семья…

— Что же делать?

— Будем думать. Понимаешь, если он уйдет из дома к тебе, скандалы вам обеспечены до конца жизни. И, конечно, виноватой будешь ты. Надо что-то придумать…

Во мне боролись противоречивые чувства. С одной стороны, семья для меня незыблемая ценность. Да, время, которое мы переживаем, не способствует укреплению семьи. С этого и началось крушение всего государства. Моя семья, например, попала под удар. Можно говорить, что это частный случай, но из частностей складывается целое. Крепость семьи свидетельствует о крепости государства, я не открываю Америку.

С другой стороны. Сестра моя рано лишилась мужа, она такая женственная, мягкая, хозяйственная. Кому, как не ей быть счастливой в браке? Опыт с Сашей ей дался нелегко. Каждой женщине нужна тихая пристань, уютное семейное гнездышко. Однако придется разрушить чужое гнездо. Есть ли у нас на это право?

И с третье стороны. А есть ли что разрушать? По словам Лены, Сережа изначально совершил ошибку, переспав с Наташкой. Она залетела сознательно, а потом предъявила свои права. Можно, конечно, поставить под сомнение этот факт, мы свечку не держали. Однако очевидно, что брак давно дал трещину, его фактически не существует. Сергей был давно влюблен в Ленку, еще до Наташки. Но тогда это было совершенно безнадежно. Теперь путь открыт, дело за малым: развестись.

В душе я против разводов и не очень-то верю в их действенность. Если человек долгое время жил в браке, эти узы уже не порвать, даже принудительно. На моей памяти нет положительных примеров, чтобы человек после развода обрел счастье в новом браке. Но в этой истории есть плюс: Сергей недолго прожил с женой, да и эти два года не назовешь благополучными. Еще, Наташа почему-то не вызывает сочувствия, несмотря на развитое у меня чувство женской солидарности. Очевидно, ее поведение противоречит человеческому достоинству. Но она мать, за ней несомненное право материнства. Вот и тупик. Хотя почему тупик? Ребенка-то Сергей не бросит. Может, для малыша будет полезнее видеть отца в совсем иной среде, чем привычная, алкоголическая, я имею в виду родителей Наташи?

Я напряженно размышляю весь день. Сестра ждет моего решения. Что за комиссия, Создатель! Сходила к маме, исподволь завела разговор о Ленке и Сергее, чтобы узнать ее мнение. Мама смотрит на все скептически, тоже боится скандалов. С ужасом говорит о семье, в которой живет Сергей. Все это несколько укрепило меня в решении помочь Ленке.

От мамы я зашла на вокзал, узнать по поводу билетов на Москву. Результат тот же: рано. Не понимаю, как люди уезжают отсюда, если нужен проходящий поезд? Припомнила, как в последний раз, десять лет назад, когда я приезжала на похороны отца, меня отправлял один пылкий поклонник. Приятель Ленкиного мужа, женатый мужик, пристал ко мне, как банный лист. Ходил буквально по пятам, уговаривал остаться с ним.

— Ты у меня ничего не будешь делать, только сидеть и косу чесать, — рисовал он радужные перспективы, стараясь меня соблазнить.

Как с ума сошел. Угощал сладостями китайскими, тогда в магазинах стали появляться китайские товары. Сладости имели синтетический вкус и специфический запах. Пообещал билет до Москвы и обещание сдержал. За бешеные деньги купил билет в фирменный поезд "Россия", потом провожал чуть не со слезами. Здесь всегда трудно было достать билет до Москвы.

Я посидела в зале ожидания на скамье, продолжая решать Ленкин кроссворд. В голову вдруг закралась крамольная мысль — пойти посмотреть на тот вагончик, мимо которого мы проезжали на "рафике". Что если?… Вечерело. Солнце закатилось за сопки, но было еще светло, когда я добралась до строительного городка. Интересующий меня вагончик стоял поодаль, у самого подножия сопок, покрытых кустами и еще не растаявшим редким снегом. Я осторожно двигалась, стараясь не привлекать внимания и держаться в тени. Пряталась за бельем, которое развешано на веревках, протянутых между столбами. Только бы не было собак!

Мысленно я ругала себя за подростковую выходку, представляя, какие слухи поползут по поселку, если меня накроют. Я не знала, зачем пришла сюда. Прикрывшись чахлым кустиком, я стала рассматривать нужный мне вагончик. Сердце бешено колотилось и мешало слушать звуки. Неожиданно в вагончике вспыхнул свет. Я вздрогнула. Подойти и постучать? А если там кто-то чужой, что я скажу ему? Надо придумать, что соврать. Тут дверь открылась, показался высокий мужской силуэт. Я мгновенно узнала его.

Борис вылил воду из миски и, ничего не заметив, вошел внутрь. Я почувствовала, что вся трясусь. Не от холода, хотя на дворе определенно минусовая температура. Я стояла среди бельевых веревок и какого-то хлама в длинном элегантном пальто, нелепо, бессмысленно. Если еще немного постою и подумаю, скорее всего, рвану назад. Опыт подсказывает, что надо повиноваться первому, сердечному, порыву. И я поднялась по ступенькам вагончика, как на эшафот.

Уже не думая, что скажу, постучала в дверь.

— Открыто! — услышала я низкий голос со знакомой интонацией.

Я вошла.

Борис, видимо, готовил ужин. Он обернулся от стола, где что-то резал, и медленно сел на стул. Я продолжала стоять в дверях, не имея сил произнести хоть слово. Мы молча смотрели друг на друга. Я напрасно боялась разочароваться. Конечно, Зилов был далеко не красавец в обычном представлении, но сейчас он пребывал во цвете сил и мужского обаяния. В его облике появились черты, которые мне были неизвестны: твердость, сухость, упрямые складки у губ. Волосы потемнели и перестали виться. Аккуратная голова на стройной шее по-античному согласовалась с широкими плечами и мускулистым торсом, обтянутым тельняшкой.

— Представляешь, колени дрожат, — удивленно сказал Борис и тут же спохватился. — Ты проходи.

И он поднялся и продолжил готовку.

Я сделала несколько шагов, оглядываясь по сторонам. В вагончике царила казарменная чистота. Стол накрыт клеенкой, на окнах жалюзи — явление невиданное для этих краев. В углу гитара, на тумбочке небольшой магнитофон. Я сразу же обратила внимание на полочку с книгами, пробежалась по корешкам. Русская фантастика и хорошее фэнтэзи, в основном. Кровать застелена аккуратно, по-солдатски. Я улыбнулась, опять припомнив Мышлаевского: "Люблю, чтобы дома было уютно, без женщин и детей, как в казарме".

— Я знал, что ты здесь, — снова заговорил Борис. — Даже видел тебя.

— Где? — удивилась я.

— На рынке. Ты меня не заметила.

— Почему же не подошел?

— Зачем?

Действительно, зачем? Мне сразу стало неуютно.

— Я, наверное, не вовремя? Тогда пойду, извини.

Борис так знакомо усмехнулся и ответил, придержав меня за плечи:

— Пальто снимай, чай пить будем.

Сидя на табуретке, я робко наблюдала, как он готовит чай. Мудрёно, с выливанием кипятка и заливанием снова, с долгим настаиванием. В Забайкалье любят крепкий чай, иначе ты не "гуран", так называют коренных забайкальцев. Вообще-то, гуран — это горный козел.

— Тебе помочь? — вежливо поинтересовалась я, чтобы прервать молчание.

— Сиди, — властно скомандовал Зилов.

Из подвесного шкафчика он достал две чашки, сахарницу и коробку с печеньем. На электрической плитке булькала в кастрюле картошка. Борис нарезал колбасу, хлеб и сыр. Наконец, он сел и впервые с момента встречи взглянул мне в глаза. Я таяла под этим взглядом, как масло на горячем блине.

— Сколько лет? — улыбаясь одними глазами, спросил он.

— Четверть века. Столько не живут.

— Это надо отметить. Или ты до сих пор не потребляешь?

Я что-то промычала в ответ.

На столе появилась бутылка водки и два граненых стаканчика. Посмотрев на мое вытянутое лицо, Зилов сказал:

— Да не пью я. Для Галочкина держу.

— Ты знаешь Галочкина? — почему-то обрадовалась я.

— Кто его здесь не знает? И ты, я вижу, тоже.

Бьюсь об заклад, в его голосе проскользнули ревнивые нотки. Мы выпили за встречу. Я морщилась и недоверчиво разглядывала бутылку, на что Зилов заметил:

— Не бойся, не отравишься. Это не самопал, в Чите куплена.

У меня было такое ощущение, что мы только вчера расстались. Он был родной, теплый, узнаваемый и в то же время волнующе незнакомый. Я следила за его четкими движениями, какими он выкладывал дымящуюся картошку, поливал ее маслом, потом вкусно ел, вытирал руки о чистое полотенце, и мне казалось, что так было всегда.

— Про Марата знаешь? — коротко спросил Борис.

— Да, — грустно кивнула я.

— Помянем, — и он наполнил стаканчики.

Я почти не ела с утра, и водка очень быстро подействовала на мой организм. Теперь я могла сказать, что угодно.

— Мы вчера собирались с ребятами. Почему ты не пришел? — не без кокетства спросила я.

— Не звали.

— Мне сказали, что тебя нет в поселке, что ты уехал домой.

— Да я уже полгода живу здесь.

— Где здесь? В вагончике? — удивилась я.

— В вагончике. Тебе не нравится?

— Ой, так нравится, — пьяно протянула я.

Определенно, с пьянством пора завязывать. Борис смотрит, а глаза его лукаво смеются. Я встряхиваюсь и стараюсь протрезветь.

— Так, — встаю и старательно держу равновесие, — мне пора. Не представляю, как тащиться по этой темноте!

— Не спеши. Я отвезу тебя.

Он тоже поднимается и оказывается очень близко. Я слегка даже отстраняюсь из-за дальнозоркости-близорукости. Теперь совсем не страшно смотреть в его лицо, и он не отводит глаз. Я ворчу:

— Вы все тут водители-самоубийцы. Разве можно после такого количества водки садиться за руль?

— Это разве количество? — усмехается Борис.

Неожиданно для себя я протягиваю руку и глажу его по волосам, запрокинув голову вверх.

— Какой ты стал красивый, — шепчу я удивленно.

Не помню, не понимаю, как это произошло, но мы вдруг поцеловались, так легко, осторожно. Потом удивленно отстранились друг от друга. Борис, лаская, нежно провел ладонью по моей щеке:

— А ты совсем не изменилась. Даже коса та же.

Я смущаюсь и краснею, как шестнадцатилетняя девочка. Сейчас все испорчу, я себя знаю.

— Мне пора. Спасибо тебе за чай… Прости… я… У меня так давно никого не было.

— У меня тоже, — бормочет Зилов, и глаза его темнеют.

Опять не понятно почему, но вместо того, чтобы развернуться и уйти, я оказываюсь в сильных объятьях Бориса. Мы целуемся, забыв обо всем на свете. Я еще успела нащупать выключатель и погасить свет. Тьма целомудренно накрыла нас, и больше я ничего не хотела помнить и знать. Только чувствовать…

Когда сознание вернулось ко мне, уже светало. Я не сразу все вспомнила и осторожно открыла один глаз. Рядом мирно спал Борис, он всю ночь крепко сжимал меня в своих объятьях, даже во сне. Стоило мне пошевелиться, он, не просыпаясь, стискивал меня так, что я вскрикивала. Спастись бегством не было никакой возможности, и я тоже уснула где-нибудь на два часа.

Теперь показалось на какой-то момент, что эта ночь мне приснилась. Потому так осторожно открыла глаза. И, не доверяя им, для пущей верности провела ладонью по твердому плечу Бориса. Он спал как младенец и улыбался в довершение всего. Тихо высвободившись и лихорадочно одевшись, я выскользнула из домика. Страстно желая превратиться в призрак для тех, кто мог меня случайно заметить, я неслась по кочкам и колдобинам. Без конца оступаясь и спотыкаясь, я соображала, что скажу Ленке. Однако сосредоточиться было невозможно: в голове мелькали отрывочные картинки прошедшей ночи, и сердце замирало от счастья.

Что же нашептал мне он, когда расстояние между нами равнялось нулю, и мы могли уже что-либо соображать? Борис рассказал, что после гибели Марата с ним что-то произошло. Он вдруг понял, что его жена совершенно чужой человек и их давно уже ничто не связывает, кроме детей. Больше всего Бориса злило сознание, что он шел на поводу у Ларисы и гнал Марата из своего домика, пока тот совсем не перестал ходить. Это Лариса ставила условие: Марат или она.

— Кричала: "Людям в глаза стыдно смотреть! Все издеваются, что у нас бомжи в друзьях ходят". Один раз я чуть не приложил ее, дети остановили. Да и не могу я бить женщин, хотя некоторые очень даже заслуживают. Когда я узнал про Марата, то собрал свои вещи и ушел из дома. Вот здесь и живу. Обычно только во время вахты ночевал здесь, теперь это мой дом. Им все оставил, кроме "Нивы". Без машины я не я. Деньги регулярно отвожу. Себе оставляю только на самое необходимое.

— А Лариса не пыталась тебя вернуть? — спрашиваю я шепотом.

— Один раз приезжала, рассчитывала накрыть меня с кем-нибудь. Она решила, что я из-за женщины ушел. Дура! Теперь детям плетет всякую чушь. У меня старший в институте учится, а младшая еще в школе. Вроде уже не младенцы. Но, пока не самостоятельные, надо помогать…

Потом вспоминается, как он тихо смеется, разглядывая мою руку и прикладывая к ней свою ладонь:

— Такая крохотная ладошка, как у ребенка.

— Ну, что тут смешного-то? — смущаюсь я.

Он нежно целует тыльную сторону моей ладони:

— Маленькая моя…

Еще картинка: я указательным пальцем обвожу его профиль, такой мужественный, красивый. Глубокие морщины на лбу, вертикальные морщинки у переносицы, хищнически изогнутый нос, чувственные губы, твердый подбородок.

Почему же я несусь сейчас, как преступница с места преступления? Почему не осталась и не дождалась, когда он проснется? Боялась, что утро отрезвит и снимет вуаль? Боялась разочарования, которое часто приходит с дневным светом? Что это было? Как я могла так низко пасть, что прыгнула в постель к почти незнакомому человеку? Причем без всякой подготовки, не успев даже поговорить с ним хотя бы для приличия? Но уж, наверное, не потому так случилось, что у меня давно никого не было. Жила же сто лет целомудренно, и это ничуть не беспокоило меня по большому счету.

Чем ближе подходила я к Ленкиному дому, тем глубже осознавала нелепость и безумие происшедшего. Господи, что Борис-то обо мне подумал! Теперь точно решит, что в Москве я когда-то промышляла на Тверской. Однако ситуация повторяется. Но какова же я! До сих пор не подозревала в себе такой пылкости и страстности. Нет, конечно, догадывалась, что такое теоретически возможно со мной, но чтобы так распуститься! Может быть, Борис и есть тот единственный человек, который был создан специально для меня? А я — для него? И только с ним возможна и эта пылкость, и эта страсть?

Нет, мимо, мимо! Он семейный человек, хоть и разведен! Да, он развелся совершенно законно: Лариса подала на развод, боясь, что Зилов не будет давать денег на детей. А так обязательно алименты с него вычтут. И не к чему, совсем не к чему мне это все. Наши отношения обречены изначально, это же факт. Между нами — огромная пропасть.

Тут я вспомнила, натыкаясь на столб, как Зилов бросил между прочим:

— Кто ты и кто я?

Этим он объяснял, почему не сложились наши отношения тогда, в юности.

Но тут я даже остановилась, так меня обожгло это воспоминание прошедшей ночи. Вот Зилов целует меня в висок и шепчет прямо в ухо:

— Это Бог послал тебя мне именно сейчас…

— Да это я сама, нахалка, притащилась сюда, в этот вагончик, и соблазнила тебя, как школьника, — возмущаюсь я.

— Почему же раньше ты это не сделала?

— А ты? — пререкаюсь я.

Вот тут он и сказал:

— Кто была ты и кто — я?

— Два дурака, — ответила я на риторический вопрос.

Влетев на четвертый этаж без запиночки (обычно еле-еле приползаю и отдышаться не могу), я долго стучу в дверь. Стыдно, но что делать? Наконец, Ленка открыла. Вся взлохмаченная, заспанная, в ночной рубашке, она удивленно вытаращилась на меня:

— Ты где была?

— Сейчас, сейчас, — бормочу я, ужом проскальзывая мимо монументальной фигуры доморощенной Фемиды в туалет.

Пока там сидела в надежде, что Ленка бухнется спать дальше, ничего не смогла придумать в оправданье. Рассказывать о Борисе я пока боялась. Выйдя из туалета, я огляделась с опаской.

— Так где же ты была? Я кому только не звонила вчера!

Значит, на подруг не сошлешься. Я стала бормотать:

— Собственно, что случилось? Ну, решила погулять, туда зашла, сюда…

И тут меня осенило:

— Слушай, я придумала, что нам делать дальше! Вернее, вам с Сережей. Ходила, думала, думала и вот!

Ленка прошла на кухню, налила чаю себе и мне и села напротив:

— Но?

— Ему надо уйти из дома, но не к тебе, понимаешь? Чтобы у его семейки не возникло ощущение, что он бросил их из-за тебя.

— А потом? Потом же они все узнают. Ты думаешь, они не припрутся сюда и не устроят грандиозные разборки?

— А потом пусть приходят! Он должен развестись, пока живет один, понимаешь? Важно, чтобы у них этот развод не связывался с тобой.

— И где он будет жить?

— Ну, пусть что-нибудь придумает. К приятелю напросится на какое-то время. Да мало ли! В мастерской на работе раскладушку поставит и пусть спит.

— И долго так? — недоверчиво спросила Ленка.

— Не знаю, как пойдет. Ему надо самому все решить, не вмешивая тебя, понимаешь?

Лицо Ленки просветлело:

— А что, хорошо. Это, по крайней мере, выполнимо.

— Ну вот, поговори с ним сегодня, объясни, что он должен делать. Если ты действительно так ему дорога, как он говорит, пусть докажет действием. А твое дело потом принять или не принять его предложение. Ну, как?

— Но, — согласно кивает сестра.

С чувством исполненного долга я пытаюсь просочиться в ванную, чтобы принять душ. Но меня настигает роковой вопрос:

— Так где же ты была? Просмотри на себя в зеркало, на кого ты похожа!

Я подхожу к большому трюмо в прихожей и вскрикиваю от испуга. На меня смотрит нечто жуткое: под глазами черные круги, помада размазана не до конца, губы припухли, волосы торчат из косы. Просто ужастик бесплатный. Сразу в голове мелькнуло: хорошо, что догадалась с утра исчезнуть. Иначе Борису не избежать бы родимчика.

Пряча блудливые глаза и направляясь к ванной, я прошу:

— Лен, ты иди спать, я потом тебе все расскажу, ладно?

— Обещаешь? — подозрительно смотрит на меня сестра.

— Да, — со вздохом отвечаю я.

Когда смылась вся грязь с лица, глаза мои засияли совершенно бесстыдно. Неужели я снова живу, спрашиваю у своего отражения в зеркале. И миф о моем бесчувствии рассеялся как дым? Я живу каждой клеточкой своего существа, каждой мыслью и всем звенящим телом! Ехидный голос откуда-то из потайных уголков души спрашивает: надолго ли? Я отмахиваюсь. Это неважно, как не важно и то, чем все закончится. А то, что закончится, я не сомневаюсь. Но пусть продлится как можно дольше, а? Господи, как это здорово, жить! Я много раз слышала мнение, что любовь — это болезнь. Инфицированный человек иначе дышит, по-другому видит все вокруг, иначе воспринимает. Я готова болеть хоть всю жизнь! Но выздоровление неизбежно: за редким исключением болезнь эта — излечима.

Когда я была бесчувственна, то думала: пусть я буду страдать безумно, испытывать страшную боль, но чувствовать, жить! А теперь мне так хочется продлить это счастье первых шагов, прелюдии, когда еще отношения не отягощены ничем мирским… Чтобы сохранить это, нужно скрыть от чужих глаз, уберечь от досужих сплетен. Или больше не приходить в этот домик. Да, так вернее всего. Да и зачем мне в моей и без того замороченной жизни еще одна проблема?

Все, спать, спать, говорю себе, сваливаясь на диван. Утро вечера мудренее, как-то все само решится…

И с утра, действительно, наступило отрезвление. Вернее, не с утра, а с того момента, как я проснулась и услышала:

— Мы едем сегодня на природу, ты разве забыла? Ирка уже звонила, спрашивала, готовы мы или нет, — Ленка присела возле меня. — Я сказала, что пока нет. Еще Сережа не пришел. Вставай, будем завтракать, а то уже два часа дня.

Я сладко потянулась, опять припомнив, что пережила вчера. Однако пора возвращаться к реальной жизни.

Твердо решив, что с авантюрами покончено, я придумываю, что сказать Ленке. Не стоит рассказывать о Борисе, подавать младшей сестре дурной пример. В ее представлении я — идеальная, возвышенная, чистая. Пусть такой и останусь, все равно скоро уезжать. Это маленькое приключение еще не превратилось в большую беду. И чтобы оно так и осталось приятным воспоминанием, надо сейчас остановиться.

Однако что же Ленке сказать? Я выхожу из ванной с надеждой, что на сей раз сестра забудет спросить, где я была. В прихожей раздался звонок, который меня и спас. Пришел Сережа Моторин. Ленка уже собрала котомку с едой, Манька давно била копытом в нетерпении, поторапливала нас. Я постаралась свои сборы свести к минимуму, хотя обычно они занимают не меньше часа. Ирка-Армянка позвонила и скомандовала:

— Выходите из дома, мы сейчас подъедем.

Мы заспешили, но напрасно: еще двадцать минут торчали во дворе, ожидая появления "рафика". Ирка подрулила лихо, резко затормозив почти у наших ног. С ней ехали дети и два мужика-чеченца. Один из них был Иркин кавалер, а другой — начальник. Я старалась быть любезной с ними, но что-то плохо получалось. Они назвали свои имена, а я тут же забыла их, как это часто со мной случается.

"Природа" начиналась сразу же за поселком, туда мы ходили с классом пешком. Теперь же подрулили в наилучшем виде, выгрузились. Господи, воздух-то какой! Его пить можно, как нарзан. Река еще покрыта льдом и снегом, а верба распушила серые комочки, похожие на живых крохотных птенчиков. Высокий берег покрыт кустами и карликовыми березками. Небо синее-синее. От всей этой красоты я слегка ошалела.

Сережа засуетился, созидая костер. Дети носились по кустам, собирая сушняк для костра. Ирка с Ленкой разложили скатерть прямо на землю, на импровизированном столе сразу же нарисовалась бутылка разведенного спирта и всякая закуска.

На костре жарились сосиски и хлеб. Началось застолье, а мне вовсе не хочется пить. Я тактично пригубила свою водку, но пить не стала. Тут же последовали реплики типа "Стыдитесь, Ларион!" Однако произносили их люди, абсолютно далекие от героев Булгакова.

Один из признаков болезни любви — желание постоянно видеть избранника рядом. Я чувствовала, как мне не хватает Бориса. Все, дело дрянь, если мне скучно с другими людьми, одиноко и неприкаянно без него, родного! А я еще мысленно распрощалась с ним! Нет, так не пойдет! Мне хорошо и без него, вон как весело, как красиво кругом!

Сергей забрался на дерево и свалился с него. Кажется, не покалечился. Ленка хлопочет возле него. Я с ужасом смотрю на Ирку: она опрокидывает одну стопку за другой, а нам еще ехать назад. Впрочем, я уже убедилась, что искусство вождения у "гуранов" никак не связывается с количеством выпитого.

Как все-таки многое зависит от того, с кем пьешь. Мне совершенно не пилось сегодня. Может, уже избыток спиртного в организме подсказывал: "Стоп!" С годами приучаешься слушать собственный организм и подчиняться его рекомендациям.

Старший чеченец, который начальник, пытается ухаживать за мной, деликатно угощает и подливает постоянно в рюмку водки. Я тайком выливаю ее на землю, чтобы не объясняться с ним на эту тему. Наверное, он моложе меня и основательно, но кажется пожившим мужиком.

Здесь люди, я заметила, быстро старятся, впрочем, как и в любой провинции. Особенно если неумеренно пьют и много вкалывают. Время никого не красит, но есть тип людей, которые с годами только хорошеют, становясь как-то значительнее в лице, интереснее. Нет, время и их не щадит, но зрелость и старость таких людей тоже красива. Наверное, внешность отражает внутренний мир человека. Если человек живет в гармонии с совестью и собой, то он меняется по-хорошему. Борис — один из таких людей. Я боялась увидеть что-нибудь стертое, серое, измученное жизнью и присыпанное пеплом (сколько таких превращений я наблюдала на своем веку!), но оказалось, что он сейчас даже лучше, чем в юности. Или это я уже придумала, влюбившись в нового Бориса?

Сестра моя, кажется, разошлась не на шутку, заголосила песни. Сережка сердится и одергивает ее без конца. Наверное, пора командовать отбой. Я собираю мусор, сжигаю его в костре. Ирка созывает детей, все, наконец, загружаются, и мы мчимся обратно в поселок. Ленка требует продолжения праздника, несмотря на возражения Сережи. Она приглашает всех к себе. Народ не надо долго уговаривать, все, кроме Ирки и ее детей, вваливаются к нам. Ирка попыталась устроить сцену своему кавалеру, но с чеченцами это практически невозможно. Он отшил Ирку, не прибегая к физическому воздействию. Она обиделась и поехала домой.

Я пыталась урезонить Ленку, напоминая, что Маньке завтра в школу, но сестра жаждала танцев. Куда там! На столе опять появилась водка, откуда только берут ее в таких количествах? Пока сестра с Сережей и Иркиным чеченцем отрывались под "Руки вверх", я отправила Маньку спать и попыталась старшего чеченца развлечь светской беседой. Он же, должно быть, вообразил, что я исключительно благосклонна к нему, и сел поближе. Моторин устроил сцену ревности Ленке, пора было прекращать пьянку. Гулять с историями не в моих правилах. Я, ссылаясь на спящего ребенка, стала потихоньку выдавливать гостей. Сережа неожиданно меня поддержал. Общими усилиями мы угомонили Ленку, и Моторин тоже ушел. Ленка свалилась спать. По крайней мере, на сегодня я освобождена от расспросов…

Выспавшись днем, я не могла долго уснуть, слушала звуки улицы и представляла себе домик на колесах с казарменной чистотой и уютом. Острая, просто физическая тоска настигла меня. До головокружения захотелось ощутить рядом Бориса. Прижаться к нему, услышать стук его сердца, слегка учащенный, целовать его чувственные губы… Со стоном я швырнула подушку в темноту и чуть не разбила вазу, стоявшую на подоконнике.

Понятно, следующая стадия болезни, которую я подхватила на родине — физическая зависимость от того, кто вызвал эту болезнь. Где же мой хваленый разум? Ведь я всегда утверждала, что человек — существо духовное, он может и должен бороться с инстинктами. На то ему и дан рассудок. Фу, совсем запуталась! При чем здесь духовность и рассудок? Ясно одно: надо поскорее уезжать, пока еще не совсем отказывает голова. Завтра же иду покупать билет на ближайшие дни. Приняв решение, я успокоилась и уснула, наконец.

На следующий день нам предстоял давно спланированный с сестрой и братом поход на кладбище. Мы зашли к маме, посидели с ней, потом отправились на кладбище на автобусе. Надо было проехать через весь поселок и деревню за мостом. Дальше автобус не шел, мы потопали пешком. Раньше мне казалось, что это очень далеко. Хоронить приходилось деда, молодого красавца дядю, потом Анну Петровну. Теперь это кладбище так разрослось! В поселке люди мрут как мухи. От водки, от болезней, бьются на машинах и мотоциклах, насильственной смертью умирают.

Когда ушел отец, я привезла на его могилу икону. Тогда много размышляла о том, что люди здесь беззащитны перед злом и всеми напастями, потому что живут без Бога. Как будто морок властвует над поселком, какая-то роковая сила. Люди беззащитны перед хаосом, а люди удивительные, каких не везде встретишь!

Кладбище простиралось чуть не до чабанских домиков вдалеке. Если бы не снег на сопках, можно было подумать, что наступило лето: так сияет солнце и синеет бездонное небо. Мы нашли могилу отца, посидели в оградке на скамейке, положив на могильный бугорок конфеты и печенье. Помолчали, разглядывая выцветшую фотографию. Вот она, человеческая жизнь, заключенная в тире между двух дат. Прошла в непосильных трудах, заботах. Смертельная болезнь мгновенно унесла отца в неполных шестьдесят, когда он только собирался на пенсию. До последнего дня он думал о маме, о нас, детях. Без преувеличения можно сказать, что свою жизнь он отдал семье.

Не ко времени вспоминаю, как отец приносил с работы арбузы, вытащенные из проходящих грузовых составов. Я была принципиально против расхищения социалистической собственности, поэтому подозрительно спрашивала:

— Купил?

— Купи, купил! — бодро отвечает отец.

Я знаю, что мама дала ему на обед ровно рубль, как всегда. Задавив в себе угрызения совести, я лопаю с аппетитом явно стыренный арбуз. Однако в следующий раз, когда он идет на смену, напоминаю:

— Возьми деньги на арбуз.

Отец, щадя мои чувства, согласно кивает.

Оценить его такт, удивительную чуткость я смогла только потом, когда он приезжал ко мне в Москву, и я увидела в нем человека, а не близкого родственника. Живя дома, я воевала с отцом, скандалила, доводя его до рукоприкладства. Когда смогла посмотреть на него в другой обстановке, очень удивилась. Он оказался умным, начитанным человеком с собственным мнением, которое не боится высказать в присутствии рафинированных москвичей. Но более всего я была ему признательна за то, что, сразу поняв и не полюбив моего мужа, он ни одного дурного слова не сказал в его адрес, только помогал, чем мог. Целый год собирая деньги на отпуск, он спускал их на мои семейные нужды и на моих детей без капли сомнения… Я не успела его ничем отблагодарить. Извечная проблема поколений: поздно.

В памяти отец остался навсегда таким, каким я привыкла его видеть дома. Он сидит у окна в неизменной тельняшке и курит термоядерные папиросы или даже, бывало, махру. Заходится по утрам кашлем курильщика. У него были жесткие черные волосы и синие-синие глаза. Я люблю тебя, папа.

Когда его не стало, я почувствовала пустоту и незащищенность, совсем детскую. Когда меня обижали, уже взрослую даму, мать семейства, я шептала, глотая слезы:

— Вот если бы был жив мой папа, он не позволил бы вам меня обижать…

А теперь я знаю, что встреча с ним еще будет и, как мне кажется, очень радостная.

Покинув кладбище, мы решили зайти в дом бабушки, где прошла значительная часть моего детства. Теперь этот дом был яблоком раздора между Ленкой и невесткой Галей. А пока дом рушился без хозяина, в нем жила наша беспутная кузина Верка с детьми. Верка тоже рано овдовела: ее мужа убили на улице, в драке. Она вернулась в родной поселок, мать не пустила ее на порог своей квартиры, а у Верки двое детей. Теперь ютится в разоренном доме с повалившимся забором и полупустыми комнатами. Ленка рассказала, что пьет Верка беспробудно, дети где-то болтаются по родственникам.

Двор я не узнала: забор все-таки починили. У дома большой огород, его хватает на две семьи — сестры и брата. Здесь сажают картошку, огурцы, помидоры, другие овощи. Я помню, как у забора росли подсолнухи — предмет нашего с братом вожделения. Мы невыносимо долго ждали, когда можно будет скрутить подсолнуху голову, стряхнуть с него верхнюю шелуху — меленькие желтые цветочки, обнажив черные, еще молочные семечки и потом с удовольствием разгрызать их.

Бабушка у нас была суровая, она не разрешала нам, пацанам, рвать огурцы, пока те не пожелтеют и не превратятся в семенные. Морковка с грядки и молодой горох в стручках были лучшим лакомством для нас. А салат из зеленого лука и редиски! А окрошка с холодным квасом в знойный день!

Рядом с домом пролегала узкоколейка, а за ней вилась узенькая, мелкая речонка, в которой мы купались после изнурительных полевых работ. Пока были совсем маленькие, окунались в бочке, которая стояла на огороде наполненная водой. В наши обязанности входило поливать все грядки дважды в день: утром и вечером. Солнца в Забайкалье всегда избыток, а вот с дождями гораздо хуже. Основной прокорм — с огорода, поэтому трудились до кровавых мозолей с малых лет.

Любимое занятие в свободное время — сидеть на насыпи узкоколейки и перебирать камушки. Это была обычная галька, но нам эти лепешечки или прозрачные камушки, или комочки с вкраплением "золота" и слюды казались настоящим сокровищем. Особым шиком было найти кварц, который выбивал искру. Или, как на море, дырявый камушек.

Узкоколейка вела в местечко, где добывали уголь. Оттуда шли вагоны с углем, и туда-сюда, два раза в день, бегала "передача", так называют здесь местный или рабочий поезд в три вагона. Мы любили подкладывать на рельсы алюминиевую проволоку, а потом, дождавшись, когда поезд проедет, разглядывать, что из нее получилось. Получались плоские узоры. А еще было приятно ходить босыми ногами по теплым рельсам. Это было вечером, когда уходило солнце и все вокруг постепенно остывало. Хорошо еще приложить ухо к рельсам и слушать их гудение.

Много ассоциаций появилось у меня, когда я увидела этот старый дом. Мы вошли и обнаружили Верку сидящей посреди комнаты на стуле и проливающей слезы. Все вокруг свидетельствовало о вопиющей бедности. В углу уже не было старинного Распятия, а на стенах — многочисленных фотографий в больших рамах под стеклом. Нечего и говорить, что на полу не лежали круглые половички, связанные из цветных тряпочек, и домотканные дорожки. Только запах дома смутно напоминал о прошлом.

— Ты что это плачешь? — приступили мы к расспросам после первых приветствий и нового взрыва слез Верки по поводу нашей встречи.

Она рассказала, что вчера была годовщина гибели ее мужа. Верка собрала родственников с обеих сторон, чтобы помянуть покойного. Они пришли, пили, ели все, что смогла собрать бедная безработная вдова. Когда насытились и напились, стали хаять Верку, говоря, что она все сделала не по обычаям, не по правилам. Разругали все блюда, которые с таким трудом удалось ей приготовить. Отчитав хозяйку, сытые гости удалились с чувством исполненного долга. А Верка сегодня домыла посуду и разревелась, припомнив весь вчерашний день. Тут и мы пришли. В доме не было ни крошки съестного.

Глядя на Верку, я думала, что она еще совсем молодая, но и на ее беспутном челе лежит роковая печать. Еще немного, и она превратится в бичиху местного значения. Красивая, несчастная, одинокая. Господи, сколько их на Руси таких!

Мне даже себя жалко стало. Но что-то нежное, хорошее ощутила я в глубине души и вспомнила о Борисе. Душа наполнилась светом. Как мало надо глупой бабе! (Почти строчка из стихотворения!)

Я попыталась утешить Верку, но она только пуще плакала, реагируя на участие и сопереживание. Погладив ее по голове от бессилия, я покидаю дом. Да, грустный поход получился. Обратно мы шли пешком: мне хотелось не из окна машины, а воочию увидеть места моей боевой славы. Мы прошли даже улицу, где в свое время жил Толик и где я караулила его в ночь перед выпуском. Попрощались с братом, который пригласил нас к себе на вечер.

Когда пришли домой, Манька опять сообщила, что приходила жена Сережи Моторина и искала его по всей квартире.

— А вы ее разве не видели? Она целый день караулила у подъезда, — радостно сообщила Манька.

Ленка бросилась к окну. Да, нам повезло, что не столкнулись с разъяренной фурией. Дело в том, что Ленка вчера на пикнике сообщила Сереже о нашем решении. Он был несказанно рад и тут же, видимо, приступил к действию. Скорее всего, он не ночевал дома, потому Наташка его и искала.

Не успели мы приготовить что-нибудь поесть, раздался телефонный звонок. Ленка попросила дочку ответить. Манька протянула ей трубку:

— Это Сережа!

И все-таки Ленка с опаской взялась за трубку. Моторин сообщил, что к нашему дому направляется его жена с решительными намерениями. Надо было срочно эвакуироваться! Не успев перекусить, мы отправились в гости к Вовке, воспользовавшись его приглашением. Маньке строго-настрого наказали никому дверь не открывать.

Гали дома не было, и Вовка принимал нас сам. Мы, наконец, поели. Со страху аппетит разыгрался, мы смели все, что было на столе. Поболтали с племянниками, послушали непременно Высоцкого, которого брат очень уважает, как и отец в свое время уважал. Ленка, правда, сидела как на иголках, даже к окну подбегала. Уже стемнело, когда мы возвращались домой. Племянники во дворе гоняли на великах, они проводили нас. Подходя к дому, Ленка снова исполнила весь шпионский обряд: выглянула из-за угла, огляделась, только потом пошла к подъезду. И смех и грех.

В квартиру мы тоже входили с опаской: мало ли какой сюрприз ожидает! Манька сидела у телевизора. С трудом отрываясь от экрана, она сообщила, что приходила Наташка, долго звонила в дверь. Стучала и выкрикивала угрозы, но Манька ей не открыла.

— Точно не открыла? — с сомнением переспросила Ленка, глядя в слишком честные глаза девчонки.

— Ну, открыла. Да она просто прошла по комнатам опять и ушла. А так бы колотилась еще час!

Ленка заорала:

— Сколько тебе говорить, что нельзя никому открывать, когда меня нет дома!

Манька пожала плечами и ушла в свою комнату с оскорбленным видом. Ленка совсем расстроилась. Швыряя вещи, она крикнула в сторону детской:

— Сережа не звонил?

— Нет, — крикнула в ответ Манька.

Я чувствую себя предательницей, но ничего не могу с собой поделать. Пряча глаза, с деланной беспечностью говорю:

— Лен, я пойду немного прогуляюсь, ладно?

Я натягиваю полусапожки и чувствую грозу. Ленка выросла передо мной, пылая праведным гневом:

— Ты знаешь, что у нас в поселке ходить страшно по ночам? Каждый день кого-нибудь убивают, горло перерезают. Кошмар что творится. Молодежи делать нечего, обкурятся и — на подвиги. Каждый день кого-нибудь да грохнут! И куда же ты собралась на ночь глядя, можно узнать? И где была в ту ночь?

— Лен, я только прогуляюсь. Ты не закрывай дверь, ладно? Если вы уснете, я не хочу вас будить.

Я выскальзываю за дверь, чтобы не длить разбирательства. Ленка строго смотрит вслед. Потом спокойно произносит:

— Ты обещала мне все рассказать.

— Обязательно расскажу, — киваю я согласно и, облегченно вздыхая, несусь вниз.

Выйдя на темную улицу, я засомневалась: не дала ли маху. Во-первых, страшно. Идти придется по глухим местам, пустынным, опасным. Во-вторых, зачем я иду? Ведь дала себе обещание больше не видеться с Борисом. Что если он сейчас не один? Что я скажу ему? Боже, какая идиотка! Веду себя, как подросток. Пока эти мысли вертелись в голове, ноги делали свое дело. Я неслась по уже знакомым ухабам и колдобинам, вдыхая морозный воздух и выдыхая его с облачком пара.

Целый день меня преследовало желание пойти к Борису и объясниться с ним. Сказать, что я вовсе не такая, как он мог подумать после нашей ночи. Надо поговорить с человеком, узнать его немного. Хотя нет, зачем узнавать? Я же уезжаю. Но нельзя уехать вот так внезапно, даже не попрощавшись. Нет, до чего я дожила! Крадусь ночью по улицам к одинокому мужчине. Сама иду. Однако я буду держать себя в рамках приличия, ничего не позволяя. Поговорю с ним, попрощаюсь. Все в пределах дозволенного. Может, Бори и дома-то нет, уехал к семье или еще где. Я же ничего не знаю про него.

Я почти у цели. Занятая внутренним сложным, диалогом не успела испугаться всерьез. Вот желанный вагончик, в окне неяркий, приглушенный свет. Значит, Борис дома, уже это вселяет надежду. Я чувствую, как начинаю дрожать, словно кошка под дождем. Была секунда, когда я чуть не развернулась и не дала деру. Глупо. Раз пришла, надо стучать и входить. Я прислушалась, прежде чем поднять руку. Полная тишина. Уже поздно, может, он спит?

Неожиданно дверь распахнулась перед моим носом, и я чуть не свалилась со ступенек. Борис, на котором были только черные джинсы, отступил назад, давая мне возможность войти. Еще у него было усталое небритое лицо, но глаза улыбались. Я не нашлась, что сказать, и молча уткнулась ему в грудь, вдыхая уже родной, неповторимый запах его кожи. Он бережно обнял меня и тихо сказал:

— Я уж думал, ты больше не придешь.

— А поискать меня в голову не пришло?

— Я боялся, что ты уже уехала. Ты же не сказала, когда уезжаешь.

— Скоро, — ответила я и тут же отрезвела, вспомнив о своей миссии: произвести добропорядочное впечатление.

Решительно отстранившись от Зилова, я прошлась по комнате. Он, видимо, лежал до моего прихода на неразобранной постели и читал. Я посмотрела на обложку: Николай Гумилев. Борис, натягивая тельняшку, смущенно произнес:

— Вот, решил почитать, раз твой любимый поэт.

— Понравилось?

— Стоящий мужик. Мне никогда не нравились стихи, но эти…

— Конечно, это совершенно мужская поэзия.

Стараясь держаться от него подальше, я стала рассматривать аудиокассеты, валяющиеся возле магнитофона. Среди произведений популярного здесь блатного жанра, который в последнее время по невежеству определяют как шансон, а я называю "Владимирским централом", я неожиданно обнаружила любимый альбом Николая Носкова "Дышу тишиной". Показываю Борису:

— Здесь есть романс на стихи Гумилева.

— Давай поставим, — предложил Борис.

— Нет-нет! — испугалась я, прекрасно зная, как на меня действует эта музыка. — Давай лучше Владимира Семеновича! Тут у тебя хороший подбор.

Однако Зилов уже вложил кассету в магнитофон и нажал кнопку. Сильный сиповатый голос бывшего рокера запел пронзительно-романтическую композицию "Дышу тишиной". Сколько я грезила под эту мелодию, слушая ее перед сном! Совершенно, как шестнадцатилетняя школьница! Уместно ли это для дамы моего возраста? Или наоборот, пора? Моя мама в свое время на уговоры прочесть что-нибудь из того, что я читала — всякую приключенческую и романтическую чепуху — кокетливо отвечала:

— Я еще не в том возрасте, чтобы возвращаться к сказкам.

А ведь ей тогда было, сколько мне сейчас.

Конечно, деловой практический настрой сразу испарился, я почувствовала себя женщиной, желавшей сейчас только одного: приникнуть к возлюбленному и никогда с ним не разлучаться.

— Что ты делал эти два дня? — решаю я завести светскую беседу, чтобы подавить неуместные желания.

— Ждал.

Я поднимаю на него глаза и тут же опускаю, краснея: очевидно, на Бориса тоже воздействует музыка.

— И все? — предпринимаю я еще одну попытку предотвратить неизбежное.

Он лукаво улыбается:

— Не помню, — потом уже серьезнее добавляет. — Не поверишь, боялся выйти из дома: вдруг ты придешь. Даже в магазин не ходил.

Я пугаюсь:

— Два дня сидишь голодный?

— Да нет, что-то было у меня.

Он подошел совсем близко, это опасно. Я медленно отодвигаюсь. Взгляд падает на гитару, я беру ее в руки.

— Ты играешь?! Как раньше?

— Сегодня как раз подобрал одну песню. До этого сто лет не играл.

— Споешь?

— Спою еще. Иди ко мне.

— Нет.

Борис улыбается:

— Может, записку принесла, как тогда?

Я театрально возмущаюсь:

— Нам же не шестнадцать лет!

— Вот именно.

Зазвучал романс на стихи Гумилева.

Однообразные мелькают

Всё с той же болью дни мои,

Как будто розы опадают

И умирают соловьи.

Я вспомнила одного студента, который, не надеясь сдать зачет, вышел из положения оригинальным способом. Он выучил этот романс и спел для меня. Расчет был точный: у студента оказался чудесный, чувственный голос, я, конечно, тут же растаяла и поставила ему зачет.

Но и она печальна тоже, мне приказавшая любовь…

— Слушай романс, — шепчу я, с мукой отстраняя его руки.

Тут дверь неожиданно распахнулась, и вошел Галочкин.

— Боря, я к тебе с просьбой. Ой, извини, помешал. — Однако он не поспешил уйти, а напротив, прошел дальше.

Я поправляю волосы жестом училки и сажусь на стул наблюдать, что будет дальше.

— Понятно, — коротко ответил Зилов и стал доставать бутылку и какую-то закуску.

Галочкин сделал вид, что смущен:

— Да ты мне только стаканчик дай. Я могу там, на крылечке.

— Садись, не строй из себя казанскую сироту, — Борис подтолкнул его к столу.

— А вы? Давайте вместе выпьем! — щедро предложил Галочкин.

— Ой, нет! — воскликнула я.

Борис тоже отказался. Я смотрела на него и не понимала: чего это он нянчится с этим пьяницей? Явно это занятие не доставляло ему удовольствия, более того, сию секунду совсем не вовремя было. Что мешает Зилову бесцеремонно выгнать Галочкина? Потом я поняла: память о Марате и чувство вины.

Вечер переставал быть томным. Галочкин надолго устроился возле стола с только что початой бутылкой. Он стал рассматривать меня, как тогда, у Ирки.

— Леночкина сестра, кажется? Имел честь… Боря, у тебя отличный вкус. Эта женщина будит мечты.

— Ого! — Борис лукаво взглянул на меня.

Я поднялась:

— Однако мне пора. Надо полагать, завтра весь поселок будет информирован, кто у кого будит мечты?

Массажист-виртуоз обиделся:

— Ни-ни! Я знаю цену тайны. Галочкин никого не продает, скажи ей Боря.

Зилов догнал меня, когда я спускалась по ступенькам вагончика:

— Подожди, я тебя подвезу.

Я не возражала. Обратно идти после Ленкиного монолога было боязно. Борис подвел меня к машине, которая стояла позади домика, открыл дверцу. Пока разогревался мотор, мы молчали. Боря мрачно курил, приоткрыв окошко. Дорога была слишком короткой, чтобы начать говорить. Я показала, куда ехать. Мы остановились у подъезда, вышли из машины.

— Придешь завтра? — наконец, нарушил молчание Борис.

— Не знаю, — сказала я правду.

Боря обнял меня. Мне нестерпимо хотелось его поцеловать, но что потом?

— Не пропадай, а? — попросил Борис.

Я глубоко вздохнула и потянулась к его губам, не имея сил сопротивляться желанию. Он мне ответил достойно. Мы целовались, как школьники, у подъезда.

— Давай поедем завтра в лес, — предложил Зилов.

— Поедем, — согласилась я.

Прикинула: сестра весь день на работе (отгулы все вышли), уходит к девяти, возвращается в пять. Можно без всякого ущерба исчезнуть на это время. Мы договорились, что встретимся завтра в десять, на этом месте. В последний раз чмокнув Зилова в нос, я бегу домой. Он уезжает только тогда, когда я вхожу в квартиру: я слышу звук мотора.

Ленка еще не спала, но лежала в постели. Я уже готовилась рассказать ей все, но она ни о чем не спросила, а вид имела весьма расстроенный.

— Что-нибудь случилось? — спросила я.

— Сергей куда-то пропал. Я боюсь, как бы его родственнички чего не выкинули. Они способны на все. Наташка грозилась, что упрячет его в тюрьму.

— За что? Разве так можно?

— Я тебе говорю, они все могут.

— А с чего ты взяла, что он пропал?

— Он обещал позвонить в двенадцать, рассказать, как у него дела. И не позвонил.

Я попыталась утешить Ленку, вид страдающего человека был для меня, счастливой, нестерпим. Она поставила будильник, вздохнула и выключила свет. Я пошла к себе, в гостиную. Пыталась читать "Анжелику", но мысли мои бродили в темноте возле вагончика. Завтра целый день вместе! Очевидно, это следующая стадия моей болезни: потеря бдительности и полная открытость чувству. А ведь я собиралась купить билет! Только теперь вспомнила об этом и поняла: уезжать не хочется. Нет-нет, времени почти не осталось, надо как-то привыкать к мысли, что скорая разлука неизбежна…

Проснулась я от типичного кошмара училки: снилось, что стою перед аудиторией и не знаю, что говорить. Совершенно не готова к лекции. Изворачиваюсь, делаю вид, что так и надо, а сама покрываюсь холодным потом. Ого! Признак того, что скоро на работу. Однако я вспомнила, что меня сегодня ждет, и взлетела с кровати.

Ровно в десять во дворе дома стояла "Нива" цвета баклажан. За рулем восседал Зилов в потрясающих темных очках. Он критически оглядел меня:

— Ты так в лес собралась?

— А что? — возмутилась я. — У меня нет с собой походного снаряжения.

Конечно, я могла поискать у сестры какую-нибудь куртешку и штаны, но мне хотелось быть красивой. Бедное мое пальто. Я сажусь рядом с Борисом и командую:

— Вперед!

И опять чувство, что так было всегда. Даже эта машина казалась мне знакомой во всех мелочах. Может, в другой жизни мы были вместе? Не с машиной, конечно, с Борисом. Я косилась на его профиль и тихо радовалась счастью быть рядом. Зилов привез меня в то место, которое было памятно нам обоим, и я это оценила. Место нашей возни в снегу и моего позднего раскаяния.

Первым делом он заставил меня снять пальто и отдал свою куртку. Сам же остался в толстом свитере грубой вязки, который идеально облегал его тело. Потом взялся за костер, прогнав меня за ветками. Сам срубил два толстых сухих ствола, соорудил костер. Выяснилось, что у него заготовлен шашлык.

— Когда ты успел? — безмерно удивляюсь я.

— Утром. Я рано встаю, не то, что некоторые.

Борис вынул из машины пакет с бутылкой и продуктами. Мне стало стыдно, я ведь, кроме как о своей красоте, ни о чем не подумала. Еще он, как Мэри Поппинс из ковровой сумки, достал из машины скатерть, коврик, на котором предполагалось сидеть, пластиковые стаканчики и уйму всяких мелочей, необходимых для комфорта. Только теперь я заметила, что Зилов чисто выбрит и свеж. И когда он все успел, снова изумилась я.

С утра было довольно холодно, но солнце постепенно стало пригревать, и костерок весело затрещал, создавая уют и тепло. Борис деловито остругивал гибкие прутья, которые использовал вместо шампуров. Я с наслаждением наблюдала за ним. Мы почти не разговаривали, но это было наполненное молчание. Он изредка поднимал на меня глаза и улыбался только уголками губ. Я невольно сравнила впечатления от первого пикника с этими впечатлениями. Излишне говорить, в чью пользу.

Апофеозом праздника был для меня момент, когда Борис достал гитару и ловкими пальцами пробежался по струнам. Мы уже откушали шашлычка и выпили по стопке. Я удобно сидела на подушке, которая нашлась в недрах волшебной машины, и только что не мурлыкала. Нет, так не бывает! Так ясно, тихо и трепетно. Борис устроился на бревнышке у костра. В сладостном предвкушении звуков музыки я попросила:

— Спой что-нибудь из нашего, старого.

— Сначала ту, что вчера подобрал.

Он запел то, что я ни при какой погоде не слушаю: то ли Трофима, то ли Круга. Не знаю, что случилось со мной, но нехитрые слова песни вызвали слезы, которые я даже не пыталась скрыть. Возможно, сказалась обстановка и мое чувство к исполнителю, но песня тронула меня. Зилов пел:

Я сегодня ночевал с женщиной любимою,

Без которой дальше жить просто не могу…

С этой женщиною я словно небом венчанный,

И от счастья своего пьяный до зари…

Я совершенно неприлично шмыгала носом и сморкалась в бумажный платок. Счастье обрушилось на меня уже изношенную, изуверившуюся, подкошенную годами и испытаниями, выпавшими на мою бесталанную головушку. Я забыла, как это, когда тебя любят, о тебе заботятся, берегут, беспокоятся. Не избалована я таким вниманием. Все больше сама о детях пекусь, вкалываю день и ночь. Я сильная, железобетонная. И так всю жизнь. А теперь, как в одном старом детском фильме: "Надоело быть бабой Ягой, хочу быть просто бабой!". Да, хочу быть просто бабой. Уткнуться в его грудь, забыть обо всем на свете…

Я так и делаю. Неужели это действительно я? И это я делаю именно то, что мне хочется! Гитара падает на землю…

Мы лежим на коврике, Боря смотрит в небо, а я уперлась лбом в его подбородок. Он просит:

— Расскажи о себе. Я слышал, у тебя четверо детей? Молодчина. А мужик-то хороший?

В его голосе напряжение. Я удивленно спрашиваю:

— Какой мужик?

— Ну, муж твой.

— Нет у меня никакого мужа, — ворчу я. — Сто лет как развелись.

Борис поднимается на локте, смотрит мне в глаза:

— Почему?

— В двух словах не объяснишь. Смотри.

Я показываю ему еле заметный шрам под глазом, потом руку, которая не разгибается до конца.

— Это не все, но не будем об этом, ладно?

Лицо Зилова темнеет:

— Убью.

— Вот этого не надо! С меня хватит убиваний. Забудь.

Борис кладет ладонь мне на голову, будто защищая. Я чувствую себя маленькой девочкой, вот-вот опять расплачусь. Главное, не привыкнуть к этому: к хорошему быстро привыкаешь. А потом будет только хуже…

Я знаю, как себя отрезвить. Спрашиваю у Бориса:

— Ты скучаешь по семье?

— По детям скучаю.

— И при этом взял и ушел. Как тебе хватило мужества?

Зилов потянулся за сигаретами, прикурил, вытащив из костра головню.

— Конечно, не просто было. Я тогда, как с ума сошел. Говорят, возрастной кризис. А тебе разве легче было?

— Что ты! Я тянула несколько лет, отодвигала окончательное решение, пока не поняла, что в один далеко не прекрасный день мои дети могут лишиться матери. Поначалу страшно было. Я думала, что не вынесу одиночества, но ничего, привыкла. А ты?

Борису эта тема неприятна.

— Хочешь узнать, жалею ли я об уходе из семьи? Было время, жалел, хотел вернуться. Вернулся бы, наверное, если бы Лариса не затеяла развод. Теперь не жалею. Теперь для меня главное — это ты. И я тебя никому не отдам.

Я счастливо рассмеялась:

— Интересно, как это.

Зилов серьезен.

— Пока не знаю.

Он крепко обнял меня, как тогда во сне. Я терлась щекой о его свитер и думала, что если бы сейчас, не приведи Господь, пришлось умереть, я бы не возразила.

Вдалеке пробегал поезд, и отсюда был слышен уютный стук колес. Кажется, я даже задремала. Пора собираться.

Этот день для меня пролетел, как один час. Я впитывала все впечатления с жадностью, вниманием, стараясь запомнить, как следует, чтобы потом, в поезде и в Москве, вспоминать и радоваться: это было!

Борис потребовал:

— Доешь мясо.

Оно очень вкусное, но я со стоном отказываюсь: объелась и так.

— Все собираюсь худеть, но разве у вас тут похудеешь!

— А кто сказал, что тебе надо худеть? Не надо.

В его глазах прыгают игривые чертики. Я краснею и бормочу что-то, но мне приятно. Все помешаны на похудении, я в том числе. Не утешают расхожие шуточки вроде "Мужчины не собаки, на кости не бросаются". Всю жизнь веду безнадежную, заведомо обреченную войну с весом. Смириться пока не могу, поэтому комплексую и порчу себе жизнь самобичеванием. Словам Бориса я как-то поверила: он принимает меня такой, какая я есть. Я ему нравлюсь, и это главное. С собой же я как-нибудь разберусь. Может, если это не окончательное уродство, то ничего?

Я попросила Бориса высадить меня за квартал от дома. Он внимательно посмотрел на меня, но просьбу выполнил. Пора прощаться, но мы медлим. Народ с любопытством поглядывает за стекла нашей машины. Ленка, наверное, уже дома, мне надо спешить. Я делаю движение, чтобы выйти из машины, Зилов резко притягивает меня к себе и целует, будто в последний раз.

— Что ты? — нежно шепчу я.

Не отвечая на вопрос, он предлагает:

— Поедем завтра на кладбище к Марату?

— Хорошо, — обещаю я и выскальзываю из его объятий и машины.

— В одиннадцать я заеду за тобой.

Ленка действительно была дома и не одна. Я готовилась рассказать ей все, но на кухне в этот момент заливалась слезами ее подруга. Не та, которая приходила недавно клеймить ее за распущенность, а другая одноклассница.

— Что случилось? — устало интересуюсь я.

— Представляешь, — начала рассказывать сестра, — Райка с мужем поехала в Иркутск за джипом. Купили. Зашли в кафе, а его угнали. Триста тысяч! Приехали, как бомжи, домой, по справке из милиции. Все деньги и документы в машине остались.

Слушая свою историю, Райка залилась пуще прежнего.

Оказывается, они продали квартиру и старую машину, чтобы купить этот джип. Когда подруга ушла, выплакавшись и получив от нас помощь как моральную, так и материальную, Ленка изрекла:

— Жалко ее, конечно, но я считаю, что машина — это роскошь, — И через минуту добавила, — Но если есть средства, что бы не купить.

Прежде чем нырнуть в ванну, я спросила:

— Сергей не объявлялся?

У Ленки лицо приобрело несчастное выражение.

— Нет. Ой, чует мое сердце, с ним что-то случилось.

Кажется, пока допрос мне не грозит. Я пытаюсь утешить сестру.

— Да что с ним может случиться? Просто он выполняет условие: отводит от тебя подозрение.

Сестра занялась ужином, не начиная расспросов, однако впереди был вечер. Стоило мне выйти из ванной, как в дверь позвонили. Галочкин собственной персоной. Ленка вызвала его на сеанс массажа.

— Давай раздевайся! — скомандовала она мне.

Я испуганно попятилась.

— Вот еще, буду я раздеваться перед незнакомым мужчиной!

Сестра возмущается:

— Для тебя же упросила Галочкина зайти. Знаешь, какая у него клиентура!

Массажист важно кивает в подтверждении ее слов. Я категорически заявила:

— Давай сама, я не хочу.

Галочкин многозначительно заметил:

— Конечно, есть кое-что получше массажа.

Я поспешила исчезнуть с его глаз. Прямо какой-то роковой мужчина — этот Галочкин. Ленке пришлось пройти незапланированный сеанс массажа. Проводив Галочкина, она вошла ко мне:

— Просто летаю после этих сеансов. Ног под собой не чую. И спина не болит.

Она присела на диван и обняла меня:

— Ну, сестреночка, рассказывай, где ты блудишь все эти деньки?

И я рассказала. Почему-то мой рассказ сопровождался улыбкой сквозь слезы, иначе не получалось. Ленка слушала с восхитительным вниманием. Телевизор был включен, но мы ни разу не глянули в него. Когда я иссякла, сестра посмотрела на меня с непонятной жалостью и сказала вздыхая:

— Да, просто сказка! Но мне кажется, что у вас ничего не выйдет: вы оба такие хорошие, порядочные. Оба готовы отдавать, а надо, чтобы один давал, а другой брал.

У меня тоже есть своя теория сбалансированного брака. Мы часто наблюдаем в жизни случаи, когда он — скотина, а она — милейшее существо. Или наоборот. Всегда жалеем и не понимаем, как это возможно, почему они вместе. А потому, что дополняют друг друга, как вампир и донор. Энергетические, конечно, не буквальные. Вампир стремится отсосать энергию, которой ему не хватает, а донор — отдать избыток своей. Они не могут существовать друг без друга, мучаются, но живут вместе.

Один мой знакомый, известный талантливый художник, высказывая свое мнение по поводу соединения пар, прибегал к образу расчески: он и она должны входить друг в друга, как две расчески. Еще он говорил, что люди соединяются по воспитательному принципу, иначе не имеет смысла. Кто-то, более мудрый, отдает свои знания и мудрость менее продвинутому. Я хотела спросить: а что будет, когда процесс воспитания завершится? Смена партнера? Однако спросила другое:

— А разве не бывает, когда два равных по духу человека соединяются?

Он протянул:

— Ну-у, это величайшая редкость, чудо.

Конечно, любовь — это чудо, величайшая редкость. Но это бывает! Встречаются два самодостаточных, родных по духу человека, которые понимают друг друга глубоко, не на уровне слов, а на уровне сердца, и происходит чудо. Они счастливы, что нашли друг друга на этой огромной земле, ведь это тоже чудо. Другое дело, что у таких пар нет будущего. Их обязательно разлучат люди или обстоятельства. Нужно делиться, говорят они. Не слишком ли много для вас двоих?

На следующий же день я спустилась с небес на землю. Ровно в одиннадцать я стояла у подъезда в ожидании "Нивы" цвета баклажан. Простояла час. Вернулась в пустую квартиру и долго не находила себе места. Чего только не передумала! Анализировала свое поведение, что мне абсолютно противопоказано в таких случаях. Я же накручиваю себя и все порчу в итоге. Представлять всякие несчастья я давно запретила себе, зная, что это действительно привлекает напасти. Неужели он испугался? Опять, опять то же, что всегда! В какой-то момент мужчина пугается и отступает на безопасное расстояние. Это происходит, когда надо принять решение. Он отдаляется все больше, а потом растворяется совсем. Сколько раз пережила я это! В юности воспринимала, как предательство, никак не могла понять, за что. Потом свыклась.

Мужчины по большей части трусы, это прописная истина, общее место. Они, конечно, никогда не признаются в этом, а под свое отступничество подводят целую философию. Однако факт остается фактом. Тут надо не зевать. Женщина сама кузнец своего счастья, давно уже внушали мне подруги. Однако мне никак не удавалось применить это правило на практике. И теперь я в растерянности. Больше не ходить к Борису, оставить его в покое? Может, он только этого и ждет. Но мне казалось, что ему тоже хорошо со мной… Неужели все опять обман! И с чего я взяла, что у нас духовное единство? Да, тела слились прекрасно, а вот что касается духа… Может, я опять все придумала?

Скорее уехать и забыть! Вот что я и сделаю! Пойду на вокзал за билетом. Пора, меня ждут дома дети, собака, студенты, работа. Засиделась тут, расслабилась. Любовь у меня, понимаешь!

Раздраженно собираюсь и быстро иду на вокзал, стараясь даже не смотреть в ту сторону, где далеко у сопки паркуются вагончики. Взять билет на завтра и уехать, не прощаясь! Скорее, пока готовность не иссякла! Я вхожу в здание вокзала с решимостью Жанны Дарк, жду доступа к кассе, где мне вручают таки билет на третий день. Вполне удовлетворенная (у меня есть еще целых три дня!) и защищенная этим билетом от всяких неожиданностей, я невольно сворачиваю к вагончикам. Там слишком людно, на мой взгляд, Много любопытствующих, которые провожают меня заинтересованными взглядами. Иду, как сквозь строй, опустив голову и подавляя единственное желание — дать деру. Какой-то чумазый ребенок откровенно разинул рот и замер, будто увидел перед собой ведьму на метле.

Вот и моя цель. Я подбираюсь к вагончику и застываю: из-за двери явственно доносятся голоса, и один из них — женский. Разговор идет на повышенных тонах, я невольно прислушиваюсь, хотя понимаю, что это нехорошо. Мужчина, а это скорее всего Борис, говорит спокойно, женский голос нервно вибрирует. Опомнившись, я спешу уйти.

Ну вот, у него женщина, с которой мой дорогой Зилов выясняет отношения. Я вовремя исчезну со сцены, не буду им мешать. На автопилоте я примчалась домой, в пустую квартиру. Пометалась из угла в угол. Ничего страшного не произошло, утешаю себя. Хуже, намного хуже, когда любовь изжита. Ты смотришь на когда-то любимого человека, вид которого вызывал у тебя эйфорию, и ничего внутри не дрожит. Роман необходимо завершать на пике влюбленности, тогда память о возлюбленном сохранится на всю оставшуюся жизнь. Пример тому — тот же Зилов, мое неизжитое юношеское чувство. Я четверть века несла в себе память о нем, чтобы теперь вернуться к нему и убить? Наш роман получил неожиданное продолжение, но надо вовремя остановиться. В самый раз ставить точку. Опять поезд, прощание…

При мысли о том, что я сяду в вагон, не увидев Бориса, а поезд унесет меня от него за шесть тысяч километров, и теперь уж точно навсегда, я неожиданно разрыдалась. Неужели это та самая стадия болезни, когда приходит страдание? Мне-то хотелось легко скользнуть в объятия мужчины, не оставляя в них своего сердца. Совсем недавно я горевала от невозможности что-либо почувствовать, а теперь захожусь в рыданиях от ревности и подозрений. Он не пришел утром, у него дома женщина. Я уеду и больше не увижу его…

"Ну и что?" — задаю себе вопрос. Так и так я должна была уехать, и эта мысль вовсе не пугала меня. Неужели успела приручиться? Впрочем, и приручаться не надо было. Бориса я знаю много лет, по крайней мере, десять из них мы проходили в один класс. Он всегда был мне родным, и если мы снова встретимся еще через десять лет и даже больше, он не перестанет быть родным. Время ничего не значит в таких отношениях. Однако из этого не следует, что без разницы, рядом этот человек или вдали. Вот сейчас я поняла, как важно мне почувствовать его физически: прислониться, прижаться к груди, опереться на его руку, поцеловать… Может, это последний дар Бога в моей женской судьбе?..

— Ты чего ревешь? — услышала я голос сестры.

Она вошла, открыв дверь своим ключом.

— А ты почему так рано?

— Начальник уехал, я решила сбежать пораньше. Представляешь, на работе говорят, что мой Сереженька подрался с тестем, тот ножом пропорол ему ногу!

Да, нравы здесь первобытные.

— Он в больнице? — спрашиваю.

Ленка швырнула сумки на кухонный стол и плюхнулась на табурет.

— Ой, не знаю. Когда бабы болтали, я сделала вид, что не интересуюсь. Мы же договорились: он все решает сам. Нарешал! Что делать-то теперь?

— Ждать, — отвечаю я, а сама думаю о своем. Что мне-то делать?

— Они там друг друга совсем поубивают. Я тебе говорила, это еще та семейка!

Мы занялись приготовлением обеда, решив: если Сережа не объявится сегодня или завтра, будем его искать.

— Ну, а ты чего ревела? — повторила Ленка свой вопрос.

Пришлось все рассказать. Ленка с интересом выслушала меня и сделала свои выводы:

— Ну, конечно, Аня, он же мужчина видный, бабы сами, наверное, липнут к нему. Что ж он столько времени без женщины жил? Наверняка кто-нибудь есть. Да вот и тебя взять. Ты уедешь, а ему что, бобылем жить? Нет, такой мужчина одиноким не останется. У нас ведь мужиков, которые не спились совсем, раз-два и обчелся.

Она права, и мне возразить нечем. Вспомнилась шуточка от "Русского радио": "Любовь, конечно, пьянит, но водка дешевле". И еще: "Так хочется любви, а ты опять с бутылкой!"

— Я билет взяла, — сообщаю. — Через два дня уезжаю.

— И куда спешишь? — недовольна сестра.

— Пора.

После обеда решила зайти в школу, она в двух шагах. Стою на пороге и чувствую волнение. Все то же, но и не то. Целое крыло пристроено. Хожу по знакомым коридорам и чувствую, что боюсь встретить Юрия Евгеньевича или Нинушку. Почему боюсь? Наверное, не хочу видеть, как они постарели. Юрий Евгеньевич на пенсии, но продолжает преподавать. Здесь ли он? Я не стала искать специально, да и занятия в школе, кажется, уже закончились, почти никого не видно в классах. Прошлась по новому крылу, осмотрела аудитории, кабинеты.

Остаться здесь, преподавать в родной школе литературу, мелькнула вдруг мысль. Мама давно уже зовет меня назад. Будь я одна — может быть, но дети… Они никогда не согласятся уехать из Москвы. Из Москвы не уезжают.

Я вспомнила одного студента, с которым нас связывало подобие дружбы. Женька был симпатичным московским мальчиком, воспитанным мамой и бабушкой. На много лет вперед его жизнь была расписана и спланирована: университет, подходящая работа, денежная, хоть и не по специальности. В девятнадцать лет он уже имел все: квартиру, машину, поездки за границу, девушку. А вот на мир он смотрел тоскливыми глазами смертельно уставшего человека. Я рядом с ним чувствовала себя глупой энтузиасткой. Женька цеплялся за меня, как за соломинку утопающий, а я не знала, чем ему помочь. Тоска поразила его в самое сердце: не к чему стремиться, все есть, жизнь решена. Но в ней не было самого главного — одухотворяющего начала. Я советовала ему читать или изменить привычный образ жизни, сорваться и куда-нибудь уехать. Выслушав меня, Женька тяжело вздохнул и безнадежно изрек:

— Куда? Из Москвы не уезжают.

Я уверена до сих пор, что жизнь надо начинать с дороги, но по нынешним временам это, конечно, отжившая романтика. Через год Женька окончил университет, продолжая служить в фирме, куда определился еще студентом, женился, родил сына и успокоился. Должно быть, повзрослел, это нормально.

По инерции вспомнился еще один юноша совсем другого поколения, моего. Я первый год жила в Москве и часто встречала его в автобусе. Мы не были знакомы, никогда не разговаривали, но с любопытством поглядывали друг на друга. Однажды он заговорил. Наша беседа началась на остановке автобуса, мы ее продолжили в пути и потом еще долго стояли у метро. Это было только однажды, но запомнилось крепко. Юноша был мне ровесник, но казался юным стариком. Он говорил о скуке и предсказуемости жизни, о продажности всего в мире, об отсутствии идеалов. Возможно, для конца семидесятых это вполне закономерные настроения, но я-то еще не растратила свой романтический энтузиазм, вывезенный из родного поселка! Я спорила с доморощенным Онегиным весело, задорно. Он с большим интересом, даже каким-то изумлением слушал меня и к концу разговора, если не согласился со мной, но зауважал за мою убежденность и веру в лучшее будущее и прекрасное назначение человека. С усмешкой скорее одобрительной, нежели саркастичной, мой оппонент заметил:

— С такими, как ты, только коммунизм строить.

Меня удивил такой вывод: ну при чем здесь коммунизм? Но важно было то, что его пессимистическая теория после встречи со мной теряла цельность. Она не рассыпалась, но поколебалась изрядно. Ему было интересно слушать меня, а главное — он поверил в мою искренность. Ох и дура же я была. Конечно, с такими, как я была тогда, только и остается, что коммунизм строить! А чем я лучше сейчас?

Все это вспомнилось здесь, в стенах школы, которая воспитала меня в идеалах дружества и служения, соборности, если хотите. У Женьки этого не было, очевидно, да и у того несчастного юноши, который излил душу совершенно чужому человеку…

Навестив маму, я вернулась домой и застала сестру повеселевшей: Сережа ей позвонил. Он прячется у кого-то, взял больничный, лечит ногу. Уверяет, что ничего серьезного. Приходить не велел, обещал сам появиться, когда это будет безопасно. Только мы сели посмотреть душераздирающую мелодраму под названием "Волчица", как в дверь постучали. Вопросительно взглянув на меня, Ленка пошла открывать. Я невольно встрепенулась, ожидая чего-то. А вдруг?.. Вернулась Ленка с кислой миной:

— Мой бывший явился. Я с ним не разговариваю, если хочешь, выйди к нему, он на кухне. Саша так тебя ждал, хотел с тобой обсудить наши отношения. Думает, ты ему поможешь.

Я тяжело вздохнула и поплелась на кухню. Саша скорбно сидел на краешке табуретки и смотрел в стол. Я предложила ему чаю, он с готовностью согласился, сохраняя все то же трагическое выражение. Саша был бы вполне привлекательным мужчиной, если бы не лицо давно пьющего человека. Он рукастый, прекрасный автомеханик, человек с шукшинской изюминкой. Однако он сделал свой выбор и потерял Ленку, как бы не скорбел по этому поводу и не раскаивался. Впрочем, немного поговорив с Сашей, я поняла, что его вполне устраивало двоеженство, и, как большинство мужчин, он не видел в этом ничего особенного. Котлеты отдельно, а мухи отдельно. Главное, что его хватало на две семьи, во всех смыслах. И чем, собственно, я могла ему помочь? Ленка уже все решила. Я так и объяснила Саше.

— Ты не ходи сюда больше, не трави душу. Авось, и у тебя все наладится, не грусти.

Он покорно кивнул и направился к выходу. Ленка не соизволила даже выглянуть в прихожую. Впрочем, за что боролись, на то и напоролись, Саша это, кажется, понял.

Мы предались, наконец, наслаждению мелодрамой с ее жгучими страстями. Когда показали героя — роскошного мачо, я заерзала на диване. Чужая история любви причудливо преломлялась в моем восприятии и накладывалась каким-то макаром на мои переживания. Не выдержав пытки чужими страстями, я вскакиваю с дивана. Ленка удивленно спрашивает:

— Ты куда?

Я уже мечусь в поисках пальто и обуви.

— Не могу больше! Я должна пойти к Зилову и окончательно все выяснить. Если у него женщина и он сейчас с ней, то гордо уйду и больше не вернусь. Все будет ясно, как день, и нечего дергаться. Но мне надо видеть его хотя бы еще раз!

— Поздно уже, — слабо возражает сестра. — Хочешь, пойдем вместе?

— Нет-нет, так мы привлечем внимание. Я одна. Не бойся, не в первый раз.

И подумала: бегаю, как девчонка, на ночные свидания без всякого уважения к собственному возрасту и положению. А ему хоть бы что: не пришла и не надо. Сам и шагу не сделает навстречу, еще и на свидания не является. Боже, как я низко пала!

Всю дорогу мне слышался за спиной топот копыт. Я без конца оглядывалась и убыстряла шаг, пока не перешла на легкую рысь. Меня в свое время до смерти напугали мальчишки-чабаны. Они приезжали со стоянок и караулили нас, девчонок, когда мы стайкой выйдем из кино с последнего сеанса (а в летнем кинотеатре он начинался в десять вечера). Дождавшись, неожиданно выскакивали из темноты верхом на лошадях и гнали нас по дороге. Спрятаться было некуда, кругом заборы. Загнав свои жертвы куда-нибудь в угол, они поднимали лошадей на дыбы прямо перед лицами несчастных мучениц и хохотали, наслаждаясь эффектом. Ох, и визжали мы! У меня в эти моменты от страха чуть не лопалось сердце. С тех пор патологически боюсь близко подходить к лошадям, а звук погони и страх ассоциируются у меня с топотом копыт.

Кажется, я уже наощупь могу найти нужный вагончик. Ага, свет горит, значит, Зилов дома. Еле дыша, я крадусь по ступенькам к двери и замираю, прислушиваясь. Ничего не слышно. И вдруг опять, как тогда, перед моим носом неожиданно распахивается дверь, и Зилов сграбастывает меня в охапку.

— Ты что, стоял у двери и ждал? — удивляюсь я, барахтаясь в его объятиях и безуспешно пытаясь увернуться от поцелуев.

— Просто очень хотел, чтобы ты пришла.

— Постой, постой, — наконец вырываюсь я. — Ты пил? Один?

На столе действительно красовалась бутылка, выпитая до половины, а рядом — граненая стопка.

— Тоску заливаешь? — я вложила весь сарказм в эту фразу.

— Что-то в этом роде, — грустно усмехнулся Борис.

— Что-нибудь случилось? — я с замиранием жду ответа. Может, мне не придется задавать лишних вопросов.

Зилов размыкает кольцо рук и отходит к столу. Я получаю, наконец, возможность войти в комнату.

— Жена приезжала, — коротко бросает он.

Я не знаю, радоваться мне или наоборот. Всматриваюсь в лицо Бориса. Он, конечно, нетрезв, но и не пьян. Разве что эмоции ярче прорисовываются в его обычно спокойных чертах.

— У тебя есть жена? — продолжаю ехидничать

— Ну, бывшая жена, один хрен, — в глазах его мелькнула злость. — Ей, конечно, уже доложили о нас. Полгода не вспоминала обо мне, тут вмиг примчалась.

Я хотела сказать, что полгода — это не срок, чтобы порвать нити, связывающие мужа и жену долгие годы, но не сказала.

— Ты поэтому не приехал сегодня утром?

— Ну да.

У меня отлегло от сердца. Однако остались еще вопросы.

— А если бы я не пришла больше? Уехала бы и все? Я ведь сегодня билеты купила.

Борис мрачно молчит. Вот оно, устало думаю я. Мужчины всегда ловко уходят от ответа. Или отмалчиваются. Однако я знаю и то, что лучше их не ставить лишний раз в такое положение, и перехожу на другую тему.

— Что хотела от тебя жена?

Зилов поднимает глаза, и я неожиданно вижу в них боль. Но то, что он сказал, было еще неожиданнее:

— Я люблю тебя, слышишь? — в его признании есть какая-то обреченность.

Привыкнув все анализировать, я, дура, спрашиваю себя: а сказал бы он это, будь совсем трезвым? Голова думает свое, в то время как руки уже гладят его волосы, сердце заходится от нежности, а из глаз вот-вот хлынут слезы.

— Когда ты уезжаешь? — не поддается моим ласкам Борис.

— Через два дня, но не будем сейчас об этом, а?

— Хорошо, не будем, — как-то слишком легко соглашается Зилов.

Он рассказал, что Лариса забила тревогу и решила разведать, что здесь происходит. Больше всего, считает Зилов, она боится, что он перестанет давать деньги на детей.

— Я оставил им все, что заработал за всю жизнь. Дом двухэтажный, мебеля, ковры. Всякого дерьма. Ей всегда было мало. А ведь у них есть абсолютно все. Вот этими мозолями все добыто, этим горбом!

Теперь стало очевидно, что Боря все же слегка пьян. Он продолжал:

— Знаешь, жил, как во сне. Работал, работал, для чего? Чтобы набить дом хламом, купить еще одну свинью? Жить, чтобы жрать…

Он наполнил стопку и протянул мне:

— Будешь?

Я отказалась, тогда Борис выпил сам.

— Но ведь ты же любил Ларису, если женился? Любишь детей… — робко вставилась я.

Зилов кивнул:

— Конечно. И очень хотел, чтобы им было хорошо. А им никогда хорошо не бывает, потому что жадные и завистливые. Детей воспитали таких же: знают только одно слово: "Дай".

— Наверное, ты сгущаешь краски, — опять встряла я.

— Сгущаю, — согласился Борис. — Я сам долго был таким. Насмотрелся на пьянь да нищету, после армии слово себе дал: мои ни в чем не будут нуждаться! Слово сдержал, только себя потерял незаметно… Марат однажды мне сказал: "Жлобом ты стал, Боря". И прав был, а я ему чуть морду не набил. Одно остановило: пьяный он был в задницу.

У меня защипало глаза.

— Поедем завтра на кладбище, а? — прошу я. — Иначе так и не побываю у Марата…

Зилов согласно кивает:

— Поедем, обязательно.

Я обнимаю его плечи, целую в затылок, как ребенка, и Борис затихает.

— Теперь я с тобой, — шепчу ему на ухо.

— Останься, — вдруг просит он. — Не уезжай.

Это запретная тема. Мне нечем ему ответить.

— Мы же договорились, что не будем об этом! — шутливо возмущаюсь я.

— Ну, хотя бы сегодня ты не уйдешь?..

В эту ночь мы особенно нежны друг с другом. Я не могу налюбоваться на его сильное мускулистое тело, по-прежнему напоминающее статую Давида. Он играет моими волосами, путаясь в них и тихо смеясь. Прерывая поцелуи, мы вспоминаем юность и шутливо бранимся.

— Какой ты был глупый, Борька! Не мог догадаться, что я умираю по тебе.

— Догадывался. Но ты вспомни: то тебя какой-то москвич-стройотрядовец провожает…

— Ой, а я и забыла!

— …то ты без конца танцуешь с Юркой из параллельного. А в Читу поехали, там опять возле тебя какой-то тип трется. И этого армяшку вспомни! Жаль, не убил его!

— Однако ты кровожадный! Я тоже могла бы припомнить тебе кое-что.

— Что? Ну что?

Не отвечая, я вдыхаю любимый запах его чистого тела и спрашиваю совсем не к месту:

— Интересно, а где ты здесь моешься? Условий вроде бы никаких.

— К брату хожу в душ, а в баню — к знакомым.

Я целую руки, обнимающие меня, губы, по-юношески пухлые. Кажется, годы его совсем не изменили. Или я его вижу прежним мальчишкой? Или он только сейчас так помолодел и похорошел?

— Почему ты тогда меня не остановил, позволил уехать?

Зилов ласково водит пальцами по моему голому плечу:

— Ну, скажи, только честно: если бы я попросил тебя тогда остаться, ты бы осталась?

Я подумала и ответила:

— Нет.

— Вот именно.

Мы помолчали, переполненные нежностью, потом я заговорила вновь:

— А тебе хотелось бы повидать Сашку Колобкова?

— Конечно. Надо его найти.

Я подняла голову и заглянула ему в глаза:

— Ой, найди, а?

— Он тебя очень любил…

— Почему в прошедшем времени? Ты меня не пугай!

Он сильно прижимает меня к себе:

— Ну что ты, как можно…

Наконец, он уснул, а я продолжаю гладить его по голове. Надо уходить, а хочется навсегда остаться здесь, возле Зилова, и состариться с ним. Если он видит меня прежними глазами и говорит, что я не изменилась за четверть века, то и стареть рядом с ним не страшно. Он, как и я, просто не будет видеть этого.

— Зилов, — шепчу я, не надеясь быть услышанной, — случилось невозможное: мне кажется, я тебя люблю.

— Знаю, — совершенно трезвым голосом отвечает он. — Иначе и быть не может.

И он снова засыпает, как ни в чем не бывало.

Мне пора. Я осторожно выбираюсь из постели, собираю разбросанные шмотки, наспех одеваюсь и выскакиваю наружу, где уже занимается заря. Перед тем, как выйти, оглядываюсь на спящего Бориса, и непонятная тоска сжимает мне сердце. Мне вдруг показалось, что все лучшее позади, и что это последняя наша счастливая ночь.

Сестра не удивилась, обнаружив меня утром в постели. Теперь у меня был свой ключ, и я могла возвращаться, когда захочу. Проснувшись вместе с Ленкой, я уже не могла сомкнуть глаз, переживая мысленно события ночи. Потом вдруг вспомнила, что мы не договорились с Борисом, когда едем на кладбище, и вскочила с постели. Бежать снова к нему? Глупо, все сразу увидят, опять доложат жене. Бывшей жене. Ждать? Чего? Надо было хотя бы записку написать, теперь ведь изведусь.

Чтобы отвлечься, я решаю сходить на рынок, купить к обеду продуктов. У самого входа наталкиваюсь на бабусю, торгующую круглыми, золотисто-коричневыми палочками "серы". Это такая сибирская жвачка, страшно полезная: ее варят из сосновой смолы. Говорят, спасает от цинги. В детстве мы не мыслили жизни без "серы", как теперь дети потребляют какую-нибудь сладкую жевательную резинку. Я-то думала, теперь, когда изобилие всякой вкусной жвачки, "серу" уже не варят, и надо же, довелось еще увидеть. Я покупаю одну палочку, откусываю кусочек и начинаю жевать ароматную, ставшую мягкой массу. Конечно, она не такая вкусная, как резинка, но в ней есть и запах сосновых иголок, и свежесть хвойного леса. Однако если долго ее жевать, то она меняет цвет на красный, начинает рассыпаться и горчить. Фу! Невольно искривив рот, я вспомнила, что кроме "серы", мы еще жевали вар, тот самый, строительный. И находили же в этом удовольствие!

Зайдя в крытый павильон, я купила рыбы, колбасы и овощей, подумала, идти в "Забайкалье" или нет. Надо попрощаться с Нинкой Журавлевой. Так мы и не купили блузку и не сходили в Бизнес-клуб…

Увидев меня, Нинка приветливо улыбнулась:

— Выберешь что-нибудь? Посмотри, вчера привезла новый товар. Тебе, наверное, нужно сейчас.

Не знаю, что Нинка имела в виду, но у меня пропало желание что-нибудь смотреть. Сделав вид, что спешу, я попрощалась с подругой детства. Уже одиннадцать, а я почему-то решила, что если Борис приедет за мной, то именно в одиннадцать, как договаривались раньше. И подойдя к дому, я сразу увидела фиолетовую "Ниву", которая сигналила на весь двор. Подбежав к дверце, я бросила:

— Сейчас, только продукты оставлю дома.

Борис догнал меня у подъезда и без слов отнял сумки. Мы молча поднялись в квартиру, я рассовала продукты по полкам холодильника, повернулась, чтобы выйти из кухни. Борис стоял в дверях, загородив дорогу. Он показался мне необыкновенно красивым, волнующим в своем сером свитере грубой вязки, с трогательными веснушками на носу. В голубых глазах его плясали лукавые чертики:

— Почему ты опять убежала от меня?

Я смутилась, не зная, что сказать. Чтобы уйти от ответа, ткнулась лбом в его твердый подбородок.

— Ты что, меня стесняешься? — неуверенно усмехнулся он.

Когда мы усаживались в машину, кругом, как мне показалось, были толпы зевак. Я нервничала и торопила Зилова. Он сел за руль, повернул ключ зажигания и повторил уже без вопросительной интонации:

— Ты меня стесняешься.

— Нет, что ты! — пыталась я разуверить Бориса, но голос мой звучал фальшиво, и Боря это сразу почувствовал. Он внимательно посмотрел на меня, затем прикурил сигарету, и мы поехали.

Как мне объяснить, что это не стеснение, а почти суеверный страх, боязнь чужого вмешательства, недоброго завистливого взгляда. Хочется сохранить в чистоте то чудо, что выпало нам…

Чтобы увести его мысли в сторону и не молчать, я спросила:

— Часто тебе приходится чинить машину? Я слышала, "Нива" ломается без конца.

— Только не у меня, — не без самодовольства ответил Зилов. — Я ее всю перебрал по винтику, усовершенствовал систему охлаждения, на станке обточил движок, ну и всякие мелочи, тебе не понять. Так что она меня слушается, как влюбленная женщина.

Я с интересом посмотрела на него. Тут, конечно, следуя комической логике, машина должна бы заглохнуть, но она ровно катила, мягко для "Нивы", будто по асфальтовому шоссе, а не по рытвинам и выбоинам.

Боря всунул в магнитофон кассету Высоцкого. Послушать ее не успели, так как были уже у кладбища. Долго искали нужный холмик с оградкой. Я раньше нашла могилу отца, посидела на скамейке, глядя на фотографию, пока Зилов прочесывал ряды. Потом он провел меня в лабиринте из оград до жалкого подобия могилы. У Марата не было фотографии, а деревянный "памятник" облупился и просел, будто стоит здесь по крайней мере лет двадцать. Надпись "Нарутдинов Марат" почти стерлась, а оградки не было вовсе.

— Я заказал, должны скоро сделать, — будто оправдываясь, сказал Борис.

— Да теперь не все ли равно? Ему уже ничего не надо, — загрустила я.

— Нам надо.

Мы скоро помолчали.

— Что ж ты, Цыган, не сдюжил? — вырвалось вдруг у Бориса.

— Ему нельзя было одному оставаться, — без всякого упрека сказала я.

— Пить ему нельзя было! — вспылил Борис.

— И это тоже, — миролюбиво ответила я.

В глазах Бориса сверкнули слезы, я обняла его инстинктивно, чтобы утешить.

— Как ты думаешь, там что-нибудь есть? — спросил тихо Зилов и взглянул на меня с надеждой, будто это зависело от меня.

— Конечно, — без тени сомнения ответила я.

— Тебе — верю.

И он пошел к выходу.

— А почему Цыган? — осторожно спрашиваю уже в машине.

— Да со школы еще остались клички, потом в училище, в армии. Мара — Цыган, Сашка — Студент, Витька — Мустафа.

— А ты?

— Малыш, — усмехнулся Боря.

— Ничего себе Малыш! — засмеялась я. — Ты же был внушительнее всех.

— Вот поэтому.

— Малыш, а куда мы сейчас едем? — поддразнила я его.

— Ко мне, — ответил Борис, улыбаясь и выруливая на Центральную улицу.

— Нет, — не согласилась я, — мне еще надо к маме заглянуть.

— Ну, давай заглянем к маме.

Я слегка подумала, потом с нарочитой бодростью произнесла:

— Да ладно, завтра у меня до поезда еще целый день будет. Я уезжаю в десять вечера, вот и посижу у нее напоследок.

Зилов покосился на меня, но ничего не сказал. Однако я почувствовала перемену в его настроении. Возле моего родного дома он слегка затормозил:

— Не пойдешь? Я могу подождать в машине.

Я отрицательно мотнула головой.

— Едем к тебе.

Борис еще заскочил в магазин, купил шампанского и коробку шоколадных конфет.

— Что празднуем? — глупо спросила я.

Зилов не удостоил меня ответом. Мы приехали к его домику на колесах, я огляделась по сторонам и взбежала по ступенькам. Когда за нами закрылась дверь, Боря рывком притянул меня к себе и прошептал:

— Я так соскучился.

— Я тоже.

Сказала раньше, чем почувствовала, как скучаю по нему каждую минуту, каждый миг. Я долго смотрю в его серьезные глаза, в которых читаю невысказанный вопрос. Увезти бы тебя на необитаемый остров и остаться там вдвоем навсегда, подумалось мне, когда голова сладко закружилась, а губы мои открылись для поцелуя.

Тут дверь распахнулась, и на пороге нарисовался, конечно, Галочкин. Он нисколько не смутился, увидев нас целующимися, будто так и должно быть. И, конечно, ни намека на извинение. Зилов выругался одними губами, но вслух ничего не сказал.

— Боря, я уезжаю, — торжественно провозгласил гость.

— Ты уже год как уезжаешь, — буркнул Зилов и стал выкладывать на стол покупки. — Шампанское будешь или водку?

— Ты не веришь? — обиделся Галочкин. — Вот билет, я сегодня его купил.

Он протянул Борису листочек.

— На Москву? — удивился Зилов. — Ты же говорил, что твой брат в Покрове, что ли?

Галочкин пристроился на табуретке у стола.

— Ну да, но ехать-то все равно через Москву.

— А деньги на билет у тебя откуда?

— Брат прислал, — счастливо сияя, делился Галочкин. — Все! Начинаю новую жизнь! Боря, мне нельзя пить: у меня через час поезд.

Зилов решительно убрал со стола водку и стакан. Галочкин проводил их завороженным взглядом и произнес:

— Ну, разве чуть-чуть совсем: я уже все собрал? На посошок?

— Обойдешься, — отрезал Борис. — Мы еще тебя проводим, чтобы ты по дороге где не прихватил. Иначе никуда не уедешь. Извиняй, брат.

Из солидарности мы тоже не стали пить. Зилов унес шампанское в холодильник, который стоял в небольшом предбанничке, и поставил чайник на газ.

— Пьем чай и едем на вокзал! А ты неси сюда свои вещи, — скомандовал он Галочкину.

Тот послушно направился к двери, но Зилов его остановил:

— Погоди, вместе пойдем, — он обернулся ко мне. — Подождешь, мы мигом?

Я кивнула, однако, Зилова что-то беспокоило: он еще раз, когда Галочкин уже вышел, повторил:

— Только обязательно дождись, слышишь?

Я вовсе не собиралась никуда уходить. Если бы это было возможно, то осталась бы в милом приюте с казарменным порядком навсегда. Впрочем, пока они отсутствовали, я только успела полистать пару книг, которые стояли на полке, да заварить чай.

Друзья вернулись с чемоданом и сумкой, набитой продуктами, которые Борис купил отъезжающему, не рискуя давать ему денег. Попив чай и посидев на дорожку, мы отправились на вокзал. Конечно, на машине.

— Ты сразу напиши, когда приедешь, — напутствовал Борис. — Или лучше — телеграмму дай, слышишь?

Галочкин кивнул. Он очень волновался, будто его везли венчаться, и крепко прижимал к себе пакет с продуктами. До прибытия поезда оставалось только десять минут, когда мы появились на платформе. Тут к Борису подошла вульгарно накрашенная женщина, поздоровалась. Они немного поговорили, отойдя чуть в сторону. Зилов улыбался обольстительно, как мне казалось, и слишком игриво отвечал на вопросы. Его дама тоже чересчур вольно обращалась с ним. Впрочем, здесь это обычная манера общения мужчины и женщины.

— Кто это был? — спросила я, когда собеседница Бориса отошла к группе провожающих.

— Подруга жены, — ответил он.

— А ты со всеми подругами жены так кокетничаешь? — сердито спросила я.

Зилов насмешливо взглянул на меня и ничего не ответил.

— Что ей было нужно от тебя? — не унималась я.

— Поздороваться. Еще спросила, не надо ли что передать Ларисе. Никто ведь не знает, что мы развелись.

— А вы действительно разведены?

Зилов снова посмотрел на меня с насмешкой и ничего не ответил. В это время Галочкина обступили какие-то мужики бомжеватого вида и чуть не увели за собой на скамейку, где была разложена газетка с бутылкой и стаканами.

— Эй, куда! — схватил его Зилов за шкирку и вовремя.

Вдали показался поезд. Немногие пассажиры заволновались и придвинулись ближе к платформе. Только посадив Галочкина в поезд и попросив проводницу приглядывать за ним (кажется, Зилов использовал все свое обаяние, чтобы растопить грубое сердце), мы, наконец, успокоились. Глядя на уплывающие вагоны, Боря задумчиво произнес:

— Может, и впрямь начнет новую жизнь? Мужик-то хороший, совсем чуть было не пропал… — и он глубоко вздохнул.

Любые проводы вызывают грусть, а эти мне напомнили, что завтра уезжаю я. Наверное, Зилов тоже подумал об этом. Он как-то странно посмотрел на меня и крепко прижал к себе. Я стала озираться: не видит ли кто. Бесполезно. Здесь если даже на улице пусто будет, как после ядерного взрыва, все равно весь поселок узнает в подробностях и нюансах о любом событии.

— Поедем пить шампанское, — шепнул он мне в ухо и пошел к машине.

Возле фиолетовой "Нивы" стоял знакомый чеченец, кавалер Ирки-Армянки, и задумчиво разглядывал машину. Увидев нас, он вежливо улыбнулся и поздоровался со мной.

— Ваша? — кивнул он.

— Наша, — коротко ответила я, а Зилов не удостоил чеченца ни взглядом, ни ответом. Он отворил мне дверцу и, дождавшись, когда я займу сиденье, сел за руль. Я кивнула чеченцу, и мы сорвались с места так резко, что я лязгнула челюстью.

— Ты с ума сошел! — вырвалось у меня.

— Прости, — бросил Борис, но тон его был вовсе не извинительный.

Он молчал всю дорогу до дома, и я ничего не могла понять, как ни вглядывалась в его непроницаемое лицо. К концу пути до меня дошло, что его молчаливое раздражение как-то связано с этой дурацкой встречей у машины. Зилов тут же подтвердил мои догадки. Остановив машину у дома и положив руки на руль, спросил:

— Кто это был?

— Кто?

— Этот черный.

— Да так, знакомый.

— И когда успела?

Я расхохоталась:

— Может, ты и ему морду набьешь, как тогда Ашоту?

— Может, и набью. А что, есть повод?

— Дурак! — хлопнула я дверцей машины.

В глазах у Зилова плясали лукавые чертики, когда он перехватил меня у ступенек его вагона.

— А за это следует суровое наказание!

— Только не здесь! — завопила я, вырываясь и взбегая по ступенькам.

"Наказание" не замедлило настичь меня, только за нами закрылась дверь. А уже когда я выдохлась от смеха и не имела сил сопротивляться его железным объятьям, Борис шепнул:

— Останься, не уезжай.

И я вдруг поняла, что расставание с ним надолго, навсегда, будет для меня нестерпимой мукой. Слегка отстранившись и любовно глядя в его ставшие вдруг печальными глаза, отвечаю:

— Я не могу.

— Почему?

Смех испарился, на сердце стала давить тоска. Весь день я изо всех сил гнала мысль об отъезде, старалась не думать, что будет с нами. Я говорила себе: мы взрослые люди, у каждого своя жизнь, давно сложившаяся друг без друга. Жизненный опыт подсказывает, что забывается все, все проходит рано или поздно, заживляются любые раны. Подумаешь, встреча одноклассников через много лет! Ну, повелись друг на друга, все-таки взрослые люди. Компенсировали что-то недополученное, неслучившееся в юности. И довольно. Теперь есть о чем вспомнить… Однако тоска не отпускала, и легче не становилось от этих трезвых доводов.

— А как же дом, дети, работа? И потом, из Москвы не уезжают. Я столько сил и лет положила на то, чтобы чего-то добиться…

Говорила, а сама себе не верила. Все это казалось не важным, все, кроме детей. Борис достал из холодильника шампанское, поставил бокалы, открыл коробку конфет, потом озабоченно спросил:

— Ты, наверное, есть хочешь?

И хотя я с утра ничего не ела, отрицательно мотнула головой. Однако Борис стал разогревать в сковороде картошку, нарезал сало, хлеб и соленые огурцы. Достал банку с солеными груздями. Мне было не до еды. Я боялась возвращения разговора и готовилась отвечать. Искала наиболее весомые аргументы. Но все рассыпалось в прах, когда я смотрела на эти руки, уверенно двигающиеся, широкие плечи и стройную шею, вглядывалась в родные черты мужественного лица. Я давно уже не больна тщеславием, давно освободилась от столичного снобизма и достигла желаемого. Мне не хватало в этой жизни только его, любимого мужчины. Ну, почему опять нужно выбирать? Будь я одна, возможно, вопроса бы не возникло. Но моей младшей дочери только десять, а у старшего сына не сегодня завтра родится ребенок, и нужна будет помощь. Что говорить о работе, о новом учебнике, который затеяли мы с коллегами и об единственной подруге Машке, с которой мы прошли вместе целую жизнь с момента знакомства в Москве четверть века назад.

Все это я попыталась объяснить Борису, пока мы перекусывали. Он жевал и слушал, не возражая, вообще никак не реагируя. Я решилась задать вопрос, который долго зрел в моем сознании:

— А что если тебе поехать со мной?

Зилов, как мне показалось, зло откинул вилку и стал закуривать. Только потом ответил вопросом на вопрос:

— Что я там буду делать, в вашей Москве?

— Работать, как и здесь.

— Поздно мне с нуля начинать, не пацан уж.

— И мне тоже поздно, — возразила я.

— Ты не начинаешь с нуля, а возвращаешься домой — разница есть! — кипятился Зилов.

Так, обстановка накаляется. Он стал ходить по комнате, как лев в клетке.

— Понимаешь, я уже пытался уезжать отсюда, жил на севере, но, в конце концов, вернулся. А Москва для меня — это все равно, что заграница. Не житье мне там…. Душа прикипела к родному месту. Да и дети тут тоже ведь…

Я мстительно возопила:

— Вот-вот! Это и есть причина. Я знаю, что у человека может быть только одна семья. Ты разведен, но даже подсознательно продолжаешь жить и поступать, как семейный человек. Нет, эти связи так легко не рвутся! Разве я могу отлучить тебя от семьи? Ты же потом будешь меня обвинять в том, что я разрушила твой привычный мир!

Зилов остановился и внимательно посмотрел на меня. Потом сухо произнес:

— По-моему, это не из той оперы. Я давно решил свой семейный вопрос, и тебе это известно. Я не знаю, на чем ты обожглась, но не надо мерить всех одной меркой.

Я подошла к нему совсем близко и уперлась лбом в его подбородок. Уже другим тоном Зилов проговорил:

— Да зачем я тебе? Я ведь не твой любимый Дин Рид, не Гумилев… Я обычный работяга, простой мужик, как тысячи.

— А я не Мерилин Монро и не Анна Ахматова, если ты не понял.

Зилов обезоруживающе улыбнулся:

— Этих баб не знаю, но ты вполне ничего…

Я шутливо отпихнула его:

— Фу, какой ты пошлый!

Однако он снова прижал меня к себе и продолжил пытку:

— Не уезжай, пожалуйста… Забирай младших детей, они пойдут здесь в школу. В нашу школу. Ты будешь у них учительницей. Мы построим дом, у меня еще хватит сил на это. Не захочешь хозяйством обзаводиться, не будем, так проживем. Представь, — продолжал он, касаясь губами моего виска, — по выходным будем уезжать далеко в тайгу, на Онон, я рыбачить, ты собирать грибы. Ты не представляешь, какая там красота! И покой… Это осенью. А зимой я буду топить камин, а ты — читать мне вслух свои любимые книжки, стихи Гумилева… Не уезжай, мне без тебя теперь не жизнь!

— Зачем ты все это говоришь? — сквозь слезы возмущаюсь я. — Знаешь ведь, что это невозможно! Я же все объяснила! Конечно, здесь хорошо, но я не могу остаться навсегда! Потому и уехала еще тогда. Ну, пойми, провинция не для меня, хоть я и устала от города. Там другая жизнь, там есть жизнь, а тут… Да, все родные, все друг друга знают и всё про всех знают. Это мило до определенного момента. Но долго я так не выдержу: пить не умею и не хочу, сплетничать тоже, тряпки как товар меня не интересуют. Что я здесь буду делать? Хозяйка из меня никакая: я же училка.

Борис отошел к рукомойнику и начал мыть посуду. Последняя моя фраза повисла в воздухе.

— Почему ты молчишь? — не выдержала я.

Зилов упорно не поднимал на меня глаз, гремя чашками. Потом он вытер руки полотенцем и посмотрел тяжело, будто на врага.

— Я все понял. Согласен, зачем тебе рабочий мужик? А я что говорил? Ты меня стесняешься, это было видно. Конечно, я в подметки тебе не гожусь. А все, что здесь произошло, это так, навроде курортного романа. Да? Мало ли что бывает в отпуску…

Еще секунда, и я завесила ему звонкую пощечину и сама испугалась. Борис дернулся, закусил губу и побледнел.

— Уезжай. Я больше ни слова не скажу.

Вот и попили шампанского. Ничего не видя сквозь слезы, я нашла свое пальто и побрела к выходу. Мне казалось, что все рушится вокруг, в глазах темнело. Должно быть, подскочило давление. На пороге я обернулась и спросила:

— Ты придешь меня проводить, завтра в десять?

— Нет. Зачем? — последовал холодный ответ.

Уже вечерело, вот-вот стемнеет, пора между собакой и волком. Обычно мне бывает грустно в такие моменты, я еще почему-то слепну совсем: в сумерках плохо вижу. Теперь и слезы мешали мне что-либо видеть, и нисколько не волновало, что кругом свидетели, наблюдающие, как я выхожу из вагончика и, спотыкаясь, плетусь домой, как побитая собака.

Он не придет меня проводить, а это значит, что больше я его не увижу. Острая боль пронзила мне сердце. Пришлось остановиться и переждать.

— Что с тобой? — испугалась сестра, когда увидела меня в прихожей.

Я махнула рукой и заплакала.

Выслушав меня внимательно, для чего даже выключила телевизор, Ленка вздохнула:

— Бедная моя сестреночка. Не знаю даже, что и посоветовать тебе. Ты такая у нас необыкновенная, у тебя все как-то трудно. И теперь… Но оставаться ни в коем случае нельзя! Я сама уж думаю куда-нибудь уехать отсюда: из-за Андрея со свету сживут. Все спиваются, молодежь бесится, беспросветность одна.

— Он как ребенок просто! Не хочет даже прийти попрощаться! — плакала я.

И невольно припомнился давний случай. Однажды я поссорилась со своим будущим мужем, и мы чуть было не расстались совсем. Однако у его мамы намечался важный юбилей, и я была приглашена фактически на смотрины, поскольку собирались все родственники. Жених упросил меня прийти: не объяснять же всем, что мы решили расстаться накануне свадьбы. Мне было больно и горько, но я согласилась сыграть роль счастливой невесты. Для поднятия боевого духа нарядилась в бархатное вечернее платье, купленное в комиссионке на Старом Арбате на последние деньги, высланные родителями. Родственники остались довольны: я изобразила прекрасную, воспитанную даму. Никому бы и в голову не пришло, какой ад царит у меня в душе. Среди гостей оказался мальчик двенадцати лет, с которым я быстро подружилась. И вдруг забыла все сердечные муки. Это было невероятно: здоровая двадцатилетняя деваха в вечернем платье носилась по этажам, играя с мальчишкой в салочки. Потом мы засели в небольшой комнате моего жениха и стали возиться на диване. Юный герой решил меня связать, чтобы обезвредить. Он оказался таким сильным, что я не могла с ним справиться и оказалась связанной. Правда, я хохотала без конца, и сил уже ни на что не оставалось. Когда, наконец, мы оба окончательно выдохлись и свалились на диване, Костя положил голову мне на живот и затих. Мы могли так лежать вечность. Боль в душе утихла, я была почти счастлива… Что это было?

Когда пришло время прощаться, Костя куда-то исчез. Я звала, но он не отвечал. Родственникам показалось, что это неприлично. Мой жених нашел мальчика на кухне, тот держал дверь и никого не впускал.

— Пойди, попрощайся, — крикнули ему.

— Нет, не буду! — ответил Костя. Он плакал.

Кое-как ребенка извлекли из кухни и безжалостно приволокли ко мне, хотя я уже была не рада такому прощанию и порывалась уйти. Костя выдирался из рук, отворачивался от меня, стесняясь своих заплаканных глаз. Мне очень хотелось подойти и поцеловать его, но я этого не сделала. Только сказала:

— Пока! — и ушла.

Потом жених рассказал мне, что Костя нашел на подоконнике забытые мною очки и бросился меня нагонять, не накинув даже пальто (а была зима). Он пробежал весь путь до метро, но, видимо, мы как-то разминулись…

Вот это детское упрямство и протест против разлуки, выраженные таким неуклюжим способом, припомнились мне теперь.

Я легла спать рано, хотя это была последняя ночь в родном поселке и последняя возможность еще раз по душам поговорить с сестрой. Ленка вся лучилась надеждами, Сережа ей звонил, он идет на поправку и скоро должен появиться на работе. Обещал, что, как только сможет нормально ходить, отнесет заявление на развод. Будет платить алименты на ребенка, а жить переберется к Ленке… Поливая слезами подушку, я думала: "Ну, почему, почему у всех все хорошо, по крайней мере, налаживается постепенно, а у меня вечные тупики? Ладно бы Зилов был несвободен, тогда понятно, а расставаться только из-за того, что никак не решим, где нам жить вместе!..

И что остается? Снова утешать себя рассуждениями о том, как было бы хуже, если б этот человек однажды вдруг стал совсем чужим, неинтересным, привычным? Бывало и такое. Влюбишься — ничего не видишь вокруг, кроме него. Возлюбленный кажется самым умным, красивым. Любая мелочь, связанная с ним, волнует и запоминается. Пройдет время, влюбленность, как гипноз, перестает действовать — и ты ломаешь голову: что же я нашла в этом человеке? Иной раз пожалеешь, что столько времени потратила на ерунду.

Однако чувство влюбленности было мне необходимо всегда. Чтобы жить, двигаться, совершать поступки и быть женщиной. Если не было под рукой реального объекта, я влюблялась в какого-нибудь экранного героя Николаса Кейджа или Бенуа Мажимеля. И, надо сказать, разницы не было никакой, потому что все мои влюбленности носили платонический характер и были неосуществимы по разным причинам. Возможно, подсознательно я влюблялась именно в недоступных мужчин или юношей, как романтик влюблен в недосягаемый идеал. С такими не спят, на таких не женятся, как это сделал А. Блок, за что и страдал всю жизнь. Впрочем, я опять отвлеклась на прописные истины.

Моя платоническая влюбленность, однако, вовсе не лишена была физического томления. Я желала своего героя, как можно желать любимого человека. Но между нами всегда оказывались непреодолимые преграды… Потом эта любовь забывалась или изживалась. Некоторые остались в памяти на всю жизнь, тянулись за мной, терзая своей невоплощенностью. И вот совсем недавно я поняла, что больше не способна влюбляться, для меня пропало очарование платонической любви, все потеряло смысл. Может, любые отношения без физической подпитки обречены? И теперь вновь, пережив сладчайшее из чувств, я мучаюсь сомнением! И это тогда, когда все существо мое тянется к нему, такому желанному, которого, казалось, я и ждала всю жизнь!

Все отравляет мысль: что если однажды я проснусь и увижу рядом совершенно чужое лицо? Выходит, так оно и лучше, что между нами вновь непреодолимая преграда?

Я представила себе, как вернусь домой, примусь за привычные дела, и жизнь пойдет своим обычным ходом. Без него. Я начну стариться и гаснуть, никому не интересная и не нужная женщина, со всеми моими бесспорными достоинствами. Родятся внуки, снова заботы о детях, быт, домашняя возня… Мне стало страшно, и я снова зарыдала. Я давно уже живу для детей и забыла, кто я и что я. Борис напомнил мне многое обо мне же. Какой я могу быть нежной и страстной, сколько во мне нерастраченной любви, ласки, как неутомима я и щедра. Напомнил мне, что я — прежде всего женщина.

А может быть, все это не нужно зрелому человеку? Но зачем тогда мы рождаемся женщинами, а мужчины — мужчинами? (Рассуждаю, как пятилетний ребенок!) Только для продолжения рода? Общечеловеческая любовь — это прекрасно, но так хочется быть женщиной! Мне Господь послал небывалое счастье, последней дар на закате моей женской судьбы, а я еще что-то раздумываю, сомневаюсь, решаю!

Однако я уснула, так и не придя ни к какому решению и утешив себя обычной формулировкой: не судьба. Мне приснилось одиночество. Не знаю, как объяснить. Страшно и все. Я часто думаю: а если бы у меня не было детей? Конечно, глупо предполагать то, чего нет и не будет, и наоборот, но я представляю себе как раз такое страшное космическое одиночество. В юности я боялась этого состояния, потому что испытала его. Первые годы в Москве, никому не нужная, одна в огромном городе, я скиталась по улицам и с завистливой тоской смотрела на горящие окна домов. Там был уют, родные друг другу люди, тепло… Сколько глупостей за свою жизнь наделала я от страха одиночества! Сейчас положение почти то же самое, если учесть, что, кроме детей, у меня ничего не осталось. А ведь было много, много всего…

Ленка уже ушла на работу, Манька — в школу. Я тускло смотрю на себя в зеркало. Лицо как-то опустилось и постарело за одну ночь, мне это совсем не нравится. Надо нанести боевую раскраску! Последний день проведу насыщено. Еще собрать вещи надо, хоть у меня их и немного.

Обычно я путешествую с одной небольшой спортивной сумкой. Не люблю таскать за собой тряпье, беру только самое необходимое. А нужно мне, действительно, совсем немного. Наше поколение, выросшее в Советском Союзе, не избаловано вещами, привыкло обходиться малым. До сих пор меня удивляют излишества быта, которые хлынули на нас после перестройки. Зачем все это? Да, красиво, хорошо пахнет, ну и что? Я всю жизнь мыла свою гриву детским мылом и вовсе не оттого, что нет возможности купить хороший дорогой шампунь. Как никак в Москве живем. Просто мои волосы не воспринимают шампунь. И так с другими предметами излишней, на мой взгляд, роскоши. Мои дочери, конечно, с этим не согласны. Сумочка старшей набита всякими прибамбасами, о назначении которых я и не догадываюсь. Наверное это все же хорошо, что их жизнь намного богаче нашей в этом смысле, а я просто зануда.

Поплевав на старую ленинградскую тушь, я мажу ресницы допотопной щеточкой. Вот еще пример из области тупого упрямства или застарелой привычки: не могу приспособиться к хорошей импортной туши. Мне жалко тратить деньги на нее, и я не вижу разницы между одной и другой. А ленинградскую проще смывать, и она так не щиплет, когда попадает в глаза. И так во всем. Тональный крем "Балет" и помада самая дешевая, но нужного коричневого оттенка — и я снова красавица. Наверное, я плохая женщина, не настоящая. И к белью красивому равнодушна, и колготки ношу, пока можно, а обуви у меня по паре на сезон. В одежде, правда, есть свой стиль, как говорят, но поддерживать его стало все труднее. Средства ограничены, поэтому редко обновляю гардероб. Нет, училка, это не профессия, а диагноз!

Впрочем, я вспоминаю знаменитый Ахматовский старый халат с прорехой, а уж кто-кто, а Ахматова была женщиной с большой буквы. Пусть Гумилев и говорил, что она слишком значительный человек, чтобы ее воспринимать только как женщину. Не хочу показаться нескромной, ставя себя на одну доску с Ахматовой, но мне тоже досталось в жизни из-за этого "слишком значительный человек": мужчины трусили этой значительности и бежали от меня к менее значительным. Только вот Зилов не испугался… Ну, разве чуть-чуть совсем.

Приведя себя в боевую форму, я отправляюсь с прощальными визитами. Не застав дома Карякиных, сворачиваю к Таньке Лоншаковой. Она обрадовалась, увидев меня из огорода, но вид имела смущенный и в дом не звала. Я почувствовала ее смущение и решила свернуть прощальный обряд.

— Когда еще приедешь… — загрустила Танька. Она все время исподтишка косилась на окна, и я не выдержала и спросила:

— Кого ты там прячешь? — и попала в точку.

Танька заалела, как маков цвет, смутилась еще больше, до слез.

— Я замуж вышла…

Вот это новость!

— И дома у тебя новобрачный, я так понимаю?

— Да, — счастливо и виновато ответила Танька.

— И когда успела?

— Да уж месяц как.

Я присвистнула, не понимая, к чему вся конспирация. Когда я ночевала здесь, никакого мужа не наблюдалось. Танька рассказала, что муж ее — татарин, развелся с семьей, живет у Таньки.

— Пьет? — первый вопрос, естественно.

— Пьет, — со вздохом отвечает подруга.

— Бьет?

— Бьет, — еле слышно.

Оказалось, ревнив не в меру. Таньке надо работать, ездить закупать товар по заграницам, а он никуда от себя не отпускает. Везде за ней ездит сам, а в Китай его самого не пускают: загранпаспорта нет. Мать перестала с Танькой разговаривать, требует, чтобы гнала в шею этого татарина, а ей жалко. О, бабы, бабы!

— Ты меня не осуждаешь? — робко спрашивает, со слезами на глазах.

— Господь с тобой, за что? Совет вам да любовь. Я всегда "за", — и добавила, припомнив Карима. — У тебя всегда была склонность к татарам.

Танька заулыбалась сквозь слезы, такая несчастная и счастливая одновременно, что я поцеловала ее в лоб.

— Береги себя. Приезжай ко мне в Москву, когда будет оказия.

Собственно, с кем мне еще прощаться? Только родственники остались. Стараясь не думать о Зилове и заглушить душевную боль, я заглянула к брату — попрощаться с племянниками и Галей. Подождала, пока мальчишки придут из школы, а Галя накормила меня обедом. Вовка обещал проводить на вокзал. Потом направилась к маме, собираясь посидеть у нее подольше. Втайне питала надежду, что она даст универсальный совет и как-нибудь разрешит мои сомнения и внутренние противоречия.

Мама была озабочена: получила телеграмму с известием о смерти одной из ее читинских тетушек, которые воспитали ее в свое время.

— Надо бы денег послать на похороны.

Я обещала, что сегодня же дойду до почты и отправлю. Мы сели пить чай, разглядывали уже в который раз семейные альбомы, и мне было хорошо и уютно. Никак не могла решиться заговорить о важном.

— Ты помнишь Борю Зилова, моего одноклассника? — начала я издалека.

— Нет, что-то не припомню.

Я нашла школьные фотографии и показала ей. Рассказывать стало легче. Мама слушала, теребя край шали, накинутой на плечи. Дойдя до вчерашней пощечины, я будто заново все пережила. Господи, как я могла его так обидеть! Мама вздохнула:

— Ну, зачем тебе простой работяга? Он никогда тебя не поймет. Все-таки надо выбирать человека по себе, равного по образованию и положению. К тому же все они пьяницы.

Я не стала напоминать ей, что когда-то молоденькая выпускница университете вышла замуж за простого работягу, моего отца. Да, бывало, она жаловалась на его видимую грубость, неделикатность, непонимание каких-то вещей. Однако отец прощал все: и неумение готовить, и отсутствие уюта и чистоты, да много еще чего. Всю хозяйственную часть он брал на себя.

— И потом, — добавила мама, — как у него сложатся отношения с твоими детьми? У тебя взрослая дочь-красавица, другая подрастает.

Об этом я как-то и не думала. Мне казалось, достаточно того, что я испытываю к Зилову полное доверие.

— Да он не может не понравиться моим детям! — восклицаю, а внутри, на донышке, гнездится сомнение.

— Конечно, хочется, чтобы ты была счастлива, — говорит мама. — Но, поверь мне, сорок лет — самый золотой возраст. Еще столько всего впереди! Не спеши, не принимай безответственных решений. Ты просто истосковалась от одиночества, вот и влюбилась в первого более менее привлекательного мужчину. Подумай, как он будет смотреться там, в Москве.

Я повесила нос. Возразить нечем. Не стану же я рассказывать про бессонные ночи, когда в подушку выплакиваются тоска и одиночество. Про то, как распустилась и обновилась душа после встречи с Борисом, как за считанные дни во мне проснулась и обрела новую жизнь природная женственность.

— Он такой родной… — последний мой довод вызывает у мамы только недоверчивую усмешку.

Ухожу от нее подавленная и опустошенная. Она, конечно, во всем права. По дороге на почту я припомнила, как однажды один мой старый друг, закоренелый холостяк, ложно истолковав мое участие и расположение, пришел однажды ко мне в дом "жениться". Он заявил об этом всем присутствующим и остался ночевать. Храбрости незадачливому жениху придавала бутылка "Смирновки", которую он прихватил с собой. Мы знали друг друга сто лет, и мне даже смешно стало от этой ситуации. Приятель долго уговаривал меня родить ему ребеночка, сидел на кухне и не уходил, а потом улегся в моей комнате. Что меня тогда поразило, это открытая враждебность, которую обнаружили дети. Конечно, их напрягало нетрезвое состояние моего приятеля, его бесцеремонность, но они встали на дыбы, чем меня удивили и даже немного испугали. Им давно уже не приходилось переживать за развал семьи: у мужа была молодая жена, все достаточно мирно.

Припомнив теперь этот забавный эпизод — как я вынуждена была коротать ночь на неудобном диванчике в гостиной, как неловко чувствовал себя наутро в общем-то скромный в повседневности человек — я подумала, что понравиться детям далеко не просто. В отличие от меня, у них, родившихся в Москве, частенько проскальзывает столичный снобизм. Им пока ни за что не понять, что человек без высшего образования из провинции вполне может быть умным, тонким и чутким. Таким был мой отец. Сумма знаний мало влияет на характер. Случается встречать людей, закончивших аспирантуру, но абсолютно тупых в человеческом смысле. Если бы дети встретили Бориса, как того беднягу, мне было б больно. Правда, за это время они повзрослели, и старший сын уже женат. Что же касается взрослых дочерей… Да, мужчины в сорок лет часто взбрыкивают, влюбляются в молоденьких. Но, может, наш случай — исключение? Борис никогда не был ходоком, как я поняла, от жены не гулял, потому-то так легко и ушел. Обычно чувство вины удерживает мужчин возле опостылевших жен. Да, чувство вины, порожденное бесчестным поведением одного из супругов, часто бывает источником многих несчастий в семье и вовсе не укрепляет брак, а навешивает цепи.

Нет, не буду думать, как умная Эльза, что будет, если… Да и о чем я, если сегодня вечером я уеду далеко-далеко, и вопрос сам собой отпадет. Зилов не едет со мной, о чем же речь?

На почте я встретила Ирку-армянку.

— Замуж выходишь, говорят? — подмигнула она мне.

— Зря говорят, — отрезала я, но попрощалась с ней тепло.

Я шла по улицам, залитым алым светом заходящего солнца, и тосковала. Ноги сами несли меня к путям, за которыми, у сопки, пристроился вагончик. Однако я пересилила себя и направилась домой, то есть к Ленке, которая должна уже вернуться с работы. Хотелось напоследок наговориться с ней от души, все перемолотить, нажаловаться на год вперед. Еще не открыв дверь, я услышала ее переливистый хохоток. В гостях был Сережа Моторин, хромающий, изрядно ощипанный, но не побежденный. Он бодро поздоровался, а Ленка предложила сесть с ними и поужинать.

Мне так хотелось поговорить с ней наедине, а Сережа все балагурил, сыпал шутками, и Ленка заливалась колокольчиком. Заговорили о предстоящем разводе. Сестра припомнила, как в свое время работала секретарем в суде. Ох, и наслушалась и насмотрелась там! Для нее это была суровейшая школа жизни. Распечатывая письма из зоны и прочитывая их, она и ужасалась, и обливалась слезами. Один грозился выйти на свободу и разобраться с теми, кто несправедливо укатал его на срок. А другой, совсем еще мальчишка, посаженный за пустяк, мелкое воровство или драку, рассказывал о страшных унижениях и измывательствах, которые претерпевает в заключении. С леденящим душу спокойствием, без возмущения он писал:

"Гражданин судья! Вы искалечили мою жизнь, сделали гомосексуалистом и дрянью. Пересмотрите, пожалуйста, приговор, я долго так не протяну".

Ленка уволилась из суда, не выдержав ежедневного потока человеческих скорбей, несчастий и преступлений. Теперь она боялась, как бы родственники Сережи не выкинули что похлеще, чем ножевые раны, когда он подаст на развод.

— Надеюсь, все обойдется, — несколько отстраненно сказала я.

Сережа хохотнул:

— Надежда умирает последней, сказала Вера, стреляя в любовь.

— Фу! — сморщилась я на такое остроумие.

Ленка отругала парня за то, что он ходит с больной ногой и что раньше времени себя рассекретил. Наконец, Сережа ушел, пожелав мне легкой дороги и счастья в личной жизни. Я только усмехнулась на последнее пожелание.

— Что мне делать, Лена, скажи? Сейчас уеду и все, все! Я его не увижу больше! Это подарок судьбы, и я его прохлопала ушами. Но что же делать?

Ленка подперла щеку рукой и задумалась, глядя на меня.

— А, может, останешься? Вот было бы здорово! Мне так без тебя плохо! А то бы жили вместе…

— Ты будешь жить с Сережей, забыла, что ли?

— Ну и что? А ты с Борей где-нибудь по соседству. Представляешь, в гости будем ходить друг к другу!

Я сержусь:

— Лен, ты рассуждаешь, как Зилов! Вы не хотите понять, что там у меня все! А главное — дети.

Ленку этим не проймешь:

— Ты всю жизнь думаешь о других, пора и о себе подумать. А Боря такой бравенький, я, когда вижу его, не могу наглядеться…

— Пожалуйста, прекрати, — взмолилась я. — Не сыпь соль на рану.

— Дети скоро вырастут, а ты останешься одна! — припечатала Ленка. — И потом — годы. И может так сложиться, что больше уже никто не подвернется.

Уж это-то я знаю сама. С каждым годом не только вянешь, но и все меньше возможности очароваться кем-то, когда видишь их насквозь. Странно, вот Зилова я тоже вижу, как мне кажется, насквозь, но мне все нравится в нем, все подходит. Это ли не свидетельство того, что мы предназначены друг для друга?

Я трясу головой:

— О чем мы опять? Я не могу остаться, а он не едет со мной. Тупик. Он даже не придет меня проводить!.. — опять глаза на мокром месте. — Все! Закрываем тему. Лучше скажи, когда ты приедешь ко мне? Давай, на Новый год, как в прошлый раз.

Ленка обещает вместе с Сережей прикатить на новогодние праздники. Время неумолимо отсчитывает последние часы перед отъездом. Неожиданно явились Карякины.

— Мы тебя отвезем на вокзал, — сказал Сашка.

— На "козле"?

Я припомнила, как однажды Карякины провожали меня с мешком картошки, который я везла в Москву. Большой был мешок, килограммов на пятьдесят-шестьдесят. Вкуснее забайкальской картошки я ничего не ела, поэтому и везла в Москву. Тогда мы еще тяжело жили, картошка очень даже сгодилась. Так вот, помню, Сашка отвез меня на вокзал на "козле". Ирка фыркала и говорила, что надо купить "Жигули", а то с этим "козлом" один позор. Карякин, заядлый рыбак и охотник, возмущался:

— Зачем "Жигули"? Ездить в магазин за пять метров? "Жигули" не годятся для леса. А за груздями, за голубицей, за брусникой на чем ездить?

"Голубицей" в Забайкалье называют голубику. Теперь у Карякиных и "козел" и "Жигули". Ирка добилась своего, и Сашка не обижен.

— Ой! — подпрыгнула Ленка. — Валентин Иванович просил передать тебе книгу, которую обещал.

Она принесла сборник стихов Гумилева. Мне кажется, это было так давно: знакомство с Валентином Ивановичем, наша беседа в его каморке, наши с сестрой прогулки… Все, что было до Бориса, будто из другой жизни. Я засунула книгу в дорожную сумку. Буду читать в поезде. Я всегда за собой таскаю Гумилевский сборник, но на этот раз не взяла, будто знала, что здесь подарят.

— Все наши придут к поезду, — сказала Ирка.

— Все-все? — спросила я с надеждой.

Однако ребята, кажется, ничего не знают о наших отношениях с Зиловым, иначе обязательно что-нибудь спросили бы о нем или сами рассказали. Пришел Вовка, деловито вынул из сумки коробку с китайским столовым набором и комплект постельного белья в пластиковом пакете.

— Подарки, — коротко сказал он.

Я чуть не разревелась опять, вконец растроганная.

Мы двинулись на вокзал, кто на машине, кто пешком. Я, естественно, села в машину. По моей просьбе заехали к маме.

— Приезжай еще, да поскорее. Здоровье мое никудышное, — просила мама.

У меня не было сил даже что-то обещать. Попрощались и — прямиком на вокзал. Было темно, и я не могла разглядеть вагончики, когда мы проезжали мимо. На вокзале собралась целая толпа. Пришла Танька Лоншакова, Витька Черепанов сгреб меня в объятья и поцеловал. Все, с кем я встретилась так или иначе, пришли меня проводить. На нас обращали внимание. Я шарила глазами по лицам, по сторонам. Маленькая надежда еще оставалась. Пока поезд не тронулся, есть надежда.

Но вот уже показался состав, свистит и подползает к перрону. Все, он не пришел. Тяжело и безнадежно на сердце. Ленка понимающе смотрит на меня и хлюпает носом. Вовка берет мою сумку:

— Какой вагон? Место?

Мы удачно рассчитали и встали, где надо: мой вагон остановился прямо возле нас. Я не знаю, сколько будет стоять поезд, но решаю сразу попрощаться со всеми и войти в вагон. Молоденький проводник удивленно присвистнул:

— Это все вас провожают? А вы кто?

— Женщина, — отвечаю.

Вовка занес сумку:

— Какое место?

В билете место не указано. Проводник с широким жестом предлагает:

— Занимайте любое. Вагон почти пустой. Хотите, новое купе открою?

— Хочу.

Пока он открывает купе, а Вовка заносит сумку, я обнимаюсь и целуюсь с провожающими. Ленка ткнулась в щеку:

— Сестреночка! — всхлипывает она. — Осталась бы, как хорошо бы нам было…

— Не рви душу, — прошу я, сама хлюпая носом.

Вот, кажется, и все. Я обвожу всех взглядом уже из тамбура вагона и машу рукой:

— Идите, не ждите отправления! — и вхожу в свое купе.

Хочется рыдать, выть, но я не могу. Какой-то парень, должно быть, сосед, заглянул ко мне и поздоровался:

— Кажется, одни едем!

Я не поддержала разговор, закрыв перед его носом дверь. Подхожу к окну — ничего не видно в темноте, кроме редких огней вокзала. В коридоре какое-то движение, дверь моего купе вдруг с грохотом распахивается, и в освещенном проеме возникает Борис. Я молча приникаю к нему и замираю.

Проводник обеспокоенно всунулся:

— Провожающих прошу покинуть вагон: через три минуты отправление.

Борис, не оглядываясь, бросает:

— Не бойся, выскочу.

Тот исчез. Мы целуемся жарко, исступленно, пытаемся что-то сказать друг другу.

— Ты ушла, у меня прихватило сердце, думал концы отдам!..

— У меня тоже болело сердце. Прости меня, прости…

— Ты только не плачь, не надо…

— Можно, я буду тебе писать, а то сойду с ума от тоски?

Он кивает и еще крепче прижимает меня к себе:

— А мне что делать?

— Пожалуйста, только не старей! Живи…

Поезд дергается, я волнуюсь:

— Тебе пора идти!

Борис что-то вспомнил, достает из кармана магнитофонную кассету:

— Записал для тебя.

А мне нечего, совсем нечего подарить ему. Тут меня осеняет. Я снимаю с шеи золотой крестик, который ношу много лет, надеваю ему. Кажется, уже тронулись. Последний, отчаянный поцелуй, и он выскакивает уже на ходу. Проводник закрывает дверь и облегченно вздыхает.

Я сижу одна в темном купе, за окном плывут черные силуэты станционных пакгаузов, а вот где-то там, в темноте, вагончик Бориса. Нет даже сил проводить глазами родные места, да и не видно ничего. Редкие огни пробежали мимо, стало совсем темно. Однако я чувствую, что со стороны коридора за окном проплыла школа, пятиэтажки, больница, река, Узкое место. Я вижу все это внутренним взором.

Проводник зашел, чтобы взять билет и деньги за постель. Еще он вежливо поинтересовался:

— Чай будете?

— Нет, спасибо.

Скорей бы лечь и уснуть. Но сон не идет! Рано для меня, только одиннадцать часов. Мысленно браню себя: "Ну, и чего раскисла, тоскуешь, как об утерянном рае? Тоже мне рай! Пристанище нехристей, алкоголиков и торгашей!"

Не помогает. Не срабатывает и анекдот про червя или лягушку (разные варианты есть), которые вылезают из дерьма (или болота) и спрашивают у родителей, почему они живут здесь, если им так плохо? А родители отвечают: "Это наша Родина". Переврала, конечно, но я все анекдоты перевираю, потому что не запоминаю.

Родина… Оказывается, действительно, есть какая-то сила, влекущая в мир детства и отрочества. И пусть ничего знакомого из теплого "вчера" не осталось, притягательная сила родного места от этого не слабеет. Есенин болел этим всю жизнь, бредил возвращением в тот гармоничный мир, где он оставил цельность и ясность. А ведь это все в нас самих заключено…

Для меня притягательная сила родины возросла основательно из-за Бориса. Он, наверное, прав, оставаясь здесь. Покинув родные места, он что-то в себе потеряет или утратит, как Есенин, цельность и ясность. Я-то упорхнула в самом нежном возрасте, становление мое пришлось уже на Москву. А каково Зилову, прожившему почти всю сознательную жизнь в одном месте? Я и то с кровью и мясом отрываюсь от родного края и родных людей, хотя давно уже не живу здесь…

Но как, как мне теперь смотреть на мир, как вернуться к обычным делам без него?.. Горло перехватывает спазм, душа ноет, как больной зуб, сердце сжало тисками, даже пот на лбу выступил. Не хватало еще умереть от разлуки! Так не бывает. Это только в романах сентиментальных разные Вертеры да Бедные Лизы умирают от любви. Мне, почтенной матроне, вовсе не к лицу.

Достаю Гумилевский сборник, включаю лампочку над головой, загадываю на Бориса. Открываю назначенную страницу и читаю нужную строфу:

Но всего мне жальче,

Хоть и всего дороже,

Что птица-мальчик

Будет печальным тоже.

Я выключаю свет, закрываю глаза, чувствуя, как слезы холодными струйками затекают в уши, и желаю только одного: чтобы сознание оставило меня хотя бы на эту ночь, иначе сердце разорвется от боли.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Прошел год, потом еще полгода. Стоит сентябрь, дождливый, холодный. Ритка пошла в школу, остальные — в институты. Кроме самого старшего, у которого родилась очаровательная дочка Аня. Лешка находится в вечном поиске хорошего места, вернее, жалованья. От этого наш бюджет основательно трещит по швам.

У Ольки и Антона платное обучение: я категорически не стала пихать их к себе в университет. Не хотят сами — нечего чужое место занимать. Когда-то я поступала сюда без всякой надежды на чудо. Знания были бессильны, тут работали иные законы, которые мне, советской идеалистке, были неведомы. Четыре раза я сдавала экзамены, и — чудо произошло. Анекдот состоял в том, что меня забыли оповестить о поступлении. Я прошла каким-то вторым списком, которого не видела: его огласили позже. О вожделенной победе узнала только через полгода, когда мой курс благополучно сдавал зимнюю сессию. Я позвонила в университет, чтобы узнать, когда можно забрать документы. Тут-то мне и сообщили, что я отчислена как неприступившая к занятиям. Впору было повеситься. Я проплакала неделю. Потом мой репетитор, который занимался со мною год абсолютно бесплатно, брызгая слюной, убедил попытать счастья еще раз. Мы поехали к декану факультета. Замечательный ученый, специалист по импрессионистам, наш декан совсем не был бюрократом. Он с улыбкой выслушал мою историю, и весь пыл, приготовленный репетитором для нападения и восстановления справедливости, пропал даром. Декан спросил, сколько раз я поступала, откуда приехала. Глядя с соболезнованием, иначе не скажешь, спросил:

— Как же это родители вас отпустили?

Имелось в виду: такую глупую, маленькую, беззащитную — и так далеко. Я производила тогда впечатление святой невинности. Один из моих поклонников говорил:

— С тебя пыльцу сдуть надо. А то взгляд у тебя — "Ах, что такое любовь?"

Одним словом, я поступила. Пришлось нагонять курс самостоятельно. Но что это было для меня после стольких мытарств!

Так вот. Лешку я пыталась поначалу пристроить получше, но все, что дается даром, даром и пропадает. Не в коня корм. Лешка бросил учебу. После этого я решила: пусть сами выбирают и добиваются. Они выбрали платные вузы, где за деньги все можно. Лешка с семейством снимает квартиру, которую, естественно, сам оплатить не может. Плачу я. Вот в таком водовороте и кружусь. Проблемы, проблемы. Конечно, не у меня одной так, куда ни глянь, всюду женщины тянут воз и, как правило, без всякой мужской помощи. Или это мне так кажется, потому что вокруг только такие семьи?

Впрочем, я счастлива моей семьей, мы дружим с детьми. Так сложилось, что в последнее время я окончательно лишилась круга ровесников и оказалась в изоляции. Единственная подруга вышла замуж и погрузилась в радости позднего брака. Машке стало не до меня. Готовит дорогому супругу вареники, беляши, печет пироги и — счастлива. Я прекрасно это понимаю: сама была такая, смотрела мужу в рот и ничего больше не видела вокруг. Однако потеря подруги, пусть временная (а я знаю, что временная) для меня сейчас особенно ощутима. Не с кем поболтать о своем, о женском. Мне не удалось даже толком рассказать ей о Борисе. Единственным собеседником и исповедником остается мой дневник.

Да, я не умерла от любви, не сошла с ума и даже не заболела от тоски. Однако жизнь без любимого для меня утратила свои яркие краски, все стало пресным, скучным, бесцветным. Мне кажется, я снова перестала жить. Механистически делаю то, что мне положено, что делала всегда. Все идет хорошо, только мимо. Это опять из мудрости Русского радио. А вот еще из Гумилева: "Все дела чужие, не мои". Я продолжаю участвовать в жизни детей, и это основное содержание каждого дня. Незаметно я потеряла интерес к себе, перестала обращать внимание на то, как выгляжу, во что одета. Мне просто стало безразлично это. Только необходимость показываться на лекциях перед молодежной аудиторией еще как-то вынуждает причесываться, накладывать простейший макияж, одеваться в более-менее приличные вещи. Я забросила науку, перестала интересоваться происходящим вокруг. Давно уже не подхожу к телефону, разве что, если дома никого нет. С работы мне звонят редко, а другие звонки, как правило, несут только неприятности. Девчонки щебечут часами, и я уже не гоняю их, как раньше. Было время, когда я ждала чудесного звонка и боялась его пропустить.

Уже Олька делает замечания:

— Что-то ты, маменька, совсем в упадок приходишь. Так нельзя. Посмотри на себя! Красивая, молодая, куда мужчины смотрят? — и добавляет с осуждением. — Сама виновата, что одна-одинешенька. Сидишь дома безвылазно, ни с кем не общаешься, никуда не ходишь. Выйди хотя бы на улицу или сходи в кино!

Я загнанно отругиваюсь:

— Да не хочу я в кино! Только расстройство одно. Американское не переношу, а нашего не показывают. Если же показывают, то такое! А просто так болтаться по улице нет охоты. Я лучше у телека на диванчике поваляюсь или книжечку почитаю.

Олька сокрушенно качает головой:

— Ну-ну. Потом не жалуйся, что никому не нужна.

Когда я приехала из Забайкалья, все сразу поняли: что-то со мной произошло. Ритка скакала вокруг:

— Мама такая красивая!

А Олька внимательно посмотрела:

— Признавайся: у тебя был роман?

Я загадочно молчала. Вспоминать и переживать прошлое заново не было сил. Я занималась этим всю дорогу домой.

Однако, несмотря на усталость от дороги и скорбь, явно рисующуюся в моем исхудавшем облике, я, видимо, так и лучилась внутренним светом. Тогда он еще горел. И первое, что я сделала после приветствий и бурных расспросов, это вошла в свою комнату, достала Зиловскую кассету и вставила ее в магнитофон.

Какую песню спеть тебе, родная?

Спи: ночь в июле только шесть часов, -

нежно выводил до боли любимый голос. Я свалилась на кровать и тихонько завыла.

Весь день провалялась лицом к стене, шевелясь только, когда нужно было перевернуть кассету и запустить ее снова. Дети старались не заглядывать ко мне. Даже Ритка, которая очень соскучилась и горела желанием поскорее обрушить на меня все новости. На следующий день я поднялась, засунула Борину кассету в самый заваленный шкаф и попробовала жить дальше. Тут у Ольги случилась несчастная любовь. Ее надо было поддержать, выговорить, помочь пережить тяжелый период. У Антона проблемы в институте, Ритка растет без отца и вдвойне требует внимания, а потом еще и Анечка подоспела. Так что я и вовсе почувствовала себя бабушкой, смысл жизни которой теперь — внуки и помощь детям.

Когда накатывала тоска с такой силой, что сопротивляться ей было невозможно, я писала Зилову письма. Такие сумбурные, бессвязные, но в каждой строчке — вопль и зов. Он не ответил ни разу. Я думала, письма не доходят. Однако Ленка, на чей адрес я посылала их, утверждала, что все получено и передано по назначению. Почему, почему он молчит? Постепенно я иссякла. Ленка тоже все реже поминала Бориса в своих письмах, а после и вовсе перестала писать о нем. Я не задавала вопросов.

Что касается сестры, ее судьба складывалась феерически. Моторин довел до конца развод, и они расписались, наконец. Родственники с обеих сторон, кажется, смирились, но теперь сели на шею Ленке. Частенько заглядывают, чтобы стрельнуть сотню-другую "до получки", то есть без отдачи. Сережа живет у Ленки. Судя по тону ее писем, они вполне довольны своим положением. Сделали ремонт у себя и у мамы, вместе решают все бытовые проблемы. Нет-нет да забурлят испанскими страстями, стоит только погулять хорошо. Уже и дрались не раз. Потом мирились бурно. Ленка сама провоцирует мужа на грубость, а после отбивается с решительностью гладиатора. Однако любовь у них только крепче от этого. Странно как-то… Ленка пишет, что по-прежнему смеется со своим Сережей день и ночь. Ей хорошо. И плевать, что будет завтра. Сейчас испить до дна отпущенной радости, а там пусть и расплата. Ленка такая! Смелая, легкая на подъем, бесстрашная перед житейскими бурями. Дай Бог ей счастья, которого она вполне достойна.

Как обещали, они приехали к нам встретить Новый год. Гуляли по ночному городу в праздничную ночь, а потом носились по магазинам и музеям. Я уже тогда засела на диван, и сдвинуть меня с него могла только мировая революция. Как только не растолстела! Наверное, благодаря тому, что и к пище потеряла всякий интерес. Ленка упивалась своим счастьем так очевидно, что я не решалась поделиться с ней своими настроениями, не хотела омрачать ее свадебное путешествие. Она сама все видела, конечно, и сочувствовала, но не могла настроиться на мою волну. И хорошо. Уныние — грех, от таких людей надо держаться подальше, если ничем не можешь помочь. А помочь мне мог только один человек — Зилов.

Впрочем, сказать, что я унывала, нельзя. Я просто вела растительный образ жизни и окончательно потеряла всякую чувствительность. Думать о Борисе запретила себе, а больше за душой у меня ничего и не было. Время летело, наступил еще один день рождения, который я отметила в компании детей и их друзей. Глядя на них, я поняла, как опустилась и постарела. Влезая в старое вечернее платье, заметила пожухлость на шее, а, подкрашивая ресницы, узрела россыпь морщинок у глаз. И я разозлилась на себя: сколько можно! Жизнь еще не кончена, почему я погребла себя в четырех стенах? Что бы такое сделать, чтобы сразу все перевернуть? Бросить работу? Но общение со студентами — это единственное, что еще держит меня в рамках и не дает окончательно потерять себя. Может, постричься?

Я усмехнулась, припомнив недавний эпизод. Как-то я подошла к киоску за очередным ироническим детективом, стояла и выбирала, что мне купить. Вдруг сзади кто-то дернул за кончик косы. Обычно так делают мои дети, но в тот момент они были далеко, в деревне, на летнем отдыхе. За спиной у меня стоял совершенно незнакомый парень. От удивления я разинула рот, не находя слов. Парень же нисколько не смутился. Он засмеялся:

— Я думал искусственная! — и пошел себе дальше.

Я тоже засмеялась, не сердиться же.

Так вот, может, пора расстаться с этим грузом? Говорят, короткая стрижка молодит.

Посоветовалась с Олькой. Она с сомнением покачала головой:

— Без косы это будешь уже не ты.

— Может, я этого и добиваюсь?

— Маменька, не впадай в крайности!

— Ну, что тогда сделать? Как мне себя встряхнуть? Может, подтяжку лица?

Дочь посмотрела на меня, как на законченную идиотку:

— Еще силикона накачай в грудь и губы! Тебе-то это зачем? Вот лет так через двадцать подумаем…

Меня разубедило другое: где денег взять на операцию? На себя у меня никогда не находится даже ничтожной суммы: купить кофточку или сумку. Олька по этому поводу тоже ругается:

— Сколько можно ходить в пещерных обносках? Маменька, нельзя быть такой позавчерашней.

Мы порешили выкроить из бюджета специальную сумму на мои тряпки и пройтись вместе по магазинам. На сей раз Олька была удивительно последовательна. Она вытащила меня из дома, несмотря на отговорки и сопротивление. Правда, такие походы обычно заканчивались тем, что мы находили симпатичные вещички для миниатюрной Ольки и ничего подходящего для меня и успокаивались на этом. Однако теперь она требовала что-то мерить, подтаскивала меня к бесконечным вешалкам в магазинах. Мне было скучно, ни одна вещь не остановила моего внимания. С большим трудом Олька уговорила купить мягкую приталенную кофточку осенних тонов с хомутком и расклешенными рукавами. Кофточка действительно меня преобразила. Я даже расправила плечи и вытянула шею, когда надела ее в примерочной кабинке.

С этим и вернулись домой, еле волоча ноги. И там дочь не успокоилась, требовала продемонстрировать кофточку всем домашним, чтобы окончательно укрепить мой боевой дух, заручившись поддержкой других детей. А для этого еще соответственно подкраситься и надеть подходящие серьги. В тот момент, когда я крутилась посреди комнаты, как модель на подиуме, раздался звонок в дверь. Все свои были на месте, уже вечер. Поэтому мы удивились, что звонили не в домофон, а сразу в дверь. От таких звонков я никогда не жду ничего хорошего. Антон пошел открывать и вернулся с недоумением на лице:

— Мам, к тебе.

Я выскочила из комнаты с тревожно бьющимся сердцем и остолбенела. В нашей крохотной прихожей, сразу заняв ее всю, стоял Борис. У меня отнялся язык. Дети высовывались из комнаты, напирая друг на друга, чтобы разглядеть гостя. Наш меланхоличный сенбернар Фокс обнюхал его и отошел вполне мирно. Вообще-то он не любит чужих мужчин.

Пауза затянулась и грозила вырасти в большую неловкость. Я не знала, как себя вести. Не то, что я была не рада видеть Зилова. Нет, даже поверить не могла, что это он стоит на пороге. Борис давно в моем сознании превратился в миф, в недосягаемую мечту. Но так неожиданно появиться, не давая о себе вестей больше года! Не позвонив! Что я должна делать в такой ситуации, да еще на глазах у детей?

Олька вырулила:

— Проходите, пожалуйста! — и подтолкнула меня локтем.

Борис же продолжал смотреть мне в глаза в ожидании какой-нибудь реакции. Я, наконец, очнулась:

— Да, что же ты стоишь? Ребята, знакомьтесь, это Борис — мой… земляк и одноклассник.

Я представила ему всех детей.

— Оля, Рита, ставьте чайник, разогревайте ужин.

— Я не надолго, — осторожно произнес Борис, но прошел в гостиную, повесив куртку и сняв ботинки.

— Боже мой, — наконец, стала я что-то понимать, — как ты меня нашел?

— По адресу. Твоя сестра дала. Сразу скажи, я не вовремя?

Мне бы кинуться ему на шею, а я стою, как деревянная, не знаю, что сказать. Хорошо еще, хватило ума ответить:

— Ну, что ты! Очень даже вовремя, — про себя добавила: еще немного и было бы совсем поздно.

Еще мелькнула мысль: как хорошо, что я при параде, а не валяюсь на диване с нечесаной башкой, не накрашенная и в чудовищном затрапезе. Когда мы остались одни, Зилов осмотрел меня с ног до головы и одобрительно усмехнулся. Видел бы он меня с утра!

— Дай хоть поцелую, — пытается он обнимать, но я почему-то отворачиваюсь и высвобождаюсь из его рук. Не глядя, чувствую, как он напрягся.

— Что-нибудь не так? — спрашивает Зилов, опуская руки.

— Дети могут увидеть, не хочу.

Я решаю перевести стрелки, спрашиваю:

— Почему ты не отвечал на мои письма? Я что только не передумала!

— Не о чем было писать. Да и не умею.

— Но столько времени прошло! Мало ли что могло случиться…

— Я поэтому и спросил: вовремя или нет. У тебя кто-нибудь есть?

Мне даже смешно от такого предположения. Отмахиваюсь безразлично:

— Да что ты.

Дети зовут ужинать. Зилов придерживает меня за плечо:

— Скажи честно: я зря приехал?

— Ну, почему ты так решил? — голос мой фальшивит.

— Ты совсем не родная.

— Да что ты хочешь: все так неожиданно! Потом поговорим.

Олька торопит:

— Ну, что же вы? Идите, все остывает.

Зилов послушно направляется в кухню, где его принимает на себя Ритка, а старшая дочь пытается выяснить, что нас связывает с Борисом. Я отмахиваюсь от ее вопросов: не до того.

— Ты знаешь, а он симпатичный, — заговорщически подмигивает Олька, и мы идем за стол.

Во время ужина дети с любопытством разглядывали гостя, отчего ему, конечно, было не по себе. Однако Борис держался молодцом. Он спокойно поддерживал беседу и рассказал, наконец, что происходило с ним за время нашей разлуки.

У Бори есть армейский друг, Леша Швецов, который работает каким-то большим начальником на железной дороге в Коломне и имеет свой небольшой бизнес. Однажды он был проездом в Забайкалье и заехал навестить Бориса. Они давно не виделись, проговорили ночь, а наутро Лешка предложил другу перебираться в Коломну. Пройти медицинскую комиссию, потом поучиться на курсах и сесть на электропоезд. Вспомнить старую специальность. Еще ему в бизнесе нужны надежные люди. А там глядишь, у самого что-нибудь раскрутится, перспективы есть.

Боря думал, что все это треп под бутылку и скоро забудется, но Швецов довольно скоро вызвал его на переговоры и потребовал окончательного решения. Более того, он даже подыскал Боре жилье: небольшой запущенный домик, который продавали по смешной для Московской области цене, обещал дать в долг часть суммы. Зилову не оставалось выбора. Он продал вагончик со всем его содержимым, машину и поехал.

— Ты продал свою "Ниву"? — воскликнула я в ужасе, помня, что Зилов любил ее, как свое дитя.

Он нахмурился:

— Заработаю, еще куплю. Мне только время нужно.

Бориса очень удивило, что его бывшая жена одобрила эту затею. Он боялся, что Лариса устроит скандал, решит, что он их окончательно бросает. Но у нее, очевидно, был свой расчет. Дети получат возможность перебраться поближе к столице, ведь отец не откажется им помочь. А там, глядишь, и ей местечко найдется. (При упоминании о жене Зилова Олька вопросительно на меня взглянула, а мне сразу стало нехорошо.)

Дом, который ему предложил Швецов, был настоящей развалюхой. Однако, имея руки и голову, из него можно было сделать конфетку. Так говорил Борис.

— Был бы смысл, — при этом добавил он загадочно и посмотрел на меня.

Дети оживились.

— Домик в Коломне! — воскликнула Олька. — Почти, как у Пушкина. Как это романтично.

Дети захихикали, а Борис опять напрягся.

— Ни хрена романтичного, — сказал он. — Одно название, что дом. Но главное не это. Участок. На нем можно построить, что угодно. Ты чего молчишь?

Я вздрогнула от неожиданности: он обращался ко мне. Я ляпнула без всякой связи:

— А почему Коломна? Это далеко от Москвы.

Зилов рассердился:

— Всего-то полтора часа при хорошей езде! Я еще быстрее добираюсь.

— На автобусе?

— На машине. Леха старую шестерку отдал мне, пока я своей не разживусь. И городок приятный, а я поездил по всему Подмосковью за эти полгода. Везде, как на вокзале. А в Коломне тихо, спокойно. Красиво опять же. До Забайкалья, конечно, далеко, но уютный городок. И люди вроде бы ничего, не как тут, у вас.

Я возмутилась, но не на последнюю реплику, а на то, что все это время Борис не давал о себе знать.

— Как ты мог! Был рядом, наверняка, и в Москву заезжал…

— Заезжал, — тут же подтвердил мой дорогой возлюбленный. — А если б ничего не получилось? Я не люблю бросать слова на ветер.

Опять что-то загадочное.

— Мама всю жизнь мечтала о доме! — вдруг ляпнула Ритка. — Мам, расскажи, как ты покупала булгаковский дом.

Олька ее одернула:

— Одно дело — дом в Москве, другое — в Коломне.

А я стала рассказывать истории с домами. Действительно, это моя идея-фикс. В молодости я целый год таскалась по исполкомам, архитекторам, юристам, чтобы получить разрешение купить в частное владение частный дом. В советские времена в Москве нельзя было купить и продать свою собственность без разрешения исполкома. Такой вот маразматический порядок существовал. Так что моя затея — это чистой воды авантюра по тем временам.

Домик был небольшой, деревянный: мещанский особняк тридцатых годов девятнадцатого века. Конечно, без всяких удобств, но в самом центре Москвы, в тихом переулочке между Кропоткинской и Метростроевской (ныне Пречистенкой и Остоженкой). Хозяин получил его в наследство и утверждал, что это именно тот домик, в котором Булгаков писал "Мастера и Маргариту". Там был дворик с кустами сирени, полуподвальчик с окнами на тропинку, ведущую от калитки. Тот самый полуподвальчик, где жил Мастер. В домике не было парового отопления, только печи. Хозяин разорялся на дровах и угле. Сам жить там он не мог. Но не из-за неудобств, а из-за прописки. Хозяин получил этот дом в наследство, а был прописан в трехкомнатной квартире, значит, обеспечен жильем. По советским законам больше ему не полагалось. Теперь это трудно представить, но владелец дома не мог в нем прописаться. Сдать его тоже было невозможно. Кому нужны такие условия? Разве что студенты соглашались жить, так они платили копейки.

Намыкавшись, хозяин решил продать только обременяющую его собственность. И тут столкнулся с препятствиями. Я ему понравилась, у меня уже было двое детей, а жилья не было. Со стороны властей не могло быть отказа по всем положениям. Он назначил минимальную сумму — пять тысяч рублей. За дом в центре Москвы! Если учесть, что машина тогда стоила от трех до десяти тысяч, то, конечно, за такой дом это была не цена. У меня в помине не было таких денег, но это был шанс, который нельзя упустить. Я надеялась занять по людям, хоть полсвета обойти с протянутой рукой, но набрать необходимую сумму.

До этого не дошло. Меня футболили по инстанциям, не зная, как отказать. Я была у районного архитектора, я добилась в инспекции по охране памятников, чтобы этот дом поставили на учет как мещанский особняк девятнадцатого века (о Булгакове тогда можно было и не заикаться), фактически спасла его от сноса. Но разрешения так и не получила. Мне просто смеялись в лицо: чего надумала! Хозяин отчаялся и отступил. Меня же купили: предложили две комнаты в коммуналке, чтобы отвязалась. Жить нам было негде, у свекрови я уже нажилась, поэтому пошла на компромисс.

До сих пор, когда прохожу мимо этого домика, сердце екает. Его потом кто-то купил, художник, кажется. Конечно, не обошлось без взятки. А что с меня было взять?

Еще одна эпопея, уже после перестройки. Мы жили во временном пристанище и ждали получения квартиры. Все дети уже родились. Тогда еще можно было что-то получить. Я попросила вместо квартиры дать нам какой-нибудь старинный домик из нежилого фонда, обещая его отреставрировать. Все это тоже носило характер авантюры. Однако кругом перемены, в исполкоме тоже. Мне предложили на выбор несколько домов посмотреть, даже адреса указали. Мы с мужем ходили по переулкам и "обживали" эти дома. Конечно, ни один из них нам не достался, но квартиру получили хорошую. Еще успели.

И совсем недавно я увидела объявление, что продается особняк девятнадцатого века, который охраняется государством. Точный адрес не назывался, но вычислить было нетрудно, к тому же в газете напечатали его фотографию. Мы с детьми ходили смотреть и опять "обживали" этот особнячок, оказавшийся совсем немаленьким. Антон "занял" мансарду, девочки поделили комнаты наверху, я скромно облюбовала весь первый этаж. Представляли, как обставим гостиную, сделаем камин…

У особнячка имелось несколько входов, внутри располагались старые коммунальные квартиры. Дом выходил в переулок скромным одноэтажным торцом, большая часть здания пряталась в глубине участка, окруженного заборчиком. Я узнала про этот особняк все: когда последний раз ремонтировался, какие перекрытия, лестницы, ручки, что было заменено со временем. Мне хотелось старины, настоящего, а не новодел. Конечно, жить в старом доме невозможно, но я вовсе неприхотлива в отношении быта! Что смешно, эта идея имела под собой реальную основу, в отличие от прежних. Я даже связалась с агентами и предложила обмен: нашу большую квартиру в хорошем доме после реконструкции — на старый, развалившийся особняк. Агент заинтересовался, дело пошло, но я сама дала отступного. Испугалась. Квартира наша сдается, кормит три семьи. У нас нет других денег, зарабатываю только я и то копейки. Поднять дом мы не сможем, а в него нужно вкладывать тысячи и тысячи долларов. Я рассталась с этой идеей, грустя и тоскуя. Теперь вот скитаемся по чужим квартирам, зависим подчас от каких-то полусумасшедших людей. А половину того особняка занял чей-то офис, там сделан евроремонт, все перекрашено, искалечено. Н-да.

Это я рассказала Борису, дети эмоционально подтверждали мой рассказ, мы увлеклись. Не заметили, как наступила ночь. Я погнала всех спать. Предстояло уложить гостя, вот только где. В гостиной живут девчонки, у Антона один узкий диван еле помещается в комнате. К себе я и не помыслила его впустить. Оставалась только кухня, а на кухне раскладушка не встанет.

Пока я в раздумье озирала пространство, Зилов мигом сообразил, что делать.

— Я лягу на полу, дай только матрас, если есть.

Девчонки притащили на кухню матрас, одеяло и подушку, я достала постельное белье. Борис задвинул поглубже в угол стол, вынес стулья, освободив место для матраса. Я стала расстилать постель, выяснив, во сколько ему вставать. Нам всем рано подниматься: кому в школу, кому в институт. Зилов прикрыл дверь и закурил.

— Присядь, поговорим, — предложил он.

Я боялась этого разговора. Мужчина, который сидел передо мной, был энергичен, красив, желанен, но абсолютно чужой. Наверное, я вконец одичала, что немудрено при моем образе жизни. Я боюсь чужих прикосновений. Мне хорошо одной. Я давно уже ничего не хочу.

Однако пауза опять затянулась.

— Так ты купил дом и устроился на работу в Коломне, или пока это только в планах? — спросила я, чтобы не молчать.

— Считай, что все решено. Комиссию прошел, на работу взяли не пикнув. Дом купил. Приехал за тобой.

— За мной? — удивилась я.

— Да. Я ведь сказал, что все это имеет смысл, только если ты будешь со мной. Нет — значит, брошу все к чертям и вернусь в Забайкалье.

Борис говорил, а я думала, что завтра привезут внучку, значит, рано вставать, что для меня всегда тяжело. Недосып отражается на нервной системе, на здоровье и, в конце концов, на внешнем облике. Господи, как я вся опутана, заморочена, как я постарела и опустилась! Рядом со мной мужчина моей мечты, а я думаю о бытовых мелочах, о суетном, каждодневном. Но вынырнуть из этого омута я не в состоянии. Я нужна детям, я у них одна. Они нужны мне, у них, кроме меня, никого нет. Кажется, рядом со мной нет места. Не судьба.

— Давай, поговорим завтра. У меня был трудный день, я устала, — прошу я помилования.

Зилов милосерден. Он только внимательно посмотрел на меня и пожал плечами. На кухню ворвался Фокс, который гулял с Антоном перед сном. Он требовал кормежки и чуть не затоптал постель Бориса. Я выдворила пса в ванную и туда отнесла ему миску с кашей. Еще нужно было достать из машины белье и развесить на балконе, чтобы наутро высохли футболки Антона и кофточки девчонок. Повозившись на балконе, потом, переодевшись в своей комнате в черный пеньюар, я зашла к Борису пожелать спокойной ночи. Он уже разделся до пояса и, стоя у раскрытого окна, курил последнюю сигарету. Стараясь не смотреть на мускулистый, загорелый торс и знакомую темную дорожку от живота вниз, я неверным, как говорили в девятнадцатом веке, голосом проговорила:

— Может, еще чаю хочешь?

Он отрицательно качнул головой и, загасив сигарету в пепельнице, притянул меня к себе.

— Я так соскучился, веришь?

— Не надо, Боря: дети за стеной. У нас слышимость, как в бумажном домике.

Я бормочу, а тело мое невольно отвечает его ласкам, тянется к нему. Тело не обманешь, у него своя память на запахи, ощущения, прикосновения. Однако я делаю невероятное усилие над собой и отрываюсь от требовательных губ, выбираюсь из крепких объятий и спасаюсь в ванной. Плача и глотая невкусную воду из душа, я долго стою под горячими струями.

Не знаю, сколько времени я так полоскалась, но, когда вышла, свет на кухне уже не горел. Борис спал, а может, делал вид, а рядом, разметав уши по одеялу, пристроился Фокс. Бессонная ночь мне была обеспечена.

Наутро мы не обнаружили Бориса на месте. О его присутствии здесь ночью напоминала только постель, аккуратно свернутая и уложенная на стуле в углу. Ни записки, ни звонка…

Сначала я испытала даже облегчение. Я не знала, как и чем мне ответить Зилову, который столько сделал ради этой встречи. Потом невестка завезла Анечку, и день пошел своим привычным ходом. Кормежка, прогулка, чтение книжки, сон. К вечеру, когда забрали ребенка, мои домашние сошлись за ужином и подвергли меня допросу. Пришлось частично рассказать о наших с Борисом сложных взаимоотношениях. Посыпались советы, ироничные реплики и фантастические предложения. Олька пожалела, что Зилов так быстро уехал.

— Симпатичный дядька. И не старый совсем.

Ритка никак не могла дождаться ответа на свой вопрос:

— Мам, а Боря еще придет?

Хотела бы я знать. Оставалось только пожимать плечами.

Олька вздохнула и неожиданно произнесла:

— Мне почему-то кажется, что он не будет любить меня. Он такой серьезный…

Антон фыркнул:

— Размечталась! С чего он тебя должен любить, это же не ты выходишь за него замуж и едешь в Коломну?

Тут я очнулась:

— Ребята, о чем вы? Какое "замуж"? Какая Коломна? Борис ушел и не оставил своих координат. Я не знаю, где его искать, а сам он, судя по всему, больше не появится!

Дети притихли.

— Мама, признавайся, — строго проговорила Олька, — что ты натворила?

Я усмехнулась:

— В том-то и дело, что ничего. А надо было.

— Ну, — разочарованно протянул Антон, — я уж думал, что у нас теперь есть дача под Москвой!

— Какая в городе дача? — машинально ответила я, думая о том, что, кажется, снова сделала непоправимую глупость и теперь ничем ее не исправить. Где я буду искать Зилова? И надо ли искать?

Вечером по телевизору показывали старый фильм "Розыгрыш". Девчонки смотрели очередной молодежный сериал и случайно переключились на фильм во время рекламы. Я вспомнила, как волновалась, когда смотрела его впервые на экране. Я только что окончила школу и приехала в Москву, тосковала по дому, одноклассникам. А в фильме рассказывалось о взаимоотношениях подростков, про школьный ансамбль. Там еще играл юный Харатьян. Так вот, его герой один к одному походил на Бориса, так мне казалось. Он тоже пел в школьном ансамбле, играл на гитаре. Но больше волновало внешнее сходство…

Перед сном, намазавшись кремом и открыв очередную Донцову, я предалась грустным размышлениям. Клуша, лахудра, фефёла — это самые ласковые ругательства в собственный адрес из тех, что вертелись в моей голове. И почему я так идиотски устроена? Люблю человека, когда его нет рядом. Когда же он тут, живой, из плоти и крови, тянется ко мне, я вся сжимаюсь, деревенею. Нет, это явно патология. Будто это не я была тогда в вагончике…

Дождусь того, что крыша окончательно поедет, как у героини не так давно нашумевшего французского фильма "Пианистка". Там абсолютная клиника на почве сексуального одиночества и неправильного воспитания. Что интересно, героиня прекрасной актрисы Изабель Юппер — тоже преподаватель, только в консерватории. Может, это профессиональное — такое вот потенциальное стародевичество училок? Думаю, у психологов есть объяснение и таким явлениям.

Я всегда недолюбливала психологов. Это, наверное, в русском менталитете заложено. Психоаналитиков нам всегда заменяли книги Толстого и Достоевского, друзья, с которыми можно было сидеть ночи напролет на кухне, обсуждая разные психологические тонкости собственных жизненных перипетий. Не знаю, как у мужчин, а нам, женщинам, ничто не заменит подруг в этом отношении.

Оставив в покое кинематограф и психологию, я, наконец, все осознала. Господи, какая же я дура! Отпустила, не узнала адреса, ничего не узнала. Он, конечно, больше не приедет. Потому и ушел рано, пока все спали. Чтобы не ставить меня в трудное положение… Он и так все понял. Бедный мой, любимый мой…

Надо искать его! Я должна завтра же ехать в Коломну, пока он не бросил все и не вернулся на родину! Но где я буду искать Зилова? В Коломне никогда не была, не знаю ни города, ни жителей. Разве что по рассказам Бориса. Леша Швецов! Он важный начальник на станции, его должны знать. Завтра же еду в Коломну и ищу Швецова! А он приведет меня к Борису. Приняв решение, я полезла в дальний угол шкафа, вырыла из-под хлама кассету с Бориной записью и полночи слушала его низкий, волнующий голос:

Ты проснешься на рассвете,

Мы с тобою вместе встретим

День рождения зари.

Как прекрасен этот мир — посмотри!

Как прекрасен этот мир!

На следующий день я никуда не поехала, потому что мне снова подкинули внучку. Я устала, пала духом, а впереди два дня работы. В выходные ехать не имело смысла: искать Швецова надо на работе. Таким образом, прошла целая неделя, прежде чем я собралась в поход.

От метро "Выхино" шел автобус до Коломны. Это единственное, что я знала. Без труда нашла автовокзал, купила билет на автобус и пустилась в неизвестность. Я и раньше не любила, а с возрастом и вовсе с подозрением стала относиться ко всякого рода авантюрам и приключениям. Подругу Машку вечно ругаю за ее ночные прогулки по улицам и знакомства в магазинах и на станциях метро. Она абсолютно неразборчива в людях, к ней липнут всякие странные личности. Дома у Машки постоянно кто-то живет: то родственники — седьмая вода на киселе, то "друзья", которые дружат с ней, пока негде жить и нечего есть. Кого только не повидали стены ее крохотной двухкомнатной распашонки! Народ умудрялся саму хозяйку выселить на кухню, где она спала только что не на полу, как недавно Зилов. Машка до идиотизма бескорыстна и в буквальном смысле последнюю рубашку отдаст какому-нибудь проходимцу. Сколько раз она меня выручала то продуктами, то деньгами, если они были. Работает Машка от случая к случаю, а так перебивается тем, что Бог пошлет.

Да, не хватает мне подруги. Посоветоваться не с кем, поделиться своими терзаниями тоже. Впрочем, я рада, что она не одна, наконец, и теперь есть кому о ней позаботиться. А в заботе Машка нуждается, как все бескорыстные люди, которые привыкли больше отдавать, чем брать.

Дорога заняла менее полутора часов. За окном мелькали приятные деревеньки, городки с церквушками, золотые деревья. С погодой повезло: дождь прошел с утра, и теперь сияло солнце. Бабье лето, да и только. Оказалось, что платформа "Голутвин" рядом с автовокзалом, долго искать не пришлось. Оставалось только войти в станционное здание и спросить Швецова. Так я и сделала. Пройдя по каким-то темных коридорам, я попала в небольшое помещение, где у компьютера сидела хорошенькая девушка.

— Скажите, а где мне найти Лешу Швецова, — обратилась я к ней.

Девушка подняла на меня накрашенные глазки и округлила их.

— Кого? — глупо переспросила она.

Я повторила. Барышня подумала немного, потом воскликнула:

— Ах, это Алексея Васильевича, наверное?

Я пожала плечами:

— Наверное.

Девушка указала мне соседнюю дверь по коридору, и я оказалась перед надписью "Швецов А. В.". Постучавшись и не дожидаясь

ответа, я вошла. До сих пор испытываю робость перед кабинетами всяких начальников: столько зависело в жизни от них! Сколько времени, если посчитать вместе, было проведено в приемных! Мне приходилось и курьером крутиться, и секретаршей, а когда квартиру выбивала, сколько порогов таких вот кабинетов оббила? Теперь, наверное, легче с этим. Очень надеюсь, что спесь советских чинуш ушла в прошлое.

В просторном кабинете, куда я теперь зашла без всяких записей, очередей, за столом сидел и говорил по телефону моложавый мужчина, совершенно седой, но аккуратно и дорого стриженный, чисто выбритый и производящий впечатление человека энергичного, даже спортивного. Он жестом указал мне на мягкий стул. Я робко присела.

— Слушаю вас, — наконец, оторвался от телефона Швецов. — Вы откуда?

— Вы Алексей Васильевич Швецов? — спросила я на всякий случай.

— До сегодняшнего дня вроде был им, — засмеялся Алексей Васильевич и окинул меня совсем не казенным взглядом.

Я слегка взбодрилась и приступила к делу:

— Алексей Васильевич, я по частному вопросу. Мне необходимо найти Зилова Бориса.

Как на зло, на столе снова зазвонил телефон. Швецов, извинившись, стал отвечать и во время разговора с большим любопытством разглядывал меня. Я не могла дождаться, когда закончится это безобразие.

— Если я правильно понял, вы и есть та таинственная особа, ради которой Борис согласился, наконец, покинуть свое Забайкалье?

Не могу сказать, что мне понравилось начало нашей беседы. Однако главное было то, что теперь я найду Бориса.

— Да, видимо, это так, — нехотя ответила я.

— Тогда я его понимаю, — улыбаясь, произнес Швецов.

Однако мне было не до любезностей. Приятно, конечно, что теперь совсем иначе меня воспринимают в начальническом кабинете, но уместно ли? Я вежливо улыбнулась и спросила:

— Вы не могли бы подсказать мне адрес Бориса?

Швецов все понял:

— Разумеется. Будет еще лучше, если вы меня подождете часок. Тогда я вас отвезу.

— Нет-нет, спасибо! — испугалась я. — Я найду, не волнуйтесь.

Швецов засмеялся, но достал блокнотный лист и написал адрес.

— Вы ведь из Москвы? — спросил он, протягивая мне листок. — Города не знаете?

— Ничего, поищу, — не очень уверенно ответила я, зная прекрасно свою уникальную способность теряться в трех соснах.

— И все-таки, позвольте, я вам объясню. Борис сейчас должен учиться на курсах. Я написал вам его домашний адрес и адрес учебного центра.

Алексей Васильевич обстоятельно объяснил мне, как куда ехать и идти, начертил даже подробный план.

— Кланяйтесь ему, передайте, что на выходных заскочу: давненько не виделись.

— А он ничего не говорил вам о том, что хочет уехать назад? — с надеждой спросила я.

Швецов нахмурил лоб.

— Постойте, постойте. Что-то такое было. Да знаете, работы невпроворот, забываешь поесть, не то что…

Я разволновалась:

— Постарайтесь вспомнить, что же Боря говорил! Он мог уехать, не попрощавшись с вами?

— Мало вероятно, — кажется, Швецов тоже забеспокоился. — Так! Кто-то говорил, что он на курсах не появляется в последние дни. Но вы все-таки туда съездите, мало ли что. Он звонил мне неделю назад, после Москвы, кажется. Ничего определенного не сказал, но намекнул, что, возможно, уедет. Я обругал его нецензурно, тогда он как-то меня успокоил и все.

Попрощавшись с Швецовым и поблагодарив его, я отправилась на поиски Бориса. На душе было более чем тревожно.

Несмотря на подробные объяснения и планы, я, конечно, долго плутала, пока нашла двухэтажное кирпичное здание, где располагался учебный центр. Городок мне нравился все больше: уютные, горбатые улочки, огромное количество храмов, сияющих на осеннем солнце золотыми куполами, величественный вид на Москва-реку, а на той стороне — монастырские стены. Дома все разные: деревянные украшены резными наличниками, каменные — ажурными балконами. Тишина и покой, даже в разгар рабочего дня. Может, мне не довелось побывать в оживленных местах торговли и транспортного движения? Совсем недавно старая Москва была такой….

Побродив по коридорам, я нашла учебную часть и справилась у тучного дяденьки, который оказался чем-то вроде завуча, где мне найти Бориса. Тот порылся в амбарных книгах, посмотрел на стенд и сообщил, что в его группе занятия закончились два часа назад.

— Не хочу никого закладывать, но обратите внимание на посещаемость вашего мужа, — многозначительно сообщил мне завуч, при этом весьма легкомысленно подмигнув.

Не стоит говорить, как мне "полегчало" от его информации. Оставалось искать дом, где нашел пристанище мой заблудший возлюбленный. Я снова пустилась в путь. Интересные у нас складываются отношения: то я ищу Бориса, то он меня, а, встретившись, снова разлучаемся! Нет уж! Теперь я его никуда не отпущу. Если только он не уехал… Только бы он не уехал.

С моим умением ориентироваться я могла целый день проходить вокруг нужного места и на него не наткнуться. У жителей же из какого-то ослиного упрямства не спрашивала. Однако, попав в заброшенный, Богом забытый уголок совсем недалеко от кремля и реки, я вынуждена была искать прохожего, чтобы узнать, где нахожусь. Усталая женщина с тяжелой сумкой подробно рассказала, как выйти на нужную улицу, и даже провела меня переулком, между двух заборов. Городом здесь и не пахло. В буквальном смысле. Частные дома напоминали деревенские, но не было грязи и хлама, как обычно вокруг деревенских дворов.

Дом, указанный в адресе Бориса, был крохотной лачужкой, но с крылечком и аккуратным палисадником, в котором росли осенние цветы. От домика вниз убегала тропинка к реке, и открывался чудесный вид.

Я остановилась с замирающим сердцем на пороге. Замок на двери не висел, значит, хозяин дома. Надеюсь, что хозяин здесь — Борис. По крайней мере, рядом припаркована темно-синяя шестерка, которая могла принадлежать Швецову. И опять неожиданно распахнулась дверь, и я уже готова была броситься на шею открывавшему ее, но осеклась. Из дома выходила женщина неопределенного возраста, с неухоженным лицом, но подкрашенная и с прической. В провинции трудно определить возраст женщин: там они быстро теряют очарование молодости. Особенно после замужества. Женщина, стоявшая передо мной и недовольно разглядывающая меня, скорее всего, была молода. Она, наконец, спросила:

— Вам кого?

Что я могла ответить на этот вопрос? "Моего любимого"? А если он здесь уже не живет? Никому не пожелаю оказаться в подобной ситуации. Конечно, в моей больной душе тут же зашевелились ревнивые подозрения. Что если эта особа подбирается к Борису? Хозяйничает здесь. Вон у нее в руках банка с вареньем. Одета по-домашнему. Превозмогая желание бежать отсюда, я спросила:

— Зилов Борис здесь живет?

— А вы ему кто? — продолжала допрос вредная тетка.

Извольте отвечать на подобные вопросы! Если б я знала сама.

— Знакомая, — вышла я из положения.

Тетка стояла у дверей и, кажется, не собиралась меня пускать.

— Борис Сергеевич болеет, грипп.

Я решилась идти в наступление:

— Вы, наверное, врач? У него температура? Давно он лежит?

Я узнала главное: Борис не уехал, он здесь! Остальное пустяки. Женщина немного поколебалась:

— Да нет, я не врач. Соседка. Вот, принесла ему малины, а он не взял. Молоко ему покупала, сам-то лежит в жару.

— Ой, спасибо за заботу! Теперь я приехала, буду выхаживать, — с этими словами я отодвинула ее в сторону и вошла в дом.

Ветхость и убогость лезли из всех углов. Тесные сени с тусклым окошком вели сразу на кухню, тоже темную и тесную. Да уж, домик в Коломне! У Пушкина Коломна — это местечко в Петербурге, где селились мелкие чиновники, вдовы и актеры, но, думаю, и там эту хибару не сочли бы за жилье. С трепетом вхожу в единственную комнату, где на разобранном диване лежит больной.

Боря, видимо, спал. Лицо его осунулось и похудело. Рядом на столе валялись упаковки отечественного аспирина и градусник, стояла бутылка минеральной воды. Я не стала его будить, а, потихоньку сориентировавшись, переоделась в рубаху Бориса и начала уборку. Между делом вскипятила воду и заварила чай, который нашла на кухонной полке. Обнаружила полузасохший лимон в маленьком холодильнике, выжала его в чашку со сладким чаем. Поставила ее возле Бориса. Вымыв пол и протерев везде пыль, я села у изголовья больного и осторожно потрогала его лоб тыльной стороной ладони. Меня пугало, что он не просыпается и не подает признаков жизни. Лоб пылал, как печка.

Боря зашевелился и разлепил веки. Он смотрел на меня какое-то время, не понимая, видимо, бред это или явь. Я воспользовалась моментом и сунула ему подмышку градусник.

— Тебе надо пить, — я поднесла к его губам чашку с чаем.

Зилов попытался приподняться, но едва смог голову оторвать от подушки. Пил он жадно, губы его пересохли.

— Я всегда тяжело болею, если грипп, — с видимым усилием произнес он.

Градусник показывал сорок, от него остро пахло горячечным потом. Но это был родной запах. Беспомощность Бориса, его жалкая улыбка окончательно меня подкосили. Я зашмыгала носом и положила голову ему на грудь. Известна истина: мужчина — это ребенок, а если ребенок болен? Вы все отдадите, чтобы только он выздоровел. Я поняла, что никуда не уеду отсюда, пока не поставлю Бориса на ноги.

— Можно ли здесь вызвать врача? — спросила я.

— Не знаю.

Боря медленно провел ладонью по моим волосам и тихо проговорил:

— Заболеешь, не надо.

— Откуда здесь можно позвонить? — засуетилась я.

— Не знаю, — снова ответил Борис.

Я поняла, что лучше всего оставить его в покое. Пусть спит.

— Не уходи, — еле слышно донеслось с постели, когда я решила выйти и поискать телефон.

После этого я, конечно, не смогла оставить больного в одиночестве. Открыв окна, чтобы впустить свежий воздух (а он здесь действительно свежий), я заодно и помыла их. Солнце закатывалось, обещая назавтра сухой и светлый день. От влажных цветов пахло роскошным увяданьем. Вот он, тот необитаемый остров, о котором я мечтала. Зилов рядом, и больше никого. Рай в шалаше.

Однако надо предупредить детей, иначе потеряют. Я ведь ни словом не обмолвилась, что поеду в Коломну. Как же это сделать? Решение пришло само. В дверь постучали, я заметалась, не зная, одеваться мне или так и открыть, в одной рубахе. Стучали настойчиво, поэтому я не стала тратить время на одевание. Скорее всего, соседка, пусть полюбуется. Однако за дверью стоял Алексей Васильевич Швецов собственной симпатичной персоной. В руках он держал гостевой набор: цветы и шампанское. Он дернул уголком рта, осмотрев мой наряд, но, как воспитанный человек, не сказал ничего по этому поводу.

— Вот, решил сегодня вас навестить, выдался свободный вечер. Прошу прощения, если не вовремя, — и он двусмысленно хмыкнул.

Мне ничего не оставалось, как принять гостя по-светски, что было весьма трудно при голых ногах. Увидев спящего Бориса, Швецов замер на пороге.

— Он болеет. Грипп, — поспешила я разъяснить, чтобы избежать новых дурацких ухмылок.

Алексей Васильевич сразу повел себя как деловой человек. Он вызвал по сотовому знакомого врача, потом дал мне свой телефон, чтобы позвонить в Москву. Олька удивилась тому, что я в Коломне. Кажется, никто не заметил моего отсутствия. Только вот Ритка раскричалась, узнав, когда я собираюсь вернуться.

— Целую неделю?! Мамочка, а как же я?

Потом трубку взял Антон:

— Все будет в порядке, мам, не волнуйся. Я им устрою хорошую жизнь.

В трубке послышались возмущенные вопли девчонок, но я свернула разговор.

— Ну, все. Мне неудобно с чужого телефона говорить. Если будет возможность, то еще позвоню.

Швецов с уважением посмотрел на меня и спросил:

— Сколько же их у вас? Это дети?

— Да. Со мной осталось только трое. Старший живет отдельно. Можно я еще ему позвоню?

— Да, конечно.

Лешка на меня наорал:

— Мам, а что нам-то делать? У Насти занятия всю неделю, куда Аньку девать?

— А у тебя что?

— Я буду искать работу!

— Ищи. А пока посидишь с Аней. Ну, мне надо, Леш, тут человек тяжело болеет.

Лешка посопел в трубку и ответил:

— Ладно. Но только неделю!

Оставалось еще предупредить коллег и попросить о замене, что самое трудное и неприятное. Но и этот вопрос уладился удивительно легко. Раиса Сергеевна пообещала поменять лекции и перенести семинары. Свободна! В этот момент я представила себя Маргаритой, летящей над Москвой. Так редко мне удается испытать такое чувство свободы. Рай в шалаше на целую неделю! Только вот милый лежит с температурой сорок и надо принять гостя: он заслужил хороший прием. Извинившись, я прячусь за древним шкафом и переодеваюсь, наконец. Надо что-то поставить на стол, да и Зилова, коли вдруг есть захочет, кормить чем-то надо.

— Вы побудьте с ним немного, а я поищу дежурный магазин, — попросила я Швецова.

Тот спохватился:

— Нет-нет! Я должен был сам догадаться! Сидите дома, я скоро. Только скажите, что купить.

Мне было неловко: не люблю одалживаться. Однако список необходимых продуктов ему написала. В конце концов, это для его друга, а не для меня. Алексей Васильевич отбыл. Пока он отсутствовал, я разобралась с газовой плитой и поставила варить картошку, которую нашла в сенях, в мешке. Швецов выложил продукты, и я ахнула. Моя месячная зарплата была вбухана в них. Из пакета еще выглядывала вихрастая макушка ананаса.

Общими усилиями мы нарезали закуски и салаты, соорудили стол. Старались делать все тихо, чтобы не мешать Борису, но он несколько раз просыпался. Понаблюдав мирную картину нашего согласного труда, он пригрозил "Лёхе", что по выздоровлении оторвет ему голову. Когда все было готово, мы сели за стол и предложили Борису что-нибудь съесть. Он только пил чай с лимоном и отказался даже от ананаса и арбуза.

— Вы сами давайте, действуйте, — слабо махнул он рукой на стол.

Врач приехал, когда мы со Швецовым уже приняли шампанского и забыли о вызове. Он с удивлением обозрел наш пиршественный стол, но ничего не сказал. Осмотрев больного и прописав кучу ненужных лекарств, чтобы оправдать деньги, он ненадолго подсел к нам по просьбе Алексея Васильевича. Тот уже раздобыл коньячок и сам неплохо приложился, и врача угостил. Мне же хватило бокала шампанского. От усталости и голода я сразу опьянела, но старательно держала контроль над собой.

— А вообще, никаких лекарств не нужно, — доверительно сообщил доктор после коньяка. — Только теплое питье и за температурой следите. Отлежится и сам встанет. Главное — сон.

И он посмотрел на Бориса, спящего при ярком верхнем свете. Я бросилась к выключателю, а потом стала придумывать какой-нибудь ночник. Врач копошился в темноте в поисках своей куртки. Алексей Васильевич проводил его, уговаривая сесть в машину:

— Я мигом довезу вас!

Однако врач был не дурак и не пьяный, чтобы садиться с ним в машину. Не найдя никакой настольной лампы, я зажгла свечи, неизвестно откуда взявшиеся в кухонном столе. Вернувшись с улицы, Швецов издал выразительный возглас. Обстановка комнаты приобрела откровенно интимный вид. Убедившись, что Боря спит, Швецов подсел ко мне поближе, и разговор принял более доверительный характер.

Алесей Васильевич рассказал мне, как он нашел Бориса в поселке. Вагончик, казарменная чистота и совершенно опустошенный, без искры в глазах человек.

— Я долго не мог понять, что с ним. Думал, так переживает разрыв с женой и уход из семьи. Я-то ждал другого приема. Мы с Зиловым почти братаны. Зилов — это… — на лице седого, взрослого мужчины засияла нежная, мечтательная улыбка.

Прозвучало это совсем, как цитата из фильма Михалкова "Свой среди чужих, чужой среди своих": "Шилов — это….". У меня сразу появились вопросы:

— Может, так и есть? Он переживал разрыв?

Алексей Васильевич отмел мое слабое предположение:

— Нет. Я ведь навестил его семью. Дети о нем и думать забыли. Лариса же жаловалась, что Зилов совсем пропал. Говорила про его шашни с кем-то и что любовница выжала из него все деньги. Не похоже было, что здесь таится семейная драма. Знаете, кого Боря мне напомнил, когда я разговаривал с ним? Садовника Миллера, помните, из фильма про Мюнхаузена? Когда Барон Мюнхаузен стал садовником Миллером. Вот такой он был. Ест, смотрит мертво и никаких эмоций. Жуть. Я решил напоить его, иначе не прошибить было. Но вы, наверное, знаете, этот черт пьет и не пьянеет. Я сам уже в хлам, а ему хоть бы что. На следующий день только удалось вытянуть из него про встречу с одноклассницей. Он так это сказал, что я все понял. Стал уговаривать Борю уехать, перебраться ко мне, в Коломну. Обещал ему работу. Отнекивается. Поздно, говорит. Материт Москву и новую жизнь. Я уехал, но взял с него слово, что приедет хотя бы просто в гости. Уже и не надеялся, полгода прошло. Приехал.

Швецов оглянулся на спящего и посмотрел, как мать на первенца. Да, подумала я, такая мужская дружба, кажется, уходит в прошлое. Время наступило какое-то не дружественное. Теперь или компаньоны, или любовники. Не модно стало дружить. Молодежь сбивается в стаи, это тоже далеко от идеала дружества, а ведь именно в юности закладываются отношения на всю жизнь. Хотя, возможно, я несправедлива.

— У вас есть семья? — спросила я.

Мне трудно было представить Швецова главой семьи, столько в нем было мальчишеского, свободного. Может, это только казалось при свечах? Он ответил:

— Конечно. Жена и двое детей.

И тут же пошутил:

— Что, не гожусь такой?

Я не поддержала флирта, сразу переведя разговор в иную тональность:

— Давайте соберемся, когда Борис выздоровеет. Вы жену привезете, познакомимся, посидим, может, споем.

На стене висела гитара, я ее увидела сразу, как только в первый раз вошла в комнату, и очень порадовалась.

— Да, классная идея! Сто лет не слышал, как Борька поет. Он не забыл еще? — Швецов кивнул в сторону гитары.

— Надеюсь, что нет.

Было поздно, я засыпала на стуле. Для меня раннее вставание равносильно стихийному бедствию. А еще свежий воздух и движение доконали мой изношенный организм. Я еле разлепляла глаза и старалась не падать со стула. Однако Швецов, разгоряченный коньяком и свечами, не собирался уходить. Он стал вспоминать армейские годы, о том, как, находясь на боевом посту, впервые услышал, что Высоцкий умер. Боевой пост случился в афганской "командировке". Швецов стал мстить за смерть Высоцкого ни в чем не повинным душманам. Наверное, он привирал, как большинство мужчин, рассказывающих об армейской службе.

Я заметила, что мужчины всю жизнь вспоминают армию и могут говорить об этом бесконечно. Наверное, для них армия, как для женщины первые роды — своеобразный обряд инициации, испытание, которое определяет и воспитывает личность. Без того и другого ни мужчина, ни женщина не знают себя и не могут в полном смысле быть мужчиной и женщиной. Ну, это мои домыслы, основанные на собственных наблюдениях. Кто угодно с этим может и не согласиться.

Однако надо было лечь и предложить ночлег гостю. В доме только одно спальное место. В ту минуту, когда Алексей повествовал, как они с Борисом залезли на продовольственный склад и жрали сгущенку и масло без хлеба, я стала падать со стула. Встрепенувшись, как горная орлица, я сказала светским тоном:

— Однако не пора ли лечь спать? Вот только не знаю, куда вас положить. Если только рядом с Зиловым. Но он болен.

Швецов захохотал:

— Все, все понял! Простите. Я сейчас поеду. Засиделся. Меня оправдывает только то, что я давно не проводил так хорошо время и не общался в непринужденной обстановке с приятными людьми. Моя работа, знаете, не располагает…

Мне было стыдно, но что делать? Я позволила пьяному человеку сесть за руль. Он, правда, божился, что за рулем родился и с закрытыми глазами доедет куда надо. Припомнив, как народ ездит в Забайкалье, я ему поверила.

Прощаясь со мной и садясь за руль иномарки, Швецов напевал:

— "Ах, какая женщина, ах, какая женщина — мне б такую!"

Я простила ему эту вольность. К тому же мне явно льстило внимание красивого мужчины. Вот оно, забытое тщеславие! Значит ли это, что я возвращаюсь к жизни, наконец?

— А телефон? — вдруг вспомнила я, бросаясь в дом.

— Не надо, — крикнул вслед Алексей. — Вам он сейчас нужнее. Деньги на нем пока есть, кончатся, я оплачу.

Проследив, как машина, петляя между кочками по переулку, доехала до перекрестка и вполне уверенно вырулила на дорогу, я пошла спать.

— Уехал? — неожиданно спросил Борис совершенно трезвым голосом.

Как ему удается спать и все слышать, легко включаясь в реальность? Такое впечатление, что Зилов привык постоянно держать контроль над ситуацией и никогда не расслабляется. Тоже мне, Штирлиц!

— Ты почему не спишь? Доктор сказал, что тебе только сон поможет, — напускаюсь я на него.

— Почему свечи? — удивленно смотрит на меня мой бедный болящий.

— Чтобы тебе не мешать. Спи, — ворчу я.

Однако что-то Бориса тревожит.

— Тебе он понравился?

— Понравился, — отвечаю, не зная, хорошо это или нет.

Зилов молчит. Пользуясь ситуацией, я снова сую градусник ему под мышку. Майка на нем совершенно мокрая. Порывшись в шкафу, я нахожу чистую футболку. Надо будет завтра постирать вещи.

— Давай переоденемся, — предлагаю я.

Зилов с трудом открывает глаза и пытается мне помочь. Пришлось вынуть градусник, чтобы стянуть через голову майку.

— Не надо, — отталкивает чистое белье Зилов. — Мне жарко.

Я не настаиваю. Поцеловав его в лоб и проверив градусник (температура спала до тридцати восьми), устраиваюсь на ночлег. Выбор у меня небогатый. Можно составить стулья, можно кинуть на пол что-нибудь: я нашла в шкафу какие-то тюфяки и подушки с одеялами. Второе мне больше подходит. Зилов еще сунулся протестовать:

— Нет, я там, а ты на кровати.

Тут я окончательно рассердилась и самым учительским, какой только был в моем арсенале, тоном отчитала его. Задув свечи, села на краешек постели больного, взяла его горячую руку.

— Спи, родной. Выздоравливай. Мы вместе. По крайней мере, пока.

Он слабо пожал мою руку и затих. Я тихонечко застелила импровизированную постель чистым бельем из шкафа, разделась и легла. Тело блаженно расслабилось на жестком ложе, и я мгновенно уснула.

Неделя пролетела со сверхзвуковой скоростью, счастливая неделя. Она была наполнена значением каждого дня, необыкновенно острым чувством жизни. Все переживалось глубоко, в полную силу. Так не бывало со мной с юных лет. Я легко вставала в такую рань! Это всегда было пыткой для меня, а теперь тоже наполнилось смыслом. Я бежала в соседний магазинчик, вернее, ларек, покупала молоко, хлеб и сигареты для Бориса, любовалась коломенским утром, наслаждалась тишиной. Возвращалась, бодренькая, в домик, занималась хозяйственными делами, готовила завтрак, пока Борис спал. Это все так удивительно. Мне казалось, что ничто и никогда уже не заставит меня радоваться утру, готовить завтрак еще до пробуждения мужчины и не чувствовать себя несчастной при этом.

Зилов трудно болел и трудно выздоравливал. Температура держалась несколько дней, измотав его окончательно. Он похудел и ослабел, как многодневного запоя. Зарос щетиной и очень переживал по этому поводу. Я тоже похудела от беспокойства и постоянного движения, но мне это пошло на пользу. В зеркале заметила, что глаза стали выразительней и больше, засияли непривычным светом.

Сначала я звонила в Москву на дню по нескольку раз, потом убедилась, что без меня ничего не рушится и не пропадает. Это еще раз доказывало, что дети не такие уж беспомощные и бестолковые. Они, правда, жаловались друг на друга и просили скорее приезжать, но ничего сверхъестественного не происходило. Они уже взрослые. "Я их все-таки вырастила!" — подумала не без гордости и самодовольства. В общем, я перестала названивать домой и вся отдалась роли сиделки.

Меня беспокоил еще один вопрос: как мы уживемся с Борисом так тесно, в одной комнате изо дня в день? Это был наш первый опыт совместного проживания, мои ночевки в вагончике не в счет. А сколько романов разрушил нудный быт! Испытание повседневностью — самое тяжелое и неромантичное. "Туда-сюда! Туда-сюда!", — как говорил герой фильма "Ирония судьбы", изображая мелькание будущей супруги перед глазами. Я трусила немного, не надеясь на себя. Да и что мы знаем друг о друге? Может, у Зилова есть ненавистная мне привычка не завинчивать тюбики с зубной пастой? Или не выключать за собой свет и не закрывать шкафы? Или привычка прятать грязные носки под диван? Или совать вонючую пепельницу собеседнику под нос? Да мало ли что может раздражать в человеке!

Меня ожидало потрясающее открытие: у Зилова нет никаких вредных привычек, которые бы меня раздражали! Мне было хорошо с ним, когда он лежал в температуре, и когда стал выздоравливать и передвигаться по дому, и когда, в самом конце моего маленького отпуска, он был уже вполне здоров. Мне хорошо было с ним молчать, молчание было наполненным. Хорошо и говорить: всякий раз я удивлялась его оценкам, его видению мира. Мне нравилось наблюдать за ним, когда он принимался делать что-то для домика: менять проводку, поправлять палисадник или стругать полки. Нравилось делать что-то вместе с ним. Мне ни разу не пришло в голову рассердиться на него или повысить голос. Он же говорил со мной, как с любимым ребенком, и смотрел так нежно и заботливо, что внутри у меня все переворачивалось. Нет, так не бывает!

А может, все просто? У нас обоих за плечами довольно долгая семейная жизнь, прожитая "начерно". Теперь все ошибки учтены, неудачный опыт нас многому научил, а мы оказались способными учениками? Я часто думаю, что если бы у нас все сложилось еще тогда, в юности, то вряд ли мы удержали бы этот момент истины. Скорее всего, все кончилось бы разводом и разлукой. Теперь же мы созрели для встречи, для соединения в повседневной жизни. Или неделя — слишком маленький срок, чтобы серьезно судить о чем-либо?

Нет, сердце мне подсказывает, что так будет всегда. Со временем мы только больше срастемся, станем единым целым, из половинок сложится одна душа, как представляли романтики девятнадцатого века.

Впрочем, что это я? Сижу на крылечке, подставив лицо зрелому, нежаркому солнцу, наслаждаюсь бабьим летом и размышляю о нашем с Борисом будущем как о чем-то решенном. Здесь все так ясно и просто. Какие мы дураки! Столько времени потеряли! Но я прекрасно знаю: стоит вернуться в Москву, опять все будет трудно и невозможно. Ну, почему так?! Может, действительно, остаться здесь, в шалаше?

Дом Зилова уже не пугает рваными обоями и чужим запахом. Я заметила, что в чужом доме куда приятнее жить, чем в чужой, наемной квартире, где все вызывает брезгливость: и мебель, и ванна, и посуда. К тому же мы немного обжили домик и, насколько возможно, обуютили. Я даже чуть-чуть полюбила эти руины, особенно когда выяснилось, что печка вполне рабочая, и ее можно топить. Я обожаю печки! Зилов грозится сделать из нее камин. Конечно, трудно без привычного туалета и ванны. Но с современными биотуалетами первое перестает быть проблемой, а мыться можно первое время и в бане. Я не терплю общественных бань, поэтому Зилов обещал придумать для меня что-нибудь. Пока же мы моемся, как при царе Горохе: греем воду и — ногами в цинковую ванну, а сверху — из ковшичка.

Вспомнив эту процедуру и все, следующее за ней, я покрываюсь мурашками. Зилов был еще слаб, когда я мыла его в первый раз, но эта помывка все равно превратилась в безобразие. Куда делись мои комплексы и внутренние барьеры? Откуда что взялось? Мы, как подростки, которые еще не решились на окончательную близость, довели друг друга до обморочного состояния. Я почему-то решила, что больному это вредно и запретила до поры подобные извращения. Пора еще не наступила, но ожидалась мной с затаенным трепетом.

Надо же, только неделя, а мне кажется, что целая жизнь прошла, такая счастливая, незамутненная. Через два дня я уезжаю. Дети уже явно устали хозяйничать, работа ждет, внучка. Вот и все… Москва парализует меня, лишает желания, награждает кучей комплексов и оковами.

Я держу на коленях старый номер журнала "7 дней", который обнаружила в мусоре, и автоматически читаю: "Премьера спектакля Театра им. Вахтангова "Чайка" практически совпала с 75-летним юбилеем актера Юрия Яковлева, играющего в нем роль Игоря Сорина". Ничего не понимаю! Какое отношение к Чехову и его герою имеет покойный солист "Иванушек"? Идиотизм поверхностной московской жизни! Там все так.

Настроение портится. А ведь впереди еще целых два дня блаженства! — утешаю я себя. Сегодня Зилов обещал повести меня на Маринкину башню и на прогулку по городу. Завтра приезжает Швецов с женой, у нас вечеринка. Прощальная… Ну что ж, рай в шалаше состоялся по полной программе.

Соседка вышла из дома и покосилась на меня. Она дважды предпринимала попытки участвовать в судьбе больного, но я ласково пресекла их. Представляю, как она зачастит, когда я уеду. Тут явно прослеживается пиковый интерес. Валя живет одна, у нее дочка. Она рассказала как-то, что Зилов ей помог чинить крышу и поменял проводку. Да… А ведь она рядом все время, под боком, не то что я.

После обеда мы отправляемся на прогулку. Стоит уникальная осень: начало октября — и двадцать градусов тепла днем. В Коломне много зелени, парков, все это сейчас напоминает золотую палехскую роспись. Мы побродили по кремлю, заглянули в галерею "Лига", где выставлялись местные художники и предлагались поделки из серебра и полудрагоценных камней. Мне понравились серьги — серебряные висюльки с авантюрином. Понравились совершенно бескорыстно, я не привыкла баловать себя. Однако Борис купил их, несмотря на мои протесты, и что удивительно, мне было очень приятно. Так уж получилось, что мужчины дарили мне всегда умные хорошие книги, картины, роскошные записные книжки, но никогда — духи или украшения, а про белье уж не заикаюсь. Будто я и не женщина вовсе. Нет, мне это не нужно, просто интересно, как так выходит.

Мы полезли на Маринкину башню через какой-то пролом в галерее. Забрались на "второй этаж", пошли по галерее вдоль крепостной стены, старательно обходя прогнившие доски и щели. В саму башню я не рискнула лезть: там все было ненадежно и пахло туалетом. Поверила Боре на слово, что вид из нее открывается чудесный. Впрочем, и с галереи вид был неплохой. Глядя на купола кремлевских соборов, я вспомнила, как возмущалась одна моя приятельница:

— Представляешь, до чего дети нынче не развиты. Или наоборот, не в ту сторону? Мой Витька спрашивает меня как-то: "Мам, а что такое Икс-би? Вон там, над церковью светится?" До меня долго доходило, что он имеет в виду — "ХВ" — "Христос Воскрес".

Зилов смотрел с нескрываемым восхищением на пейзаж, расстилающийся под нами.

— Все изъездил, а такой России не знал, — проговорил он, наконец. — Сколько на земле красоты, даже жить охота!

Вообще он больше молчал и смотрел, и мне это тоже нравилось. Мы прошлись вдоль реки, посидели на берегу у самой воды, наблюдая за проходящими баржами. По понтонному мосту перешли на другую сторону, но до монастыря не добрались, вернулись. Пришлось долго ждать, когда мост вернут на место: проходила очередная баржа, и мост убрали. Борис перекрикивался с мужиком в фуражке, который закусывал и не торопился подгонять нам мостик.

Я уже была совсем без ног, да и Борис после болезни быстро уставал. Он отвел меня в кафешку под названием "Гурман" и заказал шикарный ужин. Там были очень вкусные горячие сухарики с сыром и чесноком, жюльен и сложные салаты. В довершение всего на десерт — замысловатое мороженое с фруктами и шоколадом. Я еле выползла из-за стола, а нужно было еще доковылять до дома. Зилов пожалел, что мы не поехали на его раздолбанной шестерке. Но прогулка есть прогулка.

Мы шли по пустынным вечерним улицам, а в воздухе почему-то пахло весной. Или мне так казалось? Еще меня удивляло, как быстро Борис узнал город. Он водил меня по очаровательным старинным улочкам старой Коломны, где неплохо ориентировался. Мне казалось, что мы далеко от дома, потому что долго петляли, но оказалось, что дом в двух шагах. Он жалко смотрелся в сумерках и с потушенными огнями, однако я почувствовала, что это действительно мой дом…

Вот разбогатеем, подумала я, все сделаем по-человечески. У нас будут камин и ковры, второй этаж, собаки и много книг. В нем хватит места всем: нашим детям и внукам, нашим друзьям. Может быть, эта мечта, наконец, осуществится? Я вздыхаю: хотеть не вредно.

Зилов будто подслушал мои мысли:

— Будет у нас хороший дом, я все для этого сделаю!

Он не помнил или не хотел помнить, что послезавтра я снова оставляю его одного? И не знаю, что будет потом. Сейчас думать об этом не хотелось.

К ночи сильно похолодало. В доме сразу почувствовалась сырость: видимо, до Зилова в нем долго никто не жил. Борис решил истопить печку, для чего залез на чердак в поисках ненужных ящиков и деревянного хлама. Да, о дровах надо будет подумать. Где их берут местные жители?

Чертыхаясь и кряхтя, Зилов втащил в комнату огромную кучу грязных ветхих деревяшек.

— Чердак надо разгребать, там все гниет. И крышу подлатать придется: скоро дожди пойдут.

Вся эта рухлядь быстро вспыхнула и дала жаркий огонь. В доме стало неожиданно уютно и тепло, буквально как в гнездышке, ни с чем другим нашу избенку было не сравнить. Сидя на полу, на моем матрасике, и открыв дверцы печки, мы заворожено глядели на пламя. Голова моя покоилась на мужском плече. Что еще надо, чтобы спокойно встретить старость?

Мы не заметили, как стали целоваться. Казалось, что уже ничего нельзя прибавить к блаженству прожитого нами дня. Но, оказывается, есть полноценное дополнение, такое сладкое, мучительное, неисчерпаемое. Как же здорово, что не надо оглядываться ни на кого! Не надо бояться, что сейчас кто-нибудь войдет и помешает. Нечего стесняться, мы вдвоем. Вдвоем на необитаемом острове, в шалаше.

Отблеск пламени тепло ложился на наши тела. В руках Бориса я перестала чувствовать свой вес и объем. Впрочем, и возраст, и ученую степень тоже. И то, что я уже бабушка, не к месту будет помянуто. Похудевший Борис казался мне воплощением самых смелых девических грез. Я неистовствовала, как вакханка, а он шептал:

— Не спеши… Не спеши…

Я пугалась, думая, что ему нехорошо, тогда он ободрял меня, крепко прижимая к себе…

Когда мы очнулись и я вспомнила себя, сознание неизбежности скорого отъезда накатило на меня невыносимой печалью. Слезы сами собой полились, как из душа. Борис испугался:

— Я сделал что-то не так?

Я только мотала головой и рыдала самозабвенно. Когда поняла, что напугала мужчину до смерти, проговорила:

— Я хочу быть с тобой.

Зилов тяжело выдохнул и ответил, поцеловав меня в висок:

— Я тоже.

На душе потеплело, и рыданья прекратились сами по себе, как и начались. Я заметила, что бурный всплеск эмоций обессилил Бориса, еще не окрепшего после болезни и целый день проведшего на ногах. Поэтому вскочила и засуетилась, сооружая нормальную постель. Теперь мне можно было разделить с Зиловым ложе в буквальном смысле, и я устроилась у него подмышкой. Борис сразу заснул, а я еще долго лежала и думала о будущем. Еще раз прокрутила в голове возможности окончательного переезда сюда, в шалаш. Тут же представила несчастное лицо заброшенной Ритки, собаку, которую забывают кормить и вовремя выводить. В общем, самых маленьких и беззащитных. Впрочем, собаку можно забрать сюда, здесь ей лучше будет, чем в загазованном и шумном центре Москвы. Фокс боится резких звуков, и его психика основательно страдает из-за частых в последнее время фейерверков и салютов, не говоря уж о стройках и машинах. А Ритка? А маленькая Аня? Насте еще целый год учиться, не сдавать же ребенка в ясли. Мои дети не ходили ни в ясли, ни в детский сад, а это, согласитесь, в советское время было немыслимо. В поликлиниках и других советских учреждениях на меня смотрели с подозрением и даже с некоторым раздражением.

Боря застонал во сне, и я стала баюкать его, как ребенка. Подумалось вдруг, что человек на земле очень одинок, особенно в большом городе. Есть кровные узы, которые далеко не всегда избавляют его от одиночества. Друзья и любимые со временем уходят, и в зрелости у человека остается в лучшем случае два-три родных человека. И все. Мне повезло с детьми, но скоро они тоже уйдут в свои семьи, а я останусь одна. Мне многого не надо, только одного, Господи, одного человека! Вот он лежит рядом и стонет во сне. Может, ему тоже снится одиночество?

Мне вдруг стало холодно. Почему я такая эгоистичная дура?! Почему я ни разу не подумала о нем? Ведь Зилов, наверное, так же одинок, особенно теперь, когда он переехал в чужой город! С ним рядом нет даже детей. Конечно, он сильный мужчина и никогда не жалуется, но я-то какова! Швецов сравнил Бориса после встречи со мной с садовником Мюллером. Он умирал от одиночества! А я его встретила настороженностью и холодом, когда, сделав невозможное, он приехал ко мне в Москву.

Теперь, здесь, во время болезни и после, он ни разу не упрекнул меня в этом! И я снова оставлю его? Это будет предательством. Он уедет назад и погибнет. Рассчитывать, что на голову свалится еще один дар Божий, не приходится. И так нам слишком щедро было отпущено счастья. Не уберегли? Ваше дело. Вряд ли Зилову, как и мне, еще раз улыбнется фортуна. Если сейчас я уеду и позволю ему вернуться в Забайкалье, это конец. И мне и ему.

Я снова заплакала, только тихо, чтобы не разбудить Бориса. Однако он, шпион Гадюкин, чувствует все и во сне.

— Что? — спрашивает вовсе не сонным голосом.

Ведь только что крепко спал!

— Нет, ничего, я так… Мне хорошо с тобой, я даже спать не могу.

Он потрепал меня по затылку, повозился, чтобы лечь поудобнее, и снова заснул. Нет, я не могу его бросить! Но что делать? Что делать? Я уснула, так и не придумав ничего утешительного.

И конечно, я проснулась, когда Зилов уже приготовил завтрак и переделал кучу дел по хозяйству. Стыдно, но ничего, это последний день, можно простить себя. За завтраком Борис вдруг предложил:

— Давай пригласим сегодня Валю.

У меня брови поползли вверх. Видимо, такое изумление было написано на моем лице, что Зилов поторопился объяснить:

— Леха звонил, приедет с женой и замом. Для компании заму просил кого-нибудь найти. А я, кроме Вали, никого не знаю. Ну и помогла она мне очень, когда я тут осваивался да болел.

Только Вали мне тут не хватало! У меня последний день, а я должна делить Зилова с какой-то Валей! Ладно друзья, но Валя-то при чем? Чувствуя, как меня захлестывает злость (а с утра мне много не надо, чтобы вызвериться), выговариваю сквозь зубы:

— Может, мне лучше сразу уехать? Посидите тут без меня, с Валей?

Зилов внимательно посмотрел на меня, но промолчал. Мне бы тоже уняться, переждать, а потом спокойно поговорить. Нет, я лезу в бутылку:

— И чего я сюда вообще притащилась? Нарушила идиллию!

Зилов встал из-за стола, собрал посуду и понес на кухню. В дверях он остановился и сдержанно произнес:

— Не хочешь, не будем приглашать.

Думаете, я успокоилась? Нет, меня несло, как Остапа. Сама мысль, что возможно так вот оскорбить меня в последний день, не давала покоя. Я вышла на кухню. Зилов, как мне казалось, издевательски спокойно мыл посуду. Я поворачиваю его к себе:

— Ты мне не ответил. Может, мне уехать?

Зилов усмехнулся:

— А то ты не собираешься завтра уезжать!

— Нет, сегодня, сейчас, чтобы не мешать вам с Валей!

Борис мягко отстранился от меня и пошел к выходу из дома. На пороге он обернулся и произнес без всякого раздражения:

— Дура.

На меня это странно подействовало: я тут же успокоилась. Слегка поразмыслив, пошла просить прощения. Зиловская тельняшка мелькала возле машины. Я подошла и обняла его спину. В окне соседнего дома что-то мелькнуло. Я еще крепче прижалась к Борису. Он погладил мои руки.

— Пусть приходит, — сказала я, поглядывая на соседние окна.

— Да Бог с ней, с Валей! Это для зама нужно было, Леха просил.

— Вот и выполни его просьбу. Не сердись на меня: я и вправду дура.

Зилов повернулся ко мне и внимательно посмотрел в глаза. Он был серьезен и невозможно красив.

— Ты не сердишься? — подлизываюсь я.

— Да нет. Иди в дом.

Мне снова показалось, что он уводит меня от окон, чтобы Валя нас не видела. Чушь, конечно, но я опять чуть было не завелась.

Однако надо было готовиться к вечеру: купить продукты, убраться в доме, как-нибудь приукрасить его. Букет что ли собрать из желтых листьев и осенних цветов? Я ухожу в хлопоты с головой, Зилов только на подхвате: тяжести нести из магазина или что передвинуть, переставить. Сама иду к Вале, чтобы ее пригласить.

Когда я вошла, она готовила обед и орала на маленькую Катьку. Сунув девочке шоколадку, я расшаркалась перед Валей. Она удивилась приглашению, но вида не подала. Кажется, в ее бесцветных глазах мелькнуло удовлетворение.

— Хорошо, приду. Вот только не знаю, куда Катьку-то девать.

— А ее не надо никуда девать, с ней приходи.

Валя скривила лицо:

— Вот еще, будет ныть всю дорогу, под ногами болтаться. Ладно, может, спать ее уложу пораньше.

Катька, внимательно слушавшая, о чем идет речь, тут же запротестовала:

— Не-е! Мам, возьми меня с собой к дяде Боре!

Валя замахнулась на нее тряпкой:

— Иди ты! — и мне: — Вот видишь, она уже ноет!

Валя со мной на "ты", оказывается. Я спешу оставить их наедине для выяснения отношений. Валя вслед кричит:

— А с собой что-нибудь нести?

— Нет, не надо. Оденься понаряднее: мужчины будут, — посоветовала я.

Оставив озабоченную Валю, я возвращаюсь в дом. Борис копается в машине, вопросительно смотрит на меня.

— Придет, — кисло отвечаю я.

Борис захлопывает дверцу, идет следом за мной. Мою кислую мину истолковывает по-своему:

— Ты что, опять? Из-за Вали?

Для него это повод лезть целоваться.

— Да нет, не совсем. Я вот думаю, что мне надеть.

Всю неделю я проходила в одной одежке, это по улице, а дома в Борькиных рубашках. Конечно, захотелось что-нибудь новенькое. Зилов достал откуда-то из комода зеленую купюру и протянул мне:

— Пойди и купи что-нибудь. Скажи только, что сварить или порезать, я сделаю без тебя.

Я не ожидала такого поворота, но соблазн был велик. Куплю красивую кофточку, этого будет достаточно. Еще у меня новые серьги, красота! Я должна произвести сногсшибательное впечатление на друзей Бориса. Или хотя бы просто приятное… Не для себя. Для него.

Расспросив Валю, где можно поменять деньги и купить тряпки, я поспешно ухожу, оставив Зилова готовить праздничный стол.

Без толку проходив по рынку и ничего не найдя подходящего, я вспомнила, что в художественной галерее висели кофточки ручной работы, сочетающие крик моды с народными мотивами. Дорого, конечно, но посмотреть имеет смысл. По крайней мере, это будет оригинально и красиво, а народные мотивы прекрасно вяжутся с моим стилем. До галереи добиралась долго, сев не на тот трамвай, а потом еще поплутав, как всегда, между двух улочек. Время поджимало. Будет некрасиво, если я явлюсь позже гостей.

Выбор на сей раз не ахти, а если исключить лен и вязаные вещи, которые мне не подходят, то оставалось всего три вещицы. Тут я увидела, что мне нужно: холстинка с мережкой теплых бежевых тонов на шнуровочке, причем комплект — юбка и кофточка. Полчаса провозившись в примерочной, я убедилась, что костюм сидит на мне идеально. Денег едва хватило, но я была довольна выше крыши. Домой летела на крыльях, благо, что недалеко.

Врываясь в дом, боялась увидеть неприкаянных гостей. Однако там хозяйничала… Валя. Я замерла на пороге. Валя мешала салат в глубокой миске и ко мне даже не повернулась.

— А где Зилов? — спросила я, изо всех сил стараясь придать тону непринужденность.

Валя посмотрела, будто не понимая, кто я и что здесь забыла. Потом медленно проговорила:

— А он за стульями ко мне пошел. Да вон, уже возвращается.

Я сделала вид, что все так и должно быть. Спросила:

— Катьку-то куда дела?

— К маме отвезла. Мало ли, загуляем до ночи.

Раскатала губы, сердито думаю я. Зилов втащил стулья и принялся расставлять их вокруг стола. Что мне здесь нравится, так это стол. У нас давно когда-то был такой, когда мы жили в коммуналке. Большой, дубовый, устойчивый, еще и раскладывался, когда было нужно. За ним помещалась вся моя большая семья. Теперь у нас на кухне стоит хлипкое деревянное сооружение, за которым даже втроем тесно сидеть.

Стараясь не смотреть на Зилова, я достала из комода скатерть и расстелила ее на столе. Потом принялась носить готовые закуски. Молчание затянулась. Он даже не спросил, купила ли я что-нибудь. Зилов еще раз сходил в дом Вали, теперь за посудой, бокалами и рюмками. Я вышла в палисадник, чтобы собрать букет. Проходя мимо с большой коробкой, Зилов легкомысленно подмигнул мне.

— Что она здесь делает? — тут же вскинулась я.

— Пришла предложить помощь. Я один бы не успел, да и не умею.

Ну, держитесь! Я решила всех сразить красотой, чтобы поняли, кто здесь кто. Для этого пришлось самой удалиться к Вале в дом. Я причесалась непривычно: распустила пышный хвост, затянув его, как в юности, на самой макушке. Пришлось повозиться с моей непослушной гривой, чтобы все было гладко, без петухов. Даже голова заболела, так трясла ею. С этой прической неплохо смотрелись мои новые серебряные серьги. Авантюрин подошел и к моему наряду. Подкрашивалась я особенно тщательно и чувствовала себя индейцем перед выходом на тропу войны.

Когда я снова появилась в доме, то привела Валю в шоковое состояние и дождалась от Зилова если не комплиментов, то долгого красноречивого взгляда, от которого по телу забегали мурашки. Тут и гости прибыли. Валя всполошилась и побежала наряжаться. Нехорошо получилось, подумала я. Она старалась, про себя забыла, готовила стол. Я-то моталась за нарядами и имела возможность привести себя в порядок, а теперь на нее же дуюсь. Неблагодарная хамка. В приступе самобичевания я простила ей назойливость и постоянное присутствие рядом с Борисом.

Швецовская иномарка остановилась у самого крыльца, и из нее выбрался сам Швецов, а затем молодая, лет двадцати пяти, худенькая брюнетка с остреньким личиком. Последним вышел из машины зам Швецова, оказавшийся круглым веселым парнем, типичным любителем пива.

— Знакомьтесь: моя жена Света, — представил Швецов. — А это Вася, мой зам. Василий Денисович.

Света без улыбки кивнула мне головой, а Вася потряс руку:

— Очень, очень приятно, — при этом поглядывал с нескрываемым любопытством.

Зилов вышел в сером свитере и черных вельветовых штанах. Что-то невозможное. И когда успел переодеться? Пока мы обменивались первыми любезностями, мужчины курили, а Света приглядывалась ко мне, подоспела и Валя. Она тоже постаралась: косметики наворотила на лицо целый пуд, облачилась в нарядное платье и туфли на высоких каблуках. На голове соорудила воронье гнездо. Впрочем, что это я привязалась к ней? Сама-то я лучше что ли? Целый день потратила на поиски наряда, чтобы выпендриться перед незнакомыми мужиками. Даже смешно. Однако по мимолетным взглядам, которые бросали на меня Швецов и Вася, я поняла, что цель достигнута.

Надо отдать должное Вале, она бросилась помогать мне, как только мы вошли в дом и усадили гостей за стол. Света вела себя независимо, ни с кем не разговаривала, только глазела по сторонам. Валя же львиную долю хлопот по столу взяла на себя. Когда я увидела количество бутылок, выставленных Швецовым и Васей, то заранее почувствовала утреннюю тошноту. Правда, в основном, это было пиво, но и водки предостаточно. Я выразительно посмотрела на Бориса, он ответил утешительной улыбочкой: ничего, мол, справимся. На столе появилось еще и шампанское, и вино. Я сползла на стул. Что ж, пить так пить. Я уже забыла, как это бывает.

Угощенье получилось на славу, спасибо Вале. Я простила ей даже томные взгляды, которые она постоянно бросает на Зилова, сама того не замечая. Вася подсел к ней и стал неуклюже ухаживать, подливая в бокал вино. Борис включил магнитофон, оттуда полилась тихая, ностальгическая музыка, что-то из семидесятых. Мужчины говорили о каком-то таинственном бизнесе, в который втянули и Бориса. Я испуганно посмотрела на него:

— Только не криминал! А то я знаю, в какой бизнес идут обычно бывшие афганцы!

— Я не афганец, — поправил меня Борис. — Я служил в Североморске.

После вкусной еды и обильных возлияний решили танцевать. Зилов пощелкал магнитофоном в поисках подходящей музыки и поставил Джо Дассена. Вася увел Валю, а Зилов подошел ко мне. Я волновалась, как в школьные годы.

— Помнишь наш первый танец? Нас буквально выталкивали навстречу друг другу, — шепчу я, вдыхая незнакомый, но приятный запах его одеколона.

— Я тогда здорово перетрусил, — усмехается Борис.

— Я тоже, но делала вид, что только сержусь. Господи, сколько же лет я не танцевала! Целую жизнь.

— Я тоже. Да я так и не научился.

Припомнив недавнюю обиду, я вдруг выражаю упрек:

— Ты, кажется, даже не заметил мою обновку. Зачем, спрашивается, я день на это убила?!

Зилов вместо ответа крепко прижал меня к себе.

Мы шептались и смеялись, и мне казалось, что в этой комнате мы одни. Однако песенка Дассена стихла, волшебство рассеялось. Я наткнулась вдруг на неприязненный взгляд Светы. Она весь вечер молчит, не размыкая плотно сжатых тонких губ, и кажется, смертельно скучает. Я заметила, что Швецов как-то полинял в ее присутствии. Он почти не шутит, а, сказав что-либо, сразу оглядывается на Свету, и оживление как рукой снимает. Надо же, думаю я, такая шмакодявка, а прибрала к рукам взрослого человека. Он явно ее боится. И чего тогда тащил ее с собой, спрашивается?

Валя гортанно смеялась в объятьях захмелевшего Васи и, кажется, они тоже не замечали ничего вокруг. Света и Швецов уединились в сенях и о чем-то пылко спорили. Нам с Зиловым пришлось заниматься переменой блюд и чаем, а когда все было готово, Света, вся красная, уже сидела на своем месте. Швецов мрачно уставился в тарелку. Борис, тревожно поглядывая на него, провозгласил тост:

— За наших прекрасных женщин!

Захмелевшая Валя завопила от восторга и полезла к Зилову целоваться. Только этого еще не хватало! К счастью, ее вовремя перехватил Вася. Борис дипломатично предложил еще потанцевать и тут же пригласил Свету. Не меняя выражения лица, она пошла с ним. Швецов будто перевел дух. Он исподтишка глянул на меня весьма лукаво и протянул руку, тоже приглашая. Я по инерции испуганно оглянулась на Свету, а Швецов храбро тряхнул головой.

— Весь вечер мечтал об этом танце, да простит меня Боря, — проговорил он, откровенно флиртуя.

Ну и кот!

— Не страшно? — я имела в виду Свету, но фраза прозвучала у меня неожиданно игриво.

— Кто не рискует, тот не пьет шампанское! — ответил Швецов по-гусарски.

Я похихикала над ним, рассматривая Бориса и Свету, которые топтались на одном месте и о чем-то переговаривались. О чем они могут говорить? Что может быть у них общего? Лицо Зилова немного напряжено, а Света что-то торопливо шепчет, слов не разобрать.

— Ань, на самом деле мне надо поговорить с тобой, серьезно. Только ни слова Борьке — убьет, не задумываясь.

Склонившись к моему уху, Алексей Васильевич вполголоса начал:

— Знаешь, после смерти Высоцкого я грешным делом часто винил его жену, Марину Влади. Думаешь, почему?

— Почему? — удивляясь неожиданному повороту беседы, спросила я.

— Я считал, что если бы Марина не бросала его постоянно и не уезжала в Париж, то Володя дольше бы протянул. Она его бросила на произвол судьбы. Боролась, боролась за него, но переехать к нему не захотела. Париж свой боялась оставить: карьера, деньги… Жена должна быть рядом, всегда, особенно, когда трудно.

Я согласна с ним во всем. Сама так думала, но не бралась судить чужие отношения. Внутри семьи всегда есть много тайн и всяких тонкостей, которые посторонним не понять. Вот, например, для меня абсолютно непостижимо: как он сам, Швецов, уживается с этой маленькой змеей?

— Мы, мужики, как дети, — продолжал Алексей Васильевич, — За нами глаз да глаз нужен. Без женской заботы пропадаем.

— И к чему это предисловие? — подозрительно спрашиваю я.

Швецов глубоко вздохнул и продолжил:

— Не уезжай, не оставляй Бориса одного. Придумай что-нибудь, но останься с ним. Если, конечно, не хочешь, чтобы он уехал назад.

— Не хочу. Но я не могу разорваться на части: у меня там дети!

— Привози их сюда.

— Они не поедут. Они учатся, там у них друзья, вся жизнь.

Швецов неумолим и бьет по самому больному:

— Не поедут, значит, обойдутся без тебя. Придумай что-нибудь.

Я нападаю:

— Даже если бы и поехали, где здесь им жить?

— Это временно. Дом будет, за это я тебе головой ручаюсь.

Я страдаю:

— Почему же Борису не перебраться к нам?

Швецов еще издевается:

— А там у вас есть где жить?

Я сникла:

— У нас чужая квартира: снимаем. Тесно, конечно, но у меня в комнате можно было бы…

— Борис не поедет в Москву, я его знаю. И не требуй — это не для него. А здесь уже все есть: работа, бизнес, дом. Хорошая машина будет со временем. До Москвы рукой подать, а с машиной вообще нет проблем.

— Вот видишь, он не хочет в Москву, а я не могу здесь… — сникла я совсем.

— Он уже принес свою жертву, — глядя мне в глаза, проговорил Швецов. — Теперь твоя очередь. Он сделал шаг навстречу, сделай и ты. Если, конечно, не хочешь его потерять. За такую любовь нужно платить. Да и Борька, кажется, этого стоит.

На его лице опять появилась та мечтательная, нежная улыбка, с какой он говорил: "Зилов — это…" Танец закончился, на нас смотрели: Света довольно злобно, Зилов — с подозрением, прищурив глаза. А Валя с Васей куда-то незаметно исчезли. Провожая меня на место, Швецов еще шепнул:

— Без тебя он пропадет. Я уже видел, как это. Елки-палки, такая любовь!

В полном смятении я сажусь снова за стол и наливаю себе стопку водки. Зилов внимательно смотрит на меня. Света снова вызвала Швецова в сени, и там они бурно выясняли отношения, судя по доносившимся звукам.

— Что он тебе наговорил? — спросил тревожно Борис.

Я не знала, что ответить и неопределенно пожала плечом. Мы помолчали. Тут в комнату вернулись возбужденные супруги и чинно сели за стол, не глядя друг на друга.

— Боря, ты еще не пел! — пришла мне в голову прекрасная идея. Откуда-то донеслись хмельные голоса Васи и Вали:

— Просим, просим!

Оказывается, они прятались в укромном уголке на кухне.

Зилов потянулся за гитарой, стал бренчать, настраивая ее. Заблудшая пара вернулась к столу и продолжила возлияния. В комнате было накурено и жарко, я приоткрыла окно. Там стояла звездная, хрустальная ночь. Вообще-то еще не так уж и поздно, но здесь тихо и сонно кругом, как в деревне, поэтому кажется, что уже глубокая ночь. Зазвучали первые аккорды, я оторвалась от окна и села напротив Бориса. Он начал петь, а у меня мурашки поползли по коже от его взгляда и слов песни, зазвучавшей необыкновенно нежно в его устах:

Очарована, околдована,

С ветром в поле когда-то повенчана,

Вся ты, словно в оковы закована,

Драгоценная ты моя женщина…

Мне всегда казалось, что я "с ветром повенчана", таким был мой неудавшийся брак. Смешное сочетание, масло масляное — неудавшийся брак. Песня взволновала меня до дрожи, до юношеского трепета. Как это у него получается? Специально, что ли, подбирает такие песни? Только бы не разреветься, как сентиментальная старая дура. Я оглядела лица присутствующих. Света сидела с каменным лицом, Швецов тихо задумался, а Валю, кажется, проняло. Она шмыгала носом и вздыхала, как больной сенбернар. Вася прочувствованно кивал головой и прихлебывал пиво.

Боря пел еще и еще. Я смотрела на него и думала. Швецов прав, нужна ответная жертва. Мне всегда что-нибудь мешало любить. Я опутана обязательствами, долгом перед всеми и вся, детьми и их проблемами. Подозреваю, что иногда я пряталась за всем этим, чтобы не принимать решения. Я не готова была на жертву. Потому, наверное, и живу одна. Возможно, это меня спасало от ложных шагов. Но теперь… Надо искать выход, искать…Завтра в любом случае придется уехать. Как объяснить Борису мои трудности? Как удержать его от отчаянных поступков? Что я могу ему обещать? Уехать просто так я не имею права.

— Давайте еще выпьем, — предложил разгоряченный Борис.

Идея понравилась всем, только Света вскочила и выбежала. Видимо, опять в сени. Швецов поплелся следом за ней. Очередной раунд в сенях завершился тем, что в комнату вернулся Швецов и рассеянно пробормотал:

— Вы извините, ребята, мы поедем. Света устала, хочет домой.

Борис сочувственно посмотрел на него и кивнул:

— Мы вас проводим.

Вся компания высыпала на крыльцо. Света уже сидела в машине, за рулем. Она смотрела прямо перед собой, будто уже вела машину.

— Ты, я так понимаю, не едешь? — спросил торопливо Швецов у Васи.

Взглянув на Валю, Вася отрицательно помотал головой. Соседка взяла его под руку, будто боялась, что его все же увезут. Швецов пожал мужчинам руки, мне бегло кивнул и полез в машину. Света уже завела мотор. Только захлопнулась дверца, машина сорвалась с места.

— Это… Мы тоже пойдем, — откланялся Вася.

Швецовская иномарка еще не скрылась за поворотом, а мы уже стояли на крыльце вдвоем с Борисом. Валя помахала со своего крыльца одной рукой, другой обнимая Васю. Зилов вздохнул:

— Такой мужик и так круто попал!

Я поняла, что речь идет об Алексее Васильевиче.

— Расскажи мне о нем.

— Расскажу.

Мы вошли в дом и обозрели пейзаж после битвы. Не переодеваясь, я начала уборку. Борис снял свитер, под которым оказалась черная майка. Он поставил греть воду для грязной посуды и приготовился мыть, подвязавшись кухонным полотенцем. Надо будет купить хорошенький фартук, а еще салфетки, прихватки, новую скатерть. У нас на "Парке культуры" недорого продают с лотка всякие льняные поделки для дома…

Что же теперь будет для меня это "у нас"?

Я носила посуду на кухню, а Боря ее мыл и расставлял на полках. Как всегда в таких случаях, я пожалела, что нет собаки: столько вкусного ей перепало бы. Конечно, Фокса надо будет сюда привезти. Мне кажется, он подружится с Борисом. Фокс давно уже тоскует по нормальному хозяину, мужчине. Я часто обижаюсь на него, когда он отдает явное предпочтение моим друзьям-мужчинам, которые иногда появляются у нас в доме. За моим бывшим мужем он готов был идти на край света. Это нам еще повезло, что сенбернар — семейная собака. Без вожака большие собаки наглеют и строят своих хозяев. Это бывает очень опасно.

Уборку мы завершили к двум часам ночи мытьем полов. Борис растапливал печку, а я придвинула поближе старое кресло с продранной обивкой и свернулась в нем, глядя на огонь. Утром уезжать, но мне хотелось бесконечно тянуть этот вечер. Борис, очевидно, переживал то же. Когда огонь весело загудел, Боря сел возле моих ног, у кресла, и стал рассказывать историю Алексея Васильевича.

В первый раз Швецов женился после армии. Он учился в Москве, в институте инженеров транспорта, там познакомился с Таней. Она была из Коломны, сам же Алексей откуда-то из-под Рязани. Они поженились на третьем курсе. После института оба приехали в Коломну по распределению, у Тани здесь жила мама. Родился сын Сашка, потом дочь Лена. Получили трехкомнатную квартиру в хорошем районе. После перестройки Швецов с другом (но не Васей) открыл кооператив, который изготавливал деревянные люльки, полки, стеллажи. С работы уйти он не рискнул, так и тянул лямку на железной дороге и в кооперативе. Ребята арендовали здание бывшей школы где-то под Коломной, там открыли деревообрабатывающие цеха. Завезли станки, сырье, наняли рабочих из бомжей. Экономили на всем: сырье часто бывало ворованное, рисковали, конечно. Таня отдала на дело все их сбережения, ее мать сняла с книжки накопленное за целую жизнь. Продали старый дом, который использовали в качестве дачи с огородом.

Дело пошло. Первые прибыли ошеломляли. Тогда еще налоги никто не платил. Потом стало сложнее. Когда Швецов чуть не загремел в тюрьму, Таня спасла его, найдя бывшего одноклассника, который стал хорошим адвокатом, и наняв его. Для этого пришлось продать все, что можно. Однако кооператив "Буратино" и его владельца удалось спасти. Швецов зажил, как богатый предприниматель. Теперь у него мебельная фабрика и строительная фирма. Правда, основную работу на себя взял его компаньон: Швецов так и не решился бросить железную дорогу. Каждый день грозится уйти с должности, но пока еще служит.

Света появилась пять лет назад, пришла в бухгалтерию строительной фирмы. Швецов как с ума сошел: возрастной кризис, что ли. Потянуло на солененькое, как выразился Боря. Татьяна сразу почувствовала неладное. Однажды пришла к нему в кабинет, а там Света. Татьяна сразу подала на развод, сам бы Швецов никогда не решился. Да он и не собирался разводиться. Долго отговаривал жену, но она ничего не хотела слушать.

— Жаль. Леха перебесился бы да вернулся домой. Но Танька не может его простить, считает предателем, — сокрушался Зилов.

— Но ведь он женился на этой Свете?

— Да она сама его женила на себе! Не знаю уж, на какие там женские хитрости пускалась, но он не устоял. Эх! — Боря стукнул кулаком в пол. — Такой мужик! В Афгане воевал, медаль имеет, а перед бабой трясется.

Не он один такой, подумала я. Сколько их, храбрых мужчин, которые боятся своих жен? А сколько тех, кто, купившись на длинные ножки и свежее личико, предал семью?

— А Татьяна не пожалела о разводе? — спрашиваю я.

— Не знаю, может, и пожалела. Леха у нее бывает каждый день, спасается от своей мегеры.

— А дети? — задаю наиболее важный вопрос.

— Что дети? Они уже взрослые. Тоже не прощают, хотя он, конечно, помогает им, оба учатся в Москве, в хороших институтах.

— Подожди, а как же, ты говоришь, он воевал, ты нет. Но вы вместе служили. Это как?

— Его отправляли в командировку, а меня нет. На полгода.

В дверь неожиданно постучали, и я машинально взглянула на часы. Уже четвертый час! Борис пошел открывать. Это Вася.

— А пивка у вас не осталось? Вы извините, увидел свет.

Зилов открыл холодильник и выгреб несколько бутылок.

— О! Еще шампанского бутылочку, у вас целых три. Это для Вали.

Собрав бутылки в охапку, довольный Вася удалился. Мы переглянулись и рассмеялись. И опять как-то само собой получилось, что мы оказались на полу возле печки целующимися. Я в юности так много и самозабвенно не целовалась! Боже Мой! Боже Мой! Я ли это?..

Кажется, утро настало через минуту и почти пропилило голову занудным треньканьем будильника. Я долго не могла сообразить, что им от меня надо — утру и будильнику. А Борис даже не вздрогнул, так крепко спал. Складки на его лице разгладились, губы выпячены, как у ребенка, жалко будить. Я умылась, потихоньку собралась, навела красоту и только тогда тронула Бориса за плечо:

— Мне пора.

Он подскочил:

— Я отвезу тебя на автовокзал.

— Я могу вызвать такси, а ты поспишь подольше.

Борис потер лицо ладонями:

— Нет. Все, я проснулся.

Я грустно наблюдала, как он одевается. Сбегал на улицу, потом умылся. Все, готов. Армейская выучка. Он ни о чем не спрашивал, не просил, и я тоже. Мы молчали всю дорогу до автовокзала, да и о чем было говорить? Я боялась давать обещания, которые могла не сдержать. Обнадеживать заранее тоже не хотелось. Только когда уже взяли билет и стояли у автобуса в ожидании отправления, Борис хрипло спросил:

— Еще приедешь?

Я старалась ответить легко и беззаботно, но голос мой звучал неуверенно:

— Постараюсь вырваться на следующей неделе. Жди в субботу. И… ты звони, а?

Борис кусал губу изнутри по своей еще школьной привычке. Он кивнул, не глядя мне в глаза. Пассажиров попросили пройти в салон. Я вздрогнула, испуганно заметалась, забирая у Бори сумку. Зилов придержал меня за плечи, глубоко посмотрел в глаза и крепко поцеловал. И ни слова. Я кивнула и полезла в автобус, который сразу же тронулся. Площадь уплывала, я еще видела высокий силуэт Бориса, который стоял, широко расставив ноги и засунув руки в карманы.

В дороге я пыталась представить Москву, свой дом, но никак не получалось. Со мной такое бывает: стоит пожить в деревне или в родном поселке, потом долго вспоминаю, где я и что я. Мне было невыносимо грустно, слезы стояли где-то совсем близко, но я запретила себе распускаться. Надо принять решение, привести его в исполнение, на все про все у меня неделя. Проезжая коломенские улочки, а потом пригородные деревеньки, я пыталась смотреть на них изнутри, то есть, взглядом местного жителя. И мне это нравилось. Уже давно возникла смертельная усталость от шума и суеты Москвы, от метро, толпы и вечного праздника. Хочется уединения, тишины и покоя. Москва никуда не денется, она тут рядом.

Я успокоилась и проспала всю дорогу, даже не заметив, как доехали до Выхино. Дома меня ждали обычные сюрпризы: все проспали, в институты и в школу никто не пошел. Конечно, допоздна сидели за компьютером или смотрели телевизор, который запрещен в будние дни. Легли далеко заполночь — вот и результат. Фокс жаловался, что с ним не гуляют и почти не кормят. Он умеет говорить глазами. В квартире все запущенно: туалет ни разу не мыли, на кухне слой копоти везде, плита залита. Олька с честным видом убеждала меня:

— Мы убирались, правда-правда!

— Когда в последний раз?

— Ну, дня три назад.

Ясно. У нас, в тесноте и многолюдстве, приходится каждый день мести и мыть полы, вытирать пыль. А самый главный источник грязи — Фокс. Его надо вычесывать, мыть ему лапы после прогулки. Этого не делает никто. Ковровое покрытие в прихожей само покрылось толстым слоем шерсти. Я устало опустилась в кресло. Дети собрались вокруг меня, сообщая новости. У Ритки в школе завтра родительское собрание. Старшим срочно нужны деньги на проездные: еще можно успеть оформить льготные студенческие проездные на октябрь. Иначе денег на дорогу не напасешься. У Ритки сломалась молния на теплой куртке, а в ветровке уже холодно. Олька давно ноет, что нужны ботинки, ее гриндерсы обтрепались вконец. Антон сообщил, что у него скоро зачет по латыни, нужны словари, учебники. В платном институте проблемы с библиотекой. Да, придется опять занимать деньги, не уложимся в обычный бюджет. А еще вторую неделю течет кран, барахлит пылесос, и сломался утюг.

Я утонула под этим ворохом проблем. Немного оклиматизировавшись, организовала уборку, приготовила обед, потом и ужин. Наверняка ведь одними пельменями питались. К вечеру без сил свалилась в кресло перед телевизором. Тут пошли телефонные звонки один за другим.

— Привет, мам! Завтра тебе Аньку привезем, — радостно сообщил Лешка.

— Ты на работу устроился?

— Да, только там идет переорганизация, просили ждать, пока не вызовут.

— Вечно у тебя все так, — ворчу я.

— Ты как съездила? Отдохнула?

— Да. Слушай, Леш, я решила вам няню для Аньки нанять.

— Ты что? С ума сошла?

— Нет, вроде бы, еще.

— А где бобла возьмешь? Вы и так все время в долг живете.

— Это потому, что ты не работаешь. Вот пойдешь работать, будешь платить за квартиру, у нас освободятся какие-то деньги. Вам ведь не каждый день нужно?

Чувствуется, что Лешка потрясен: бунт на корабле.

— Ну, не знаю. Надо с Настей поговорить. Завтра-то можно привезти?

— Завтра — да.

Следующий звонок:

— Ты куда пропала? Я звоню каждый день!

Надо же, Машке понадобилась.

— Ой, Маш, в двух словах не скажешь. Столько всего произошло. А ты-то как? Как твой Сеня, не сбежал еще?

Полился бесконечный монолог. Сеня пьет, деньги не приносит, на нее набрасывается, если заговаривает об этом. Всех друзей разогнал, на порог никого не пускает. Жить совершенно нечем. Надо выгонять, но жалко. Скандалы ни к чему не приводят. Эх, опять мимо! Неужели для Машки так и не найдется нормального мужика? Я сержусь и от этого начинаю ее ругать.

— Ты совсем безголовая, Маш. Знала же, кого пускаешь. На лице ведь написано было.

Она мямлит:

— Ну да, конечно. Что же ты меня не остановила, если видела?

Жалко ее ужасно, но я ору:

— Разве я тебе не говорила? Но ты ведь никого не слушаешь! Пока лбом не стукнешься, до тебя не дойдет.

Машка не обижается, она скулит:

— Ань, приезжай, а? Мне так плохо.

Приходится обещать, что на днях выберу время и приеду к ней. Ритка уже тащит дневник:

— Мам, распишись, что знаешь про собрание.

Опять собрание! Сколько можно? Я знаю наизусть, что скажут, сколько денег потребуют, чем будут недовольны родители, и из-за чего собрание растянется на два часа вместо одного. Все заранее знаю, но хожу на собрания исправно, как это делала и раньше. Не для учителей, конечно, и не из-за информации. Ради Ритки. Ну вот, у нее на этой неделе появилась "тройка" по истории. Стоит только немного ослабить внимание, результаты тут же скажутся. Ритка хорошо учится, не слишком меня обременяет своими уроками, но следить все же надо.

У меня просто не осталось сил, чтобы сообщить детям о переменах, которые я готовлюсь внести в наш устоявшийся уклад. Кажется, меня подминает старая жизнь, Москва затягивает в свою трясину, и где взять силы на сопротивление? А еще надо принимать какие-то решения, переворачивающие все с ног на голову! И, кажется, я выдохлась сразу, как только приехала домой.

Ничего, ничего, взбадриваю себя. Завтра созову семейный совет. Надо еще найти няню. Кто-то из коллег, кажется, мне говорил о женщине, которая ищет работу. Я порылась в записной книжке, нашла телефон Натальи Андреевны. Загрузившись всеми кафедральными новостями и сплетнями, я втиснулась в непрерывный речевой поток и сказала:

— Мне нужна няня, хорошая, проверенная. Ты, кажется, мне говорила о своей родственнице, которая ищет работу?

— Ой, она уже нашла. Но есть еще вариант. У мужа есть девочка, аспирантка. Она бы могла, если не каждый день.

— Не знаю, подойдет ли девочка. И еще, знаешь, Наташ, я ухожу с работы.

— Ты, конечно, шутишь?

— Нет, серьезна как никогда.

Мне пришлось убрать трубку в сторону, чтобы не оглохнуть. Наталья ругала меня, на чем свет стоит, преимущественно матерно. Филологи часто бывают жуткими матерщинниками.

— Да ты что! Из университета не уходят! Университет — это фирма, знак качества! Не хватает денег — бери учеников! Да где ты еще найдешь такое место? Неужели в частную школу хочешь уйти?

— Нет, никуда не иду. Пока вообще не буду работать. Знаешь, давно мечтала сидеть дома и писать книгу о Гумилеве.

Наталья сникла.

— Ну да, ты можешь себе позволить не работать, пока квартиру сдаешь. Ну, зря, зря. Наука требует постоянной работы. А кто тебя заменит?

И она органично перенеслась в иную сферу, представляя, как теперь будет распределяться нагрузка и как среагируют на это коллеги. Возможно, прикидывала уже, как можно использовать эту информацию. Пришлось пресечь ее соображения вслух:

— Наташ, если придумаешь что-нибудь с няней, позвони. Ладно?

Вот уж действительно, если настроишься на что-либо и поставишь цель, решения приходят сами собой. За неделю я сделала невозможное. Еще очень кстати, что ему совсем не свойственно, позвонил бывший муж и попросил пристроить куда-нибудь на жилье его двоюродную племянницу. Приехала из Оренбурга искать работу. Снимать дорого она не может, да и работу еще не нашла.

— Живет у нас уже неделю, мочи нет, как надоела. Я готов даже зарегистрировать ее на свой адрес, только забери.

— Скажи, ей можно доверить ребенка?

— Не только ребенка, но и черный чемоданчик с ядерной кнопкой. Мы бы взяли ее в няньки, но, увы, средств нет, наследуем идеи. Да и тесно у нас.

Я пригласила девушку к нам на семейный совет, который до сих пор не состоялся. Три дня тянула, никак не могла собраться с мыслями, а теперь есть подходящий повод. Люда приехала уже с вещами. Дети выскочили в прихожую полюбоваться на это зрелище. Фокс, конечно, в первых рядах. Люда не испугалась его, даже погладила по крупной голове. Она производила впечатление надежного и работящего человека. Не уродина, но и красавицей не назовешь. Не развязна, но и не запугана. Речь ее, конечно, меня насторожила. Кажется, Анька скоро будет говорить с оренбургским акцентом.

Для начала я угостила девушку чаем, разговорила ее. Люда закончила одиннадцать классов, в институт не поступила. Хочет подготовиться как-нибудь и еще попробовать. В Оренбурге не смогла найти работу, а сидеть на шее у родителей не хочет: у них еще двое младших, кроме нее. Здесь пыталась найти работу, но в приличных местах везде требуется московская прописка, а остальное слишком ненадежно или даже опасно. Летом, пока было возможно, работала судомойкой в кафе, жила в подсобке. В подсобке холодно по ночам, хозяин пытался приставать, еле отбилась. Зато платили хорошо, по оренбургским меркам. Она смогла поддержать родителей, посылала им деньги. Теперь же и вовсе работы лишилась, жить негде, снимать не на что. Собиралась уже возвращаться домой несолоно хлебавши, но там тоска и полуголодные братья.

Наверное, не испытай я сама все эти мытарства в юности, стала бы выговаривать Люде, что Москва — и без того переполненный город, что москвичам негде работать из-за приезжих и так далее. Я же приступила сразу к делу.

— Платить тебе много мы не сможем. Однако я предлагаю так: ты живешь у нас. Аньку будут к тебе привозить, как раньше ко мне. Занимаешься ребенком, приглядываешь за моими оболтусами. А жить будешь в моей комнате. В общем, тебе придется по возможности заменить меня. Это и нянька, и экономка, и кухарка, и уборщица — все в одном лице.

— Почему заменить вас? — спросила Люда.

— Потому что я уезжаю.

— Надолго?

— Надеюсь, что да. Итак, регистрация у тебя будет, денег немного, но зато бесплатное проживание. И, конечно, еда из общего котла, тут тебе тоже придется самой рассчитывать. Выходные — суббота и воскресенье. Детали еще обговорим, конечно. Тебя устраивают такие условия?

— А как же, устраивают. И я могу уже остаться у вас?

— Можешь. Только пока с девочками в гостиной. Потом уж, когда я уеду, переберешься ко мне. Я думаю, что и с подготовкой в институт мы тебе немного поможем. Олька — английским, я — литературой и русским. Посмотрим.

— Ой, это было бы совсем… — она даже смутилась. — Спасибо вам, спасибо огромное.

— Ну, пока не за что. Сейчас будешь знакомиться с моим семейством.

После ужина еще подъехал Лешка, и мы все расселись в гостиной, кто где. Я начала издалека:

— Ребята, Люда теперь будет жить у нас и нянчиться с Анечкой.

Дети нисколько не удивились: у нас часто живут родственники, знакомые, друзья.

— Постарайтесь ее не обижать и слушаться.

Антон фыркнул, Олька высокомерно подняла брови, а Ритка с любопытством посмотрела на смущенную девушку. Я продолжила, стараясь не нагнетать:

— Дело в том, что мне придется уехать в Коломну.

Воцарилось молчание.

— Это близко, к тому же есть телефон.

Ритка сразу встряла:

— Опять? А это надолго?

Я вздохнула и выговорила:

— Надолго.

— К Боре, да?

Ритка еще не понимала, что вся наша прежняя жизнь рушится. Олька игриво улыбнулась:

— У маменьки появился мужчина. Ну, надо же!

Я решила не пугать их заранее, потом все само сложится. Скажу, что мне надо писать книгу, а здесь это невозможно. Теперь у них будет Люда, которая, конечно, не заменит меня, но даст мне возможность жить на два дома. Ритку я заберу с собой. Придется ей пока учиться в Коломне. Господи, как мы там жить будем?! Ну да ладно.

— Я буду часто приезжать, все проблемы решаем вместе.

Дети притихли.

— Да вам давно пора стать самостоятельнее!

Олька с нарочитой театральностью произнесла:

— Кажется, это серьезно.

Тут вдруг выступила Люда:

— Ну и что молчите-то? Мать перед ними распинается, будто кого убила, а они молчат! Скажите же, что все правильно. А то мы не справимся, что ли?

Дети засмеялись и прониклись к дальней родственнице симпатией. А мне она напомнила почему-то сестру Ленку и очень расположила этим к себе. Даже Лешка перестал ворчать и смирился с ситуацией. Конечно, это безумие — доверить все незнакомой девчонке, но чем я рискую? Уехать в любом случае придется, так лучше, если кто-то будет "материально" отвечать за все происходящее в доме. Это хороший организаторский момент. Дети подтянутся, а то они совсем разленились, ничего не хотят на себя брать.

— Ваша задача — помогать Люде. Она не прислуга, а помощница по хозяйству и няня, это понятно?

Чувствуя вину, начинаю на себя сердиться, а это выглядит, как будто я сержусь на всех вокруг. Дети, кажется, переварили информацию и смирились с неизбежными переменами. Олька заулыбалась:

— Все понятно, маменька. Мы не подведем.

— Бухать будем, тусоваться! — обрадовался Антон.

Я, конечно, тут же поддаюсь на провокацию и взвиваюсь:

— У вас ребенок, не забывайте! Аньку будут сюда привозить. Все должно оставаться, как при мне. Представьте себе, что я рядом всегда… Ну, пожалуйста, пообещайте, что все будет хорошо!

Ритка меня пожалела:

— Мамочка, ты их не слушай. Они шутят. Ты не волнуйся, все будет хорошо. Я постараюсь хорошо учиться, буду ходить в музыкалку, не брошу.

Ну, надо же! Я совершенно забыла про музыкалку! Значит, Ритка не поедет со мной? Она, кажется, собралась жить вместе со всеми. Надо отдельно с ней поговорить. Выяснилось, что она не ходила в музыкальную школу всю неделю и даже собралась бросать. Ой, лишенько!

Пристроив Людины вещи и ознакомив ее с квартирой, я уединилась с Риткой в моей, хотя нет, теперь уже не моей, комнате. Обняв дочку, я спросила:

— Ты не хочешь ехать со мной в Коломну?

Ритка пожала плечами:

— Ну, я же учусь и вообще. Мамочка, скоро же каникулы, я приеду к тебе. А знаешь, что Олька с Антоном говорят? — и, не дожидаясь ответа, продолжила. — Они говорят, что это лучше, чем если бы вы с Борей жили у нас. Боря бы строил всех.

Бедные дети! Их общение с отцом принесло грустные плоды: мужчина в доме, по их представлению, это фельдфебель с розгами. Ничего, с Борисом они быстро изменят представления. Они его полюбят, я в этом уверена. Запоздало поучаю:

— Ты опять пересказываешь, что дети говорят без меня, а это похоже на ябедничество.

— Да нет, мамочка. Я просто делюсь.

Отпустив Ритку, я с тоской осматриваюсь вокруг. Стоит ли моя новая жизнь таких жертв? Ох, как трудно менять давно сложившийся уклад, выдирать себя с мясом, с корнями!.. Однако Борис сделал это, сделал гораздо больше, чем собираюсь я.

Самое больное — это дети.

Впрочем, я же не навсегда покидаю их. Ритка верно сказала: есть каникулы, у Бориса будут командировки, когда я смогу жить в Москве.

Можно было бы, конечно, устроить "визитный" брак. Как-то я видела по телевизору передачу, где одна известная, очень полная, жизнерадостная дама весьма преклонных лет с восторгом рассказывала о браке с молодым человеком лет двадцати пяти. Вот их брак она назвала "визитным". Они живут в разных квартирах, у каждого свой мир. Встречаются только для любовных свиданий. Попахивало извращением, но в жизни всякое бывает. Видимо, юноша в детстве недополучил бабушкиной любви. А может, эта дама такой замечательный человек, что разница в возрасте просто забывается. Все возможно. Бывало, что в меня влюблялись студенты. Правда, между нами всегда была колоссальная дистанция, они смотрели на меня, как на примадонну императорского театра. Хотя нет, это слишком легкомысленно. Скорее, как на великую княжну: недосягаемая и величественная. Словом, Желтков и княгиня Вера из "Гранатового браслета".

Так вот, "визитный" брак в нашем случае не проходит. Борис не согласен на полумеры. Он уедет и все. Да и я не смогу все время разрываться пополам, просто не хватит никаких нервов. Болезнь Зилова еще раз меня убедила в этом. Швецов тонко поддел меня, приведя в пример Высоцкого и Марину Влади. Мой дом теперь будет там, где Зилов. На всю оставшуюся жизнь. Мы обвенчаемся, построим новый дом. Там всем детям и внукам найдется место, но это будет наш дом.

В университете неожиданно возникли проблемы, когда я заговорила об увольнении и положила на стол заявление об уходе. Завкафедрой, вальяжный, барственный мужчина, веско изложил:

— Дорогая Анна Николаевна! Зачем такие крайности? Если у вас трудности, возьмите творческий отпуск. Тем более, что вы собираетесь писать книгу. Не горячитесь. Мы с вами пережили ваших маленьких детей, неужели теперь не справимся? А вам давно уже пора подумать о докторской диссертации.

В ажиотаже я начала жечь корабли по-крупному, все остальное казалось полумерами, компромиссом. Мне проще было сразу обрубить мосты, исчезнуть из прежней жизни. Завкафедрой заставил меня думать. Он не подписал моего заявления, потребовал написать другое. Я так и сделала. Не нужно крайностей, мы не знаем, что нас ожидает завтра, а на сегодня творческий отпуск — это решение вопроса. Целый год! А если понадобится, можно продлить еще.

Неделя пролетела быстро, и я не успела решить все проблемы. К концу недели появилось беспокойство: Борис не звонил, а я не догадалась записать номер Швецовского мобильного. К обещанному сроку я не успевала и чувствовала себя Аленушкой из сказки "Аленький цветочек". Только во вторник, проводив утром детей и дав последние наказы Люде, я выбралась из дома. Фокса пока пришлось оставить, потом приедем за ним на машине.

Нагруженная сумками, я вынуждена была взять такси. Сумки тяжелые из-за книг. Вещей у меня мало, самое необходимое: одежда, фотографии, дорогие моему сердцу безделушки. По-хорошему, надо бы взять с собой компьютер (у детей есть свой), но как? До Выхино тащились полтора часа. Давно бы уже в Коломне была. Эти пробки!

Дорога измотала меня, но я все же добралась до Коломны. Там пришлось самой переть тяжелую кладь до родного домика. Еще не подойдя близко, я почувствовала что-то неладное. Приблизившись, поняла: на окнах ставни, машины нет. С тревожно бьющимся сердцем я почти бегом преодолеваю оставшееся расстояние. На двери вижу мощный амбарный замок. Неужели опоздала, как та Аленушка? Тихо, тихо, уговариваю свое сердце, присев на крылечке, не надо так трепетать.

Небо с утра хмурилось, теперь же потемнело, как вечером, и неожиданно пошел снег. Первый снег! И так не вовремя. Я сижу на крыльце запертого дома в чужом городе уже не Аленушкой, а Козеттой из "Отверженных". Валя! — вспоминаю я. Бросив сумки на крыльце, направляюсь к соседке. Еще не зайдя в дом, слышу визг Катьки и базарный ор самой Вали. Сцена из итальянского фильма. Увидев меня, Валя так удивилась, что тут же снизила громкость и даже поздоровалась. Мне не до церемоний:

— Валя, где Борис?

— Так он уехал.

— Куда?!

— Совсем уехал. Не знаю, куда. Я думала, ты в курсе. Вот, магнитофон мне отдал и гитару.

Как это я не заметила сразу его гитару? Я сползаю на стул возле Катьки, которая, уткнувшись в угол, слушает нас.

— Когда?

— Еще вчера, вечером. Алексей Васильевич его увез.

Точно! Надо опять искать Швецова. Скорее, скорее. Хотя если Зилов уехал вчера, то теперь мне не догнать его… Ноги подкашиваются, когда я встаю со стула. Катька шмыгает носом и с любопытством смотрит на меня. До Вали что-то доходит.

— А ты что, ничего не знала? Он тебя не предупредил? А зачем тогда ключ оставил?

— Какой ключ?!

— Обыкновенный. От его дома. Я думала, ты все знаешь.

Валя сняла с гвоздика и подала мне огромный, похожий на сувенирный, ключ.

— А больше ничего не просил передать? — умоляюще смотрю я на Валю.

— Нет, вроде бы. Пришел вчера вечером, сказал: "Прощай, Валя, уезжаю. Если вдруг Аня приедет, передай ей ключ". И все.

Я хватаю ключ и, не прощаясь, несусь к домику Бориса. Надо забросить вещи и бежать к Швецову. Не знаю, зачем и что я там услышу, но мне надо увидеть Швецова. Может, еще не поздно? Только не плакать, это отнимает силы. Я не помню, как ехать на станцию, поэтому ловлю машину. Конечно, это не Москва, где не успеваешь поднять руку, сразу тормозят несколько машин. Однако и здесь, оказывается, водители "бомбят". Мы донеслись до станции за пять минут. Расплатившись, я влетаю в станционное здание, бегу по коридору до двери с табличкой "А. В. Швецов".

Алексей Васильевич удивился, будто на пороге его кабинета возникла Алла Пугачева.

— Где Борис? — ору я, не обращая внимания на людей, сидящих вокруг стола и разглядывающих меня с любопытством и предвкушением.

Швецов кивает подчиненным, и они мгновенно испаряются.

— Где Борис? — повторяю я вопрос, тяжело дыша.

Алексей Васильевич протягивает мне стакан с водой. Я даже пить не могу.

— Он в Москве, — отвечает Швецов. — Я думал, что тебе-то он позвонит, прежде чем брать билет.

— Какой билет? Куда? — жалко лепечу я, опять теряя опору под ногами и падая в офисное кресло.

Швецов мрачен, даже, как мне кажется, холоден, но он рассказал, что Борис позвонил ему вчера и сообщил свое решение. Он уезжает, бросая все, что с таким трудом добыл для него Швецов. Едет в Забайкалье, где у него тоже ничего уже нет.

— Я обещал заехать за ним и поговорить. Надеялся обломать, к совести воззвать, в конце концов. Он сказал, что долг мне отдаст со временем. На хрена мне его долг!

Я впервые видела Швецова таким сердитым. Теперь верилось, что он способен руководить людьми и делать бизнес. Я бросаюсь к телефону, даже не спросясь, и набираю домашний номер. Ответила Люда.

— Люда, меня спрашивал кто-нибудь? Приходил или звонил мужчина?

— Да, какой-то мужчина звонил.

— Господи! Кто, не сказал?

— Нет. Да я не спрашивала.

— Когда это было? Во сколько?

Люда долго, слишком долго думает, потом отвечает:

— Ну, час или два назад.

Возможно, он еще в Москве! Не прощаясь, я бросаю трубку.

— Что делать? — только и могу я выдавить из себя.

— Надо попробовать позвонить, — отвечает Швецов.

— Куда? — завопила я в отчаянии. — Возможно, это Борис звонил мне час или два назад. Но где искать его теперь?

Швецов усмехается:

— У него есть мобильный, я подарил на прощание.

У меня даже нет слов, я только взглядом могу выразить свое недоумение: чего же мы ждем? Швецов набирает номер и подает мне трубку. Господи, сделай так, чтобы он еще не уехал! Гудок, какое счастье! Еще и еще. Я сейчас умру от разрыва сердца, слушая это равнодушное гудение. Щелчок и резкий голос Бориса:

— Да.

Я ничего не могу произнести. Протягиваю трубку Швецову.

— Борь, ты где? На Ярославском? Подожди, тут с тобой говорить хотят.

Отступать некуда, я беру трубку.

— Это я. Приехала к тебе, а дом закрыт. Ставни. Снег идет, я сижу на крыльце, — горло перехватывает, я чувствую, что вот-вот зарыдаю. — Приезжай, а?

В трубке молчание. Это так страшно, что я начинаю трястись.

— Я насовсе-ем приехала, думала, ты меня жде-ешь, — я уже вою в голос, не стесняясь Швецова, который, матюгнувшись, вышел из кабинета.

Наконец, я слышу тихий голос Бориса:

— Я ждал. Ждал в субботу, потом еще два дня. Решил, что все, это конец. У меня билет на поезд. Через два часа уходит. "Москва-Владивосток".

Если бы он был здесь, в кабинете, я рухнула бы на колени. А так могу только рыдать в трубку:

— Не уезжай, я прошу тебя. Я все сделаю, чтобы нам было хорошо. Прости меня, я опоздала, но я приехала же, приехала…

— Не плачь. Не надо, — он помолчал. — Отправляйся домой.

Я вою сильнее:

— Я не хочу-у домой, я хочу к тебе-е!

— Дурочка, — в его голосе вдруг слышится нежность, от которой рыдания мои усиливаются, — я и говорю, отправляйся домой. К нам домой. Я приеду скоро.

И он отключился.

Я еще по инерции всхлипываю, когда Швецов входит в кабинет и кладет трубку на рычаг.

— Он мог уехать! Опоздай я на два часа и все! — эта мысль доконала меня, отняв последние силы.

— Уехал бы, это точно.

Швецов, видно, тоже испереживался. Он достал из сейфа бутылку коньяка и две широкие толстостенные рюмки, плеснул на донышко каждой темно-коричневой жидкости и сунул одну мне. Свою он опрокинул в рот одним махом и еще налил. Я тоже выпила сразу и подставила еще. Мы молча сидели и хлебали коньяк, как чай, в каком-то отупении. Когда уже половина бутылки перелилась в наши желудки, Швецов решился спросить:

— Ну что, вернется сюда или ты поедешь в Москву?

Я многозначительно кивнула головой.

— Не понял.

Я по-идиотски рассмеялась над ним и ответила:

— Вернется сюда, домой! Неужели не понятно?

Я попыталась встать, но ноги почему-то опять не слушались, только теперь по другой причине.

— Э-э-э, мать, придется тебя доставлять почтой!

Я совсем плохо соображала, еще бы: на голодный желудок такую дозу коньяка!

— Вот умру, что ты тогда скажешь Зилову? — перефразировала я кого-то симпатичного, но кого, вспомнить уже не могла.

Швецов, кажется, вызвал водителя. Тот проводил меня до машины и усадил на заднее сиденье. Дальше помнится крайне смутно. Приехали и долго не могли открыть замок. Я ждала рядом с машиной, уже темнело, падал снег. Выскочила Валя в куртке, накинутой на плечи. Ей удалось совладать с ржавым замком. Водитель не стал входить в дом, попрощался и уехал. Валя быстро все поняла. Я думала, она совсем ушла, и уже прикорнула было на диване, не раздеваясь. Валя вернулась, притащив магнитофон и гитару.

— Мне все это без надобности, на гитаре не играю, — пожав плечами, сказала она. — Ты бы разделась, Ань.

— Холодно.

— Хочешь, затоплю?

— Боря приедет и затопит, — не соглашаюсь я.

Валя еще немного потопталась и пробормотала:

— Ну да, а то еще уснешь и, не дай Бог…

Она не закончила фразу и вышла. Я все же надумала снять пальто и шаль, стащить ботинки. Первая часть действа прошла благополучно, а вот со шнуровкой на ботинках пришлось попыхтеть. Я дважды сваливалась с дивана, прежде чем добилась результата. Уснуть, оставив все, как есть, мне мешала мысль, что приедет Борис и обнаружит меня в полуразобранном состоянии. Героическим усилием я завершила раздевание и облегченно свалилась в постель, уже не чувствуя ни холода, ни угрызений совести.

Проснулась я поздно ночью оттого, что кто-то громко разговаривал в комнате. Я боялась поверить, но это был голос Бориса. Сквозь шум в собственной голове я пыталась понять, с кем же он говорит.

— Сколько там у вас? Девять утра? Понятно. Значит, бежишь на работу? Ладно, не опаздывай, в следующий раз позвоним. Ну, как я тебе ее позову, если она спит — не добудишься?

— Я не сплю, если речь обо мне, конечно, — еле откашлявшись, подаю слабый голос.

— Подожди, кажется, проснулась. Даю!

Я беру мобильник и с недоумением слышу незнакомый, чуть сипловатый мужской голос:

— Привет москвичам! Не узнаешь, что ли?

— Нет, как-то совсем не узнаю…

— А поближе узнаешь — подальше пошлешь! — захихикали в трубке.

Меня вдруг пронзило, и я заорала:

— Колобоша, ты?! Сашка, правда, ты?!

— Я, кто же еще может так глупо шутить?

— Господи, не могу поверить!

Зилов отнимает у меня трубку и говорит Сашке:

— Хорош, потом еще переговорим. Я сам соскучился, сил нет. Бывай.

— Ты по Сашке соскучился? А мне почему не дал договорить?

Зилов кладет телефон на стол.

— По тебе.

— Что? — не понимаю я.

— Соскучился по тебе.

Говоря это, он потянулся ко мне, потом, будто вспомнив что-то, отошел к печке и стал поправлять огонь.

— С Сашкой еще наговоришься. Он, кажется, вернулся в семью, телефон есть, там все в порядке.

Он погрузился в созерцание огня и, казалось, совсем забыл обо мне. Я боюсь пошевелиться. Наконец, он произносит:

— Это правда, что ты говорила мне по телефону?

Мне почему-то тревожно и холодно:

— Да, все правда.

Он снова долго молчит, потом нерешительно произносит:

— Пойми, я хочу заботиться о тебе, защищать тебя, ведь этого не делает никто! Хочу построить дом для тебя…

— Я знаю. Давай не будем больше об этом. Я здесь и ты здесь.

Я пристраиваюсь у него за спиной и прижимаюсь крепко. Борис гладит мои руки.

— Не бросай меня больше, слышишь? — говорит он, и в его обычно спокойном голосе я улавливаю дрожь.

Острая жалость пронзает сердце: бедный мой, как я тебя измучила! Из печки выскакивает уголек и начинает дымить. Борис хватает его руками и бросает обратно в печь. Я целую его ладони и дую на них. Ловлю его взгляд, в бликах пламени он кажется загадочным.

— О чем ты думаешь? — спрашиваю я удивленно.

— Думаю, что измучил тебя совсем, — и он виновато усмехается.

— С тобой я такая сильная. Мне ничего не страшно.

Он лукаво улыбается:

— Еще бы, после такого количества коньяка.

— А ты откуда знаешь?!

Зилов смеется и притягивает меня к себе. Его глаза близко-близко, они лукавые, смеющиеся. Таким я люблю его больше всего. Он похож на мальчишку из десятого "Б", Квазимодо и Баптиста из далекого забайкальского поселка.

За окном продолжается снегопад. Боже мой, скоро завалит наш домик по самую крышу. А мы будем сидеть внутри и топить печку. Мы одни на необитаемом острове.

Тут раздается стук в дверь, мы вздрогнули и переглянулись: кто это мог быть? Борис идет открывать и возвращается с Васей, который извиняется и расшаркивается:

— Мне так неудобно. Но я вижу — свет, понял, что не спите. Нет ли у вас чего выпить? Заехал к Вале, посидели…

Не дослушав его, Зилов полез в холодильник и вынул бутылку шампанского.

— Тебе вез, — смущенно сказал он, обернувшись ко мне, — Но ты, оказывается, уже… спала.

Вася ушел, страшно довольный, что угодит своей даме, а мы рассмеялись. Потом Зилов обнял меня крепко-крепко и сказал:

— Я знаю, что тебя беспокоит. Дети. Поедем завтра в Москву, и ты убедишься, что у них все в порядке.

За окном светло от снега. Как там у Высоцкого? "Снег без грязи, как долгая жизнь без вранья". Мне кажется, теперь у нас будет все именно так. Правда, Малыш?

Москва

2003 г.