Однажды я поняла, что больше не способна влюбляться.

Нет, общечеловеческая любовь осталась при мне, а вот влечение к мужчинам пропало. Я напрочь разочаровалась во всех, даже самых любимых мужчинах. Да и что взять с людей моего поколения, попавших в мясорубку перестройки? Только пожалеть. Очень мало кто выдержал, не сломался. Мужчины оказались слабее. Одни спились, другие попали в психушку на вечное излечение. Кто-то и вовсе покинул этот мир, а иные ушли в религию, что почему-то оказалось равносильно уходу в иной мир. Очень мало кто сохранил активную деятельность, да и те в чем-то ущербны. А "братков" среди моих знакомых не оказалось.

Когда я поняла, что больше не могу влюбиться, то испугалась. Без этого близкие отношения с мужчинами для меня оказались невозможными. Я поняла, что это конец мне как женщине. Настало время подводить итоги.

И вот неожиданно для себя я оказалась в вагоне фирменного поезда "Россия", мчащегося на восток. Средний человек дважды в жизни бывает легок на подъем: в юности, когда начинает свой путь, и через четверть века, когда все утряслось, дети выросли, кое-какая материальная стабильность наступила, и захотелось в корне изменить жизнь.

Вот я и мчусь к истокам, откуда четверть века назад меня приволок тот же поезд. Впрочем, он был куда более обшарпан, даром, что фирменным значился. Решиться на такой долгий, даже мучительный путь меня заставили одиночество, банальная тоска по родине, которая включает в себя и тоску по родным, и желание встретиться с прошлым. Самолетов я боюсь патологически, поэтому буду преодолевать шесть с лишним тысяч километров около пяти суток.

В детстве я любила путешествовать в поездах. Спишь, читаешь и смотришь в окно, за которым проплывает почти вся страна. Целое событие, когда проезжаешь Байкал. Вода такая прозрачная, прямо из поезда видно! Состав двигается медленно, каждый камушек разглядишь.

— Пивка не хотите? — любезно предложил сосед, отставной военный, раздобревший на дачном покое и сидении в кабинете.

"Ну, разве это мужчина?" — автоматически возмутилась я, так же любезно отказываясь. Впрочем, что это я так сразу? Может, мой случайный попутчик как раз прекрасный семьянин, чуткий муж и заботливый отец? Более того — интереснейший собеседник, умный, начитанный и даже талантливый?

Однако, глядя, как мужчина развертывает газетку с сушеной рыбой и старательно раскладывает припас на столе, я потеряла всякий интерес к разгадыванию тайны человеческой души. Скучно! В жизненном опыте самое неприятное — невозможность восхититься по-детски, непосредственно. Кто-то, возможно, сохраняет эту способность и до старости, но это свидетельствует только о его тупости.

Я давно перестала искать в мужчине идеал или хотя бы что-то привлекательное. Вы скажите, а сама-то? Венера Милосская или Клаудиа Шиффер? Ладно, признаюсь. Сорокалетняя (с хвостиком, но это не считается) баба, к тому же еще педагогиня, филолог. Когда-то, говорят, была красивой. Впрочем, и сейчас поглядывают на меня мужчины, да и студенты кокетничают. Нет, я не из невезучих. У меня все, как у людей. Окончила университет и защитила кандидатскую, была замужем довольно долго. У меня четверо детей, а кто в наше время может таким похвастать? Живем худо-бедно тем, что сдаем квартиру: на мою университетскую зарплату не очень-то разживешься. Еще кропаю учебные пособия, методички разные, но это тоже — не прибыль, а слезы. Было время, занималась репетиторством, но теперь разрешила себе отдохнуть от этой каторги.

Муж не помощник: у него самого молодая жена и ребенок. Почему развелись с ним? Лучше не вспоминать, так легче дружеские отношения сохранять. Впрочем, все давно уже в прошлом. Подруга Машка надо мной смеется: с тридцати лет фактически живу, как монахиня. Ей это трудно понять. Ладно бы вниманием мужским обижена, так нет же! Поклонников всех возрастов было, хоть отбавляй. Все не то, не тот. Чего ждала, спрашивается? Чего искала? Теперь вот куда-то все рассеялись. Молодые переженились, ровесники благополучно сохранили семьи и забыли свои порывы. А я одна. Дети подросли. Живу их жизнью. А теперь еще оказалось, что уже не способна влюбиться…

Ненавижу запах воблы! Совершенно не понимаю кайфа обсасывать пустой скелетик зловонной рыбы! Очевидно, меня так перекосило, что бедный военный с сожалением прекратил трапезу. Сворачивает бумажку и прячет куда-то в недра сумки. Кроме него в купе едут два командировочных, которые сразу, как поезд тронулся, исчезли. Должно быть, в вагон-ресторан.

Трудно мириться с тем, что при взгляде на тебя мужчины уже не падают в обморок от красоты и не становятся в стойку, как охотничьи собаки. В лучшем случае, почтительно поздороваются и вот так, как этот военный, будут стараться держать себя прилично. А у меня еще будто на лбу написано: "училка". Профессия накладывает отпечаток. И в молодости я строила всех. Один молодой мужчина баскетбольного роста и богатырского сложения, этакий былинный тип, признавался как-то, что ему невольно хочется передо мной вытянуться в струнку и отдать честь. Ну и дела. С годами-то я вообще могла в монстра превратиться. Дети спасли.

Как-то случилось, что я потеряла свой круг. Все друзья были у нас с мужем общими. Когда мы разбежались, они почувствовали неловкость, вполне понятную, и исчезли вовсе. Жизненный опыт (не самый легкий, признаюсь) прибил меня к детям. На работе — молодежь, студенты. Дома свои дети и их друзья. Выезжаем на лето в деревню — там тоже общаюсь только с детьми. Это спасло меня (по крайней мере, мне так кажется) от засушенности и преждевременной старости. "Живы дети, только дети, мы мертвы, давно мертвы", — так писал Сологуб в начале двадцатого века. А Достоевский еще раньше сказал, что через детей душа лечится.

Не верьте тем, кто говорит, что дети жестоки, эгоистичны, что они обуза и крест, что они цветы жизни, которые надо сажать головками вниз и т. д. Они то, что мы им дали. А им надо только одно — нашу любовь.

— Что вы читаете, если не секрет? — поинтересовался попутчик, чтобы завязать беседу. Действительно, идиотизм: вот уже полдня трясемся в одном купе и ни слова не сказано. Сейчас спросит, куда еду, зачем. Как это скучно! Деликатно отвечаю:

— Да вот, новую книжку Донцовой прихватила на вокзале. А что у вас?

— "Иудейская война" Л. Фейхтвангера.

— Ого! — восхитилась я.

Военный засмеялся:

— Кто-то в вагоне оставил, я открыл и увлекся.

Беседы не получилось: объявили стоянку на десять минут. Мой попутчик рванул на перрон за новым пивом и воблой.

Я боюсь выходить из вагона. Страх остался с детства, когда с отцом путешествовали в областной центр. Расстояние, как от Москвы до Питера, целую ночь можно спать. Отец, как правило, загуливал с попутчиками, а я лежала и тряслась: вдруг выйдет на остановке и отстанет от поезда! Почему-то безумно жалко было при этом его, а не себя. Однако, в каком бы подпитие отец не находился, про меня он не забывал.

По вагону бесконечной чередой тянулись торговцы. Мороженое, пресса, глухонемые с кроссвордами. Потом появятся пуховые платки, а в Омске — кедровые орешки, а в Слюдянке — байкальский омуль…. Так знакома эта дорога, только вот, стыдно признаться, за двадцать пять лет побывала в родных местах, где живут мои мама, сестра и брат, всего три раза. Один раз — ехала на похороны отца и не успела. Так и осталось в сознании: папа где-то далеко, но он есть…

— Мороженого хотите, сейчас принесу? — еще раз попытался наладить контакт доброжелательный военный.

— Нет, спасибо. Я в дороге есть вообще не могу.

— Как, совсем?

— Совсем. Только чай, преимущественно зеленый.

Попутчик неодобрительно покачал головой. Он-то собирался развернуться на столе со всеми своими припасами. В жаре они могли испортиться, поэтому требовалось их срочно съесть. Меня подташнивало от качки и духоты. От запаха копченой курицы и лука стало вовсе не по себе. Чтобы отдышаться и не смущать соседа, я вышла в коридор, застланный светлой и чистой дорожкой.

Почему в апреле в поезде такая жара? Я привыкла спать с открытой форточкой в любую погоду. А по утрам — холодный душ. Жара действует на меня парализующе. Здесь же нас законопатили в купе без кондиционеров, а ночью кочегарят изо всех сил. Выйдя в тамбур и прижавшись лбом к холодному стеклу, я смотрела на проплывающие мимо ажурные березовые рощи, утонувшие в талой воде. Еще нигде нет зелени, а вода подступает к самой насыпи.

Удивителен контраст расцветшей и застроившейся в последние годы Москвы с провинцией. Везде по-прежнему разруха, как после гражданской войны, запустение, грязь…. И чем дальше от центра, тем это очевидней. Конечно, не все сразу, дойдут и сюда перемены, и провинция поднимется. Хочется верить.

Когда приеду, обязательно соберемся с одноклассниками. У нас есть семейная пара, которая вышла из нашего десятого "Б", Ирка Савина и Сашка Карякин. Они отвечают за связь, у них и собираются всегда по разным поводам. Многие отучились, отслужили и вернулись в поселок. Но есть и такие, как я, которых судьба забросила далеко от родного дома. Меня вот в Москву, такую глухомань.

Я начинала волноваться, когда думала о том, как встречусь с мамой, Она до сих пор живет в двухкомнатной распашонке, в которой я прожила шестнадцать лет. Брат и сестра с семьями давно уже обзавелись трехкомнатными квартирами. Схожу в родную школу…

Теперь, наверное, трудно поверить, что школу можно любить. Десять лет прошли в одних стенах, с одними и теми же учителями и одноклассниками. Подумать только, десять лет! Таня Вологдина, Ольга Яковлева, Танька Лоншакова, Сашка Колобков, Марат Нарутдинов, Боря Зилов… Их тоже, наверное, увижу, Боже мой! Я даже похолодела от этой мысли. Ведь со многими из них я не виделась с того самого дождливого выпускного вечера, после которого, наутро, едва не прямо в белом гипюровом платье и лаковых белых туфлях я садилась в поезд, и меня провожали они, мои, уже бывшие, одноклассники. Я старалась шутить и цитировала Чехова: "В Москву! В Москву!"

В вагоне зажгли вечерний свет, сосед давно пообедал. Я со спокойной совестью могу завалиться на своей полке с книжицей. Авось, усну, а то и впрямь укачало. Совсем здоровье никудышное стало. Потому-то и редко навещаю родных, что дорога долгая, тяжелая. По молодости не до того было: учеба, работа. Потом детей не могла бросить надолго. Когда приезжала в последний раз, мама, прощаясь, горько произнесла: "Теперь меня хоронить приедешь?"

Колеса уютно постукивают, глаза сами собой закрываются, но не сон приходит, а воспоминания. Кажется, это было вчера. С закрытыми глазами я обойду все закуточки родного, в общем, не так уж и красивого поселка. Наши дворы с двухэтажными домами утопали в зелени. В Забайкалье природа не очень богата: во дворе росли карликовые лиственницы и березы, черемуха, дикая яблоня. Кусты, в основном. Деревянные беседки были старательно выбелены. Хорошо сиделось в них майскими вечерами, сколько пелось, рассказывалось!

Бывало, собирались в беседке люди самых разных возрастов, разговаривали, пели. Помню, меня, восьмилетнюю, мужики-соседи просили:

— Спой "Реченьку"!

И я заводила тонюсеньким голоском:

Течет речка по песочку, золотишко моет.

Молодой жулик, молодой жулик начальничка молит…

Палисадники у домов были огорожены штакетником, на клумбах росли цветы — львиный зев, ноготки какие-нибудь, анютины глазки. Может, это ностальгия по детству рисует такой райский уголок? Почему все так хорошо помнится?

Десятый класс, выпускной, был самым сумасшедшим! Даже школьная рутина стала привлекательней от мысли, что скоро всему конец. Мы сблизились как никогда. Возникла даже идея всем классом поехать на БАМ. Да, вот так, по-комсомольски! Правда, я-то знала, кто на самом деле строит БАМ. Папа работал на железной дороге, и ему не раз приходилось снимать с проходящих поездов совершенно обмороженных бамовцев, бегущих со стройки века с риском для жизни. Помню, спорила с отцом, не хотела признавать очевидного. Восторженная была не в меру, комсомолка.

Впрочем, последняя школьная осень начиналась, как обычно: сбор металлолома, праздник цветов с конкурсом на лучший букет, КВН.

В сентябре мы еще бегали на танцы. Круглая танцплощадка была построена в чахлом тополином парке на месте болота. Мы наряжались в модные брюки клеш и трикотажные кофточки под названием "лапша", а сверху напяливали "олимпийки" — спортивные шерстяные кофты синего цвета с глухим воротником на железной молнии. Тоже писк моды по тем временам. Заказывали в областном центре, студенты привозили на выходные целые кучи таких "олимпиек". И вот под умопомрачительный текст "Звездочки вышли на небеса, вышла на небо луна" мы топтались в объятьях не совсем трезвых местных пижонов или прыгали под бравурного "Карлсона".

Мальчишки-одноклассники ревниво следили за нами, но сами танцевать не решались. Мы смотрели на них свысока: шпана на лямках! Девчонки искали кавалеров повзрослее, а я тосковала по прекрасному принцу. В сентябре мне исполнилось шестнадцать лет. Ложась спать в этот вечер, я посмотрела на небо и произнесла любимое заклинание: "Семь звезд, я одна — приснись тот, кто любит меня!"

Приснился юноша, которого я никогда не видела. Вот его я и ждала потом всю жизнь, проморгав бездарно столько интересных лиц и любящих сердец! Но самое больное воспоминание — это Борис…

Нет, это не сразу началось! При внешней самоуверенности и даже высокомерии, я обладала массой комплексов. Самый главный из них — как я его окрестила, "комплекс брони". Я внушила себе (не без помощи близких подруг, двух Танек), что мальчишки меня боятся. Вроде как я окружена броней, ко мне не подступиться. А почему? В классе я на виду, учусь хорошо, во всех мероприятиях заводила и организатор. (Надо ж, уже тогда была "училкой"!) Попробуй к такой подступись! Да и не поощряла я фривольных отношений, все ждала того, из сна.

Но как хотелось любви!

Итак, мальчишек из класса в расчет мы не брали еще: мелюзга. На танцы не ходят, на школьные вечера их не вытянешь, в кино собираются своей кучкой. Разве что билеты возьмут, если попросить, но при этом места выберут как можно дальше от своих. Нас это коробило: "Подумаешь, баптисты какие!"

Однако на торжественной линейке по случаю нового учебного года все девчонки пережили шок: наши пацаны превратились в полноценных юношей. Некоторых просто невозможно было узнать, так вытянулись и раздались в плечах за лето. Вот, например, Борис. Он всегда занимался спортом: волейбол, баскетбол, штанга. Я с удивлением и каким-то недоверием разглядывала его. Светло-русые вьющиеся волосы до плеч (помните, была мода на битлы?), высокий рост, плечи и грудь атлета. А глаза голубые-голубые и нахальные! Может, это мне показалось тогда, но я заробела.

В школе я слыла недотрогой и гордячкой. Обо мне говорили: "Она высокого мнения о себе". О, как это было несправедливо! Я ужасно была одинока и не уверена в себе! Когда поймала этот наглый взгляд Бориса, то испугалась почему-то. Разве я дала повод так смотреть? Стала следить за собой. С Борисом разговаривала, если вдруг снисходила, предельно холодно, но чаще не замечала совсем.

Однако, как не замечать, если в одном классе учимся? Глаза сами ползут влево: вот он тоже на последней парте в соседнем ряду. Совсем близко. По истории или по литературе подсказки шепчу: так у нас заведено — спасать утопающего. Записки постоянно гуляют по классу, приходится передавать.

В Забайкалье самое красивое время года — осень, сентябрь. Все в золоте. Небо ярко-синее, бездонное. Погода радует, особенно после того, как объявили, что завтра на картошку в колхоз. Десятый "Б" кричит "Ура!" Уроки не учить, можно сбегать в кино или на концерт. Кино для нас с девчонками составляло неотъемлемую часть жизни. Только бы не душераздирающее индийское, а то у нас любят эти сопли. Половина зала рыдает, другая половина (в которой и мы с Таньками) ржет.

Так и есть! На афише аршинными буквами намалевано: "Бобби". Опять индийское! Но в кино можно встретить районных парней, которые нас интересуют. Мы, конечно, не знакомы, даже шапочно, но всю подноготную их знаем. Так уж повелось: поселок маленький, все друг про друга все знают. Вот Танька Вологдина толкает меня в плечо:

— Вон твой Валера прошел. Такой бравенький!

"Мой" — потому что на танцах приглашал меня постоянно. Танька Лоншакова пихает в другой бок:

— Смотри-ка, Братья Карамазовы!

Так мы называли неразлучных Борю Зилова и Марата Нарутдинова. Еще почему-то их называли баптистами, наплевателями, маракасами и даже квазимодами. Наверное, все эти прозвища свидетельствовали об особом к ним интересе. Ребята составляли забавный контраст. Оба высокие и кудрявые, но Марат худенький, чернявый, глаза, как спелая черемуха, большие и круглые. В отличие от Бори он часто улыбался, обнажая крупные, неправильно растущие зубы. Он был очень мил, наш Мараша.

Братья Карамазовы перед фильмом заглянули в универмаг. Мы за ними, как бы невзначай. Борис купил кусок джинсовой ткани. А что, джинсы ему пойдут, даже самодельные.

Назавтра едем на картошку в колхоз. У школы толпится народ, ждем автобуса. Я уже невольно выискиваю глазами стройную плечистую фигуру. Увидела, стало веселее. Наконец, скрипя и фыркая, подкатил наш автобусик, мы взяли его штурмом. Хохот, возня, мальчишки усаживаются в проходе: места не всем хватило. Я вдруг вижу заботливый взгляд Бориса. Он удостоверился, что я сижу, мгновенно отвел взгляд. Мараша улыбается во весь рот и что-то говорит ему в ухо. Борис серьезно кивает. "А у него веснушки на носу и губы толстые", — вдруг счастливо думаю я.

Приехали на поле. Красота! Вдали желтеют выгоревшей травой сопки, заходя одна за другую. Небо такое высокое. Только вот копать-то и нечего. Куда делся урожай, непонятно. То ли выгорело все летом, то ли сгнило. На класс мы собрали всего два ведра; на этом трудовые подвиги наши и завершились.

Мальчишки позвали нас в лес, что начинался за полем. Там протекала речка, на ее берегу мы и устроили нечто вроде пикника. Выложили съестные припасы, у кого что, накрыли импровизированный стол. Я всегда любила такие застолья вскладчину. Сама-то могла с собой прихватить разве что вареную картошку, яйца да зеленый лук. Жили мы довольно скудно. А у других ребят случались и колбаса копченая, и сало, и конфеты, даже апельсины или яблоки. Тогда в Забайкалье с фруктами было совсем неважно. Стыдно сказать, но я набивала себе живот совсем нескромно во время таких походов и пикников!

Мальчишки сначала стеснялись подходить к столу, потом всех уломали, дружно навалились. Жара совершенно не осенняя, нас разморило. Однако решили не сдаваться, мальчишки предложили погонять футбол. Танька Лоншакова полезла на самое толстое дерево, я за ней. Смотрели, как на другом берегу реки наш молодой физрук гоняет восьмиклассников. Потом играли в "третий лишний", обливались водой. Купаться уже нельзя, учителя строго-настрого запретили. Однако мы с Танькой проследили, как Борис обнажился по пояс и нырнул в самом глубоком месте. Мы его, конечно, не выдали, когда физрук подозрительно спрашивал, почему это у него штаны мокрые.

Откуда-то появились мотоциклы, часть народа оседлала их и с треском и дымом скрылась за деревьями. Проводив счастливчиков завистливыми взглядами, мы отправились домой пешком. Тут-то и почувствовали страшную усталость. Танька не растерялась и повесила на вилы, которые нес Витька Черепанов, наши ведра и сумки. Я совсем расхрабрилась и набросила надоевшую мне куртку на плечо Борису. Замерла на секунду: что если скинет без слов? Он мог, он дикий всегда был! Зилов только молча поправил куртку.

У бензоколонки нас подобрал рейсовый автобус. Я выходила раньше Бориса, в Бездымном городке, а он жил в пятиэтажках. Я знала, что у Бори большая семья, куча братьев и сестер. И с первого класса удивлялась, что он такой ухоженный и чистенький. У нас обычно много детей было либо у цыган, либо у пьяниц законченных. Их дети побирались, попрошайничали, бродили по поселку грязные, оборванные…

Моя остановка. Я осторожно забираю куртку, боясь глядеть ему в глаза. Борис и бровью не повел, будто ничего не заметил. Нет, он все-таки дикий! Если Мараша хоть как-то общался с девчонками, то этот всегда в стороне! В классных вечерах и танцах не участвует, общие мероприятия игнорирует. Индивидуалист и отщепенец! Баптист и Квазимодо, одним словом.

Иногда казалось, что лед растоплен. Вот-вот и приручим Марашу с Борисом, втянем в жизнь класса. Ан, нет! На следующий же день явятся, как ни в чем не бывало, все такие же отстраненные, чужие. Мне нестерпимо было это видеть!

Однажды девчонки пристали ко мне:

— Анька, придумай что-нибудь: танцевать охота, а Пушкин не разрешает просто так собираться. Обязательно тематический вечер нужно провести.

Пушкин — это наш директор. Вот уж кто был пародией на свою фамилию! Он вел у нас историю и обществоведение. Приходил в класс, садился на стул и начинал монотонно читать с учебника очередной параграф. Мы не шумели: директор все-таки, но занимались, кто чем хотел. Переписка процветала именно на его уроках. Самое обидное было то, что Пушкин вытеснил нашего любимого историка, Юрия Евгеньевича, который вел нас с пятого класса. Юрий Евгеньевич был поэт в своем деле. Он возил ребят в археологические экспедиции искать могилу Чингисхана. Он основал в школе краеведческий музей, куда помещались предметы, привезенные с раскопок. До сих пор мне слышится его чеканный голос, когда натыкаюсь на имена Муций Сцевола, Леонид, Кай Юлий Цезарь. А как он рассказывал!

Теперь Юрий Евгеньевич вел у нас военное дело. Он был майор в отставке и всегда ходил в гимнастерке и галифе. Пожалуй, это первый в моей жизни взрослый мужчина, в которого я была чуть-чуть влюблена.

Однако вернемся к Пушкину. Мне предстояло придумать во имя класса что-нибудь интересное, чтобы это выдать за тематический вечер. Идея лежала на поверхности. Дело в том, что лето я провела в Москве у тетки. Там проходил кинофестиваль, и мне, темной провинциалке да еще страстной любительнице кино, довелось увидеть обожаемого мною Дина Рида.

Сейчас мало кто знает его. Американский певец, киноактер, борец за мир, изгнанный со своей родины за то, что у Белого дома выстирал американский флаг в знак протеста против войны во Вьетнаме. Вокруг него был ореол мученичества, под стать Солженицыну или Ростроповичу, только наоборот. А главное, он был красив! Тогда мы не видели голливудских фильмов, почти не знали американских звезд. На тусклом фоне Дин Рид смотрелся полубогом.

На фестивале было полно, конечно, отечественных знаменитостей. Совсем недавно я обомлела, увидев по телевизору рекламу с одной из тех знаменитостей: в рекламе показали старый ролик с того фестиваля. И меня собственной персоной, с дурацкой косой и челкой возле этой знаменитости.

Когда я вернулась в наш дикий поселок, было о чем порассказать девчонкам! То-то было торжество, девчонки чуть не сдохли от зависти. Однажды, рассказывая младшей сестренке о Дине Риде, я так увлеклась, что целая лекция получилась. Даже с музыкой: у меня имелись пластинки с его песнями. И вот теперь я вспомнила о той "лекции". Что если повторить ее для класса во внеурочное время?

Сказано — сделано. Зиночке (так мы называли нашу классную) сообщили об этом, Пушкин дал добро. Собрав свои сокровища: вырезки из журнала "Ровесник", фотографию с автографом, подаренную мне самим Дином, пластинки, а также прихватив старенький проигрыватель "Молодежный", я предстала перед классом. Боялась, что народ не соберется, даже при желании потанцевать. Особенно наши дорогие Наплеватели, которые еще днем что-то пробурчали по поводу обязаловки. Однако класс был почти в полном составе. Я уже начала тронную речь, когда двери открылись и в аудиторию важно вплыли Боря с Маратом.

Я вновь увлеклась, повествуя о "подвижнической" деятельности Дина Рида. Ребята слушали внимательно, даже с интересом, смеялись в нужных местах. Да, тогда рассказ о фанатической любви поклонников, которые раздирают рубаху кумира на куски, вызывал смех и искреннее недоумение! Я чувствовала себя актером на сцене: вот они мои благодарные зрители. Я и не знала, что так тщеславна. Но важнее всего почему-то было то, что Боря смотрит так серьезно, не отрывая взгляда. И слушает. Это было мое маленькое торжество.

Танцы получились. Правда, Боря с Маратом ломались, девчонки силком пытались их утащить танцевать. Но только не я! Для меня это было бы верхом оскорбления, откажись кто-либо танцевать со мной. А нарываться самой — слуга покорная! И это не от высокомерия, нет. От страшной неуверенности в собственных силах, от неверия в свою женскую суть.

Сейчас смешно об этом вспоминать: за всю жизнь я получила столько подтверждений моей женской привлекательности, даже с избытком, как казалось порой! А тогда хотелось любви, внимания от одного, единственного мальчика. Хотелось, чтобы кто-то любил, доказывал свою любовь, но я была совсем одна. Кругом все ходили парочками, без конца влюблялись и ссорились, дружили, гуляли. Говорят, даже целовались, правда, я этому не верила. Завидовала ли я счастливым парочкам? И да, и нет. Мой возлюбленный в мечтах был не такой, как наши разболтанные, глупые мальчишки. Я должна его уважать! Вот, например, Дин Рид…

Впрочем, пусть не Дин Рид, кто-нибудь поближе. Но на меня, кажется, никто не обращает внимания. Общественная жизнь заменяет мне личную, и так будет всегда… Я не замечала, как становилась все высокомернее, все строже судила мальчишек, демонстрируя презрение и чуть не брезгливость.

…Среди ночи я неожиданно проснулась. Поезд сильно качнуло на стыке, так что я чуть не свалилась с полки. Командировочные так и не явились в купе, а отставник мирно посапывал, зарывшись в подушку. Ну вот, теперь ни за что не усну до утра.

Я все вспоминаю, вспоминаю, так что приснилась встреча с одноклассниками, которая вскоре произойдет. Да! Приснился Борис. Он был такой старый, изношенный, спившийся! До сих пор остро ощущаю разочарование, которое пережила во сне. А что, ведь я не видела его двадцать пять лет! Все могло случиться. Я ничего не знаю о нем, кроме того, что он окончил училище, отслужил в армии, потом надолго уехал на север и, кажется, вернулся. Может, его и нет в поселке.

Что же было дальше тогда, в последний школьный год? Я только сейчас осознала, что, так кропотливо вспоминая чуть не по дням события того года, я, видимо, пытаюсь разобраться, что же произошло тогда у нас с Борисом. Или что не произошло, будет правильнее сказать.

Итак, девчонки разработали план постепенного приручения Братьев Карамазовых. Нам даже казалось, что появились какие-то сдвиги. А скорее всего, это происходило естественно: они просто взрослели.

Я скоро заметила, что наша красавица Любка Соколова, которую родители держали в ежовых рукавицах, заглядывается на Бориса. Она демонстративно вздыхала и шептала, закатывая глаза:

— Ах, Аполлон!

Я сердито фыркала на это:

— Нашла Аполлона!

А сама про себя думала: "Ну, если на то пошло, то скорее Давид Микельанджеловский". Впрочем, сам Борис не догадывался о наших томлениях и по-прежнему держался от всех в стороне.

На какое-то время нас всех сблизил весьма печальный повод. Умерла от рака учительница немецкого языка Анна Петровна, она же мама Тани Вологдиной. Это несчастье свалилось на нас в конце сентября. Я читала Горького и наткнулась на слова: "Хорошему человеку жить трудно, умереть — легко". Пошлый писатель Горький попал в самую точку, как мне казалось тогда. Подписка на похороны, дежурство у гроба, сидение с Таней по ночам. Она похудела и скукожилась как-то за одну неделю. Но самое страшное — это ее глаза. Мы боялись в них смотреть.

Решили организовать суточное дежурство у Анны Петровны и сообщили Пушкину, что на уроки не явимся. Он с идиотской улыбочкой ответил:

— Ничего! Скоро и вы все там будете!

Просидели ночь, сменяясь группами. Отдыхали в холодном коридоре на каком-то ящике. Мерзли страшно, может, от недосыпа и необычности происходящего. Я как-то совсем легко была одета, но просить куртку или пиджак у мальчишек не решалась. Да и сердилась на них. Это ж надо: оказывается, Боря с Маратом курят. Да так внаглую, открыто! Они вообще как-то развязно себя вели, совсем не как в классе. Я старалась не смотреть в их сторону, однако заметила, как Борис стянул с себя куртку, подал Марату. Тот с улыбкой до ушей предложил ее мне. Я сухо поблагодарила.

Молодость брала свое: несмотря на неуместность ситуации, наш симпатичный интеллектуал Гришка Медведев открыто ухаживал за недалекой Антиповой, хотя всем было известно, что он сохнет по Ольге Тушиной. Марат так разрезвился, что решил охватить сразу троих, меня и двух Танек. Мы его дразнили:

— Марашка-Чебурашка!

А он гордился:

— У меня целых три девчонки, — и при этом пытался обнять сразу всех.

Это было не к месту и не ко времени, но очень дорого. В эту ночь мы делились теплом и скудными припасами. Отдавали мальчишкам еду, говоря, что не голодны. Такие минуты прекраснодушия и близости редко случаются в большом коллективе. Конечно, на следующий день в классе установилось прежнее, но мы помнили, как нам было хорошо вместе.

Школьные будни — это бесконечные уроки, к которым надо основательно готовиться. Нагрузка у нас в десятом классе была весьма ощутимая. Мы стонали под бременем физики, алгебры, астрономии, чуть-чуть отдыхали на физкультуре и военном деле. Наш юный физрук, которого мы называли фамильярно Игоряшей, вел еще спортивную секцию. У меня периодически возникало желание усовершенствовать фигуру и похудеть, поэтому я заставляла себя ходить на волейбол и баскетбол. Даже внушила себе, что мне это нравится.

По осени мы еще отправлялись на стрельбище, тренироваться в стрельбе. Нам выдавали винтовки, мы шли гуськом в сопки, где была вырыта ровная площадка, со всех сторон защищенная земляными валами. Мы стреляли по мишеням. Витька Черепанов меня без конца отвлекал, дергая за косу. Я отбивалась, сердилась и отчаянно мазала. Всегда очень снисходительный ко мне, Юрий Евгеньевич хмурился:

— Надо искать ошибку.

А что искать, вот она сидит, ошибка, белобрысая и кареглазая, да еще ухмыляется. На физкультуре как-то Витька меня запер в раздевалке и не выпускал в спортзал. Мне удалось выбраться, но Витька стал стеной перед дверью в спортзал и ни с места. Игоряша пришел на помощь, потом лукаво спросил:

— Что это он к тебе пристает? Влюбился?

Я, злая и красная, отбрехалась:

— Нет!

— Исключено? — рассмеялся Игорь.

— Вот у него и спросите, влюбился или так дурью мается!

А Витька с завидным постоянством подкарауливал меня в гардеробе и дразнил, не выпуская домой. Все заканчивалось великим побоищем. В ход шли портфели, книги, все, что попадалось под руку.

Однажды во время битвы у него вырвалось нехорошее слово. Сейчас уж не помню, какое, но поверьте, его наверняка теперь можно было бы напечатать в книге. Произнеся это слово, Витька сам устыдился, но поздно.

— Я тебя больше не знаю! — роковым голосом произнесла я свой суд.

Бедный Витька безуспешно пытался вымаливать прощение:

— Ань, ты обиделась, да? Обиделась?

У меня хватило выдержки не отвечать ему два урока, но потом я все же снизошла.

Что касается Братьев Карамазовых, то в их приручении девчонки нимало не преуспели. Однажды на физике, которую у нас вела молоденькая Витаминовна, Танька Лоншакова чуть не уморила меня со смеху. Она "колдовала", то есть привораживала ко мне, кого я пожелаю. Покосившись на парту, где сидели Боря с Маратом, я пожелала… ну, Марашу. Танька вдохновенно взялась за дело. Она бормотала какие-то немыслимые заклинания, делала невероятные пассы руками по воздуху, таращила и без того огромные навыкате глаза. Само по себе уже это было смешно, однако она еще и комментировала процесс приворота:

— Вот уже приворожились волосы, вот приворожилась вся голова, теперь ноги, вот и все тело приворожилась, теперь и душа твоя… Нет, вот черт! Нос никак не привораживается! Попробую еще все заново!

Меня душил смех, я лежала на парте, и умирала, наблюдая, как Мараша недоуменно смотрит на Таньку. На нас все стали оглядываться, а Витаминовна устала делать замечания своим слабеньким писклявым голоском.

Танька была влюблена в Карима из района. Она бегала в кино, чтобы одним глазком посмотреть на обожаемого татарина. Он и впрямь был хорош: белокурый, а глаза огромные, черные с каким-то вечно удивленным наивным взглядом. Когда мы читали Блока "На поле Куликовом", Таньке особенно запала в душу фраза: "Очи татарские мечут огни!" Она громко скандировала эту строку на весь класс, пока я не толкнула ее локтем и не скосила глаза на Марашу. Он ведь тоже татарин, мог принять на свой счет.

Однажды мальчишки нам взяли билеты на замечательный фильм про индейцев "Виннету — сын Инчу-Чуна"! Это было продолжение истории про Виннету и его белого друга, с ней мы ознакомились раньше. Половина нашей школы сидела в зрительном зале. К одной из странностей, которых у меня немало, относится моя патологическая любовь всей жизни к индейцам, Гойко Митичу и фильмам с его участием. Нет ни одного бывшего мальчишки моего поколения, который бы не знал, кто такой Гойко Митич. Тогда понятие "качок" или "культурист" еще фактически не существовало. Мы за чистую монету принимали мощные бицепсы Митича и не интересовались, какого он роста.

Впрочем, даже сейчас Гойко Митич мне нравится куда больше, чем эти Шварцнегер и Сталлоне с Ван-Дамом в придачу.

Однако Виннету к нему не имеет никакого отношения, там был другой актер. Меня удивило, что на сей раз Борис и Марат сели в кинозале рядом с нами. Это был ощутимый прогресс. Я шепнула Марату (Боря все же спрятался за него, сев с другой стороны):

— О, Мараша, тебе не повезло!

Он чего-то испугался:

— Почему?

— Со мной опасно сидеть на таком фильме, ведь там будет Виннету!

Марат пожал плечами и покосился на меня с большим сомнением. Впрочем, я сразу забыла обо всем на свете, когда на экране развернулись невероятно сочные, яркие пейзажи, поскакали индейцы во главе с самим красавцем Виннету. А если еще добавить трогательную историю любви вождя апачей и хрупкой Рибаны, которым пришлось расстаться, то можно представить, в каком состоянии я вышла из кинотеатра.

Ребята шли поодаль. Танька шумно вздыхала и охала. Я упорно молчала, размышляя о настоящих мужчинах и о настоящей любви. Мама мне сказала, что такой любви не бывает. Я возмутилась страшно. Верить или нет? И кому верить? Может, только у индейцев, считавшихся дикарями, возможна такая чистая, нежная, бескорыстная любовь? Потому что они живут в гармонии с природой? Дойдя до дома, я попрощалась с одноклассниками. Бори и Марата среди них уже не было, по дороге растворились…

Почти с самого начала учебного года мы придумали себе странное занятие. Когда о нем узнали в параллельном десятом, то умерли со смеху:

— В детство впадаете!

Наша кроткая Зиночка это придумала, и на удивление привилось. Чтобы мы не болтались вечерами по поселку, она предложила читать какую-то соцреалистическую сказку про бывшего колониста, который перевоспитался и стал других перевоспитывать. Чушь редкая, но народ на это повелся. Скорее всего, потому, что и вечером хотелось быть вместе, чтобы что-то объединяло. Тут и не важно, что именно. Парадокс, но книжка увлекла даже мальчишек. Они с интересом следили за приключениями Толи Русакова и его борьбой с бандой Лени Чумы. Читала я. С первого класса так повелось: если надо что вслух прочесть, просят меня.

Девчонки были на все сто уверены, что Братья Карамазовы не придут. Явились как миленькие, и всякий раз, как читали, они приходили. Однако рано было праздновать победу. При подготовке есенинского вечера это ой-ой-ой как подтвердилось.

Первый общешкольный вечер в этом году выпал на нашу долю. Литераторша предложила нам тему "Сергей Есенин". Его ведь изучать придется и стихи учить наизусть, так не все ли равно когда. Распределили, кто что читает, поет. В каждой бочке затычка, я опять солировала. Считается, что у меня есть голос: все-таки три класса музыкального образования. Мне доверили "Клен ты мой опавший". Девочки группой на два голоса пели "Отговорила роща", а мальчишки — "Не жалею, не зову, не плачу". В ту пору грузинский ансамбль "Орэра" завоевал популярность именно этими есенинскими песнями.

Так вот мальчишки уперлись:

— Не будем петь. Только позориться!

Зиночка уговаривала их, уговаривала, даже заплакала. Я кипела праведным гневом:

— Чего их упрашивать, унижаться! Ничтожества! Им бы покурить да пошляться!

И тут Борис метнул в меня такой взгляд, что я вздрогнула. Однако не сдалась, только отвернулась в негодовании. Но они запели! Причем так ладно, так чисто! Нет, мы явно их недооценивали!

Репетиционный период я любила больше всего. Мы отложили на время чтение вслух, теперь собирались вечерами отрабатывать стихи и песни. Неожиданно выяснилось, что некому аккомпанировать. Вот незадача! Вспомнили, как Игоряша-физрук однажды хвастал, что умеет играть на гитаре, но знает только нехорошие песни. Мы все разом заржали, а он испугался:

— Вы не подумайте, что только плохие! И хорошие тоже.

Еще он предлагал тогда создать в школе свой ансамбль.

Мы набросились на Игоряшу с просьбой подыграть нам на есенинском вечере. Игорь отнекивался очень активно, но нашел выход. Обещал пригласить к нам своего друга, физика из соседней школы.

Время шло, физик не появлялся, мы начинали беспокоиться. За два дня до намеченной даты отрядили энергичную Ольгу Яковлеву в соседнюю школу, и она привела долгожданного гитариста на репетицию. Физик был идеальным физиком, как я их представляла: носил очки в темной, толстой оправе, был долговязым, нескладным, но прекрасно играл на гитаре и пел.

Он спел стихи Есенина, которые редко исполнялись: "Никогда я не был на Босфоре". Я тогда поняла: чтобы покорить мое сердце, не обязательно быть Гойко Митичем. Можно играть на гитаре и петь. Так банально. Нет, не подумайте, что я влюбилась в физика. Это открытие сработало чуть позже, когда в классе появился смутьян, баламут и возмутитель спокойствия Сашка Колобков. Но об этом после.

На последней репетиции мы разговорились с нашим аккомпаниатором. Он рассказывал, как у них в школе проходят уроки астрономии, о том, что он собирается ехать за инструментами для школьного ансамбля. Ох, и завидовали мы! У всех есть свои ансамбли! Впрочем, кто у нас петь-то будет? Наших баптистов разве заставишь.

Ну, а теперь о самом вечере. Все волновались, как первоклассники, даже мальчишки слегка бледнели, хотя не показывали виду. Оформление актового зала, где состоялось действо, было вполне на уровне. Газета, викторина с вопросами о творчестве Сергея Александровича, стенд с его книгами и иллюстрациями, очень симпатичный портретик, чем-то напомнивший Бориса, высказывания об Есенине разных умных людей. Еще до начала представления я забралась за сцену, чтобы не испортить эффекта первого появления. Дело в том, что я и тут решила выпендриться: нарядилась в псевдонародный костюм. Напялила ультрамодную юбку-макси, которую мне сшила тетка в Москве, и сильно приталенную черную кофточку с кружевами, доставшуюся мне от столичных кузин. Кофточка напоминала очертаниями такую, какие носили донские казачки. Этот наряд выгодно оттенял достоинства моей фигуры, которых было немного, но зато в избытке. Как говорила любимая тетка Тани Вологдиной, "полная пазуха". Еще я заплела косу и перекинула ее на грудь. Чем не рязанская девка, воспетая Есениным!

Вот Ольга Тушина рассказала биографию поэта, следующий выход мой. Я читала аж четыре стихотворения. Мое появление было встречено удивленно-восхищенными присвистываниями. Выдержав мхатовскую паузу, я начала читать. Они хорошо слушали! Какая артистка пропала во мне! Однако почему пропала? Все эти таланты прекрасно пригодилось в моей преподавательской деятельности: каждую лекцию я обставляю, как спектакль, и проигрываю его, как в театре одного актера.

"Гой ты, Русь моя родная!" Все четыре стихотворения пролетели на одном дыхании. Они так хлопали мне! О, как я тщеславна. Краснея от удовольствия, я покидала сцену. Краешком глаза зацепила Бориса. Он отвел взгляд в сторону, но я твердо знала, что произвела сильное впечатление.

Спели все хорошо, но лучше всех — наш гость физик. Его просто оглушили аплодисментами. Вечер удался, кажется, все довольны. Вон старейший наш завуч Валентина Ивановна, давно на пенсии, человек старой закалки, одобрительно кивает.

Кто возвысится, тот потом низко падет. Эту истину я прочувствовала, когда начались танцы. Братья Карамазовы и иже с ними переместились за деревянную перегородку, отделяющую актовый зал от коридора, и оттуда наблюдали за танцующими. Настроение было безнадежно испорчено: все оставшееся время я подпирала стену и старательно делала вид, что мне весело. Чувствовала себя жалкой и ничтожной в этом дурацком наряде русской девушки.

Дальше опять потекли будни. Уроки нас замучали, но мы не отказались от удовольствия почитать вечером вслух. Иногда контрабандой проносили транзистор, слушали музыку. Все становились какими-то теплыми, близкими в эти моменты. Даже Братья Карамазовы шутили, смеялись, дурачились с нами. И опять Любка Соколова закатывала глаза и шептала с придыханием: "Аполлон!"

В последний день октября в нашем классе появился новенький. Вернее, старенький: до восьмого класса он учился в нашей школе, потом поступил в железнодорожный техникум и вот почему-то вернулся назад. Сашка Колобков был прелестным существом. Девчонки очень скоро стали называть его между собой ангелочком и пупсиком. Он был невысок, но какой-то весь ладный, подвижный, даже пластичный. Так уж сложилось, что он сыграл в моей школьной жизни важную роль, а в наших отношениях с Борисом, пожалуй, решающую. Сашка страшно любил всякие секреты, интриги. Он обожал толкаться между девчонок и что-то узнавать, выспрашивать. Колобоша сразу очень органично слился с компанией Бориса и Марата. А вот ребята погрубее, побрутальнее его почему-то невзлюбили. С появлением Сашки все оживилось, произошла некоторая перегруппировка, но главные сюрпризы были впереди. Пока же Сашка вживался в наш класс, притирался, и очень скоро мы стали говорить вместо "эти Братья Карамазовы" — "эта троица". Колобоша стал служить неким буфером между нами и мальчишками.

В советское время какие были праздники? Седьмое ноября, Новый год и Первое мая. Мы не очень вникали в политическую суть двух из них. Для молодежи это лишний повод собраться, выпить и потанцевать. Тем более что впереди каникулы, грех не расслабиться.

Закончилась первая четверть. В последний день перед каникулами у всех озабоченные лица. Но вовсе не потому, что на двадцать девять человек двенадцать неуспевающих. Принимается важное решение: у кого собраться? Мальчишки обидно равнодушны. Но это на первый взгляд. Стоило нам рассердиться и объявить, что сами все устроим, но их не позовем, как тут же нашлась квартира. В коридоре состоялся совет: по сколько собирать.

Конечно, все уже давно пили вино и кое-что покрепче. С восьмого класса мы отмечаем праздники вместе и, разумеется, со спиртным. Я вначале протестовала, обличала, взывала к совести, но на меня не обращали внимание. Да что взять с мальчишек, если девчонки не упускают случая стащить от общего застолья бутылку вина и распить ее втихомолку. Почему-то это им казалось приключением. К выпускному классу я уже смирилась с пьянством, но сама ни капли спиртного не брала в рот принципиально. Все это знали, и давно уже никто не донимал меня фразами типа "Не уважаешь!"

Итак, решено собирать по три рубля с учетом выпивки. Ого, как у всех заблестели глазки, как все оживились. Ольга Тушина взяла на себя финансовую часть мероприятия и велела всем принести деньги к школе в три часа. Народ проявил завидную дисциплину в этом вопросе. Гришка вызвался помочь девочкам с закупкой продуктов: сумки таскать. Я не люблю ходить по магазинам, поэтому сразу устранилась. На следующий день я просидела дома, занимаясь уборкой и читая книгу Бальзака. Забежали встревоженные девчонки, сообщили, что с квартирой ничего не получилось. У Витьки Черепанова родители должны были уехать, но не уехали. Что делать? Танька Лоншакова таращила глаза и повторяла в сильном волнении:

— Что делать-то будем? А? Что?

Так надоела, что я гаркнула:

— Ну, чего ты кудахчешь? Пусть мальчишки придумают, должны же они на что-то сгодиться?

Однако это ее не успокоило:

— А если не придумают? Тебе что, все равно?

— Абсолютно.

Я не очень-то кривила душой. Сценарий подобной пьянки давно был известен. Что, собственно, могло меня привлечь, кроме удовольствия побыть с ребятами вне школы? Поэтому на все причитания Танек я спокойно ответила:

— Как-нибудь образуется.

Так и получилось.

С утра седьмого ноября, как известно, была праздничная демонстрация, в которой принимал участие весь поселок. Мы собрались у школы, откуда начиналось наше шествие, получили транспаранты и всякие флаги. Долго препирались, кому что нести. Это самая неприятная часть праздника, ибо тот, кто был отягощен символикой красного цвета, вынужден был обязательно вернуться в школу, чтобы сдать этот хлам. Остальные же разбредались с площади кто куда.

Седьмого ноября в Забайкалье уже глубокая зима. Однако солнце, такой частый гость у нас в любое время года, располагало к приподнятому настроению. А еще прибавить предвкушение пирушки и хождение толпой, в котором есть своя магия, возможность орать во весь голос "Ура!" Лица моих одноклассников оживлены. Мы поем, смеемся, наступаем друг другу на ноги, задираем соседнюю колонну и скачем на месте во время остановки, чтобы не замерзнуть. Ну вот, добрели до цели, то есть до площади, откуда народ разбегался к праздничным столам.

Мы собрались возле клуба железнодорожников решать насущную проблему: где нам осесть. Гришка Медведев встретил родителей, они тоже шествовали со своей организацией, а потом шли к кому-то в гости. Гришка принес радостную весть: разрешили! Со спокойной душой мы отправились по домам отогреваться, наряжаться и набираться сил. Выделили группу девчонок, которые должны были прийти пораньше: готовить и накрывать стол. Я опять избежала черной работы.

В назначенный час мы, наконец, собрались за столом. Девочки еще шустрили, бегали из кухни в комнату, резали и расставляли закуски. Я прилипла к телевизору. Дело в том, что телевизор у нас в поселке был экзотикой: местоположение и сопки мешали принимать передачи. Весь мир давно уже не мыслил существования без этого ящика, а мы — абсолютно девственны в этом смысле. Однако именно тогда что-то там построили, и в поселке стали появляться в домах светящиеся экраны.

Я оторвалась от телевизора, совершенно обалдевшая, только тогда, когда услышала звон вилки по бокалу. Это импровизированный тамада Шурик Ильченко по кличке "Буратино" взывал к тишине. У нас всегда первый тост был за дружбу. Это святое. Это вне времени, вне пола и вне быта.

Я почему-то взглянула на Бориса, который пил водку не морщась. Поймав мой взгляд, Боря улыбнулся. Вот это да! Я тут же услышала над ухом шепот Любки Соколовой:

— Как хорош, не правда ли?

И услышала ответ серьезной Таньки Вологдиной, сидевшей возле нее:

— Хорошенький.

Я зло посмотрела на Любку: как никак пьют за дружбу, а сами о чем? Потом Шурик заговорил о будущем. Говорил томительно долго, витиевато, как он любил. Мы его подстегнули:

— Короче!

Он не обиделся и договорил свою мысль до конца:

— Давайте обязательно встречаться каждые пять лет. И первую встречу назначим на 1981 год!

Все дружно одобрили идею и выпили за это. За столом царило неподдельное веселье. Сашка Колобков был в центре внимания, он острил, кокетничал, кривлялся. Когда все насытились и уже высказывались предложения потанцевать, Колобошка с Зиловым куда-то исчезли. Через некоторое время они явились с гитарами.

Все были страшно заинтригованы и ждали, что будет дальше. Оказалось, что Борькина гитара переделана в электрическую. На глазах у изумленной публики Зилов подсоединил ее к радиоле, невероятно усилив звук. У Сашки была обычная гитара. И вот они ударили по струнам и запели. Пели моднейшие песни из репертуара ансамбля "Цветы", но больше русские версии битлов, а также "Венеру" (русский "Шесгарес") и мелодию из фильма "Крестный отец". Сказать, что мы были потрясены — ничего не сказать.

Я смотрела на Бориса и понимала, что пропадаю. Взяв в руки гитару, он преобразился для меня, как в сказке, где чудовище оказывается прекрасным принцем. И взгляд его стал другим: открытый, смелый, почти в упор. Я потерялась под этим взглядом окончательно. Обернувшись к девчонкам, догадалась, что не одинока в своих ощущениях. Любка кусала губы и плотоядно впивалась глазами в лицо Бориса. Танька Лоншакова мечтательно улыбалась. Даже Ирка Савина, давно уже числившаяся за Карякиным, восхищенно внимала певцам, явно отдавая предпочтение Борису.

Сейчас я думаю, что видела все сквозь мутные очки ревности. Ведь Сашка Колобков тоже снискал свою долю лавров, девчонки обожали его с первого же дня. И ясно было, кто инициатор этого вдохновенного концерта. Сашка пел еще не оформившимся дискантом, и бархатный баритон Бориса (какая звукопись — "бархатный баритон Бориса"!) служил довольно гармоничным его обрамлением.

После началась проза, если к танцам применима подобная метафора. Вернее, сначала была игра в колечко, которая определяла пары. У меня подкосились ноги, когда мне объявили, что я танцую с… Зиловым! Он еще ни разу ни с кем из класса не танцевал. И дикость Братьев Карамазовых уже вошла в пословицу. Я замерла, не зная, как поступить. В это время, похоже, Борис переживал то же самое. Он страшно покраснел, замялся. Марат и Сашка его подбадривали игривыми репликами. Мы смотрели друг на друга из противоположных концов комнаты и не делали никаких движений к сближению. Когда пауза затянулась, я не выдержала:

— Нет, ни за что я с этим Квазимодой не буду танцевать!

Девчонки взялись меня уговаривать:

— Ну, на благо общества уж постарайся! Ради будущего нашего класса! Он же никогда так и не будет приручен!

Выталкиваемые с обеих сторон, мы медленно приближались друг к другу. В этот момент я ненавидела Бориса слепой, бешеной ненавистью. Мне казалось, что, превратив обыкновенный танец в фарс, он смертельно оскорбил и унизил меня. "Никогда, никогда ему не прощу этого!" — мстительно думала я, глядя в его голубые глаза, которые оказались невероятно близко… Борис обнял меня так осторожно и нежно, что сердце мое замерло от какого-то пронзительного чувства.

В это время Марат с идиотской, как мне показалось, улыбочкой произнес:

— Тебе повезло!

Все еще красный и напряженный, Борис непонятно усмехнулся и ответил:

— Ага, повезло.

"Кажется, надо мной издеваются!" — думала я, деревенея. Танец стал для меня медленной пыткой. Я едва касалась плеч партнера, но хорошо помню, что под шелком пестрой по тогдашней моде рубахи ладони мои ощущали каменную упругость его мышц. Это почему-то волновало и злило еще сильнее. Я прятала от Бориса свой взгляд, стараясь не поднимать головы, и смотрела по сторонам. Народ давно уже перестал глазеть на нас и вовсю танцевал. Вот это да! Марат тоже танцует с дотошной Танькой Лоншаковой! Никак новая эра наступила!

Мы молчали. Я затаила обиду, но тем не менее не могла не признаться, что мне было приятно вот так медленно плыть по волнам психоделической музыки в сильных, но очень бережных объятьях Бориса. Теперь я думаю, что он сам немало трусил. Решившись на него взглянуть, я натолкнулась на мягкую улыбку, которую тут же определила ехидной. Наверное, мы испугались оба. Я не выдержала танец до конца и позорно бежала, бросив Зилова посреди комнаты. Это была моя маленькая месть.

Однако все происходящее окончательно выбило меня из колеи. Я наблюдала, как мальчишки, до сих пор считавшиеся дикими, выделывают невероятные коленца в быстрых танцах, и никак не могла вернуть прежнее равновесие. Может, прав Лермонтов, сказав, что первое прикосновение решает все. Я не могла отделаться от чувства, что меня привязали невидимой, но крепкой нитью к незамысловатому, хоть и красивому, молодому человеку. Я даже физически чувствовала шевеления этой нити, когда Борис двигался или выходил покурить.

Решившись резко обрубить невидимую нить, я подбила Танек сбежать в клуб, где тоже были танцы. Мы тихонько слиняли и помчались в район. Лоншакова была счастлива, так как сразу наткнулась на своего Карима. Постояв у стены и потрепавшись всласть с полузнакомыми персонажами, я вернулась на круги своя.

За окном вагона сияло солнце, проплывали уральские горы, совсем не похожие на горы. Новинку Донцовой я проглотила за полдня, а любезно предложенную соседом "Иудейскую войну" читала когда-то. Проехали Свердловск, вернее Екатеринбург. Я припомнила, как, возвращаясь тогда из Москвы (после фестиваля-то) в родной поселок я познакомилась в поезде с лихой девчонкой по имени Динка. Она тоже ехала одна, правда только до Свердловска. Мы прохохотали с ней всю дорогу, но в Динке чувствовалась какая-то надломленность, душевная травма, что ли. Она рассказывала о своих приключениях в Москве, о том, как попала в лапы похотливого таксиста, как поступала в театральный институт и провалилась на первом же туре. Всю ночь мы болтали взахлеб, перебивая друг друга. Динка была озорная, как и ее литературная тезка (тогда мы зачитывались какой-то повестью о Динке). Она предложила мне вымазать зубной пастой совершенно незнакомого и ни в чем неповинного солдатика, который спал на боковушке. С нами в купе еще ехал молоденький курсант, он лежал на верхней полке надо мной. Однажды он не выдержал и вступил с нами в глубокомысленный спор на тему, что все военные — ветреники и избалованный, непостоянный народ. Я из французских книжек типа "Мадам Бовари" вынесла острое мужененавистничество и поэтому вторила Динке с большим удовольствием и жаром. Наш курсант отстаивал честь мундира, доказывая, что именно военные создают крепкие семьи и способны верно и трогательно любить.

Динка уснула. Мне одной выпала честь проводить молодого человека на выход. Его китель висел у меня над головой, я шутила, что не отдам его. А Леня-курсант грозился вместо кителя меня увезти с собой. Мы говорили с ним о любви, о его девушке, которая не дождалась Леню со службы, о самых интимных вещах. В вагоне было темно, мы лежали на своих полках, поэтому разговор получился откровенный и вполне лиричный. В Кирове Леня вышел. На следующий день мы не разлучались с Динкой до самого Свердловска. Она рассказывала мне немыслимую биографию, а я только ахала и все принимала на веру. Растроганная откровенностью и задушевностью всех людей, я тоже открыла ей все свои секреты.

Расставались мы очень тепло. Динка смотрела с какой-то непонятной грустью. Она переписала для меня русский текст сверхпопулярной тогда песни из фильма "Генералы песчаных карьеров" и подарила детективчик местного, свердловского, писателя. Я ей — фотографию Дина Рида, вырезанную из журнала. И все. Это была бы классическая ситуация с попутчиком в поезде дальнего следования, если бы история не получила неожиданного завершения. Спустя несколько дней после того, как я приехала в поселок, мне пришло письмо. На конверте были указаны только название поселка и моя фамилия. Совершенно непонятно, как оно дошло! Обратный адрес — "Свердловск, Динка".

Динка (она была вовсе не Динкой, но настоящего имени не назвала) начала с того, что попросила у меня прощения. Я все больше удивлялась. За что? Оказалось, что она все наврала мне, теперь же хотела, чтобы я узнала о ней правду. Ничего особенного не было в ее истории, обыкновенная провинциальная жизнь с пьяницами-родителями, с безысходностью скучного существования, с разочарованиями первых опытов любви. Скорее всего Динка была мечтательницей и выдумщицей, она не врала, а вдохновенно сочиняла. И то, что я безоглядно поверила ей, тронуло девчонку до глубины души. Она писала, что благодаря мне теперь верит в существование хороших людей, и видит во мне воплощение чистоты и правдивости. Читая Динкино письмо, я чувствовала себя слегка Хлестаковым и задавалась вопросом: неужели я такая?

…Однако снова ночь, а сна ни в одном глазу. И голова чугунная, и читать нечего, и тошнит слегка. Глядя на мелькающие огни, я подумала, что не знаю, есть ли Борис в поселке сейчас. Ведь мне ни разу за все эти годы не удалось его встретить. А если он там, то еще страшнее. Как я покажусь теперь, после того, как прошло полжизни? Время не красит…

Впрочем, и он мог за этот период превратиться в Квазимодо буквально. Мужики в поселке спиваются вмиг и становятся бесполыми, бомжеватого вида существами. Впрочем, у нас тогда не было понятия "бомж", а бытовало оскорбительное слово "бич", которое иногда расшифровывали как "бывший интеллигентный человек". Кругом разбросаны по тайге зоны, через поселок часто бежали зэки, а многие оседали у нас после освобождения. Однако тогда не было такого разгула воровства, пьянства, преступности, как сейчас. О наркотиках мы не слыхивали, а убийство было явлением настолько необычным, что о нем потом говорили годами. Говорят, сейчас там тоже правят бал чеченцы. Всю торговлю держат, и милиция у них под пятой…

Чтобы отвлечься от грустных размышлений, я лучше буду вспоминать десятый класс и моих ребят.

Так, а что же было тогда, после рокового седьмого ноября? Помнится, для меня это была точка отсчета необъявленной войны: я дала себе обещание никогда, никогда не замечать присутствие Бориса и не оказывать ему знаки внимания, в отместку за тот оскорбительный во всех смыслах танец!

Однако с точки зрения общего дела, тот вечер действительно послужил прогрессу. Наша любимая троица все более раскрепощалась и обретала популярность даже за пределами класса. Но звездный час у них был еще впереди.

Объявив Борису войну, я огляделась окрест и вдруг заметила к концу ноября, что многие мальчишки из класса стали как-то развязнее вести себя по отношению ко мне. Особенно из тех, брутальных. А вот Витька Черепанов, который раньше преследовал меня неловкими знаками внимания, притих. Он сидел за моей спиной и плел косички на кончике моего хвоста. Однажды он так увлекся, что воскликнул, имея в виду мои волосы:

— Шелк! — и тут же страшно смутился своей высокопарности.

А однажды на физкультуре квадратный и плотный Сережка Истомин во время игры в волейбол слегка приобнял меня за талию. Я возмущенно отпрянула и завесила ему тумака:

— Ну, ты совсем обнаглел! Как ты посмел до меня дотронуться?!

Истомин ответил, глупо ухмыляясь:

— Да я просто пощекотать хотел.

Я и из этого пустяка раздула целую историю. Стала думать: уж не рушится ли моя надежная "броня"? Что появилось в моем поведении, дающее повод так со мной обращаться? И ведь не пришло в голову, что все просто: мальчишки, взрослея, переживают гормональный всплеск. А столько говорили об этом с девчонками!

В десятом классе помимо прочего мы еще работали. Нужны были деньги на выпускной вечер, а еще мы хотели на зимних каникулах всем классом съездить в Читу, областной центр, с познавательными целями. Многим вскоре предстояло ехать туда учиться. Надо было выбрать, присмотреться.

Так вот, у нас в поселке строился Дом Советов, и мальчишки договорились насчет работы — таскать шлак и строительный мусор. Все, кто хотел ехать в Читу, собрались как-то в начале декабря и отправились на работу. На улице стоял мороз ниже сорока градусов. Работали на объекте часа два. Птицы на лету замерзают, а мы шутим, поем, даже Танька Вологдина. Мы с Борисом столкнулись один раз в дверях и никак не могли разойтись. Он усмехнулся, а я сделала вид, что мы незнакомы. В черной стеганой телогрейке и шапке-ушанке он напоминал бы зэка, если бы не здоровый цвет лица и сияющие белизной зубы. Сашка Колобков дурачился, прыгал на носилки и требовал, чтобы его несли. Наши богатыри, Боря и Марат, глазом не моргнув, поднимали его вместе с гружеными носилками.

Через неделю опять на объект. Девчонки штабелевали доски, а мальчишки таскали шлак, утепляли фундамент. На этот раз работали весь день. Нам отвели вагончик, чтобы греться, и мы затопили маленькую печурку. Зазябшие, теснились возле открытой дверцы, грели руки. Нам было тепло и уютно. Откуда-то появился термос со сладким горячим чаем, бутерброды. Я смотрела на тесный кружок возле печки и думала: даже если не удастся съездить в Читу, все равно здорово, что мы работаем.

Близился Новый год. Литераторша уговорила нас поставить "Ночь перед Рождеством" А что еще? Роль Оксаны очень подошла Любке Соколовой, Вакулу играл Сережка Истомин, а мне отвели возрастную роль — царицы. Я не расстраивалась, так как Екатерина не разрушала моих планов относительно новогоднего костюма.

У нас в школе накануне Нового года для всех классов проводились елки. Сначала детские утренники, на каждый класс по часу. Дед Мороз, подарки, танцы, костюмы. Последними собирались старшие классы, все вместе, с восьмого по десятый. Это уже был новогодний бал. Каждый год мы старались, придумывали костюмы, чтобы было интересней, всякие игры, музыкальные номера. К выпускному классу я истощила свою фантазию и никак не могла сочинить себе новогодний костюм.

Однажды мы с Танькой Лоншаковой листали книгу про кино и наткнулись на кадр из обожаемого мной фильма Франко Дзефирелли "Ромео и Джульетта". Мы все тогда бредили этим фильмом. Когда в клубе его показывали, на афише значилось "Дети до шестнадцати лет не допускаются". Я возмущалась:

— Ничего себе! У Шекспира герои моложе, а нас не хотят пускать.

И ведь как тогда несправедливо вышло: всех пустили, кроме меня! Билетерша тетя Женя прекрасно знала, сколько мне лет (мне было тогда четырнадцать) и на этот раз решила проявить строгость. Как я дома рыдала потом, как мне досаждали своими восторгами девчонки, попавшие на сеанс!

Однако справедливость восторжествовала, и я посмотрела этот фильм в летнем кинотеатре немного позже. Если бы мне тогда кто-нибудь сказал, что настанет время, и кассета с этим фильмом будет стоять у меня на полке, и я в любой момент смогу ее смотреть, я бы приняла это за самую смелую фантастику. Впрочем, многое из того, что появилось стремительно в последние годы, вызвало бы тогда такую же реакцию.

Итак, мы с Танькой наткнулись на фотографию из фильма, и мне пришла в голову блестящая идея. А что если нам сделать парный костюм? Скажем, Танька — Ромео, а я Джульетта? Конечно, в идеале, Ромео должен быть кто-нибудь из дорогих сердцу юношей, но где мне его взять?

Однажды, кажется, в восьмом классе, мы с Любкой Соколовой уже изображали пару — деревенских парня и девку. Для художественной самодеятельности ставили номер — народную песню "В деревне было Ольховке". Я изображала Палашку, а ее жениха Андрияшку — Любка. Я была в платочке, в настоящем русском сарафане, с косичкой, а на Любке была белая вышитая рубаха, подпоясанная веревочкой, штаны и лихой картуз с цветочком. Я пела тоненьким голоском, а Любка — низким басом. Но главный сюрприз заключался в настоящих, лыковых лаптях, которые мы позаимствовали в музее у Юрия Евгеньевича. Успех превосходил все самые смелые ожидания. Пока мы пели первый куплет, еще ничего. Потом мы вместе с группой девчонок заводили припев:

Эх, лапти, да лапти, да лапти мои,

Лапти лыковые,

Вы не бойтесь ходитё:

Тятька новые сплетё.

Эх, ну-у!

При этом мы с Любкой выставляли лапти вперед и притоптывали ими в такт песни. Народ умирал со смеху, девчонки на подпевках давились словами, да и мы едва сохраняли на лицах трагическое выражение.

Так вот, уговорить Таньку ничего не стоило, она всегда легко поддавалась на авантюры. Мы нарисовали что-то вроде эскизов, исходя из тех костюмов, которые были в фильме.

Отыскать ткань хотя бы издали напоминающую ту, из фильма, да еще приемлемую по цене, оказалось невозможно. В наших магазинах ничего подобного никогда не продавалось. Пришлось брать, что есть, а похожести достигать за счет силуэта. Я купила какой-то нарядный ситец, рисунок на котором, как позже выяснилось, расплывался совершенно при попадании на него воды. Мы сами кроили наряды с отважностью дилетантов.

В моем костюме была основная сложность — ширина юбки и объем самого платья. Да еще шапочка, которую я смастерила из картона и обшила тем же ситцем. Таньке пришлось сочинять коротенькую курточку, подбитую ватой, на шнуровке и с разрезами на рукавах. На голову предполагался берет.

Я очень боялась, что у нас ничего не получится, что мы не успеем к новогоднему вечеру, но все вышло как нельзя лучше. К тому же платье Джульетты прекрасно послужило и в качестве наряда царицы в нашей новогодней постановке. И вот 30 декабря, сводив на утренник младшую сестренку, я готовилась к балу. Надо сказать, что Ленке я сама мастерила костюмы. В прошлом году она вернулась с елки в слезах: ее не поняли и высмеяли. Глупые дети не прочувствовали оригинальность и остроту замысла. Это был костюм Гекльберри Финна, друга Тома Сойера (тоже одна из любимых книг детства). На Ленке была надета старая кроликовая шуба с выдернутыми клочками и потертыми кусками, рваные штаны, а на голове немыслимого вида шляпа. Я была в восторге от этих живописных лохмотьев. Но девочки, наряженные снежинками и зайчиками и сияющие белизной крахмальных марлевых юбочек, обшитых блестками и фольгой, этого не поняли. Ленка так ревела и надрывала мне душу, что на этот раз пришлось уступить посредственности. Сестра с довольным видом облачилась в наряд Снегурочки, состоящий из ослепительного кокошника и легкого штапельного "тулупчика", обшитого ватой.

О, эта новогодняя атмосфера в школе! По коридору развешаны нити с нанизанной на них ватой, имитирующей снег. На стенах и окнах налеплены разнообразные снежинки — школьники сами вырезали их на уроках труда. Еще клеили бесконечные цветные цепи для украшения огромной живой елки, вернее, сосны, которая в Забайкалье заменяла ель. Ее привозили из тайги, остро пахнущую смолой и морозом, потом она долго стояла не осыпаясь. В школьных коридорах пахнет мандаринами и апельсинами из подарков, которые дети потрошили сразу после праздника. Такая экзотика появлялась в поселке только на Новый год. Специально для подарков доставали фрукты где-то на складах соседнего военного аэродрома.

Итак, сестра, объевшись конфет и насладившись собственной красотой в образе Снегурочки, была умиротворена, теперь готовилась я сама к любимейшему празднику. Прическа — самая обыкновенная: прямой пробор и коса, перевитая длинными бусами. Бусы крепились на шапочке. У Таньки в этот момент, по счастью, была короткая стрижка — "под пажа", поэтому тоже не пришлось ничего особенного придумывать.

Почему-то сначала девчонки набились к нам в квартиру. Кто в бигудях, кто со щипцами, наводили красоту, мазались: теперь это было можно. Добежали до школы по морозу в накинутых пальто и в туфельках. В своем классном кабинете разложили вещи, закончили приготовления и — в актовый зал. Мы с Танькой под ручку. Вокруг ахи и охи, кому-то пришлось объяснять, кто мы такие. Впрочем, костюмов было много, самых разнообразных, и это было интересно.

Сначала мы отыграли спектакль. Все прошло благополучно. Любке оказался очень к лицу наряд хохлушки, правда, она почему-то его сняла сразу после спектакля и облачилась в прозаическое платье. Объявили почту: каждому выдали номерок, который нужно было прикрепить на одежду, назначили почтальонов. Я с грустью посмотрела в уголок, где кучковались мальчишки, зная, что никогда не решусь написать тому, кому хочется. Боря и Марат были невозможно красивы, хотя и без костюмов. Мальчишки не сдавали деньги на подарки, решив, что они уже взрослые. Мы угощали их конфетами, я по почте послала одну конфетку Марату. А Борису я еще не простила седьмое ноября!

Аттракционы, танцы. Сережка Истомин пригласил меня, потом я танцевала с Витькой Черепановым, но было ощущение, что все не то, не те. А те почти не танцевали, как всегда. Разве что только подвижные танцы.

Наш парный костюм оценили, в финале праздника вручили нам духи в качестве приза. Но вся эта красота и весь смелый замысел были ни к чему, если не привлекли внимание противного, гордого и такого родного мальчишки!

Все надежды были на новогоднюю ночь. Что-то должно произойти, ведь это волшебная ночь. Надо признаться, что, дожив, образно говоря, до седин (на самом деле у меня пока еще нет седых волос), я до сих пор чего-то жду в новогоднюю ночь. Смешно! Мне не шестнадцать, но ничего не могу с собой поделать. Даже теперь, когда я совсем потеряла всякую чувствительность и надежду на то, что смогу ее обрести, в новогоднюю ночь я испытываю некоторое волнение.

По вагону забегали торговцы пуховыми платками. Под торопливый говорок расхваливающей товар женщины я растянула платок и посмотрела на его ажурную вязь. Красиво. Однако зачем он мне? В Забайкалье бы пригодился, а в Москве не бывает суровой зимы. Покупать только для кратковременного отпуска — нелепо. С трудом отделалась от торговки. За окном плывет Западно-Сибирская равнина, скоро Омск.

Вокзал, несгораемый ящик

Разлук моих, встреч и разлук, -

пронеслись в голове пастернаковские строчки, когда я провожала глазами какой-то маленький станционный домик небольшого населенного пункта. У нас вокзал по сравнению с этим просто роскошный. Выполнен в духе сталинского классицизма, с афальтовой платформой и гипсовыми атлетами советского образца вдоль белого, тоже гипсового, заборчика.

Для любого провинциального городка вокзал — это средоточие живой жизни. Проводы, встречи. Транссибирская магистраль. Каждое воскресенье мы провожали в областной центр наших студентов. Это было место тусовки, как сейчас говорят. Однажды мы с девчонками провожали подругу, перебиравшуюся с родителями куда-то на Восток, и фотографировались на память. Выбрали культурную натуру: на фоне памятника. Потом показывали фотографии и никак не могли понять, отчего это народ умирает со смеху, разглядывая их? Нам объяснили доступно. Привычный "памятник", с детства намозоливший глаза, оказался гипсовым боксером, покрытым бронзовой красочкой. Он был исполнен в натуральную величину и со всеми деталями фигуры. Слава Богу, этот боксер был облачен не в фиговый листок, а в советские плавки. Мы сфотографировались у его высокого подножья, при этом голова его не вошла в кадр, и торс только до половины. Что вошло, вы догадываетесь.

Заваливаясь снова на полку с газеткой "Мегаполис-Экспресс", от безделья выпрошенной у соседа, я вновь погрузилась в реальность десятого класса, припомнила новогоднюю ночь.

На этот раз собирались у Ольги Тушиной. Ее мать, нарядившись Дедом Морозом, явилась ровно в двенадцать часов, чтобы нас поздравить, и была уже очень навеселе. Больше нас никто не беспокоил. Традиционный дружеский тост на сей раз говорила я. Хлопали оглушительно, а Борис как-то непонятно, внимательно на меня посмотрел. Но я категорически не шла на контакт. Под бой курантов мы орали: "Ура!" Меня почему-то охватило волнение и беспредельная грусть. Я смотрела на одноклассников и думала о том, что это последний наш новогодний праздник.

Сашка Колобков взялся направить веселье в нужное русло. Он организовал игры. Следил, чтобы никто не скучал и не грустил. Именно тогда я оценила его чуткость и внимательность. Он вообще оказался тонкой натурой. Потом у меня будет возможность убедиться в его верности, надежности и многих других симпатичных качествах. Однако пока Сашка меня слегка раздражал неумеренным любопытством и способностью к интригам.

Не обошлось, как всегда, без страданий. Видимо, без этого я была бы не я. Решила пригласить Марата на дамское танго, причем именно на глазах у Бориса. Пленительно улыбаясь и сосредоточив все обаяние в голосе и движениях (ведь он смотрит сейчас!), я подошла к Мараше. Царственно протянув руку, предложила:

— Пойдем, потанцуем?

И услышала в ответ:

— Очень душно, жарко. Я устал.

Мне показалось, что кто-то фыркнул рядом. Я изо всех сил старалась не расплакаться и держала на лице жалкую улыбку. Марат виновато добавил:

— В следующий раз.

Резко развернувшись, я вылетела на кухню. Широко раскрыв глаза, чтобы слезы не размыли тушь, я плакала, глядя в темное окно на свое отражение. В этот момент я страстно желала, чтобы никто сюда не вошел. Однако Сашка, тоже наблюдавший эту сцену, был тут как тут. Деликатно промолчав, он выскользнул тихонько, чтобы затем отчитать Марата по первое число. Я уже немного успокоилась и стала прислушиваться к тому, что происходит в комнате, когда дверь кухни снова открылась, и вошел смущенный Марат.

— Что, настроение испортил? Я уйду сейчас.

Так он извинялся.

— Ну что ты. Не надо уходить. У меня все хорошо.

И я покинула кухню.

В течение этой ночи Марат неоднократно пытался загладить вину и оказывал мне знаки внимания. Однако я жестокосердно не принимала их. Когда нужно было выбрать из двоих, с кем танцевать, с Маратом или Колобошей, я выбирала Сашку. Колобоша вообще весь вечер меня опекал и много танцевал со мной.

Сашка объявил игру в колечко. Ольга Яковлева вела игру. Я громко, чтобы всем было слышно, сказала ей:

— Только не клади мне больше с Зиловым, ладно?

Потом, старательно не глядя в сторону Бориса, я пошла танцевать с Витькой Черепановым. Мы оживленно болтали, Витька недопустимо близко прижал меня к себе, но я решила, что в новогоднюю ночь можно позволить некоторые вольности. Витька, совершенно неуемный холерик, белокурый и кареглазый, даже слегка нравился мне в тот момент.

Мы не сразу обратили внимание на какую-то возню в прихожей. Затем хлопнула дверь, и в комнату вернулся растерянный Сашка. Я спросила у него:

— Что случилось?

Колобоша пожал плечами:

— Боря психанул и ушел.

— Из-за чего?

— Если бы знать.

Сразу же мне стало неинтересно и скучно.

Однако все подустали и решили рассказывать страшные истории про деревенских колдунов, обращающихся в козлов и кошек, про пионерский лагерь, из которого исчезали дети. Впрочем, все прекрасно знают фольклор, нет нужды пересказывать страшилки, бытовавшие у молодежи семидесятых. Мы, конечно, выключили свет, да еще поставили пластинку с музыкой из фильма "Человек-амфибия", передающей звуки глубин. Подвижные танцы и игры закончились. Потом Сашка объявил игру в садовника, играли вяло, уже без энтузиазма. Я все думала о Борисе. Почему он ушел? Где он бродит? Все ждала, что одумается, вернется. Но он не вернулся.

Сережка Истомин вдруг решил, что я засыпаю, и облил меня водой. Я ругалась и смеялась, но на душе воцарилась печаль. Он ушел и опять потянул за собой нить, а я не могу приблизиться к нему ни на шаг…

Но еще впереди поездка, на которую мы так мужественно зарабатывали деньги. Опять неофициальное общение, вне школьных стен. А пока что мы ходили в кино, встречались с мальчишками в кинотеатре и клубе. Сашка сразу же прибегал к нам, а Боря и Марат смотрели издали. Мы поддразнивали Любу, которая снова вздыхала по Борису, и я старалась изображать полное безразличие к его персоне.

Уезжали мы пятого января. На дворе страшный мороз, а дома тепло, уютно, елочка горит цветными огоньками. Я сидела на диване, смотрела на огоньки и тосковала. Ехать никуда не хотелось, болела голова. Да еще денег не было совсем, мы едва дотягивали до зарплаты. Путевка оплачена, но у меня нет денег даже, чтобы взять в поезде постель. Мама сходила к подруге и принесла пять рублей. Кое-как собравшись, я отправилась к Тане Вологдиной. Там застала ту же картину: сидит у елки и никуда не хочет ехать. Подтянулись остальные девчонки, унылые, кислые. Досиделись до нужного часа, отправились на вокзал. Мальчишки являли противоположность: дурачились, дрались, носились по платформе. Наша Зиночка улыбалась и внушала оптимизм.

Любка Соколова явилась в новом пальто с меховым капюшоном, которое ей очень пристало. Она это знала и отчаянно кокетничала с мальчишками. Танька Лоншакова и Антипова, считавшиеся у нас невоздержанными относительно мужского пола, сразу как-то присоединились с ней. Таня Вологдина, глядя на это, мрачно изрекла:

— Ну, Люба вырвалась от родителей. Теперь держись!

И впрямь было так. Бедную Любку держали в черном теле, а стоило отпустить вожжи, она пускалась во все тяжкие. И ничего не могла с собой поделать. Хотя, опять же, понятие "во все тяжкие" сейчас и тогда — совсем разные. Любка просто липла к мальчишкам и искала приключений на свою задницу.

Танька Лоншакова и Любка о чем-то страстно шептались в сторонке, поглядывая на мальчишек. Преимущественно на Бориса, как мне показалось. Я поняла, что в намерения Любы входит очаровать или, говоря прозой, "забить" Зилова во время нашей поездки. Да, что-то неприятное назревает в воздухе! Одно то, что женская часть класса явно разбилась на два лагеря, не сулило ничего хорошего. Ну, а мальчишки держались по-прежнему кучкой, в которой уж мы сами выделяли любимую троицу.

Загрузившись в поезд, мы бросились занимать места. Правоверная часть девиц оказалась в первом купе, а диссиденты и отщепенцы Лоншакова, Антипова и Соколова — возле купе, в котором ехала троица с компанией. Когда разобрались с билетами и постелью, Зиночка робко предложила почитать книжку. С этой идеей я обратилась к ребятам из мужского купе. Они категорически отказались, заорав, что все не поместятся в одном купе, что шумно, что спать пора и так далее. Только я хотела облить их презрением, как Борис, мягко улыбаясь, сказал примирительно:

— Потом почитаем, сейчас, действительно, не получится.

Я удалилась в свое купе. По соседству с нами ехали молодые люди, которые предложили нам выпить с ними чаю. Мы весело щебетали в гостях, когда мимо продефилировали Борис с Маратом. Они окинули неодобрительным взглядом нашу компанию, но ничего не сказали. Точно также молча прошествовали назад.

Спать вовсе никто не собирался. Меня опять укачало, и я попробовала уснуть. Где там! Мое место было на боковушке, с него просматривался весь вагон. Я видела, как Зилов с Нарутдиновым обхаживали каких-то девчонок, которые ехали по соседству. Таня Вологдина сходила на разведку, вернулась и донесла:

— Наши дикари-то каковы! Вовсю уже с девочками крутят! Гадают им на картах, очаровывают. По-моему они что-то там пьют.

Один Колобоша нас не забывал. Увидев мой бледный вид, он озабоченно спросил:

— Тебе плохо? Может, что-нибудь принести? Чай? Лимонад?

— Лучше пристрели, — ответила я со стоном. — Мне бы уснуть, но как?

Сашка раздобыл где-то анальгин, но я отказалась его пить. Проваливаясь в полусон, я все видела игривую улыбку Бориса, его руки, державшие карты. Наши куртизанки-диссидентки в конце концов присоединились к ним. Люба Соколова с алеющими щеками наваливалась на Бориса пышной грудью, пытаясь заглянуть в его карты.

Морозным темным утром, хмурые, не выспавшиеся, мы высадились в Чите. Тут же подскочили экскурсоводы — такие же девчонки-десятиклассницы, как мы. Сначала нас разместили в гостинице. Впрочем, "гостиница" — это слишком высокопарно сказано по отношению к тому бараку, куда нас привезли. Это был знаменитый старый Дом колхозника. Я уже имела приятность жить здесь однажды, когда приезжала на слет по поводу тридцатилетия Победы. Дом колхозника представлял из себя одноэтажное, деревянное здание с проваленным полом, жуткими щелями в окнах и неподдающимся описанию сортиром. Вода, конечно, была только холодная, вернее, ледяная.

В комнате, где разместились мы с девчонками, стоял страшный колотун. Надежды на то, что мы обогреем как-то это помещение, не было. У мальчишек, в их маленькой комнатке, как назло, было тепло и уютно. Они любезно пригласили нас приходить греться. Некоторая, известная, часть женского состава не преминула в ближайшем будущем воспользоваться этим приглашением.

В Доме колхозника, кроме нас, разместились экскурсионные группы из других городков, мы с ними столкнулись за завтраком в столовой и очень оживились. Тут уж и Колобоша пустил в ход свое обаяние, крутясь возле чужих девочек. Впрочем, наши мальчишки проявляли себя как джентльмены: они ухаживали за нами, обслуживали с подносами, а мы сидели. Я в первый же день нажила себе поклонника из другой группы. Некий Андрей заговорил со мной возле умывальников, допросил с пристрастием, выяснил, как зовут. А Колобоша, проследив наше общение, тут же начал меня поддразнивать, поглядывая при этом почему-то на Бориса.

Наша группа оказалась самой воспитанной и дисциплинированной, особенно мальчишки. Даже нас они удивили. И вот нас закружило, завертело на целых четыре дня.

Сначала обзорная экскурсия по городу, во время которой все клевали носами после бессонной ночи. Потом понеслось: театр, музеи. Церковь, где венчались декабрист Анненков и Полина Гебль. Возле нее могила ребенка Волконских. Музей пограничных войск, аэроклуб, геологический музей. Комвольно-суконный комбинат. Ну что нам могло быть там интересно? Местное производство минералки "Молоковка". В театре посмотрели скучную игру провинциальных актеров в пьесе Вампилова. Однако мне понравилось. Театр я любила всегда, но тогда еще лишь теоретически, так как в нашем поселке бывали только заезжие комедианты.

Больше всего интереса вызвали институты, которые мы посетили. Политехнический привлек молодостью преподавателей, каким-то юным духом, модерновым оборудованием. Нас везде водил секретарь комсомольской организации, симпатичный парнишка. Ребята восклицали время от времени:

— О, я сюда буду поступать!

Ольга Тушина и Ольга Яковлева выбрали горный факультет и решили после школы подать документы именно сюда.

В медицинском институте нас сводили в анатомический театр и показали вскрытый труп. Девчонки визжали и зажимали носы. А Колобоша потом, преимущественно во время еды, частенько напоминал:

— А помните того, копчененького?

У всех неизменно пропадал аппетит.

Мне, как и всем, нравилось в этих институтах. Я тоже думала: "Хорошо бы здесь учиться!" Однако уже тогда я знала, что уеду в Москву. И все это знали.

Вечерами мы ходили на центральную площадь, конечно же, Ленина, катались с горок, танцевали под музыку духового оркестра. Я и Колобоша забирались на самую высокую горку, он обхватывал меня за талию, и мы неслись вниз, стоя на ногах. На площади горела огнями елка, светились развешанные везде разноцветные лампочки, было весело. Мы часто сталкивались в толпе с Борисом и, на удивление, улыбались друг другу. Тогда мое настроение и вовсе зашкаливало. Нет, каникулы — это здорово!

Однако не обошлось без неприятных ощущений. Всякий раз перед сном наши любвеобильные девушки исчезали из комнаты под предлогом погреться, а возвращались, когда уже все спали сном праведников. Понятно было, где они греются. Я была в комнате у мальчишек только однажды: пришла посмотреть, как они устроились. У меня возникло до неприличия острое ощущение казармы, в которой женщине совсем не место. Мы часто приглашали мальчишек к себе (а Колобоша так почти жил у нас), но сами не рисковали лишний раз соваться в их казарму. Не все, как выяснилось.

А однажды мы с Андреем мило беседовали возле умывальников. Андрей записывал мой адрес, я — его. Неожиданно возле нас нарисовалась высокая, плечистая фигура Бориса. Он зло смотрел на меня, по привычке закусив изнутри пухлую губу. Сашка Колобков с любопытством наблюдал издали, что будет дальше.

— Может, ему морду набить? — хмуро поинтересовался Боря, кивнув на Андрея. Тот было вспыхнул и хотел что-то ответить, но я быстро загасила назревающий скандал:

— Приберегите свои силы для действительно нужного дела! — и решительно покинула сцену, не интересуясь, как они выберутся из этой ситуации.

Я не знала, радоваться мне или сердиться. Он приревновал? Или это просто территориальное, самцовое чувство "не тронь наших"? Ну, идиот! Колобоша потом меня извел напоминанием об этом случае. Почему-то его все это будоражило.

Пришло время возвращаться домой. Накануне отъезда три наших отщепенки, по-моему, и вовсе спать не ложились. Наше отчуждение обрело скандальный характер, и окончательно разрешилось бурным объяснением в поезде. Больше всего досталось Любке Соколовой, которая имела жалкий вид. Мы вызвали бедную нимфоманку в тамбур и прорабатывали ее с комсомольским задором. До сих пор мне стыдно это вспоминать. Любка плакала, размазывая тушь по лицу, и говорила:

— Я не знаю, как это получается! Я больше не буду, только не рассказывайте родителям!

Вологдина пристыдила ее:

— За кого ты нас принимаешь! Но пойми, ты всех нас позоришь! Теперь мальчишки будут думать, что мы доступные и развратные.

От этих слов Любка рыдала еще громче, а у меня сердце разрывалось от жалости. И еще было противно от себя: тоже мне праведница! Если бы я могла вот так, как Любка, безоглядно броситься в объятия Бориса! Да я просто завидовала ей, потому что сама не могла так! Только не подумайте, что Любка проводила египетские ночи с Борисом. Нет, это я знала наверняка. Он оказался ей не по зубам. Да и я думаю, что дальше поцелуйчиков с кем-нибудь из пацанов у наших распутниц не шло.

Возвращались мы домой умиротворенные и примиренные. Справедливость восторжествовала, виновные наказаны. Знала бы я тогда, что окажусь очень скоро на месте Любки! Кого же винить теперь в том, что все у нас с Борисом вышло именно так, а не иначе?

Проехали Красноярск. Наши командировочные так и не появились, мы с отставным военным проделали вместе довольно долгий путь. Он перестал делать попытки сблизиться. Мы обмениваемся короткими репликами, когда уже без них не обойтись. Совсем заморозила мужика! По-моему, он меня даже побаивается. И чего, казалось бы? Ведь он не в любовники напрашивается. Не растаяла бы, если б поговорила с ним. Совсем одичала в своем одиночестве.

Но не надо думать, что мне плохо одной. У меня столько забот и проблем с детьми, работой и материальным положением, что нет ни времени, ни сил обременять себя еще обязанностями няньки взрослого человека. А все они ищут широкую спину, за которой можно было бы спрятаться от жизни.

Только иногда, вечерами, почему-то очень грустно и хочется уткнуться в мужское плечо… Ну, ничего, наутро все проходит!

Наверное, я просто до сих пор еще не осознала глубины несчастья, случившегося со мной. Иначе, почему все еще живу?..

После каникул нас в школе ожидал самый главный сюрприз, который готовился под руководством Сашки Колобкова. В школу завезли музыкальные инструменты, и теперь у нас будет свой вокально-инструментальный ансамбль. Сашка предложил назвать его "Веселый сперматозоид", но это название мы не афишировали по понятным соображениям. Началась новая эра.

Какое отношение имело лично ко мне это событие? Меня пригласили в качестве вокалистки, памятуя о трех классах музыкального образования. В группу вошли: Сашка — руководитель, гитарист и солист, я — вокал и ионика (клавишные), Зилов — бас-гитара, вокал, Гришка Медведев — ударные. Еще были маракасы или другая какая мелочь, на которой, предполагалось, будет играть Марат.

Прекрасно помню первую репетицию. Этот день шел, как обычно. На биологии нам показывали всяких заспиртованных уродов. Мы с девчонками брезгливо отворачивались и плевались, а Танька Вологдина произнесла:

— Вот бывает, что ругаем себя, уродами обзываем, но как же хорошо, что мы такие, какие есть!

На перемене я забежала в музей к Юрию Евгеньевичу и попросила автомат, чтобы потренироваться в его разборке и сборке. Он пошутил:

— Чем не пожертвуешь ради молодой красивой девушки!

Я улыбнулась в ответ. Юрия я люблю, что бы про него ни сплетничали девчонки. Поразбирать качественно не удалось, всего один раз и успела. На русском писали диктант. Устраивали целые совещания, как и что писать. Марат с соседнего ряда умудрялся подсмотреть в мою тетрадку.

— У Марата шея на четыре сантиметра вытянулась! — сделала замечание учительница.

Борис диктовал себе вслух по слогам. Я краешком уха слушала и поправляла, если он ошибался. На геометрии мы сдавали зачет. Я опять подсказывала Марату, даже решение задачи написала и сунула ему.

— Ошиблась адресом, — игриво заметил Сашка, сидевший передо мной, и сделал глазами в сторону Бориса. Я изобразила гнев.

Со мной за партой теперь сидела Любка Соколова. Мы с ней неожиданно сблизились в последнее время на почве некоторого общего интереса (ведь он у нас был один на двоих), о котором не говорили вслух. С последних уроков мальчишки ушли на соревнование по волейболу. Играли с соседним поселком в нашей спортивной школе. Мы еще успели с девчонками на последний тайм. Наши выиграли с разгромным счетом. Физрук Игоряша смотрелся именинником. Мы орали, как безумные. Радости и гордости не было предела. Какие они у нас молодцы, наши мальчишки! Потные и усталые, они снисходительно принимали наши поздравления, с кажущимся безразличием.

И вот только вечером, когда стемнело, будущий ансамбль собрался в длинной, как пенал, комнате с одним окном, служившей, судя по всему, подсобкой. Мы разглядывали аппаратуру, разбирали шнуры. Сашка преобразился до неузнаваемости. Кажется, даже выше ростом стал и голосом погуще. Под его руководством мальчишки подключили инструменты к сети. Я разглядывала диво дивное — электрическое пианино, нажимала на клавиши, привыкала к непривычным звукам. Решили для начала разучить популярную песню "Девятый класс".

Девятый класс, молчит звонок.

Апрельский луч упал на стену.

Как долго тянется урок,

Впервые ждешь ты перемены.

Сашка показал мне, какие аккорды надо нажимать. А еще приходилось одновременно и петь. У меня что-то плоховато получалось.

— Лучше вы спойте что-нибудь! — попросила я ребят.

Сашка и Борис взяли в руки гитары и грохнули "Шесгарес". В комнату стали заглядывать поздние праздношатающиеся, дежурные и технички. Шум стоял невообразимый, но нам нравилось перекрикивать электрический звук в микрофоны. Так мы развлекались довольно долго, пока нас не погнал сторож. Выйдя из школы, мы еще постояли: расходиться не хотелось. Такой чудесный вечер должен был кончиться необычно.

Я жила рядом со школой, из двора во двор. Мальчишкам же нужно было идти в противоположную сторону. Сашка лукаво посмотрел на меня:

— Ну, а тебя Боря проводит.

Я испуганно посмотрела на Бориса: что если сейчас заколеблется или вовсе откажется под благовидным предлогом? Однако вечер чудес не закончился. Зилов спокойно кивнул, и мальчишки побрели домой, помахав нам руками.

Кажется, я впервые оказалась наедине с ним. И впервые пожалела, что так близко от школы мой дом. Мы шли молча, но молчание было наполнено чем-то очень значимым. Вот уже и подъезд, какая досада! Мы остановились. Молча смотрим друг на друга. У подъезда горит лампочка, я хорошо вижу его глаза. Почему-то это молчание и долгий взгляд не кажутся нам неловкими. Я первая не выдержала трепета своего сердца. Спросила как можно ровнее и обыденнее:

— Завтра будет репетиция?

— Наверное.

Мороз щипал нос и щеки, а Борису нужно было еще добежать до дома.

— Ну, иди, — тоненьким и нежным голоском пролепетала я.

Борис кивнул, но продолжал стоять. Я засмеялась:

— Я пошла! — и открыла дверь подъезда.

Он так и стоял, пока я поднималась на второй этаж. Видимо, хотел убедиться, что я благополучно добралась до квартиры.

Какая жизнь началась после этого! Любка Соколова, да и другие девчонки, смертельно завидовали мне и частенько наведывались в нашу комнату во время репетиций. Сашка злился, орал, что все мешают нам репетировать, что так мы ничего не добьемся. Колобоша нравился мне все больше. В деле он был энергичным, требовательным, но и милосердным, если это было нужно. А мне это было очень нужно, так как что-то с вокалом не ладилось.

Однако мы сыгрались, наша какофония постепенно стала походить на музыку. Еще несколько песен пошло в работу, их пели мальчишки. Песни из репертуара ансамбля "Цветы" и Юрия Антонова.

Тут у Сашки появился еще один повод браниться и грозить нам провалом — наша с Борисом рассеянность. Частенько мы играем музыку и, забываясь, смотрим друг на друга неотрывно, так, что Сашке приходится вставать между нами, чтобы привлечь к себе внимание.

— Нет, так не пойдет! Я с ума с вами сойду! Что ж, мне так и стоять, чтобы вы играть могли?! — сердился он.

Но стоило ему отвлечься, как наши взгляды вновь находили друг друга и сливались в какой-то блаженной отрешенности от всего окружающего.

Борис провожал меня всякий раз, когда мы задерживались на репетиции допоздна. Мы говорили о пустяках, обсуждали наш репертуар, представляли себе будущие выступления на концертах и ни разу не обмолвились о наших с ним отношениях. И только долгое молчание при расставании и общение взглядами говорили о том, что между нами происходит нечто необыкновенное.

После я долго не могла заснуть, с замиранием сердца пыталась вспомнить лицо Бориса, каждую его черточку, улыбку, веснушки… Я даже не бралась анализировать, что нас связывает. Я не могла поверить, допустить, что, возможно, это тот самый случай, посланный мне судьбой. Тот самый мальчик, о котором я мечтала. Комплекс "брони" и страшная неуверенность в себе помешали принять выпавшее мне на судьбу.

Так часто бывает, что мы, ожидая счастья, любви, удачи и других жизненных благ, не замечаем их, когда они выпадают, или просто не способны воспринять. А шансы даются всем. Все, о чем человек мечтает, он обязательно получает, но не умеет этим распорядиться, вовремя разглядеть. И теряет этот единственный шанс так бездарно.

По негласному договору мы с Борисом держались в школе на обычной ноге. Даже Любка Соколова, такая чуткая по отношению к Зилову, ни о чем не догадывалась. Только Сашка Колобков всячески поддразнивал нас и жадно следил за развитием наших отношений. Когда в дразнилках он заходил слишком далеко, Боря показывал ему свой солидный кулак.

Однажды он пришел ко мне домой. Повод вполне законный: я обещала показать какие-то школьные фотографии. Это был не лучший для меня день, хоть и выходной. Отец опять напился и скандалил. Он требовал чистоты, порядка, уважения к себе и своему труду. Все справедливо, только почему-то в безобразной форме.

Я по глупости начинала с ним воевать. Это сейчас я понимаю, что та каторжная жизнь, которую вел мой отец, требовала хоть какой-то компенсации. Тысячу раз не правы те, кто утверждают, что русские люди лентяи и пьяницы. Русский человек пьет от тоски, это всем известно. Пьет от тяжелой жизни. Это так. Мой отец вкалывал по три смены на работе, потом на огороде и на хозяйстве у престарелой матери, да и дома всегда находились дела. Его спасением был мотоцикл и гараж, построенный из железнодорожных шпал. Там он устраивал нечто вроде мужского клуба. Бабы их гоняли:

— Опять пьете!

А разве это было главное? Отец без конца чинил своего железного коня, который был еще и кормильцем. На мотоцикле отец ездил за грибами и ягодами, на нем же — на таежное озеро за рыбой. Да и на охоту тоже. Приносил зайцев, бывало, что и кабаргу или даже сохатого. Правда, на крупного зверя охотились группами.

Да, русский человек пьет от тоски. Его озолоти, накорми до отвала, он будет тосковать и пить. Это, конечно, страшная беда, но не от распущенности идет она, а от духовной жажды чаще всего. У нас в поселке спивались очень быстро. Это потом я поняла, почему железнодорожников не спасают солидные заработки, жизненная обеспеченность. Душа требовала своего. Мой отец был очень похож на героев Шукшина, с их внешней простотой и внутренней интеллигентностью.

Однако в шестнадцать лет понять это трудно. Я изводила отца, воюя с ним, доводила его до греха рукоприкладства, а потом рыдала со сладострастием и посылала проклятия на его голову. А отец сокращал себе жизнь чувством вины и угрызениями совести.

В тот день мы ссорились, но пока только по мелочам. Правда, мне этого хватило, чтобы нареветься. Бориса я встретила с распухшим носом и заплывшими глазами. Он вопросительно взглянул на меня и робко переступил порог. Я махнула рукой: мол, не обращай внимания. По счастью, отец ушел к себе в гараж. Мы сидели с Борисом на диване, стараясь не касаться коленями, и смотрели мой альбом с фотографиями.

Я поставила папину любимую пластинку с песней Высоцкого "Кони привередливые". Борис внимательно слушал, потом попросил ее домой. Усмехнулся:

— Так нам никогда не спеть.

Пролистав альбом, он выбрал мою фотографию, которую я считала более- менее удачной (как все неуверенные в себе люди, я болезненно относилась к своему изображению) и вопросительно посмотрел на меня. Я пожала плечами:

— Ну, возьми.

Однако все происходящее казалось мне нереальным до утомительности. Все нервы мои были напряжены до внутренней дрожи. Даже хотелось, чтобы скорее все кончилось, и я могла бы, оставшись одна, думать об этой встрече, перебирая в памяти детали. Мы старательно делали вид, что ничего особенного не происходит: подумаешь, одноклассник заглянул на огонек, посмотрел фотографии! Разве что, если руки нечаянно соприкасались, нас било током друг от друга. И опять я заторопилась, не выдерживая этого напряжения. Я предложила чаю, зная заведомо, что Борис откажется и воспримет это как сигнал к уходу. Так и произошло.

На другой день в школе только его улыбающиеся глаза напомнили о прошедшем чудесном вечере.

Девчонки рвались в святая святых — крохотную комнатку под номером двадцать четыре, где разместились музыканты. Все труднее было репетировать без свидетелей. Сашка нервничал, так как близился общешкольный вечер с танцами, на котором нам предстояло дебютировать. Интерес к ансамблю был подогрет выше допустимого. На этом фоне страшно оконфузиться, а у меня, как назло, все никак не вытанцовывается вокал. Я не попадаю в аккорды, хотя без сопровождения веду мелодию безупречно. Сашка старается не орать, заставляет меня бесконечно повторять одно и то же, а я периодически впадаю в отчаяние.

Даже мелкота всякая стала заглядывать к нам на репетиции. При этом всех страшно интересует, кто из мальчишек с кем дружит, или, как у нас говорилось, кто за кем "бегает". Меня без конца расспрашивают, пытаются выведать секреты личной жизни музыкантов. Я делала загадочный вид и отвечала:

— Но не могу же я вам вот так все и выложить!

На самом деле мне нечего было выкладывать. Мальчишки на моих глазах ни с кем не любезничали, ни с кем в паре не были замечены, о своих симпатиях не распространялись, по крайней мере, при мне. Однако и их, видимо, достали расспросы и вынюхивания. Мальчишки придумали озорной ответ на предполагаемые вопросы, в своем духе, конечно. Целую бравурную музыкальную композицию со следующими словами придумали они и пели на несколько голосов:

Боря любит икс,

А Мара любит игрек.

Сашка любит зет,

А Гришка — гамма бет.

Подготовка репертуара затруднялась еще и тем, что росли учебные нагрузки. По всем предметам, которые мы должны были сдавать на выпускных экзаменах, шли консультации. Их не рекомендовалось пропускать. Еще общественная работа, которой грузили нас по уши, работа по выходным на объектах: для выпускного вечера нужны были деньги. На мне еще висела обязанность корреспондента: я печаталась в местной газете регулярно. Приходилось везде успевать.

Однако в какой-то момент я взбунтовалась и не самым удачным образом. В школьном музее, детище Юрия Евгеньевича, я числилась каким-то председателем. Эта работа, если делать ее добросовестно, тоже требовала времени. С праведным энтузиазмом я выложила Юрию, что не могу больше тянуть этот воз и отказываюсь от своих обязанностей по музею. Он ничего не сказал, но потемнел лицом и посуровел. Он, взрослый человек, обиделся на меня всерьез, будто я совершила предательство. А может, так оно и было? Я бросила его, отказала в свой поддержке, а Юрию и так приходилось нелегко…

В Слюдянке я вышла, наконец, чтобы купить омуля в подарок родным. Это традиция. Вот и Байкал! Будем ехать мимо него почти сутки. Синий-синий, Байкал появился сначала между двух сопок, как в чаше. Народ столпился у окон, все высыпали из своих купе в коридор. Мелькают сопки, заросшие хвойными деревьями, надпись на них "Счастливого пути!", и вот, наконец, разворачивается на просторе морская стихия.

Впрочем, море — это прежде всего соленая вода, а в Байкале — пресная. Такое сокровище! Глядя на это торжество природы, не хочется думать, что рано или поздно и здесь деньги сделают свое черное дело. Экологический беспредел страшнее всего остального. Он ранит планету и лишает человека надежды на выживание. А экологи и биологи в крупных институтах сейчас занимаются тем, что за деньги находят научное оправдание этому беспределу…

Что-то опять меня на печальные мысли пробивает. Видимо, я совсем устала. От всего. На мир смотрю пессимистично, как старая брюзга. Стыдно должно быть. А может, это воспоминания так действуют на меня? Я все сравниваю, сравниваю. Как в мультике про Масяню:

— А я в советские времена — о-о-о-!

Я подобралась к кульминации нашей с Борисом истории. Может, поэтому так и печально. Какие глупые порой бывают развязки самых мудреных историй. У нашей же, кажется, и развязки не было. Точка не была поставлена, скорее, многоточие.

Конец февраля выдался на редкость мягкий. В воздухе пахло весной. На физкультуре у нас начались лыжи. Трасса шла по реке в лес и обратно. На солнце, по-весеннему жарком, речной лед подтаивал, иногда приходилось идти по воде. Бывало, что и проваливались в полыньи. Но в январе, когда все стынет, выходить на трассу никак было нельзя, из-за морозов. Мы любили этот период. Конечно, никаких рекордов не ставили, кое-как проходили весь маршрут. Никто не следил за временем. Однако было весело и смешно, хотя мерзли руки и нос, а щеки пылали, и телу было жарко.

Однажды после лыжного пробега мы группой шли домой, и Сашка подбросил идею:

— Может, сходим в поход, пока снег не растаял? Побесимся, у костра посидим?

Девчонки дружно поддержали:

— Давайте, правда, давайте! В следующее воскресенье!

И все дружно посмотрели в сторону Бориса и Марата. Они промолчали, но возражать не стали. Сашка увязался со мной до дома. Мы зашли в школу, сдали спортивный инвентарь. Разговор зашел о прочитанной недавно всем классом повести дальневосточного писателя Г. Михасенко "Милый Эп", которую напечатали в "Юности".

Надо сказать, что мы не были избалованы интересной молодежной литературой. Нет, всякой воспитательной и идейной была прорва, и, конечно, оставалась классика, но нас-то интересовало совсем другое! В этом плане "Милый Эп" был событием. Повесть рассказывала о наших сверстниках и современниках. Не о комсомольцах и передовиках, идейных борцах и героях, а об обыкновенных ребятах, таких, как мы.

Мы с Сашкой уже стояли у моего подъезда, когда речь зашла о сцене, где Валя целует Эпа. И вдруг Сашка выдает:

— Поцелуй меня! — и смотрит так просяще, жалобно.

Я чуть было так и не сделала, но от смущения понесла чушь, которую вбила себе, начитавшись книг.

— У меня принцип: "Умри, но не давай поцелуя без любви".

У великого демократа Чернышевского в романе "Что делать?" этой прописной истине героиню учит проститутка Жюли. Ну, может и не проститутка, не помню, но что-то в этом роде.

— Ну, поцелуй! — повторил Сашка с мольбой в голосе.

— Это на тебя весна действует! — назидательно выговаривала я, а сама думала: неужели от меня убудет, если я его поцелую? Нет, я не была даже влюблена в Сашку, скорее, сестринское отношение преобладало. Так что же стоило исполнить его просьбу, если для него это так важно? Но я стыдилась признаться, что так же, как и он, никогда ни с кем не целовалась.

Сашка заметно погрустнел и подался восвояси.

Я его совсем не понимаю. Что случилось? Может, и впрямь наступающая весна дает о себе знать? Впрочем, мы больше не вспоминали об этом случае, будто ничего и не было.

Любка Соколова подтверждала версию весеннего всплеска: она сидела на уроках и разглядывала Бориса в маленькое зеркальце. Этому нас Сашка научил. Вроде бы не оглядываешься, не пялишься и не привлекаешь внимание, объект ни о чем не догадывается, а ты смотришь на него всласть. "Кудри, как у Аполлона", — жалобно комментировала Любка процесс подглядывания. Однако Борис будто почувствовал внимание с нашей стороны и повернулся. Мы встретились взглядами и оба враз мучительно покраснели. Я резко отвела взгляд и уткнулась в тетрадь.

Только влиянию весеннего воздуха я могу приписать все, что случилось в лесу. Сейчас думаю, какие нелепицы порой меняют ход судьбы! Глупейшие поступки часто определяют всю дальнейшую жизнь. Конечно, на свете нет случайностей. Но мы сами выбираем то, на что хватает сил и соображения.

В воскресенье мы собрались у школы, захватив провизию, транзистор, спички, скатерть для стола. Ну, не обошлось, наверное, и без портвейна. Все были одеты по-походному: в теплых куртках, штанах. Мальчишки в ватниках своих зэковских. В лесу лежал первозданный нетронутый снег. Он даже и не начинал таять. Решено было костер не разжигать, пикник не устраивать, а просто побеситься, покидаться снежками.

Колобоши почему-то не было. Я спросила Бориса:

— А где Сашка?

— Студент? Не знаю. Может, дома что?

Девчонки предложили играть в прятки. Мы носились по снегу, визжали, вопили. Мальчишки курили в открытую, и им никто уже не делал замечаний.

Возможно, они пригубили портвешок. Витька Черепанов подкрался сзади и закинул мне за шиворот снег. Я с индейским воплем понеслась за ним. Дурной пример заразителен. Разыгралась целая битва между двумя силами: мальчишек и девчонок. Снежки летели, как снаряды. От наших воплей с деревьев слетали вороны и снежная пыль. Хорошо быть детьми! А мы веселились совсем по-детски, даже наш важный и занудный Шурик Ильченко, Буратино, проявил редкую живость.

Танька Лоншакова, Любка Соколова и Антипова взяли в кольцо Борю с Маратом. Те отстреливались, как герои Брестской крепости, а потом пошли на прорыв. В этот момент я оторвалась, наконец, от Витьки, спрятавшись за дерево в овражке. Борис и Марат дали понять девчонкам, что хотят перекурить, только тогда те отстали. Друзья стояли рядом, но не замечали меня. Я, чувствуя себя индейцем-следопытом, выскочила неожиданно и засыпала снегом Борькину сигарету. Он посмотрел на меня лукаво и не предвещающим ничего хорошего тоном произнес:

— За это следует страшное наказание.

— Да, — подтвердил Марат, — ужасная пытка.

Мальчишки побросали сигареты и стали медленно надвигаться на меня. Я пронзительно взвизгнула и пустилась наутек, не разбирая дороги. Я испугалась, как пугаются дети, если за ними погнаться с криком: "Сейчас я тебя съем!" Вроде бы понарошку, но в какой-то момент начинаешь верить в предлагаемую условность. Несмотря на мою прыть, возмездие меня настигло. Я полетела в снег, снег попал за шиворот, мне натерли физиономию. Я плевалась, отбивалась, но их было двое. Употребив все силы, я выкарабкалась из кучи-малы, стала дубасить своих обидчиков кулаками и кидать им снег за ворот.

Я даже не поняла, в какой момент мы с Борисом остались воевать один на один. Марата, видимо, кто-то оттащил. Я так была увлечена возней и желанием победить, что не стала просить пардону, а с новой силой набросилась на обидчика. Борис смеялся, хватал меня, как щенка, за шкирку и окунал в сугроб. Ждал, когда я выкарабкаюсь, пыхтя и отплевываясь, тогда снова брал меня за ворот и — в снег. Я выдыхалась, смех ослаблял меня. В какой-то момент я оказалась на воздухе и очень удивилась. Я вовсе не отношусь к породе дюймовочек, но Борис поднял меня, как пушинку. Я лупила его по спине и требовала поставить на место.

В пылу борьбы я не сразу заметила, что снова повержена, а Борис сидит верхом на мне. Сил не осталось, и я даже притихла на миг. Тогда я почувствовала в воздухе что-то неладное. Слегка повернув голову в бок, откуда, как мне показалось, шла опасность, я увидела неожиданную картину. Все давно собрались уходить, мальчишки уже ушли с поляны. Девчонки же стояли в сторонке с поджатыми губами и крайне неодобрительно разглядывали нас с Борисом.

В этот миг включилась осязательная память, и я почувствовала на груди руки Бориса. Они не были ни наглыми, ни грубыми. Это были очень бережные и нежные руки. Я поняла, что помню их на шее, на лице, на груди. Помню даже мимолетные, вскользь, нежные поцелуи… И мне было хорошо, так хорошо в его крепких руках! Мне все это нравилось! Боже мой, как низко я пала!

Борис сразу все понял. Ни слова не говоря, он отпустил меня. Мы поднялись с земли, не глядя друг на друга. Девчонки перешептывались как-то многозначительно и косились на меня. Даже Любка Соколова смотрела осуждающе. Я отряхнулась, застегнула куртку и поплелась за ними. Я чувствовала, что случилось что-то непоправимое, но понять до конца не могла: весенний хмель еще не выветрился из головы.

Девчонки ушли вперед, со мной осталась только Любка, видимо, из одного чувства сострадания. Она молчала-молчала и выдала:

— Ты что, с ума сошла? На глазах у всех так наглеть! Он же делал с тобой, что хотел. Он же тебя всю облапал! От тебя уж этого никто не ожидал. Даже Антипова на такое не способна. Ну, ты даешь!

И это говорила Любка, которая сама имела подмоченную репутацию! Тут я взглянула на все происходящее их глазами. Мне стало так плохо, что ноги подкосились. Все ушли далеко вперед, и Борис с ними. Я остановилась, не имея сил двигаться дальше, и зарыдала. Я так плакала, что Любка испугалась. Однако она ни слова утешения или ободрения не произнесла, а только взяла меня под руку и повела к поселку. Я плакала до тех пор, пока мы не вошли в микрорайон, где стали попадаться люди. Любка попрощалась со мной очень сухо. Я давилась слезами, топая уже одна до своего Бездымного.

Меня мучила мысль: что думает теперь обо мне сам Боря. Неужели то же, что и девчонки? И теперь я в его глазах непристойная особа? Господи, что я натворила! Я потеряла его навсегда! Господи, как стыдно, как больно! Я пришла домой, переоделась, умылась и завалилась в постель. И там продолжала плакать.

На следующий день я не пошла в школу. Это было явное ЧП, так как пропуски у нас были почти невозможны. Просила сестру передать Зиночке, что простудилась в походе. Простудифилис. Мне страшно было предстать пред очами Бори и всех остальных. Весь день маялась, страдала и решила написать Борису письмо. Рыдая и размазывая слезы по лицу, я писала и писала. Что-то путаное, бессвязное. Просила прощение, умоляла не думать обо мне плохо: я не такая. Приступ самобичевания сменился неумеренной гордыней. Я просила его навсегда оставить меня в покое, больше не приходить, не провожать, даже не смотреть в мою сторону. Забыть, что я существую! И ни в коем случае не показывать никому мое письмо, заклинала я, даже Сашке.

Только к вечеру я немного успокоилась и взяла себя в руки. Письмо сыграло роль громоотвода. Выплеснув эмоции, я чувствовала себя совсем опустошенной. И та пузырящаяся радость, которая окрыляла меня весь последний месяц, угасла. В душе было сумрачно и безнадежно. За один день я пережила крах всех надежд и, мне кажется, даже как-то повзрослела. Я поняла, что мечте не сбыться: Борис потерян для меня навсегда. Слушая по радио песню Мартынова "Лебединая верность", плакала отчаянными, безнадежными слезами.

Когда я явилась в класс, мне уже было все равно, как меня там встретят и что обо мне подумают. Главное, не смотреть в его сторону. Сашка Колобков, расстроенный тем, что мимо него прошли какие-то важные события, пытался расспрашивать меня, как мы погуляли. До него явно что-то дошло, но отголоски. Для Колобоши это было нестерпимое состояние. Любка, надо отдать ей должное, встретила меня сочувственным вопросом:

— Как ты?

— Забудем, — коротко ответила я, не дав ей повода обмусолить подробности позорного эпизода.

Я чувствовала на себе взгляд Бориса. Однажды нечаянно забылась и взглянула в его сторону. Он смотрел вопросительно, настойчиво. Я отвела глаза в сторону, никак не ответив.

На перемене он подошел ко мне под прицелом многих глаз. Это был поступок. Я встала из-за парты и вышла из класса. Борис догнал меня в коридоре и остановил за руку.

— Что произошло? — спросил он, снова пытаясь заглянуть мне в глаза.

Я молча сунула ему письмо и убежала. На переменах избегала всякого контакта с Борисом, а после уроков не пошла на репетицию. Вечером ко мне явился Колобоша. Вид у него был виноватым, что на него совсем не похоже. Мы вышли в подъезд, Сашка трепался о пустяках, но видно было, что его мучает какая-то мысль. Я не выдержала:

— Ну, говори уж, зачем пришел?

— А что, я не могу к тебе так просто прийти?

— Можешь! Но ведь не за конспектом же по физике зашел?

— О! Хорошо, что напомнила.

Я начинала сердиться. Вообще с некоторого момента я стала легко впадать в негативные эмоции.

— Сашка, кончай болтать. Мне еще уроки делать.

Колобоша стал серьезен и тих. Он сдвинул на лоб ушанку, помялся.

— Я об ансамбле хотел говорить. Понимаешь, вечер уже через неделю, а у нас с тобой как-то… ну, не получается у тебя петь в ансамбле. Ты только не обижайся, Ань. Я поговорил с Людкой Выходцевой из девятого "а", она закончила музыкальную школу. Сегодня мы попробовали спеться.

Я слушала его довольно хладнокровно. Ну, что ж. Изгнание из рая по полной программе. Не бывает, чтобы мир рушился частично. Не поднимая глаз, Сашка продолжал:

— Ты представляешь, получилось с первого раза! Правда, Борька что-то дурил, злой был, раздраженный. Ничего ему не скажи…

Чтобы не разреветься, я сократила объяснения:

— Я все поняла, не обижаюсь. Давно пора было меня гнать. У вас все получится теперь, и никто не будет отвлекаться от дела. Пока, до завтра.

Я хлопнула дверью перед Сашкиным носом. Однако он тут же постучал. Я рывком открыла дверь. Сашка смотрел серьезно:

— Обиделась, да?

— Да нет же, нет! Все!

— Правда не обиделась? Ань? Тогда улыбнись.

Я поняла, что мне не отвязаться от него.

— Сашка, ты справедлив, как сорок тысяч Соломонов! Я тебе верю. Все, пока.

На следующий день в классе я все уроки просидела, уткнувшись в парту. Чувствовала, что Борис смотрит на меня, но не было сил поднять на него глаза. Мы ни словом не обмолвились о письме, да и ни о чем другом больше не говорили. Борис частенько получал замечания от учителей, огрызался, был злой и какой-то резкий, что ему вовсе не свойственно.

Любка больше не разглядывала его в зеркальце и говорила, что разочаровалась в своем Аполлоне. Однако я ей не поверила. Сама же я грустила страшно. Даже угрызения совести и стыд моего падения не мешали тосковать о сильных руках Бориса. Мне так нужны были эти лукавые голубые глаза, веснушки, его улыбка… Но теперь надо было привыкать к тому, что все это не для меня.

На первое выступление ансамбля я не попала. У меня заболел зуб. Щеку раздуло, а куда с такой щекой! Может, это и хорошо. Мне было бы, наверное, больно слушать их из зала. Да и смотреть на Бориса… Я провалялась с книжкой в постели весь день. Девчонки потом рассказывали, какое впечатление произвели ребята. Полный фурор! То, что Сашка поет, никого уже давно не удивляет, он человек публичный. Всех поразил Борис. Он тоже солировал, держался на сцене раскованно, легко, двигался в такт музыки, притоптывал. Все никак не привыкнут, что мальчишки давно уже не дикари.

Весна брала свое, все перевлюблялись к мартовским каникулам. А я думала, что надо собрать волю в кулак и готовиться к экзаменам. Так мало учиться осталось! Наверное, одну меня не радовало теперь самое любимое наше время года.

По весне забрали в армию нашего физрука Игоряшу. Он приходил к нам, в двадцать четвертую, такой смешной, стриженый налысо и пьяный.

Ольга Яковлева влюбилась в Колобошу. Она называла его ангелочком и пупсиком, а я представляла, как обиделся бы Сашка, услышав такие прозвища. Начались какие-то разборки. Чем больше девчонки обожали Сашку, тем мрачнее на него поглядывали брутальные ребята. Однажды разыгрался скандал. Сережка Истомин завесил пощечину Сашке прямо у всех на глазах. Я ахнула и обмерла. Бедный Колобоша страшно покраснел. Я видела, что у него на глаза навернулись слезы. Все ждали, что будет дальше. Колобоша засмеялся и разрядил обстановку, продолжая шутить и ерничать. Это вовсе не трусость, а какая-то мудрость, как мне показалось. Сашка вообще более тонок и чуток, нежели все остальные мальчишки. Выведывая наши секреты, толкаясь между нами, он как-то сказал:

— Да что вы от меня скрываете все! Представьте, что я тоже девочка, Шура Колобкова!

Наверное, сегодня подобное заявление вызвало бы всякие грязные намеки, но мы тогда были абсолютно девственны в вопросах нетрадиционной сексуальной ориентации. К тому же Сашка обожал девчонок совсем не по-товарищески. Он тоже, мне показалось, в кого-то влюбился весной. Я подозревала, что это Ольга Тушина. Однажды устроила ему допрос с пристрастием. Сашка вздохнул:

— Она мне нравится, но не более. Вот ты меня не любишь…

— Нет, отчего же, — возразила я. — Большой человеческой любовью.

— Человеческой, — разочарованно протянул Сашка. — Но я понимаю…

Тут я разозлилась:

— Что? Что ты понимаешь?

Сашка поднял руки:

— Ой, ой, не убивай! Я никого не имел в виду. Сдаюсь.

Последние дни перед каникулами опять многое изменили в моем состоянии, так быстро меняются настроения только в юности. Прекрасный принц вновь превратился в Квазимодо. Мне казалось, что я достигла цели и снова возненавидела Бориса. Я ненавидела его безразличное молчание, его невозмутимое спокойствие, даже его красоту. Еще Ольга Яковлева невольно подлила масла в огонь. В воскресенье мы ходили в кино. Ольга от нас отстала, забегала в магазин, а потом шла в кинотеатр. За ней следом топали Квазимодо и Баптист.

— И представляете, — рассказывала она, — Боря так ругался матом! Я от него не ожидала.

Моя "ненависть" получила новую пищу. Фи, Зилов, как пошло! Танька Вологдина попросила мальчишек купить для нас билеты. Они купили. Я волновалась немного: как мы встретимся в зале кинотеатра. Однако волнения были совершенно напрасны. Братья Карамазовы отсели от нас подальше. Они, как это бывало раньше, до приручения, купили билеты в разные концы зала. Это очень задело нас, но мы им ни слова не сказали и сделали вид, что ничего особенного не произошло.

Последний день перед каникулами был омрачен скандалом. Еще зимой в школе объявили общесоюзный конкурс на лучшее сочинение по теме: "Берем с коммунистов пример". Весь наш класс проигнорировал конкурс. Нет, не из идейных соображений вовсе, а по лености. Нина Сергеевна, наша литераторша, спохватилась в конце четверти и устроила разнос:

— Шаньги! Протоплазмы! Ионычи! Бесклеточные существа! — крестила она нас.

В конце концов, заставила весь класс писать сочинение после уроков. Народ писал, куда деваться, а вот мы с Танькой Вологдиной решили бороться за справедливость. Так и заявили Нинушке:

— Мы не знаем, о ком писать, потому что нам не с кого брать пример.

И не стали подчиняться. Однако у меня на душе кошки скребли: с Нинушкой мы дружили, я обожала литературу, и мне нравились ее уроки. Скандалить с ней вовсе не хотелось. Я оказалась в тупике и здесь.

Ночью миновали Улан-Удэ. В Забайкалье и воздух какой-то особенный. Я начинаю волноваться по мере приближения к родному поселку. Живы ли мои учителя? Я знаю, что очень постаревший Юрий Евгеньевич до сих пор преподает. А Нина Сергеевна живет по-прежнему в моем дворе, мама, когда встречается с ней, рассказывает обо мне.

С возрастом, действительно, растет тяга к родным местам, к родным людям. Неужели жизнь прошла и, как сказал мой коллега в университете, все хорошее мы пережили, остались только тяготы существования и ярмо долгов и обязанностей. Эти прописные истины каждый человек открывает для себя, как Колумб Америку. "Никого еще опыт не спасал от беды", — пел когда-то Александр Галич. Город меня измучил, я устала, я истончила свою душу в житейских хитросплетениях. Я потеряла способность любить. Не рано ли?

Я вышла в полутемный коридор. Вагон спит, проводники открывают туалеты, запертые во время стоянки поезда в Улан-Удэ. Новые пассажиры размещаются в купе, стараясь не шуметь. К нам опять никого не подселили. Я смотрю на свое отражение в темном окне. Как редко мне случается посмотреть на себя изнутри. Правда, я всю жизнь веду дневники, но мои исповедальные записи постепенно превратились в семейные отчеты. Мне просто нечего писать. Моя внутренняя жизнь почти несодержательна.

Заглядывая в прошлое, которое всплывает так отчетливо, я провожу линию от точки А к точке Б. Это и есть человеческая жизнь. Отрезок кажется до содрогания коротким. На нем много точек, отмечающих разные рубежи. Основные даты. И все?..

Пространство и время сжимаются, скоро я окажусь в той точке, откуда вышла когда-то. Надо встряхнуться, надо снова почувствовать жизнь, может быть, что-то резко в ней изменить. Впрочем, моя поездка на родину и есть такая попытка.

Я возвращаюсь в купе, где безмятежно почивает мой попутчик. Ложась в постель, вдруг сержусь на себя. Нет, мне рано себя хоронить! И теперь у меня есть еще немного времени, чтобы приготовиться к возвращению на родину. Надо подумать, во что я оденусь, как причешусь. Я не должна предстать перед моим прошлым развалиной. Кто знает, может, прошлое станет настоящим…

Каникулы означали, что я долго не увижу Бориса, если только случайно не встретимся где-нибудь. Наверное, это хорошо. Все утихнет во мне, забудется, я снова обрету равновесие. Однако выяснилось, что мы должны работать в какой-то железнодорожной организации, зарабатывать на выпускной вечер. Не каждый день, конечно, но пару раз придется выйти.

Не будь работы, пожалуй, я бы совсем скисла. Целые дни просиживала дома за книгами, читала много. Все книги, которые мне попались под руку, как назло, повествовали о красивой, высокой любви, о мечте, об ожидании встречи с чудом, под которым подразумевалась жизнь. "Соленый арбуз", "Алые паруса" — вся эта романтическая символика действовала на меня безотказно.

Девчонки приходили, пытались увести меня в кино, я отмахивалась от них, как от мух. А Сашка не отставал, вытаскивал меня на улицу, чтобы прогуляться немного и поболтать. Не знаю, нарочно ли, но он постоянно говорил о Борисе. Чтобы избежать глумливых намеков, я не делала ему замечаний и не останавливала. Он будто взял на себя задачу держать меня в курсе всех Борькиных дел. А я боялась, вдруг Сашка сообщит, что у Зилова появилась подружка. Одна мысль об этом пронзала меня просто нечеловеческой болью.

Где-то в середине каникул нас созвали на объект. Народу было негусто. Нам следовало перетаскать доски с одного места на другое. Мы долго ждали

начальство, прежде чем приступить. Марат принес с собой фотоаппарат и пристал ко мне:

— Давай я сфотаю тебя возле лошадки.

Там была такая забавная, мохнатая лошадка монгольской породы, с которой я возилась. Я категорически отказалась:

— Все равно вы фотографии не даете!

— Если получатся, я дам, — продолжал приставать Марат, переглядываясь с Борисом.

Эти переглядывания меня особенно рассердили. Сашка решил взять дело в свои руки. Он забрал у Марата фотоаппарат и попытался меня заснять. Я спряталась за штабелями. На меня началась охота. Сашка или Марат пытались застать меня врасплох, а я не теряла бдительности. Мы носились по всему участку. Девчонки фыркали и косились слегка, но при чем тут я?

Краем глаза я зацепила Бориса. Тот с интересом наблюдал за фотоохотой и даже улыбался. Меня спасло то, что началась работа. Всем было весело, солнце светило ярко, ветерок приносил из-за сопок свежесть просыпающейся земли. Борис с легкостью поднимал доску, клал ее на плечо и нес. Глядя на него, Марат тоже стал демонстрировать свою силу. Мы же скромно таскали каждую доску втроем.

Колобоша опять дурачился, прыгал на наши доски, стоило их только приподнять. Девчонки делали вид, что сердятся, но всем было так хорошо, что никто им не верил. Я в какой-то момент споткнулась и нечаянно налетела на Бориса.

— Ой, извини, — пробормотала я, подняв голову и заглянув в его глаза. Они оказались так близко, что у меня захватило дух.

Боря придержал меня за локоть, чтобы я не упала. Он улыбался. Я не ответила. Выдернув локоть, резко отвернулась и отошла подальше. Однако меня, как магнитом, тянуло в ту сторону, где был он. Не глядя, я чувствовала его перемещения, каким-то внутренним зрением видела его лицо, смеющиеся глаза. Опять эта странная связь, эта неистребимая нить, которую я, казалось, порвала с такими мучительными усилиями.

Я напрочь забыла, что ненавижу его. Мне все нравилось в этот день. Все чаще я устремляла свой взор на Бориса, уже не боясь, что подумают девчонки, что станет говорить Сашка. Главное было то, что он смотрел на меня, как тогда, во время репетиций, и его глаза смеялись.

На следующий день, когда мы завершали работу, было то же. Я думала о Борисе уже не с ненавистью, а с восхищением, глубокой нежностью. Какой он сильный и красивый! Однако преодолеть отчуждение вновь мы не смогли. Для этого требовалось время. К тому же у Бориса лежало мое письмо, в котором я заклинала его больше никогда не подходить ко мне.

Каникулы пролетели, первый день в школе начался с неприятностей. Как я и предполагала, нам с Таней не сошло с рук уклонение от конкурса сочинений. Но ругала Нинушка почему-то только меня. Пол-урока она орала, что мой поступок — это предательство, нож в спину, что от кого-кого, а от меня она этого не ожидала. Народ тоже дивился: чего это я. Меня никогда так не ругали, я чувствовала себя, как на плахе.

Этим неприятности дня не исчерпались. На обществоведении Пушкин стал спрашивать параграф, который не задавал. Мы не виноваты, что у него с памятью не все в порядке. Я так ему и сказала. Пушкин попытался опросить полкласса, но безрезультатно. Он заставил нас читать параграф прямо в классе, дал на это пятнадцать минут. Однако через семь уже снова стал спрашивать. Мы не успели даже дочитать, не то что запомнить что-нибудь. Пушкин опять вызвал меня. Мальчишки шипели со всех сторон:

— Спасай всех! Наболтаешь что-нибудь, время протянешь, пятнадцать минут всего осталось! Давай, иди!

Но я, как назло, ничего не могла вспомнить из прочитанного и не пошла отвечать. Ирка Савина, когда ее вызвали, вдруг заявила безапелляционно:

— Я не буду отвечать, потому что вы мне по истории несправедливо "три" поставили!

Она-то остальных и спасла, доказывая свою правоту. Еще после уроков разбирались, Пушкин обещал исправить оценку.

Все, естественно, были злые, расстроенные. И это еще не все. Немка по секрету мне сообщила, что учительница немецкого из параллельного класса считает меня слишком высокомерной, потому что я не здороваюсь с ней и хожу по школе с задранным носом.

— Она может завалить тебя на экзамене по немецкому!

Я окончательно пала духом, когда увидела толпу девчонок возле двадцать четвертой комнаты. Там шла репетиция. Я заглянула за дверь, наткнулась на Людку Выходцеву, которая о чем-то горячо спорила с Борисом.

Уходили из школы с Таней Вологдиной и держали совет: писать нам сочинение или нет. Не напишем — "кол" в журнал по русскому и литературе. А если писать, то про кого? "Берем с коммунистов пример"! Кругом одни алкоголики и безнравственные типы, так казалось нам. Решили пойти на компромисс. Найти какой-нибудь материал о коммунисте, скажем, космонавте или герое войны, и написать о нем. Делать упор будем на то, что с коммунистов можно брать пример, но берем или нет, об этом не распространяться.

Я написала первое в своей жизни формальное, позорное сочинение. Мы с Таней отнесли жалкие труды в школу и забыли об этом.

Еще одно важное событие назревало: получение паспортов гражданина СССР. Мы давно решили, что в конце учебного года все, кому исполнилось шестнадцать — а к тому времени всем уже исполнится — получат паспорта вместе, в один день. Нам хотелось отметить День взросления. Продумали сценарий праздника. Зиночка предложила нам сделать друг другу подарки. Для этого разыграли лотерею, но держали в тайне, кто кому делает подарок, чтобы для всех это было сюрпризом. Мне в лотерее выпал Сережка Истомин. Я вздохнула.

Колобоша после этого приставал:

— Давай меняться!

— Зачем? — недоумевала я.

— Давай, ты не пожалеешь: он тебе нравится, — интриговал Сашка, размахивая бумажкой с чьей-то фамилией.

Тогда же у меня пропала фотография, которую я делала для паспорта, но она оказалось лишней. Мы все сдавали по три фотографии, а нужно было две. Лишние фотографии Зиночка разложила на столе, чтобы ребята их разобрали. Я сунулась за своей, а ее нет.

— Где моя фотография? — спросила я, не адресуясь ни к кому лично. Никто и не ответил. Таня Вологдина стала искать, желая мне помочь. Безрезультатно. Я посмотрела пытливым взглядом на Сашку, тот сделал невинное лицо и покосился на Бориса. Борис лукаво улыбался одними глазами и нагло, как сказали бы девчонки, смотрел прямо мне в глаза. Я смутилась и больше не искала злосчастную фотографию.

Вечер взросления пришелся на середину апреля.

Что такое паспорт сейчас? Необходимый документ, без которого очень некомфортно себя ощущаешь в большом городе. Куда ни сунься, спрашивают паспорт. Сейчас никому в голову не приходит из получения этого документа делать праздник. Дети в четырнадцать лет обретают бордовую книжечку в милицейском паспортном столе, где все поставлено на поток. Никакой торжественности. А ведь это как никак признание их значимости. Они растут в своих собственных глазах, получив корочку. Это серьезный рубеж, хотя, конечно, естественней он все-таки в шестнадцать лет. Впрочем, я опять рассуждаю, как старая брюзга.

Накануне вечера мы рыскали по поселку в поисках подарков. В ту пору это действительно была проблема: магазины стояли с убогим ширпотребом или вовсе пустые. А уж об оригинальности подарка мечтать не приходилось.

Что можно было подарить квадратному Сережке Истомину? Таня Вологдина пришла ко мне с тем же вопросом. Она должна была искать подарок для Шурика Ильченко. Мы отправились в экспедицию, во время которой без конца сталкивались с одноклассниками. Девчонки еще должны были купить угощение к чаепитию и подарки учителям. Мы им посочувствовали. Совершенно измучившись и сломав голову, я выбрала волейбольный мяч.

Опущу процесс приготовления наряда к празднику. У меня всегда с этим были проблемы. Мы ведь действительно жили трудно. О модных шмотках я и не мечтала. Вот Таню Вологдину снабжала вещичками любимая киевская тетка. Мне перепадали кое-какие ношеные вещи от читинских кузин, но все они были немодными. К тому же моя фигура была далека от стандарта, подобрать что-то при той моде было сложно. Всякий раз перед танцами или каким-либо торжеством, требующим нарядной одежды, я переживала тяжелые минуты. Иной раз отказывалась идти куда-либо только из-за того, что нечего было одеть. Потому я сейчас радуюсь многообразию, царящему и на вещевых рынках, и в бутиках. Молодежь не испытывает недостатка в шмотках, а для них это так важно.

Ладно, как-то я вышла из положения. Все-таки самое главное — это настроение. Вечер получился торжественным и приятным. В актовом зале, украшенном вместо цветов, которых весной не найдешь в Забайкалье, душистыми багульником и листвянкой, были накрыты восемь столов, Мы расселись за ними. На сцене находился президиум с почетными гостями: какой-то делегат съезда в качестве свадебного генерала, товарищ из паспортного стола, директор Пушкин и наша первая учительница Валентина Петровна. Каждый из них сказал поздравительную речь. Мы сидели именинниками. Затем нас стали вызывать по одному и вручать паспорт под бурные аплодисменты. Получая книжечку, каждый получал и подарок от одноклассника.

Мне вручала паспорт Валентина Петровна, а подарок — Витька Черепанов. Краснея и волнуясь, он сунул мне две редкие книжки о театре и кино. Я была на седьмом небе. Знает, что мне дарить. Я проследила, кому делал подарок Борис. Ну, надо же! Тане Вологдиной. Попросила ее показать, что он подарил. Такую прелестную серебряную ложечку и духи… Нет, меня явно в школе не воспринимают как женщину.

Однако кому же дарит Сашка Колобков? Я рассмеялась, когда увидела, что он раскланивается перед… Зиловым! Тогда понятно, почему он предлагал меняться.

После торжественной части началось чаепитие. Присутствующий на торжестве фотокорреспондент из местной газеты попросил всех собраться для снимка. Я заметила, что наша разлюбезная троица куда-то исчезла. Вот так всегда! На фотографии их не будет. Они явились к завершению чаепития, когда уже собирались двигать столы и освобождать место для танцев. Одного взгляда на мальчишек из троицы было достаточно, чтобы определить, куда и зачем они исчезали. У них было свое "чаепитие".

— Ну, что с ними делать, с алкашами такими?! — возмущалась я.

Любка Соколова не поддержала меня. Томно вздохнув, она произнесла:

— Музыканты, что с них возьмешь.

Взбодренные портвейном, горе-музыканты забрались на сцену и стали подключать аппаратуру, проверять ее, настраивать. Колобоша возился с микрофоном:

— Раз, раз! Внимание. Раз, два, три, — и вдруг пропел. — Боря любит икс…

Он не смог продолжить, потому что получил погремушкой по голове.

Столы убраны, начались танцы. Я с любопытством смотрела на ребят, так сказать, из зрительного зала. Да, впечатляет. Боря с гитарой… Они запели для разминки "Карлсона". Мы попрыгали, расслабились. Слушая песенку для медленного танца "Звездочка моя ясная", которую мальчишки исполнили с чувством, я немного взгрустнула. Мы танцевали с Витькой Черепановым, но глаза мои были возле Бориса. Они хорошо устроились, подумала я с некоторым раздражением. Вроде бы при деле, и никто танцевать не тянет. И теперь так будет всегда. То есть, до конца учебного года. Выходит, мне больше не танцевать с Борисом…

Размышляя об этом, я, забывшись, остановилась почти у самой сцены. Мальчишки заиграли новую песню. Борис вдруг улыбнулся и послал мне выразительный взгляд. Я вслушалась в слова песни и все поняла.

Мы вам честно сказать хотим:

На девчонок мы больше не глядим.

Они всю жизнь нам разбивают сердца,

От них мучения нам без конца.

"Ну, погоди!" — подумала я, скрываясь в темный угол зала. Мальчишки разошлись: они отдавались на полную катушку, не жалели своих голосовых связок. Веселье набирало обороты. Только в конце все немного притихли, когда музыканты очень мягко и лирично вывели "Не повторяется такое никогда". Бьюсь об заклад, в этот момент все думали об одном: скоро всему этому конец.

На следующий день я выпустила свою стрелу: написала мальчишкам записку, в которой стояло: "Эй, вы, старые хрычи! У вас что, кровь такая холодная, что, не разогрев ее, вы не можете веселиться? Или это от трусости? Или этим вы высказываете всем нам презрение?" Передала Мараше с суровым видом. Любка меня не одобряла. Мальчишки прочитали и посмеялись. Борис усмехнулся и ничего не сказал. Сашка хихикал и оглядывался на меня. Однако возмездие не замедлило обрушиться на мою голову. Среди адресатов записки я указала Шурика Ильченко, так как Любка меня уверяла, что он тоже пил с музыкантами. Шурик просто рассвирепел. Выяснилось, что он ни капли в рот не брал, все это интриги. То, что я причислила его к тем "алкашам", оскорбило Шурика до глубины души. Он рвал и метал. Мне пришлось униженно просить у него прощения, а мальчишки мстительно наблюдали за нами. Им было страшно любопытно, как я выйду из сложившейся ситуации.

Я так испугалась Буратино, вернее, его праведного гнева (а он дулся на меня все уроки), что плохо себя почувствовала к концу учебного дня. Ушла с домоводства, сославшись на головную боль. Последнее, что видела в классе, это тревожный и вопросительный взгляд Бориса.

Дома я нашла посылку с белым гипюром на выпускное платье, которую прислала тетка из Читы. Стало еще грустнее. Вдобавок ко всему я рассорилась с мамой и ушла из дома, куда глаза глядят, прихватив с собой сестренку. Мы ушли с ней к реке, долго сидели, пока не замерзли, и рисовали себе картины бездомной жизни. Река была свинцовой, на небо набежали тучи, но нам так сладостно было представлять себя несчастными сиротами и бродягами, которые никому, ну, никому не нужны! Вот замерзнем и умрем, пришли в голову мечты Тома Сойера. Тогда Боря поплачет. Кто его еще так полюбит? И все остальные тоже. Что вот Сашка будет делать без меня? Кто его так поймет, как я? Все кончилось, конечно, прозаически. Мы вернулись домой, а мама даже не заметила нашего долгого отсутствия.

Учебу мы запустили весной отчаянно. Жили по любимой пословице Юрия Евгеньевича: "Перед смертью не надышишься". На комсомольском собрании летели клочки по закоулочкам от меня и других комсомольцев. Попробовали установить шефство над отстающими, в числе которых оказались наши музыканты в полном составе. Мы с Любкой Соколовой стонали:

— Дайте и нам шефов: нет сил заставить себя учиться! Ну, ничего не помогает!

А по весне новые заботы: сбор металлолома, уборка оттаявшей слегка помойки, которую надо было колоть ломом. На помойке, правда, работали одни мальчишки, зарабатывали деньги на наши общие нужды. А еще ленинский субботник, уборка территории вокруг школы.

В конце апреля прошел слух, что у ребят скоро отберут инструменты. Они отыграли на нескольких вечерах, продолжали репетировать, но некая обреченность уже витала в воздухе. Сашка стал чаще меня зазывать на репетиции. Просто так, посидеть, послушать. Я приходила вечером, когда основная масса народу разбредалась, и Сашка оставался один. Не было сил встречаться с Борисом в этой обстановке.

Колобоша до сих пор переживал, что пришлось отказаться от моего вокала. Он боялся, что я затаила обиду, и время от времени интересовался:

— Ты на меня не сердишься?

— Да нет же! Забудь.

Как-то за мной увязалась Танька Лоншакова, мы засиделись допоздна. Не знаю, что это нашло на меня, но я написала в тетрадке слово "Пупсик". Сашка что-то бренчал, не обращая внимания на мои почеркушки. А вот Танька заглянула в тетрадку и грязно захихикала. Тогда Сашка стал приставать с вопросом:

— Что у тебя там?

Но я ни за что не призналась бы в своей глупости, да и боялась обидеть его. Однако Колобоша вдруг сказал:

— Я знаю, что там написано. Пупсик.

Я готова была провалиться сквозь землю, а Сашка покраснел и отвернулся. Танька бормотала:

— Ну и что? Мало ли мы о чем.

Сашка безнадежно погрустнел. Он запел что-то печальное, о любви. Меня грызло раскаяние и желание как-то искупить свою вину. В этот вечер наш ангелок и ребенок открылся мне с какой-то иной, серьезной стороны. Он пел, не глядя на нас, и растрогал меня до слез. Что-то я совсем чувствительная стала к концу десятого класса.

Когда расходились, Сашка мне шепнул:

— Мне надо у тебя кое-что спросить.

Он пошел нас провожать. По дороге к нашей компании пристали Витька Черепанов и Любка Соколова. Сашка явно нервничал. Я отправила ребят с Танькой Лоншаковой, которая жила дальше. Колобоша остался.

— Ну? — спросила я его.

Он долго мялся, пытался шутить. Я теряла терпение, тогда он сказал:

— Потом, — и удрал, оставив меня в полном недоумении.

Еще не раз он напрашивался меня провожать, когда мы гуляли вместе в пятиэтажках или сидели на лавочке у дома Любки Соколовой. Я ворчала:

— Я дорогу еще не забыла, найду сама.

Сашка не обращал внимания на мой тон. Я чувствовала, что он хочет о чем-то говорить со мной, что-то его волнует, но решимости не хватает. Однако мы очень сблизились. Это была странная дружба. Я изводила Сашку намеками на влюбленность в Ольгу Тушину, а он отнекивался и с грустью говорил:

— Нет, я не могу в нее влюбиться.

И вот однажды он решился и спросил:

— Ты любишь… кого-нибудь?

Изволь отвечать на такие прямые вопросы! Я всегда в таких случаях (как тогда с поцелуем) теряюсь и несу чушь. И теперь тоже ответила из головы:

— По-настоящему — никого. Мне кажется, что я могу полюбить только какого-нибудь исключительного человека, киногероя или яркую личность, как Дин Рид, например.

Сашка вздохнул:

— Тяжелый случай. Остается одно: стать знаменитым.

— Вот и стань.

Колобоша помолчал, потом робко так:

— А Боря? Ведь ты…

Я прервала его:

— Давай забудем раз и навсегда!

— Понял.

Весна выгоняла нас из дома, кружила головы, и так не совсем здравые, толкала друг к другу. Уроков, проведенных вместе, нам казалось мало, мы готовы были не расставаться сутками.

Наверное, так было не со всеми моими одноклассниками. Скорее всего, память моя выборочная и фиксирует то, что приятнее помнить, и то, что связано лично со мной. Все события прошлого я вижу сквозь призму восприятия шестнадцатилетней девочки. А что может быть у девочки на уме в мае, когда на сопках цветет багульник, а пьянящий воздух рождает мечты, и когда девочка влюблена?

Первого мая выпал снег. Такой пушистый, крупный! В Забайкалье зимой бывает очень мало снега, но он не тает, как в Москве. Ни разу за зиму. По срезу наста можно, как по кольцам деревьев — их возраст, посчитать, сколько раз за эту зиму выпадал снег. А тут в мае падает с неба не сухой, скудный, колючий, а мохнатый и влажный, который липнет на деревья, заборы, ресницы. Все вокруг становится похожим на сказку. Но все по порядку.

С утра, кажется, ничто не предвещало природных катаклизмов. Мы сходили на демонстрацию, последнюю в нашей школьной жизни. Никто не проявил инициативы в организации праздника у кого-нибудь на дому, и мы разбрелись кто куда, не зная, чем заняться. Ко мне прибилась Любка Соколова, и мы тоскливо слонялись по микрорайону. Зашли в магазин с "оригинальным" названием "Забайкалье", купили с горя шоколадных конфет целый кулек. Гуляли, жевали конфеты и заклинали:

— Мальчики, милые, ну, придумайте что-нибудь. Мы вам все простим!

Вдруг слышим, кто-то вслед нам свистит. Ну, мы девушки воспитанные, на свист не реагируем и не оборачиваемся. Нас догоняют. Марат сразу залез рукой в пакет, а Борис заскромничал. Я сама предложила ему конфеты. Он молчал и улыбался. Любка набросилась на друзей, кокетливо используя капризные интонации:

— Ходим, ходим, никого нет. Может, вы хоть что-нибудь придумаете? Неужели не соберемся? Такой повод пропадает!

Боря кивнул:

— Сейчас все организуем. Мы вам дадим знать, когда и где.

Наши "баптисты" все удачно провернули. Мы сидели на лавочке у Любкиного дома, когда прибежал Колобоша и сообщил:

— Сбор в четыре часа у Ирки Савиной. Давайте деньги, у кого что есть.

Мы вывернули карманы и наскребли два рубля. Теперь можно было беззаботно отправляться домой и готовиться к празднику. Любка все восторгалась мальчишками, забыв, что она давно разочаровалась в Борисе.

— У меня есть новое платье — сама шила, так хочется показаться в нем Боре! Говорят, мне идет.

Нарочно, что ли, она меня дразнит? Мне нечем было похвастать, более того, мне вообще не в чем было идти на праздник, и настроение пало ниже некуда. Я притащилась домой вся в растрепанных мыслях и решила, что никуда не пойду. Пусть Люба хвастает своим платьем, пусть они все радуются, но без меня. Мне будет очень плохо, я буду реветь, но я не пойду на вечер! Окончательно разжалобившись по поводу своей скорбной судьбы, я поплакала и заснула.

Проснулась как-то неожиданно, после хорошего сна. Глянула в окно и ахнула. Снег! Он падал, падал плотной стеной, потом вдруг стало тихо-тихо. Я взглянула на часы: полшестого вечера. Плевать, что мне нечего одеть. Пойду к ребятам, там весело, а на улице светло от снега, как в замке Снежной королевы, но совсем не холодно. Одевшись в первое, что подвернулось, я отправилась к Ирке Савиной.

Компания была уже в хорошем градусе, все танцевали или бродили с блаженными улыбочками. Пока я раздевалась в прихожей, успела разглядеть, что Борис танцует с нетрезвой Любой (что она пьяна, я определила сразу по ее томному лежанию у него на плече). Ну, что ж!

Танец закончился. Борис возник в проеме дверей, ведущих в комнату. Он мешал мне пройти. Я сделала несколько безуспешных попыток, не глядя на него. Конечно, юноша навеселе, то-то расхрабрился!

— Может, пропустишь? — сказала я, наконец.

— Пойдем, потанцуем? — кусая губу, и совершенно серьезно предложил он.

Я опять сделала прежде, чем подумала: отодвинув Бориса и входя в комнату, громко сообщила:

— Предупреждаю: с пьяными не танцую!

Потом Любка скажет мне, что Борис побледнел. Но она могла придумать, романтическая натура. Я на него больше не смотрела. В этот момент ко мне подскочил Витька Черепанов с просьбой о танце, но Колобоша решительно оттеснил его:

— Я не выпил ни капли. Можешь проверить!

Борис завалился на диван, где сидели Марат с Гришкой, и больше не вставал с него. Он наблюдал за нашим танцем, поэтому Сашка дурачился, кривлялся, чем раздосадовал меня окончательно. Веселье медленно шло на спад. Девчонки помогали Ирке Савиной убирать посуду, наводили порядок в комнатах. Мальчишки пили, хохотали, устроив возню на диване, а Витька Черепанов фотографировал этот декаданс. Сашка подал идею пойти в кино на девятичасовой сеанс и погулять по снежку.

Поставив пластинку с песенкой "Как прекрасен этот мир", он объявил последнее танго и пригласил меня. Еще только одна пара вышла на середину комнаты: Любка с Шуриком Ильченко. Танцуя со мной, Сашка почему-то без конца переглядывался с Борисом и многозначительно улыбался.

— Может, ты с ним пойдешь танцевать? — сердито одернула я его.

Но Колобошу этим не проймешь. Он только посмеялся на мои слова и продолжал посылать Борьке свои телепатемы.

Братья Карамазовы не пошли с нами в кино, они исчезли по дороге. Когда я это обнаружила, мне стало опять скучно и как-то пусто. Доколе я буду зависеть от него?!

Сашка всеми силами пытался компенсировать нам отсутствие ребят. От меня он не отставал ни на шаг. Пока ехали в автобусе до клуба, снял с моего ворота дешевенькую брошь, имитирующую гроздь ягод то ли калины, то ли смородины, и не отдал.

Посмотрели какой-то итальянский фильм пятидесятых годов. Я сидела рядом с Таней Вологдиной, а Сашка за ней. Мы мешали Тане весь фильм своей болтовней и комментариями. На обратном пути Колобоша носился по снегу, как щенок, впервые выпущенный на прогулку. Он кидался снежками, а меня это занятие наводило на грустные ассоциации. Сашка до того расшалился, что швырнул несколько снежков в окно нашей квартиры. Когда мама выглянула, он дал деру. Потом, когда Сашка зайдет к нам домой, мама назовет его Соловьем-Разбойником.

Снег быстро растаял, и опять наступила бурная весна, которая кружила наши бедные многострадальные головы. Однажды я принесла в класс фотоаппарат, а Сашка его тут же реквизировал. В тот день мы сдавали нормы ГТО по стрельбе. Я специально тренировалась долго, чтобы не подвести Юрия Евгеньевича. Отогнала от себя всех, кто мог мешать. Мы с Таней Вологдиной завалились перед мишенями и без конца целились. На сей раз я прихватила с собой очки и не стала стесняться, водрузила их на нос. Сдала, к великому удивлению, на золотой значок. Норма была тридцать семь очков, а я выбила сорок два. Юрий удовлетворенно кивнул:

— Молодец, Аня!

Впрочем, Таня тоже сдала на золотой. Борис и Марат оказались в другой группе, они стреляли на час позже.

Сашка весь день бегал с моим фотоаппаратом, а вечером радостно сообщил, что использовал всю пленку. При этом вид у него был такой загадочный, что я спросила:

— А что снимал? Что-нибудь интересненькое?

Сашка ухмыльнулся:

— Ты будешь в восторге.

— Приходи ко мне завтра, вместе попечатаем, — предложила я ему.

Мы договорились на поздний вечер, благо, что следующий день был воскресенье.

Печатание фотографий на дому, это замечательное действо, равносильное таинству, как нам тогда казалось, теперь ушло из жизни обычной семьи. А сколько было радости у нас, мальчишек и девчонок, осваивающих премудрости фотодела. Мы сами выбирали фотобумагу, проявитель и закрепитель. Были любители, которые предпочитали, скажем, особую тонкую и глянцевую фотобумагу, а была еще матовая потолще и зернистая. Тогда почти в каждом семейном доме в темной кладовой устраивалась фотолаборатория. Фотобачок для проявки пленки, ванночи, пинцеты, глянцеватель, рамочка, фонарь с красным стеклом и тяжелый, черный фотоувеличитель, центр всего этого великолепия, составляли атрибутику домашней лаборатории. Мы с детства учились управляться с ними.

Сам процесс печатания фотографии всегда вызывал у меня волнение. В одиночку это делать было неинтересно, всегда хотелось поделиться удовольствием. Что может сравниться с моментом появления изображения на снимке, когда лист бумаги уже просвечен и опущен в проявитель! Сначала черные пятна, затем серые, все четче, яснее. Теперь главное — не передержать. Скорее прополоскать в воде и в закрепитель на какое-то время. Постепенно снимки бросаются на промывку в большую емкость. Кто-то приспосабливает ванну, если печатает в ванной. И не дай Бог, если вдруг кто, по неосторожности, во время процесса войдет и включит свет! Если снимки не зафиксировались, а бумага не убрана в специальные черные пакеты, все пропадет! Таинство происходит при красном свете, участники его похожи на заговорщиков, почему-то шепчутся, а не говорят вслух. Может, потому что уже очень поздно и в доме все спят?

Мы с Сашкой устроились на кухне, когда все давно уже отужинали. Сашка проявил и высушил пленку еще днем. С трепетом первооткрывателей мы взялись за дело. Я просмотрела негативы и ничего не поняла: какие-то мальчишки, непонятные силуэты. Колобоша сохранял загадочность и многообещающе улыбался. Первый снимок стал обретать очертания, причем очень знакомые. Когда фотография легла, наконец, в фиксаж, я разглядела окончательно улыбающуюся физиономию Бориса. Далее: Марат и Боря в обнимку на пороге школы; Боря на детском велосипеде, как великан на самокате. Вот они оба пытаются взгромоздиться на бедный велик. Вот Боря смотрит куда-то вдаль, засунув руки в обвисшие карманы старенького, тесного пиджачка. Они все так выросли из своих одежек к концу года.

— Ну, как? — спрашивает Сашка, довольный произведенным эффектом.

Мне не удалось скрыть нежность, с которой я разглядывала снимки.

— А он об этом знает? — спросила я.

Сашка хихикнул:

— Ага, чуть не убил меня, когда я сказал, чей это фотоаппарат!

— Почему?

— А ты не догадываешься?

Впрочем, я не стала вдаваться в подробности, и так достаточно выдала себя. Сашка — существо тонкое, он сразу все ловит.

— Я звал его сегодня с собой, — продолжил Колобоша.

Я чуть не свалилась с табурета:

— Да ты что! И он?

— Ага! — заерничал мой помощник. — А говоришь, что он тебя не волнует!

Я рассердилась:

— Во-первых, ничего подобного я тебе никогда не говорила…

— Значит, волнует!

— …Во-вторых, если ты сейчас же не перестанешь…

Сашка поднял руки в знак примирения:

— Молчу.

Я еще больше рассердилась:

— Но ты не сказал, что он ответил на твое предложение! О, наказание мое!

— Ну, все, все, — посерьезнел Сашка. — Боря отказался, потому что стесняется. Вот если бы ты сама его позвала…

— Ты шутишь? — возмутилась я. — Это же равносильно свиданию!

Сашка аж подпрыгнул:

— Так у нас сейчас с тобой свидание? А почему мы не целуемся? Это не честно!

— Я тебя сейчас убью, — вполне серьезно пригрозила я.

Сашка с наигранным смирением притих. Потом предложил:

— Давай в следующую субботу соберемся у меня. Ты отпрашивайся на всю ночь, а я с Борей договорюсь. Мне еще Витька Черепанов обещал первомайские пленки. Все сразу и напечатаем. А?

Сдерживая волнение и стараясь говорить равнодушнее, я ответила:

— Посмотрим. Дожить надо до субботы.

На этом и порешили, свернув деятельность до следующего раза.

В Петровском Заводе главная достопримечательность — это барельефы с изображением восьми декабристов на вокзале. Существует традиция: обязательно дождаться барельефов и отдать дань памяти декабристам, одухотворившим этот край своим присутствием и своими трудами.

Читу проезжали ночью, и я проспала бы, если б не два пассажира, которые потревожили нашу идиллию. Проснувшись, я выглянула в окно и решила даже выйти. Дым отечества был уже явно ощутим на читинском вокзале. Вокзал гудел и жил бурной жизнью. Гремела попса с идиотским даже для попсы текстом: "Мы насосы, мы насосы, Мы не курим папиросы".

Звуки песни мешались с криками громкоговорителей, свистом маневровых поездов, говором толпы встречающих и провожающих. Для меня эта музыка железной дороги всегда была полна какой-то манящей тайны, предчувствия дальнего пути и встречи с чудом под названием "жизнь". Это, конечно, связано с тем, что я родилась и выросла в железнодорожном поселке. Долго не засыпая ночью в детском саду, куда меня отдавали на пятидневку, я слушала перебранку путейцев в громкоговорителях, и мне казалось, что слышу голос папы. А шум поездов и стук колес всегда были для меня лучшей колыбельной. В самую жару я спала на балконе под грохот железной дороги, совершенно не воспринимая его.

Я постояла на платформе, вдыхая весенний, терпкий воздух. Мысленно проследила путь от вокзала до центральной площади, пробежалась по памятным местам Читы. Господи, сколько лет я не была здесь! Не меньше двадцати.

А ведь здесь учились мои одноклассники, кто в политехническом, как Ольга Яковлева и Ольга Тушина, кто в медицинском, как Любка Соколова и Ирка Савина. Многие закончили только техникумы, железнодорожный, в первую очередь. Теперь им, на старости лет, приходится продолжать образование, наверстывать упущенное. Жизнь заставила. Учатся на заочных отделениях, приезжают сюда сдавать сессию. А наша любимая троица, талантливая и многообещающая, прихватив Витьку Черепанова и еще кого-то из ребят, поступили в техническом училище в крохотном городке под Читой, на помощников машиниста. Потом армия…

Они все служили, наши мальчишки. Никому не приходило в голову "косить" от армии или прятаться. И сейчас Забайкалье, да и другие провинции, служат за всех, за всех отбывают свое в Чечне, как тогда — в Афганистане. Я своих двух сыновей не отпустила в армию, хочу видеть их живыми и здоровыми. А тогда бы и вопроса не возникло, как с моим братом: пришло время, пошел служить, вот и весь сказ.

Прав Михаил Задорнов: в Сибири сохранились люди с чистым сердцем. Задорнов, правда, добавляет: "и с грязным телом". Ему можно: он писатель-сатирик. В Забайкалье всегда было много чистосердечных людей. А, казалось бы, каторжный край…

Мне пришлось поначалу туго в Москве. Приходилось учиться жить совсем по другим правилам. Впрочем, все жизненные уроки, которые мы получаем, во благо. Если ты чрезмерно горд, то жизнь научит тебя смирению, если слишком часто унываешь и ругаешь судьбу, она заставит ценить каждый миг и благословлять небеса. Не все, правда, оказываются способными учениками, но их, как двоечников, оставляют на второй год. Пока не научится. Я, наверное, была тупой ученицей, судя по урокам, которые выпали мне на долю…

Чита проплыла за окном, небольшой городок. Я с грустью слежу, как редеют дома; сменяя их, появляются высоченные, стройные сосны, глубокие песчаные овраги, река с лодочками. Постепенно возвращаюсь к моим воспоминаниям.

Однажды, простудившись в очередной раз, я слегла на целый день в постель. За этот день прочитала "Дворянское гнездо" Тургенева, пропущенный в свое время. Лежала и возмущалась, размышляя о судьбе Лизы Калитиной. Как можно быть такой покорной? Фи, уйти в монастырь! Нас учили, что жизнь — это "вечный бой, покой нам только снится". Лиза, конечно, мила, прелестна, умна, но эта проклятая покорность! Зачем быть такой смиренной, безропотно подчиняться всем и всему? Нет, я не люблю таких! "Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю!" Мы выписывали себе, в дневники и песенники, эти пушкинские строчки, готовясь к каким-то мифическим сражениям. Молодости это простительно.

"Дворянское гнездо" оказало на меня удручающее действие. Я чувствовала, что Лиза — идеал женственности, но принять такой идеал не могла. Мне придется пройти хорошую школу замужества, чтобы выработать в себе эти качества. Но это будет потом.

Я поделилась своими сомнениями с Любкой Соколовой на следующий день в школе. Любка изрекла:

— Мужчинам нравятся покорные женщины.

— Плевала я на них! — с новой силой возмутилась я.

— Ну, не скажи. Без мужчин плохо, — она со вздохом посмотрела на соседнюю парту, где сидел Борис.

Я презрительно фыркнула в тот же адрес.

Вечером мы решили сходить в кино. Как назло, показали старый фильм "Гулящая" по книге какого-то украинского писателя. Там играла молоденькая Гурченко, а фильм рассказывал о тяжкой женской доле в дореволюционном прошлом. Героиня была хорошенькой хохлушкой, которую соблазнил какой-то прохвост, а после бросил. Бедняжке ничего не оставалось делать, как пойти на панель. Мужчины предстали здесь в похотливом, животном облике и вызывали здоровое омерзение. Мы с Любкой вышли из кинотеатра в мрачном молчании и так шли полдороги. Представителям мужского пола лучше было не попадаться нам на глаза в этот момент.

Однако, как назло, мы встретили Сашку. Мне не хотелось ни видеть его, ни тем более разговаривать. Сашка же, напротив, очень обрадовался встрече. Он явно имел намерение поболтать или даже присоединиться к нам. Мы с Любкой тяжело посмотрели на него и прошли мимо, не сказав ни слова. Колобоша растерянно посмотрел вслед и обиженно проговорил:

— Разговаривать даже не хотите!

Я проводила Любку до дома все в том же скорбном молчании. Мы кивнули друг другу и разошлись. Тут вдруг во мне пробудилось раскаяние. За что мы обидели ни в чем не повинного Сашку?

Припомнив его несчастную физиономию, я развернулась и пошла к его дому. Было поздно, но я набралась наглости и постучала в дверь. Открыл Сашка, слава Богу, что бы я сказала его матери? Он, конечно, удивился.

— Выходи, поговорить надо, — скомандовала я.

Сашка без возражений накинул куртку и вышел. Мы спустились и сели у подъезда на лавочке, где часто собирались Сашкины поклонницы из девятого класса. Колобоша что-то предвкушал. Не дожидаясь, пока я объясню цель визита, он вдруг сказал:

— А Борька тебя послушался сегодня на обществоведении!

— В каком смысле? — спросила я, не ожидая такого подвоха.

— Ты не поняла? Когда Пушкин его вызвал, Боря не хотел идти отвечать. А для него это хуже некуда: двоек и так полно. Ты ему сказала: "Да иди, может, что-нибудь вспомнишь!" Он и пошел. Только из-за тебя! Двойку не получил.

Не понимаю, почему Сашке доставляет удовольствие говорить мне о Борисе? Не успела я открыть рот, как он продолжил:

— Я еще не договорился с Борей на субботу. Да, думаю, он не откажется.

— От чего? — сделала я вид, что не понимаю, о чем речь.

Колобоша возмутился:

— Я для кого стараюсь? Ты что, уже забыла: мы договорились печатать фотки!

Я, конечно, не забыла и ждала этого дня с трепетом дебютантки. Сашка даже надулся. Зато я смогла, наконец, заговорить:

— Я хотела только спросить, ты не сердишься на нас с Любкой? Не надо. Знаешь, такой фильм посмотрели…

Сашка удивленно покосился на меня и ответил, вдруг смутившись:

— Да не на что сердиться! Это только вы, девчонки, такие чувствительные.

Мы немного помолчали, прислушиваясь к тишине майского вечера. И тут Колобоша выдал:

— А я знаю случай, когда ты ревела.

Я похолодела. Он намекает на мой позор, на ту лесную историю? Но откуда он может это знать? Борис рассказал? Но Боря не видел, как я плакала. Может, это блеф: Сашка ничего не знает, просто, по обычаю, интригует? Я отважилась спросить, стараясь говорить ровно:

— Ну и когда?

Я все еще надеялась, что это просто совпадение. Однако Сашка развеял последние сомнения:

— Это было в лесу.

— Ты это видел сам?

— Нет, мне парни рассказали. Тогда все валялись в снегу…

Я перебила его:

— Ну и что?

Колобоша как-то глумливо захихикал.

— А потом это подтвердилось, — добавил он.

— И откуда такие точные сведения? — спросила я, изо всех стараясь себя не выдать.

— Тайная разведка донесла! — ерничал Сашка.

Я не стала больше пытать его, попрощалась и поднялась, чтобы идти домой. Колобоша, конечно, меня проводил, но к этому эпизоду мы больше не возвращались.

На следующий день наш класс шесть часов писал пробное сочинение. Я выбрала тему "Смысл названия романа И. С. Тургенева "Отцы и дети". Писала о Базарове, которого уважала, видя в нем удачное воплощение мужских качеств, а сама никак не могла справиться с душевной смутой. Неужели все-таки Боря? Ведь Сашка сказал, что потом это подтвердилось. Неужели он что-то рассказал или показал мое письмо? Тогда… тогда я больше не верю ему! Может, поговорить с ним снова?

Я покосилась влево. Борькин профиль с хищнически изогнутым крупным носом отлично вырисовывался на фоне светлого окна. Нинушка перехватила мой взгляд и понимающе улыбнулась. Еще зимой, на новогоднем балу, она меня подначивала, видя, как я с тоской смотрю в сторону ребят:

— А ты пойди да пригласи его.

Но я не решилась. Я всегда пасую в таких обстоятельствах. Считаю, что мужчина должен добиваться женщины, а не она сама вешаться ему на шею. Сделать же первый встречный шаг мне и в голову не приходило.

Всю последующую жизнь моих мужчин спокойно уводили подруги или просто, вмешиваясь в наши отношения, разрушали их. Я никогда не умела отстаивать свои чувства, считая, что это дело мужчины. Но что делать, если век рыцарей прошел, и современных Тристанов так легко увести?

В субботу был последний школьный вечер с нашим ансамблем. У них все-таки отбирали инструменты. Я и пошла-то на вечер только поэтому. Никого из наших девчонок не было. Сашку окружали восторженные девятиклассницы, они проводили его до сцены, а потом выкрикивали названия песен. Колобоша весь переливался, как калейдоскоп, в лучах славы. Я даже ощутила укол ревности. А эта лукавая бестия будто почувствовал: запел "Не ревнуй". На Бориса смотреть я боялась. Меня все еще мучили сомнения: что если он проболтался, так не по-мужски, так неблагородно?

И еще это нестерпимое ожидание. От одной мысли, что мы окажемся ночью в одной комнате, у стола, рядом, при красном освещении, я начинала задыхаться. Однако Сашка мне ничего не сказал, это странно. Обычно такой болтливый и суетливый, он не напомнил мне ничем о нашем договоре. И я не знаю, как отреагировал Борис на его предложение…

Я рано ушла. Не было сил глядеть на распоясавшихся мальчишек, которые орали песни под восторженный визг девятиклассниц. Я была чужой на этом пиру жизни. Придя домой, пыталась занять себя чем-то. Зашла Таня Вологдина. Мы обсудили с ней сочинение, поговорили о вступительных экзаменах. Таня собиралась год поработать, а потом ехать к тетке, в Киев, поступать там в институт.

Таня ушла, я поболтала с мамой, потом села за свои записи. И все это время я чувствовала внутри страшное напряжение ожидания. Невольно прислушивалась к каждому звуку на лестнице, к каждому хлопку входной двери. Два часа невыносимого напряжения! Я ждала, что Сашка забежит и позовет к себе. Или хотя бы что-то скажет! Он не пришел…

Совсем отчаявшись, я легла спать: назавтра нужно было рано вставать, несмотря на воскресенье. Мы с классом шли работать в ПЧ. Так называлась организация, самая низшая в железнодорожной иерархии, путевая часть. Локомотивное депо, вагонное депо — это аристократия, а в путевую часть попадали самые бездарные двоечники и неудачники, которые ни на что больше не способны, кроме как чистить пути и вбивать костыли. Нас часто приглашали с концертами в депо, но никогда в путевую часть. Мой отец, когда сердился на нас за двойки и нерадивость, ставил диагноз:

— Ну, это ПЧ растет. Одна дорога!

Итак, я с утра, взирая на мир в полной безнадежности, притащилась к школе и обнаружила там одних мальчишек во главе с Зиночкой. Оно и понятно: трудная физическая работа, при чем тут девчонки? Однако еще Ирка Савина подтянулась, и мы отправились на объект.

Я не могла себя заставить подойти к Сашке и просто спросить, почему он не пришел. Что за дурацкая способность из всего делать трагедию! Ну, не получилось у него, спроси да и успокойся. Нет, я занималась самоедством чуть не весь рабочий день!

Перед тем как явиться на объект, мы постояли на вокзале. Зиночка зашла в буфет и купила целый килограмм шоколадных конфет для премирования особо отличившихся работников. Витька Черепанов пристал ко мне:

— А вчера твою любовь по телеку показывали!

Совершенно далекая от того, что происходит в телевизионном мире, я заинтересовалась:

— Кого же это?

— Дина Рида, — ответил довольный Витька. — Он пел какие-то песни, да так много! Всех распугал своим козлиным голосом.

Я понимала, что он дразнит нарочно, но не сдержалась и вскипела:

— Это у Дина-то козлиный голос? Да ты на себя посмотри!

И понеслось! Кончилось тем, что я потрепала изрядно блондинистый чуб Витьки и добросовестно оттаскала его за уши. Мальчишки наблюдали нашу дуэль с улыбочками, только Сашка почему-то грустил. Я же немного взбодрилась после такой разминки.

Нам было велено копать канаву от забора и до обеда. Работали мы споро, управились за два часа. Побесились, конечно, не без этого. Началось с того, что Борис нечаянно обсыпал меня землей. Я с упреком взглянула на него. Он виновато улыбнулся и почему-то сразу перевел взгляд на Сашку. Тот сиял, глядя на нас. Видно, настроение у него приподнялось, так как он стал бросаться землей направо и налево.

Странно как-то все. Очень жаль, что нельзя знать чужие мысли! Вот если бы можно было как-то подключаться к тем, кто тебя страшно интересует, и читать их мысли! Ведь интересно, что сейчас думает Борис, ковыряясь в земле. Он только что отобрал у меня лопату. Лопат не хватает, мы работаем с передышками, по очереди. Я схватила первую попавшуюся, Борис стал ее искать. И тут Сашка, жмурясь от удовольствия, сообщил ему, что лопата у меня. Боря только вопросительно взглянул, и я тут же безропотно протянула ему инструмент.

В одну из пауз Борис вдруг подошел ко мне. Я испугалась и стала озираться по сторонам. Слава Богу, Сашка увлекся конфетами, осуществляет дележку. Он надоел мне своими выразительными взглядами.

— Тебе Студент ничего не говорил? — спросил Борис.

— Нет, — сразу ответила я, не уточняя. — А должен был?

— Ну, мы договаривались вчера печатать фотографии, и не получилось. У него дома неприятности.

Как же мне сразу стало легко! Не от того, что у Сашки неприятности, конечно, а от того, что все прояснилось, наконец. Они не забыли и не проигнорировали меня. Просто неприятности!

Да, а какие неприятности? Я спросила об этом Борю.

— Он сам тебе расскажет потом.

Да, он расскажет! Что, я его не знаю?

— Ты мне дашь пленки, где мы с Маратом? Я отпечатаю и отдам, — попросил Борис. Глаза его при этом были теплые и родные, как тогда, когда он провожал меня с репетиции.

— Конечно, — ответила я. И про себя добавила: все, что ты хочешь.

— Ой, ты моя-то! — услышала я Сашкин голос.

Это он нас засек и пытается поддразнить. В Забайкалье словами "Ты моя-то" или просто "Моя-то" выражают ласку, нежность, любовь. Вот Сашка и озвучил якобы кого-то из нас. Я зло посмотрела на него и отошла от Бориса подальше. Зилов проводил меня хорошим взглядом.

Еще немного и я спросила бы, показывал Боря мое письмо кому-нибудь или нет. Теперь это трудно будет сделать, а неизвестность продолжает мучить.

Вечером мы еще сходили в кино с Любкой и Таней Вологдиной. Я ненавязчиво, как бы между прочим, попыталась узнать у Любки, не видела ли она вечером мальчишек после их выступления в школе. Оказалось, что не только видела, но и просидела с ними допоздна на лавочке у подъезда, пока ее не позвала мать.

— Знаешь, у Колобоши такое настроение ужасное было! Вы можете себе представить Колобошу в плохом настроении?

— Да уж, на него не похоже, — ответила Таня.

— А что случилось? — невинно спросила я.

— Ну, ты же знаешь, что они вдвоем с матерью живут. Она попивает основательно. Вот вчера привела кого-то и напилась с ним. Ну и так далее.

Я знала, что мать у Сашки работает в торговле, сидела когда-то за растрату. Сашка не любил говорить о домашних делах. Теперь все встало на свои места, и обиды, как ни бывало. Наоборот, сочувствие и какая-то пронзительная жалость.

Оставался еще один вопрос, который следовало выяснить, иначе я спокойно спать не смогу. На следующий день, когда мы пришли в школу, я решилась. Написала Боре записку, в которой поставила вопрос: выдал он меня или нет. Любка, сидевшая рядом, весьма заинтересовалась нашей перепиской.

Борис ответил просто: он сдержал слово и никому не показывал моего письма. "Не Студент ли что сказал?" — опять был вопрос. Сашка, сидевший передо мной, будто почуял: стал оглядываться, вертеться. Борис что-то написал ему, потом они оба уставились на меня с какими-то, как мне показалось, глумливыми улыбочками. Я бесилась и волновалась, а Любка пыталась понять, что происходит. Я в двух словах ей объяснила. Подруга притихла.

Пока я бомбардировала пацанов своими гневными записками, Люба сидела, уткнувшись носом в парту. Ничего толком не выяснив и нарвавшись на наглые взгляды все припомнившего Бориса, я утихомирилась. Вот тогда Любка вдруг тихо пропищала:

— Это я сказала.

Я даже не сразу поняла, о чем она.

— Что?

— Это я рассказала мальчишкам, что ты ревела в лесу, — повторила Любка, не поднимая головы. Она даже пригнулась к парте, будто ожидала, что я долбану ее по башке.

Следовало бы. Я сидела, ошарашенная этим известием, и не знала, плакать мне или смеяться. Посмотрев на совершенно убитую Любку, сказала:

— Ну и фиг с ними!

Любка подняла на меня полные слез глаза и спросила:

— Ты, правда, не сердишься?

— Забыли!

Это было непросто, но я постаралась ее простить.

Впрочем, на нас накатывали события, связанные с завершением школьного образования, они вытеснили все остальное.

Последние уроки проходили так обыденно, что даже пугало. Я пыталась себя настроить: вот сегодня мы еще ученики, завтра все, выпускники. Но ничего не чувствовала при этом. Небо не падало на землю, а земля не раскалывалась под ногами. Все были обычные, вредные, скучные.

Только Любка Соколова вскрикивала вдруг посреди тишины урока:

— Осталось всего три урока в жизни!.. Остался последний урок, господа! Осталось пять минут!

Я стала оглядываться по сторонам, рассматривать одноклассников, чтобы запомнить их такими, какие они сейчас. Витька Черепанов глазеет в окно, совершенно погруженный в процесс. Шурик Ильченко в задумчивости чешет кончик длинного носа. Танька Лоншакова с недовольной гримасой разглядывает в зеркальце какой-то прыщик на лице. Ольга Яковлева что-то строчит на листочке бумаги, скорее всего записку кому-то. Гришка Медведев тянет за хвост Ольгу Тушину. Она сердится, трясет головой, оборачивается. Гришка улыбается, страшно довольный. Сережка Истомин методично пихает в бок соседа по парте. Антипова заботливо поправляет свой черный фартук. Сашка Колобков дремлет, положив голову на вытянутые руки. Мараша, как всегда, чему-то широко улыбается. Борис… А Борис смотрит на меня серьезно и грустно. Может, он тоже думает о предстоящей разлуке, о том, что нас ожидает в жизни? И жалеет о неслучившемся?

Я чуть-чуть улыбнулась ему и отвела взгляд. На меня накатила неизбывная грусть.

После уроков нас отправили на пришкольный участок — сажать деревца для аллеи выпускников. Возле теплицы уже стояли грузовики с саженцами. Мероприятием руководила наша биологичка, она отвела место для аллеи вдоль забора. В теплице, где хранился инструмент, мы позаимствовали лопаты и взялись за дело. Мне попалась то ли яблонька, то ли черемуха. Закапывая деревцо и отчаянно грустя, я решила назвать его "Мечта". Каждому досталось по деревцу, даже еще осталось. Мы с Любкой решили посадить дерево дружбы. Глядя на нас, эту идею подхватили Борис с Маратом и Сашка. Таская ведра с водой для полива, мы брызгались и хохотали, но что-то в этом смехе было надрывное, так мне казалось.

Закончив работу, мы неохотно, даже растеряно разошлись. Сашка увязался за мной: я обещала дать пластинки с песнями Дина Рида и билеты по литературе. Сначала мы мирно пили чай и светски беседовали. Как-то неожиданно драка произошла. Сашка обратил внимание на стопку тетрадей, лежавших на письменном столе. И надо было мне сказать, что это мои дневники! Сашка, не задумываясь, цапнул первую попавшую тетрадь:

— Я хочу знать, что ты думаешь.

Мне даже плохо стало при мысли, что Сашка прочтет мои сокровенные записи. Я заорала, пытаясь вырвать тетрадь:

— Не смей! Ну, не надо!

— Я хочу знать твои мысли, — ловко уворачиваясь от моих рук, говорил Сашка. — Я ведь тебе все доверяю, и ты мне доверяй! Считай, что я твой брат.

Я в отчаянии вцепилась в тетрадь и разорвала обложку.

— Вот видишь, что ты натворила, — упрекнул меня новоявленный братец.

— Ну, хочешь, я сама прочитаю тебе некоторые записи? — устало спросила я. Сашка почувствовал, что игру пора прекратить, и отдал мне тетрадь.

Я прочитала кое-что из московских впечатлений, эпизод с Дином Ридом. Это вовсе не удовлетворило Сашку:

— Ой, ой, ой, как интересно! Ты мне лучше про Борю почитай!

Я посмотрела на него, как на законченного идиота:

— С чего ты взял, что я про него пишу? Вот еще, делать мне нечего.

Сашка ухмыльнулся:

— Кому-нибудь другому рассказывай. Ну, почитай, ладно тебе!

Надо сказать, я была свято уверена, что ни у кого на свете не должна подняться рука на такое богопротивное дело, как перлюстрация чужого дневника. Ведь это действительно вторжение в запретную зону человеческой души. В этом меня невольно убедил отец. Он шутил:

— Вот они, твои дневники, лежат на виду. Прочесть ничего не стоит. Но я этого никогда не делал и не сделаю!

И когда, гораздо позже, уже в Москве, мой дневник прочтут тайком девчонки в общежитии, я переживу настоящий шок.

Конечно, ни одной записи о Борисе я не показала Сашке и даже не призналась, что пишу о нем. Мой милый "братец" ушел ни с чем.

Вечером я готовилась к празднику последнего звонка. Постирала воротничок и манжеты, высушила их утюгом и пришила к форменному платью. Да, прощай коричневое платье, ставшее мне коротким и тесным, хотя было куплено в сентябре! Достала белый фартук с гипюровой вставкой и погладила его. Еще белые ленты на бантики.

Как надоели эти косы! Будь я посмелее, давно бы отстригла их. Вон, все девчонки еще в сентябре постриглись коротко, даже самые консервативные. Одна я со своими космами боюсь расстаться. Будто что-то потеряю сразу. Говорят, в волосах женская сила и власть заключены. Так, по крайней мере, раньше думали. Правда, есть еще пословица про долгий волос и короткий ум, но одно другому не мешает.

Что делать, пришлось наутро заплетать допотопные косички, а в них вплетать капроновые белые банты и делать "баранки" на уши. По случаю праздника подкрасила ресницы, чтобы глаза заметнее были на моем щекастом лице.

Этот день, двадцать пятое мая, был совсем не по-весеннему жарким. Солнце припекало непокрытые макушки учеников, выстроившихся на торжественную линейку. Все проходило по общепринятому обряду. Вручение подарков, приветствия учителям и первоклассникам, Мне как корреспонденту местной газеты нужно было внимательно слушать и запоминать, кто выступает и что говорит. Прошлый раз в своей статье о вручении паспортов я не упомянула нашу литераторшу, чем вызвала, очевидно, обиду.

Ребята все такие нарядные, светлые, взволнованные. Сколько подобных линеек было за десять лет учебы, но эта адресована нам, она последняя… Я робко покосилась на Бориса, пока Сашка увлеченно шептался с Маратом. Боря в ослепительно-белой рубашке, какой-то даже ангелоподобный. Он ответил улыбающимся взглядом, от которого мне стало хорошо.

Линейка прошла быстро, все стали расходиться, а мы растерялись: как — и всё? Шурик Ильченко предложил сфотографироваться на парадном крыльце: он захватил с собой старенький ФЭД. Так и сделали. Потом был классный час, мы собрались в своем кабинете и обсудили предстоящие экзамены. Вот и классный час закончился. Зиночка ушла, а мы продолжали сидеть, и не было сил расстаться.

— Может, пойдем на речку? — предложил Колобоша. — Побесимся, подышим воздухом, поиграем во что-нибудь?

Предложение было встречено с энтузиазмом. Народ разбежался переодеваться. Решено идти за Узкое место. Узким местом у нас называется место за поселком, где близко сходятся скалистая сопка и речка. Между ними тянется узкая песчаная дорога. По этой дороге мы и потопали искать удобную поляну. Жара подстегивала нас, не спасали легкие светлые кофточки и рубашки. Я еще напялила единственные черные брюки, через них особенно пропекало. Однако у реки стало легче. Можно было разуться и войти в воду. О купании речи не шло: вода еще совершенно ледяная. Я засучила брючины и с наслаждением почувствовала холод.

На речку пришли не все, кто-то по дороге растерялся. Однако троица была на месте, мои подруги тоже. Синее-синее небо, простор, окаймленный со всех сторон сопками (в детстве я рисовала солнышко, непременно выходящее из-за сопок: другого горизонта не представляла себе), какой-то знойный звон и веселые лица одноклассников наполняли душу блаженством. Переиграв во все знакомые подвижные игры, мы, конечно, стали брызгаться. Очутившись рядом с Борисом и в запале игры брызганув на него водой, я вдруг опомнилась и немедленно убежала подальше. Боря посмотрел мне вслед с непонятной усмешкой.

Тут Сашка атаковал меня шквальным огнем, я не успевала отбиваться, вернее, отбрызгиваться. Еще Витька Черепанов подобрался с фланга. Мне на помощь спешила Любка, оторвавшись от Марата и Бори, а чего ей это стоило! Я оценила жертву. К мальчишкам присоединился Сережка Истомин, и это решило исход боя. У меня защипало глаза: тушь попала. Я заорала:

— Всё, всё, сдаюсь! Дайте глаза вытереть.

Сашка обрадовался:

— Ой, тушь потекла! Смотрите, смотрите, у нее тушь потекла!

Что он нашел в этом занимательного? Нет, он совсем ребенок! Да ему и нравится быть ребенком.

Дольше всех возились мы с Сашкой и Ольгой Медведевой. Вымокли с ног до головы. Довольные и уставшие, поплелись следом за ребятами. Сашка пристал ко мне:

— Свистни им, а? Ну, свистни, ты же умеешь.

Это так. Я славилась своим разбойным посвистом. Лет в тринадцать я училась ему, сидя летом на заборе. Большой и указательный пальцы правой руки я соединяла в колечко, просовывала под язык и дула изо всех сил. Не сразу получилось, но — все "достигается упражнением", как говорил незабвенный Мышлаевский из булгаковской пьесы "Дни Турбиных". Он, правда, по водочке специализировался. Так вот, после долгих тренировок я научилась пронзительно, громко, до звона в ушах свистеть. Могла и с двумя пальцами разных рук и даже при помощи одного. Что любопытно, стоило мне поздно вечером выйти на улицу, сесть на забор и, собравшись с духом, свистнуть, на другом конце поселка обязательно кто-то отзывался. Мне это нравилось, и наша перекличка могла долго продолжаться, пока на меня не наорут соседи, желающие спать.

Ребята об этом знали и часто просили меня свистнуть, если надо было кого-то окликнуть. Всю обратную дорогу мы свистели на разные лады, кто во что горазд. Со мной, правда, мало кто мог соперничать.

Я и сейчас иногда ловлю себя на том, что хочется выйти куда-нибудь на простор и свистнуть так, чтобы уши заложило. Ну, не странно ли? Теперь уже дети просят меня показать "искусство". И даже студенты, было и такое.

Мы напрасно беспокоились, что вот-вот расстанемся. Нам предстояло каждый день являться в школу на консультации, которые длились по четыре часа, а после консультаций еще поливать саженцы. Появилась надежда, что как-нибудь подготовимся и сдадим. Первым, как всегда, предполагалось сдавать сочинение. Вот тогда я снова вляпалась в позорную историю, из-за которой окончательно потеряла Бориса.

Мне не спалось после Читы. Все станции на этом отрезке я знаю наизусть. Новая, Шилка, Карымская…Чем ближе к родине, тем острее чувство одиночества. Я оторвалась от своих, от семьи, друзей, работы, что составляет содержание моей нынешней жизни, а к старому еще не пристала. В каком-то межвременье оказалась, предоставленная самой себе. А что я из себя представляю? Одинокая баба немолодых лет, кандидат никому не нужных наук, автор учебников и методичек, которые никто не читает.

Я часто задаюсь вопросом, почему так случилось, что симпатичная, обаятельная, умная женщина, казалось бы, предназначенная для традиционной семьи, самоотверженная, всю себя отдающая детям, осталась одна? И столько лет, половину женского срока, все одна. Я не помню, что чувствовала, когда меня касалась мужская рука. Одичав вконец, я испуганно сжимаюсь, когда ко мне слишком близко подходит мужчина. А ведь я рождена для любви! Я умею прощать мужчинам их легкомыслие, недалекость, неумеренное самомнение и даже запах носков. Я умею служить, заботиться, нянчить. Во мне накопилось столько неизрасходованной нежности и ласки! Я умею печь замечательные пироги с грибами, даже в русской печке! Почему же я одна?!

Наверное, пока я училась всему этому, проморгала свою судьбу. Теперь я боюсь потерять равновесие и благоприобретенную бесчувственность. Только сны напоминают мне, что я живая, предлагая сюжеты, которые и не снились авторам дешевых любовных романчиков. Я просыпаюсь от собственных стонов и долго не могу прийти в себя. Потом краснею, вспоминая.

Впрочем, скоро вопрос сам собой отпадет по причине возраста. И страшно представить, что моя единственная жизнь больше не освятится любовью к мужчине, и я больше никогда не познаю сладость мужских объятий. На свете столько мужчин, а для меня не нашлось одного-единственного.

Однако мимо, мимо…

Позорная история началась накануне экзамена по литературе. Возле нашего дома асфальтировали дорогу. Асфальт в Забайкалье испокон веков делали армяне, которые приезжали к нам на заработки. Обычно они прибывали по весне, поэтому их называли "грачами". Местные с "грачами" не дружили, а те держались своей диаспорой. Девушке гулять с армянином было позорно, да такое почти и не случалось. Местные ребята отбивали всякую охоту. Я же, как всегда, из принципа поперла на рожон.

Итак, "грачи" клали асфальт возле нашего дома. Я заметила однажды, что в тенечке у дома напротив сидит молодой армяшка, вполне себе хорошенький, и смотрит на наши окна. Я не придала этому значения, но вечером пришла мама от подруги, которая живет в том самом доме, и рассказала мне невероятные вещи. Мама рассказала, что этого армяшечку зовут Ашотом, что ему девятнадцать лет и что он смертельно влюбился в меня. Об этом поведала маме ее подруга.

— Маруся говорит, что он хочет жениться на тебе. Очень влюбился. Даже свою веселость потерял, ходит грустный и задумчивый, — рассказывала мама.

Я, конечно, только похохотала в ответ. Какая любовь, если мы даже не знакомы? Оказалось, Ашот часто видел меня в окне и на балконе, и этого для него вполне достаточно. Несколько дней подряд я, просыпаясь и выглядывая на улицу, имела счастье лицезреть романтического красавца, который с тоской взирал на наши окна. Заметив меня, он оживлялся и приветливо улыбался.

Конечно, живя в небольшом поселке, надо быть совсем анахоретом, чтобы не познакомиться с человеком, который ищет этого знакомства. Ашот своего добился. Представился мне при первом удобном случае. Глядя в его огромные черные глаза, я еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Он же был серьезен, даже грустен, ни разу не улыбнулся.

— Поговорить надо, — с акцентом произнес он.

— Хорошо, как-нибудь, — беззаботно отвечала я.

Ашот требовал назначить встречу. Я назначала, но мне обязательно что-то мешало: как же, у меня экзамены. Он начал проявлять нетерпение, даже сердиться, когда в очередной раз не заставал меня дома. Мама с интересом и даже сочувствием наблюдала за развитием наших отношений. Ашот ей нравился.

Однако свидание состоялось. Я пошла на риск и согласилась сходить с Ашотом в кино. Прекрасно зная, что через час весь поселок будет в курсе, с кем я пришла в кино, я из принципа нарушала все представления о местном этикете. Почему это я не могу гулять, с кем хочу? Кого это должно волновать?

Ашот заговорил о своем заветном еще по дороге в кино:

— Я полюбил тебя с первого взгляда, понимаешь? Я жить без тебя не могу! Хочу жениться на тебе и увезти в Ереван. Что скажешь?

С милой улыбочкой я ему ответила:

— Знаешь, я тебе не верю.

— Почему? — возопил мой смуглый рыцарь.

Надо сказать, говорил он с жутким акцентом. Придя в кинотеатр, мы сразу оказались в центре внимания. К нам присоединился приятель Ашота. Он взялся вдруг уговаривать меня выйти за Ашотика. Я смеялась:

— Да вы что, не понимаете: мне всего шестнадцать лет!

— Ну и что? — возражал новоявленный жених — Моя сестра вышла замуж в пятнадцать. У нас это нормально.

— Это у вас. А я хочу жить, у меня все впереди! Я в Москву уезжаю учиться.

Вокруг нас сгущалась атмосфера, и ребята это чувствовали. Однако они были настроены весьма воинственно. Несколько хмурых взглядов со стороны местных парней — и они готовы хвататься за кинжалы. Символически, конечно. Я застыла и потеряла интерес к интриге, когда увидела Бориса и Сашку. Они покупали билеты в кассе, затем прошлись совсем близко, нагло разглядывая моего визави. Ашот был готов наброситься на них, но я спокойно сказала:

— Это мои одноклассники, успокойся.

— Почему не подойдут, не поздороваются? — продолжал возмущаться армянин.

— Виделись сегодня в школе, — тускло ответила я.

К мальчишкам присоединились Марат и Гришка. Они остановились неподалеку от нас и откровенно следили за каждым нашим движением. Мне стало совсем неуютно от холодных и злых взглядов Бориса. По счастью, сеанс начинался, и все разбрелись по местам. Мальчишки сидели где-то на задних рядах, и, думаю, обзор у них был великолепный. Прошел киножурнал со скучнейшими "Новостями дня", Ашот слегка придвинулся ко мне. Я заметила, что расстояние между нами сократилось, но ничего не сказала. Когда же он обнаглел вконец и попытался положить руку мне на плечо, я сквозь зубы прошипела:

— Немедленно убери свою руку!

Он не смел ослушаться.

Показывали какой-то приключенческий фильм о литовском революционере. Ашот вел себя, как ребенок. Он очень эмоционально воспринимал происходящее на экране, с кавказским темпераментом. Все оглядывались на нас, а я смеялась.

После фильма приятель Ашота отправился в общагу, а я — домой. Ашот провожал меня, конечно. Всю дорогу за нами следовали мальчишки. Они нарочито громко разговаривали, выбирали темы с расчетом, что мы их слышим. Я злилась, но не снизошла до того, чтобы обернуться и сделать замечание. Дураки!

Ашот же гнул свою линию. Он продолжал умолять:

— Анна, поедем со мной! Я сойду с ума. Поедешь?

Я хохотала и твердо отвечала:

— Нет!

Мы пришли к моему дому, а мальчишкам пришлось идти дальше к себе. Наконец-то оторвались от преследования! Однако не обошлось без приключений. Неожиданно откуда-то из темного переулка выскочил мотоцикл со светящимися фарами и стремительно понесся к нам. Я едва успела дернуть Ашота к себе, иначе бы его снесло, как пушинку. Пока мотоцикл разворачивался, мы успели прижаться к забору, и он нас не задел, когда снова пронесся на бешеной скорости. Ашот рассвирепел. Он стал хватать с земли камни и швырять в мотоцикл. Я не могла разглядеть, кто сидел за рулем и за спиной водителя, но их было двое. Фары слепили нас, не давая рассмотреть лица. Сделав еще один вираж, мотоцикл умчался с дымом и треском. Вслед ему летели камни.

Я посмотрела на Ашота: его трясло от бешенства. Ах, так, подумала я. Ну, козлы вонючие! Я боялась отпускать Ашота, надо было переждать. Он увлек меня в наш садик, который в тот момент цвел черемухой и распространял одуряющий аромат. Всем известно, что от цветущей черемухи можно угореть. Видимо, со мной это и произошло. А может, мной руководило одно только опасное любопытство, не знаю. Или нас сблизила опасность? Ведь я не испытывала никакого влечения к молодому армяшечке, не была ни капли влюблена. Мы присели на скамейку, и Ашот привлек меня к себе. Я перестала сопротивляться. Конечно, это было любопытство: я ни с кем еще не обнималась и тем более не целовалась.

— Поцелуй… — услышала я его прерывистый шепот и тут же ощутила прикосновение влажных губ к моим сомкнутым губам.

Тут я на миг отрезвела: да как он смел? Нет, продолжения не будет. Однако Ашот не выпускал меня, он что-то страстно шептал на своем языке и громко вздыхал:

— Ах, Анна, Анна!

Мне стало жаль его. Вот она, погибельная жалость, как всегда, не вовремя. Я поймала себя на том, что глажу его черные волосы, лицо. Не знаю, показалось мне или нет, но в кустах что-то зашуршало. Я подскочила, как ошпаренная. Наспех попрощавшись, убежала домой. Потом полночи не могла уснуть, казнилась. Вот тебе и "поцелуй без любви"! Как низко я опустилась! Что там лесная история! Борис хотя бы люб мне, а этот? Ну да, конечно, красивый. Высокий, стройный, смуглый, черноглазый… Но это же не означает, что я тут же должна падать в его объятья?

На следующий день, перед тем, как идти на консультацию, я решила серьезно поговорить с навязчивым поклонником. "Грачи" рано принимались за работу. Я отозвала Ашота в сторону и ахнула: под правым глазом у него светился выразительный фингал. У меня пропало желание делать ему выговор.

— Кто это тебя? — спросила я.

— Не знаю, — буркнул пострадавший. — Но он тоже получил. Ай, как получил!

— Идиоты! — только и смогла я выговорить.

В школе меня ожидал еще один сюрприз: у Бориса на лбу зияла ссадина, залитая йодом.

— Дураки! — снова изрекла я и стала смотреть на Бориса и Сашку с презрением.

Однако мои старания пропали даром. Постепенно до меня доходил ужас случившегося: Борис больше не смотрит в мою сторону, будто меня в природе не существует! Да и Сашка как-то поохладел. Не пристает, не маячит перед глазами с понимающей улыбочкой. Только девчонки с большим любопытством расспрашивают меня об Ашоте, делятся впечатлениями, кому как он показался. Я леденела от чувства вины и ощущения краха всего, что строилось весь этот год.

Борис казался совершенно безразличным, я больше не ловила его серьезный или улыбчивый взгляд. Я опустилась до того, что по примеру Любки достала зеркальце и стала разглядывать милый профиль, не рискуя быть пойманной. Нет, он больше не смотрит… Ну и что! Подумаешь! Через несколько дней я уеду отсюда, и, может быть, мы никогда уже не встретимся. Так я утешала себя. Но слезы невольно набегали на глаза, и их приходилось скрывать от окружающих.

— Ты знаешь, он похож на Николя из фильма про Анжелику, — говорила Любка.

— Кто? — автоматически спросила я, думая о своем.

— Да твой армяшечка, кто же еще.

— Вечно у тебя все на кого-то похожи! — проворчала я, предприняв еще одну, безнадежную попытку поймать взгляд Бориса. Дохлый номер.

Дома меня ожидал грандиозный скандал. Отцу донесли про Ашота, он вышел из себя и пообещал меня убить, если хоть раз увидит меня с ним. Ну, прямо Монтекки и Капулетти! Собственно, я вовсе не горела желанием встречаться с Ашотом, но тот продолжал меня преследовать. Стал приходить к нам домой и даже умудрился в результате понравиться отцу, который совсем недавно готов был его растерзать. Конечно, он выбрал самый ходовой среди русских людей способ войти в доверие: явился с бутылкой водки.

Однажды, вернувшись с экзамена, я застала их поющими какую-то нудную песню, потом они стали обниматься.

— Я вам не помешала? — спросила я ехидно.

Отец мне объяснил, какой замечательный парень Ашот, хоть и армянин. Потом он ушел в гараж, а этот замечательный парень стал приставать ко мне: преследовать томными взглядами, объяснениями в любви и просьбами о поцелуе. Нет уж, научена горьким опытом!

— "Пастух, я не люблю тебя!" — пыталась я внушить пылкому горцу, но он плохо поддавался внушению. С большим трудом я его все же выпроводила.

А Сашка совсем перестал забегать. Загулял со своими девятиклассницами, наверное…

Первые экзамены прошли на ура. Сочинение и литературу устно я сдала на пять. Зиночка очень волновалась за нас, помогала, когда была возможность. Впрочем, мы все выступили единым фронтом: слабых подстраховали, подсказывали им внаглую. Члены комиссии делали вид, что не замечают. Только не надо думать, что оценки дались нам даром. Нет, нас добросовестно дрессировали на консультациях, заставляли конспектировать все билеты. За время подготовки мы исписали по нескольку толстых тетрадей. Принимались экзамены довольно строго, халявы не было.

Борис по-прежнему не замечал меня, а я страдала от этого, не имея возможности даже с кем-то поделиться. Умираю, но не сдаюсь. И только однажды он снизошел ко мне и то по крайней необходимости. На экзамене по литературе мы сидели за соседними столами. У Бори был Достоевский в вопросе. Я видела, что он плавает, на листочке написала: "Чем помочь?" и показала ему исподтишка. Борис скосил глаза и написал в ответ: "Как звали пьяницу?" Я поняла, что речь идет о Мармеладове, и прошептала эту фамилию.

— Понял? — спросила одними губами.

Боря сдержанно кивнул. Закусив губу, он стал что-то писать для устного ответа. Я волновалась. Давно уже подготовившись, вся истаивала от желания помочь ему и вообще за него все ответить. Через паузу он поднял голову и, увидев мою полную готовность, тихо спросил:

— Следователь?

— Порфирий Петрович. Понял?

Он снова кивнул. Конспираторы! Мне было весело, и отвечала я весело и бодро. Меня не дослушали до конца. Улыбаясь, Нинушка сказала:

— Ну, тут все ясно.

Борьку долго мурыжили. Когда он вышел, на него набросились:

— Ну, как?

Он пожал плечами. Я спросила:

— А сам как думаешь?

Зилов раздраженно ответил:

— Да не знаю я! Трояк, что еще может быть? — и ушел курить. Я стояла, как оплеванная.

Тут подвернулась Любка со своим любимым присловьем:

— Не переживай!

Эта фраза была у нее на все случаи жизни. Ею она отвечала хамам, когда ей гадости говорили, но и по назначению тоже иногда использовала.

Танька Лоншакова рискнула сострить:

— А я все думаю, почему это у нас всегда свиней Борьками называют?

Все заржали, забыв, что за дверью идет экзамен. Тут уж я не выдержала, взмолилась:

— Ну, хватит, ребята!

Зилов оказался прав: трояк. Сашка и Марат тоже не блеснули. Но они, кажется, не очень переживали, отправились куда-то отмечать благополучное избавление.

Мы все отдалились друг от друга за последнее время, или мне казалось. Так жаль. Нет, с подругами встречались каждый день, пускались во всякие авантюры, связанные с нашими районными симпатиями.

Танька Лоншакова разочаровалась в Кариме после нескольких встреч и успела уже передружить с половиной районных парней. Таня Вологдина была влюблена в симпатичного юношу Толика, который учился в Чите, а на лето вернулся в поселок проходить практику. Официально никто из нас с ним знаком не был, но на танцах и в кино регулярно встречались. Таня молча страдала и не могла найти способ, хоть как-то приблизиться к Толику. Тогда эта проблема казалось неразрешимой: мы были убеждены, что юноша сам должен искать знакомства. А что делать, если он никак не хочет тебя замечать? Только мучиться остается. Вот мы и мучались, сетуя на свою принадлежность к ущербному слабому полу.

— Им все можно! — возмущались мы часто. — С кем хочет, с тем и танцует, и знакомится. А что же нам-то делать?

Вот нам и оставалось только шпионить, собирать сведения и негласно преследовать объект симпатии, любуясь им издали. Глядя, как сохнет Танька по своему Толику, я вдруг решила поговорить с ним. Мне терять нечего: уезжаю навсегда. А Таньке доброе дело сделаю. Не совсем же он бездушная скотина? Пообещала ей, что накануне отъезда обязательно поговорю, хоть и страшно тоже.

— Не сможешь, — уверяла Таня. — Испугаешься. Да и что говорить будешь?

— Найду что сказать, не боись!

А пока мы бегали в КБО (комбинат бытового обслуживания) на примерки своих выпускных нарядов. Мне шилось гипюровое платьице с глубоким декольте, которое мне к лицу (или к чему-то другому?), с короткими рукавами-крылышками, приталенное, на белом полотняном чехле. У Тани Вологдиной кремплен с набитым рисунком, тоже белый. Одна Любка Соколова выпендрилась: у нее — бледно-голубой кремплен. Ольга Яковлева шьет платье из белой парчи. Полное разнообразие стилей и тканей.

Еще я бегала в поликлинику оформлять справку по форме 286, несколько раз фотографировалась: результат всякий раз меня шокировал. На каком-то промежуточном варианте пришлось остановиться: мама отказалась давать деньги. Выпускной вечер и мой отъезд неуклонно приближались.

Как-то я сидела на балконе и готовилась к экзамену по химии. На балконе еще была тень, которая спасала от жары. Однако зной июньского полдня размягчал мозги и усыплял сознание. Я глазела на улицу, без конца отвлекалась, чтобы не клевать носом. Асфальт давно уже положили, "грачи" перелетели на другое место. Ашот не появлялся два дня, и я успокоилась. Внизу шли люди, проезжали мотоциклы, редкие машины. Вдруг вижу: любимая троица! Идут по тротуару вдоль нашего палисадника. Наверное, в кино направились. Обычно они останавливались, если видели меня на балконе, заговаривали со мной. Теперь же прошли и не повернули головы, будто я — пустое место. Не видеть меня они не могли, значит, сознательно игнорируют. Даже Сашка! Я с грустью проводила мальчишек взглядом. У Бориса вальяжная походка, очень мужественная. А Сашка слегка подпрыгивает…

Настроение совершенно упало. А тут мама сообщила, что ко мне пришли гости. Я на миг вдруг подумала: а что если мальчишки завернули к нам? Но на диване в большой комнате сидел Ашот с каким-то важным дядькой. Выяснилось, что они вовсе и не ко мне, а к маме. Свататься. Я чуть не упала со смеху, а мама сделала серьезное лицо и внимательно слушала. Важный оказался и впрямь дядей Ашота, он взял на себя роль свахи.

На полном серьезе он описывал богатство Ашота: двухэтажный дом в Ереване, деньги, ковры, посуда и так далее. Я еле сдерживалась, а мама делала мне страшные глаза. Выслушав дядю, она произнесла:

— Ну, что я могу сказать? Вы, наверное, знаете, что у нас не принято решать за детей. Аня сама должна сказать последнее слово. Все зависит от нее, как скажет, так и будет.

Дядя стал ворчать:

— Это неправильно. У нас принято слушать старших. Что дети могут понимать в жизни? Старшие мудрее, они думают о счастье детей и никогда не посоветуют плохого.

Мама покорно ответила:

— Все так, но Ане надо учиться. Она уезжает в Москву.

Дядя возмутился:

— Зачем Москва? Зачем учиться? Она может рожать детей, заботиться о муже. В ее возрасте наши женщины уже имеют детей. Женщине не нужно учиться. Ее дело — дом, семья. Учение только портит ее.

Я готова была взорваться каждую секунду. Дядя продолжал назидание:

— Москва тоже портит людей. Детей нельзя отпускать так далеко от дома. Вы совершаете большую ошибку.

Мама слушала с удивительной кротостью, но ответила то же:

— Разговаривайте с Аней, она достаточно взрослая уже, чтобы самой решить свою судьбу, — и она вышла, дав понять, что разговор закончен.

Ох, я дорвалась! Без всякого уважения к сединам мудрейшего я разоблачила его мещанскую, обывательскую суть. Дядя не остался в долгу. Он облил грязью всех самостоятельных, умных женщин, назвав их безнравственными и даже развратными. Это был настоящий идеологический спор отцов и детей! Я говорила о высоких целях, о духовности, о великих делах, которые меня ожидают. Дядя видел цель жизни только в личном и семейном благополучии. Я говорила о личности, о ее самовыражении, Дядя парировал тем, что указывал на назначение женщины как безмолвной прислуги в доме. Я горячилась, мне не хватало доводов, и это выводило из себя. Дядя оставался спокойным и важным, от этого было еще противнее.

Ашот сидел спокойно и совершенно бесстрастно слушал наш спор. Его безучастность почему-то тоже раздражала. Мы не пришли к согласию ни по одному вопросу: дядя оказался мне не по зубам. Теперь я понимаю: разный менталитет, согласия и не могло быть.

Наконец, дядя посетовал:

— Очень жаль. Такая молодая, красивая и — такая глупая.

С этим они ушли. Ашот так и не сказал ни одного слова, только грустно вздохнул на прощание. Больше он ко мне ни разу не подошел, а я постаралась скорее его забыть.

Вот и химию сдали. Принимала Зиночка, у нее не сдаст только самый отъявленный тунеядец. И с комиссией повезло: народ подобрался душевный, понимающий. Я отстрелялась в первой пятерке и теперь с сочувствием смотрела на трясущихся одноклассников. При нашем кабинете имелась лаборантская — крохотная комнатушка с двумя входами: из коридора и из класса.

Пока Зиночка как ведущий преподаватель выслушивала чей-то жалкий лепет, мы с Ольгой Яковлевой пробрались в лаборантскую и тихонько открыли дверь, которая находилась за спиной комиссии. Как раз напротив сидели и готовились к ответу Колобков и Зилов. "Готовились" — высоко сказано. Оба с одинаково отсутствующими лицами смотрели в окно. Теперь надо было выяснить, какая помощь требуется, а для этого привлечь внимание. Ольга схватила какую-то тряпку и замахала ею, как Свобода на баррикадах. По классу прошел шелест: все, кроме Бори, заметили наши манипуляции и заулыбались. Это могло насторожить комиссию, я приложила палец к губам. Народ потупился в парты. Тут и Зилов, наконец, спустился с небес на землю, обратил внимание на нас.

Ольга уже раздобыла кусок темного картона и мелом нацарапала на нем знак вопроса. Сашка закрутился на месте, соображая, как сообщить нам номер билета. Борис просто написал на листочке номер билета, выждал момент, когда преподаватели отвлеклись, и показал нам. Ольга ткнула пальцем в Сашку, Борис покосился назад и написал на том же листочке номер Сашкиного билета. Мы бросились к учебникам. Я выписала на картон огромными буквами формулы полимеров и выставила Борису на просмотр. Он спокойно, будто так и надо, переписал их. Стерев формулы, я написала на второй вопрос билета о химических свойствах целлюлозы реакции горения и гидролиза. Ольга тем же способом помогала Сашке. Труднее обстояло дело с задачей, тут пришлось полагаться на везение.

Ну, общими усилиями вытянули обоих на "три". С физикой дело обстояло сложнее. Я сама сбилась на задаче, забыла одну формулу. Промучили нас с половины девятого до шести вечера, а все потому, что в комиссии сидел директор, Пушкин. Он заявил Сережке Истомину, которому досталась сборка радиоприемника:

— Пока не поймаешь "Маяк", отсюда не выйдешь!

Сережка просидел пять часов. Тогда ему в помощь дали нашу серую мышку Ленку Павлову, такого же умника в радиотехнике. Теперь они вдвоем корпели над деталями. Уже не помню, кто кого пересидел — Пушкин сборщиков радиоприемника или они его, но сдали все. Сашка выплыл за счет того же радиоприемника. Только у него не сборка была, а схема цепи, в которой он прекрасно разбирался. А вот второй вопрос по Паскалю и Архимеду Колобоша совсем не знал, а так мог бы сдать даже на четыре.

Мы оказались в последней группе и домой добирались чуть не ползком. Борису с Маратом повезло: они попали в первую группу с Гришкой Медведевым и Сашкой Карякиным, которые умудрились под бдительным оком Пушкина написать ответы себе и товарищам. Отмучившись, они сделали нам ручкой и отправились в свободный полет, провожаемые завистливыми взглядами. В этот момент Колобоша смотрел на них брошенным щенком.

В последнюю очередь сдавали историю и обществоведение, тут блеснули, наконец. В комиссии, кроме самого Пушкина, был Юрий Евгеньевич. Много пятерок, вполне заслуженных. Сашка, правда, меня взбесил. Когда я вошла, он стоял у доски и что-то тихо-тихо лепетал. Уж историю не выучить! Пушкин рассердился и чуть не выгнал его. Однако отпустили с Богом, не звери же.

Я пробуксовала на втором вопросе о капиталистическом товарном производстве. Написала все, что вспомнила о товаре и стоимости. Такие скучные материи! Думала — все, пятерки не видать! Юрий Евгеньевич ободряюще подмигнул, и я запела соловьем. Напела на две пятерки.

После экзамена мы сидели на подоконнике в коридоре и горланили:

Где вы, школьные учебники

И задания домашние?

Кто теперь сидит за партою,

За четвертой, у окна?

А вечером мы с девчонками сделали очередную шпионскую вылазку в район, походили под окнами частных домов, где в летних кухнях собирались интересующие нас юноши. "Нас" — будет неверно сказано. Меня никто из этих ребят не интересовал.

Разобравшись с Ашотом, я все-таки испытывала уколы самолюбия: как это, взял и забыл? И не стал за меня биться, завоевывать? Дядя сказал — Ашотик подчинился. Да, это было все же маленькое разочарование. Что касается Бориса, то дальше подсказок на экзаменах наши отношения не продвинулись. Зилов продолжал старательно меня не замечать. Это была его месть за Ашота. Ну, что ж. Я имею право на личную жизнь, так сказала я себе и отправилась вместе с девчонками.

Лунная, звездная ночь. Мы крадемся по темным лабиринтам, среди огородов и заборов, как индейцы на тропе войны, и замираем у освещенного окна, вздрагивая от каждого шороха. За столом в летней кухне сидят Толик (это в него влюблена Таня Вологдина) с братом Петькой и еще двое ребят. Они играют в карты, лениво переговариваясь. Нам не слышно, о чем они говорят, но от этого не менее интересно и интригующе. Таня с каким-то отрешенным лицом смотрит, не отрываясь, на Толика. Он симпатичный: длинные вьющиеся волосы, юношеские усики над верхней губой, широкоплечий, высокий.

Считая всех знакомых парней "тряпками" и "половиками", мы умудрялись идеализировать какого-нибудь Толика, о котором практически ничего не знали, но свято верили в его исключительные достоинства. Ночи напролет мы с Таней просиживали на кухне в разговорах о нем и разгадках тайн его души. Толик рисовался нам этаким Печориным, загадочным и таинственным.

Однажды наша бывшая одноклассница Людка Павленко, которая училась в том же техникуме, что и Толик, поведала некоторые сплетни, завезенные из Читы. Из ее рассказа следовало, что Толик — "тертый птиц". У него связь с одной из студенток, о которой он треплет на каждом перекрестке, хвастаясь победой. Все это так не вязалось с привычным обликом нашего кумира, что мы возненавидели не его, а Людку, которая, скорее всего, врала. А я укрепилась в решении поговорить с ним накануне отъезда. Для меня это было уже делом чести — доказать, что Людка всего лишь жалкая сплетница.

Наблюдая за парнями, мы увлеклись, стали комментировать их действия и тихо хихикать, только Таня по-прежнему обожающе взирала на своего Толика. Ничего особенного нам не открылось. Я слегка заскучала и отошла в сторонку пописать, как тут вдруг наткнулась на мирно спящую собаку, которая огласила тишину визгливым, испуганным лаем. Ей сразу ответил целый хор брехливых псов, и пошла перебранка! Девчонки всполошились, увидев, что Петька выходит из домика. Мы сиганули врассыпную, давясь от хохота и стараясь меньше шуметь. Ни в коем случае нельзя было себя обнаруживать, такой позор.

Выскочив на простор, мы, наконец, объединились. Задыхаясь от быстрого бега, делились впечатлениями. Танька Лоншакова напомнила:

— Послезавтра уже выпускной, а ты обещала с Толиком поговорить. Придется завтра.

— Завтра так завтра, — согласилась я.

Сказать легче, чем сделать. Мне нужно было собираться в дорогу: сразу после выпускного, в шесть утра, я уезжала в Москву. Весь день я тряслась от мысли, что меня ожидает серьезный разговор с незнакомым парнем. Что за нужда, скажете? Почему сама Таня не поговорит? Да она никогда в жизни бы не решилась! Это мне нечего терять: мы больше не увидимся. Просто уже не было сил смотреть, как она тоскует.

Таню объединяло с Толиком одно горе: у него тоже рано умерла мать. Братья остались с пьющим отцом. Петька уже отслужил, работает, а Толе еще учиться и служить в армии. Однажды, во время одной из вылазок мы подслушали разговор их дяди с тетей. Тетя рассказывала:

— Этот Кеша нахрюкался и полез на Тольку. Петька ему говорит: "Папка, уходи от нас, без тебя лучше будет!" А тот орет: "Я убью этого гаденыша!" Это про Тольку-то. Совсем ума лишился, на родного сына руку поднимает.

Нас растрогал этот рассказ, к обожанию добавилась жалость, хорошая, бабья. Все замечательно, но как я начну разговор? О чем буду говорить? Собирая чемодан, упаковывая тряпки и книги, я думала только о роковом часе, который стремительно приближался.

Бытует мнение, что нельзя вмешиваться в чужие отношения и решать чью-то судьбу. Это все так. Однако сюжеты многих классических комедий строятся на том, что находчивый слуга или служанка помогают господам в сердечных делах. Более того, они в нужный момент, когда все, казалось, рушится, соединяют влюбленных путем какой-нибудь остроумной хитрости.

Теперь я знаю, что иногда полезно чье-то вмешательство. Почему считается нормальным, что недоброхоты разрушают чужие отношения, а дружеское вмешательство порицается? Мне, к слову, часто не хватало собственной решимости, и такая помощь, возможно, была бы очень даже кстати в некоторые моменты. Ведь беспристрастному человеку проще объясниться и развести руками.

Вечер неумолимо приближался, я все больше волновалась, но уже чувствовала какой-то азарт. Явились девчонки, и мы направились в район, на разведку. Таня Вологдина волновалась, кажется, еще больше, чем я. Лоншакова выразила недоверие:

— Мне кажется, ты испугаешься, не сможешь.

— Посмотрим! — не стала я возражать.

Толика мы обнаружили у кинотеатра. Он шел смотреть очередной индийский шедевр "Зита и Гита". Мы не нашли в себе достаточно сил, чтобы подвергнуться подобному испытанию, поэтому решили ждать. А фильм длинный, две серии! В поисках, чем бы себя занять, мы забрели в гости к одному из приятелей Толика, Валерке.

Валерка жил в том же лабиринте деревянных домиков, окруженных сараями, огородами и всякими хозяйственными постройками. Он привел нас в сарайчик, где обитал летом. Кроме стола и кровати, там ничего и не помещалось. На стене висели политические плакаты, на столике громоздился большой катушечный магнитофон. Валерка напоил нас чаем, поставил записи Высоцкого. Я тогда слушала с интересом, но настоящее открытие Высоцкого, конечно, было впереди.

Однако девчонки забеспокоились: скоро закончится фильм, пора вылавливать Толика. Мы сердечно поблагодарили хозяина и сделали вид, что идем домой. Валерка, как джентльмен, решил нас проводить. Мы шли и пихали друг друга локтями: "Что делать? Как избавиться от него?"

Уже стемнело, время позднее, а Валерка никак не отстанет от нас. Вдруг Танька Лоншакова испуганно вскрикивает:

— Ой, это папка идет! Валерка, уходи скорее: увидит, всех убьет! Он у меня такой строгий!

Мы подыграли ей тут же:

— Да, Валер, иди, а то неприятностей не оберешься.

Бедный парень покрутил головой, не понимая, о ком идет речь, но не посмел ослушаться, отстал, наконец. Мы посмеялись удачной Танькиной выдумке. Стоило Валерке скрыться из глаз, мы рванули к дому Толика.

Таня Вологдина тряслась, как от сильного озноба. Они посадили меня на лавочку возле Толиного дома, а сами удалились со словами:

— Будем поблизости ждать. Как только поговоришь, иди к остановке автобуса, мы там будем сидеть.

Я осталась одна в кромешной темноте, в чужом месте. Сидела и тряслась от каждого шороха. Когда кто-то проходил мимо, душа у меня падала в пятки. Я ждала Толика с нетерпением и одновременно безумно боялась его появления. Где-то звучала музыка. По моим подсчетам фильм давно уже закончился, а Толя все не шел. В темноте что-то вдруг зашевелилось, я вскрикнула. Большая, черная собака подошла ко мне и стала обнюхивать. Это была та самая собака, которая вспугнула нас накануне своим лаем. Я робко погладила ее. Собака успокоилась и прилегла у моих ног.

Ожидание затянулось до двух ночи. Напряжение меня измотало вконец, и теперь уже не страшно было. Хотелось, чтобы скорее все кончилось. Я думала: а ведь мне ничего не мешает вот так однажды поговорить с Борисом, объяснить ему все про Ашота, рассказать, как я тоскую по нему, как скучаю… Что мешает, что? А впрочем, зачем? Ведь я уезжаю навсегда.

Однако холодно! Я почувствовала, как потянуло свежим ночным ветерком, музыка вдали замолкла. Я надеялась, что Толик там, откуда доносятся эти звуки. Теперь уже не на что надеяться. Он не пришел. Очевидно, пошел к родственникам ночевать, чтобы не скандалить с отцом. Почему-то ни разу в голову не пришло, что он мог отправиться к девушке. Странно. Это сила самовнушения, видимо.

Я поднялась со скамьи, размяла затекшие конечности. Последний страх пропал, я спокойно дошла до автобусной остановки, где умирали от нетерпения и ожидания мои девчонки. Пришлось их разочаровать. Ну, не судьба, видимо. Таня так и не познакомится с Толиком, потом тоже уедет далеко и навсегда. Толик останется невоплощенной мечтой.

Да, судьба часто откалывает невероятные шуточки, подумала я, продолжая не спать и смотреть за окно, где в сереющем небе гасли последние звездочки. До моего поселка осталось всего несколько часов езды. От волнения я потеряла последний сон, голова раскалывается от подскочившего давления. В каком же виде я приеду!

Да, судьба или не судьба… Я всегда была склонна полагаться на судьбу. Боялась нарушить кем-то заведенный ход жизни. Пыталась прислушиваться к высшей воле, разгадать которую требовалось непременно. Если не получалось что-то, старалась не насиловать обстоятельства. Знала, что толку не будет: истратишь силу и энергию, добьешься своего. Но постепенно результат сойдет на нет. Не судьба. И никогда не отвоевывала свое счастье. Может, это моя главная ошибка? Можно ли бороться за свое счастье, если оно возможно только на обломках чужого благополучия? Раньше не было никаких сомнений: нельзя! И я оставляла любимых людей погибать в постылой обыденности, без любви, без одухотворенности, но с чистой совестью. Как хорошо быть честной, не правда ли? Пусть даже одинокой.

Только они, мои любимые мужчины, которых я оставляла в привычной гавани, почему-то быстро спивались, теряли индивидуальность и то очарование, которое высвечивалось только в лучах моей любви… Может быть, все же это неправильно — убивать любовь во имя чистой совести? И как распознать свою судьбу? Говорят, когда она тебя настигает, уже не возникает никаких вопросов.

Я волнуюсь в ожидании встречи с родиной, как та шестнадцатилетняя девчонка, которая прощается с детством и отрочеством, и бросается в новую жизнь.

Выпускной бал — это, конечно, звучит весьма высокопарно в применении к тому мероприятию, которое нас ожидало. Однако он бывает раз в жизни, поэтому все ждали и готовились, как положено по традиции. Двадцать шестого июня все небо заволокло, и пошел такой редкий в наших краях дождик. Занудил, заморосил надолго. Все ворчали на погоду, а меня, напротив, охватывал необъяснимый восторг. Я была легкая, как эльф. Летала на воображаемых крылышках и таяла от сладкого ощущения жизни и ожидания чуда. Платье давно готово, вот с прической беда. Девчонки с утра ходят в платках: все перекрасились еще со вчерашнего дня, теперь накрутили бигуди. Мы встретились в школе, чтобы вымыть актовый зал и все приготовить к празднику. Я убежала пораньше: надо было окончательно упаковаться, больше времени не будет.

К вечеру все стеклись ко мне. Ольга Яковлева стонала по поводу неожиданного оттенка волос, Танька Лоншакова недовольна тем, как на ней сидит платье. Любке жмут туфли, и так до бесконечности. А больше всего ныли на погоду: пасмурно, противно. Уныние. Я не знала, что делать с волосами, с этой проклятой косой. Девчонки, как горничные, крутились вокруг меня, причесывая и укладывая мои космы в высокий хвост. Накрутили "завлекалочки" — две спиральки вдоль лица. На шею я надела небольшую нитку поддельного жемчуга. Не стоит говорить, что все красили ресницы, накладывали тени, подводили глаза черным карандашом, и скоро стали "подобны ветреной Венере".

Побежали к школе под дождем, огибая лужи и оберегая белые лакированные туфельки. Собрались, как всегда, у Зиночки в лаборантской. Зиночке передалось наше волнение и трепет, она чуть не плача произнесла:

— Такие все красивые, нарядные, взрослые…

Действительно, как резко все повзрослели! И дело вовсе не в навороченных прическах или новых, элегантных костюмах, в которые облачились наши юноши. В лицах появилась некая трогательная серьезность, понимание значимости момента. Всех пробивало на сентиментальность. Любка страдающе глядела на меня, будто ждала утешительных слов. Она говорила мне комплименты, которым я не верила. Следуя скверной привычке зацикливаться на своей внешности, я опять страдала. Мне казалось, что я выгляжу хуже всех выпускниц и гостей, и что все это видят и чуть пальцами не тычут.

Когда мы спустились в актовый зал, там уже собрались родители и учителя. Оформление зала скромное, но намек на праздник все же есть: воздушные шарики, плакат с приветствием выпускникам, нам, то есть. Среди гостей были мои родители и сестренка. Меня, как назло, посадили в президиум на всеобщее обозрение, чем окончательно испортили настроение. Мы с девчонкой из параллельного десятого взобрались на сцену и сели за покрытый красным бархатом стол. "Как настоящие!" — сказал бы сейчас Сашка Колобков.

Я исподлобья разглядывала зал: вот девчонки белым облачком кучкуются справа, а мальчишки темной массой оккупировали места у окна. Где же Борис? Ах да, вот они с Маратом, такие торжественные, серьезные. Сашка по обычаю крутится, дергает Гришку. Пошли речи, потом выдача аттестатов. Хлопали все от души. В параллельном десятом несколько ребят получили справки вместо аттестатов, наши же все дошли до финиша относительно успешно. Когда заговорила Зиночка, я почувствовала ком в горле. Плакать нельзя: тушь потечет. Тараща глаза изо всех сил, я старалась не разреветься.

— Мне было легко с вами. Вы поступали, как взрослые, все вопросы решали самостоятельно, — говорила Зиночка дрожащим голосом. — Мне грустно расставаться с вами. Это был мой самый удачный выпуск…

Она хлюпнула носом и сошла со сцены под бурные аплодисменты. Нина Сергеевна сменила гнев на милость и тоже вспомнила о нашем классе только хорошее. Когда слово дали Юрию Евгеньевичу, аплодисменты долго мешали ему говорить. Наконец, он властно поднял руку, и все замолчали. Его речь была короткой, как выстрел. Суть ее сводилась к тому, что мальчишки наши выходят из стен школы потенциальными воинами и защитниками Отечества, а девочки — сестрами милосердия. Но он надеется, что многие навыки, полученные нами в школе под его руководством, нам не пригодятся. Отмахивая рукой по-строевому, Юрий спустился со сцены. На него обрушился шквал одобрительных выкриков и оваций.

С ответным словом от нас выступала Ирка Савина. Хорошо поставленным, будто специально для митингов и преподавательской работы голосом она отчеканила благодарственный спич. Впрочем, он был вполне искренним и вызвал сочувствие у выпускников. Наконец, моя пытка закончилась, можно было слинять со сцены. Кроме аттестатов, все получили памятные подарки. Мне досталась мягкая игрушка: ушастая рыжая собака. Прижав ее к себе, я бродила по залу, когда начались танцы. Заиграл специально приглашенный ансамбль каких-то длинноволосых обормотов. Мы недоброжелательно встретили их исключительно из патриотических чувств. Вот бы наши ребята сыграли! Но, увы, инструментов давно уже нет.

Танцевать не хотелось. Я столкнулась с Сашкой, который вертелся возле сцены, очевидно ностальгируя.

— Покажи! — Сашка указал на мою лопоухую собаку.

Я дала ему игрушку в руки, Сашка взял ее за ухо.

— Как зовут?

— Не знаю, еще не придумала. Хочу взять ее с собой в Москву, на память.

— О, придумал! — обрадовался Колобоша. — Его будут звать Боб. Согласна?

— Почему Боб? — не поняла я.

— Потому! — хихикнул Сашка и ускользнул от меня.

Я подперла стенку и стала разглядывать одноклассников, стараясь запомнить их получше. Зиночка грустила, девчонки пытались вытащить ее танцевать. Сашка уже говорил что-то Борису на ухо, они оба уставились на меня. Борис отрицательно мотнул головой и демонстративно отвернулся. Он ни разу за вечер не станцевал. Марат с Сашкой тоже, будто сговорились. Я рассердилась: в зале столько красивых девчонок, а они морды воротят.

Назло им я стала танцевать: сначала с Витькой Черепановым, потом с Шуриком Ильченко, с Истоминым… Каждому говорила:

— Братья Карамазовы в своем амплуа. Видимо, среди нас нет такой особы, которой они могли бы оказать честь пригласить на танец. Подумаешь!

Солист ансамбля никуда не годился. Мы возмутились и стали просить Сашку спеть. Он пококетничал слегка, но с явным удовольствием вышел на сцену. Патлатый солист покорно уступил ему место у микрофона. Под любимые песни стали танцевать все, только не Борис. Он стоял у окна с независимым видом и смотрел на сцену. Я окончательно скисла. Подцепив Любку, протащила ее несколько раз мимо окна, но Борис и бровью не повел. Он усмехался и изображал увлеченную беседу с Маратом.

Совсем отчаявшись, я забрела в музей, приметив там свет. Юрий Евгеньевич возился со стендом, посвященным гражданской войне в Забайкалье. Когда я вошла, он поднял голову и улыбнулся.

— Что такая грустная, Анна?

Мне тут же захотелось реветь белугой, но я только пролепетала:

— Жалко уходить из школы. Уезжать страшно.

Юрий сочувственно пожал обеими руками мою ладонь:

— Ну-ну. У тебя праздник сегодня, а ты унываешь.

Его глубоко посаженные карие глаза под темными бровями смотрели тепло и участливо. Я вспомнила, как предала его.

— А вы меня простили?

Он сразу понял и усмехнулся:

— Простил, простил. Держи хвост пистолетом.

В дверь просунулась чья-то физиономия, и тут же музей наводнился почитателями Юрия Евгеньевича, преимущественно женского пола. Я ретировалась.

Объявили банкет. Родители накрыли столы в спортзале. К тому моменту все уже основательно проголодались, поэтому с плотоядными воплями ринулись к столам. Лилось шампанское, дымились котлеты, почти как у Пушкина в "Онегине". Родители постарались, раздобыли для праздничного стола немыслимые по тем временам деликатесы: шоколадные конфеты, мороженое. Ну, и сами наготовили горячие блюда. Накормив нас, родители ушли спать, мы же танцевали до трех часов.

Дальше по традиции следовало идти встречать рассвет на гору, в сопки. Все хорошо, но на улице дождь, слякоть, тьма-тьмущая. Однако нас это не остановило. Со смехом, песнями мы вывалились наружу и храбро потопали в сопки прямо при параде. Колобоша только прокомментировал, поднимая ворот пиджака:

— Погода шепчет: "Займи, но выпей!"

Он убежал вперед, вместе с Гришкой возглавив поход. Они горланили песни, поднимая дух и настроение всех, кто следовал за ними. Зиночка тоже отважилась на это сомнительное предприятие. Она мокла и мерзла, но шла с нами до конца. Путь пролегал за Узкое место и в сопки. Мы поднимались все выше, оскальзываясь, промокая насквозь, но не сдаваясь.

Когда уже начало светать, я вдруг заметила, что Бориса и Марата среди нас нет. Предатели! Опять отличились, баптисты, Квазимоды! Я поделилась своим возмущением с Любкой Соколовой.

— Может, они пошли переодеться и скоро нас догонят? — как всегда, попыталась оправдать она Братьев Карамазовых.

Однако они все не появлялись. Плевать! Теперь уже все равно мы чужие… До меня вдруг дошел смысл происходящего: в шесть утра я отбываю в Москву, а это значит, что больше не увижу Бориса! Если бы не ожидание дороги и глобальных перемен, то этот удар я бы не пережила. Теперь все равно, сию минуту разлучиться или через несколько часов, утешала я себя. Только вот не будет последнего мига, когда человек выдает сокрытое, подспудное. Это так важно, как ведет себя человек во время прощания!..

Собственно, встречи рассвета не произошло. Серое, затянутое тучами небо постепенно светлело, из-за пасмурной погоды рассвет получился блеклым, неясным, смазанным каким-то. Народ подустал, никто уже не хотел подниматься выше, только я с упрямством ослицы все взбиралась на самую высокую сопку. Мне почему-то было важно достичь вершины. Я шла навстречу мокрому ветру, который свистел нешуточно. Сашка догнал меня, и мы вдвоем оказались на вершине. Дух захватывало от высоты и какого-то необъяснимого восторга.

— Э-э-эй! — крикнул Сашка, перекрывая ветер.

Я подхватила крик, и мы уже вместе вопили от избытка чувств. Сверху весь поселок был как на ладони. Над ним нависла пелена туч, дождя и угольного дыма: ничего не поделаешь, расположен в низине.

Пока спускались с горы, окончательно рассвело. Солнца не было и в помине. Пришла пора расставаться, все потихоньку рассасывались. Сашка обещал прийти на вокзал, чтобы меня проводить. Ну, и девчонки само собой.

Собирать уже было нечего. Родные не ложились спать, ждали меня. Я в последний раз проверила деньги, билет, документы, переоделась для поезда и села на диван, переживая мучительные приступы предотъездного синдрома. Если бы в ту минуту кто-нибудь очень дорогой сказал мне: "Не уезжай", я бы плюнула на все и осталась. Даже догадываюсь, кто бы это мог быть… Но он не сказал, даже не простился со мной, исчез, как обычно, ушел от ответственности.

Родители переживали по-своему этот момент. Они желали мне добра, а значит, не хотели, чтобы я губила свою жизнь в поселке. Конечно, боялись отпускать шестнадцатилетнюю дурочку в большой город, пусть даже к родной тетке. Отец просто сказал:

— Я верю тебе.

Мама тоже прекрасно знала, что я далеко не легкомысленная особа и голыми руками меня не возьмешь. А впрочем, как сейчас говорят, тогда было другое время. Я не могу себе представить такую ситуацию, что я отпускаю свою шестнадцатилетнюю дочь за тридевять земель. Да, время другое: более опасное, циничное, но и захватывающе интересное. Время для молодых, такой парадокс.

Я затвердила тогда слова Льва Ошанина, что смолоду хорошо начинать жизнь с большой дороги и трудного дела. К этому и готовила себя. Была ли готова? Не совсем, но ничего, жизненные уроки восполнили пробел.

Пришло время идти на вокзал, сердце мое сжалось. Остался позади родной двор с беседкой. Вокзал рядом, только через линию перейти. Когда мы вошли в зал ожидания, я вздрогнула. Неожиданно откуда-то вынырнул обрадованный Сашка, а позади смущенно улыбался Борис. Я даже присела на деревянную скамью, ноги подкосились. Тут же подоспели девчонки: обе Тани, Любка, Ольга Яковлева. Стало шумно в гулком огромном зале. С Борисом, конечно, пришел и Марат, еще Шурик Ильченко, Витька Черепанов и Гришка. Я была растрогана до слез. Да и много ли мне было надо? Столько впечатлений и переживаний на одни сутки! И еще бессонная ночь.

Девчонки набросились на Борю с Маратом:

— Вы куда делись, когда мы пошли встречать рассвет?

Марат отвечал, улыбаясь во весь рот:

— Мы потерялись. Искали вас, искали и не нашли.

Я не слушала, о чем они говорят, все сливалось в общий гул. Я видела только немного усталые, но такие родные глаза Бориса. Они определенно выражали грусть, и я смела надеяться, что это имеет отношение к моим проводам. Мы молчали. Я все силы направила на то, чтобы сдержать рыдания, подступившие слишком близко. Нельзя расстраивать родителей. Объявили мой поезд. Вот-вот он покажется вдали. Мы стояли на перроне, разговаривая о пустяках, а к перрону зеленой змеей подползал пассажирский "Владивосток — Москва". Отец подхватил мой чемодан и сумку с книгами, понес в вагон. Сестренка заволновалась:

— Иди, а то опоздаешь!

Вот мы расцеловались с девчонками, Марат с улыбкой пожелал мне поступить, Сашка требовал, чтобы я писала письма.

— А ты будешь отвечать? — спросила я печально.

— Нет, конечно, я писать не умею. Только читать.

Он тоже грустил, это было очевидно, только скрывал изо всех сил. Посыпались пожелания, напутствия. Я обнялась с отцом, поцеловала маму и сестру. Все, надо подниматься в вагон, проводница торопит. Тяжело вздохнув и проглатывая колючий ком в горле, я взбираюсь по крутым ступенькам. Последний взгляд. Почему он ничего не говорит, почему упорно молчит и отводит глаза? Все что-то выкрикивают наперебой, шутят, хохмят, а он молчит и смотрит в сторону. Перрон поплыл, я ахнула. Проводница оттеснила меня могучей спиной, и все! Все! Сестренка бежала за вагоном, Сашка прыгал рядом, девчонки, толкаясь, махали руками, а Бориса я больше не увидела.

Я продолжала стоять в тамбуре, когда поплыли мимо родные дворы, школа, пятиэтажки, потом сопки, покрытые багульником, Узкое место, река. Теперь можно было плакать: никто не увидит. Мне было страшно и больно, будто без наркоза из меня вырезали какой-то жизненно важный орган. Прижимая к себе рыжего Бобку, я прощалась с домом, со школой, с родиной и с моей странной любовью… Упершись лбом в стекло, я все видела, как сквозь туман. Чтобы возродиться для новой жизни, сначала нужно умереть. Эта боль служила признаком нового рождения.

И вот теперь, когда прошла почти целая жизнь, я возвращаюсь. Почему-то в те немногие короткие наезды, которые я совершила за эти годы, у меня ни разу не возникло такое чувство. Теперь же я, как в шестнадцать лет, опять готова к неожиданным поворотам судьбы и нечаянным переменам.