Однажды я не стала давать телеграмму и свалилась как снег на голову. Войдя в родной двор и подходя к подъезду, я столкнулась с отцом. До сих пор в мелких деталях помню его лицо, которое отразило переход от озабоченности суетного дня к удивлению и такой неподдельной радости. Он даже выронил сумку, которую держал в руках. Это было очень давно, больше я не практикую таких сюрпризов, зная по собственному опыту, что внезапная радость, как и горе, может нанести вред неподготовленному, особенно немолодому, организму.

На сей раз меня встречали сестра и брат, их я увидела еще из окна.

— Ты моя-то! — заверещала сестрица, бросаясь мне на шею.

Мы расцеловались, похлюпали носами. Господи, Вовка-то как постарел, на отца стал похож! Мы погодки с ним, он старше, но всегда я опекала его, спасала от мальчишек. Мы так дружили в детстве, что нас малышня дразнила: "Тили-тили тесто, жених и невеста!" За ручку везде ходили, а в детском саду просили, чтобы нас на соседние койки спать укладывали. Однако по какой-то фантастической вредности воспитатели нас все время разлучали, а мы ведь были на пятидневке, тосковали по дому, родителям.

— Дайте оглядеться! — прошу я и с наслаждением вдыхаю родной воздух, приправленный дымком. Дым не угольного происхождения, и я спрашиваю:

— Что-то горит?

Ленка вздыхает:

— Тайга горит, вот уже месяц. Говорят, специально кто-то поджигает. То ли наши, то ли китайцы.

Вокзал недавно выкрашен, еще держится. Гипсовых атлетов вот что-то не видать. Несмотря на попытки как-то благообразить станцию, следы разрухи еще очевидны. Затоптаны когда-то аккуратные палисаднички, везде мусор, бутылки. Ну, на это мы не смотрим, в Москве не лучше. Там даже возле Кремля теперь свинарник такой, что плакать хочется, глядя на все это.

— Ну, идем, что ли, ко мне? Ты ведь у меня остановишься, как раньше? — не терпится Ленке.

Я киваю согласно. Брат молчаливо сопровождает нас. К Ленке — это в пятиэтажки. Мамина квартира ближе, но с сестрой мы большие подруги, будем болтать до потери сознания, пока все-все не перескажем друг другу, нам теперь не расстаться. Ленку я вижу чаще всех остальных: она единственная после папы отваживается преодолевать путь до Москвы. Хорошо, хоть билет у нее бесплатный, а то я выложила за него свою месячную зарплату, а еще обратно ехать.

Ленка веселая, она Близнец по гороскопу, легка на подъем, общительна и подвижна. Между нами разница в семь лет, но она как-то сгладилась за последние годы, и мы стали похожими. Сестра рано овдовела, оставшись с двумя детьми. В последнее время жила с каким-то мужчиной, а в данный момент переживала его измену. Так что мой приезд оказался кстати: она явно нуждалась в моей поддержке.

Мы переходим рельсы по маленькому деревянному мосточку, и Ленка рассказывает, как этой зимой здесь погибли в один момент муж и жена Степановы, наши соседи по двору. Шли с какого-то праздника, из гостей, у нее каблук застрял между дощечками. Прямо на них двигался маневровый поезд, не увидеть его было нельзя. Однако Степанов бросился помогать жене, схватился за ее ногу, пытаясь вытянуть. Так оба и попали под колеса маневрового. Поселок никак не может забыть этот трагический эпизод.

А вот и школа, ее облик изменился за счет длинной пристройки с аркой. Обязательно загляну сюда после. От пришкольного участка почти ничего не осталось. Где же наша выпускная аллея, где уютный домик, в котором жили бездомные учителя и молодые специалисты? Наша спортивная площадка лишилась ограды и теперь пересекается намертво утоптанной тропой. Удивительное время: оно уничтожает все заборчики и палисаднички в общественных местах и воздвигает мощные глухие ограждения в частных владениях. Школа теперь стоит, как на юру, обдуваемом ветрами со всех сторон. Неуютно должно быть нынешним школьникам.

Я жадно гляжу по сторонам, слушая сестру. Она пока сообщает местные новости, отвечает на мои бесконечные вопросы. Многое разрушено, а строится ли что-нибудь?

— А вот! — Ленка указывает на одноэтажное здание из белого кирпича и с высоким крыльцом. — Новый клуб железнодорожников: старый-то сгорел…

Мы подходим к ее дому, и вдруг сестра начинает странно себя вести. Она останавливается и, прячась за углом дома, что-то высматривает возле собственного подъезда.

— Ты чего? — удивляемся мы с братом.

Ленка, видимо, удовлетворилась результатами осмотра, вышла из-за угла и направилась к подъезду, ничего не объясняя. Взобрались на четвертый этаж. О лифтах здесь и не слышали, хотя, впрочем, в них нет надобности: выше пяти этажей из-за вечной мерзлоты здесь не строят. И обязательно из кирпича, к счастью, блочных домов так и не освоили. Однако, как я выяснила, за последние десять лет в поселке построен только один жилой дом. Мой брат строитель, но работает обычно вне поселка, ездит по командировкам.

Ленка сразу организовала стол, а я после четырех голодных суток набросилась на еду. Теперь только держись! Народ здесь гостеприимный, и, учитывая, сколько домов мне придется обойти, можно предположить, что все потерянные за дорогу килограммы вернутся ко мне с лихвой.

— А сало где? — мечтательно спросила я.

Ленке от отца передалось искусство особой засолки свиного сала, Оно у нее получается нежным, чесночным, с мягкой кожей, м-м-м! Отец, пока был жив, всегда присылал мне зимой его в посылках.

— Ой, я и забыла! — захлопотала Ленка, и вот на столе появилось мое любое лакомство: тоненькие кусочки мороженого сала на черном хлебе.

Раньше на всю зиму морозили в природном холодильнике огромные противни пельменей, вареников, котлет, засаливали капусту в бочке, шинкованную или вилками. У нас под лестницей в доме стояла такая бочка, и никому не приходило в голову покуситься на чужую капусту. Она покрывалась ледком, но от этого была еще вкуснее. Из квашеной капусты готовили знатную солянку со свининой. А еще морозили молоко в кругах, так и продавали. Сверху намерзал бугорок желтых сливок. Их особенно было вкусно соскребать ложкой, мы называли это блюдо мороженым.

Теперь, я смотрю, на столе салат из крабовых палочек, оливье, колбаска, куриные окорочка. Все, как везде. Это, конечно, неплохой знак: в магазинах теперь всего навалом. Раньше ведь приходилось покупать мясные туши у частников, поэтому и делались глобальные заготовки, сразу на всю зиму. Благо, что здесь не бывает оттепелей.

Перекусив, Вовка отправился домой, взяв с меня обещание, что вечером я буду у них. Ленка присела рядышком и крепко обняла меня:

— Ой, ты моя сестреночка, наконец-то приехала!

У меня опять глаза на мокром месте: как же мне не хватает родного тепла! Им-то хорошо, они вместе. Хотя, как Ленка рассказывает, не очень-то она ладит с Вовкиной женой, споры идут из-за бабушкиного дома. Много всякого, но они же рядом, всегда можно прийти, поговорить. Всегда помогут друг другу. Здесь все по-другому. Все тебя знают, даже сейчас, когда я четверть века живу в Москве, у меня масса знакомых. Кого-то с детства знаю, соседи по двору, одноклассники, просто знакомые. Идешь по поселку и без конца останавливаешься, здороваешься. Даже старшее поколение помнит меня прекрасно. Будто и не было этих лет! Я, действительно, возвращаюсь домой. Ленка жалуется, что в школе учителя ей не давали покоя, все меня в пример ставили, а она не такая положительная, как я.

Правда, есть и другая сторона медали: общественное мнение. Здесь все про тебя все знают и ты про них. После огромного города, где ты беспредельно одинок среди миллионов людей, это кажется трогательным. Но Ленка так не считает. Ее бурная жизнь постоянно вызывает порицание со стороны благонамеренной части общества и ее сотрудников, в первую очередь. И еще дает повод для сплетен и пересудов.

— Ну, давай рассказывай, чего это ты прячешься по углам, — предлагаю я. — От Саши?

— Да нет, — отмахнулась Ленка. — С ним все покончено.

Она рассказала, что весь поселок знал, с кем Саша живет помимо Ленки. Он неплохо устроился: на два дома. Одна Ленка пребывала в святом неведении.

— Говорит, уходит в гараж, у него там сервис, маленький бизнес. Я и не суюсь туда. Его нет сутки, двое, ну, думаю, работа срочная. Потом приходит, как ни в чем не бывало, спать со мной ложится. И все на усталость жалуется. Я вокруг него колбасой катаюсь, кормлю, обстирываю. Не беспокою без нужды. Он отлежится, отдохнет и опять — "на работу". Добрые люди мне адресок подсказали. Прихожу, открывает дверь черненькая такая, молоденькая. А за ее спиной — Саша мой. "Знакомьтесь", — говорит. А я-то! Думала ребеночка ему родить, венчаться собирались!

Ленка сокрушенно долбанула чашкой по столу.

— Ну, а прячешься теперь от кого? — настаиваю я.

— От Наташки. Это жена одного моего поклонника. Он молодой, всего двадцать четыре года. По дурости женился, из-за ребенка. Ой, сестра, не знаю, что мне делать!

Эта фраза неотделима от Ленки, на мой взгляд. Вот я приехала, решила помочь ей справиться с изменой, а выходит, она уже в другой истории. Это так похоже на мою неугомонную сестру.

Суть этой истории сводилась к тому, что вот уже четыре года ее преследует своим пылким вниманием Сережа Моторин. Как только вернулся из армии, стал оказывать знаки внимания. Однако Ленка была замужем, потом появился Саша, не до Сергея, в общем. На последнем праздновании Дня железнодорожника в клубе она пустилась во все тяжкие. Специально для этого вечера прикупила новый наряд, заняв денег у подруги-коммерсантки, выглядела потрясающе, много пила и танцевала. Сергей не упустил свой шанс. Он проводил Ленку до дома, ну и все такое. Теперь отношения зашли так далеко, что Сергей хочет развестись и требует ее решения.

— Как хорошо, что ты приехала! Ты мудрая, ты все рассудишь. Как скажешь, так я и сделаю.

— Значит, он женат? — обреченно прокомментировала я.

Опыт мне подсказывал, что женатый мужчина — это абсолютно безнадежный вариант. Есть связи, которые сильнее всего на свете: привычка, вживание друг в друга. Я никогда не покушалась на женатых мужчин, даже если губила себя и его. Это заведомо обреченное дело. Теперь мне нужно было решить за сестру, а я так хочу, чтобы она была не одинока и счастлива! Она, как говорится в рекламе, этого достойна.

— Да Сергей давно не живет с Наташкой! — с обычным заблуждением влюбленных женщин доказывает мне сестра. — Ты не представляешь, какая у нее семейка! Они все сели ему на шею и держатся изо все сил, потому что он один эту семейку инвалидов и алкоголиков кормит. У него золотые руки: мебель делает, плитку керамическую. Мечтает о своем бизнесе.

И уже совсем другим тоном, сокрушенно добавила:

— Они его добром не отдадут. Наташка выследила нас, теперь таскается сюда и устраивает скандалы.

— У него ребенок, говоришь? — спросила я, думая о превратностях судьбы. Вот только что Ленка примерила на себя роль обманутой женщины. Немного времени спустя, и она сама уже выступает в роли обманщицы, и теперь Наташка бегает по ее следам.

Зазвонил телефон. Ленка ответила:

— Алло? Я слушаю. Алло? Ну вот, опять. Это она звонит и бросает трубку. Проверяет.

Тут пришла из школы племянница Манька, и я вспомнила о подарках. Шмоточный вопрос мы с сестрой обсуждали не менее пылко, чем любовный. Я выпотрошила свой чемодан, Ленка распахнула шкафы. Мы все перемерили друг у друга, распределили быстренько, кому что идет. Подарки были одобрены, пора отправляться к маме. Я достала коробку шоколадных конфет, маминых любимых, халатик ситцевый и летнее платье, все ей в подарок. Наказав Маньке никого не впускать, особенно Наташку, мы отправились к маме. С теми же предосторожностями вышли из подъезда. По дороге я спросила сестру:

— Ты не знаешь, кто из моих одноклассников сейчас в поселке?

— Да как всегда. Танька Лоншакова, Ирка и Сашка Карякины, Ольга Яковлева… Что-то больше никого не помню.

— А Бориса Зилова помнишь? Он здесь?

Ленка задумалась на минуту, потом ответила:

— Такой бравенький? Высокий, всегда аккуратный? Помню, как-то видела, но не знаю, здесь он или нет.

Мы вошли в родной двор. О, боги, боги, яду мне, яду! Все палисадники уничтожены, ограды нет и в помине, бродячие козы дожевывают остатки жалких кустов, от клумбы не осталось воспоминаний, а от беседки один остов торчит. Теперь это не закрытый двор, а проходной и проезжий. Дома, конечно, тоже в жалком состоянии, удивительно, как до сих пор не рухнули. Впрочем, их тоже обновили к весне, подкрасили. Кое-где даже скамейки у подъездов есть. Сараи и гаражи сгорели во время большого пожара. Тогда же сгорел и папин мотоцикл. Он очень переживал эту потерю.

Сразу столкнулись с соседями. Восклицания, качания головами. Тетя Неля из квартиры с нашей площадки будто законсервировалась: вот уж действительно, заспиртовалась. Какая была двадцать пять лет назад, такая и сейчас. Она поцокала языком:

— Сколько же лет прошло! А я тебя сразу узнала.

Я с волнением жду, когда мама откроет дверь. Раньше мы дверей не запирали. Никто и никогда. И приходили, как в известной песенке, которую поет Анжелика Варум, без спроса в гости.

— Ой, доченька! — мама, постаревшая, погрузневшая, но такая родная…

Какое счастье, что она есть, что я, а не мои дети, могу сказать:

— Мама!

Она постарела, но, по моим наблюдениям, стала как-то веселее, много шутит, смеется. Я вдыхаю до боли знакомый запах родного дома, осматриваюсь. Выцветшая репродукция картины К. Брюллова на стене, старенькое пианино фабрики им. П. И. Чайковского. Сразу вспомнилось, как мама в собственном сопровождении поет песню из фильма "Весна на Заречной улице". Мои родители познакомились в вечерней школе: папа учился, мама преподавала литературу. Поэтому они так любили этот фильм.

У нас никогда не было уютно, да и мудрено: в двухкомнатной распашонке впятером. Да еще, сколько помню, всегда плохо топили зимой. У балкона образовывались наледи, не спасала вата между окон и бумага, которой заклеивали щели. Мороз под пятьдесят — это не шутки. Мне всегда было холодно зимой. А вот теперь в квартире тепло, уютно и чисто. Ленка старается: моет, стирает, убирает, белит потолки и стены. Мама сама разве что готовит себе немудреную еду, да натопит титан, чтобы помыться. Дрова ей приносит Вовка. Он же ходит за продуктами, привозит картошку из подпола бабушкиного дома, где хранятся овощи с огорода. Племянники помогают. Я же только материально чуть-чуть. Хорошо, пока есть такая возможность. Были времена, когда родители и сестра здорово меня выручали. Эти времена длились довольно долго, начиная с моего студенческого периода, и закончились всего лишь несколько лет назад

Мы пили чай, смотрели семейный альбом. Мама хранила все снимки, которые я посылала, многие из них я совсем забыла. Было спокойно и хорошо. Однако с Ленкой долго не просидишь на одном месте. Она уже тащила меня дальше. Звонить домой сегодня же я не стала: там раннее утро. Потом отзвонюсь.

Вечером я гостила у брата. Племянники пионерского возраста порадовали воспитанием и начитанностью. Они учились играть на гитаре, предложили мне что-нибудь исполнить. После обильного ужина я с трудом могла прижать к себе инструмент, однако что-то пропищала. Мальчишки переглядывались и хихикали. Моя манера исполнения "чтобы в каждом углу было слышно" их рассмешила.

В моей жизни был период, когда я вдруг стала играть на гитаре и сочинять песни. Он, этот период, был непродолжителен, лет на пять. Как запела, так и замолчала. По старинке, летом в деревне меня еще просят дети и друзья что-нибудь исполнить, но нового я давно уже не сочиняю. Разучивать же что-то душевное или обиходное в компании — лень.

Родственный визит с подарками и праздничным ужином вполне удался, без всякой иронии. Конечно, они все говорили знаменитое забайкальское "Но!", выражающее все оттенки смысла, однако, для меня теперь это звучало, как музыка. Мы с Галей, невесткой, обсудили проблемы воспитания детей, она пристыдила Вовку в моих глазах, попеняв ему за приступы пьянства. Вовка поставил Высоцкого на магнитофоне. Мы с удовольствием послушали. Удивительно, что брат по-прежнему много читает, ведет дневники, к которым я его приучила еще с детства. У него колоссальная по масштабам провинции библиотека, которую он собирал в течение всей жизни. Вот уже в который раз я пожалела, что живу так далеко от родных. Время показало: они не только по крови родные, но и по духу. Степень интеллекта тут не при чем. А видимся мы раз в десять лет, переписка как-то заглохла, в Москву Вовка ни разу не приезжал, объясняя это обычно:

— Где столько денег взять?

Мальчишки проводили меня до Ленкиного дома, звали приходить завтра. К Ленке не стали подниматься, и я поняла, что здесь они не частые гости. Было уже поздно, но сестра меня встретила при полном параде:

— Ну, наконец-то! Идем в гости.

— Какие гости в это время?

— Самое подходящее время! Хочу познакомить тебя с интересным человеком. Он как раз сейчас дежурит — сторожит клуб.

— Интересный человек — сторож клуба? — удивилась я.

Нисколько не смутившись и подпихивая меня к выходу, Ленка ответила:

— Ему шестьдесят лет, столько всего знает! Я часто хожу к нему кофе пить. Валентин Иванович читает мне стихи, рассказывает разные истории.

Удивлению моему не было предела. Ленка тем временем крикнула в недра квартиры:

— Манька, выключай телевизор и — спать! — и захлопнула дверь, окончательно выдавив меня на лестницу.

Надо сказать, что вечером и ночью здесь страшная темнота. Фонарей нет или они разбиты, в окнах свет гаснет рано. Вот и блуждай в потемках. Зато небо здесь такое звездное! Можно часами любоваться и изучать вселенную. Спотыкаясь на неровной поверхности и подмерзшей к ночи грязи, мы дотопали до клуба. Ленка постучала и, как мне показалось, истошным голосом завопила:

— Валентин Иванович, встречайте гостей!

Я думала, мы перебудим весь микрорайон. Где-то внутри засветился огонек. Я дергала Ленку:

— Может, человек отдыхает, спать лег?

Сестра безапелляционно выдала:

— Ему нельзя спать, он на дежурстве.

Дверь, наконец, отворилась, и на пороге возник бородатый, похожий на чеховского интеллигента мужчина. Ленка меня отрекомендовала:

— Валентин Иванович, это моя сестра Аня. Я обещала вас познакомить с ней, когда приедет.

Сторож широко распахнул дверь:

— Входите, девочки.

Мы прошли по залам, где валялись декорации, какие-то стенды, киноафиши. На стене план работы клуба, который я с любопытством прочитала. День железнодорожника, конкурс красоты, концерт художественной самодеятельности, выступление какого-то ансамбля. Как будто ничего не изменилось с тех пор, как я была школьницей. Повеяло родным, советским, но я уже знала, что жизнь здесь стала другой. Среди пунктов плана значилось не "Танцы", а "Дискотека".

Мы пришли в каморку сторожа, где имелась старая круглая электроплитка со спиралью, кушетка, застланная ветхим пледом, стол и стул. Валентин Иванович поставил чайник, и весь свой визит мы ждали, когда вода закипит. Под занавес все же удалось выпить чайку. Сторож обстоятельно расспросил меня про род занятий, очень заинтересовался моей научной деятельностью. Я защитилась по поэзии Гумилева. Оказалось, что сторожу не чуждо творчество Николая Степановича. Он даже имеет свой взгляд на личность поэта и его судьбу. Более того, сторож изрек ряд дельных замечаний по поэтике Гумилевского творчества. Я разинула рот. Конечно, мы, снобы, всегда выслушиваем дилетантов со снисходительной ухмылочкой, но здесь я совершенно потерялась, отдавая постороннему человеку полное право на выражение оригинальных мыслей.

Ленка молчала, не вмешиваясь в наш высокоинтеллектуальный разговор. Только когда сторож отворачивался, хлопоча, она показывала ликующей мимикой: "Ну, что я тебе говорила?"

Беседа наша зашла заполночь. Сторож, конечно, ухаживал за Ленкой, а мне это-то и нужно было выяснить. Он пустил в ход все свое обаяние, которое заключалось в интеллекте, в чем же еще в таком возрасте? Меня заодно решил охмурить. Этими наблюдениями я поделилась с Ленкой, когда мы возвращались домой. Она возмутилась:

— Конечно, я ему нравлюсь. Было бы обидно, если б наоборот. Но почему ты во всем видишь плохое? Мне кажется, Валентин Иванович совершенно бескорыстен. Потом, такая разница в возрасте!

Я только цинично хмыкнула в ответ, припомнив ее злоключения с Сережей Моториным.

Перед сном мы еще раз поели, почему-то резко проголодавшись. Посидели на большой уютной кухне, разрабатывая план действий на завтра. Уложила меня Ленка в гостиной на новых мебелях.

— Помнишь, ты мне деньги высылала? Тогда мне так тошно было из-за Сашки, я взяла и купила вот эту мягкую мебель. Заказала с Иркой в Чите, она привезла.

Я легла на диван, застеленный чистыми простынями, почитала немного. Необычное чувство покоя разлилось в моей душе. Я слушала далекую перебранку собак. В открытую форточку влетал морозный весенний воздух, и заглядывали огромные звезды. Уже засыпая, я, как в детстве, пробормотала заклинание:

— На новом месте приснись жених невесте!

Мне еще казалось, что подо мной ходит пол и стучат колеса.

И понеслось! Такой экстремальный отдых мне и не снился! Кстати, я так и не вспомнила наутро, видела ли что-нибудь во сне. Никаких женихов, одна жестокая правда жизни.

Ленка взяла отгулы. Она работала секретаршей, получала мало, но зато имела некоторую свободу движений. Начальник ее давно знал и баловал, позволяя опаздывать, брать выходные, когда ей позарез нужно. Ленка поговаривала, что пора становится серьезной и добропорядочной, и надо идти служить в бухгалтерию, в соответствии с образованием, которое она получила. Там и платят больше. И тут же она вздыхала:

— Но как представлю себе, что буду целый день, от звонка до звонка, сидеть с этими тетками и считать, считать… Тошно становится! Вот что делать? Я думала, ты приедешь, посоветуешь.

У меня никаких сомнений на этот счет:

— Ни в коем случае! Подумай, стоит ли из-за этих жалких копеек, которые ты станешь получать, лишаться свободы? Сейчас ты себе хозяйка, всегда в форме, потому что на глазах у людей, в центре всех событий. А что в бухгалтерии? У тебя и так остеохондроз.

Ленка мрачно изрекает:

— Так уж пора солидней стать, что я все, как девочка, скачу! На меня уже все косо смотрят. Нужен какой-то рост. Я сейчас учусь на заочном в институте, а что потом? Нет, бухгалтерии мне не избежать…

Итак, взяв отгулы, Ленка потащила меня на рынок. Теперь это место стало центром и средоточием жизни в поселке.

— Сейчас все торгуют, только этим живут. Моя подруга Ирка Долгова ездит в Китай, у нее свой рафик. Мотается на нем за границу и обратно, возит товар. Да сейчас все увидишь сама.

Я наивно спрашиваю:

— А как же прежние очаги культуры? Стадион, кинотеатр, мой любимый книжный магазин, клуб?

Сестра безжалостно рушит иллюзии:

— Ничего этого больше нет. Стадион развалился, кинотеатр сначала захватили сектанты, теперь там торговый центр. Книжного больше нет, а старый клуб, как ты уже знаешь, сгорел.

— Ну, а памятник-то хоть павшим бойцам сохранился на площади?

— Что ему будет? — проворчала Ленка. — Он ведь гипсовый, кому нужен?

Рынок представлял открытое пространство, занятое бесчисленными рядами торговцев. Впрочем, всем это хорошо известно: рынок он и в Африке рынок. Были здесь и крытые павильоны, где продавали овощи, мясо и рыбу. Отрадно видеть изобилие в родном поселке, однако, цены не ниже московских!

Ленка была здесь как рыба в воде. Купив продуктов, мы направились в бывший магазин "Забайкалье", где теперь тоже крытый рынок разместился. Надо сказать, что выбор тряпок тут не хуже, чем на Черкизовском, может даже в чем-то и пооригинальнее. Сюда все везут прямо из Китая, в соответствии со вкусами местного населения. Оказалось, что мой вкус с их — совпадает, вот что значит родина!

Ленка решила подобрать мне блузку для будущего похода в доморощенный "Бизнес-клуб". Она подвела меня к знакомой торговке, ею оказалась моя подруга детства Нинка Журавлева. Мы даже обнялись на радостях, узнав друг друга без особых усилий. Нинка выложила на прилавок пестрый ворох тряпья. Я с наслаждением в нем рылась, пока подруги обменивалась новостями, однако выбрать ничего не удалось.

— Ладно, — ободрила меня Ленка. — Сейчас пойдем к Ирке, она должна была сегодня вернуться из Китая. Посмотрим, что привезла: я заказывала себе костюмчик.

При отсутствии денег и мужа Ленка умудрялась регулярно делать обновки, смело занимая деньги и потом отдавая. Меня ее легкость в этом вопросе всегда искренне восхищала.

Нинка взяла с нас обещание вечером быть у нее.

— Я заеду за вами на машине, — предупредила она.

— Где тут на машине ездить? — удивилась я.

Побродив еще немного по рынку и встретив пару знакомых, мы переместились к дому (в тех же пятиэтажках) Ирки Долговой. Здесь меня тоже ждал сюрприз. За незнакомой мужниной фамилией пряталась младшая соседка по площадке, дочь той самой проспиртованной тети Нели, Ирка-Армянка. Это прозвище было связано с туманным происхождением Ирки: в ее родословной не обошлось без "грачей". Маленькой она была чернявая, с огромным, вечно раскрытым ртом и постоянной готовностью зареветь. Теперь это была энергичная, красивая какой-то цыганистой красотой женщина. И очень радушная.

Ирка тоже жила без мужа, разойдясь с ним. Был у нее чеченец, который являлся еще и компаньоном в бизнесе. Когда мы ввалились без звонка и стука, Ирка пыталась отоспаться после долгой командировки. Нас встретила ее черноглазая дочь-подросток, она сообщила матери о гостях. Я, конечно, почувствовала себя неловко: пришли, разбудили трудового человека. Однако Ирка вскочила и тут же стала метать на стол. Появилась и бутылка популярного здесь китайского спирта. С напитками в поселке плохо до сих пор: самопал расцветает, и много людей травится. Из наиболее безопасных — китайский спирт, который разводят водой и получают водку, интернациональный напиток.

Жареная картошка, сало, водка — с утра! Я вздохнула: отдыхать так отдыхать. Я знала, на что шла.

На огонек, вернее на бутылку, заглянул субтильный молодой человек с налетом артистизма. Я обратила внимание на его красивые руки, которыми он осторожно брал рюмку. Ленка рекомендовала:

— Знакомься, это Галочкин. Гениально делает массаж. Весь поселок ходит к нему. Меня на ноги поставил после приступа остеохондроза. Тебе тоже обязательно сделает массаж! Берет совсем недорого.

Сидя скромненько на табуретке у стены, Галочкин беззастенчиво рассматривал меня.

— Сестра? — спросил Ленку, не отрывая от меня глаз.

— Да.

— Младшая?

— Старшая! — обиделась Ленка.

— Надо же. Красивая.

— Галочкин, ты иди, иди! — погнала его Ирка. — Смотри, с утра и уже пьяный.

— А вы разве не с утра пьете? — удивился Галочкин, с достоинством ставя рюмку на стол. Галантно поклонившись и поцеловав мне руку, он удалился.

Девчонки тут же ввели меня в курс дела по поводу Галочкина. Он пытался завести торговую точку, его разорили конкуренты-чеченцы. Начал спиваться, жена выгнала из дома. Вот теперь подрабатывает массажом и скитается по чужим домам. А руки у него волшебные, есть дар.

— Обязательно воспользуйся возможностью, — посоветовала Ирка.

Я заикнулась, что неплохо было бы для вящего моего спокойствия купить заранее билет.

— Сейчас поедем на вокзал и купим, — мгновенно отреагировала Ирка-Армянка.

У меня брови поползли вверх:

— Но ведь ты выпила, — робко напомнила я.

Ирка беспечно махнула рукой. Она крикнула детям, чтобы собирались, сама быстренько переоделась и уже разогревала рафик во дворе. Ленка подмигнула:

— Видишь, как все хорошо устраивается. Сейчас билет купим.

Мы залезли в микроавтобус, разместились вольготно в его салоне и понеслись. Я вцепилась в какую-то железку и всю дорогу не выпускала ее из рук. Трясло, как на фронтовой дороге. Мы пересекли рельсы по каким-то символическим мосткам, потом пронеслись мимо городка из строительных вагончиков.

Когда сбавили скорость и проезжали последний вагон, чуть в стороне, ближе к сопкам, я невольно вздрогнула. Мне грешным делом показалось, что я вижу Бориса. Мелькнуло знакомое лицо и исчезло. Конечно, показалось. Я не очень хорошо вижу: близорукость, на которую накладывается возрастная дальнозоркость, постоянно преподносит сюрпризы. Иногда такое увидишь! Я ничего не сказала Ленке.

Поднимая тучи пыли, мы притормозили у тыльной стороны вокзала. Я прошла к кассе, отстояла очередь и узнала, что билеты на Москву можно купить только за два дня: проходящие поезда. Понеслись обратно. Я шею вывернула, пытаясь увидеть вагончик, но ничего не успела разглядеть. Ирка высадила нас, где мы попросили, и взяла с нас обещание, что на днях поедем с ней вместе на природу.

Я отправилась навестить маму, а Ленка побежала готовить обед. Ну, надо же! В поселке расстояния — полчаса ходьбы от края до края, а народ на машинах ездит. На вокзал мы могли дойти за пять минут, ну, за десять от силы. Прежде чем идти к маме, я зашла к Вовке за племянниками. Обещала ведь, что приду. Сводила их поесть мороженое и выпить лимонаду прямо в магазине: больше некуда было вести.

У мамы было так спокойно и хорошо, даже есть не надо было: мы просто попили чай. Опять смотрели фотографии, вспоминали. Она все переживала, что я одна. Я пожаловалась:

— Знаешь, мне кажется, что уже все позади. Больше ничего не будет в моей женской судьбе.

Мама засмеялась:

— Что ты! Сорок лет — это только начало! По собственному опыту тебе говорю. Господи, да это самый расцвет красоты, сознания своей силы! Вспомнишь потом мои слова.

Мне так хотелось ей верить! Мы долго перебирали фотографии, я слушала разные истории, рассказывала ей о своей нынешней жизни. Прибежала соседка:

— Аня, тебя к телефону.

У мамы нет телефона, а муж соседки был машинистом: им положено. Ленка орала в трубку:

— Ты что, забыла, что нас Нинка Журавлева к себе звала? Мы сейчас заедем за тобой.

Через две минуты у подъезда стояла синяя новенькая девятка. Я люблю ездить на машинах, но по хорошим дорогам и подольше. А тут только села, не успела расслабиться — уже на месте. День клонился к закату, яркое солнце, сияющее неустанно, скрылось, немного подморозило. Небо ясное, светлое, но уже звездочки показались. Мы ехали на другой конец поселка, где к нему примыкает деревня, расположенная за рекой. Там свои дома, огороды. Мост новый отстроили. Летом обычно река так мелела, что машины проезжали прямо по воде, а зимой, ясно, по льду. Поэтому долгие годы мост не ремонтировался. Теперь же я увидела новенький, железобетонный, а не деревянный, как раньше, мостище.

Мы его не пересекали, остановились прямо у реки. Дом Нинки на берегу. Все-таки никакая квартира не сравнится с самым захудалым домом. Пусть печи, пусть воду надо таскать, но здесь даже дышится по-другому. У Нинки было уютно. Она, оказывается, уже успела приготовить стол для нас. Мы расселись, стали пить, закусывать основательно, все больше домашними вкусностями, придаваться воспоминаниям. У Нинки тоже двое детей. Я заметила, что во всех семьях здесь по двое детей, не больше и не меньше почему-то. А еще, как выяснилось, у Нинки есть муж. Мне показалось странным, что подруга не представила нам его, не пригласила с нами за стол. Он сидел в соседней комнате и смотрел телевизор, источая при этом ощутимый сарказм и неудовольствие. Я вопросительно посмотрела на подругу.

— Не обращайте внимания, — спокойно ответила Нинка, будто речь шла о домашнем животном. — Он всегда так. Не работает, все надоело, устал от безделья.

— Бедненький, — посочувствовали мы с Ленкой.

И в этой семье главной кормилицей была женщина.

С Нинкиного телефона мне удалось позвонить домой, и я окончательно успокоилась и предалась разврату, то есть отдыху. От души наговорившись, пересмотрев все фотографии, мы засобирались. Нинка повезла нас обратно. Когда проезжали мимо центра, я вспомнила:

— Ой, где-то здесь живет Танька Лоншакова! Ты ее знаешь?

— Да, — невозмутимо ответила Нинка, которая виртуозно вела машину, несмотря на количество выпитого. — Мы с ней вместе в Китай ездили. Хочешь, заглянем?

Она еще спрашивает! Я сто лет не видела Таньку. Мы подъехали к ее дому, расположенному возле вечного болота, по которому тянулась огромная доисторическая труба. Танька сама выскочила на шум мотора. Она, конечно, ожидала кого угодно, только не меня. Радости обоюдной не было предела! Мы целовались и обнимались совершенно неприлично. Ленка с подругой терпеливо ждали. Танька выпустила меня из своих объятий только при условии, что завтра я приду к ней с ночевкой. Я не стала ни о чем спрашивать, все оставила на завтра.

Сердечно распрощавшись с Нинкой и договорившись о встрече на рынке (вопрос блузки остался открытым), мы, наконец, доползли до дома.

— Как же вы здорово тут живете! — восхитилась я.

— И у нас не вечный праздник, — ответила сестра, устало снимая сапоги. — Просто ты в гости приехала.

— Господи, нам и поговорить-то некогда! — почувствовала я вдруг укоры совести, глядя на Ленку.

Мы забрались на диван с ногами, включили телевизор, но смотреть ничего не стали, а проговорили до пяти утра.

— Ты знаешь, я ведь тогда, когда муж умер, чуть не спилась совсем, — вернулась в недалекое прошлое сестра. — Меня Саша вытащил, всех подруг отвадил. За это я ему благодарна. Ничего не понимаю! На что ему эта девка понадобилась? Нам было так хорошо вместе. И дети его любили. Машину купили, "Ниву", везде ездили, жили, как нормальные люди… Теперь ходит за мной, прощения просит, хочет вернуться. Что делать, ума не приложу. Давай, ты с ним поговоришь?

— Давай, — соглашаюсь я. — Ну, а с Сережей что делать будешь? Ты его любишь?

Сестра бурно вздыхает:

— Ой, не знаю! С ним я все время смеюсь.

— Как это?

— Ну, он шутит, а я смеюсь. И так все время. Рядом с ним я такая счастливая, беззаботная. Тоже надо что-то решать. Ты мне поможешь?

— Постараюсь. Хорошо бы и с ним познакомиться, поговорить. Ты как считаешь?

Ленка почему-то обрадовалась:

— Я его специально приглашу познакомить с тобой. Вот только Наташка по пятам ходит. Однажды она ко мне притащилась — выяснять отношения. Говорит: "Оставьте его в покое, вы старая для него". А я что, сама за ним бегаю? Нет.

Мы порешили, что, как только образуется брешь в наших похождениях, зовем в гости Сережу Моторина.

— Ну, а ты-то как? Все одна? Никого нет? — участливо спрашивает сестра. — У тебя вроде бы был кто-то в Питере?

Я безнадежно махнула рукой:

— Друг юности, женат. Мне удалось приступ любви купировать и окончательно извести. У нас ничего не было, ты не думай. Я с женатыми не связываюсь. Так, вспомнили лучшие годы. Он до сих пор звонит и приезжает.

— Может, зря ты так? — с искренним сожалением спрашивает Ленка.

— Понимаешь, мне нужны честные, семейные отношения. Я по-другому не могу. Это моя беда, а не достоинство, понимаешь? Мне нужен он целиком, а не часть целого. Поэтому лучше одной. Спокойнее!

Ленка повозилась на диване, устраиваясь поудобнее:

— Нет, я не могу без мужчины! Во всех смыслах.

— Да и я, в общем…

Ленка посмотрела на меня, как сестра милосердия на инвалида первой мировой, и вздохнула:

— Ты ведь у нас такая нравственная, чистая. Может, все-таки плюнуть на принципы?

— И что? Я больше не могу влюбиться. Это самая главная моя беда.

Сестра совсем сникла.

— Ладно. Не горюй, — взбодрила я ее. — Нам бы с твоими проблемами разобраться. Тебя я не хочу видеть одинокой и несчастной. Обязательно что-нибудь решим! Ты у нас будешь замужем!

На этом и порешили. К утру мы были вялые, как осенние мухи, и свалились спать. Однако я долго не могла заснуть. Все думала, показалось мне или действительно это был Борис. Надо как-то выяснить. Конечно, встреча с одноклассниками многое прояснит. Завтра же выспрошу все у Таньки Лоншаковой или как ее там теперь?..

У Ленки была печальная годовщина — день рождения ее покойного мужа. Взяв с собой Маньку, она отправилась к бывшей свекрови с визитом. Я же решила посвятить этот день маме, а вечер — Таньке. Наконец, я получила возможность пройтись пешком по родным улицам, которые беспорядочно изменили свои очертания. Дорога к Таньке была мной исхожена вдоль и поперек еще в школьные годы. Девчонками мы любили сидеть за уличным столом возле ее дома и качаться на огромных качелях. Ни стола, ни качелей я не обнаружила на этот раз.

Танька возилась по хозяйству. Этот дом перешел ей от родителей. Вернее полдома. При нем был огород и хозяйственные постройки. Теперь Танька жила здесь одна, проводив единственную дочку на учебу в Иркутск. Не стоит говорить о том, что меня ждал роскошный стол. Танька расстаралась для меня одной. Правда, мы позвонили Ирке Карякиной, в девичестве Савиной, которая жила по соседству, и она прибежала, завершив домашние дела. Я сразу сказала, что не пью, потому что больше не могу. Особенно не могу видеть китайский спирт, пусть даже разведенный.

Встреча века началась, как положено, с вопросов, восклицаний, фотографий. Танька всегда была чрезвычайно эмоциональна, а тут такие обстоятельства! Мы наметили сбор одноклассников назавтра у Ирки с Сашкой.

Разразился небольшой скандал: подруги не сошлись во мнениях относительно Антиповой. Ирка ни в какую не желала ее видеть на нашем празднике, а Танька ратовала за справедливость. Я, конечно, хотела бы по максимуму, без всяких социальных и мещанских предрассудков, со всеми повидаться: может, уже в последний раз, кто знает? Нелегко мне даются эти путешествия.

— Ленка Павлова давно спилась, ее дети побираются по поселку. Прикажешь и ее пригласить, бичиху эту? — возмущалась Ирка.

Я вмешалась:

— И ее. С детьми. Почему нет? Как вы вообще позволяете такому случаться, что ваши одноклассники бедствуют, а вы спокойно смотрите на это? И Марата обязательно позовите!

У девчонок вытянулись лица. Предваряя их возмущение, я быстро заговорила:

— Знаю, знаю, мне писали. Он спился окончательно, стал бичом. У него нет семьи и так далее. Пусть. Я хочу его видеть, прошло столько лет с выпускного вечера…

Однако пауза затянулась. Ирка смотрела в окно, а Танька — на меня, почему-то с ужасом. Я рассердилась:

— Ну, что? Немного посидит и уйдет. Авось, ничем не заразит и настроение не испортит за это время. Он же наш одноклассник, мы же с ним десять лет…

— Ты ничего не знаешь? — перебила меня Танька, переглянувшись с Савиной-Карякиной.

— Что он голубой? Слышала. Байки все это! Сплетни.

— Да нет, конечно, не голубой! — решительно отвергла глупое предположение Ирка. И железным голосом произнесла. — Марата нет.

— Он куда-то уехал? — не менее глупо спросила я.

— Его вообще нет. Уже год. Он задушился.

У меня перехватило дыхание:

— Как это "задушился", не понимаю? Повесился?

— Да.

Я часто заморгала, не справившись с собой. Представила улыбку до ушей, черные, как две спелые черемухи, круглые глаза Марата с вечно удивленным выражением. Протянула Таньке рюмку:

— Налей мне.

Мы молча выпили.

— Как это произошло? — наконец, выговорила я.

Ирка рассказала. Вернувшись после армии, Марат Нарутдинов как с катушек съехал. То ли так подействовала армия на него, то ли не смог втянуться в обыденную жизнь. Скорее всего, он побывал в Афганистане. Говорили потом, что попытки самоубийства уже были, но все на почве алкоголизма. Он не создал семьи. Жила с ним какая-то женщина довольно долго, тоже пила по-страшному. Никто другой бы не выдержал. Ходил по поселку оборванный, худой, в чем только душа держалась. В последний год Марат остался совсем один: умер отец. Вот он и не выдержал…

— Подожди, — вспомнила я. — У него же старший брат был?

— Да, за ним замужем наша Антипова. Да они никому и не сообщили о смерти Марата! — возмутилась Ирка. — Я как-то копаюсь в огороде, подъезжает на "Ниве" Боря Зилов, спрашивает, знаю ли я про Марата. Я — ни сном ни духом. Боря говорит, случайно узнал, когда его уже похоронили. "Вот, говорит, собираемся с ребятами помянуть".

Я слушала и не верила своим ушам.

— А Зилов в поселке сейчас? — вопрос прозвучал вполне естественно.

— Скорее всего, нет: он недавно отработал свои пятнадцать дней, я встречала его на станции.

Видя, что я не понимаю, Ирка объяснила:

— Он работает вахтенным методом — пятнадцать дней, а пятнадцать отдыхает. Ты же знаешь, его дом не здесь.

Да, я знала, что после Севера, где Борис зарабатывал деньги, вернувшись из армии, он перебрался под Читу, построил дом для семьи. У него жена, двое детей. Как выразилась Ирка, дом — полная чаша, машина. Не пьет, по местным понятиям, то есть, по праздникам только.

— Надо попробовать все же найти его, — без всякой надежды предложила я. — А Сашка? Что о Колобоше известно?

И опять Ирка, как ответственная за связь между одноклассниками, отчиталась. Последним данным, правда, уже год. Сашка жил на Дальнем Востоке, в городе Свободном. Стандарт — жена, двое детей. Долго маялись в общежитии, наконец, получили квартиру. Тут что-то произошло: то ли Сашка изменил жене, то ли она ему — развелись. Он ушел из дома, начал пить, потерял работу… Больше ничего неизвестно.

Я еще налила себе рюмку. За этот вечер передо мной развернулась не придуманная "Человеческая комедия", которая заставила меня пережить все эмоции: от отчаяния до сочувствия и страдания за ближнего. Есть, конечно, и более-менее благополучные (по крайней мере, так казалось со стороны) судьбы. Взять хотя бы самих Карякиных. Любка Соколова в Чите, выучилась на врача-стоматолога, практикует. Таня Вологдина ближе всех ко мне: она в Киеве. С ней-то я вижусь чаще, знаю всю ее семью. Гришка Медведев во Владике, главный инженер какого-то завода. Шурик Ильченко в Севастополе, бывший моряк. Всего уж и не упомнишь, сколько на меня обрушилось информации за один вечер.

В три часа ночи мы проводили Ирку по допотопной трубе к ее дому. Вернувшись, снова стали говорить, вспоминать. Теперь уже больше о своих делах и проблемах.

Танька пахала в торговле: ездила в Китай, Польшу. Таскала немыслимые грузы, надорвав себе все, что можно. Дочка ее училась на платном отделении. Все деньги, которые Танька добывала кровью и потом, она вкладывала в ненаглядную девочку. В данный момент делала ей зубы по каким-то бешеным ценам. С мужем давно разошлась. Какое-то время жила с чеченцем, как Ирка-Армянка. У того уже была одна жена, но закон позволял ему иметь двух жен, как объяснила мне наивная и доверчивая в некоторых вопросах Танька. Чеченец уехал и не вернулся. Дочка замуж собралась, надо деньги собирать на свадьбу.

— Я все о себе, а ты-то как? — прервала свой рассказ Танька. — Как твои дети, четверо? Ты молодец, хорошо выглядишь, косу не отстригла. Я все загадывала: отстрижешь или нет? Волосы у тебя густые до сих пор, надо же.

Я поймала себя на том, что получаю удовольствие от болтовни и откровенного рассказа. Как в юности, когда мы могли ночи напролет разговаривать, выкладывая все, что есть на душе. Я так отвыкла от этого. Мы проболтали до пяти утра. И не осталось тягостного осадка от излишней откровенности, как это бывает обычно. И спала я потом в этих деревянных стенах сладко-сладко, ни разу не просыпаясь, чего со мной тоже давно не было. И снилось что-то хорошее, жаль, не загадала про жениха на новом месте.

Меня разбудил стук в окно. Я подскочила, не понимая, где нахожусь. Услышала Танькин голос:

— Иду, иду. Уже открываю.

Я посмотрела на часы: два часа дня. Вот это да! Из кухни неслись аппетитные запахи. Танька вернулась, зашла ко мне в комнату:

— Разбудили тебя?

— Кто это приходил?

Подруга махнула рукой:

— Да ходят тут без конца! Спирт покупают.

Не успела она договорить, снова раздался стук в окно. Она выскочила, потом вернулась на кухню, полезла в подпол, с кем-то громко разговаривая:

— Ты еще не отдал за прошлый раз, учти! У меня все записано в тетрадочку. Сегодня еще дам, а в следующий раз без денег не приходи.

Мужской голос что-то жалобно бормотал. Я быстренько оделась, привела в порядок волосы. Когда Танька управилась с покупателями, я вышла помыться.

— Теперь понятно, кто спаивает нацию, — пошутила я, да неудачно. У Таньки на лице отразилась целая гамма чувств: от недоумения до ужаса.

— Точно, — сказала она, медленно оседая на стул. — Спаиваю нацию.

Видя ее чистосердечное раскаяние, я засмеялась. Надо было срочно разубеждать человека, пока тот от отчаяния не повесился.

— Успокойся, Лоншакова, у тебя мания величия! Нация и без тебя благополучно сопьется. Неужели ты думаешь, что они не найдут, что пить, если ты перестанешь продавать спирт? Только больше травиться будут.

Однако переубедить Таньку оказалось не так уж просто. Она вздыхала и прятала глаза, которые вдруг оказались на мокром месте. Видимо, я попала в больную точку. За плотным и вкусным завтраком Танька снова предалась самобичеванию:

— И вот вчера ты говорила о Ленке Павловой, что мы должны помогать, я подумала, как ты права! Так стыдно стало. А мы как-то каждый о своем, в своей жизни закопались…

— Ну, знаешь, мне легко говорить, живя в Москве и наезжая сюда раз в десять лет! Марата вот жалко действительно, — вспомнив о нем, я опять загрустила, и глаза затуманились снова. — Возникает вопрос: где был Зилов? У него, как я понимаю, все достаточно благополучно в жизни. Что ж он друга-то не поддержал?

Танька вздохнула:

— Да они, кажется, давно уже не дружили. Боря ведь не живет здесь. Хотя я ничего не знаю про это, с Зиловым мало кто поддерживает отношения.

Я решительно встала:

— Как его можно найти, если он в поселке?

Танька напрягла лоб.

— Попробую позвонить его старшему брату. Он работает в НГЧ, меня оттуда сократили.

Она стала накручивать диск телефона, а я почему-то с трепетом ждала результата. Брата найти не удалось. Позвонив еще в несколько мест и так ничего и не узнав, Танька неуверенно предположила:

— Карякины сегодня должны всех собрать. Может, они уже нашли Борю?

— Ладно, будем надеется. Давай лучше подумаем, во что наряжаться и что нести с собой.

Подруга отмахнулась:

— Ничего не надо, там уже все готово, считай. Ты что, Карякину не знаешь?

Танька показала по моей просьбе свои наряды, и опять я удивилась: как хорошо стали одеваться мои земляки! Это, конечно, не тысячедолларовая одежда из бутиков, но зачем она здесь? Зато просто и со вкусом, пусть немного провинциальным, но мне это подходит. Видимо, многие годы, проведенные в Москве, не обтесали меня окончательно. Столичной штучкой я так и не стала.

Мы договорились, что я схожу к сестре переодеться и вернусь к Таньке. Вместе пойдем в гости. Ленка встретила меня в дверях с испуганным выражением лица.

— Я думала, это Наташка! Представляешь, я ходила на рынок, она приперлась, стала ходить по комнатам, искать Сергея. Манька-дура впустила ее. Сколько раз предупреждала, — вдруг заорала она сварливо в сторону детской комнаты, — никому не открывать, когда меня нет дома!

Тут же успокоившись, спросила:

— Есть будешь?

Я в ужасе замахала руками:

— Нет-нет! Я хорошо позавтракала у Таньки, а сейчас иду к Карякиным на встречу одноклассников. Хочешь пойти со мной?

Ленка немного подумала и протянула:

— Да нет, наверное. Там все свои будут, а я что?

Отказавшись меня сопровождать, Ленка, тем не менее, с удовольствием проучаствовала в подборе наряда. Остановились на красном пиджачке от ее "делового" костюма и черной юбке. Я сбегала в душ, перенюхала все Ленкины флакончики с духами, но воспользовалась своими. Все-таки, это очень индивидуально, любимый запах.

Мелькнуло безумное видение: я танцую в объятиях Бориса, который принюхивается к моим духам, как собака к сумке с колбасой. Фу, что это я? Причем здесь Борис? Даже если он будет сегодня, кто гарантирует, что меня не ждет страшное разочарование? Может, он стал старым, нудным, неинтересным. К тому же еще женат. Ой, знаю я этих мужчин старшего среднего возраста! Пиво, футбол, в лучшем случае, машина — вот сферы их интересов. И, как правило, такой объект находится под каблуком у своей более энергичной жены. За ней он как за каменной стеной. И никакой романтики. Это вредно для печени и семейного спокойствия.

Я была права в одном: меня действительно ожидало разочарование. Ни Бориса, ни танцев на нашем вечере встречи одноклассников не было. Карякины постарались, отгрохали замечательный стол. Я чуть не умерла от обжорства. Если что меня окончательно погубит, так это картошка. Я нигде не ела такой вкусной картошки, как в Забайкалье. Ирка делает заготовки: закручивает не только огурцы и помидоры, но и грибы, перец фаршированный, голубцы, салаты, и все это вкусно до неприличия.

Что касается гостей, то их было немного. Я очень обрадовалась, увидев Черепанова Витьку. Он набросился на меня с победными воплями и стал целовать. Я едва выбралась из его объятий. Витька, конечно, заматерел, отпустил усы, но вполне узнаваем со своими светлыми кудрями и озорными карими глазами. Черепанов, как большинство здешних мужиков, водит поезда. Еще был Истомин Сережка и Ольга Яковлева, ну и мы с Танькой Лоншаковой и супруги Карякины. Я не стала омрачать праздник выяснением, почему здесь не все. Видно, они сделали, что смогли.

Карякины занимают половину коттеджа, построенного из популярного здесь белого кирпича. У них, конечно, есть цветник и огород. Мы осмотрели все хозяйство, походив по дорожкам, выложенным кирпичом и засыпанным песком. Ощущение достатка, хозяйственности и благополучия как-то успокаивало и вселяло оптимизм. Наверное, появление Ленки Павловой разрушило бы иллюзию, но ведь ее не было здесь.

Мы основательно выпили. В меню был не только китайский спирт, но и вполне сносная водка. Если бы не закуска, такая доза могла свалить слона. Мы посмотрели, конечно, фотографии, посмеялись воспоминаниям, которые уже стали мифами, вспомнили любимую Зиночку. Она уехала из поселка сразу после нашего выпуска. Погибла ее сестра, оставив малолетних детей, и Зиночка взяла на себя их воспитание. Позвонили в Киев, Тане Вологдиной. Она чуть не расплакалась, когда услышала нас.

Весь вечер я боролась с искушением расспросить Сашку Карякина о Борисе. Искал он его или не пытался даже? Перебрав спиртного, я не устояла перед искушением и пристала к Сашке с вопросами. Он ответил, что Борис отработал свою смену, так ему сказали в ПМСе. А после смены он сразу уезжает домой. Меня совершенно не удовлетворил такой ответ. Он ничего не добавил к уже известному. Ну что ж, не судьба, сделала я привычный вывод.

Взяв с собой собаку-кавказца, Карякины отправились провожать гостей по домам. Уже стемнело совсем и подморозило. Меня доставили домой в наилучшем виде. Я размечталась о теплой ванне и стакане зеленого чая, но не тут-то было. Ленка будто сидела у дверей, дожидаясь меня.

— Идем гулять! Валентин Иванович обещал тебе книгу Гумилева, помнишь? Зайдем к нему домой и заберем.

Я решила, что мне не вредно прогуляться после переедания и перепития. На улице было так хорошо! Мы прошли в сторону района, который носит название Сахалин, поскольку находится слегка на отшибе. В лабиринтах огородов, домов и палисадников мы нашли лачугу Валентина Ивановича. Калитка была заперта, но в окне, кажется, мерцал огонек.

— Валентин Иванович! — заголосила Ленка, встревожив всех окрестных собак. У сторожа во дворе тоже зашевелила цепью собака. Сначала она заворчала лениво, потом загавкала не шутя. Ленка подобрала камешек и кинула в окно. Звук был такой, будто стекло разбилось. Мы присели и готовы были дать стрекача. Никто не вышел на крыльцо, только собака хрипела на цепи.

— Уходим отсюда, его нет дома, — попросила я Ленку.

Она еще разок запульнула камнем в окно, и мы поспешно удалились. Прогулка продолжалась. Мы шли мимо районной школы, мимо бани. Ленка стала жаловаться, что бани, единственное ее удовольствие, закрыты и медленно разрушаются. Народу негде мыться. А что такое русский человек без бани, хотя бы общественной?

— Странно, ведь бани, казалось бы, очень выгодное предприятие. Почему никто не возьмется за них? — удивилась я.

— Нужно вкладывать большую сумму на их восстановление. Может, кто-нибудь решится.

Дальше мы развивали мысль, как можно обогатиться за счет бань и при этом дать возможность мыться неимущим старушкам, которые живут в домах без удобств.

— Завтра к нам придет Сережа, я его пригласила, — неожиданно сообщила Ленка. И добавила:

— Если оторвется от преследования.

Я почувствовала, что сестру что-то гнетет. Дабы разговорить ее, спросила:

— А ты чем занималась весь день?

Ленка без энтузиазма взялась рассказывать:

— Ко мне приезжала подруга, которая живет в Чите. Мы с ней учились. Я обрадовалась ей: подружка приехала! А она наелась, напилась, да как давай меня обзывать. Ты, говорит, всех мужиков в поселке соблазняешь. Жены на тебя жалуются, сплетни ходят. Совсем, говорит, совесть потеряла. Я никак не ожидала от нее такого…

Ленка сникла и даже как-то меньше сделалась.

— Нет, они не дадут нам быть вместе, — горестно констатировала она.

— Кто это "они"? Что за мистическая сила? — возмутилась я. — Все зависит только от вас, хотите вы этого или нет. А на подругу плюнь.

— Я ее знаю всю жизнь. Вот ты уедешь, а мне с ними оставаться. Может, ты останешься?

Я только хмыкнула в ответ. Мы подошли к дому, поднялись на четвертый этаж. Я валилась с ног.

— Давай, оставим до завтра все важные решения? Вот поговорю с Сережей, там видно будет.

Ленкин Керубино являл из себя веселого, простоватого на вид, но далеко не глупого парня. Его живость и обаяние искупали нехватку передних зубов и раннюю заматерелость. Сережа пришел с вином и конфетами, церемонно представился. Ленка вся лучилась и порхала по кухне, угощая нас. Моторин оказался еще и начитанным, цитировал Мандельштама, ссылался на Достоевского. Вряд ли специально готовился, чтобы произвести впечатление на старшую сестру возлюбленной. Разговор получился содержательным, хотя мы старательно обходили основную тему — их с Ленкой взаимоотношения.

Я высказала свои соображения относительно сектантов, которые распространились по провинции. Наш поселок возник в годы советской власти с определенной функцией — как крупный железнодорожный узел. Конечно, ни о какой церкви не могло быть и речи. Здесь живут замечательные люди, но они гибнут в бездуховности, особенно после крушения всех прежних идеалов. Сектанты это чуют за версту. Они умело пользуются бессознательной тоской и стремлением к одухотворенной жизни, наживаются на способности русских людей отречься от всего материального во имя высшего.

Сережа горячо поддержал меня. Надо строить церковь, да хотя бы часовню, ведь здесь на многие километры в округе нет ни единого православного храма. Разве что в Чите.

— Почему православная церковь не обратит свои взоры на огромные просторы Забайкалья? — возмущался Сергей, впадая в патетику, — Ну, Бурятия, понятно: у них свой Будда. Они-то как раз настроили своих храмов. А русским что делать?

Провинция спивается — это была следующая тема для животрепещущего разговора. Конечно, пили всегда, но так, как сейчас! И разбоя такого старожилы не припомнят, и бессовестности, и воровства. Все это, на мой взгляд, напрямую связано с отсутствием Бога. Впрочем, сделали мы вывод, благодатная почва есть, люди еще не совсем продались и спились. Надежда остается. Ведь это общая беда, в масштабах страны.

— Страшно только за молодое поколение, — сетовал двадцатичетырехлетний мудрец. — У них нет тормозов и никакого представления о нравственности.

Я позволила себе не согласиться с этим, имея в виду своих племянников, да и студентов, с которыми работаю.

— Все зависит от того, какое воспитание им дадут в семье, какой пример они видят перед глазами. Это все старо, как мир.

И еще один важный момент сегодняшней жизни в поселке мы непременно обсудили: засилье чеченцев. Все торговые точки им принадлежат, милиция куплена, местные работают на них, а деньги идут мировому терроризму. Сережа поведал давнюю историю про соседей-могочинцев, которые отстояли свою независимость и прогнали чеченцев в свое время. Но в Могоче рудники, там все серьезно.

— Надо поднимать провинцию, — сделал вывод новоявленный политик. — Пока провинция не поднимется, страна не сможет восстановить ни экономику, ни промышленность. И Москва это скоро поймет, вот увидите!

Слушая Сережу с симпатией и вниманием, я вдруг вспомнила из Достоевского: "О чем говорят русские мальчики в трактирах?" Нет, все не так уж сумрачно вблизи. Я взглянула на притихшую Ленку и улыбнулась. Она слушала нас с прилежностью школьницы и подливала чай. Время от времени бросала лукавые взгляды на Сергея. Несмотря на значительную разницу в возрасте, очевидно было, что лидер в их отношениях Сережа. Он здесь мужчина.

Проводив его до двери и пообещав не затягивать с ответом на ребром поставленный вопрос, Ленка вернулась ко мне. В ее голосе звучала надежда:

— Ну, как?

— Симпатичный. Но ведь у него ребенок, семья…

— Что же делать?

— Будем думать. Понимаешь, если он уйдет из дома к тебе, скандалы вам обеспечены до конца жизни. И, конечно, виноватой будешь ты. Надо что-то придумать…

Во мне боролись противоречивые чувства. С одной стороны, семья для меня незыблемая ценность. Да, время, которое мы переживаем, не способствует укреплению семьи. С этого и началось крушение всего государства. Моя семья, например, попала под удар. Можно говорить, что это частный случай, но из частностей складывается целое. Крепость семьи свидетельствует о крепости государства, я не открываю Америку.

С другой стороны. Сестра моя рано лишилась мужа, она такая женственная, мягкая, хозяйственная. Кому, как не ей быть счастливой в браке? Опыт с Сашей ей дался нелегко. Каждой женщине нужна тихая пристань, уютное семейное гнездышко. Однако придется разрушить чужое гнездо. Есть ли у нас на это право?

И с третье стороны. А есть ли что разрушать? По словам Лены, Сережа изначально совершил ошибку, переспав с Наташкой. Она залетела сознательно, а потом предъявила свои права. Можно, конечно, поставить под сомнение этот факт, мы свечку не держали. Однако очевидно, что брак давно дал трещину, его фактически не существует. Сергей был давно влюблен в Ленку, еще до Наташки. Но тогда это было совершенно безнадежно. Теперь путь открыт, дело за малым: развестись.

В душе я против разводов и не очень-то верю в их действенность. Если человек долгое время жил в браке, эти узы уже не порвать, даже принудительно. На моей памяти нет положительных примеров, чтобы человек после развода обрел счастье в новом браке. Но в этой истории есть плюс: Сергей недолго прожил с женой, да и эти два года не назовешь благополучными. Еще, Наташа почему-то не вызывает сочувствия, несмотря на развитое у меня чувство женской солидарности. Очевидно, ее поведение противоречит человеческому достоинству. Но она мать, за ней несомненное право материнства. Вот и тупик. Хотя почему тупик? Ребенка-то Сергей не бросит. Может, для малыша будет полезнее видеть отца в совсем иной среде, чем привычная, алкоголическая, я имею в виду родителей Наташи?

Я напряженно размышляю весь день. Сестра ждет моего решения. Что за комиссия, Создатель! Сходила к маме, исподволь завела разговор о Ленке и Сергее, чтобы узнать ее мнение. Мама смотрит на все скептически, тоже боится скандалов. С ужасом говорит о семье, в которой живет Сергей. Все это несколько укрепило меня в решении помочь Ленке.

От мамы я зашла на вокзал, узнать по поводу билетов на Москву. Результат тот же: рано. Не понимаю, как люди уезжают отсюда, если нужен проходящий поезд? Припомнила, как в последний раз, десять лет назад, когда я приезжала на похороны отца, меня отправлял один пылкий поклонник. Приятель Ленкиного мужа, женатый мужик, пристал ко мне, как банный лист. Ходил буквально по пятам, уговаривал остаться с ним.

— Ты у меня ничего не будешь делать, только сидеть и косу чесать, — рисовал он радужные перспективы, стараясь меня соблазнить.

Как с ума сошел. Угощал сладостями китайскими, тогда в магазинах стали появляться китайские товары. Сладости имели синтетический вкус и специфический запах. Пообещал билет до Москвы и обещание сдержал. За бешеные деньги купил билет в фирменный поезд "Россия", потом провожал чуть не со слезами. Здесь всегда трудно было достать билет до Москвы.

Я посидела в зале ожидания на скамье, продолжая решать Ленкин кроссворд. В голову вдруг закралась крамольная мысль — пойти посмотреть на тот вагончик, мимо которого мы проезжали на "рафике". Что если?… Вечерело. Солнце закатилось за сопки, но было еще светло, когда я добралась до строительного городка. Интересующий меня вагончик стоял поодаль, у самого подножия сопок, покрытых кустами и еще не растаявшим редким снегом. Я осторожно двигалась, стараясь не привлекать внимания и держаться в тени. Пряталась за бельем, которое развешано на веревках, протянутых между столбами. Только бы не было собак!

Мысленно я ругала себя за подростковую выходку, представляя, какие слухи поползут по поселку, если меня накроют. Я не знала, зачем пришла сюда. Прикрывшись чахлым кустиком, я стала рассматривать нужный мне вагончик. Сердце бешено колотилось и мешало слушать звуки. Неожиданно в вагончике вспыхнул свет. Я вздрогнула. Подойти и постучать? А если там кто-то чужой, что я скажу ему? Надо придумать, что соврать. Тут дверь открылась, показался высокий мужской силуэт. Я мгновенно узнала его.

Борис вылил воду из миски и, ничего не заметив, вошел внутрь. Я почувствовала, что вся трясусь. Не от холода, хотя на дворе определенно минусовая температура. Я стояла среди бельевых веревок и какого-то хлама в длинном элегантном пальто, нелепо, бессмысленно. Если еще немного постою и подумаю, скорее всего, рвану назад. Опыт подсказывает, что надо повиноваться первому, сердечному, порыву. И я поднялась по ступенькам вагончика, как на эшафот.

Уже не думая, что скажу, постучала в дверь.

— Открыто! — услышала я низкий голос со знакомой интонацией.

Я вошла.

Борис, видимо, готовил ужин. Он обернулся от стола, где что-то резал, и медленно сел на стул. Я продолжала стоять в дверях, не имея сил произнести хоть слово. Мы молча смотрели друг на друга. Я напрасно боялась разочароваться. Конечно, Зилов был далеко не красавец в обычном представлении, но сейчас он пребывал во цвете сил и мужского обаяния. В его облике появились черты, которые мне были неизвестны: твердость, сухость, упрямые складки у губ. Волосы потемнели и перестали виться. Аккуратная голова на стройной шее по-античному согласовалась с широкими плечами и мускулистым торсом, обтянутым тельняшкой.

— Представляешь, колени дрожат, — удивленно сказал Борис и тут же спохватился. — Ты проходи.

И он поднялся и продолжил готовку.

Я сделала несколько шагов, оглядываясь по сторонам. В вагончике царила казарменная чистота. Стол накрыт клеенкой, на окнах жалюзи — явление невиданное для этих краев. В углу гитара, на тумбочке небольшой магнитофон. Я сразу же обратила внимание на полочку с книгами, пробежалась по корешкам. Русская фантастика и хорошее фэнтэзи, в основном. Кровать застелена аккуратно, по-солдатски. Я улыбнулась, опять припомнив Мышлаевского: "Люблю, чтобы дома было уютно, без женщин и детей, как в казарме".

— Я знал, что ты здесь, — снова заговорил Борис. — Даже видел тебя.

— Где? — удивилась я.

— На рынке. Ты меня не заметила.

— Почему же не подошел?

— Зачем?

Действительно, зачем? Мне сразу стало неуютно.

— Я, наверное, не вовремя? Тогда пойду, извини.

Борис так знакомо усмехнулся и ответил, придержав меня за плечи:

— Пальто снимай, чай пить будем.

Сидя на табуретке, я робко наблюдала, как он готовит чай. Мудрёно, с выливанием кипятка и заливанием снова, с долгим настаиванием. В Забайкалье любят крепкий чай, иначе ты не "гуран", так называют коренных забайкальцев. Вообще-то, гуран — это горный козел.

— Тебе помочь? — вежливо поинтересовалась я, чтобы прервать молчание.

— Сиди, — властно скомандовал Зилов.

Из подвесного шкафчика он достал две чашки, сахарницу и коробку с печеньем. На электрической плитке булькала в кастрюле картошка. Борис нарезал колбасу, хлеб и сыр. Наконец, он сел и впервые с момента встречи взглянул мне в глаза. Я таяла под этим взглядом, как масло на горячем блине.

— Сколько лет? — улыбаясь одними глазами, спросил он.

— Четверть века. Столько не живут.

— Это надо отметить. Или ты до сих пор не потребляешь?

Я что-то промычала в ответ.

На столе появилась бутылка водки и два граненых стаканчика. Посмотрев на мое вытянутое лицо, Зилов сказал:

— Да не пью я. Для Галочкина держу.

— Ты знаешь Галочкина? — почему-то обрадовалась я.

— Кто его здесь не знает? И ты, я вижу, тоже.

Бьюсь об заклад, в его голосе проскользнули ревнивые нотки. Мы выпили за встречу. Я морщилась и недоверчиво разглядывала бутылку, на что Зилов заметил:

— Не бойся, не отравишься. Это не самопал, в Чите куплена.

У меня было такое ощущение, что мы только вчера расстались. Он был родной, теплый, узнаваемый и в то же время волнующе незнакомый. Я следила за его четкими движениями, какими он выкладывал дымящуюся картошку, поливал ее маслом, потом вкусно ел, вытирал руки о чистое полотенце, и мне казалось, что так было всегда.

— Про Марата знаешь? — коротко спросил Борис.

— Да, — грустно кивнула я.

— Помянем, — и он наполнил стаканчики.

Я почти не ела с утра, и водка очень быстро подействовала на мой организм. Теперь я могла сказать, что угодно.

— Мы вчера собирались с ребятами. Почему ты не пришел? — не без кокетства спросила я.

— Не звали.

— Мне сказали, что тебя нет в поселке, что ты уехал домой.

— Да я уже полгода живу здесь.

— Где здесь? В вагончике? — удивилась я.

— В вагончике. Тебе не нравится?

— Ой, так нравится, — пьяно протянула я.

Определенно, с пьянством пора завязывать. Борис смотрит, а глаза его лукаво смеются. Я встряхиваюсь и стараюсь протрезветь.

— Так, — встаю и старательно держу равновесие, — мне пора. Не представляю, как тащиться по этой темноте!

— Не спеши. Я отвезу тебя.

Он тоже поднимается и оказывается очень близко. Я слегка даже отстраняюсь из-за дальнозоркости-близорукости. Теперь совсем не страшно смотреть в его лицо, и он не отводит глаз. Я ворчу:

— Вы все тут водители-самоубийцы. Разве можно после такого количества водки садиться за руль?

— Это разве количество? — усмехается Борис.

Неожиданно для себя я протягиваю руку и глажу его по волосам, запрокинув голову вверх.

— Какой ты стал красивый, — шепчу я удивленно.

Не помню, не понимаю, как это произошло, но мы вдруг поцеловались, так легко, осторожно. Потом удивленно отстранились друг от друга. Борис, лаская, нежно провел ладонью по моей щеке:

— А ты совсем не изменилась. Даже коса та же.

Я смущаюсь и краснею, как шестнадцатилетняя девочка. Сейчас все испорчу, я себя знаю.

— Мне пора. Спасибо тебе за чай… Прости… я… У меня так давно никого не было.

— У меня тоже, — бормочет Зилов, и глаза его темнеют.

Опять не понятно почему, но вместо того, чтобы развернуться и уйти, я оказываюсь в сильных объятьях Бориса. Мы целуемся, забыв обо всем на свете. Я еще успела нащупать выключатель и погасить свет. Тьма целомудренно накрыла нас, и больше я ничего не хотела помнить и знать. Только чувствовать…

Когда сознание вернулось ко мне, уже светало. Я не сразу все вспомнила и осторожно открыла один глаз. Рядом мирно спал Борис, он всю ночь крепко сжимал меня в своих объятьях, даже во сне. Стоило мне пошевелиться, он, не просыпаясь, стискивал меня так, что я вскрикивала. Спастись бегством не было никакой возможности, и я тоже уснула где-нибудь на два часа.

Теперь показалось на какой-то момент, что эта ночь мне приснилась. Потому так осторожно открыла глаза. И, не доверяя им, для пущей верности провела ладонью по твердому плечу Бориса. Он спал как младенец и улыбался в довершение всего. Тихо высвободившись и лихорадочно одевшись, я выскользнула из домика. Страстно желая превратиться в призрак для тех, кто мог меня случайно заметить, я неслась по кочкам и колдобинам. Без конца оступаясь и спотыкаясь, я соображала, что скажу Ленке. Однако сосредоточиться было невозможно: в голове мелькали отрывочные картинки прошедшей ночи, и сердце замирало от счастья.

Что же нашептал мне он, когда расстояние между нами равнялось нулю, и мы могли уже что-либо соображать? Борис рассказал, что после гибели Марата с ним что-то произошло. Он вдруг понял, что его жена совершенно чужой человек и их давно уже ничто не связывает, кроме детей. Больше всего Бориса злило сознание, что он шел на поводу у Ларисы и гнал Марата из своего домика, пока тот совсем не перестал ходить. Это Лариса ставила условие: Марат или она.

— Кричала: "Людям в глаза стыдно смотреть! Все издеваются, что у нас бомжи в друзьях ходят". Один раз я чуть не приложил ее, дети остановили. Да и не могу я бить женщин, хотя некоторые очень даже заслуживают. Когда я узнал про Марата, то собрал свои вещи и ушел из дома. Вот здесь и живу. Обычно только во время вахты ночевал здесь, теперь это мой дом. Им все оставил, кроме "Нивы". Без машины я не я. Деньги регулярно отвожу. Себе оставляю только на самое необходимое.

— А Лариса не пыталась тебя вернуть? — спрашиваю я шепотом.

— Один раз приезжала, рассчитывала накрыть меня с кем-нибудь. Она решила, что я из-за женщины ушел. Дура! Теперь детям плетет всякую чушь. У меня старший в институте учится, а младшая еще в школе. Вроде уже не младенцы. Но, пока не самостоятельные, надо помогать…

Потом вспоминается, как он тихо смеется, разглядывая мою руку и прикладывая к ней свою ладонь:

— Такая крохотная ладошка, как у ребенка.

— Ну, что тут смешного-то? — смущаюсь я.

Он нежно целует тыльную сторону моей ладони:

— Маленькая моя…

Еще картинка: я указательным пальцем обвожу его профиль, такой мужественный, красивый. Глубокие морщины на лбу, вертикальные морщинки у переносицы, хищнически изогнутый нос, чувственные губы, твердый подбородок.

Почему же я несусь сейчас, как преступница с места преступления? Почему не осталась и не дождалась, когда он проснется? Боялась, что утро отрезвит и снимет вуаль? Боялась разочарования, которое часто приходит с дневным светом? Что это было? Как я могла так низко пасть, что прыгнула в постель к почти незнакомому человеку? Причем без всякой подготовки, не успев даже поговорить с ним хотя бы для приличия? Но уж, наверное, не потому так случилось, что у меня давно никого не было. Жила же сто лет целомудренно, и это ничуть не беспокоило меня по большому счету.

Чем ближе подходила я к Ленкиному дому, тем глубже осознавала нелепость и безумие происшедшего. Господи, что Борис-то обо мне подумал! Теперь точно решит, что в Москве я когда-то промышляла на Тверской. Однако ситуация повторяется. Но какова же я! До сих пор не подозревала в себе такой пылкости и страстности. Нет, конечно, догадывалась, что такое теоретически возможно со мной, но чтобы так распуститься! Может быть, Борис и есть тот единственный человек, который был создан специально для меня? А я — для него? И только с ним возможна и эта пылкость, и эта страсть?

Нет, мимо, мимо! Он семейный человек, хоть и разведен! Да, он развелся совершенно законно: Лариса подала на развод, боясь, что Зилов не будет давать денег на детей. А так обязательно алименты с него вычтут. И не к чему, совсем не к чему мне это все. Наши отношения обречены изначально, это же факт. Между нами — огромная пропасть.

Тут я вспомнила, натыкаясь на столб, как Зилов бросил между прочим:

— Кто ты и кто я?

Этим он объяснял, почему не сложились наши отношения тогда, в юности.

Но тут я даже остановилась, так меня обожгло это воспоминание прошедшей ночи. Вот Зилов целует меня в висок и шепчет прямо в ухо:

— Это Бог послал тебя мне именно сейчас…

— Да это я сама, нахалка, притащилась сюда, в этот вагончик, и соблазнила тебя, как школьника, — возмущаюсь я.

— Почему же раньше ты это не сделала?

— А ты? — пререкаюсь я.

Вот тут он и сказал:

— Кто была ты и кто — я?

— Два дурака, — ответила я на риторический вопрос.

Влетев на четвертый этаж без запиночки (обычно еле-еле приползаю и отдышаться не могу), я долго стучу в дверь. Стыдно, но что делать? Наконец, Ленка открыла. Вся взлохмаченная, заспанная, в ночной рубашке, она удивленно вытаращилась на меня:

— Ты где была?

— Сейчас, сейчас, — бормочу я, ужом проскальзывая мимо монументальной фигуры доморощенной Фемиды в туалет.

Пока там сидела в надежде, что Ленка бухнется спать дальше, ничего не смогла придумать в оправданье. Рассказывать о Борисе я пока боялась. Выйдя из туалета, я огляделась с опаской.

— Так где же ты была? Я кому только не звонила вчера!

Значит, на подруг не сошлешься. Я стала бормотать:

— Собственно, что случилось? Ну, решила погулять, туда зашла, сюда…

И тут меня осенило:

— Слушай, я придумала, что нам делать дальше! Вернее, вам с Сережей. Ходила, думала, думала и вот!

Ленка прошла на кухню, налила чаю себе и мне и села напротив:

— Но?

— Ему надо уйти из дома, но не к тебе, понимаешь? Чтобы у его семейки не возникло ощущение, что он бросил их из-за тебя.

— А потом? Потом же они все узнают. Ты думаешь, они не припрутся сюда и не устроят грандиозные разборки?

— А потом пусть приходят! Он должен развестись, пока живет один, понимаешь? Важно, чтобы у них этот развод не связывался с тобой.

— И где он будет жить?

— Ну, пусть что-нибудь придумает. К приятелю напросится на какое-то время. Да мало ли! В мастерской на работе раскладушку поставит и пусть спит.

— И долго так? — недоверчиво спросила Ленка.

— Не знаю, как пойдет. Ему надо самому все решить, не вмешивая тебя, понимаешь?

Лицо Ленки просветлело:

— А что, хорошо. Это, по крайней мере, выполнимо.

— Ну вот, поговори с ним сегодня, объясни, что он должен делать. Если ты действительно так ему дорога, как он говорит, пусть докажет действием. А твое дело потом принять или не принять его предложение. Ну, как?

— Но, — согласно кивает сестра.

С чувством исполненного долга я пытаюсь просочиться в ванную, чтобы принять душ. Но меня настигает роковой вопрос:

— Так где же ты была? Просмотри на себя в зеркало, на кого ты похожа!

Я подхожу к большому трюмо в прихожей и вскрикиваю от испуга. На меня смотрит нечто жуткое: под глазами черные круги, помада размазана не до конца, губы припухли, волосы торчат из косы. Просто ужастик бесплатный. Сразу в голове мелькнуло: хорошо, что догадалась с утра исчезнуть. Иначе Борису не избежать бы родимчика.

Пряча блудливые глаза и направляясь к ванной, я прошу:

— Лен, ты иди спать, я потом тебе все расскажу, ладно?

— Обещаешь? — подозрительно смотрит на меня сестра.

— Да, — со вздохом отвечаю я.

Когда смылась вся грязь с лица, глаза мои засияли совершенно бесстыдно. Неужели я снова живу, спрашиваю у своего отражения в зеркале. И миф о моем бесчувствии рассеялся как дым? Я живу каждой клеточкой своего существа, каждой мыслью и всем звенящим телом! Ехидный голос откуда-то из потайных уголков души спрашивает: надолго ли? Я отмахиваюсь. Это неважно, как не важно и то, чем все закончится. А то, что закончится, я не сомневаюсь. Но пусть продлится как можно дольше, а? Господи, как это здорово, жить! Я много раз слышала мнение, что любовь — это болезнь. Инфицированный человек иначе дышит, по-другому видит все вокруг, иначе воспринимает. Я готова болеть хоть всю жизнь! Но выздоровление неизбежно: за редким исключением болезнь эта — излечима.

Когда я была бесчувственна, то думала: пусть я буду страдать безумно, испытывать страшную боль, но чувствовать, жить! А теперь мне так хочется продлить это счастье первых шагов, прелюдии, когда еще отношения не отягощены ничем мирским… Чтобы сохранить это, нужно скрыть от чужих глаз, уберечь от досужих сплетен. Или больше не приходить в этот домик. Да, так вернее всего. Да и зачем мне в моей и без того замороченной жизни еще одна проблема?

Все, спать, спать, говорю себе, сваливаясь на диван. Утро вечера мудренее, как-то все само решится…

И с утра, действительно, наступило отрезвление. Вернее, не с утра, а с того момента, как я проснулась и услышала:

— Мы едем сегодня на природу, ты разве забыла? Ирка уже звонила, спрашивала, готовы мы или нет, — Ленка присела возле меня. — Я сказала, что пока нет. Еще Сережа не пришел. Вставай, будем завтракать, а то уже два часа дня.

Я сладко потянулась, опять припомнив, что пережила вчера. Однако пора возвращаться к реальной жизни.

Твердо решив, что с авантюрами покончено, я придумываю, что сказать Ленке. Не стоит рассказывать о Борисе, подавать младшей сестре дурной пример. В ее представлении я — идеальная, возвышенная, чистая. Пусть такой и останусь, все равно скоро уезжать. Это маленькое приключение еще не превратилось в большую беду. И чтобы оно так и осталось приятным воспоминанием, надо сейчас остановиться.

Однако что же Ленке сказать? Я выхожу из ванной с надеждой, что на сей раз сестра забудет спросить, где я была. В прихожей раздался звонок, который меня и спас. Пришел Сережа Моторин. Ленка уже собрала котомку с едой, Манька давно била копытом в нетерпении, поторапливала нас. Я постаралась свои сборы свести к минимуму, хотя обычно они занимают не меньше часа. Ирка-Армянка позвонила и скомандовала:

— Выходите из дома, мы сейчас подъедем.

Мы заспешили, но напрасно: еще двадцать минут торчали во дворе, ожидая появления "рафика". Ирка подрулила лихо, резко затормозив почти у наших ног. С ней ехали дети и два мужика-чеченца. Один из них был Иркин кавалер, а другой — начальник. Я старалась быть любезной с ними, но что-то плохо получалось. Они назвали свои имена, а я тут же забыла их, как это часто со мной случается.

"Природа" начиналась сразу же за поселком, туда мы ходили с классом пешком. Теперь же подрулили в наилучшем виде, выгрузились. Господи, воздух-то какой! Его пить можно, как нарзан. Река еще покрыта льдом и снегом, а верба распушила серые комочки, похожие на живых крохотных птенчиков. Высокий берег покрыт кустами и карликовыми березками. Небо синее-синее. От всей этой красоты я слегка ошалела.

Сережа засуетился, созидая костер. Дети носились по кустам, собирая сушняк для костра. Ирка с Ленкой разложили скатерть прямо на землю, на импровизированном столе сразу же нарисовалась бутылка разведенного спирта и всякая закуска.

На костре жарились сосиски и хлеб. Началось застолье, а мне вовсе не хочется пить. Я тактично пригубила свою водку, но пить не стала. Тут же последовали реплики типа "Стыдитесь, Ларион!" Однако произносили их люди, абсолютно далекие от героев Булгакова.

Один из признаков болезни любви — желание постоянно видеть избранника рядом. Я чувствовала, как мне не хватает Бориса. Все, дело дрянь, если мне скучно с другими людьми, одиноко и неприкаянно без него, родного! А я еще мысленно распрощалась с ним! Нет, так не пойдет! Мне хорошо и без него, вон как весело, как красиво кругом!

Сергей забрался на дерево и свалился с него. Кажется, не покалечился. Ленка хлопочет возле него. Я с ужасом смотрю на Ирку: она опрокидывает одну стопку за другой, а нам еще ехать назад. Впрочем, я уже убедилась, что искусство вождения у "гуранов" никак не связывается с количеством выпитого.

Как все-таки многое зависит от того, с кем пьешь. Мне совершенно не пилось сегодня. Может, уже избыток спиртного в организме подсказывал: "Стоп!" С годами приучаешься слушать собственный организм и подчиняться его рекомендациям.

Старший чеченец, который начальник, пытается ухаживать за мной, деликатно угощает и подливает постоянно в рюмку водки. Я тайком выливаю ее на землю, чтобы не объясняться с ним на эту тему. Наверное, он моложе меня и основательно, но кажется пожившим мужиком.

Здесь люди, я заметила, быстро старятся, впрочем, как и в любой провинции. Особенно если неумеренно пьют и много вкалывают. Время никого не красит, но есть тип людей, которые с годами только хорошеют, становясь как-то значительнее в лице, интереснее. Нет, время и их не щадит, но зрелость и старость таких людей тоже красива. Наверное, внешность отражает внутренний мир человека. Если человек живет в гармонии с совестью и собой, то он меняется по-хорошему. Борис — один из таких людей. Я боялась увидеть что-нибудь стертое, серое, измученное жизнью и присыпанное пеплом (сколько таких превращений я наблюдала на своем веку!), но оказалось, что он сейчас даже лучше, чем в юности. Или это я уже придумала, влюбившись в нового Бориса?

Сестра моя, кажется, разошлась не на шутку, заголосила песни. Сережка сердится и одергивает ее без конца. Наверное, пора командовать отбой. Я собираю мусор, сжигаю его в костре. Ирка созывает детей, все, наконец, загружаются, и мы мчимся обратно в поселок. Ленка требует продолжения праздника, несмотря на возражения Сережи. Она приглашает всех к себе. Народ не надо долго уговаривать, все, кроме Ирки и ее детей, вваливаются к нам. Ирка попыталась устроить сцену своему кавалеру, но с чеченцами это практически невозможно. Он отшил Ирку, не прибегая к физическому воздействию. Она обиделась и поехала домой.

Я пыталась урезонить Ленку, напоминая, что Маньке завтра в школу, но сестра жаждала танцев. Куда там! На столе опять появилась водка, откуда только берут ее в таких количествах? Пока сестра с Сережей и Иркиным чеченцем отрывались под "Руки вверх", я отправила Маньку спать и попыталась старшего чеченца развлечь светской беседой. Он же, должно быть, вообразил, что я исключительно благосклонна к нему, и сел поближе. Моторин устроил сцену ревности Ленке, пора было прекращать пьянку. Гулять с историями не в моих правилах. Я, ссылаясь на спящего ребенка, стала потихоньку выдавливать гостей. Сережа неожиданно меня поддержал. Общими усилиями мы угомонили Ленку, и Моторин тоже ушел. Ленка свалилась спать. По крайней мере, на сегодня я освобождена от расспросов…

Выспавшись днем, я не могла долго уснуть, слушала звуки улицы и представляла себе домик на колесах с казарменной чистотой и уютом. Острая, просто физическая тоска настигла меня. До головокружения захотелось ощутить рядом Бориса. Прижаться к нему, услышать стук его сердца, слегка учащенный, целовать его чувственные губы… Со стоном я швырнула подушку в темноту и чуть не разбила вазу, стоявшую на подоконнике.

Понятно, следующая стадия болезни, которую я подхватила на родине — физическая зависимость от того, кто вызвал эту болезнь. Где же мой хваленый разум? Ведь я всегда утверждала, что человек — существо духовное, он может и должен бороться с инстинктами. На то ему и дан рассудок. Фу, совсем запуталась! При чем здесь духовность и рассудок? Ясно одно: надо поскорее уезжать, пока еще не совсем отказывает голова. Завтра же иду покупать билет на ближайшие дни. Приняв решение, я успокоилась и уснула, наконец.

На следующий день нам предстоял давно спланированный с сестрой и братом поход на кладбище. Мы зашли к маме, посидели с ней, потом отправились на кладбище на автобусе. Надо было проехать через весь поселок и деревню за мостом. Дальше автобус не шел, мы потопали пешком. Раньше мне казалось, что это очень далеко. Хоронить приходилось деда, молодого красавца дядю, потом Анну Петровну. Теперь это кладбище так разрослось! В поселке люди мрут как мухи. От водки, от болезней, бьются на машинах и мотоциклах, насильственной смертью умирают.

Когда ушел отец, я привезла на его могилу икону. Тогда много размышляла о том, что люди здесь беззащитны перед злом и всеми напастями, потому что живут без Бога. Как будто морок властвует над поселком, какая-то роковая сила. Люди беззащитны перед хаосом, а люди удивительные, каких не везде встретишь!

Кладбище простиралось чуть не до чабанских домиков вдалеке. Если бы не снег на сопках, можно было подумать, что наступило лето: так сияет солнце и синеет бездонное небо. Мы нашли могилу отца, посидели в оградке на скамейке, положив на могильный бугорок конфеты и печенье. Помолчали, разглядывая выцветшую фотографию. Вот она, человеческая жизнь, заключенная в тире между двух дат. Прошла в непосильных трудах, заботах. Смертельная болезнь мгновенно унесла отца в неполных шестьдесят, когда он только собирался на пенсию. До последнего дня он думал о маме, о нас, детях. Без преувеличения можно сказать, что свою жизнь он отдал семье.

Не ко времени вспоминаю, как отец приносил с работы арбузы, вытащенные из проходящих грузовых составов. Я была принципиально против расхищения социалистической собственности, поэтому подозрительно спрашивала:

— Купил?

— Купи, купил! — бодро отвечает отец.

Я знаю, что мама дала ему на обед ровно рубль, как всегда. Задавив в себе угрызения совести, я лопаю с аппетитом явно стыренный арбуз. Однако в следующий раз, когда он идет на смену, напоминаю:

— Возьми деньги на арбуз.

Отец, щадя мои чувства, согласно кивает.

Оценить его такт, удивительную чуткость я смогла только потом, когда он приезжал ко мне в Москву, и я увидела в нем человека, а не близкого родственника. Живя дома, я воевала с отцом, скандалила, доводя его до рукоприкладства. Когда смогла посмотреть на него в другой обстановке, очень удивилась. Он оказался умным, начитанным человеком с собственным мнением, которое не боится высказать в присутствии рафинированных москвичей. Но более всего я была ему признательна за то, что, сразу поняв и не полюбив моего мужа, он ни одного дурного слова не сказал в его адрес, только помогал, чем мог. Целый год собирая деньги на отпуск, он спускал их на мои семейные нужды и на моих детей без капли сомнения… Я не успела его ничем отблагодарить. Извечная проблема поколений: поздно.

В памяти отец остался навсегда таким, каким я привыкла его видеть дома. Он сидит у окна в неизменной тельняшке и курит термоядерные папиросы или даже, бывало, махру. Заходится по утрам кашлем курильщика. У него были жесткие черные волосы и синие-синие глаза. Я люблю тебя, папа.

Когда его не стало, я почувствовала пустоту и незащищенность, совсем детскую. Когда меня обижали, уже взрослую даму, мать семейства, я шептала, глотая слезы:

— Вот если бы был жив мой папа, он не позволил бы вам меня обижать…

А теперь я знаю, что встреча с ним еще будет и, как мне кажется, очень радостная.

Покинув кладбище, мы решили зайти в дом бабушки, где прошла значительная часть моего детства. Теперь этот дом был яблоком раздора между Ленкой и невесткой Галей. А пока дом рушился без хозяина, в нем жила наша беспутная кузина Верка с детьми. Верка тоже рано овдовела: ее мужа убили на улице, в драке. Она вернулась в родной поселок, мать не пустила ее на порог своей квартиры, а у Верки двое детей. Теперь ютится в разоренном доме с повалившимся забором и полупустыми комнатами. Ленка рассказала, что пьет Верка беспробудно, дети где-то болтаются по родственникам.

Двор я не узнала: забор все-таки починили. У дома большой огород, его хватает на две семьи — сестры и брата. Здесь сажают картошку, огурцы, помидоры, другие овощи. Я помню, как у забора росли подсолнухи — предмет нашего с братом вожделения. Мы невыносимо долго ждали, когда можно будет скрутить подсолнуху голову, стряхнуть с него верхнюю шелуху — меленькие желтые цветочки, обнажив черные, еще молочные семечки и потом с удовольствием разгрызать их.

Бабушка у нас была суровая, она не разрешала нам, пацанам, рвать огурцы, пока те не пожелтеют и не превратятся в семенные. Морковка с грядки и молодой горох в стручках были лучшим лакомством для нас. А салат из зеленого лука и редиски! А окрошка с холодным квасом в знойный день!

Рядом с домом пролегала узкоколейка, а за ней вилась узенькая, мелкая речонка, в которой мы купались после изнурительных полевых работ. Пока были совсем маленькие, окунались в бочке, которая стояла на огороде наполненная водой. В наши обязанности входило поливать все грядки дважды в день: утром и вечером. Солнца в Забайкалье всегда избыток, а вот с дождями гораздо хуже. Основной прокорм — с огорода, поэтому трудились до кровавых мозолей с малых лет.

Любимое занятие в свободное время — сидеть на насыпи узкоколейки и перебирать камушки. Это была обычная галька, но нам эти лепешечки или прозрачные камушки, или комочки с вкраплением "золота" и слюды казались настоящим сокровищем. Особым шиком было найти кварц, который выбивал искру. Или, как на море, дырявый камушек.

Узкоколейка вела в местечко, где добывали уголь. Оттуда шли вагоны с углем, и туда-сюда, два раза в день, бегала "передача", так называют здесь местный или рабочий поезд в три вагона. Мы любили подкладывать на рельсы алюминиевую проволоку, а потом, дождавшись, когда поезд проедет, разглядывать, что из нее получилось. Получались плоские узоры. А еще было приятно ходить босыми ногами по теплым рельсам. Это было вечером, когда уходило солнце и все вокруг постепенно остывало. Хорошо еще приложить ухо к рельсам и слушать их гудение.

Много ассоциаций появилось у меня, когда я увидела этот старый дом. Мы вошли и обнаружили Верку сидящей посреди комнаты на стуле и проливающей слезы. Все вокруг свидетельствовало о вопиющей бедности. В углу уже не было старинного Распятия, а на стенах — многочисленных фотографий в больших рамах под стеклом. Нечего и говорить, что на полу не лежали круглые половички, связанные из цветных тряпочек, и домотканные дорожки. Только запах дома смутно напоминал о прошлом.

— Ты что это плачешь? — приступили мы к расспросам после первых приветствий и нового взрыва слез Верки по поводу нашей встречи.

Она рассказала, что вчера была годовщина гибели ее мужа. Верка собрала родственников с обеих сторон, чтобы помянуть покойного. Они пришли, пили, ели все, что смогла собрать бедная безработная вдова. Когда насытились и напились, стали хаять Верку, говоря, что она все сделала не по обычаям, не по правилам. Разругали все блюда, которые с таким трудом удалось ей приготовить. Отчитав хозяйку, сытые гости удалились с чувством исполненного долга. А Верка сегодня домыла посуду и разревелась, припомнив весь вчерашний день. Тут и мы пришли. В доме не было ни крошки съестного.

Глядя на Верку, я думала, что она еще совсем молодая, но и на ее беспутном челе лежит роковая печать. Еще немного, и она превратится в бичиху местного значения. Красивая, несчастная, одинокая. Господи, сколько их на Руси таких!

Мне даже себя жалко стало. Но что-то нежное, хорошее ощутила я в глубине души и вспомнила о Борисе. Душа наполнилась светом. Как мало надо глупой бабе! (Почти строчка из стихотворения!)

Я попыталась утешить Верку, но она только пуще плакала, реагируя на участие и сопереживание. Погладив ее по голове от бессилия, я покидаю дом. Да, грустный поход получился. Обратно мы шли пешком: мне хотелось не из окна машины, а воочию увидеть места моей боевой славы. Мы прошли даже улицу, где в свое время жил Толик и где я караулила его в ночь перед выпуском. Попрощались с братом, который пригласил нас к себе на вечер.

Когда пришли домой, Манька опять сообщила, что приходила жена Сережи Моторина и искала его по всей квартире.

— А вы ее разве не видели? Она целый день караулила у подъезда, — радостно сообщила Манька.

Ленка бросилась к окну. Да, нам повезло, что не столкнулись с разъяренной фурией. Дело в том, что Ленка вчера на пикнике сообщила Сереже о нашем решении. Он был несказанно рад и тут же, видимо, приступил к действию. Скорее всего, он не ночевал дома, потому Наташка его и искала.

Не успели мы приготовить что-нибудь поесть, раздался телефонный звонок. Ленка попросила дочку ответить. Манька протянула ей трубку:

— Это Сережа!

И все-таки Ленка с опаской взялась за трубку. Моторин сообщил, что к нашему дому направляется его жена с решительными намерениями. Надо было срочно эвакуироваться! Не успев перекусить, мы отправились в гости к Вовке, воспользовавшись его приглашением. Маньке строго-настрого наказали никому дверь не открывать.

Гали дома не было, и Вовка принимал нас сам. Мы, наконец, поели. Со страху аппетит разыгрался, мы смели все, что было на столе. Поболтали с племянниками, послушали непременно Высоцкого, которого брат очень уважает, как и отец в свое время уважал. Ленка, правда, сидела как на иголках, даже к окну подбегала. Уже стемнело, когда мы возвращались домой. Племянники во дворе гоняли на великах, они проводили нас. Подходя к дому, Ленка снова исполнила весь шпионский обряд: выглянула из-за угла, огляделась, только потом пошла к подъезду. И смех и грех.

В квартиру мы тоже входили с опаской: мало ли какой сюрприз ожидает! Манька сидела у телевизора. С трудом отрываясь от экрана, она сообщила, что приходила Наташка, долго звонила в дверь. Стучала и выкрикивала угрозы, но Манька ей не открыла.

— Точно не открыла? — с сомнением переспросила Ленка, глядя в слишком честные глаза девчонки.

— Ну, открыла. Да она просто прошла по комнатам опять и ушла. А так бы колотилась еще час!

Ленка заорала:

— Сколько тебе говорить, что нельзя никому открывать, когда меня нет дома!

Манька пожала плечами и ушла в свою комнату с оскорбленным видом. Ленка совсем расстроилась. Швыряя вещи, она крикнула в сторону детской:

— Сережа не звонил?

— Нет, — крикнула в ответ Манька.

Я чувствую себя предательницей, но ничего не могу с собой поделать. Пряча глаза, с деланной беспечностью говорю:

— Лен, я пойду немного прогуляюсь, ладно?

Я натягиваю полусапожки и чувствую грозу. Ленка выросла передо мной, пылая праведным гневом:

— Ты знаешь, что у нас в поселке ходить страшно по ночам? Каждый день кого-нибудь убивают, горло перерезают. Кошмар что творится. Молодежи делать нечего, обкурятся и — на подвиги. Каждый день кого-нибудь да грохнут! И куда же ты собралась на ночь глядя, можно узнать? И где была в ту ночь?

— Лен, я только прогуляюсь. Ты не закрывай дверь, ладно? Если вы уснете, я не хочу вас будить.

Я выскальзываю за дверь, чтобы не длить разбирательства. Ленка строго смотрит вслед. Потом спокойно произносит:

— Ты обещала мне все рассказать.

— Обязательно расскажу, — киваю я согласно и, облегченно вздыхая, несусь вниз.

Выйдя на темную улицу, я засомневалась: не дала ли маху. Во-первых, страшно. Идти придется по глухим местам, пустынным, опасным. Во-вторых, зачем я иду? Ведь дала себе обещание больше не видеться с Борисом. Что если он сейчас не один? Что я скажу ему? Боже, какая идиотка! Веду себя, как подросток. Пока эти мысли вертелись в голове, ноги делали свое дело. Я неслась по уже знакомым ухабам и колдобинам, вдыхая морозный воздух и выдыхая его с облачком пара.

Целый день меня преследовало желание пойти к Борису и объясниться с ним. Сказать, что я вовсе не такая, как он мог подумать после нашей ночи. Надо поговорить с человеком, узнать его немного. Хотя нет, зачем узнавать? Я же уезжаю. Но нельзя уехать вот так внезапно, даже не попрощавшись. Нет, до чего я дожила! Крадусь ночью по улицам к одинокому мужчине. Сама иду. Однако я буду держать себя в рамках приличия, ничего не позволяя. Поговорю с ним, попрощаюсь. Все в пределах дозволенного. Может, Бори и дома-то нет, уехал к семье или еще где. Я же ничего не знаю про него.

Я почти у цели. Занятая внутренним сложным, диалогом не успела испугаться всерьез. Вот желанный вагончик, в окне неяркий, приглушенный свет. Значит, Борис дома, уже это вселяет надежду. Я чувствую, как начинаю дрожать, словно кошка под дождем. Была секунда, когда я чуть не развернулась и не дала деру. Глупо. Раз пришла, надо стучать и входить. Я прислушалась, прежде чем поднять руку. Полная тишина. Уже поздно, может, он спит?

Неожиданно дверь распахнулась перед моим носом, и я чуть не свалилась со ступенек. Борис, на котором были только черные джинсы, отступил назад, давая мне возможность войти. Еще у него было усталое небритое лицо, но глаза улыбались. Я не нашлась, что сказать, и молча уткнулась ему в грудь, вдыхая уже родной, неповторимый запах его кожи. Он бережно обнял меня и тихо сказал:

— Я уж думал, ты больше не придешь.

— А поискать меня в голову не пришло?

— Я боялся, что ты уже уехала. Ты же не сказала, когда уезжаешь.

— Скоро, — ответила я и тут же отрезвела, вспомнив о своей миссии: произвести добропорядочное впечатление.

Решительно отстранившись от Зилова, я прошлась по комнате. Он, видимо, лежал до моего прихода на неразобранной постели и читал. Я посмотрела на обложку: Николай Гумилев. Борис, натягивая тельняшку, смущенно произнес:

— Вот, решил почитать, раз твой любимый поэт.

— Понравилось?

— Стоящий мужик. Мне никогда не нравились стихи, но эти…

— Конечно, это совершенно мужская поэзия.

Стараясь держаться от него подальше, я стала рассматривать аудиокассеты, валяющиеся возле магнитофона. Среди произведений популярного здесь блатного жанра, который в последнее время по невежеству определяют как шансон, а я называю "Владимирским централом", я неожиданно обнаружила любимый альбом Николая Носкова "Дышу тишиной". Показываю Борису:

— Здесь есть романс на стихи Гумилева.

— Давай поставим, — предложил Борис.

— Нет-нет! — испугалась я, прекрасно зная, как на меня действует эта музыка. — Давай лучше Владимира Семеновича! Тут у тебя хороший подбор.

Однако Зилов уже вложил кассету в магнитофон и нажал кнопку. Сильный сиповатый голос бывшего рокера запел пронзительно-романтическую композицию "Дышу тишиной". Сколько я грезила под эту мелодию, слушая ее перед сном! Совершенно, как шестнадцатилетняя школьница! Уместно ли это для дамы моего возраста? Или наоборот, пора? Моя мама в свое время на уговоры прочесть что-нибудь из того, что я читала — всякую приключенческую и романтическую чепуху — кокетливо отвечала:

— Я еще не в том возрасте, чтобы возвращаться к сказкам.

А ведь ей тогда было, сколько мне сейчас.

Конечно, деловой практический настрой сразу испарился, я почувствовала себя женщиной, желавшей сейчас только одного: приникнуть к возлюбленному и никогда с ним не разлучаться.

— Что ты делал эти два дня? — решаю я завести светскую беседу, чтобы подавить неуместные желания.

— Ждал.

Я поднимаю на него глаза и тут же опускаю, краснея: очевидно, на Бориса тоже воздействует музыка.

— И все? — предпринимаю я еще одну попытку предотвратить неизбежное.

Он лукаво улыбается:

— Не помню, — потом уже серьезнее добавляет. — Не поверишь, боялся выйти из дома: вдруг ты придешь. Даже в магазин не ходил.

Я пугаюсь:

— Два дня сидишь голодный?

— Да нет, что-то было у меня.

Он подошел совсем близко, это опасно. Я медленно отодвигаюсь. Взгляд падает на гитару, я беру ее в руки.

— Ты играешь?! Как раньше?

— Сегодня как раз подобрал одну песню. До этого сто лет не играл.

— Споешь?

— Спою еще. Иди ко мне.

— Нет.

Борис улыбается:

— Может, записку принесла, как тогда?

Я театрально возмущаюсь:

— Нам же не шестнадцать лет!

— Вот именно.

Зазвучал романс на стихи Гумилева.

Однообразные мелькают

Всё с той же болью дни мои,

Как будто розы опадают

И умирают соловьи.

Я вспомнила одного студента, который, не надеясь сдать зачет, вышел из положения оригинальным способом. Он выучил этот романс и спел для меня. Расчет был точный: у студента оказался чудесный, чувственный голос, я, конечно, тут же растаяла и поставила ему зачет.

Но и она печальна тоже, мне приказавшая любовь…

— Слушай романс, — шепчу я, с мукой отстраняя его руки.

Тут дверь неожиданно распахнулась, и вошел Галочкин.

— Боря, я к тебе с просьбой. Ой, извини, помешал. — Однако он не поспешил уйти, а напротив, прошел дальше.

Я поправляю волосы жестом училки и сажусь на стул наблюдать, что будет дальше.

— Понятно, — коротко ответил Зилов и стал доставать бутылку и какую-то закуску.

Галочкин сделал вид, что смущен:

— Да ты мне только стаканчик дай. Я могу там, на крылечке.

— Садись, не строй из себя казанскую сироту, — Борис подтолкнул его к столу.

— А вы? Давайте вместе выпьем! — щедро предложил Галочкин.

— Ой, нет! — воскликнула я.

Борис тоже отказался. Я смотрела на него и не понимала: чего это он нянчится с этим пьяницей? Явно это занятие не доставляло ему удовольствия, более того, сию секунду совсем не вовремя было. Что мешает Зилову бесцеремонно выгнать Галочкина? Потом я поняла: память о Марате и чувство вины.

Вечер переставал быть томным. Галочкин надолго устроился возле стола с только что початой бутылкой. Он стал рассматривать меня, как тогда, у Ирки.

— Леночкина сестра, кажется? Имел честь… Боря, у тебя отличный вкус. Эта женщина будит мечты.

— Ого! — Борис лукаво взглянул на меня.

Я поднялась:

— Однако мне пора. Надо полагать, завтра весь поселок будет информирован, кто у кого будит мечты?

Массажист-виртуоз обиделся:

— Ни-ни! Я знаю цену тайны. Галочкин никого не продает, скажи ей Боря.

Зилов догнал меня, когда я спускалась по ступенькам вагончика:

— Подожди, я тебя подвезу.

Я не возражала. Обратно идти после Ленкиного монолога было боязно. Борис подвел меня к машине, которая стояла позади домика, открыл дверцу. Пока разогревался мотор, мы молчали. Боря мрачно курил, приоткрыв окошко. Дорога была слишком короткой, чтобы начать говорить. Я показала, куда ехать. Мы остановились у подъезда, вышли из машины.

— Придешь завтра? — наконец, нарушил молчание Борис.

— Не знаю, — сказала я правду.

Боря обнял меня. Мне нестерпимо хотелось его поцеловать, но что потом?

— Не пропадай, а? — попросил Борис.

Я глубоко вздохнула и потянулась к его губам, не имея сил сопротивляться желанию. Он мне ответил достойно. Мы целовались, как школьники, у подъезда.

— Давай поедем завтра в лес, — предложил Зилов.

— Поедем, — согласилась я.

Прикинула: сестра весь день на работе (отгулы все вышли), уходит к девяти, возвращается в пять. Можно без всякого ущерба исчезнуть на это время. Мы договорились, что встретимся завтра в десять, на этом месте. В последний раз чмокнув Зилова в нос, я бегу домой. Он уезжает только тогда, когда я вхожу в квартиру: я слышу звук мотора.

Ленка еще не спала, но лежала в постели. Я уже готовилась рассказать ей все, но она ни о чем не спросила, а вид имела весьма расстроенный.

— Что-нибудь случилось? — спросила я.

— Сергей куда-то пропал. Я боюсь, как бы его родственнички чего не выкинули. Они способны на все. Наташка грозилась, что упрячет его в тюрьму.

— За что? Разве так можно?

— Я тебе говорю, они все могут.

— А с чего ты взяла, что он пропал?

— Он обещал позвонить в двенадцать, рассказать, как у него дела. И не позвонил.

Я попыталась утешить Ленку, вид страдающего человека был для меня, счастливой, нестерпим. Она поставила будильник, вздохнула и выключила свет. Я пошла к себе, в гостиную. Пыталась читать "Анжелику", но мысли мои бродили в темноте возле вагончика. Завтра целый день вместе! Очевидно, это следующая стадия моей болезни: потеря бдительности и полная открытость чувству. А ведь я собиралась купить билет! Только теперь вспомнила об этом и поняла: уезжать не хочется. Нет-нет, времени почти не осталось, надо как-то привыкать к мысли, что скорая разлука неизбежна…

Проснулась я от типичного кошмара училки: снилось, что стою перед аудиторией и не знаю, что говорить. Совершенно не готова к лекции. Изворачиваюсь, делаю вид, что так и надо, а сама покрываюсь холодным потом. Ого! Признак того, что скоро на работу. Однако я вспомнила, что меня сегодня ждет, и взлетела с кровати.

Ровно в десять во дворе дома стояла "Нива" цвета баклажан. За рулем восседал Зилов в потрясающих темных очках. Он критически оглядел меня:

— Ты так в лес собралась?

— А что? — возмутилась я. — У меня нет с собой походного снаряжения.

Конечно, я могла поискать у сестры какую-нибудь куртешку и штаны, но мне хотелось быть красивой. Бедное мое пальто. Я сажусь рядом с Борисом и командую:

— Вперед!

И опять чувство, что так было всегда. Даже эта машина казалась мне знакомой во всех мелочах. Может, в другой жизни мы были вместе? Не с машиной, конечно, с Борисом. Я косилась на его профиль и тихо радовалась счастью быть рядом. Зилов привез меня в то место, которое было памятно нам обоим, и я это оценила. Место нашей возни в снегу и моего позднего раскаяния.

Первым делом он заставил меня снять пальто и отдал свою куртку. Сам же остался в толстом свитере грубой вязки, который идеально облегал его тело. Потом взялся за костер, прогнав меня за ветками. Сам срубил два толстых сухих ствола, соорудил костер. Выяснилось, что у него заготовлен шашлык.

— Когда ты успел? — безмерно удивляюсь я.

— Утром. Я рано встаю, не то, что некоторые.

Борис вынул из машины пакет с бутылкой и продуктами. Мне стало стыдно, я ведь, кроме как о своей красоте, ни о чем не подумала. Еще он, как Мэри Поппинс из ковровой сумки, достал из машины скатерть, коврик, на котором предполагалось сидеть, пластиковые стаканчики и уйму всяких мелочей, необходимых для комфорта. Только теперь я заметила, что Зилов чисто выбрит и свеж. И когда он все успел, снова изумилась я.

С утра было довольно холодно, но солнце постепенно стало пригревать, и костерок весело затрещал, создавая уют и тепло. Борис деловито остругивал гибкие прутья, которые использовал вместо шампуров. Я с наслаждением наблюдала за ним. Мы почти не разговаривали, но это было наполненное молчание. Он изредка поднимал на меня глаза и улыбался только уголками губ. Я невольно сравнила впечатления от первого пикника с этими впечатлениями. Излишне говорить, в чью пользу.

Апофеозом праздника был для меня момент, когда Борис достал гитару и ловкими пальцами пробежался по струнам. Мы уже откушали шашлычка и выпили по стопке. Я удобно сидела на подушке, которая нашлась в недрах волшебной машины, и только что не мурлыкала. Нет, так не бывает! Так ясно, тихо и трепетно. Борис устроился на бревнышке у костра. В сладостном предвкушении звуков музыки я попросила:

— Спой что-нибудь из нашего, старого.

— Сначала ту, что вчера подобрал.

Он запел то, что я ни при какой погоде не слушаю: то ли Трофима, то ли Круга. Не знаю, что случилось со мной, но нехитрые слова песни вызвали слезы, которые я даже не пыталась скрыть. Возможно, сказалась обстановка и мое чувство к исполнителю, но песня тронула меня. Зилов пел:

Я сегодня ночевал с женщиной любимою,

Без которой дальше жить просто не могу…

С этой женщиною я словно небом венчанный,

И от счастья своего пьяный до зари…

Я совершенно неприлично шмыгала носом и сморкалась в бумажный платок. Счастье обрушилось на меня уже изношенную, изуверившуюся, подкошенную годами и испытаниями, выпавшими на мою бесталанную головушку. Я забыла, как это, когда тебя любят, о тебе заботятся, берегут, беспокоятся. Не избалована я таким вниманием. Все больше сама о детях пекусь, вкалываю день и ночь. Я сильная, железобетонная. И так всю жизнь. А теперь, как в одном старом детском фильме: "Надоело быть бабой Ягой, хочу быть просто бабой!". Да, хочу быть просто бабой. Уткнуться в его грудь, забыть обо всем на свете…

Я так и делаю. Неужели это действительно я? И это я делаю именно то, что мне хочется! Гитара падает на землю…

Мы лежим на коврике, Боря смотрит в небо, а я уперлась лбом в его подбородок. Он просит:

— Расскажи о себе. Я слышал, у тебя четверо детей? Молодчина. А мужик-то хороший?

В его голосе напряжение. Я удивленно спрашиваю:

— Какой мужик?

— Ну, муж твой.

— Нет у меня никакого мужа, — ворчу я. — Сто лет как развелись.

Борис поднимается на локте, смотрит мне в глаза:

— Почему?

— В двух словах не объяснишь. Смотри.

Я показываю ему еле заметный шрам под глазом, потом руку, которая не разгибается до конца.

— Это не все, но не будем об этом, ладно?

Лицо Зилова темнеет:

— Убью.

— Вот этого не надо! С меня хватит убиваний. Забудь.

Борис кладет ладонь мне на голову, будто защищая. Я чувствую себя маленькой девочкой, вот-вот опять расплачусь. Главное, не привыкнуть к этому: к хорошему быстро привыкаешь. А потом будет только хуже…

Я знаю, как себя отрезвить. Спрашиваю у Бориса:

— Ты скучаешь по семье?

— По детям скучаю.

— И при этом взял и ушел. Как тебе хватило мужества?

Зилов потянулся за сигаретами, прикурил, вытащив из костра головню.

— Конечно, не просто было. Я тогда, как с ума сошел. Говорят, возрастной кризис. А тебе разве легче было?

— Что ты! Я тянула несколько лет, отодвигала окончательное решение, пока не поняла, что в один далеко не прекрасный день мои дети могут лишиться матери. Поначалу страшно было. Я думала, что не вынесу одиночества, но ничего, привыкла. А ты?

Борису эта тема неприятна.

— Хочешь узнать, жалею ли я об уходе из семьи? Было время, жалел, хотел вернуться. Вернулся бы, наверное, если бы Лариса не затеяла развод. Теперь не жалею. Теперь для меня главное — это ты. И я тебя никому не отдам.

Я счастливо рассмеялась:

— Интересно, как это.

Зилов серьезен.

— Пока не знаю.

Он крепко обнял меня, как тогда во сне. Я терлась щекой о его свитер и думала, что если бы сейчас, не приведи Господь, пришлось умереть, я бы не возразила.

Вдалеке пробегал поезд, и отсюда был слышен уютный стук колес. Кажется, я даже задремала. Пора собираться.

Этот день для меня пролетел, как один час. Я впитывала все впечатления с жадностью, вниманием, стараясь запомнить, как следует, чтобы потом, в поезде и в Москве, вспоминать и радоваться: это было!

Борис потребовал:

— Доешь мясо.

Оно очень вкусное, но я со стоном отказываюсь: объелась и так.

— Все собираюсь худеть, но разве у вас тут похудеешь!

— А кто сказал, что тебе надо худеть? Не надо.

В его глазах прыгают игривые чертики. Я краснею и бормочу что-то, но мне приятно. Все помешаны на похудении, я в том числе. Не утешают расхожие шуточки вроде "Мужчины не собаки, на кости не бросаются". Всю жизнь веду безнадежную, заведомо обреченную войну с весом. Смириться пока не могу, поэтому комплексую и порчу себе жизнь самобичеванием. Словам Бориса я как-то поверила: он принимает меня такой, какая я есть. Я ему нравлюсь, и это главное. С собой же я как-нибудь разберусь. Может, если это не окончательное уродство, то ничего?

Я попросила Бориса высадить меня за квартал от дома. Он внимательно посмотрел на меня, но просьбу выполнил. Пора прощаться, но мы медлим. Народ с любопытством поглядывает за стекла нашей машины. Ленка, наверное, уже дома, мне надо спешить. Я делаю движение, чтобы выйти из машины, Зилов резко притягивает меня к себе и целует, будто в последний раз.

— Что ты? — нежно шепчу я.

Не отвечая на вопрос, он предлагает:

— Поедем завтра на кладбище к Марату?

— Хорошо, — обещаю я и выскальзываю из его объятий и машины.

— В одиннадцать я заеду за тобой.

Ленка действительно была дома и не одна. Я готовилась рассказать ей все, но на кухне в этот момент заливалась слезами ее подруга. Не та, которая приходила недавно клеймить ее за распущенность, а другая одноклассница.

— Что случилось? — устало интересуюсь я.

— Представляешь, — начала рассказывать сестра, — Райка с мужем поехала в Иркутск за джипом. Купили. Зашли в кафе, а его угнали. Триста тысяч! Приехали, как бомжи, домой, по справке из милиции. Все деньги и документы в машине остались.

Слушая свою историю, Райка залилась пуще прежнего.

Оказывается, они продали квартиру и старую машину, чтобы купить этот джип. Когда подруга ушла, выплакавшись и получив от нас помощь как моральную, так и материальную, Ленка изрекла:

— Жалко ее, конечно, но я считаю, что машина — это роскошь, — И через минуту добавила, — Но если есть средства, что бы не купить.

Прежде чем нырнуть в ванну, я спросила:

— Сергей не объявлялся?

У Ленки лицо приобрело несчастное выражение.

— Нет. Ой, чует мое сердце, с ним что-то случилось.

Кажется, пока допрос мне не грозит. Я пытаюсь утешить сестру.

— Да что с ним может случиться? Просто он выполняет условие: отводит от тебя подозрение.

Сестра занялась ужином, не начиная расспросов, однако впереди был вечер. Стоило мне выйти из ванной, как в дверь позвонили. Галочкин собственной персоной. Ленка вызвала его на сеанс массажа.

— Давай раздевайся! — скомандовала она мне.

Я испуганно попятилась.

— Вот еще, буду я раздеваться перед незнакомым мужчиной!

Сестра возмущается:

— Для тебя же упросила Галочкина зайти. Знаешь, какая у него клиентура!

Массажист важно кивает в подтверждении ее слов. Я категорически заявила:

— Давай сама, я не хочу.

Галочкин многозначительно заметил:

— Конечно, есть кое-что получше массажа.

Я поспешила исчезнуть с его глаз. Прямо какой-то роковой мужчина — этот Галочкин. Ленке пришлось пройти незапланированный сеанс массажа. Проводив Галочкина, она вошла ко мне:

— Просто летаю после этих сеансов. Ног под собой не чую. И спина не болит.

Она присела на диван и обняла меня:

— Ну, сестреночка, рассказывай, где ты блудишь все эти деньки?

И я рассказала. Почему-то мой рассказ сопровождался улыбкой сквозь слезы, иначе не получалось. Ленка слушала с восхитительным вниманием. Телевизор был включен, но мы ни разу не глянули в него. Когда я иссякла, сестра посмотрела на меня с непонятной жалостью и сказала вздыхая:

— Да, просто сказка! Но мне кажется, что у вас ничего не выйдет: вы оба такие хорошие, порядочные. Оба готовы отдавать, а надо, чтобы один давал, а другой брал.

У меня тоже есть своя теория сбалансированного брака. Мы часто наблюдаем в жизни случаи, когда он — скотина, а она — милейшее существо. Или наоборот. Всегда жалеем и не понимаем, как это возможно, почему они вместе. А потому, что дополняют друг друга, как вампир и донор. Энергетические, конечно, не буквальные. Вампир стремится отсосать энергию, которой ему не хватает, а донор — отдать избыток своей. Они не могут существовать друг без друга, мучаются, но живут вместе.

Один мой знакомый, известный талантливый художник, высказывая свое мнение по поводу соединения пар, прибегал к образу расчески: он и она должны входить друг в друга, как две расчески. Еще он говорил, что люди соединяются по воспитательному принципу, иначе не имеет смысла. Кто-то, более мудрый, отдает свои знания и мудрость менее продвинутому. Я хотела спросить: а что будет, когда процесс воспитания завершится? Смена партнера? Однако спросила другое:

— А разве не бывает, когда два равных по духу человека соединяются?

Он протянул:

— Ну-у, это величайшая редкость, чудо.

Конечно, любовь — это чудо, величайшая редкость. Но это бывает! Встречаются два самодостаточных, родных по духу человека, которые понимают друг друга глубоко, не на уровне слов, а на уровне сердца, и происходит чудо. Они счастливы, что нашли друг друга на этой огромной земле, ведь это тоже чудо. Другое дело, что у таких пар нет будущего. Их обязательно разлучат люди или обстоятельства. Нужно делиться, говорят они. Не слишком ли много для вас двоих?

На следующий же день я спустилась с небес на землю. Ровно в одиннадцать я стояла у подъезда в ожидании "Нивы" цвета баклажан. Простояла час. Вернулась в пустую квартиру и долго не находила себе места. Чего только не передумала! Анализировала свое поведение, что мне абсолютно противопоказано в таких случаях. Я же накручиваю себя и все порчу в итоге. Представлять всякие несчастья я давно запретила себе, зная, что это действительно привлекает напасти. Неужели он испугался? Опять, опять то же, что всегда! В какой-то момент мужчина пугается и отступает на безопасное расстояние. Это происходит, когда надо принять решение. Он отдаляется все больше, а потом растворяется совсем. Сколько раз пережила я это! В юности воспринимала, как предательство, никак не могла понять, за что. Потом свыклась.

Мужчины по большей части трусы, это прописная истина, общее место. Они, конечно, никогда не признаются в этом, а под свое отступничество подводят целую философию. Однако факт остается фактом. Тут надо не зевать. Женщина сама кузнец своего счастья, давно уже внушали мне подруги. Однако мне никак не удавалось применить это правило на практике. И теперь я в растерянности. Больше не ходить к Борису, оставить его в покое? Может, он только этого и ждет. Но мне казалось, что ему тоже хорошо со мной… Неужели все опять обман! И с чего я взяла, что у нас духовное единство? Да, тела слились прекрасно, а вот что касается духа… Может, я опять все придумала?

Скорее уехать и забыть! Вот что я и сделаю! Пойду на вокзал за билетом. Пора, меня ждут дома дети, собака, студенты, работа. Засиделась тут, расслабилась. Любовь у меня, понимаешь!

Раздраженно собираюсь и быстро иду на вокзал, стараясь даже не смотреть в ту сторону, где далеко у сопки паркуются вагончики. Взять билет на завтра и уехать, не прощаясь! Скорее, пока готовность не иссякла! Я вхожу в здание вокзала с решимостью Жанны Дарк, жду доступа к кассе, где мне вручают таки билет на третий день. Вполне удовлетворенная (у меня есть еще целых три дня!) и защищенная этим билетом от всяких неожиданностей, я невольно сворачиваю к вагончикам. Там слишком людно, на мой взгляд, Много любопытствующих, которые провожают меня заинтересованными взглядами. Иду, как сквозь строй, опустив голову и подавляя единственное желание — дать деру. Какой-то чумазый ребенок откровенно разинул рот и замер, будто увидел перед собой ведьму на метле.

Вот и моя цель. Я подбираюсь к вагончику и застываю: из-за двери явственно доносятся голоса, и один из них — женский. Разговор идет на повышенных тонах, я невольно прислушиваюсь, хотя понимаю, что это нехорошо. Мужчина, а это скорее всего Борис, говорит спокойно, женский голос нервно вибрирует. Опомнившись, я спешу уйти.

Ну вот, у него женщина, с которой мой дорогой Зилов выясняет отношения. Я вовремя исчезну со сцены, не буду им мешать. На автопилоте я примчалась домой, в пустую квартиру. Пометалась из угла в угол. Ничего страшного не произошло, утешаю себя. Хуже, намного хуже, когда любовь изжита. Ты смотришь на когда-то любимого человека, вид которого вызывал у тебя эйфорию, и ничего внутри не дрожит. Роман необходимо завершать на пике влюбленности, тогда память о возлюбленном сохранится на всю оставшуюся жизнь. Пример тому — тот же Зилов, мое неизжитое юношеское чувство. Я четверть века несла в себе память о нем, чтобы теперь вернуться к нему и убить? Наш роман получил неожиданное продолжение, но надо вовремя остановиться. В самый раз ставить точку. Опять поезд, прощание…

При мысли о том, что я сяду в вагон, не увидев Бориса, а поезд унесет меня от него за шесть тысяч километров, и теперь уж точно навсегда, я неожиданно разрыдалась. Неужели это та самая стадия болезни, когда приходит страдание? Мне-то хотелось легко скользнуть в объятия мужчины, не оставляя в них своего сердца. Совсем недавно я горевала от невозможности что-либо почувствовать, а теперь захожусь в рыданиях от ревности и подозрений. Он не пришел утром, у него дома женщина. Я уеду и больше не увижу его…

"Ну и что?" — задаю себе вопрос. Так и так я должна была уехать, и эта мысль вовсе не пугала меня. Неужели успела приручиться? Впрочем, и приручаться не надо было. Бориса я знаю много лет, по крайней мере, десять из них мы проходили в один класс. Он всегда был мне родным, и если мы снова встретимся еще через десять лет и даже больше, он не перестанет быть родным. Время ничего не значит в таких отношениях. Однако из этого не следует, что без разницы, рядом этот человек или вдали. Вот сейчас я поняла, как важно мне почувствовать его физически: прислониться, прижаться к груди, опереться на его руку, поцеловать… Может, это последний дар Бога в моей женской судьбе?..

— Ты чего ревешь? — услышала я голос сестры.

Она вошла, открыв дверь своим ключом.

— А ты почему так рано?

— Начальник уехал, я решила сбежать пораньше. Представляешь, на работе говорят, что мой Сереженька подрался с тестем, тот ножом пропорол ему ногу!

Да, нравы здесь первобытные.

— Он в больнице? — спрашиваю.

Ленка швырнула сумки на кухонный стол и плюхнулась на табурет.

— Ой, не знаю. Когда бабы болтали, я сделала вид, что не интересуюсь. Мы же договорились: он все решает сам. Нарешал! Что делать-то теперь?

— Ждать, — отвечаю я, а сама думаю о своем. Что мне-то делать?

— Они там друг друга совсем поубивают. Я тебе говорила, это еще та семейка!

Мы занялись приготовлением обеда, решив: если Сережа не объявится сегодня или завтра, будем его искать.

— Ну, а ты чего ревела? — повторила Ленка свой вопрос.

Пришлось все рассказать. Ленка с интересом выслушала меня и сделала свои выводы:

— Ну, конечно, Аня, он же мужчина видный, бабы сами, наверное, липнут к нему. Что ж он столько времени без женщины жил? Наверняка кто-нибудь есть. Да вот и тебя взять. Ты уедешь, а ему что, бобылем жить? Нет, такой мужчина одиноким не останется. У нас ведь мужиков, которые не спились совсем, раз-два и обчелся.

Она права, и мне возразить нечем. Вспомнилась шуточка от "Русского радио": "Любовь, конечно, пьянит, но водка дешевле". И еще: "Так хочется любви, а ты опять с бутылкой!"

— Я билет взяла, — сообщаю. — Через два дня уезжаю.

— И куда спешишь? — недовольна сестра.

— Пора.

После обеда решила зайти в школу, она в двух шагах. Стою на пороге и чувствую волнение. Все то же, но и не то. Целое крыло пристроено. Хожу по знакомым коридорам и чувствую, что боюсь встретить Юрия Евгеньевича или Нинушку. Почему боюсь? Наверное, не хочу видеть, как они постарели. Юрий Евгеньевич на пенсии, но продолжает преподавать. Здесь ли он? Я не стала искать специально, да и занятия в школе, кажется, уже закончились, почти никого не видно в классах. Прошлась по новому крылу, осмотрела аудитории, кабинеты.

Остаться здесь, преподавать в родной школе литературу, мелькнула вдруг мысль. Мама давно уже зовет меня назад. Будь я одна — может быть, но дети… Они никогда не согласятся уехать из Москвы. Из Москвы не уезжают.

Я вспомнила одного студента, с которым нас связывало подобие дружбы. Женька был симпатичным московским мальчиком, воспитанным мамой и бабушкой. На много лет вперед его жизнь была расписана и спланирована: университет, подходящая работа, денежная, хоть и не по специальности. В девятнадцать лет он уже имел все: квартиру, машину, поездки за границу, девушку. А вот на мир он смотрел тоскливыми глазами смертельно уставшего человека. Я рядом с ним чувствовала себя глупой энтузиасткой. Женька цеплялся за меня, как за соломинку утопающий, а я не знала, чем ему помочь. Тоска поразила его в самое сердце: не к чему стремиться, все есть, жизнь решена. Но в ней не было самого главного — одухотворяющего начала. Я советовала ему читать или изменить привычный образ жизни, сорваться и куда-нибудь уехать. Выслушав меня, Женька тяжело вздохнул и безнадежно изрек:

— Куда? Из Москвы не уезжают.

Я уверена до сих пор, что жизнь надо начинать с дороги, но по нынешним временам это, конечно, отжившая романтика. Через год Женька окончил университет, продолжая служить в фирме, куда определился еще студентом, женился, родил сына и успокоился. Должно быть, повзрослел, это нормально.

По инерции вспомнился еще один юноша совсем другого поколения, моего. Я первый год жила в Москве и часто встречала его в автобусе. Мы не были знакомы, никогда не разговаривали, но с любопытством поглядывали друг на друга. Однажды он заговорил. Наша беседа началась на остановке автобуса, мы ее продолжили в пути и потом еще долго стояли у метро. Это было только однажды, но запомнилось крепко. Юноша был мне ровесник, но казался юным стариком. Он говорил о скуке и предсказуемости жизни, о продажности всего в мире, об отсутствии идеалов. Возможно, для конца семидесятых это вполне закономерные настроения, но я-то еще не растратила свой романтический энтузиазм, вывезенный из родного поселка! Я спорила с доморощенным Онегиным весело, задорно. Он с большим интересом, даже каким-то изумлением слушал меня и к концу разговора, если не согласился со мной, но зауважал за мою убежденность и веру в лучшее будущее и прекрасное назначение человека. С усмешкой скорее одобрительной, нежели саркастичной, мой оппонент заметил:

— С такими, как ты, только коммунизм строить.

Меня удивил такой вывод: ну при чем здесь коммунизм? Но важно было то, что его пессимистическая теория после встречи со мной теряла цельность. Она не рассыпалась, но поколебалась изрядно. Ему было интересно слушать меня, а главное — он поверил в мою искренность. Ох и дура же я была. Конечно, с такими, как я была тогда, только и остается, что коммунизм строить! А чем я лучше сейчас?

Все это вспомнилось здесь, в стенах школы, которая воспитала меня в идеалах дружества и служения, соборности, если хотите. У Женьки этого не было, очевидно, да и у того несчастного юноши, который излил душу совершенно чужому человеку…

Навестив маму, я вернулась домой и застала сестру повеселевшей: Сережа ей позвонил. Он прячется у кого-то, взял больничный, лечит ногу. Уверяет, что ничего серьезного. Приходить не велел, обещал сам появиться, когда это будет безопасно. Только мы сели посмотреть душераздирающую мелодраму под названием "Волчица", как в дверь постучали. Вопросительно взглянув на меня, Ленка пошла открывать. Я невольно встрепенулась, ожидая чего-то. А вдруг?.. Вернулась Ленка с кислой миной:

— Мой бывший явился. Я с ним не разговариваю, если хочешь, выйди к нему, он на кухне. Саша так тебя ждал, хотел с тобой обсудить наши отношения. Думает, ты ему поможешь.

Я тяжело вздохнула и поплелась на кухню. Саша скорбно сидел на краешке табуретки и смотрел в стол. Я предложила ему чаю, он с готовностью согласился, сохраняя все то же трагическое выражение. Саша был бы вполне привлекательным мужчиной, если бы не лицо давно пьющего человека. Он рукастый, прекрасный автомеханик, человек с шукшинской изюминкой. Однако он сделал свой выбор и потерял Ленку, как бы не скорбел по этому поводу и не раскаивался. Впрочем, немного поговорив с Сашей, я поняла, что его вполне устраивало двоеженство, и, как большинство мужчин, он не видел в этом ничего особенного. Котлеты отдельно, а мухи отдельно. Главное, что его хватало на две семьи, во всех смыслах. И чем, собственно, я могла ему помочь? Ленка уже все решила. Я так и объяснила Саше.

— Ты не ходи сюда больше, не трави душу. Авось, и у тебя все наладится, не грусти.

Он покорно кивнул и направился к выходу. Ленка не соизволила даже выглянуть в прихожую. Впрочем, за что боролись, на то и напоролись, Саша это, кажется, понял.

Мы предались, наконец, наслаждению мелодрамой с ее жгучими страстями. Когда показали героя — роскошного мачо, я заерзала на диване. Чужая история любви причудливо преломлялась в моем восприятии и накладывалась каким-то макаром на мои переживания. Не выдержав пытки чужими страстями, я вскакиваю с дивана. Ленка удивленно спрашивает:

— Ты куда?

Я уже мечусь в поисках пальто и обуви.

— Не могу больше! Я должна пойти к Зилову и окончательно все выяснить. Если у него женщина и он сейчас с ней, то гордо уйду и больше не вернусь. Все будет ясно, как день, и нечего дергаться. Но мне надо видеть его хотя бы еще раз!

— Поздно уже, — слабо возражает сестра. — Хочешь, пойдем вместе?

— Нет-нет, так мы привлечем внимание. Я одна. Не бойся, не в первый раз.

И подумала: бегаю, как девчонка, на ночные свидания без всякого уважения к собственному возрасту и положению. А ему хоть бы что: не пришла и не надо. Сам и шагу не сделает навстречу, еще и на свидания не является. Боже, как я низко пала!

Всю дорогу мне слышался за спиной топот копыт. Я без конца оглядывалась и убыстряла шаг, пока не перешла на легкую рысь. Меня в свое время до смерти напугали мальчишки-чабаны. Они приезжали со стоянок и караулили нас, девчонок, когда мы стайкой выйдем из кино с последнего сеанса (а в летнем кинотеатре он начинался в десять вечера). Дождавшись, неожиданно выскакивали из темноты верхом на лошадях и гнали нас по дороге. Спрятаться было некуда, кругом заборы. Загнав свои жертвы куда-нибудь в угол, они поднимали лошадей на дыбы прямо перед лицами несчастных мучениц и хохотали, наслаждаясь эффектом. Ох, и визжали мы! У меня в эти моменты от страха чуть не лопалось сердце. С тех пор патологически боюсь близко подходить к лошадям, а звук погони и страх ассоциируются у меня с топотом копыт.

Кажется, я уже наощупь могу найти нужный вагончик. Ага, свет горит, значит, Зилов дома. Еле дыша, я крадусь по ступенькам к двери и замираю, прислушиваясь. Ничего не слышно. И вдруг опять, как тогда, перед моим носом неожиданно распахивается дверь, и Зилов сграбастывает меня в охапку.

— Ты что, стоял у двери и ждал? — удивляюсь я, барахтаясь в его объятиях и безуспешно пытаясь увернуться от поцелуев.

— Просто очень хотел, чтобы ты пришла.

— Постой, постой, — наконец вырываюсь я. — Ты пил? Один?

На столе действительно красовалась бутылка, выпитая до половины, а рядом — граненая стопка.

— Тоску заливаешь? — я вложила весь сарказм в эту фразу.

— Что-то в этом роде, — грустно усмехнулся Борис.

— Что-нибудь случилось? — я с замиранием жду ответа. Может, мне не придется задавать лишних вопросов.

Зилов размыкает кольцо рук и отходит к столу. Я получаю, наконец, возможность войти в комнату.

— Жена приезжала, — коротко бросает он.

Я не знаю, радоваться мне или наоборот. Всматриваюсь в лицо Бориса. Он, конечно, нетрезв, но и не пьян. Разве что эмоции ярче прорисовываются в его обычно спокойных чертах.

— У тебя есть жена? — продолжаю ехидничать

— Ну, бывшая жена, один хрен, — в глазах его мелькнула злость. — Ей, конечно, уже доложили о нас. Полгода не вспоминала обо мне, тут вмиг примчалась.

Я хотела сказать, что полгода — это не срок, чтобы порвать нити, связывающие мужа и жену долгие годы, но не сказала.

— Ты поэтому не приехал сегодня утром?

— Ну да.

У меня отлегло от сердца. Однако остались еще вопросы.

— А если бы я не пришла больше? Уехала бы и все? Я ведь сегодня билеты купила.

Борис мрачно молчит. Вот оно, устало думаю я. Мужчины всегда ловко уходят от ответа. Или отмалчиваются. Однако я знаю и то, что лучше их не ставить лишний раз в такое положение, и перехожу на другую тему.

— Что хотела от тебя жена?

Зилов поднимает глаза, и я неожиданно вижу в них боль. Но то, что он сказал, было еще неожиданнее:

— Я люблю тебя, слышишь? — в его признании есть какая-то обреченность.

Привыкнув все анализировать, я, дура, спрашиваю себя: а сказал бы он это, будь совсем трезвым? Голова думает свое, в то время как руки уже гладят его волосы, сердце заходится от нежности, а из глаз вот-вот хлынут слезы.

— Когда ты уезжаешь? — не поддается моим ласкам Борис.

— Через два дня, но не будем сейчас об этом, а?

— Хорошо, не будем, — как-то слишком легко соглашается Зилов.

Он рассказал, что Лариса забила тревогу и решила разведать, что здесь происходит. Больше всего, считает Зилов, она боится, что он перестанет давать деньги на детей.

— Я оставил им все, что заработал за всю жизнь. Дом двухэтажный, мебеля, ковры. Всякого дерьма. Ей всегда было мало. А ведь у них есть абсолютно все. Вот этими мозолями все добыто, этим горбом!

Теперь стало очевидно, что Боря все же слегка пьян. Он продолжал:

— Знаешь, жил, как во сне. Работал, работал, для чего? Чтобы набить дом хламом, купить еще одну свинью? Жить, чтобы жрать…

Он наполнил стопку и протянул мне:

— Будешь?

Я отказалась, тогда Борис выпил сам.

— Но ведь ты же любил Ларису, если женился? Любишь детей… — робко вставилась я.

Зилов кивнул:

— Конечно. И очень хотел, чтобы им было хорошо. А им никогда хорошо не бывает, потому что жадные и завистливые. Детей воспитали таких же: знают только одно слово: "Дай".

— Наверное, ты сгущаешь краски, — опять встряла я.

— Сгущаю, — согласился Борис. — Я сам долго был таким. Насмотрелся на пьянь да нищету, после армии слово себе дал: мои ни в чем не будут нуждаться! Слово сдержал, только себя потерял незаметно… Марат однажды мне сказал: "Жлобом ты стал, Боря". И прав был, а я ему чуть морду не набил. Одно остановило: пьяный он был в задницу.

У меня защипало глаза.

— Поедем завтра на кладбище, а? — прошу я. — Иначе так и не побываю у Марата…

Зилов согласно кивает:

— Поедем, обязательно.

Я обнимаю его плечи, целую в затылок, как ребенка, и Борис затихает.

— Теперь я с тобой, — шепчу ему на ухо.

— Останься, — вдруг просит он. — Не уезжай.

Это запретная тема. Мне нечем ему ответить.

— Мы же договорились, что не будем об этом! — шутливо возмущаюсь я.

— Ну, хотя бы сегодня ты не уйдешь?..

В эту ночь мы особенно нежны друг с другом. Я не могу налюбоваться на его сильное мускулистое тело, по-прежнему напоминающее статую Давида. Он играет моими волосами, путаясь в них и тихо смеясь. Прерывая поцелуи, мы вспоминаем юность и шутливо бранимся.

— Какой ты был глупый, Борька! Не мог догадаться, что я умираю по тебе.

— Догадывался. Но ты вспомни: то тебя какой-то москвич-стройотрядовец провожает…

— Ой, а я и забыла!

— …то ты без конца танцуешь с Юркой из параллельного. А в Читу поехали, там опять возле тебя какой-то тип трется. И этого армяшку вспомни! Жаль, не убил его!

— Однако ты кровожадный! Я тоже могла бы припомнить тебе кое-что.

— Что? Ну что?

Не отвечая, я вдыхаю любимый запах его чистого тела и спрашиваю совсем не к месту:

— Интересно, а где ты здесь моешься? Условий вроде бы никаких.

— К брату хожу в душ, а в баню — к знакомым.

Я целую руки, обнимающие меня, губы, по-юношески пухлые. Кажется, годы его совсем не изменили. Или я его вижу прежним мальчишкой? Или он только сейчас так помолодел и похорошел?

— Почему ты тогда меня не остановил, позволил уехать?

Зилов ласково водит пальцами по моему голому плечу:

— Ну, скажи, только честно: если бы я попросил тебя тогда остаться, ты бы осталась?

Я подумала и ответила:

— Нет.

— Вот именно.

Мы помолчали, переполненные нежностью, потом я заговорила вновь:

— А тебе хотелось бы повидать Сашку Колобкова?

— Конечно. Надо его найти.

Я подняла голову и заглянула ему в глаза:

— Ой, найди, а?

— Он тебя очень любил…

— Почему в прошедшем времени? Ты меня не пугай!

Он сильно прижимает меня к себе:

— Ну что ты, как можно…

Наконец, он уснул, а я продолжаю гладить его по голове. Надо уходить, а хочется навсегда остаться здесь, возле Зилова, и состариться с ним. Если он видит меня прежними глазами и говорит, что я не изменилась за четверть века, то и стареть рядом с ним не страшно. Он, как и я, просто не будет видеть этого.

— Зилов, — шепчу я, не надеясь быть услышанной, — случилось невозможное: мне кажется, я тебя люблю.

— Знаю, — совершенно трезвым голосом отвечает он. — Иначе и быть не может.

И он снова засыпает, как ни в чем не бывало.

Мне пора. Я осторожно выбираюсь из постели, собираю разбросанные шмотки, наспех одеваюсь и выскакиваю наружу, где уже занимается заря. Перед тем, как выйти, оглядываюсь на спящего Бориса, и непонятная тоска сжимает мне сердце. Мне вдруг показалось, что все лучшее позади, и что это последняя наша счастливая ночь.

Сестра не удивилась, обнаружив меня утром в постели. Теперь у меня был свой ключ, и я могла возвращаться, когда захочу. Проснувшись вместе с Ленкой, я уже не могла сомкнуть глаз, переживая мысленно события ночи. Потом вдруг вспомнила, что мы не договорились с Борисом, когда едем на кладбище, и вскочила с постели. Бежать снова к нему? Глупо, все сразу увидят, опять доложат жене. Бывшей жене. Ждать? Чего? Надо было хотя бы записку написать, теперь ведь изведусь.

Чтобы отвлечься, я решаю сходить на рынок, купить к обеду продуктов. У самого входа наталкиваюсь на бабусю, торгующую круглыми, золотисто-коричневыми палочками "серы". Это такая сибирская жвачка, страшно полезная: ее варят из сосновой смолы. Говорят, спасает от цинги. В детстве мы не мыслили жизни без "серы", как теперь дети потребляют какую-нибудь сладкую жевательную резинку. Я-то думала, теперь, когда изобилие всякой вкусной жвачки, "серу" уже не варят, и надо же, довелось еще увидеть. Я покупаю одну палочку, откусываю кусочек и начинаю жевать ароматную, ставшую мягкой массу. Конечно, она не такая вкусная, как резинка, но в ней есть и запах сосновых иголок, и свежесть хвойного леса. Однако если долго ее жевать, то она меняет цвет на красный, начинает рассыпаться и горчить. Фу! Невольно искривив рот, я вспомнила, что кроме "серы", мы еще жевали вар, тот самый, строительный. И находили же в этом удовольствие!

Зайдя в крытый павильон, я купила рыбы, колбасы и овощей, подумала, идти в "Забайкалье" или нет. Надо попрощаться с Нинкой Журавлевой. Так мы и не купили блузку и не сходили в Бизнес-клуб…

Увидев меня, Нинка приветливо улыбнулась:

— Выберешь что-нибудь? Посмотри, вчера привезла новый товар. Тебе, наверное, нужно сейчас.

Не знаю, что Нинка имела в виду, но у меня пропало желание что-нибудь смотреть. Сделав вид, что спешу, я попрощалась с подругой детства. Уже одиннадцать, а я почему-то решила, что если Борис приедет за мной, то именно в одиннадцать, как договаривались раньше. И подойдя к дому, я сразу увидела фиолетовую "Ниву", которая сигналила на весь двор. Подбежав к дверце, я бросила:

— Сейчас, только продукты оставлю дома.

Борис догнал меня у подъезда и без слов отнял сумки. Мы молча поднялись в квартиру, я рассовала продукты по полкам холодильника, повернулась, чтобы выйти из кухни. Борис стоял в дверях, загородив дорогу. Он показался мне необыкновенно красивым, волнующим в своем сером свитере грубой вязки, с трогательными веснушками на носу. В голубых глазах его плясали лукавые чертики:

— Почему ты опять убежала от меня?

Я смутилась, не зная, что сказать. Чтобы уйти от ответа, ткнулась лбом в его твердый подбородок.

— Ты что, меня стесняешься? — неуверенно усмехнулся он.

Когда мы усаживались в машину, кругом, как мне показалось, были толпы зевак. Я нервничала и торопила Зилова. Он сел за руль, повернул ключ зажигания и повторил уже без вопросительной интонации:

— Ты меня стесняешься.

— Нет, что ты! — пыталась я разуверить Бориса, но голос мой звучал фальшиво, и Боря это сразу почувствовал. Он внимательно посмотрел на меня, затем прикурил сигарету, и мы поехали.

Как мне объяснить, что это не стеснение, а почти суеверный страх, боязнь чужого вмешательства, недоброго завистливого взгляда. Хочется сохранить в чистоте то чудо, что выпало нам…

Чтобы увести его мысли в сторону и не молчать, я спросила:

— Часто тебе приходится чинить машину? Я слышала, "Нива" ломается без конца.

— Только не у меня, — не без самодовольства ответил Зилов. — Я ее всю перебрал по винтику, усовершенствовал систему охлаждения, на станке обточил движок, ну и всякие мелочи, тебе не понять. Так что она меня слушается, как влюбленная женщина.

Я с интересом посмотрела на него. Тут, конечно, следуя комической логике, машина должна бы заглохнуть, но она ровно катила, мягко для "Нивы", будто по асфальтовому шоссе, а не по рытвинам и выбоинам.

Боря всунул в магнитофон кассету Высоцкого. Послушать ее не успели, так как были уже у кладбища. Долго искали нужный холмик с оградкой. Я раньше нашла могилу отца, посидела на скамейке, глядя на фотографию, пока Зилов прочесывал ряды. Потом он провел меня в лабиринте из оград до жалкого подобия могилы. У Марата не было фотографии, а деревянный "памятник" облупился и просел, будто стоит здесь по крайней мере лет двадцать. Надпись "Нарутдинов Марат" почти стерлась, а оградки не было вовсе.

— Я заказал, должны скоро сделать, — будто оправдываясь, сказал Борис.

— Да теперь не все ли равно? Ему уже ничего не надо, — загрустила я.

— Нам надо.

Мы скоро помолчали.

— Что ж ты, Цыган, не сдюжил? — вырвалось вдруг у Бориса.

— Ему нельзя было одному оставаться, — без всякого упрека сказала я.

— Пить ему нельзя было! — вспылил Борис.

— И это тоже, — миролюбиво ответила я.

В глазах Бориса сверкнули слезы, я обняла его инстинктивно, чтобы утешить.

— Как ты думаешь, там что-нибудь есть? — спросил тихо Зилов и взглянул на меня с надеждой, будто это зависело от меня.

— Конечно, — без тени сомнения ответила я.

— Тебе — верю.

И он пошел к выходу.

— А почему Цыган? — осторожно спрашиваю уже в машине.

— Да со школы еще остались клички, потом в училище, в армии. Мара — Цыган, Сашка — Студент, Витька — Мустафа.

— А ты?

— Малыш, — усмехнулся Боря.

— Ничего себе Малыш! — засмеялась я. — Ты же был внушительнее всех.

— Вот поэтому.

— Малыш, а куда мы сейчас едем? — поддразнила я его.

— Ко мне, — ответил Борис, улыбаясь и выруливая на Центральную улицу.

— Нет, — не согласилась я, — мне еще надо к маме заглянуть.

— Ну, давай заглянем к маме.

Я слегка подумала, потом с нарочитой бодростью произнесла:

— Да ладно, завтра у меня до поезда еще целый день будет. Я уезжаю в десять вечера, вот и посижу у нее напоследок.

Зилов покосился на меня, но ничего не сказал. Однако я почувствовала перемену в его настроении. Возле моего родного дома он слегка затормозил:

— Не пойдешь? Я могу подождать в машине.

Я отрицательно мотнула головой.

— Едем к тебе.

Борис еще заскочил в магазин, купил шампанского и коробку шоколадных конфет.

— Что празднуем? — глупо спросила я.

Зилов не удостоил меня ответом. Мы приехали к его домику на колесах, я огляделась по сторонам и взбежала по ступенькам. Когда за нами закрылась дверь, Боря рывком притянул меня к себе и прошептал:

— Я так соскучился.

— Я тоже.

Сказала раньше, чем почувствовала, как скучаю по нему каждую минуту, каждый миг. Я долго смотрю в его серьезные глаза, в которых читаю невысказанный вопрос. Увезти бы тебя на необитаемый остров и остаться там вдвоем навсегда, подумалось мне, когда голова сладко закружилась, а губы мои открылись для поцелуя.

Тут дверь распахнулась, и на пороге нарисовался, конечно, Галочкин. Он нисколько не смутился, увидев нас целующимися, будто так и должно быть. И, конечно, ни намека на извинение. Зилов выругался одними губами, но вслух ничего не сказал.

— Боря, я уезжаю, — торжественно провозгласил гость.

— Ты уже год как уезжаешь, — буркнул Зилов и стал выкладывать на стол покупки. — Шампанское будешь или водку?

— Ты не веришь? — обиделся Галочкин. — Вот билет, я сегодня его купил.

Он протянул Борису листочек.

— На Москву? — удивился Зилов. — Ты же говорил, что твой брат в Покрове, что ли?

Галочкин пристроился на табуретке у стола.

— Ну да, но ехать-то все равно через Москву.

— А деньги на билет у тебя откуда?

— Брат прислал, — счастливо сияя, делился Галочкин. — Все! Начинаю новую жизнь! Боря, мне нельзя пить: у меня через час поезд.

Зилов решительно убрал со стола водку и стакан. Галочкин проводил их завороженным взглядом и произнес:

— Ну, разве чуть-чуть совсем: я уже все собрал? На посошок?

— Обойдешься, — отрезал Борис. — Мы еще тебя проводим, чтобы ты по дороге где не прихватил. Иначе никуда не уедешь. Извиняй, брат.

Из солидарности мы тоже не стали пить. Зилов унес шампанское в холодильник, который стоял в небольшом предбанничке, и поставил чайник на газ.

— Пьем чай и едем на вокзал! А ты неси сюда свои вещи, — скомандовал он Галочкину.

Тот послушно направился к двери, но Зилов его остановил:

— Погоди, вместе пойдем, — он обернулся ко мне. — Подождешь, мы мигом?

Я кивнула, однако, Зилова что-то беспокоило: он еще раз, когда Галочкин уже вышел, повторил:

— Только обязательно дождись, слышишь?

Я вовсе не собиралась никуда уходить. Если бы это было возможно, то осталась бы в милом приюте с казарменным порядком навсегда. Впрочем, пока они отсутствовали, я только успела полистать пару книг, которые стояли на полке, да заварить чай.

Друзья вернулись с чемоданом и сумкой, набитой продуктами, которые Борис купил отъезжающему, не рискуя давать ему денег. Попив чай и посидев на дорожку, мы отправились на вокзал. Конечно, на машине.

— Ты сразу напиши, когда приедешь, — напутствовал Борис. — Или лучше — телеграмму дай, слышишь?

Галочкин кивнул. Он очень волновался, будто его везли венчаться, и крепко прижимал к себе пакет с продуктами. До прибытия поезда оставалось только десять минут, когда мы появились на платформе. Тут к Борису подошла вульгарно накрашенная женщина, поздоровалась. Они немного поговорили, отойдя чуть в сторону. Зилов улыбался обольстительно, как мне казалось, и слишком игриво отвечал на вопросы. Его дама тоже чересчур вольно обращалась с ним. Впрочем, здесь это обычная манера общения мужчины и женщины.

— Кто это был? — спросила я, когда собеседница Бориса отошла к группе провожающих.

— Подруга жены, — ответил он.

— А ты со всеми подругами жены так кокетничаешь? — сердито спросила я.

Зилов насмешливо взглянул на меня и ничего не ответил.

— Что ей было нужно от тебя? — не унималась я.

— Поздороваться. Еще спросила, не надо ли что передать Ларисе. Никто ведь не знает, что мы развелись.

— А вы действительно разведены?

Зилов снова посмотрел на меня с насмешкой и ничего не ответил. В это время Галочкина обступили какие-то мужики бомжеватого вида и чуть не увели за собой на скамейку, где была разложена газетка с бутылкой и стаканами.

— Эй, куда! — схватил его Зилов за шкирку и вовремя.

Вдали показался поезд. Немногие пассажиры заволновались и придвинулись ближе к платформе. Только посадив Галочкина в поезд и попросив проводницу приглядывать за ним (кажется, Зилов использовал все свое обаяние, чтобы растопить грубое сердце), мы, наконец, успокоились. Глядя на уплывающие вагоны, Боря задумчиво произнес:

— Может, и впрямь начнет новую жизнь? Мужик-то хороший, совсем чуть было не пропал… — и он глубоко вздохнул.

Любые проводы вызывают грусть, а эти мне напомнили, что завтра уезжаю я. Наверное, Зилов тоже подумал об этом. Он как-то странно посмотрел на меня и крепко прижал к себе. Я стала озираться: не видит ли кто. Бесполезно. Здесь если даже на улице пусто будет, как после ядерного взрыва, все равно весь поселок узнает в подробностях и нюансах о любом событии.

— Поедем пить шампанское, — шепнул он мне в ухо и пошел к машине.

Возле фиолетовой "Нивы" стоял знакомый чеченец, кавалер Ирки-Армянки, и задумчиво разглядывал машину. Увидев нас, он вежливо улыбнулся и поздоровался со мной.

— Ваша? — кивнул он.

— Наша, — коротко ответила я, а Зилов не удостоил чеченца ни взглядом, ни ответом. Он отворил мне дверцу и, дождавшись, когда я займу сиденье, сел за руль. Я кивнула чеченцу, и мы сорвались с места так резко, что я лязгнула челюстью.

— Ты с ума сошел! — вырвалось у меня.

— Прости, — бросил Борис, но тон его был вовсе не извинительный.

Он молчал всю дорогу до дома, и я ничего не могла понять, как ни вглядывалась в его непроницаемое лицо. К концу пути до меня дошло, что его молчаливое раздражение как-то связано с этой дурацкой встречей у машины. Зилов тут же подтвердил мои догадки. Остановив машину у дома и положив руки на руль, спросил:

— Кто это был?

— Кто?

— Этот черный.

— Да так, знакомый.

— И когда успела?

Я расхохоталась:

— Может, ты и ему морду набьешь, как тогда Ашоту?

— Может, и набью. А что, есть повод?

— Дурак! — хлопнула я дверцей машины.

В глазах у Зилова плясали лукавые чертики, когда он перехватил меня у ступенек его вагона.

— А за это следует суровое наказание!

— Только не здесь! — завопила я, вырываясь и взбегая по ступенькам.

"Наказание" не замедлило настичь меня, только за нами закрылась дверь. А уже когда я выдохлась от смеха и не имела сил сопротивляться его железным объятьям, Борис шепнул:

— Останься, не уезжай.

И я вдруг поняла, что расставание с ним надолго, навсегда, будет для меня нестерпимой мукой. Слегка отстранившись и любовно глядя в его ставшие вдруг печальными глаза, отвечаю:

— Я не могу.

— Почему?

Смех испарился, на сердце стала давить тоска. Весь день я изо всех сил гнала мысль об отъезде, старалась не думать, что будет с нами. Я говорила себе: мы взрослые люди, у каждого своя жизнь, давно сложившаяся друг без друга. Жизненный опыт подсказывает, что забывается все, все проходит рано или поздно, заживляются любые раны. Подумаешь, встреча одноклассников через много лет! Ну, повелись друг на друга, все-таки взрослые люди. Компенсировали что-то недополученное, неслучившееся в юности. И довольно. Теперь есть о чем вспомнить… Однако тоска не отпускала, и легче не становилось от этих трезвых доводов.

— А как же дом, дети, работа? И потом, из Москвы не уезжают. Я столько сил и лет положила на то, чтобы чего-то добиться…

Говорила, а сама себе не верила. Все это казалось не важным, все, кроме детей. Борис достал из холодильника шампанское, поставил бокалы, открыл коробку конфет, потом озабоченно спросил:

— Ты, наверное, есть хочешь?

И хотя я с утра ничего не ела, отрицательно мотнула головой. Однако Борис стал разогревать в сковороде картошку, нарезал сало, хлеб и соленые огурцы. Достал банку с солеными груздями. Мне было не до еды. Я боялась возвращения разговора и готовилась отвечать. Искала наиболее весомые аргументы. Но все рассыпалось в прах, когда я смотрела на эти руки, уверенно двигающиеся, широкие плечи и стройную шею, вглядывалась в родные черты мужественного лица. Я давно уже не больна тщеславием, давно освободилась от столичного снобизма и достигла желаемого. Мне не хватало в этой жизни только его, любимого мужчины. Ну, почему опять нужно выбирать? Будь я одна, возможно, вопроса бы не возникло. Но моей младшей дочери только десять, а у старшего сына не сегодня завтра родится ребенок, и нужна будет помощь. Что говорить о работе, о новом учебнике, который затеяли мы с коллегами и об единственной подруге Машке, с которой мы прошли вместе целую жизнь с момента знакомства в Москве четверть века назад.

Все это я попыталась объяснить Борису, пока мы перекусывали. Он жевал и слушал, не возражая, вообще никак не реагируя. Я решилась задать вопрос, который долго зрел в моем сознании:

— А что если тебе поехать со мной?

Зилов, как мне показалось, зло откинул вилку и стал закуривать. Только потом ответил вопросом на вопрос:

— Что я там буду делать, в вашей Москве?

— Работать, как и здесь.

— Поздно мне с нуля начинать, не пацан уж.

— И мне тоже поздно, — возразила я.

— Ты не начинаешь с нуля, а возвращаешься домой — разница есть! — кипятился Зилов.

Так, обстановка накаляется. Он стал ходить по комнате, как лев в клетке.

— Понимаешь, я уже пытался уезжать отсюда, жил на севере, но, в конце концов, вернулся. А Москва для меня — это все равно, что заграница. Не житье мне там…. Душа прикипела к родному месту. Да и дети тут тоже ведь…

Я мстительно возопила:

— Вот-вот! Это и есть причина. Я знаю, что у человека может быть только одна семья. Ты разведен, но даже подсознательно продолжаешь жить и поступать, как семейный человек. Нет, эти связи так легко не рвутся! Разве я могу отлучить тебя от семьи? Ты же потом будешь меня обвинять в том, что я разрушила твой привычный мир!

Зилов остановился и внимательно посмотрел на меня. Потом сухо произнес:

— По-моему, это не из той оперы. Я давно решил свой семейный вопрос, и тебе это известно. Я не знаю, на чем ты обожглась, но не надо мерить всех одной меркой.

Я подошла к нему совсем близко и уперлась лбом в его подбородок. Уже другим тоном Зилов проговорил:

— Да зачем я тебе? Я ведь не твой любимый Дин Рид, не Гумилев… Я обычный работяга, простой мужик, как тысячи.

— А я не Мерилин Монро и не Анна Ахматова, если ты не понял.

Зилов обезоруживающе улыбнулся:

— Этих баб не знаю, но ты вполне ничего…

Я шутливо отпихнула его:

— Фу, какой ты пошлый!

Однако он снова прижал меня к себе и продолжил пытку:

— Не уезжай, пожалуйста… Забирай младших детей, они пойдут здесь в школу. В нашу школу. Ты будешь у них учительницей. Мы построим дом, у меня еще хватит сил на это. Не захочешь хозяйством обзаводиться, не будем, так проживем. Представь, — продолжал он, касаясь губами моего виска, — по выходным будем уезжать далеко в тайгу, на Онон, я рыбачить, ты собирать грибы. Ты не представляешь, какая там красота! И покой… Это осенью. А зимой я буду топить камин, а ты — читать мне вслух свои любимые книжки, стихи Гумилева… Не уезжай, мне без тебя теперь не жизнь!

— Зачем ты все это говоришь? — сквозь слезы возмущаюсь я. — Знаешь ведь, что это невозможно! Я же все объяснила! Конечно, здесь хорошо, но я не могу остаться навсегда! Потому и уехала еще тогда. Ну, пойми, провинция не для меня, хоть я и устала от города. Там другая жизнь, там есть жизнь, а тут… Да, все родные, все друг друга знают и всё про всех знают. Это мило до определенного момента. Но долго я так не выдержу: пить не умею и не хочу, сплетничать тоже, тряпки как товар меня не интересуют. Что я здесь буду делать? Хозяйка из меня никакая: я же училка.

Борис отошел к рукомойнику и начал мыть посуду. Последняя моя фраза повисла в воздухе.

— Почему ты молчишь? — не выдержала я.

Зилов упорно не поднимал на меня глаз, гремя чашками. Потом он вытер руки полотенцем и посмотрел тяжело, будто на врага.

— Я все понял. Согласен, зачем тебе рабочий мужик? А я что говорил? Ты меня стесняешься, это было видно. Конечно, я в подметки тебе не гожусь. А все, что здесь произошло, это так, навроде курортного романа. Да? Мало ли что бывает в отпуску…

Еще секунда, и я завесила ему звонкую пощечину и сама испугалась. Борис дернулся, закусил губу и побледнел.

— Уезжай. Я больше ни слова не скажу.

Вот и попили шампанского. Ничего не видя сквозь слезы, я нашла свое пальто и побрела к выходу. Мне казалось, что все рушится вокруг, в глазах темнело. Должно быть, подскочило давление. На пороге я обернулась и спросила:

— Ты придешь меня проводить, завтра в десять?

— Нет. Зачем? — последовал холодный ответ.

Уже вечерело, вот-вот стемнеет, пора между собакой и волком. Обычно мне бывает грустно в такие моменты, я еще почему-то слепну совсем: в сумерках плохо вижу. Теперь и слезы мешали мне что-либо видеть, и нисколько не волновало, что кругом свидетели, наблюдающие, как я выхожу из вагончика и, спотыкаясь, плетусь домой, как побитая собака.

Он не придет меня проводить, а это значит, что больше я его не увижу. Острая боль пронзила мне сердце. Пришлось остановиться и переждать.

— Что с тобой? — испугалась сестра, когда увидела меня в прихожей.

Я махнула рукой и заплакала.

Выслушав меня внимательно, для чего даже выключила телевизор, Ленка вздохнула:

— Бедная моя сестреночка. Не знаю даже, что и посоветовать тебе. Ты такая у нас необыкновенная, у тебя все как-то трудно. И теперь… Но оставаться ни в коем случае нельзя! Я сама уж думаю куда-нибудь уехать отсюда: из-за Андрея со свету сживут. Все спиваются, молодежь бесится, беспросветность одна.

— Он как ребенок просто! Не хочет даже прийти попрощаться! — плакала я.

И невольно припомнился давний случай. Однажды я поссорилась со своим будущим мужем, и мы чуть было не расстались совсем. Однако у его мамы намечался важный юбилей, и я была приглашена фактически на смотрины, поскольку собирались все родственники. Жених упросил меня прийти: не объяснять же всем, что мы решили расстаться накануне свадьбы. Мне было больно и горько, но я согласилась сыграть роль счастливой невесты. Для поднятия боевого духа нарядилась в бархатное вечернее платье, купленное в комиссионке на Старом Арбате на последние деньги, высланные родителями. Родственники остались довольны: я изобразила прекрасную, воспитанную даму. Никому бы и в голову не пришло, какой ад царит у меня в душе. Среди гостей оказался мальчик двенадцати лет, с которым я быстро подружилась. И вдруг забыла все сердечные муки. Это было невероятно: здоровая двадцатилетняя деваха в вечернем платье носилась по этажам, играя с мальчишкой в салочки. Потом мы засели в небольшой комнате моего жениха и стали возиться на диване. Юный герой решил меня связать, чтобы обезвредить. Он оказался таким сильным, что я не могла с ним справиться и оказалась связанной. Правда, я хохотала без конца, и сил уже ни на что не оставалось. Когда, наконец, мы оба окончательно выдохлись и свалились на диване, Костя положил голову мне на живот и затих. Мы могли так лежать вечность. Боль в душе утихла, я была почти счастлива… Что это было?

Когда пришло время прощаться, Костя куда-то исчез. Я звала, но он не отвечал. Родственникам показалось, что это неприлично. Мой жених нашел мальчика на кухне, тот держал дверь и никого не впускал.

— Пойди, попрощайся, — крикнули ему.

— Нет, не буду! — ответил Костя. Он плакал.

Кое-как ребенка извлекли из кухни и безжалостно приволокли ко мне, хотя я уже была не рада такому прощанию и порывалась уйти. Костя выдирался из рук, отворачивался от меня, стесняясь своих заплаканных глаз. Мне очень хотелось подойти и поцеловать его, но я этого не сделала. Только сказала:

— Пока! — и ушла.

Потом жених рассказал мне, что Костя нашел на подоконнике забытые мною очки и бросился меня нагонять, не накинув даже пальто (а была зима). Он пробежал весь путь до метро, но, видимо, мы как-то разминулись…

Вот это детское упрямство и протест против разлуки, выраженные таким неуклюжим способом, припомнились мне теперь.

Я легла спать рано, хотя это была последняя ночь в родном поселке и последняя возможность еще раз по душам поговорить с сестрой. Ленка вся лучилась надеждами, Сережа ей звонил, он идет на поправку и скоро должен появиться на работе. Обещал, что, как только сможет нормально ходить, отнесет заявление на развод. Будет платить алименты на ребенка, а жить переберется к Ленке… Поливая слезами подушку, я думала: "Ну, почему, почему у всех все хорошо, по крайней мере, налаживается постепенно, а у меня вечные тупики? Ладно бы Зилов был несвободен, тогда понятно, а расставаться только из-за того, что никак не решим, где нам жить вместе!..

И что остается? Снова утешать себя рассуждениями о том, как было бы хуже, если б этот человек однажды вдруг стал совсем чужим, неинтересным, привычным? Бывало и такое. Влюбишься — ничего не видишь вокруг, кроме него. Возлюбленный кажется самым умным, красивым. Любая мелочь, связанная с ним, волнует и запоминается. Пройдет время, влюбленность, как гипноз, перестает действовать — и ты ломаешь голову: что же я нашла в этом человеке? Иной раз пожалеешь, что столько времени потратила на ерунду.

Однако чувство влюбленности было мне необходимо всегда. Чтобы жить, двигаться, совершать поступки и быть женщиной. Если не было под рукой реального объекта, я влюблялась в какого-нибудь экранного героя Николаса Кейджа или Бенуа Мажимеля. И, надо сказать, разницы не было никакой, потому что все мои влюбленности носили платонический характер и были неосуществимы по разным причинам. Возможно, подсознательно я влюблялась именно в недоступных мужчин или юношей, как романтик влюблен в недосягаемый идеал. С такими не спят, на таких не женятся, как это сделал А. Блок, за что и страдал всю жизнь. Впрочем, я опять отвлеклась на прописные истины.

Моя платоническая влюбленность, однако, вовсе не лишена была физического томления. Я желала своего героя, как можно желать любимого человека. Но между нами всегда оказывались непреодолимые преграды… Потом эта любовь забывалась или изживалась. Некоторые остались в памяти на всю жизнь, тянулись за мной, терзая своей невоплощенностью. И вот совсем недавно я поняла, что больше не способна влюбляться, для меня пропало очарование платонической любви, все потеряло смысл. Может, любые отношения без физической подпитки обречены? И теперь вновь, пережив сладчайшее из чувств, я мучаюсь сомнением! И это тогда, когда все существо мое тянется к нему, такому желанному, которого, казалось, я и ждала всю жизнь!

Все отравляет мысль: что если однажды я проснусь и увижу рядом совершенно чужое лицо? Выходит, так оно и лучше, что между нами вновь непреодолимая преграда?

Я представила себе, как вернусь домой, примусь за привычные дела, и жизнь пойдет своим обычным ходом. Без него. Я начну стариться и гаснуть, никому не интересная и не нужная женщина, со всеми моими бесспорными достоинствами. Родятся внуки, снова заботы о детях, быт, домашняя возня… Мне стало страшно, и я снова зарыдала. Я давно уже живу для детей и забыла, кто я и что я. Борис напомнил мне многое обо мне же. Какой я могу быть нежной и страстной, сколько во мне нерастраченной любви, ласки, как неутомима я и щедра. Напомнил мне, что я — прежде всего женщина.

А может быть, все это не нужно зрелому человеку? Но зачем тогда мы рождаемся женщинами, а мужчины — мужчинами? (Рассуждаю, как пятилетний ребенок!) Только для продолжения рода? Общечеловеческая любовь — это прекрасно, но так хочется быть женщиной! Мне Господь послал небывалое счастье, последней дар на закате моей женской судьбы, а я еще что-то раздумываю, сомневаюсь, решаю!

Однако я уснула, так и не придя ни к какому решению и утешив себя обычной формулировкой: не судьба. Мне приснилось одиночество. Не знаю, как объяснить. Страшно и все. Я часто думаю: а если бы у меня не было детей? Конечно, глупо предполагать то, чего нет и не будет, и наоборот, но я представляю себе как раз такое страшное космическое одиночество. В юности я боялась этого состояния, потому что испытала его. Первые годы в Москве, никому не нужная, одна в огромном городе, я скиталась по улицам и с завистливой тоской смотрела на горящие окна домов. Там был уют, родные друг другу люди, тепло… Сколько глупостей за свою жизнь наделала я от страха одиночества! Сейчас положение почти то же самое, если учесть, что, кроме детей, у меня ничего не осталось. А ведь было много, много всего…

Ленка уже ушла на работу, Манька — в школу. Я тускло смотрю на себя в зеркало. Лицо как-то опустилось и постарело за одну ночь, мне это совсем не нравится. Надо нанести боевую раскраску! Последний день проведу насыщено. Еще собрать вещи надо, хоть у меня их и немного.

Обычно я путешествую с одной небольшой спортивной сумкой. Не люблю таскать за собой тряпье, беру только самое необходимое. А нужно мне, действительно, совсем немного. Наше поколение, выросшее в Советском Союзе, не избаловано вещами, привыкло обходиться малым. До сих пор меня удивляют излишества быта, которые хлынули на нас после перестройки. Зачем все это? Да, красиво, хорошо пахнет, ну и что? Я всю жизнь мыла свою гриву детским мылом и вовсе не оттого, что нет возможности купить хороший дорогой шампунь. Как никак в Москве живем. Просто мои волосы не воспринимают шампунь. И так с другими предметами излишней, на мой взгляд, роскоши. Мои дочери, конечно, с этим не согласны. Сумочка старшей набита всякими прибамбасами, о назначении которых я и не догадываюсь. Наверное это все же хорошо, что их жизнь намного богаче нашей в этом смысле, а я просто зануда.

Поплевав на старую ленинградскую тушь, я мажу ресницы допотопной щеточкой. Вот еще пример из области тупого упрямства или застарелой привычки: не могу приспособиться к хорошей импортной туши. Мне жалко тратить деньги на нее, и я не вижу разницы между одной и другой. А ленинградскую проще смывать, и она так не щиплет, когда попадает в глаза. И так во всем. Тональный крем "Балет" и помада самая дешевая, но нужного коричневого оттенка — и я снова красавица. Наверное, я плохая женщина, не настоящая. И к белью красивому равнодушна, и колготки ношу, пока можно, а обуви у меня по паре на сезон. В одежде, правда, есть свой стиль, как говорят, но поддерживать его стало все труднее. Средства ограничены, поэтому редко обновляю гардероб. Нет, училка, это не профессия, а диагноз!

Впрочем, я вспоминаю знаменитый Ахматовский старый халат с прорехой, а уж кто-кто, а Ахматова была женщиной с большой буквы. Пусть Гумилев и говорил, что она слишком значительный человек, чтобы ее воспринимать только как женщину. Не хочу показаться нескромной, ставя себя на одну доску с Ахматовой, но мне тоже досталось в жизни из-за этого "слишком значительный человек": мужчины трусили этой значительности и бежали от меня к менее значительным. Только вот Зилов не испугался… Ну, разве чуть-чуть совсем.

Приведя себя в боевую форму, я отправляюсь с прощальными визитами. Не застав дома Карякиных, сворачиваю к Таньке Лоншаковой. Она обрадовалась, увидев меня из огорода, но вид имела смущенный и в дом не звала. Я почувствовала ее смущение и решила свернуть прощальный обряд.

— Когда еще приедешь… — загрустила Танька. Она все время исподтишка косилась на окна, и я не выдержала и спросила:

— Кого ты там прячешь? — и попала в точку.

Танька заалела, как маков цвет, смутилась еще больше, до слез.

— Я замуж вышла…

Вот это новость!

— И дома у тебя новобрачный, я так понимаю?

— Да, — счастливо и виновато ответила Танька.

— И когда успела?

— Да уж месяц как.

Я присвистнула, не понимая, к чему вся конспирация. Когда я ночевала здесь, никакого мужа не наблюдалось. Танька рассказала, что муж ее — татарин, развелся с семьей, живет у Таньки.

— Пьет? — первый вопрос, естественно.

— Пьет, — со вздохом отвечает подруга.

— Бьет?

— Бьет, — еле слышно.

Оказалось, ревнив не в меру. Таньке надо работать, ездить закупать товар по заграницам, а он никуда от себя не отпускает. Везде за ней ездит сам, а в Китай его самого не пускают: загранпаспорта нет. Мать перестала с Танькой разговаривать, требует, чтобы гнала в шею этого татарина, а ей жалко. О, бабы, бабы!

— Ты меня не осуждаешь? — робко спрашивает, со слезами на глазах.

— Господь с тобой, за что? Совет вам да любовь. Я всегда "за", — и добавила, припомнив Карима. — У тебя всегда была склонность к татарам.

Танька заулыбалась сквозь слезы, такая несчастная и счастливая одновременно, что я поцеловала ее в лоб.

— Береги себя. Приезжай ко мне в Москву, когда будет оказия.

Собственно, с кем мне еще прощаться? Только родственники остались. Стараясь не думать о Зилове и заглушить душевную боль, я заглянула к брату — попрощаться с племянниками и Галей. Подождала, пока мальчишки придут из школы, а Галя накормила меня обедом. Вовка обещал проводить на вокзал. Потом направилась к маме, собираясь посидеть у нее подольше. Втайне питала надежду, что она даст универсальный совет и как-нибудь разрешит мои сомнения и внутренние противоречия.

Мама была озабочена: получила телеграмму с известием о смерти одной из ее читинских тетушек, которые воспитали ее в свое время.

— Надо бы денег послать на похороны.

Я обещала, что сегодня же дойду до почты и отправлю. Мы сели пить чай, разглядывали уже в который раз семейные альбомы, и мне было хорошо и уютно. Никак не могла решиться заговорить о важном.

— Ты помнишь Борю Зилова, моего одноклассника? — начала я издалека.

— Нет, что-то не припомню.

Я нашла школьные фотографии и показала ей. Рассказывать стало легче. Мама слушала, теребя край шали, накинутой на плечи. Дойдя до вчерашней пощечины, я будто заново все пережила. Господи, как я могла его так обидеть! Мама вздохнула:

— Ну, зачем тебе простой работяга? Он никогда тебя не поймет. Все-таки надо выбирать человека по себе, равного по образованию и положению. К тому же все они пьяницы.

Я не стала напоминать ей, что когда-то молоденькая выпускница университете вышла замуж за простого работягу, моего отца. Да, бывало, она жаловалась на его видимую грубость, неделикатность, непонимание каких-то вещей. Однако отец прощал все: и неумение готовить, и отсутствие уюта и чистоты, да много еще чего. Всю хозяйственную часть он брал на себя.

— И потом, — добавила мама, — как у него сложатся отношения с твоими детьми? У тебя взрослая дочь-красавица, другая подрастает.

Об этом я как-то и не думала. Мне казалось, достаточно того, что я испытываю к Зилову полное доверие.

— Да он не может не понравиться моим детям! — восклицаю, а внутри, на донышке, гнездится сомнение.

— Конечно, хочется, чтобы ты была счастлива, — говорит мама. — Но, поверь мне, сорок лет — самый золотой возраст. Еще столько всего впереди! Не спеши, не принимай безответственных решений. Ты просто истосковалась от одиночества, вот и влюбилась в первого более менее привлекательного мужчину. Подумай, как он будет смотреться там, в Москве.

Я повесила нос. Возразить нечем. Не стану же я рассказывать про бессонные ночи, когда в подушку выплакиваются тоска и одиночество. Про то, как распустилась и обновилась душа после встречи с Борисом, как за считанные дни во мне проснулась и обрела новую жизнь природная женственность.

— Он такой родной… — последний мой довод вызывает у мамы только недоверчивую усмешку.

Ухожу от нее подавленная и опустошенная. Она, конечно, во всем права. По дороге на почту я припомнила, как однажды один мой старый друг, закоренелый холостяк, ложно истолковав мое участие и расположение, пришел однажды ко мне в дом "жениться". Он заявил об этом всем присутствующим и остался ночевать. Храбрости незадачливому жениху придавала бутылка "Смирновки", которую он прихватил с собой. Мы знали друг друга сто лет, и мне даже смешно стало от этой ситуации. Приятель долго уговаривал меня родить ему ребеночка, сидел на кухне и не уходил, а потом улегся в моей комнате. Что меня тогда поразило, это открытая враждебность, которую обнаружили дети. Конечно, их напрягало нетрезвое состояние моего приятеля, его бесцеремонность, но они встали на дыбы, чем меня удивили и даже немного испугали. Им давно уже не приходилось переживать за развал семьи: у мужа была молодая жена, все достаточно мирно.

Припомнив теперь этот забавный эпизод — как я вынуждена была коротать ночь на неудобном диванчике в гостиной, как неловко чувствовал себя наутро в общем-то скромный в повседневности человек — я подумала, что понравиться детям далеко не просто. В отличие от меня, у них, родившихся в Москве, частенько проскальзывает столичный снобизм. Им пока ни за что не понять, что человек без высшего образования из провинции вполне может быть умным, тонким и чутким. Таким был мой отец. Сумма знаний мало влияет на характер. Случается встречать людей, закончивших аспирантуру, но абсолютно тупых в человеческом смысле. Если бы дети встретили Бориса, как того беднягу, мне было б больно. Правда, за это время они повзрослели, и старший сын уже женат. Что же касается взрослых дочерей… Да, мужчины в сорок лет часто взбрыкивают, влюбляются в молоденьких. Но, может, наш случай — исключение? Борис никогда не был ходоком, как я поняла, от жены не гулял, потому-то так легко и ушел. Обычно чувство вины удерживает мужчин возле опостылевших жен. Да, чувство вины, порожденное бесчестным поведением одного из супругов, часто бывает источником многих несчастий в семье и вовсе не укрепляет брак, а навешивает цепи.

Нет, не буду думать, как умная Эльза, что будет, если… Да и о чем я, если сегодня вечером я уеду далеко-далеко, и вопрос сам собой отпадет. Зилов не едет со мной, о чем же речь?

На почте я встретила Ирку-армянку.

— Замуж выходишь, говорят? — подмигнула она мне.

— Зря говорят, — отрезала я, но попрощалась с ней тепло.

Я шла по улицам, залитым алым светом заходящего солнца, и тосковала. Ноги сами несли меня к путям, за которыми, у сопки, пристроился вагончик. Однако я пересилила себя и направилась домой, то есть к Ленке, которая должна уже вернуться с работы. Хотелось напоследок наговориться с ней от души, все перемолотить, нажаловаться на год вперед. Еще не открыв дверь, я услышала ее переливистый хохоток. В гостях был Сережа Моторин, хромающий, изрядно ощипанный, но не побежденный. Он бодро поздоровался, а Ленка предложила сесть с ними и поужинать.

Мне так хотелось поговорить с ней наедине, а Сережа все балагурил, сыпал шутками, и Ленка заливалась колокольчиком. Заговорили о предстоящем разводе. Сестра припомнила, как в свое время работала секретарем в суде. Ох, и наслушалась и насмотрелась там! Для нее это была суровейшая школа жизни. Распечатывая письма из зоны и прочитывая их, она и ужасалась, и обливалась слезами. Один грозился выйти на свободу и разобраться с теми, кто несправедливо укатал его на срок. А другой, совсем еще мальчишка, посаженный за пустяк, мелкое воровство или драку, рассказывал о страшных унижениях и измывательствах, которые претерпевает в заключении. С леденящим душу спокойствием, без возмущения он писал:

"Гражданин судья! Вы искалечили мою жизнь, сделали гомосексуалистом и дрянью. Пересмотрите, пожалуйста, приговор, я долго так не протяну".

Ленка уволилась из суда, не выдержав ежедневного потока человеческих скорбей, несчастий и преступлений. Теперь она боялась, как бы родственники Сережи не выкинули что похлеще, чем ножевые раны, когда он подаст на развод.

— Надеюсь, все обойдется, — несколько отстраненно сказала я.

Сережа хохотнул:

— Надежда умирает последней, сказала Вера, стреляя в любовь.

— Фу! — сморщилась я на такое остроумие.

Ленка отругала парня за то, что он ходит с больной ногой и что раньше времени себя рассекретил. Наконец, Сережа ушел, пожелав мне легкой дороги и счастья в личной жизни. Я только усмехнулась на последнее пожелание.

— Что мне делать, Лена, скажи? Сейчас уеду и все, все! Я его не увижу больше! Это подарок судьбы, и я его прохлопала ушами. Но что же делать?

Ленка подперла щеку рукой и задумалась, глядя на меня.

— А, может, останешься? Вот было бы здорово! Мне так без тебя плохо! А то бы жили вместе…

— Ты будешь жить с Сережей, забыла, что ли?

— Ну и что? А ты с Борей где-нибудь по соседству. Представляешь, в гости будем ходить друг к другу!

Я сержусь:

— Лен, ты рассуждаешь, как Зилов! Вы не хотите понять, что там у меня все! А главное — дети.

Ленку этим не проймешь:

— Ты всю жизнь думаешь о других, пора и о себе подумать. А Боря такой бравенький, я, когда вижу его, не могу наглядеться…

— Пожалуйста, прекрати, — взмолилась я. — Не сыпь соль на рану.

— Дети скоро вырастут, а ты останешься одна! — припечатала Ленка. — И потом — годы. И может так сложиться, что больше уже никто не подвернется.

Уж это-то я знаю сама. С каждым годом не только вянешь, но и все меньше возможности очароваться кем-то, когда видишь их насквозь. Странно, вот Зилова я тоже вижу, как мне кажется, насквозь, но мне все нравится в нем, все подходит. Это ли не свидетельство того, что мы предназначены друг для друга?

Я трясу головой:

— О чем мы опять? Я не могу остаться, а он не едет со мной. Тупик. Он даже не придет меня проводить!.. — опять глаза на мокром месте. — Все! Закрываем тему. Лучше скажи, когда ты приедешь ко мне? Давай, на Новый год, как в прошлый раз.

Ленка обещает вместе с Сережей прикатить на новогодние праздники. Время неумолимо отсчитывает последние часы перед отъездом. Неожиданно явились Карякины.

— Мы тебя отвезем на вокзал, — сказал Сашка.

— На "козле"?

Я припомнила, как однажды Карякины провожали меня с мешком картошки, который я везла в Москву. Большой был мешок, килограммов на пятьдесят-шестьдесят. Вкуснее забайкальской картошки я ничего не ела, поэтому и везла в Москву. Тогда мы еще тяжело жили, картошка очень даже сгодилась. Так вот, помню, Сашка отвез меня на вокзал на "козле". Ирка фыркала и говорила, что надо купить "Жигули", а то с этим "козлом" один позор. Карякин, заядлый рыбак и охотник, возмущался:

— Зачем "Жигули"? Ездить в магазин за пять метров? "Жигули" не годятся для леса. А за груздями, за голубицей, за брусникой на чем ездить?

"Голубицей" в Забайкалье называют голубику. Теперь у Карякиных и "козел" и "Жигули". Ирка добилась своего, и Сашка не обижен.

— Ой! — подпрыгнула Ленка. — Валентин Иванович просил передать тебе книгу, которую обещал.

Она принесла сборник стихов Гумилева. Мне кажется, это было так давно: знакомство с Валентином Ивановичем, наша беседа в его каморке, наши с сестрой прогулки… Все, что было до Бориса, будто из другой жизни. Я засунула книгу в дорожную сумку. Буду читать в поезде. Я всегда за собой таскаю Гумилевский сборник, но на этот раз не взяла, будто знала, что здесь подарят.

— Все наши придут к поезду, — сказала Ирка.

— Все-все? — спросила я с надеждой.

Однако ребята, кажется, ничего не знают о наших отношениях с Зиловым, иначе обязательно что-нибудь спросили бы о нем или сами рассказали. Пришел Вовка, деловито вынул из сумки коробку с китайским столовым набором и комплект постельного белья в пластиковом пакете.

— Подарки, — коротко сказал он.

Я чуть не разревелась опять, вконец растроганная.

Мы двинулись на вокзал, кто на машине, кто пешком. Я, естественно, села в машину. По моей просьбе заехали к маме.

— Приезжай еще, да поскорее. Здоровье мое никудышное, — просила мама.

У меня не было сил даже что-то обещать. Попрощались и — прямиком на вокзал. Было темно, и я не могла разглядеть вагончики, когда мы проезжали мимо. На вокзале собралась целая толпа. Пришла Танька Лоншакова, Витька Черепанов сгреб меня в объятья и поцеловал. Все, с кем я встретилась так или иначе, пришли меня проводить. На нас обращали внимание. Я шарила глазами по лицам, по сторонам. Маленькая надежда еще оставалась. Пока поезд не тронулся, есть надежда.

Но вот уже показался состав, свистит и подползает к перрону. Все, он не пришел. Тяжело и безнадежно на сердце. Ленка понимающе смотрит на меня и хлюпает носом. Вовка берет мою сумку:

— Какой вагон? Место?

Мы удачно рассчитали и встали, где надо: мой вагон остановился прямо возле нас. Я не знаю, сколько будет стоять поезд, но решаю сразу попрощаться со всеми и войти в вагон. Молоденький проводник удивленно присвистнул:

— Это все вас провожают? А вы кто?

— Женщина, — отвечаю.

Вовка занес сумку:

— Какое место?

В билете место не указано. Проводник с широким жестом предлагает:

— Занимайте любое. Вагон почти пустой. Хотите, новое купе открою?

— Хочу.

Пока он открывает купе, а Вовка заносит сумку, я обнимаюсь и целуюсь с провожающими. Ленка ткнулась в щеку:

— Сестреночка! — всхлипывает она. — Осталась бы, как хорошо бы нам было…

— Не рви душу, — прошу я, сама хлюпая носом.

Вот, кажется, и все. Я обвожу всех взглядом уже из тамбура вагона и машу рукой:

— Идите, не ждите отправления! — и вхожу в свое купе.

Хочется рыдать, выть, но я не могу. Какой-то парень, должно быть, сосед, заглянул ко мне и поздоровался:

— Кажется, одни едем!

Я не поддержала разговор, закрыв перед его носом дверь. Подхожу к окну — ничего не видно в темноте, кроме редких огней вокзала. В коридоре какое-то движение, дверь моего купе вдруг с грохотом распахивается, и в освещенном проеме возникает Борис. Я молча приникаю к нему и замираю.

Проводник обеспокоенно всунулся:

— Провожающих прошу покинуть вагон: через три минуты отправление.

Борис, не оглядываясь, бросает:

— Не бойся, выскочу.

Тот исчез. Мы целуемся жарко, исступленно, пытаемся что-то сказать друг другу.

— Ты ушла, у меня прихватило сердце, думал концы отдам!..

— У меня тоже болело сердце. Прости меня, прости…

— Ты только не плачь, не надо…

— Можно, я буду тебе писать, а то сойду с ума от тоски?

Он кивает и еще крепче прижимает меня к себе:

— А мне что делать?

— Пожалуйста, только не старей! Живи…

Поезд дергается, я волнуюсь:

— Тебе пора идти!

Борис что-то вспомнил, достает из кармана магнитофонную кассету:

— Записал для тебя.

А мне нечего, совсем нечего подарить ему. Тут меня осеняет. Я снимаю с шеи золотой крестик, который ношу много лет, надеваю ему. Кажется, уже тронулись. Последний, отчаянный поцелуй, и он выскакивает уже на ходу. Проводник закрывает дверь и облегченно вздыхает.

Я сижу одна в темном купе, за окном плывут черные силуэты станционных пакгаузов, а вот где-то там, в темноте, вагончик Бориса. Нет даже сил проводить глазами родные места, да и не видно ничего. Редкие огни пробежали мимо, стало совсем темно. Однако я чувствую, что со стороны коридора за окном проплыла школа, пятиэтажки, больница, река, Узкое место. Я вижу все это внутренним взором.

Проводник зашел, чтобы взять билет и деньги за постель. Еще он вежливо поинтересовался:

— Чай будете?

— Нет, спасибо.

Скорей бы лечь и уснуть. Но сон не идет! Рано для меня, только одиннадцать часов. Мысленно браню себя: "Ну, и чего раскисла, тоскуешь, как об утерянном рае? Тоже мне рай! Пристанище нехристей, алкоголиков и торгашей!"

Не помогает. Не срабатывает и анекдот про червя или лягушку (разные варианты есть), которые вылезают из дерьма (или болота) и спрашивают у родителей, почему они живут здесь, если им так плохо? А родители отвечают: "Это наша Родина". Переврала, конечно, но я все анекдоты перевираю, потому что не запоминаю.

Родина… Оказывается, действительно, есть какая-то сила, влекущая в мир детства и отрочества. И пусть ничего знакомого из теплого "вчера" не осталось, притягательная сила родного места от этого не слабеет. Есенин болел этим всю жизнь, бредил возвращением в тот гармоничный мир, где он оставил цельность и ясность. А ведь это все в нас самих заключено…

Для меня притягательная сила родины возросла основательно из-за Бориса. Он, наверное, прав, оставаясь здесь. Покинув родные места, он что-то в себе потеряет или утратит, как Есенин, цельность и ясность. Я-то упорхнула в самом нежном возрасте, становление мое пришлось уже на Москву. А каково Зилову, прожившему почти всю сознательную жизнь в одном месте? Я и то с кровью и мясом отрываюсь от родного края и родных людей, хотя давно уже не живу здесь…

Но как, как мне теперь смотреть на мир, как вернуться к обычным делам без него?.. Горло перехватывает спазм, душа ноет, как больной зуб, сердце сжало тисками, даже пот на лбу выступил. Не хватало еще умереть от разлуки! Так не бывает. Это только в романах сентиментальных разные Вертеры да Бедные Лизы умирают от любви. Мне, почтенной матроне, вовсе не к лицу.

Достаю Гумилевский сборник, включаю лампочку над головой, загадываю на Бориса. Открываю назначенную страницу и читаю нужную строфу:

Но всего мне жальче,

Хоть и всего дороже,

Что птица-мальчик

Будет печальным тоже.

Я выключаю свет, закрываю глаза, чувствуя, как слезы холодными струйками затекают в уши, и желаю только одного: чтобы сознание оставило меня хотя бы на эту ночь, иначе сердце разорвется от боли.