Москва встретила путешественников пасмурным небом и мелким дождем. Вероятно, это было компенсацией за столь удачный путь: дороги сухие, лошади свежие, смотрители угодливые (совершенно невиданное явление!), так что на третьи сутки они были уже в Москве. И все последующие дни, загруженные устройством, заботами, визитами и подготовкой к свадьбе тоже можно было счесть компенсацией за роскошное лето.
Небольшой домик Львовых торцом выходил на Пречистенку, а фасад же и вся усадьба с флигелем, конюшнями и всякими хозяйственными постройками располагались в переулке. Был даже небольшой сад, жалкое подобие приютинского. Лизавета Сергеевна любила этот дом, он принадлежал еще ее родителям. В двенадцатом году сильно погорел и был восстановлен, пристроена мансарда.
Лиза была совсем ребенком, но хорошо помнила, в каких страшных руинах предстала Москва, когда ушли французы, и ее семья вернулась на родное пепелище. Вся Пречистенка изрядно пострадала, но отстроилась удивительно быстро. Когда же Лизавета Сергеевна воспитывалась в институте, потом вышла замуж и окончательно перебралась в Петербург, она тосковала по дому и уговаривала мужа переехать в Москву. Однако пока генерал служил, об этом не могло быть и речи, Лизавета Сергеевна изредка приезжала в Москву навестить родных, а затем — чтобы проводить их в последний путь. Дом опустел; дворник Фома, нянька Василиса да ключница Настасья остались ждать хозяев и блюсти порядок, а уж как обрадовались, когда Львовы, наконец, перебрались в Москву. После декабря двадцать пятого года в Петербурге сделалось душно: многие друзья и родственники генерала оказались причастны к бунту, осуждены и сосланы. Сам Владимир Петрович ушел в отставку, и больше ничто не мешало ему уважить просьбу супруги.
И вот теперь, стоило Лизавете Сергеевне после долгого отсутствия вдохнуть знакомый запах, погладить старые изразцы, пройтись по анфиладе маленьких, уютных комнаток, как душевная буря улеглась, показалось, что все, как прежде, просто и спокойно в ее жизни, и нет ничего важнее сейчас, как послать за Ниной, которая, должно быть, давно в Москве, гостит у тетушки Алины и ждет не дождется возвращения семьи. Прошла и тяжесть, давившая на сердце после расставания с Nikolas.
В тот момент у нее хватило мужества не заплакать, а прибегнуть к рассудительности и здравому смыслу. Раскланявшись с доктором и попрощавшись с детьми, которые с порога бросились показывать ему дом, Мещерский, заметно волнуясь, попросил Лизавету Сергеевну уделить ему несколько времени.
— Я хотел бы говорить с вами наедине, — добавил он, видя, что все присутствующие заинтересованно слушают.
— Хорошо, — несколько смешалась дама. Она провела Мещерского в свой кабинет, где прислуга только сняла чехлы с мебели и стерла пыль. Сев за стол, она заранее предотвратила все попытки сблизиться с Nikolas, он это понял и, еще более волнуясь. Стал говорить:
— Я должен вам сообщить, что писал отцу и просил его разрешения на брак.
— ?!
— Я не назвал вашего имени, писал только о своей любви к вам и желании навсегда соединиться с вами. Отец ответил категорическим отказом. Более того, он пишет, что мне рано жениться, я еще не послужил отечеству и ничего не совершил. Если же нарушу его запрет и женюсь помимо его воли, он откажет мне в наследстве. Отец добрый и умный, я уверен, если он узнает вас поближе, то непременно благословит нас. Я хотел писать ему и убеждать, но решил это сделать при встрече. Встревоженный моими намерениями, отец, кажется, собирается приехать в Москву.
Лизавета Сергеевна не была готова к такому повороту.
— Nikolas, вы, очевидно, не берете в расчет мое согласие и говорите о браке, как о чем-то давно решенном между нами.
Мещерский тем не менее продолжал:
— Я должен был испросить отцовского благословения. Если же он определенно не захочет меня понять, я брошу университет и пойду на военную службу, чтобы вовсе от него не зависеть!
— Nikolas, вы, кажется, не слышите меня или не хотите слышать? Я не давала вам согласия на брак и по-прежнему считаю это невозможным.
Мещерский помолчал, потом тихо спросил:
— Но ведь вы любите меня, по крайней мере так говорили. Или все же нет?
Лизавета Сергеевна вновь смешалась.
— Да, и ничего в моем чувстве к вам не изменилось. В любви, видимо, нет возраста, но не в браке. Подумайте же, Николенька, через десять-пятнадцать лет вы все еще будете красивым молодым человеком, а я!.. — ее горло перехватила судорога, и она не смогла договорить.
— Есть вещи, которые не подвластны разрушительной силе времени, не так ли? — Мещерский смотрел сурово и непреклонно. — От того, что ваши щеки лишатся румянца, вы не перестанете быть моей любимой, той, какой я вас знаю сейчас.
— Вы ничего еще не знаете об этом, ничего! — возразила дама, тронутая его верностью и чувствуя, что теряет твердость духа. — Вы очень молоды, и жизнь представляется вам долгой, бесконечной, а она такая короткая… Если вы ошибетесь — по молодости это простительно — у вас еще будет возможность все исправить, переиначить; мне же ошибка станет смертным приговором. Я не имею права на это, я не одна, поймите же! И помогите, я действительно вас люблю и мне трудно говорить это сейчас.
Мещерский внимательно слушал ее, при последних словах он сделал попытку приблизиться, но Лизавета Сергеевна властным жестом остановила его.
— Да, теперь я хочу просить вас о помощи.
— Все, что будет вам угодно! — уверенно произнес Nikolas.
— Обещайте, что постараетесь не бывать у нас, это поможет и мне и вам. Если вы действительно любите меня, как говорите, то исполните это. Поверьте, так будет лучше для всех, — сейчас она сама верила в это.
Мещерский молчал, играя скулами.
— Обещайте же.
— Хорошо, — медленно произнес Nikolas. — Насколько я понимаю, вы отказываете мне от дома…
Лизавета Сергеевна окончательно расстроилась:
— Вы сами убедитесь, что время и разлука излечивают от всего!
— Да, конечно, — холодно ответил Мещерский и, поклонившись, вышел.
«Вот и все», — подумала Лизавета Сергеевна. Облегчения она не испытывала, только все ту же тяжесть, которая давила на сердце. И даже открытие, что письмо, прочитанное ею пред отъездом из имения и принесшее ей столько горя, писалось Мещерским не Кате, а, скорее всего, отцу, нисколько не смягчило этой тяжести…
Нина приехала очень скоро, будто только и ждала, когда за ней пришлют. Началась веселая суматоха: столько всего надо было рассказать, показать. Но главный разговор отложили на вечер. Лизавета Сергеевна еще никак не могла решить, что делать с Ниной, ей необходимо было с кем-то посоветоваться. Она еще раз прошлась по дому, дала кое-какие распоряжения. Нужно было помочь Палаше разобрать вещи, похлопотать об ужине. А главное — заглушить окончательно мысли о Nikolas, об обиде, нанесенной ему…
Первый визит нанесла Марья Власьевна Аргамакова, дама из породы всемогущих московских тетушек, заправляющих в обществе всеми делами, и семейными, и государственными. Она доводилась дальней родственницей покойному генералу; в шестьдесят лет была бодра, деятельна и легка на подъем. Прослышав от тетушки Алины о возвращении Львовых и, как всегда, не дожидаясь приглашения, Аргамакова явилась с визитом, или на разведку.
Дом наполнился ее громким, властным голосом, Марья Власьевна успевала все подмечать, всем дать указания, включая и самих хозяев. С порога она одновременно выругала, впрочем. довольно добродушно, дворника за пыль, своего лакея за нерасторопность, расцеловала девочек и достала из ридикюля какие-то безделушки в подарок, Аннет сунула горсть конфет. Завидев спустившуюся из своих покоев хозяйку, Марья Власьевна встретила ее громкими замечаниями:
Что это ты, мать, все в девушку рядишься? Корсеты, локоны, цветочки, бантики! Тебе уж в пору чепец с лентами да за вязанье! Ну, здравствуй, — они расцеловались по московскому обычаю. — Однако хороша, хороша, деревня пошла на пользу. Ну, с невестой вас!
Лизавета Сергеевна не выразила удивления, зная, как быстро разлетаются по Москве все новости и слухи. Приглашая гостью в столовую, куда уже принесли самовар, она спросила:
— Одобряете ли выбор, Марья Власьевна? Я долго сомнвалась, но доктор Крауз видится мне очень порядочным и деловым, к тому же с капиталом.
Аргамакова по-хозяйски расположилась за чайным столом, подгоняя прислугу. Маша, как всегда, помогала разливать чай.
— Позволь, как же, давеча я слышала у Ахросимовых, что жених — молодой Мещерский, племянник Авдотьи Федоровны?
Лизавета Сергеевна уронила ложечку на пол, а Маша перелила чай, не повернув вовремя кран у самовара.
— Вовсе нет, он просто гостил у нас, — пролепетала хозяйка.
— Гостил? А? — непонимающе уставилась на нее Марья Власьевна.
Тут вступила Маша:
— Марья Власьевна, я выхожу за Крауза, свадьба на Покров.
— Что ж, матушка, из наших никого не нашлось, что за немца идешь?
Маша строго взглянула на Аргамакову:
— Он из наших, немец только по фамилии.
— Все равно немец, будь хоть в десятом колене. Вон тут, на Остожье, у немцев-профессоров Заведение лечебных вод, кажется. Не его ли? Все с ума посходили, лечатся. А откуда, спрашивается, в Москве минеральные воды? Чай, не Кавказ…
— Так искусственные же, — отвечала Лизавета Сергеевна.
Однако марья Власьевна вернулась к интересующему ее вопросу.
— А Мещерский-то все был бы лучше. Он и богат, и родовит, и хорош собой. Или не приглянулся? — Марья Власьевна пихнула Машу в бок.
— Я Ивана Карловича люблю, — твердо ответила Маша и, покраснев, посмотрела на маменьку.
Аргамакова обняла ее и громко расхохоталась:
— Ну-ну, не сердись, душа моя! Бог с ним, пусть будет Иван Карлович. Только досадно мне, что такого жениха упускаете. На нашей ярмарке невест его быстро приберут к рукам. А у вас еще невесты подрастают.
Лизавета Сергеевна обожгласт чаем. Чтобы перевести разговор в другое русло, она сказала:
— Кстати, о Нине. Мне необходим ваш совет, Марья Власьевна.
Накануне этого визита на переговорила с Ниной и обещала скоро дать решительный ответ на ее просьбу отпустить в Петербург. Плохо спала ночь и все думала, как поступить. Страшно за дочь, которая выросла дома среди любящих и родных людей. Нина доверчива, слишком чувствительна и искренна. К тому же еще влюблена, судя по всему, и именно это стало основной причиной ее тяги к Петербургу.
За лето, правда, Нина изрядно повзрослела и изменилась, сказывалась дружба с княжной Ольгой. Нина читала Бальзака, бредила двором и была где-то далеко. Лизавету Сергеевну тревожило это, хотя она понимала неизбежность ухода детей из дома в положенный срок. Знала, что невозможно прожить за них жизнь и уберечь от ошибок. Это их жизнь, их ошибки. Зная прекрасно настойчивый нрав дочери, Лизавета Сергеевна понимала, что можно только помочь, но не изменить. Во власти матери было запретить, отказать, но это, скорее всего, только усугубило бы отчуждение. Оставалось молиться, чтобы Господь уберег девочку от страшных разочарований, от светского разврата, от опустошения, от соблазнов, от измены самой себе. Оставалось надеяться, что воспитание, полученное Ниной, дало ей неплохую жизненную основу, и это ей поможет…
Нину придется отправить в Петербург. Нелегко далось матери такое решение. Но оставалось еще конкретное его воплощение. Кто повезет Нину, кто будет хлопотать там, при дворе? Девочка уверяла, что княжна Ольга ждет ее с нетерпением и будет говорить о ней с Александрой Федоровной, но этого, безусловно, мало.
Такими заботами Лизавета Сергеевна поделилась с Аргамаковой, надеясь на добрый совет. И правильно сделала: оказалось, что Марья Власьевна дней через десять собиралась в Петербург по своим делам. В ее планы входило остановиться у родственницы, княгини Павловской, что тоже было на руку. Все устраивалось как нельзя лучше.
— Ты, матушка, займись гардеребом для девицы: чай, в столицу везем, императрице представлять, чтоб не выглядела купеческой дочкой. Покажем, что и мы здесь не лыком шиты. Собери все необходимое, да пошли человека на Мясницкую, в дилижансовую контору, пусть узнает, ко каким дням в Петербург отбывают, — вдохновенно распоряжалась Марья Власьевна, а Лизавета Сергеевна наблюдала за Ниной, лицо которой, обычно отрешенное, теперь осветилось живейшей радостью. Нина все поняла и благодарно улыбалась маменьке.
Дни понеслись. Сборы Нины в дорогу, подготовка к свадьбе. У детей начались классы. К Пете пригласили университетских профессоров: на будущий год он держит экзамен на естественный факультет, по примеру Николеньки Мещерского. Петя много занимается, а по вечерам частенько наведывается в уютный домик на Остоженке, где живет у своей тетушки Nikolas. Он старается об этом меньше говорить, чувствуя, как все непросто с Мещерским.
Визиты родственников и знакомых, магазины и модистки, выезды на ближние дачи, если задастся погода, — привычный ритм, привычная размеренная жизнь…
Крауз бывал в доме Львовых каждый день, принимал посильное в свадебных хлопотах. Венчальное платье Маши было почти готово, проводились последние примерки. Крауз поднес невесте роскошные жемчуга: фермуар и серьги. До свадьбы оставались считанные дни. Венчаться решили в родном приходе, в Троице на Зубове, которая была в двух шагах от дома, а праздничный ужин готовился в доме Крауза в Гагаринском переулке, тоже неподалеку. Лизавета Сергеевна и доктор вместе писали рядную, составляли списки приглашенных, отпечатали в типографии красочные приглашения и разослали их.
— Вот еще бы вас, любезная теща, выдать замуж, и тогда я был бы абсолютно счастлив, — сказал однажды Крауз.
— Что это, Иван Карлович, в голову вам приходит?
Доктор поцеловал даме ручку и продолжил:
— Не нравитесь вы мне в последнее время, сударыня. Побледнели, пожелтели, глаза потухшие, худеете — нехорошо!
— Ну, спасибо! Однако вы очень любезны, — хотела пошутить Лизавета Сергеевна, но произнесла это с неподдельной горечью.
— Говорю не с целью обидеть, а как доктор. Вижу, грустите много, из лица ушла жизнь, хмуритесь часто, раздражаетесь или надолго замираете в безразличии — на вас это не похоже. С тех пор, как мы вернулись из имения, я не слышал вашего смеха. Мещерский куда-то исчез. Что происходит?
— Не вижу здесь никакой связи, — раздраженно ответила дама. Крауз поднял брови и умолк. Лизавета Сергеевна посмотрела на него глазами, полными слез, в ее голосе послышалось глубокое страдание.
— Девочки уходят из дома, я остаюсь совсем одна: Аня мала, а Петя… у него своя жизнь, свои интересы.
— Вам надо выйти замуж, — мягко повторил Крауз. — Вы молоды и хороши собой, к чему хоронить себя? Брак вернет вам жизнь и прежнее очарование. Стоит только решиться, как…
Лизавета Сергеевна перебила его:
— Ах, все это старая песня, — и тут же поправилась: — Простите меня, я нездорова.
— Перед вами доктор, сударыня.
Она поколебалась и с трудом произнесла:
— Нет, мне нужен другой доктор. Посоветуйте, Иван Карлович, кого-нибудь, кто по женской части пользует.
— Непременно. Сейчас же напишу записку к моему коллеге, доктору Рейссу. Он вас примет.
Крауз долгим сочувствующим взглядом смотрел на собеседницу.
15 октября.
Давно не бралась я за свой журнал. Столько пережито, столько радостных и печальных событий, всего уж не упомнить. Одно мне стало очевидно: за единый миг счастья мы платим долгими годами страданий и тоски.
Уж выпал снег и снова растаял. Холодно, неприютно (опять жалкий каламбур!), одиноко. Будто и не было волшебного лета. Жизнь идет, но все мимо меня. Я будто умерла: это тень ходит, разговаривает, сердится, ест, читает, а меня нет, моя душа умерла или спит где-то в хрустальном гробе, как царевна из сказки Пушкина…
Попытаюсь восстановить события по памяти. Свадьба Маши, венчание, которое я испортила, хотя все уверяли, что это не так. Потревожила всех, но праздник удался. Маша в своем платье была подобна небесному созданию, лицо ее сияло неземной красотой, будто действительно за плечами ее стоял Ангел… И доктор преобразился перед алтарем, какие-то сокрытые духовные силы проявились в его чертах, он похорошел и просветлел пред таинством, будто и его коснулся Ангел крылом. Хор звучал сообразно случаю, высоко, мощно и необыкновенно трогательно. Я не могла удержать слез…
Когда уже новобрачные под венцами обошли вокруг алтаря и обменялись кольцами, мне сделалось душно. Приступы дурноты все чаще повторяются и все некстати. И тут я заметила в толпе родственников бледное лицо Nikolas. Дальше не помню: я потеряла сознание. Очнулась уже в карете, меня довезли до дома и уложили в постель. Я не поехала к Краузу на торжественный ужин, но потом узнала, что там был Nikolas, Маша с женихом послали ему приглашение, не сказав мне ни слова. Скорее всего, они это сделали ради меня.
Через несколько дней после свадьбы Марья Власьевна увезла Нину с новой горничной и объемным багажом в Петербург. Мы условились, что они будут писать каждую неделю, сообщать о продвижениях и обо всем, что им интересно.
Нина волновалась перед отъездом, беспокоилась о моем здоровье и очень радовалась близким переменам в ее жизни.
— Маменька, я вас очень-очень люблю! — сказала она, целуясь на прощание. Я перекрестила мою дорогую девочку и мысленно помолилась о благополучном пути. Теперь жду известий. Послала с Ниной, кроме прочих, письмо Тане, чтобы не оставила заботой и помогла, коли понадобится.
А теперь о самом главном. Мои предположения подтвердились: я беременна. Доктор Рейсс определил это наверное. Трудно передать, что почувствовала я тогда: и безумную радость (сбылась самая заветная мечта!) и одновременно страх, испуг перед будущим… Почему-то уверена, что это будет сын: все признаки, как о ту пору, когда я носила моих мальчиков. С девочками я так не страдала. Я уже люблю его, моего маленького ангела. Самое горькое чувство — от сознания, что он в блуде зачат и рожден будет вне закона. Какая судьба ожидает бедное создание?
Я никому не открылась, даже доктору Краузу. Тяжко одной нести груз тайны, и все острее и острее тоска по отцу моего будущего младенца. Ничего не могу поделать с собой: моя любовь все сильнее и только окрепла за дни разлуки. Теперь это чувство приносит мне неизъяснимые страдания. Каждое упоминание о Nikolas больно ранит истерзанную душу. Впрочем, я мало знаю о нем. Петя давеча проговорился, что его без переэкзаменовки зачислили на последний курс университета. Я так благодарна детям, что не докучают расспросами, они удивительно чутки, мои дети…
Я перестала выезжать, да и не с кем: девочки не со мной. На детские утренники Аню и Петю возит англичанка. Я погрузилась в домашние хлопоты, стала безразлична к себе. Только он, маленький комочек, который живет во мне, стал средоточием всей соей жизни. Но по ночам, когда сон долго нейдет, я грежу о самом нежном, о самом родном, о самом любимом… И теперь невозможно поверить, что он где-то есть, что кто-то слышит его дивный голос, смотрит в его ясные глаза, может, даже целует его родинки, как я когда-то, касается его рук. Кто, кто? Почему это не я? В памяти всплывает каждая мелочь, сдержанная улыбка в уголках губ, интонации его голоса. Я мысленно воссоздаю в памяти и переживаю заново каждую нашу встречу. Вспоминаю с телесной тоской его сильные, ласковые руки, его теплые губы, долгие поцелуи. Теперь частица этого любимого существа живет во мне, что может быть прекраснее и желаннее? О, как хочется, чтобы мой малыш походил на него! Конечно, он обязательно будет его маленькой копией. Я знаю, если мать сильно этого желает, так и получается…
Слезы капали на бумагу, чернила расплывались. Совсем слаба стала, подумала Лизавета Сергеевна. Не успела она поставить точку, как в дверь кабинета постучались, и вошел слуга с докладом:
— Господин Мещерский просят принять!
Она вцепилась в подлокотники кресел так, что побелели костяшки пальцев. «Боже, я совсем не убрана!» — мелькнула мысль. Скрепившись духом, хозяйка ровно отвечала:
— Проведи его в гостиную, пусть ждет, — и поспешила к себе, чтобы переодеться и причесаться.
Пришлось вызвать Палашу: руки не слушались, и сердце падало куда-то. Перебрав несколько платьев она остановилась на шелковом бежевом. Палаша удивленно смотрела на разор, царивший в комнате.
— Скорее, скорее! — твердила Лизавета Сергеевна, лихорадочно прилаживая шиньон.
— Матушка-барыня, дайте-ка я сама. И зашнурую, и причешу. Не убивайтесь так, не на пожар, успеем.
Лизавета Сергеевна отдалась в руки горничной. Сев перед туалетным столиком, она увидела в зеркале постаревшее лицо: опущенные уголки губ, синева под глазами, нездоровая бледность, тусклый взгляд. «Он не должен видеть меня такой!» — прошептала бедная женщина и принялась оживлять черты при помощи всяких женских хитростей. Через четверть часа перед зеркалом стояла привлекательная молодая дама в нарядном платье с туго затянутой талией. Глубоко вздохнув, она поспешила вниз, в гостиную. Палаша, изнывая от любопытства, следовала за ней на безопасном расстоянии.
Навстречу Лизавете Сергеевне с кресел поднялся высокий худощавый мужчина лет сорока пяти с неуловимо знакомыми чертами. Чуть вытянутое лицо с раздвоенным слегка подбородком, темные волосы, не знающие щипцов парикмахера с сединой на висках, по-юношески стройная шея, рисующаяся в распахнутом вороте белоснежной рубашки, с изысканной небрежностью завязанный галстук. Пока Лизавета Сергеевна переживала разочарование и вопросительно разглядывала его, незнакомец заговорил:
— Сударыня, позвольте представиться: Алексей Васильевич Мещерский. Покорнейше прошу простить за самовольное вторжение, но мои дела не терпят отлагательства.
Дама медленно опустилась на софу и еле выговорила:
— Я слушаю вас.
Ее разочарование было столь велико, что предисловие к речи старшего Мещерского она пропустила мимо ушей, уловив только самую суть. Алексей Васильевич говорил, что решил ехать в Москву, узнав о намерении Nikolas жениться. Приехать раньше не мог, пока не собрали урожай. Теперь же он застал Николая совсем в других настроениях: тот сообщил о намерении оставить университет и отправиться на Кавказ, в действующую армию.
— Как на Кавказ? — жалобно переспросила Лизавета Сергеевна.
— О женитьбе, заметьте, больше ни слова, — продолжал гость. — Я грозился лишить его наследства, коли он женится, не окончив курса.
— Но как же, ведь он уже не дитя и мог бы сам решить свою судьбу! — вдруг возмутилась дама.
— Вот он и решил, — опять как-то узнаваемо усмехнулся Алексей Васильевич.
— А что же вы хотите от меня? — испуганно спросила Лизавета Сергеевна.
— Сударыня, я знаю, с каким почтением относится к вам мой сын. Вы, очевидно, принимаете в нем участие и наверняка вам известно имя той особы, на которой хотел жениться Николай. Мне необходимо убедиться, что его новое решение не связано с моим отказом.
— А если связано, вы переменитесь?
— Нет. Но я надеюсь, что его избранница прольет свет на нынешнее состояние моего сына. Скажите, кто она? Кто-нибудь из ваших дочерей?
Лизавета Сергеевна в замешательстве молчала. В иные времена она бы нашлась, как поставить на место дерзкого гостя, но теперь…
— Алексей Васильевич, Nikolas не давал мне полномочий вмешиваться в его личные дела. Расспросите обо всем его самого.
— Он не желает ничего объяснять. Что вы знаете об этом деле? Он не мог не посвятить вас в свои планы, — гость был неприятно резок и настойчив.
— Но я очень давно не видела Николая Васильевича…
Старший Мещерский удивленно посмотрел на нее, что-то обдумывая.
— Вы отпустите его на Кавказ? — замирая, спросила дама.
— Полноте, сударыня, вы сами изволили выразиться, что он не дитя. Николаю вот-вот исполнится двадцать один год. Остановить его я не смогу, но мне удалось взять с него слово, что до зимних вакансий он ничего не предпримет. Слово он сдержит, за это я ручаюсь.
«Да, — с грустью подумала Лизавета Сергеевна, — обещания он выполняет». В дверь просунулась Палаша и вопросительно взглянула на хозяйку.
— Что, Палаша?
— Велели сказать, что самовар на столе.
Лизавета Сергеевна предложила гостю чай, а потом он остался и на ужин. Незаметно они увлеклись беседой о ведении хозяйства в имении, о воспитании детей, потом перешли на литературные темы и даже немного пофилософствовали. А началось все с черничного варенья, которое подали к чаю. Лизавета Сергеевна оценила ум и знания, которыми несомненно обладал ее собеседник, но где-то в глубине души она признавалась себе, что все это время искала сходства, находила и наслаждалась этим своеобразным напоминанием о Nikolas.
Алексей Васильевич, в свою очередь, все с большим интересом всматривался в ее лицо и даже в завершении вечера попросил хозяйку спеть.
— Николай мне писал о вашем даровании, а уж он-то разбирается в музыкальных премудростях.
Лизавета Сергеевна впервые со дня возвращения в Москву вспомнила о гитаре и не испытала к ней отвращения. Аня и Петя обрадовались этому и потихоньку доставили инструмент в гостиную.
За окном гудел ветер, грязь мешалась со снегом, а в доме на Пречистенке трещал огонь в печи, изразцы отдавали тепло. Лизавета Сергеевна пела, улыбаясь довольным детям, и вдруг ощутила, как уютно в доме, и в общем все хорошо, хорошо… Вот кабы еще рядом сидел Николенька, и снова можно было упиться тем, что Байрон назвал «музыкой лица», а после насладиться теплом и молодой силой любимого, совсем раствориться в нем, забыв о себе… Черты ее ожили, голос передавал любовную тоску, а пенье несло облегчение, как слезы.
По выражению лица Алексея Васильевича трудно было догадаться, какое впечатление произвели на него романсы хозяйки, но он надолго задумался. Пока Лизавета Сергеевна благословляла детей на ночь, гость, испросив разрешения, курил трубку, молчал, затем очнулся и спросил:
— Однако, возвращаясь к моему делу, как вы думаете, сударыня, что вынудило Николая забыть о женитьбе и бредить Кавказом?
Лизавета Сергеевна почувствовала, что краснеет:
— Возможно, отказ его избранницы?
Алексей Васильевич внимательно посмотрел на нее:
— Отказ? Николай не из тех, кого легко сбить с толку, обычно он добивается своего.
— Как это «обычно»?
Гость поправился:
— Разумеется, речь идет не только о женщинах. Я уверен, что зимой он отправится на Кавказ, и я уже не смогу этому воспрепятствовать. Для меня важно, чтобы сын завершил курс, а там пусть хоть в Турцию, хоть в Америку, коли ему так надо! Послужить ему не мешает, иначе не сделаться мужчиной.
— Но там убивают! — возмутилась Лизавета Сергеевна.
— Хорош солдат, который пули боится! — усмехнулся Мещерский. — Мужчина создан для войны. Я говорил ему об этом, когда советовал идти в полк, но он распорядился иначе…
В голосе отца слышались нотки уважения и восхищения сыном. Хотя и раздражения тоже. Оба они являли собой воплощенную мужественность и, очевидно, найти общий язык могли, но шли к этому трудно.
— А если Nikolas жениться сейчас, вы лишите его наследства? Из-за каких-то нескольких месяцев, которые осталось ему учиться? — спросила дама.
— Да. Так было условлено. Впрочем, возможно, я отступлюсь от своего слова, если поближе узнаю его избранницу, — Алексей Васильевич еще раз пытливо всмотрелся в лицо потерянной Лизаветы Сергеевны. Она молчала, кусая губы. Гость поднялся с извинениями, что так долго злоупотреблял гостеприимством хозяйки и утомил своим присутствием. Уже уходя, он остановился на пороге и спросил:
— Вы позволите бывать у вас, пока я занимаюсь здесь свои дела?
— Да-да, конечно, — поспешила ответить молодая женщина.
— Я не смог уговорить Николая представить меня вам: сослался на крайнюю занятость, — Алексей Васильевич насмешливо фыркнул и откланялся окончательно.
Вернувшись к себе и устало раздеваясь, Лизавета Сергеевна думала о том, что старший Мещерский скорее понравился ей, чем наоборот, что теперь многие черты любимого стали яснее, понятнее. Отослав горничную и погасив свет, она попыталась уснуть, но сон все никак не шел. Проползли томительные два часа, бедная женщина так и не сомкнула глаз. Решив больше не сопротивляться бессоннице, она встала, облачилась в пеньюар и присела к ночному столику, чтобы продолжить свои записи в журнале.
Теперь уже ночь, и я не могу спать после визита отца Николеньки. Как он напомнил мне родные черты, звук его голоса и даже усмешку! Разлука стала еще невыносимее. Что если Nikolas исполнит угрозу и поедет на Кавказ? Боюсь даже думать об этом! Можно не сомневаться, что такая разлука окончательно убьет наши отношения, навсегда… Впрочем, не того ли я хочу? Забыть о нем, тогда уйдет эта тягостная боль, которая лишает меня сил жить! Забыть… Господи, как больно. Но ведь эта маленькая жизнь во мне никогда не даст его забыть.
Тоска, обострившаяся ночью, как все чувства, подтолкнула страдающую женщину к решению написать Мещерскому. Одна только мысль, что она может навсегда потерять любимого и снова вернуться в одиночество, холод которого она в полной мере испытала только теперь, заставила Лизавету Сергеевну, обливаясь слезами, заполнить лист почтовой бумаги бессвязными строчками, сплошь усыпанными восклицательными знаками. Но она писала, и ей становилось легче: боль, тупая, нутряная, отступала постепенно. «Завтра, завтра он вернется и…» А что «и», об этом думать не хотелось. Только бы увидеть его, прикоснуться к его руке и увериться, что он есть, он живой, непридуманный!..
Не перечитав письма, Лизавета Сергеевна погасила свечу и сразу же уснула, только коснулась подушки. Во сне она летала. Не очень высоко, но все же отрывалась от земли и взмывала вверх.
Письмо не было отослано на другой день и на следующий тоже: Лизавета Сергеевна сожгла его на свече. Дело в том, что наутро, когда она только проснулась (довольно поздно), ей принесли записку от Алексея Васильевича, которой тот приглашал ее к своим родственникам на домашний вечер, устраиваемый в его честь. Думать было некогда: слуга дожидался ответа и чаевых. Первый порыв был отказать, но зыбкая надежда встретить там Nikolas решила все. Черкнув несколько слов, Лизавета Сергеевна отпустила посланца, наградив его полтиной. Мещерский — старший должен был заехать за ней в седьмом часу.
Она перечитала свое письмо к Nikolas и, сочтя его совершенно безумным, решила повременить с отправкой. Те пылкие признания и стенания тоски предполагали все же необходимость видеть глаза собеседника; это такая тонкая материя, и невозможно довериться листу почтовой бумаги. А вдруг Nikolas уже разлюбил ее, ведь он молод и едва ль не слишком жив, чтобы хранить верность без всякой надежды («А я лишила его всякой надежды!»)? Или его любовь не столь сильна, чтобы выдержать испытания? У мужчин все по-другому… Что если какая-нибудь юная особа уже вытеснила из его души воспоминания лета? Все эти раздумья и сомнения истощали Лизавету Сергеевну. Надо было встретить Мещерского, заглянуть в его глаза, и в них прочитать ответ. Только тогда она откроет свою тайну.
Глубокие размышления не помешали Лизавете Сергеевне основательно заняться подготовкой к вечеру. Она велела Палаше приготовить ванну с душистыми и успокоительными травами, принести из погреба лед для компрессов на лицо, долго раздумывала, какой выбрать наряд. Остановилась на белом газовом платье, соблазнительно открывающем роскошные плечи и грудь, похудевшие за последний месяц изрядно, но не потерявшие своей белизны и привлекательности. «Он не видел меня в этом платье», — невольно пронеслось в голове. Между короткими пышными рукавчиками и белыми перчатками до локтя оставалась тонкая полоска обнаженной руки. Платье убиралось живыми цветами и бантом на поясе, а на согнутые руки набрасывался газовый шарф. Атласные бальные туфельки без каблуков выглядывали из-под оборок, доходящих до косточки. Талия, затянутая в корсет, казалась невероятно тонкой, а корсаж имел форму сердечка. Бальный наряд весьма пристал Лизавете Сергеевне, в нем она значительно молодела и становилась похожа на фею. Еще прическа, целое искусство: завить локоны, вплести цветы, забрать волосы на затылке в шиньон.
К половине седьмого (в столовой пробили часы, играющие мелодию Генделя) платье было отпарено, Лизавета Сергеевна благоухала травами и тончайшим ароматом дорогих духов, локоны были завиты, корсет зашнурован. Тут-то и зазвенел колокольчик в прихожей: явился кавалер.
Сбросив на руки лакея свой бурнус и сняв цилиндр, он вошел в гостиную. Алексей Васильевич тоже преобразился: изысканный черный фрак, бархатный жилет, белоснежная рубашка тончайшего полотна, серые панталоны и — о, чудо! — чуть завитые волосы приподняты надо лбом. В руках он держал богатую трость с бронзовым набалдашником. Произнеся слова приветствия, гость одобрительно оглядел даму и предложил ей руку.
Их ожидала английская коляска с поднятым верхом, которая покатила на Поварскую, к богатому особняку князей Мещерских. В дороге они едва перебросились двумя фразами. Лизавета Сергеевна волновалась, зная, что ей предстоит знакомство со всеми родственниками Nikolas, и этого она боялась чуть не больше, чем встречи с самим Мещерским.
Подъезд был ярко освещен, кареты толпились, как будто затевался большой прием. Впрочем, так это и было. Домашний вечер отличался от блестящего бала лишь составом гостей, среди которых были только свои, тем, что князь и княгиня не встречали у парадной лестницы: все входили по-свойски, а также тем, что танцевали под фортепьяно, а не под оркестр.
Страхи Лизаветы Сергеевны были напрасны. Она сразу обнаружила знакомых, которые ласково ее приветили и занялись ею. Алексей Васильевич на время куда-то исчез, представив спутнице свою кузину Авдотью Федоровну, тетушку Nikolas, у которой тот проживал. Она являла собой добродушнейшее существо, была смешлива, кругла, носила на голове малиновый ток невероятных размеров и лорнет на цепочке. Из кармана ее платья выглядывала книга, так не вяжущаяся с обстановкой вечера.
Авдотья Федоровна выразила восхищение красотой и нарядом собеседницы, а так же с восторгом говорила о Пете, которого, по ее словам, она любит, как сына.
— Попомните мои слова, у этого молодого человека великое будущее, — повторяла она.
— А у вас есть дети? — поинтересовалась Лизавета Сергеевна, зная о ее вдовстве.
— Только дочь, мне далеко до вас: я рано овдовела. Да вон же она, вместе с Николашей и Сережей. Сонечка. Душенька, поди сюда, — позвала Авдотья Федоровна бледную, худенькую девушку, платье которой было увито цветочными гирляндами, а на лице, не лишенном юной прелести, застыло несколько брезгливое выражение. Обратившись в ее сторону, Лизавета Сергеевна неожиданно встретилась глазами с Мещерским, его странным, серьезным взглядом, который долгое время представлял для нее загадку. Сердце затрепыхалось под корсажем, как пойманная птичка. Оба студента были одеты в студенческие мундиры. Лизавете Сергеевне вдруг вспомнилось, что Сергей совсем перестал бывать у них в связи с Машиной свадьбой. И на венчанье он не явился, хотя получал приглашение…
Тем временем Соня приблизилась к матушке и присела в реверансе перед Лизаветой Сергеевной. Бедная женщина почувствовала себя «московской тетушкой», к которой возят на поклон начинающих выезжать девиц. Она говорила Соне что-то ободряющее, но когда следом за ней подошел Nikolas, почувствовала уже знакомый приступ дурноты. «Только не обморок!» — мысленно заклинала дама. В поисках поддержки она стала искать глазами в толпе Алексея Васильевича. Он будто почувствовал это, мгновенно оказался рядом.
— Мне нехорошо, уведите меня, где можно присесть, — шепотом попросила его Лизавета Сергеевна. Nikolas проводил их глазами, так и не сказав ни слова.
Алексей Васильевич при всей его внешней сдержанности проявил неподдельную заботу и участие. Усадив даму, он принес ей воды и не отходил ни на шаг, пока той не стало лучше.
— Эта Соня… они дружны с Nikolas? — спросила, наконец, Лизавета Сергеевна.
Старший Мещерский усмехнулся:
— Матушка жаждет выдать ее замуж за моего сына и даже, на мой взгляд, слегка сводничает.
— И как, успешно? — еле выдавила из себя Лизавета Сергеевна.
— Как видите, — он кивнул в сторону танцующей пары (танцы уже начались).
Несчастная женщина почувствовала себя еще хуже, однако самовольно продолжила пытку:
— Не из-за нее ли ваш сын едет на Кавказ?
Алексей Васильевич громко расхохотался, привлекая к себе внимание.
— Увольте, сударыня, я думаю, вам это лучше известно.
Богатая зала была ярко освещена, пестрела движущимися фигурами. Хозяйка дома, блестящая княгиня, увлекла за собой Алексея Васильевича. По тому, как она говорила с ним, кокетничая и ласково касаясь отворота фрака, можно было заключить, что их связывает давняя родственная дружба, если не что-то большее. Несколько раз они оглянулись на Лизавету Сергеевну, и она поняла, что говорят о ней, отчего ей стало совсем неуютно.
Неожиданно перед одинокой дамой вырос гусарский штаб-ротмистр, родственник князя, и щелкнул шпорами, приглашая на вальс. «О, Господи, и здесь эти гусары!» — недовольно подумала Лизавета Сергеевна, но не стала отказывать. Танцевать все же лучше, чем лицезреть, как это делает Nikolas со своей барышней. Штаб-ротмистр несколько нахальничал, но ему это сходило с рук, так как внимание его партнерши было приковано к юноше в студенческом мундире.
От назойливого гусара ее спас опять же Алексей Васильевич. Он предложил даме мороженого, проводил до стула и встал рядом. Сердце ее встрепенулось, когда она увидела, что Nikolas, усадив свою даму поближе к подругами, направился прямо к ним.
— Вы позволите, papa? — спросил он по-французски и протянул руку Лизавете Сергеевне. Стараясь сдержать дрожь, молодая женщина покорно оперлась на эту дорогую руку. Снова играли вальс, они танцевали недопустимо близко, но, очевидно, сами танцующие этого не замечали. Лизавета Сергеевна быстро отрезвела, услышав резкое:
— Я вижу, ваша страсть к гусарскому мундиру неистребима!
В сердце проник яд, ей стало холодно и одиноко. Но она не думала сдаваться:
— Как ваша к кузинам, с которыми вы росли!
Мещерский больно сжал ее запястье, глаза его потемнели:
— Вам доставляет удовольствие мучить меня? Что ж, я все же найду способ избавиться от вашей власти!
Все так же больно сжимая ее руку, Nikolas проводил даму до стула и, холодно поклонившись, быстро удалился. Она вновь стала искать глазами своего надежного кавалера, с кем единственно ей становилось спокойно, Алексея Васильевича. Чувствуя себя потерянной и обиженной, Лизавета Сергеевна невольно искала в его лице крепость и защиту. И он тут же объявился, будто только и ждал, хотя мгновение назад упоенно вальсировал с княгиней.
Музыка смолкла, княгиня обратилась к Nikolas с просьбой спеть что-нибудь. Соня села за фортепьяно, раскрыла ноты и заиграла Россини. Голос Nikolas зазвучал сильно, свободно. Исполнялась партия дона Базилио. Дыхания певцу немного не хватало, но это заметила, наверное, только самая пылкая поклонница Nikolas, которая ревниво следила за Соней и ее подружками.
— Однако он не в голосе, — прозвучало над ее ухом. Лизавета Сергеевна удивленно взглянула на отца Мещерского, который был явно разочарован.
— Вы слишком требовательны к сыну, — ответила дама, но сама почувствовала, что Мещерский поет несколько механистически, на публику. И втайне нехорошо порадовалась этому: она безумно ревновала. Пылкие, красноречивые взгляды Сони, которые та время от времени бросала на Мещерского, говорили о многом чуткому сердцу ревнивой женщины. Наблюдая эту немую игру, Лизавета Сергеевна не заметила, как все взоры обратились к ней.
— Просим вас, голубушка, — безукоризненно-светски улыбалась княгиня. Алексей Васильевич одобряюще кивнул. Лизавета Сергеевна поняла, что ее просят спеть. Пришлось сесть за фортепьяно и исполнить сложный романс Алябьева. Когда смолкли рукоплескания, Лизавета Сергеевна взглянула на Nikolas. Тот, склонив голову к Соне, казалось, внимательно слушает ее, однако его тяжелый, неулыбчивый взгляд остановился на певице. «Он ли это? — думала Лизавета Сергеевна. — Тот ли, кто восхищался моим пением и сравнивал с ангельским? Причина ли в ревности или так влияет город, светская обстановка?»
Настроение ее безнадежно испортилось, не спасало и присутствие рядом внимательного кавалера. Алексею Васильевичу едва удалось уговорить даму остаться ужинать. «Он меня больше не любит», — горько думала Лизавета Сергеевна, сидя за столом напротив Nikolas (так уж случилось!) и ловя его ускользающий взгляд. Она не могла проглотить ни куска и краснела при мысли, что еще утром готова была отправить пылкое любовное послание человеку, совершенно чужому, увлеченному сейчас интереснейшей беседой с кузиной Соней, и которому совершенно нет дела до нее, женщины, старшей его вдвое.
За столом говорили о «серой» литературе московских авторов, поставщиков мещанских и авантюрных романов в журнал «Библиотека для чтения». Поводом послужила книжка, выпавшая из кармана Авдотьи Федоровны. Алексей Васильевич определил эту литературу как чтиво для купеческих дочек и романтических вдовушек. При этих словах Nikolas взглянул на свою визави, и в глазах его появилась лукавая искорка.
— Ну и что, голубчик Алеша, не все же о высоких материях да об идеалах рассусоливать, — вступилась за свои романчики Авдотья Федоровна. — У ваших умных авторов герои все немощные: ни любить, ни жизнью насладиться по-человечески не могут. Все чего-то ищут, ищут, а жизнь проходит за картами, волокитством, да за пустыми разговорами. Только и подвигов — друга на дуэли прихлопнуть.
Пришел черед Лизавете Сергеевне лукаво взглянуть на визави. Авдотья Федоровна продолжала:
— А эти писатели, — она погладила переплет своей книжки, — на многое не замахиваются. О простом, о житейском пишут. О любви — не демонической, от которой реки закипают и скалы рушатся — а опять же о человеческой, тихой, но надежной.
Алексей Васильевич усмехнулся:
— Ну, сестрица, рассудила! А вы что скажите, Лизавета Сергеевна? Вам тоже греют душу эти доморощенные Отелло из Сокольников и Корсары из Марьиной Рощи?
Nikolas с интересом ждал, что она ответит. Дама, заметив это, немного замялась, но произнесла:
— Мне как-то не довелось прочесть ни одного такого романа. И авторы вовсе незнакомы.
— И поделом! — захохотал Алексей Васильевич. — «Я глупостей не чтец, а пуще образцовых».
Княгиня выразила удивление ничтожности предмета всеобщей беседы и заговорила о новых спектаклях и о таланте Мочалова. И тут Алексей Васильевич не удержался от язвительного замечания:
— Имел счастье видеть вашего плебейского трагика тому года четыре. Что, он по-прежнему в особо чувствительные моменты хлопает себя по ляжкам и дергает плечами?
— По-прежнему, — кивнул головой Nikolas.
Дамы напустились на них за своего любимца. Когда негодование стихло, Лизавета Сергеевна сказала:
— В прошлом году в Малом поставили «Ревизора». Вам непременно надо побывать, Алексей Васильевич.
— Да полноте, у них в афишах испокон веку только всякие «Железные маски» да «Комедии о войне Федосьи Сидоровны с китайцами» значатся. Неужли для Гоголя созрели?
Условились непременно побывать на спектакле. Вечер завершился оживленной беседой и картами. Далеко за полночь гости стали разъезжаться, вполне довольные собой и вечером. Даже Лизавета Сергеевна, ободренная заинтересованными взглядами Nikolas, немного развеялась.
Она все больше поддавалась мужскому обаянию старшего Мещерского, который ни на минуту не выпускал ее из поля зрения. Уезжали в шестиместной карете: Мещерские, Авдотья Федоровна с Соней и Лизавета Сергеевна. Ее завезли на спящую Пречистенку. Прощаясь, Авдотья Федоровна посетовала:
— Что это вы, душенька, у нас ни разу не были? Заезжайте без церемоний. Николаша, проси.
Nikolas вышел из кареты, чтобы попрощаться, а Алексей Васильевич прошел вперед, чтобы открыть двери даем. Nikolas задержал протянутую руку Лизаветы Сергеевны в своих руках и в свете фонаря она разглядела выражение лица юноши: ни тени насмешки или холодности. Глаза его блестели.
— Как вы прекрасны! — произнес Мещерский с глубоким вздохом. — Мне плохо без вас, Бог свидетель. Я никогда еще так не страдал. — И он склонился над ее рукой.
Лизавета Сергеевна дрогнула, но дверь уже отпирали, Алексей Васильевич ждал. Горячо пожав ему руку и поблагодарив за чудесный вечер, дама впорхнула в сени.
У себя в комнате, подгоняя сонную Палашу, Лизавета Сергеевна разделась и, только оставшись, наконец, одна, поняла значение слов Nikolas. «Ему плохо без меня!» — ликовало сердце, и тут же пришло раскаяние. «Я радуюсь его страданиям — любовь ли это? Печальные глаза любимого — разве это не моя боль?» Острая, материнская жалость к юноше, который оказался беззащитен перед свалившейся на него любовью, заполнила все существо любящей женщины. И все же уснула она с какой-то безотчетной радостью и невнятной надеждой…
Но дальше жизнь опять шла своим чередом. Алексей Васильевич всякий вечер заезжал к Лизавете Сергеевне то из Дворянского собрания, то из Английского клуба, то от Яра, куда он ездил слушать цыганский хор Ильи Соколова, а потом делился впечатлениями.
— Вам надо непременно это послушать, сударыня, непременно! Это ведь самое что ни на есть исконное русское! Поют цыгане, на своем языке, но за душу берет, будто в тебе самом сидит цыган. Точно, я всегда думал, что нам сродни это египетское племя, цыганщина, их чувственный надрыв. А как они «Лучину» выводят или «Вдоль по улице молодец идет»! Нет, вам надо это услышать. Поедемте? — уговаривал Алексей Васильевич хозяйку, и от него пахло шампанским и хорошим табаком.
— Как же я там покажусь? Это вам с руки на Тань да Стеш заглядываться, а дамы разве ездят в такие места? Увольте.
Мещерский — старший весело смеялся:
— Да полноте-с! Кто из нас пред Богом не грешен, перед царем не виноват? Ну-ну, шутка, не сердитесь.
Так вот однажды, зная наверняка, что Алексея Васильевича не будет дома, тоскующая женщина решила воспользоваться приглашением Авдотьи Федоровны и нанести ей визит. Была потаенная мысль при удаче объясниться с Nikolas и, возможно, открыть ему тайну. Все труднее было нести ее одной, даже Татьяне Дмитриевне она не могла довериться, боясь, что письмо попадет в чужие руки.
Тщательно, как всегда в стратегических случаях, продумав наряд и весь внешний облик, Лизавета Сергеевна оставила детей готовить уроки, взяла с собой человека с зонтом и пешком отправилась на Остоженку. Дул сильный мокрый ветер, зонт совершенно не спасал, поскольку ветер дул куда вздумается, разбрызгивая влагу. Капор намокал и тяжелел. «Куда я иду? Зачем? — возникли сомнения, — Nikolas не дал о себе знать ни разу с того вечера. Да полно, нужна ли я ему? Впрочем, я запретила являться ко мне, он держит слово…»
Пробираясь переулком и стараясь не наступать в лужи, Лизавета Сергеевна продолжала мучительно сомневаться. «Да люблю ли я его? Что общего у меня с этим мальчиком, совершенно чужим, которого я знала каких-нибудь два месяца?»
Дом Авдотьи Федоровны больше походил на мещанское жилье: деревянный, приземистый, в один этаж и в девять окон по фасаду. В сенях пахло квашеной капустой и дымом, как в деревенской избе. Лакей принял у Лизаветы Сергеевны капот и без доклада провел ее в гостиную, буркнув при этом:
— У нас не докладывают, приходи, кто хошь, хоть разбойник какой.
Дама облегченно вздохнула, когда увидела в креслах у лампы хозяйку, читавшую книгу. Та бурно и совершенно искренно обрадовалась Лизавете Сергеевне, тут же зазвонила, вызывая прислугу, и велела ставить самовар.
— Вы все романчики почитываете? — спросила гостья, чтобы о чем-то говорить.
— Грешна, люблю. Ах, как я рада, что вы забрели, наконец, к нам, голубушка! А я все спрашиваю у Николаши и у Пети, когда же вспомните о нас. Все недосуг, говорят.
— Ma tante, с кем это вы? — послышался голос Nikolas и в гостиную заглянул он сам, по-домашнему в одной рубахе, с распахнутым воротом и в светлых панталонах. Волосы отросшие с лета, нависали на лоб, он похудел, постройнел (или так показалось Лизавете Сергеевне), в его облике проглядывало что-то незнакомое. Увидев гостью, Мещерский смутился и, извинившись, исчез. Однако она успела поймать сияние, хлынувшее из его глаз в первую секунду, этого было достаточно, чтобы понять, как он рад.
К чаю Nikolas явился в щегольском сюртуке, причесанный, но с небритыми бакенбардами, что, впрочем, было ему к лицу. Глаза по-прежнему излучали необыкновенное сияние, и Лизавета Сергеевна почувствовала, что и ей становится легко и радостно. «Как я могла без этого жить?» — недоумевала она.
Пока накрывали чай, Авдотья Федоровна говорила о любимых книгах, о бесхитростных сюжетах, однобоких, но симпатичных героях, а между двумя ее мнимыми слушателями происходило молчаливое объяснение, которое было прервано появлением Сони. Скромно поздоровавшись, она села разливать чай. Миловидное личико Сони по-прежнему несколько портила брезгливая гримаска. По придирчивой оценке Лизаветы Сергеевны, ей можно было дать лет восемьнадцать-девятнадцать. «Конечно, по московским меркам пора замуж. Это в северной столице девы поздно выходят, а здесь — что делать, как не замуж!» — ревниво думала гостья, невольно разглядывая девушку. Соня подала ей чашку и пронзила вдруг испытующе-серьезным взглядом, от которого даме стало не по себе. «Однако ты штучка!» — подумала она с неприязнью. В присутствии девушки любовники уже не решились вести свой молчаливый диалог. Nikolas был мягок и предупредителен со всеми в равной степени.
Авдотья Федоровна перешла от московской литературы к замечательным московским типам, стала вспоминать, какие прозвища давались в обществе.
— Вы, голубушка, должны помнить, был такой Князь Мощи: худой-худой, бедняга помер в холерный год? А эта, гордая красавица, все дома сидела, ее между собой Прекрасной Дикаркой называли? А помните: Князь Моська, ха-ха-ха!
Лизавета Сергеевна мало кого могла припомнить и веселье хозяйки плохо поддерживала. На память пришло только лето тридцатого года, которое семья, как обычно, провела в новгородском имении. Вот только жили тогда всю зиму и до следующей осени, пока холера не миновала. Тихо, спокойно…
Соня наклонилась к Мещерскому и что-то доверительно зашептала, тот внимательно выслушал и кивнул.
— Ах да! Я собственно по делу к Алексею Васильевичу! — будто вспомнила Лизавета Сергеевна. — Скоро ли он будет?
Авдотья Федоровна удивленно подняла брови:
— Так он из собрания к вам намеревался заглянуть, как всегда. Вы знаете, Алеша так переменился в последнее время, как будто помолодел, похорошел. Ну, да я рада.
Nikolas внимательно следил за Лизаветой Сергеевной, которая вдруг заторопилась, припомнив несуществующие дела. Хозяйка отпускала ее с явным сожалением.
— Ну что ж, голубушка, жаль… А Алеша будет сегодня у вас непременно. Николаша, проводи дорогую гостью. Не забывайте нас.
В прихожей Мещерский стиснул ее руку.
— Вы позволите мне прийти к вам завтра, мне очень нужно поговорить?
Освободив руку и натягивая перчатки, Лизавета Сергеевна медлила с ответом. Он нетерпеливо ждал.
— Ну… хорошо. Мне тоже необходимо сказать вам нечто важное.
На радостях всегда сдержанный Мещерский, подпрыгнув, схватился за притолоку и повис.
— Ах да! — вспомнил он. — Петя оставил книжку, передайте ему. Сейчас я принесу, — и он помчался к себе.
Как только Лизавета Сергеевна осталась одна, дверь соседней комнаты тут же приоткрылась, и вошла Соня. Совершенно очевидно, что она стояла за дверью и ждала удобного момента.
— Сударыня, я имею дерзость обращаться к вам с униженной просьбой, — говорила Соня, но в глазах ее не было смирения. Они сверкали, как сталь. — Оставьте Nikolas в покое.
— Извините? — холодно вопросила Лизавета Сергеевна.
— Поверьте, так будет лучше для него. Я знаю, он любит вас. Но скажите, зачем он вам? У вас есть поклонники постарше, Алексей Васильевич, к примеру. На что вам мальчишка? Найдите себе жертву своего возраста. Сергей говорит, Nikolas очень изменился после лета: много грустит, лекции забросил, нигде не бывает и, — она как-то странно шмыгнула носом, — собирается на Кавказ. Я уверена, он вас забудет, только дайте ему эту возможность, не губите его!
Заслышав упругие шаги Мещерского, Соня метнулась к двери и, оглянувшись, приложила палец к губам с просьбой молчать. Только закрылась за ней дверь, вошел Nikolas. Бедная женщина едва смогла взять себя в руки от этой смены картин и состояний. «Опять водевиль!» Сияние любимых глаз тут же погасло, стоило Мещерскому взглянуть на помертвевшую женщину.
— Что? Что? — спрашивал Nikolas, но Лизавета Сергеевна знала, что Соня приникла ухом к той стороне двери и тоже ждет ее ответа.
— Вам не нужно приходить завтра. И лучше нам вовсе не видеться, — еле выговорила Лизавета Сергеевна. Она бросилась к выходу, забыв взять у Мещерского книгу. Ей вслед неслось откровенно- страдальческое:
— Ну почему? Тогда убейте уж сразу, у меня больше нет сил!
Обернувшись, она увидела слезы в глазах Nikolas. Не решаясь хоть на миг задержаться, дама ответила срывающимся голосом:
— Это ради вас же, несчастный! — и выбежала на улицу. Человек еле поспел за нею со своим зонтиком.
Не разбирая луж, она летела по переулку. «Да-да, ничего, кроме несчастий, я ему не принесла. Соня права, во всем права!»
Чудом Лизавета Сергеевна избежала сильнейшей простуды. Возможно, благодаря той жизни, что таилась внутри, и на спасение которой организм женщины направил все силы. Теперь ей казалось, что крохотный огонек надежды погас, и больше ничего не оставалось у нее, кроме будущего ребенка Nikolas. Она пока не знала, как расскажет обо всем детям, родственникам и знакомым. Да и нужно ли рассказывать? Пусть все решится само собой. Мужественно скрепившись душой, надо было жить дальше.
Из Петербурга вернулась Марья Власьевна. По ее рассказам выходило, что все устроилось с Ниной как нельзя лучше. Княгиня Павловская сердечно приняла племянницу, поселила у себя, представила ее ко двору. Марья Власьевна оставила девочку в надежных руках. Нина передала письмо, в котором благодарила маменьку за то, что, невзирая на все страхи, отпустила дочь в столицу. Пока что никаких разочарований, только надежды. Княжна Ольга ее приезду очень рада, да и Мишель тоже… Правда, она немного соскучилась по дому, по всем близким и особенно по любимой маменьке. Единственно с кем разлука не удручает — это с мисс Доджсон. Наконец-то я избавилась от ее презрительного фырканья на все мои высказывания. Впечатление было такое, что Нина нашла свое место, по крайней мере, на сей день. Лизавета Сергеевна еще раз мысленно благословила дочь.
— Говорят, Мещерский-то полтавский к тебе зачастил, — лукаво подмигивая, спросила Марья Власьевна в первый же визит. — Уж не жениться ли надумал на старости лет? Мог бы и помоложе, конечно, сыскать: чай, ни в одном доме ему отказу бы не было с таким-то богатством. А ты, матушка, не зевай! Чего тебе бобылкой сидеть? Жених завидный: хорош с лица, да и по мужской части, должно, справен, а? — и она захохотала, толкая в бок Лизавету Сергеевну.
— Да что вы, Марья Власьевна, ни о каком замужестве и помину нет! — отговаривалась дама сердито, но Аргамакова не унималась:
— Того и гляди эту дурищу в очках, Авдотью Федоровну, зашлет к тебе свататься. Вот умора-то будет! Она ж ничего в этих делах не смыслит: у нее девка двадцати лет перезревает, а эта все книжки читает! На дом-то не придут. Впрочем, — Марья Власьевна интригующе прищурила глаза, — может, там другой расчет? Мещерский сыну запретил жениться, но ведь голубки живут в одном доме, долго ли до греха? А там, глядишь, деваться некуда будет. Разве Авдотья-то Федоровна за ними уследит? Куда ей! Она же от книжки носа не поворотит.
— Будет вам, расскажите лучше городские новости, вы уж наверняка все знаете лучше, чем я, — переменила тему Лизавета Сергеевна.
Марья Власьевна, действительно, обнаружила поразительную осведомленность, если учесть, что в Москве она находилась всего лишь вторые сутки. Когда Лизавета Сергеевна выразила свое удивление, гостья самодовольно хмыкнула:
— А ты что думаешь, я уже успела побывать в некоторых местах, уяснить стратегическую обстановку в городе. Шутка ли, столько дней меня не было в Белокаменной!
Перед тем как отправиться восвояси, Марья Власьевна сказала:
— Не провожай, матушка, меня там Филька дожидается. Что-то ты бледна, нехороша. Не заболела ли, не приведи Господь? — она смотрела на хозяйку с неподдельной тревогой, но Лизавета Сергеевна вдруг испугалась, что Аргамакова догадалась об ее положении. Можно было представить, как эта новость займет все гостиные и станет главной сенсацией этой ходячей газеты.
— Нет-нет, спала плохо, да и только…
Стоило одной гостье покинуть дом Львовых, как лакей сообщил о визите старшего Мещерского. Лизавета Сергеевна невольно усмехнулась, припомнив давешние прозрения Аргамаковой. Когда же Алексей Васильевич вошел, и она увидела взволнованное лицо и цветок в петлице фрака, то чуть и впрямь не рассмеялась. Однако смех мог обидеть и даже оскорбить гостя, тем более что явился он на сей раз попрощаться. Дела свои он завершил, теперь отправлялся в Петербург, а оттуда — домой, в Полтаву.
— В театр мы с вами не сходили, но это исключительно по вашей вине! — говорил Алексей Васильевич за ужином. — Вольно ж вам безвылазно сидеть в доме, когда начались сезоны. Литературные салоны вы не посещаете, но это я могу понять: давеча побывал в одном доме, у знаменитой дамы. Чего только не наслушался! Какие-то волосатые молодые люди в засаленных сюртуках и нечищеных сапогах брызгали слюной, рассуждая о благе России. Один целую корзинку бисквитов съел от волнения. Собеседника слушать не могут — свои слова непроизвольно выпрыгивают из небритых уст, успевай только произнести. На версту несет семинарией, однако, говорят. Студенты университета. Когда взялись читать стихи, я дал деру, спасая свои уши.
Почти никогда не замечающий детей, Алексей Васильевич вдруг обратился к Пете:
— Не пишите стихов, молодой человек! Лучше Пушкина не напишите, а дурных плодить нечего!
— Я не пишу, — почему-то обиделся Петя.
Весь этот вечер старший Мещерский был необыкновенно взвинчен и болтлив. Когда, по обычаю, кофе и трубку ему подали в кабинет Лизаветы Сергеевны, и за ними закрылась дверь, причина такого поведения гостя раскрылась. Несколько времени он сосредоточенно дымил, затем приступил к главному:
— Сударыня, я не мастер изъясняться, особенно по любовной части. Это совсем не моя роль, но я не могу уехать, не попытав счастья. Вы знаете, я одинок, как и вы, и думал, что так и помру. Но Амуру было угодно сыграть со мной, давно не юношей, злую шутку… — Он помолчал в поисках нужных слов. — Кажется, я полюбил вас, — и Алексей Васильевич совсем по-мальчишески покраснел, и больно кольнуло в сердце его собеседницу сходство его с сыном и трогательность объяснения.
— Так знаете что, — нарочито бодро продолжил гость, — выходите за меня замуж. Не надо, не отвечайте сейчас. Вы должны хорошо подумать. Условимся так: вы присылаете мне завтра до двух часов пополудни записку. Да или нет. Вот и все, и не надо ничего объяснять.
Далее трудно было сохранять непринужденность, и Алексей Васильевич, чувствуя это, поторопился откланяться. На прощание он поцеловал даме руку и серьезно посмотрел в глаза. Лизавета Сергеевна не выдержала взгляда.
После этого визита в ее душе поднялась настоящая буря. Нужно было принять решение и дать ответ. Да или нет. Впрочем, никаких сомнений, что «нет», однако, некий трезвый, рассудочный голос в ее голове требовал подумать, подумать. Прощаясь на ночь с детьми и видя их напряженные лица, какие у них бывают именно после визита старшего Мещерского, Лизавета Сергеевна думала: «Конечно, нет!» Однако, встречаясь с укоризненным взглядом Палаши, а потом, читая на ночь молитву и укладываясь спать, она вновь слышала тот омерзительный голос, который требовал подумать.
Алексей Васильевич, безусловно, вызывал симпатию, его интересно слушать, он излучает силу и властность, которым ей, как всякой женщине, хочется подчиниться. С ним было бы надежно, как в свое время с мужем. Но в глубине души Лизавета Сергеевна немного побаивалась его язвительной насмешливости, хотя высоко ценила оригинальность его ума и характера. Физически он тоже вовсе не вызывал ничего похожего на отвращение, будучи в прекрасной форме. Но все не то… Ребенок? Он ничего не знает, а если бы узнал? Алексей Васильевич, кажется, не находит в своей жизни места детям, тем более чужим. Ребенок, который родится у Лизаветы Сергеевны, его внук… Как все запуталось!
Подушка казалась жесткой, постель горячей, горло пересохло. Лизавета Сергеевна зажгла свечу, налила воды из графина и выпила. Затем она достала из шкафа рубашку Nikolas, коварно похищенную еще в деревне, и прижала ее к лицу. Едва уловимый запах, такой родной, незабываемый, еще сохранился и напоминал о тех трагических и одновременно счастливейших днях ее жизни…
Нет, никогда она не сможет быть с Алексеем Васильевичем такой естественной в проявлении своих чувств. Даже если привяжется к нему с годами, полюбит как мужа, как близкого человека, она никогда не будет так непосредственно счастлива, как с Николенькой. Только его взгляд, его прикосновение волнуют все существо любящей женщины, даруют рай. «Николенька — то, чего не хватает мне для полной гармонии существования, он — моя половина, без которой жить можно, но любить уже нельзя. И наш ребенок зачат был в любви, он такой естественный плод нашего союза, как сама любовь — естественный плод слияния наших душ…»
Однако откуда-то опять веяло холодом, и трезвый голос спрашивал: «И где же твой Николенька? Почему он не рядом? Почему послушался тебя, а не проявил мужскую волю, характер? Ведь, если любишь, не рассуждаешь, а идешь прямо к цели. Не так ли?» Лизавета Сергеевна пыталась заглушить ухмыляющийся голос: он уважает мои чувства, для него важно, чтобы мне было хорошо. И он еще слишком юн и неопытен, чтобы знать наверняка, как надо действовать. Он обижается, как ребенок.
«Когда этот юнец перестанет быть для тебя ребенком, сохранится ли твоя любовь? Может, он привлекателен только своей юностью, красотой, чувственностью?» Больше всего женщина боялась именно этого вопроса. Она горько усмехнулась, вспомнив, как Nikolas уверял ее (он — ее!), что время не властно над любовью, а она теперь сомневается, будет ли любить Мещерского, когда тот станет старше, грубее, обыденнее! Ведь она знала, что в ее любви много материнского, а это залог вечной любви, даже если она перестанет быть взаимной.
«Господи, надо же писать Алексею Васильевичу!» — встрепенулась Лизавета Сергеевна. Где-то уже слышен был колокольный звон: кажется, в Зачатьевском монастыре звонили к заутрене. Сомнений больше не оставалось. Даже если она навсегда останется одинокой, с ребенком на руках, все одно — «нет». Таким будет ее ответ. Все выгоды и привлекательность этого замужества исчезают после мысли о том, как тяжело целовать нелюбимого. Это будет обман, обман. «Пусть я никогда не решусь вернуть Nikolas и соединиться с ним, на такой обман я все же никогда не пойду».
Все, оказывается, ясно и просто. С этим измученная женщина и уснула.
Новый день принес сухую, солнечную погоду. С утра пахло почему-то весной, все подсохло, от синевы неба кружилась голова. Лизавета Сергеевна припомнила свои ночные метания и рассмеялась. Как можно было столько раздумывать, идти ли ей замуж за совершенно чужого человека! Нет и нет. Она запечатала записку и надписала адрес. Ясная погода сообщила бодрость и веселое расположение духа. Содержание записки было не столь кратко, как предполагалось, но исчерпывающе: «Нет. Простите, я давно люблю другого человека». Без четверти второго она отправила лакея к дому Авдотьи Федоровны с поручение отдать записку лично в руки Алексею Васильевичу.
Было воскресенье, в три часа заехали Маша и Крауз с предложением прокатиться в Сокольники. Погода выгоняла всех из дома. Лизавета Сергеевна и Аннет с готовностью согласились, Петя же обычно по воскресеньям навещал Nikolas, поэтому отказался.
На гуляньях они встретили множество знакомых. Лизавета Сергеевна, разрумяненная свежим воздухом, ласково улыбалась из-под хорошенькой шляпки Маше и ее мужу. Давно она собиралась поговорить с дочерью, выспросить, не тяготится ли она своим новым положением, не разочарована ли. Однако, наблюдая их на прогулке, перехватывая влюбленные. Понимающие взгляды, и видя, с какой счастливой готовностью Крауз выполняет малейший каприз жены, Лизавета Сергеевна успокоилась. Маша заметно похорошела, превратилась из девочки в очаровательную юную даму.
— Как ваше здоровье, бесценная теща? — поинтересовался при удобном случае Крауз. — Кажется, лучше?
Лизавета Сергеевна улыбнулась?
— Лучше гораздо лучше!
Доктор удовлетворился таким ответом и, как всегда, не стал задавать лишних вопросов.
Высокое небо и весенний запах последних дней октября поселяли в душе женщины умиротворение и мудрое смирение перед судьбой. «Только бы он был счастлив, — думала она о Nikolas, — а я все переживу и не дам в обиду наше дитя. Пусть думают и говорят, что хотят! Мы будем жить, как жили, ничего не боясь и принимая от Бога все, что Он пошлет… Алексей Васлисьевич?.. Ну, что ж, кто здесь виноват? Дай Бог и ему покоя и радости».
Аннет приникла к матери, будто их могут разнять. Она явно соскучилась. «А и верно, — продолжала раздумывать женщина, — ко мне нельзя было подступиться: то гости, то больна, то не в духе. Бедная девочка натерпелась! Все, с этим покончено. Теперь всегда вместе».
Компания оставила экипаж, чтобы погулять в сосновой роще, побродить по широким аллеям, пропитаться целительным, хвойным духом. Постояли у прудов, которые скоро замерзнут, понаблюдали за народными развлечениями на ярмарочной площади и решили возвращаться.
Когда уже свернули с бульваров на Пречистенку, Лизавета Сергеевна попросила высадить их у Троицы. Завидя высоченную шатровую колокольню и веселые купола в вечернем небе, она подумала, что давно не была в церкви просто так, чтобы подумать, помолчать, получить благословение. Попрощавшись с Краузами, мать и дочь вошли в церковь, где заканчивалась вечерняя служба. Аннет раздавала нищим монеты, покупала свечки и устанавливала их подле икон, а Лизавета Сергеевна в молитвенном состоянии слушала хор и повторяла слова песнопений. Молитва ее была проста: не оставь будущее дитя мое, прими его и дай жизнь. Благослови на материнство. Не оставь своей заботой раба Твоего Николая, всех детей моих…
Когда они вышли из храма, было уже совсем темно, слегка подмораживало, а в небе сиял свежевымытый месяц. На душе у Лизаветы Сергеевны было тепло и чисто, как всегда после церкви. К ней вернулось так присущее ей состояние любви ко всему живущему, к Москве, к детям, к своему дому. Этот источник в ее душе казался неиссякаемым, питался ее верой и желанием жить.
Вернулись как раз к ужину. Лизавете Сергеевне показался особенно уютным в этот вечер их дом, печки теплее, ужин вкуснее обычного, дети послушны и заботливы, даже прислуга оказалась не столь бестолкова и ленива, как обычно. Однако про записку, полученную давеча, припомнили не сразу, она лежала в кабинете на столе. С чувством вины и грусти читала Лизавета Сергеевна строчки, написанные Алексеем Васильевичем.
Сударыня!А. М.
Прошу извинить, уезжаю не прощаясь: ваш отказ дается мне нелегко. Я благодарен вам за то, что на несколько дней вернули мне молодость. Сдается мне, наши пути еще пересекутся. Храни вас Бог. Пусть все останется между нами.
Ничего, пройдет. Все пройдет, твердила Лизавета Сергеевна, спрятав записку в бумаги. Отъезд Алексея Васильевича добавлял грусти и одиночества. Его непритворное участие и внимание все-таки сделали свое дело: она привязалась к нему. «Простите меня», — шептала женщина в пустоту.
События дня, прогулка и свежий воздух вызвали хорошую усталость и желание спать. Лизавета Сергеевна попрощалась с детьми и решила подняться к себе чуть раньше обычного. Петя, весь вечер немного рассеянный, пытался что-то сказать: «Ты не пугайся, там…», но так и не договорил. Лизавета Сергеевна решила, что речь идет о каком-нибудь сюрпризе из тех, что дети часто оставляли в ее комнате: сладости, цветы, безделушки, какую-нибудь живность из насекомых.
Когда же усталая женщина открыла дверь в свою спальню, ноги отказались ее слушаться. В креслах перед ней сидел Мещерский. Он смотрел на вошедшую даму с мрачной решимостью. Лизавета Сергеевна заставила себя сохранить спокойствие. Закрыв дверь на задвижку, она села напротив юноши.
— Не спрашиваю, как вы попали сюда, — осторожно начала дама, не ожидая ничего хорошего от задиристого вида Nikolas, под которым, очевидно, прятался страх, что его выставят за дверь.
— Да, это Петя мне помог, не браните его, — он тоже выжидал, пытаясь распознать, куда подует ветер.
— Ваш отец уехал? — так же дипломатично продолжила Лизавета Сергеевна.
— Уехал. Он оставил записку, я нашел ее уже после. Вот, прочтите.
— Это возможно?
— Без сомнения. Именно из-за нее я здесь, как пушкинский Герман…
— В спальне графини? — не удержалась, чтобы не кольнуть Лизавета Сергеевна.
— Нет, — счастливо улыбаясь, парировал Nikolas, — в спальне Лизы. Лизы!
— Итак, — пытаясь сохранить серьезность, она протянула руку к записке.
Читать было темно, Лизавете Сергеевне пришлось присесть возле юноши, в кресле у столика, где горел медный шандал с фигурками купидонов. Они вместе склонились над запиской, дыхание nikolas щекотало даме шею. В записке стояло: «Женись, глупец! Беру свои слова назад. Если ты мужчина, то поступишь, как должно».
— Что вы думаете об этом? — сцена обрела непринужденность. Nikolas встал с кресел и подошел к окну.
— Он предлагает вам жениться на Соне? — с притворным равнодушием спросила Лизавета Сергеевна.
— На Соне? — удивление Мещерского было явно искренно. — При чем здесь Соня?
— Вы говорили ему что-нибудь о нас?
— Нет, ни слова. А вы?
— Нет. Я думаю, Алексей Васильевич сам обо всем догадался. Причем сразу, стоило только увидеть нас. Неужели это так очевидно?
— Если он догадался…
— Да, конечно, как я не поняла!..
Постучалась Палаша, и они вздрогнули, невольно припомнив приютинское заточение.
— Иди спать, Палаша, я справлюсь, — через дверь ответила дама и посмотрела на Мещерского. Они прыснули, стараясь делать это неслышно, как тогда, в деревне.
— Итак, вы прочли записку и вопреки моим запретам прокрались в спальню? — вернулась все же к началу разговора безжалостная Лизавета Сергеевна.
— Я понял, — серьезно заговорил Nikolas, — что женщину не всегда должно слушать. Не сердитесь. Вы почему-то мечетесь, сомневаетесь. Я давно должен бы все решить за вас и за себя. Но… боялся спугнуть, не хотел принуждать, ждал и отчаивался. — Он присел в ногах дамы, будто стеснялся своей слабости и не хотел, чтобы она видела его лицо. — За эти бесконечно долгие месяцы я, кажется, пережил все: от желания умереть до желания забыть вас навсегда. Умирать вторично было бы глупо, а чтобы забыть, нужно время. Сначала я попытался это сделать при помощи неких жалких созданий…
— Так-так, — заинтересовалась дама, — нельзя ли более определенно очертить?
— О, не для ваших ушей! Признаюсь, ни одно из этих созданий не помогло мне не только забыть, но, напротив, обострило память и тоску.
— А Соня? — издевательски повторила Лизавета Сергеевна и тут же пожалела об этом.
Мещерский нахмурился:
— Нет, Соня не при чем.
— Однако вы поверяли ей свои чувства?
Nikolas удивленно посмотрел на нее снизу вверх.
— Повторяю, Соня абсолютно не при чем. У нее своя история. Мы приятели и только. Можете вписать меня в свой жертвенный список совершенно спокойно: я не могу больше любить никого, кроме вас. Когда я окончательно в этом уверился, то предался тихому отчаянию. Решил ехать на Кавказ, отец помешал. Но это только до зимних вакансий.
— Вот уж увольте! — взорвалась, наконец, Лизавета Сергеевна. — На Кавказ захотелось, по пули, острых ощущений испытать! Скука одолела! Геройством заболели? А кто будет здесь, в миру, в быту проявлять обыкновенный, бытовой героизм? А ведь это труднее: найти смысл и красоту в обыденной жизни! Кто здесь будет заботиться о женщинах, воспитывать сыновей? Кто будет помогать мне растить вашего ребенка? Или думаете это проще, чем воевать с черкесами? — Она сама не ожидала, что так легко проговорится.
Мещерский слушал разъяренную даму с возрастающим вниманием. Когда она озадаченно умолкла, Nikolas спросил сдержанно и тихо:
— О ребенке — это фигура речи? Или?
— Или действительно? Да…
Nikolas поднялся во весь рост, и Лизавета Сергеевна тоже почему-то встала. Имея вид провинившейся институтки, она смотрела на Мещерского с испугом и надеждой.
— Я никогда бы не сказала, если бы не случай…
— Как? Как вы… как ты могла не сказать, Лиза? Ведь это все, все решает! Что мы с тобой творим, зачем, когда Господь расположил все, как должно! Лиза! — с горячностью говорил он и всматривался в ее глаза. — Скажи, все решено? Столько страданий, зачем?
Лизавета Сергеевна отвечала ему открытым и ясным взглядом.
— Страдания просветляют чувство, разве ты этого не ощутил? Ты повзрослел за это время, понял цену любви. Не так ли? Теперь ты не солжешь пред алтарем.
Согласно кивнув головой, он крепко обнял возлюбленную. Потом встрепенулся:
— А он маленький совсем? Его нельзя услышать? — и робко прикоснулся к ее животу.
— Конечно, нет еще, — снисходительно улыбнулась Лиза.
— Мой ребенок — в тебе! — все еще не верил Nikolas. Он вдруг подхватил Лизу на руки и закружил по комнате. — Я никогда не думал, что это так приятно, так радостно, когда женщина, самая любимая на свете, ждет от тебя ребенка!
— Отпусти, — взмолилась дама. — Мне нехорошо.
Юноша, испуганно посмотрев ей в лицо, поскорее отнес ее на кровать.
— Ничего страшного. Я устала: много переживаний, давно пора лечь. Помоги расшнуровать платье.
Мещерский послушно взялся за корсет, приговаривая:
— Если бы я был законодателем мод, то заставил бы всех женщин носить одну только свободную, длинную рубашку и более ничего. Особенно женщин, которые хотят родить здорового ребенка.
Лизавета Сергеевна невольно рассмеялась:
— Представляю! Так уж совсем ничего?
— Да, только одна рубашка. Удобно, просто и быстро.
— Что быстро? — хохотала Лиза, мешая работе Nikolas.
— Все, — невозмутимо ответил тот.
Когда со шнуровкой было покончено, дама скрылась за ширмами и вернулась оттуда в кружевном пеньюаре. Nikolas, совершенно серьезный, сидел в креслах и ожидал своей участи. Он напряженно наблюдал, как Лиза укладывается в постель, гасит свечи одну за другой. В незашторенное окно лился свет ясного полумесяца.
— Ну что же ты, — послышался из мрака нежный шепот. — Иди ко мне. Уж теперь-то я тебя никуда не отпущу, никому не отдам…
Не раздеваясь, он бросился на кровать.
— Подожди, — тихо смеясь, она стала снимать с любимого одежду. Тот подчинился, замирая от нежных прикосновений. Показался шрам от пули возле левого соска, и Лиза приникла к нему губами. Юноша, в свою очередь, развязал ленты ее пеньюара, обнажая прекрасное в своей зрелости тело любимой.
— Господи, как я стосковался по тебе! — со стоном выдохнул он, припадая к ее устам…
Они не спали всю ночь, отдавая друг другу неистощимый запас ласки и нежности. И опять, как тогда в Приютино, Мещерскому нужно было рано утром выскользнуть из дома незамеченным, чтобы после прийти уже официальным женихом.
Им предстояло самое трудно — сокрушить общественное мнение. Однако после всех внутренних битв и метаний, после одиночества и тоски это казалось пустяком. Они оба уже знали: «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает». Любовь побеждает, надежда, вера побеждают, а это все у них было, и теперь, вместе, они спокойно смотрели в завтрашний день.
© Copyright Тартынская Ольга ([email protected])