Окрестности Смоленска, август 1941 года
Кобрин раздраженно впихнул в руки радиотелефониста тангенту. И затейливо выругался, используя лексику реципиента, который, как неожиданно выяснилось, оказался большим знатоком крепкого словца на «русском командном». Ну что с этой связью за дерьмо-то такое, а?! То она есть, то ее нет, то снова есть, но такая, что ни хрена не разберешь?! Ни с комдивом связаться, ни узнать, как дела у легкотанкистов. Глухо, как, блин, в танке…
Невесело ухмыльнувшись неожиданному каламбуру, Сергей взглянул на торчащего из люка мехвода Божкова:
– Хреново у вас с радиосвязью, товарищ боец! Налицо сплошной подрыв боеспособности подразделения. Или на лице?
Гриша удивленно захлопал белесыми ресницами, всем своим видом говоря: «А я-то тут при чем, тарщ командир?» Понял, конечно, что начальство шутит, но все одно ненадолго завис.
– Да знаю, что ты ни при чем, – буркнул комбриг, отвечая на непроизнесенный вопрос. – Обидно просто: фрицев мы в хвост и гриву громить, значит, можем, только башни от детонации разлетаются, а вот нормальную связь наладить – кишка тонка. Ладно, полезай внутрь, сейчас дальше поедем. Наверное. Хотя постой, – остановил радиотелефониста комбриг, припомнив небольшую хитрость, с помощью которой танкисты во время Великой Отечественной увеличивали дальнобойность бортовых радиостанций.
– Я в танке моток проволоки видел, все хотел спросить, для чего он там. Вот и пригодился. Один конец примотай к антенне, другой затащи на дерево, как можно выше. Получится выносная антенна, как у разведчиков, например. Понял?
– Так точно, – просиял лицом Божков. – И как я сам не дотумкал?
– Запоминай, пригодится, – улыбнулся Кобрин. – Кстати, вот еще способ: можно найти палку подлиннее или срезать молодое деревце метра в три-четыре, укрепить на танке и нарастить антенну. Или завести танк на холм, но нам это не подходит, местность тут неподходящая, возвышенностей почти нет, да и демаскирует. Все, работай в темпе вальса, времени мало.
Забравшись на смятую многочисленными таранами, наполовину оторванную надгусеничную полку, подозрительно проседающую под ногами, Кобрин оглядел свое воинство, все, что осталось от батальона, укрывшееся под деревьями лесной опушки. Три тяжелых и семь, считая вместе с его машиной, «тридцатьчетверок». Все полностью боеспособные, даже «КВ» с заклинившей башней починили: при помощи лома, кувалды и известной матери экипажу все-таки удалось выковырять застрявшую под погоном болванку. Два танка потеряли в крайнем бою: «КВ» комроты Ляликова спалил немецкий сапер, ухитрившийся закинуть подрывной заряд под самую башню, и одной из «тридцатьчетверок» разбили двигатель и повредили ходовую. Пришлось бросить. Вот только солярки – от силы по треть бака на танк, снарядов – и того меньше. И, что особо неприятно, осколочно-фугасных осталось больше, чем бронебойных. А это совсем не есть хорошо. Легкобронированную технику можно и осколочными жечь, и тараном брать, и гусеницами давить, а вот с танками так не выйдет.
Взглянул на наручные часы: ну и где же, спрашивается, обещанный прорыв? Если сейчас фрицы перегруппируются, соберут оставшиеся силы в кулак и попрут в лоб, долго им шоссе не удержать. Плюс через несколько часов начнет темнеть, август на дворе, день потихоньку укорачивается. А в темноте они особо не навоюют. Еще и легкие танки хрен пойми куда запропастились: то ли рассеяли их да пожгли поодиночке, то ли шарятся где-то по округе. Четкий же приказ был: максимум два удара по тыловым колоннам – и отходить в заданный квадрат! А все долбаная связь! Точнее, ее отсутствие. Знал бы, что вокруг происходит, – не ломал голову дурными вопросами.
– Командир! Есть связь! – Голос Божкова просто-таки звенел от радости, словно это он лично, могучим усилием воли заставил неуловимые радиоволны работать, как нужно советским танкистам, а не как им хочется. Хотя на дерево-то он лазал, так что имеет право гордиться собой. – Комдив вызывает!
Торопливо спрыгнув на землю, Сергей обежал танк, приняв из рук радиста шлемофон с гарнитурой и тангенту:
– «Дорожка-один» на приеме.
В наушниках зарокотал искажаемый помехами (ну кто б сомневался?), но вполне различимый голос комдива Михайлова:
– Здесь «главный»! «Главный» здесь, понял? Где находишься?
Кобрин доложился, даже не глядя в карту. А чего на нее глядеть? Будто он без того не знает, где находится.
Несколько секунд в эфире царило молчание: комдив, в свою очередь, сверялся с картой, отыскивая нужный квадрат:
– Понял тебя. Васильич, стой на месте и жди. Наши сбили заслоны, отходят к переправе по двум направлениям. Основная группа идет на тебя. С боем идет. Уже близко, скоро сам услышишь. Немец пытается их притормозить, но силенок у него уже мало, твои «коробочки» славно поработали. Так что гонят фашиста перед собой. Вот только с боеприпасами у них совсем беда, у тебя как?
– Боеприпасов максимум на один бой, меньше трети боекомплекта на танк, солярки тоже впритык. Но до моста, скорее всего, доползу.
– Прижми немца с флангов, прикрой шоссе. А как наши пойдут, отходи вместе с передовыми частями, больше не геройствуй. Приказ понятен?
– Приказ понял.
– Добро! Удачи, комбриг.
– Отбой связи.
Кобрин кивнул радиотелефонисту:
– Попробуй еще раз с «дорожкой-три» связаться, вдруг получится, коль уж у нас новая антенна.
– Тарщ командир, – спросил высунувшийся из-под локтя связиста Цыганков. – Так я это, не понял, мы едем или нет? Мне заводиться?
– Пока нет, Вить. На месте стоим, наших ждем. А чтобы не скучал, бери топор и вместе с башнером нарубите веток, машину замаскируйте. И остальным экипажам мой приказ передай. Десять минут на маскировку, потом всем по машинам и ждать сигнала к атаке.
– Есть… – вздохнул механик-водитель, выбираясь из танка. – Степа, слыхал, что командир сказал? Пошли лесонасаждения изводить. Такими темпами у нас леса скоро закончатся, одна тайга сибирская и останется…
– Не переживай, – хмыкнул Сергей, устало опираясь на скошенный лобовой лист. – Солдаты у Гитлера намного раньше кончатся, чем у нас деревья…
Сбоку танка заскрежетал металл, раздалось несколько звонких ударов – мехвод с башнером пытались открыть крышку помятого ящика с ЗИП. Судя по всему, успешно.
– Гляньте, тарщ подполковник. – Цыганков продемонстрировал комбригу топор с перерубленной шальным осколком рукояткой. Уцелевший кусок топорища, в свою очередь, оказался насквозь пробит пулей, еще одна намертво застряла в металле. – Это ж как по нам лупили?! И пули, и осколки. Ящик – ну чистый дуршлаг, дырки одни. С ума сдуреть. А когда внутри сидишь, вроде не так и заметно, звякает себе по броне и звякает. Да уж, хорошо, что мы не пехота. Не, ни в жисть не соглашусь снаружи десантом ехать…
– Зато они, случись что, раз – и спрыгнули, – подал голос Анисимов. – А мы, пока из танка выберемся, два раза сгореть успеем. Или укладка рванет – и привет. Даже хоронить нечего будет…
– Так, товарищи красноармейцы! – Сергей добавил в голос металла, отчего оба вытянулись по стойке смирно. – Вы бы еще летчиков с моряками обсудили, у кого больше шансов в бою выжить. Самое время. Приказа не слышали? Мимо ушей пропустили? Так я это мигом исправлю. А ну-ка, кру-угом, шаго-ом арш ветки рубать… разговорились тут, теоретики хреновы…
– Тарщ командир, есть связь с «дорожкой-три», – снова высунулся наружу Божков, протягивая шлемофон. – Только странно, их позывной кто-то другой использует, «Ольха-три» какая-то. Но обозвался правильно и нас тоже правильно назвал.
– Что еще за другой? Что еще за хрень? – не понял Кобрин. Успев при этом подумать, что только какой-нибудь пакости от немцев ему сейчас и не хватает. С другой стороны, ну какая еще, на фиг, пакость? Радиоигра? Чушь собачья! Тут ситуация каждую минуту меняется, так что любая разведка расслабленно курит в сторонке: не те условия. Да и смысла нет. От слова «совсем». Блин, вот привязалась же фраза!
– Дай сюда. «Дорожка-один» на приеме.
Выслушав недолгий доклад, комбриг буркнул «добро, понял» и вернул радиотелеграфисту танкошлем, раздраженно прокомментировав разговор:
– Нормально все, это и на самом деле наши. Идут вместе с окруженцами. Заблудились они, потеряшки хреновы, на фрицев нарвались, кучу машин и людей потеряли, блин!
– А?
– Бэ, вэ – и далее по алфавиту. Объяснить или сам поймешь? Лезь внутрь, скоро и нам повоевать придется.
– Так я насчет антенны, тарщ подполковник? – пискнул Божков, прекрасно уловивший настроение командира. В подобном состоянии комбрига лучше не злить, поскольку чревато. Подполковник – мужик справедливый и отходчивый, но под горячую руку к нему попадать не стоит.
– Какой еще… а, понял. Пусть пока висит, вдруг снова связь потребуется. Да, и на будущее – всегда иметь в танке моток проволоки подлиннее. Сам же сегодня видел, штука полезная. А лучше даже несколько, чтобы под пулями по деревьям не лазать, отцепляя. Использовал – оставил на дереве, пусть болтается. Будем мимо битой немецкой техники ехать, пошуруй внутри. Или у связистов можно попросить, у них точно есть, пусть поделятся…
* * *
Как выяснилось, Кобрин почти угадал: хотя под огнем гитлеровских пушек батальон легких танков не погиб, но выйти к своим без серьезных потерь не удалось. Произошло то, что нередко случается на войне, особенно если приходится вести боевые действия на незнакомой местности. Дивизию перебросили на Западный фронт спешно, в авральном порядке, так что подробно ознакомиться с будущим ТВД командиры батальонов не успели. Кроме того, из соображений секретности до самого последнего момента никто, кроме комдива, точно не знал, куда именно их перебрасывают. Карт, как водится, не хватало, а обычные трехверстки не всегда могли помочь. Да и достались они не всем, а только комбатам и ротным. На недолгой планерке перед началом контрудара комбриг, как мог, пытался исправить ситуацию, но имеющиеся в наличии трехкилометровки захватывали в основном район переправы и железнодорожной станции с окрестностями. Командиры танков старательно перерисовывали на листах простой бумаги кроки будущего наступления, наносили ориентиры и пути отхода, но, едва дело дошло до реального боя, все это не сильно помогло.
Когда танки продвинулись достаточно далеко на запад, местность вокруг оказалась попросту незнакомой. Собственно говоря, пока воевали неподалеку от магистрального шоссе, особой нужды в картах и не было. Но вот когда сводный батальон, двумя наскоками разнеся в пух и прах тыловые колонны противника, отступил, разделившись на две маневренные группы, как и приказывал комбриг, произошло то, что и должно было произойти: выходя в оговоренный квадрат, танкисты заблудились. Просто свернули не туда, куда следовало. Самым обидным оказалось то, что поставленную комбригом боевую задачу они выполнили полностью… а вот грамотно отступить не сумели.
Первая группа, вместо того чтобы сделать круг по лесу и выйти обратно к шоссе несколькими километрами восточнее, перепутала дорогу и уперлась в непроходимое для танков болото. Не так, чтобы вовсе уж непроходимое: местные, судя по всему, тут ездили – но выдерживающая телегу гать никак не подходила для танка, пусть и легкого. Особенно сейчас, после недавнего ливня! Пришлось разворачиваться и, потеряв почти час на то, чтобы вытянуть пару застрявших боевых машин (один «Т-26» так и остался в трясине), возвращаться. А попробуй развернуть на узенькой лесной грунтовке полтора десятка танков! Но справились, наломав кучу деревьев, извозившись в грязи по самые башни и перекопав траками бывшую дорогу чуть ли не на полметра вглубь – так, что теперь и телега, пожалуй, не пройдет…
Вторая группа, хоть и проскочив нужный поворот, но с курса не сбившись, напоролась неподалеку от шоссе на гитлеровские танки. Встреча оказалась неожиданной и для тех, и для других. К сожалению, на стороне немцев оказалась огневая мощь. Пока несколько легких «Pz-38» связывали противника боем, два средних панцера и самоходка перебили почти половину советских танков, прежде чем остальные, расправившись с «чехами» и обойдя с флангов, сожгли их выстрелами в борт. По злой иронии судьбы, в недолгом бою погибли и комбат, и ротный, после чего группа окончательно осталась без связи, поскольку больше радиофицированных машин просто не было. Карт тоже ни у кого не имелось: сгорели вместе с командирскими танками.
На этом злоключения советских легкотанкистов, к счастью, закончились: приняв решение двигаться на накатывающийся с западного направления гул близкой канонады (нехитрая военная мудрость – «где стреляют – там фронт»), обе танковые группы неожиданно встретились с передовыми порядками выходящих из так и не успевшего полностью захлопнуться «котла» армий. И дальше продвигались уже вместе с ними, благо значительного сопротивления противник, понесший в боях с танками Кобрина серьезные потери, не оказывал. Бригада, так или иначе, свою задачу выполнила полностью, подтверждением чему были уставленные разбитой и сожженной бронетехникой обочины. Путь к железнодорожной станции, переправе и далее к Днепру был свободен. А отдельные очаги сопротивления практически полностью разгромленной мехгруппы сметали с ходу, последними снарядами и на последних литрах горючего…
* * *
Судя по всему, лимит везения, отпущенный экипажу комбрига на этот бесконечный день, наконец иссяк. И немецкая болванка перебила «тридцатьчетверке» гусеницу, расколов несколько траков и лишь чудом не повредив направляющий каток. В первую секунду Кобрин даже не понял, что произошло: просто очередной рывок, не особо и громкий удар металла об металл и забористый мат мехвода, торопливо сбрасывающего скорость. Танк вильнул в сторону, крутанулся на месте и замер окончательно – битый вояка Цыганков вовремя понял, что произошло, и борт не подставил, успев развернуть машину лобовой проекцией к противнику.
– Все, командир, отвоевались! – проорал механик-водитель, возясь с топливным насосом. – Разули нас! Правую гусянку сбили!
Бли-и-ин! Обидно-то как! Весь день везло, а тут нарвались…
А ведь как хорошо все начиналось: отступающая под натиском передовых порядков вырвавшихся из окружения советских войск небольшая группа немецких танков решила устроить засаду именно в этом месте, где шоссе делало поворот. Позиция и на самом деле была удачной, позволяя простреливать дорогу на добрый километр. А высыпавшие из нескольких бронетранспортеров пехотинцы залегли вдоль обочин, установив пулеметы и легкие пятидесятимиллиметровые минометы. Вот только гитлеровцы не учли, что буквально в нескольких сотнях метров стояли под деревьями замаскированные русские танки. Вот такое совпадение, удачное для одних и фатальное для других.
Глядя, как немцы маневрируют, комбриг только ухмылялся, предвкушая игру в одни ворота. Бронебойных в боеукладках, правда, осталось мало, но на этих должно хватить. Поначалу все так и шло: одновременно ударив с фланга и тыла, десяток советских танков выбил почти половину вражеской бронетехники, заодно перемешав с землей пехотное прикрытие. Уцелевшие панцеры и САУ принялись мотаться вдоль шоссе, уже не помышляя ни о какой засаде, а просто пытаясь уцелеть под градом русских снарядов. Правда, стрелять они при этом хуже не стали, в чем комбриг только что и убедился…
Сергей собрался было скомандовать «покинуть машину» – утром сам в категорической форме требовал от экипажей зря не рисковать, в первую очередь спасаясь самим. Но в этот момент их «обидчик», угловатый «Pz-IV», вдруг резко дернулся и полыхнул, получив бронебойный в борт. Подпрыгнувшая над погоном угловатая башня съехала вбок; короткоствольная «KwK 37» уставилась в землю, больше ни для кого не представляя угрозы. Готов…
Повертев панорамой, Кобрин убедился, что особой опасности нет: три последних уцелевших панцера, огрызаясь огнем орудий, задом отползали к опушке. Их даже не преследовали, словно в тире расстреливая с дистанции. В отличие от немцев, советские танкисты знали, что дороги там нет, а по лесу танки далеко не уползут. Успешно: вот замер, дымя разбитым мотором, крайний слева; спустя несколько секунд завертелась на месте, потеряв гусеницу, соседняя «четверка», которую тут же добили. Третий танк дополз-таки до деревьев, подмял кормой кусты подлеска и остановился, обреченно вертя башней. Бум! Все, и этот готов, доотступался…
А на шоссе, примерно в километре отсюда, уже показались первые «коробочки» вырвавшихся из несостоявшегося котла советских войск, прущие на максимальной скорости.
«Вот, собственно, и все, товарищ курсант, – поздравил сам себя Кобрин. – Похоже, тренировка окончена. И, что особо приятно, на этот раз обошлось без попадания в окружение и выхода к линии фронта на своих двоих. Прогресс, как говорится, налицо».
Внезапно накатила усталость, но к этому Сергей был готов. Внутренне встряхнулся, отрываясь от налобника, коротко скомандовал:
– Экипаж, из машины! Витя, глянь, что с гусеницей, и начинаем ремонтироваться. Нам тут долго торчать не с руки, комдив приказал отходить вместе с передовыми частями. Да и по округе наверняка полно ихних недобитков катается, а у нас бронебойных… Степа, сколько, кстати?
– Пять, тарщ командир, – без заминки отрапортовался башнер. – И восемь осколочных.
– Понятно, воевать не перевоевать. Но до Берлина точно не хватит. Все, полезли наружу, мужики… Только вот что, Гриша, пулемет все-таки сними и запасной диск прихвати. Мало ли что…
Доложился Михайлову, сообщив, что задание выполнил и уцелевшие танки бригады, согласно приказу, возглавили передовые части и организованно отступают к переправе. А он догонит, как только починится. Относительно последнего комдив немного поворчал, сообщив, что «толковый командир не должен позволять выводить из строя боевую машину в самом финале боя, иначе какой он, на фиг, толковый командир?», но спорить не стал. Да и ворчал он, насколько понимал Кобрин, больше для проформы: боевую задачу бригада-то в любом случае выполнила. А победителей, как издревле на Руси водится, не судят.
Поскольку никакой пользы от Сергея в процессе замены разбитых траков и натяжения сорванной гусеницы не было (теоретически он, разумеется, прекрасно знал, что и как следует делать, а вот практически – увы), он занялся «боевым охранением». Другими словами, пока товарищи, помогая себе кувалдой, ломами и матом, возвращали боевой машине подвижность, просидел на башне, свесив ноги вниз и установив пулемет на ребро откинутой крышки люка.
Мимо непрерывным потоком двигались кажущиеся нескончаемыми колонны: танки вперемежку с бронеавтомобилями и грузовыми машинами, повозки с ранеными и армейским скарбом, полевые кухни, квадратные «сталинцы» и кузовные «ворошиловцы» с гаубицами на прицепе. Порой, к вящей радости комбрига, не столь уж и редко мелькала и трофейная техника, в основном бронетранспортеры и грузовики с наспех замазанными крестами на бортах. Да и танки встречались, хоть и куда реже.
Вдоль обочин полноводными ручейками текли, не останавливаясь ни на секунду, цепочки измотанных боями пехотинцев, серо-черных от пыли и копоти, в вылинявших пропотевших гимнастерках, сгибающихся под тяжестью разобранных станковых пулеметов, ящиков с боеприпасами, минометных стволов и опорных плит. То там, то здесь белыми пятнами выделялись свежие повязки. Но – бойцы именно шли, а не брели! И с точки зрения Кобрина, как раз это и было самым главным. Он уже видел подобное, год назад по личному времени и два месяца – по времени этого мира, когда выводил батальон из-под первого удара. Его бойцы тогда тоже ШЛИ, искренне веря в скорую победу. В тот раз он дал им возможность поверить в свои силы и победить. Пусть и самой высокой в мире ценой – ценой собственных жизней. А немногие уцелевшие продолжили сражаться с твердой уверенностью в своих силах, с желанием громить врага и дальше.
А этим парням он со своими бойцами просто помог не попасть в плен, не сгинуть в чудовищной мясорубке гитлеровских полевых фильтрационных лагерей, уничтожавших и тело и душу. Да, сейчас они отступали. Снова отступали. Но отходили организованно, в составе своих частей, с оружием, остатками боеприпасов и техникой. В том числе и трофейной! Зная, что их не бросили, что прислали помощь, что расчистили и удерживали дорогу. И веря, что скоро, вот уже совсем скоро они пройдут этим же шоссе в обратном направлении. А еще они видели застывшие вдоль обочин десятки битых немецких танков, раздавленных грузовиков, сгоревших бронетранспортеров. И сотни трупов пришедших на их землю и получивших заслуженное наказание вражеских солдат. И это тоже оказывало на моральный дух красноармейцев должное воздействие: «Смотрите, запоминайте, даже отступая – мы побеждаем…»
– Тарщ командир, мы все. – Голос Цыганкова привел погрузившегося в размышления Кобрина в себя, едва не заставив вздрогнуть. – Задумались? Так мы это, закончили, говорю, можно ехать.
Улыбающийся механик-водитель стоял сбоку танка, протирая руки видавшей лучшие виды ветошкой. Башнер с Божковым запихивали обратно в ящики инструмент, крепили хомутами к надгусеничной полке неизрасходованные запасные траки.
– Молодцы, – чуть смущенно улыбнулся комбриг. – Да, Витя, задумался, тут ты прав. Расслабился, что в боевой обстановке непозволительно. Так что не вздумай брать пример. И я не шучу, кстати!
– Вы б это, хлебнули, командир. – Мехвод неожиданно протянул ему флягу с открученным колпачком. Взгляд танкиста был серьезен, как никогда. – Знаю, что вы не сторонник, что в боевой обстановке… ну и все такое прочее. Только вам нужно сейчас, поверьте, я вижу. Мой первый командир, с которым на Финской воевали, после одного боя тоже вот так… задумывался. Много тогда наших пожгли. Сидел, в пустоту глядел. А пить не хотел ни в какую. А потом комиссовали его подчистую: сломался человек, не мог больше воевать – и все тут.
– Ошибаешься, Вить, со мной не все столь трагично, – нашел в себе силы улыбнуться Кобрин. – Я и на самом деле просто задумался. Ладно, ладно, давай свое пойло.
Глотнул. Затем еще разок. По пищеводу потекло приятное тепло. Хмыкнул:
– Витя, да что ж вы на станции за грузовик такой расчудесный раздавили, что в нем коньяк прямо в советских флягах уставного образца был расфасован? И не разбился же, вот какая удивительная штука… Коньяк, кстати, неплохой, не удивлюсь, если даже настоящий французский. – Спрыгнув вниз, вернул фляжку механику: – Спасибо. По два глотка разрешаю. Если больше – ты меня знаешь. Будет плохо.
– Так точно, знаю, – абсолютно серьезно кивнул тот, пряча в уголках глаз озорные искорки. – Не волнуйтесь, тарщ подполковник, мы ж не по глупостям, понимаем, что к чему. Заводить?
– Давай. Наших теперь, поди, до самой переправы не нагоним, вон сколько войск идет. Пока еще в колонну вклинимся, сразу же не пропустят, плотно идут… Да и скорость будет аховая, сам видишь.
– А зачем нам со всеми пыль глотать? – искренне удивился Цыганков. – Вы б в карту глянули, может, есть еще какая дорожка? Мы за сегодня столько по округе наколесили, глядишь, и сейчас повезет. А то неохота в общей колонне телепаться, да и солярки у меня кот наплакал, а дизелек на малой скорости горючку жрет, как пять дурных – кашу!
– Дельная мысль, – хмыкнул Сергей, вынужденный признать, что до подобного он как-то не додумался. – Добро, Витя, давай заводись, а я в карту погляжу…
Интерлюдия
Лейтенант НКГБ Виктор Зыкин, конец августа 1941 года
На аэродроме Зыкина уже дожидалась черная «эмка», подрулившая к самому самолету. Возле распахнутой передней дверцы курил командир в звании капитана госбезопасности, что Виктора сразу же слегка напрягло. Нет, что машину за ним прислали – это как раз понятно. Не своим же ходом до города добираться? А и добрался бы – что вовсе не факт, поскольку в Москве ни разу ни бывал, – так на часах-то всего четыре с минутами утра, комендантский час. Откуда у него пропуску-то взяться?
Кстати, еще неизвестно, где именно они приземлились. Если на Центральный аэродром на Ходынском поле, то он уже в черте города. А вот если в Кубинке, то до города на хорошей машине никак не меньше часа по шоссированной дороге. Но с чего бы такая встреча, аж целый капитан госбезопасности? Как-то вроде не по чину, ага. Прислали б сержанта – он бы и бровью не повел. Или, допустим, ровню – лейтенанта. Но капитан – вроде как уже перебор…
Разумеется, внешне Зыкин никак на столь неожиданную встречу не отреагировал: четко бросив к козырьку фуражки ладонь, представился и, не дожидаясь вопроса, протянул документы. Подсвечивая себе фонариком (трофейным, что характерно, со сменными светофильтрами, видал такие на фронте), капитан придирчиво изучил командирскую книжку, сличая не слишком четкую фотографию с оригиналом. Пролистав документ до последней страницы, удовлетворенно кивнул и, вернув удостоверение владельцу, коротко мотнул головой в сторону авто:
– Садитесь, товарищ лейтенант. На заднее сиденье. Личные вещи имеются?
– Никак нет, только это. – Виктор поддернул левой рукой ремень самого обычного солдатского сидора, выданного еще в госпитале. Ничего особенного внутри не было – откуда, собственно? Пара нижнего белья, запасные портянки, полотенце, нехитрые принадлежности для мытья-бритья да фляга со спиртом. Из-под задравшегося манжета гимнастерки предательски выглянул циферблат трофейного хронометра, за который капитан немедленно зацепился взглядом. Очень таким внимательным взглядом. Профессионально-оценивающим. Однако никаких вопросов, против ожидания, задавать не стал, лишь снова кивнул:
– Хорошо, тогда садитесь. Вещмешок можете взять с собой. Сейчас поедем.
Виктор иронично хмыкнул про себя, подсознательно подражая Степанычу, который наверняка выдал бы нечто вроде: «вот спасибочки, а то я уж и не знал, куда его девать, эдакую махинищу». И молча полез в тесный салон. Решив на всякий случай первое время больше помалкивать да слушать, чем говорить. Да и о чем, собственно, говорить? И с кем?
Кстати, приземлились они, судя по всему, все-таки на Ходынке. Пока шел от самолета да дожидался окончания проверки документов, успел бросить под ноги и по сторонам несколько быстрых взглядов. Приглушенные маскировочными чехлами фары «эмки» давали совсем немного света, но Зыкин заметил, что бетонные плиты взлетной полосы выкрашены под цвет пожухлой августовской травы, с искусно нарисованными «плоскими» деревьями и кустами. С высоты, нужно полагать, выглядящими самыми настоящими. Причем это явно была уже не первая покраска.
А на самом летном поле стояли бутафорские «сельские» домики с огороженными аккуратными заборчиками огородами, сараюшками и колодцами, которым здесь определенно неоткуда было взяться. Маскировать подобным образом один из пригородных аэродромов никакого смысла не имелось, а вот тот, что расположен в самом городе и откуда отправляются на фронт и прилетают обратно представители Ставки ВГК, – вполне. Да и самолетов нигде не видно, наверняка укрыты от вражеских глаз в подземных капонирах или затянуты маскировочными сетями так, что и с десятка метров не разглядишь. Значит, Ходынка, однозначно. То-то же их транспортник новейшие «МиГ-3» истребительного полка особого назначения прикрывали! Да и разгружают его сейчас поистине стахановскими темпами, определенно спеша поскорее отбуксировать в безопасное место.
Капитан собственноручно захлопнул за ним дверцу и уселся на переднее сиденье. Не дожидаясь команды, шофер завел мотор и плавно тронул автомобиль с места. Поскольку смысла глядеть в окно не было – снаружи все еще стояла ночная темнота, хоть небо на востоке уже заметно посветлело, предвещая скорый рассвет, – лейтенант откинулся на спинку пассажирского диванчика и прикрыл глаза. В принципе, за время полета он выспался, но пусть лучше немногословный капитан думает, что он задремал, умаявшись в самолете. Так, на всякий случай. А то еще ляпнет чего невпопад, доказывай потом, что не верблюд…
Ехали недолго, меньше получаса, но Зыкин, хоть и не собирался спать, ухитрился и на самом деле закемарить под убаюкивающий гул мотора и мерное покачивание автомашины. Проснулся от сопроводившего плавную остановку писка тормозов. Пока приходил в себя и нашаривал ручку, дверца распахнулась сама собой. Стоящий снаружи капитан отступил в сторону:
– Выходите, приехали. С вещами. Следуйте за мной.
Выбравшись из тесного салона, Зыкин огляделся, отчего-то сразу догадавшись, где находится. Внутренний двор «большого дома» на площади имени товарища Дзержинского, разумеется. Ну, или Лубянской, ежели по-старому. Ничего себе, куда его судьба занесла! В жизни не чаял здесь побывать, и вот нате вам. «Приехали», как Степаныч бы выразился. Вдруг что не так пойдет – высоконько падать будет… и больно…
– Не теряйте времени, – не оглядываясь, буркнул капитан, первым идя к высокому крыльцу с мощными двустворчатыми дверями. – Вас ожидают. Приготовьте документы, предъявите на КПП. Там же оставите личные вещи и сдадите оружие. Дальше вас проводят. Прощайте, товарищ лейтенант.
– До… до свидания, товарищ капитан, – пробормотал, козыряя в ответ, Виктор, отчего-то считавший, что немногословный провожатый зайдет внутрь здания вместе с ним. Но нет, как выяснилось: развернулся и убрался восвояси. Ну и ладно, разберемся. В конце-то концов, здесь все свои. И дело у них тоже свое, одно на всех – фашистскую гадину раз и навсегда удавить, чтобы больше нигде и никогда головы не подняла.
После очередной – и куда более серьезной – проверки документов Зыкина проводили на второй этаж. В здании Главного управления он до этого момента никогда не был и потому понятия не имел, к чьим дверям его привели. Наверняка, как он и предполагал раньше, комиссара третьего ранга Михеева, начальника управления особых отделов и его непосредственного командира. Хотя высокий кабинет вполне мог принадлежать и наркому Меркулову, после февральского разделения комиссариата возглавившего госбезопасность. Но реальность превзошла все ожидания лейтенанта Зыкина, даже самые смелые.
В кабинете, куда Виктора проводил поднявшийся из-за стола в приемной невозмутимый секретарь, его ожидал лично наркомвнудел СССР товарищ Лаврентий Павлович Берия.
Вспоминая об этом спустя несколько самых долгих в его жизни часов, Зыкин так и не сумел понять, как он, разглядев сидящего за рабочим столом хозяина кабинета, ухитрился сделать пять строевых шагов и четко доложить о прибытии, вместо того чтобы как минимум сбиться с шага, а то и вовсе грохнуться от неожиданности в обморок. Преувеличение, конечно, – что он, старорежимная гимназистка, чтобы сознание ни с того ни с сего терять? Или получивший боевое ранение красный командир, контрразведчик, воюющий с первого часа войны? Вот именно… Но шок он и на самом деле испытал, и неслабый…
А вот утаить хоть что-то ему, похоже, не удастся. Не тот уровень. Слишком высоко взлетел, в ТАКОМ кабинете говорят только правду. Прости, Степаныч…
* * *
– Благодарю вас за рассказ, товарищ Зыкин. – Берия снял пенсне и привычно потер переносицу большим и указательным пальцами. – Не стану скрывать, все это я уже знаю от моих источников. За исключением нескольких незначительных деталей, о которых вы только что рассказали. Вы с товарищем Минаевым героически сражались и нанесли противнику существенный урон. Действия батальона существенно помогли в той ситуации, что сложилась на фронте в первые дни войны. Но вы ведь умный человек, профессиональный чекист и поэтому прекрасно понимаете, что я захотел с вами поговорить вовсе не поэтому? Что нам еще есть что обсудить. Не правда ли?
Зыкин осторожно кивнул, ощутив, как по спине побежал холодный ручеек. Отнюдь не первый за проведенное в кабинете главы всесильного наркомата время.
– Вот и хорошо. Тогда продолжим. Кстати, – народный комиссар сделал вид, что произнесенная следом фраза пришла в его голову только что, однако Виктор отлично видел, что это не так. Да, собственно, тот и не пытался особенно лицедействовать. – Возможно, вам будет интересно, но результатами нашего с вами разговора интересуется лично товарищ Сталин. Лично! И именно он попросил выяснить у вас, ну, скажем так, некоторые подробности, о которых вы, как мне кажется, не упомянули в рапорте.
– Товарищ народный комиссар…
– Успокойтесь, товарищ лейтенант, – наркомвнудел легонько прихлопнул пухлой ладонью по покрытой зеленым сукном столешнице. – Поверьте, вас никто и ни в чем не обвиняет.
«Угу, по крайней мере пока, – автоматически докончил фразу Виктор, не сводя взгляда с лица Берии. Мысленно, разумеется, докончил. – Ну, а чего я, собственно, хотел? Не в сказку, чай, попал».
– Сейчас меня интересует исключительно ваше личное мнение. Вы ведь знали товарища Минаева с довоенных времен, несколько лет служили вместе. Знали, скажем так, всесторонне, поскольку по долгу службы просто обязаны были знать больше, чем кто-либо из окружения. Верно?
– Так точно, товарищ народный комиссар.
– Вот и отлично. Вам не показалось, что с некоторого момента он, ну, пусть будет, несколько изменился? Вы ведь постоянно находились рядом, просто не могли не заметить в его поведении чего-то необычного, возможно, даже подозрительного? Что скажете?
Несколько секунд в кабинете царило молчание, затем Зыкин решился. А что оставалось делать? ЕМУ врать бессмысленно. Да и стоит ли? Ну, а если не поверит? Значит, судьба…
– Товарищ народный комиссар, – откашлявшись – в последний момент горло все же свело предательским спазмом, – твердым голосом произнес особист. – Вы совершенно правы. Я не мог говорить об этом раньше, поскольку… поскольку меня бы просто не стали слушать. Даже на уровне особого отдела фронта, куда я попал после госпиталя. Вот поэтому это и не вошло в рапорт.
– Даже так? – судя по всему, Берия был искренне заинтересован. – И отчего же?
– Сочли бы выжившим из ума. Это в лучшем случае.
– То есть вы хотите сказать, что стать умалишенным – это лучший случай?!
– Именно так.
– Ничего не понимаю… – Вернув обратно пенсне, Лаврентий Павлович несколько раз моргнул, привыкая к изменившейся остроте зрения. – Значит, так, лейтенант, рассказывайте все, что знаете, а я уж сам решу, сошли вы с ума или нет. Все, что знаете, без утайки. Можете считать это приказом вышестоящего начальства. – Берия коротко усмехнулся уголками губ. – Понятно?
– Так точно.
– Начинайте, я слушаю. – Народный комиссар откинулся на спинку кресла, чуть прикрыв глаза. – Все – и с самого начала…
– Я действительно достаточно хорошо знал капитана Минаева. И по службе, и в личной жизни, в быту, так сказать. В том числе и то, что называется психологическим портретом. Ну, или поведенческими реакциями в той или иной жизненной ситуации. – Зыкин на миг замялся, решая, стоит ли пояснить, но наркомвнудел лишь коротко махнул пухлой рукой: мол, продолжай, я в курсе, что это значит. – Поэтому могу с уверенностью заявить: комбат Минаев, каким я его знал до начала войны, и тот, кто отдавал приказ вывести батальон из расположения и сражался с противником, – это, по сути, два абсолютно разных человека. Не внешне, разумеется, а именно что психологически. – Виктор легонько постучал себя указательным пальцем по виску.
Зыкин ждал, что Берия задаст хоть какой-то вопрос, однако тот лишь коротко кивнул:
– Дальше.
– Первое время я не мог понять, что именно изменилось. Но, наблюдая за ним со стороны, постоянно находясь рядом, постепенно разобрался. Вернее, считал, что разобрался. Хоть и не мог понять, в чем причина и как подобное вообще возможно. Он стал смелее, решительнее, резче. Принимал любые, даже очень сложные решения практически мгновенно. Но самое главное – значительно вырос его профессионализм как командира. Я не особенно силен в тактике и стратегии, но сразу это заметил. Отчего-то убежден, что прежний Минаев не смог бы ТАК воевать. И одновременно он стал… – Виктор на миг замер, подбирая подходящее слово. – Ну, бесшабашнее, что ли? Рисковее. Словно вообще ничего не боялся, даже смерти. Пожалуй, он только одного и страшился: бойцов зря погубить. Он вообще всеми силами старался лишних жертв среди личного состава избегать. И потери очень тяжело воспринимал. Требовал, чтобы всех погибших поименно в списки заносили. Говорил: «в моем батальоне пропавших без вести не будет». Поначалу я думал, может, на него стресс так подействовал, нервное напряжение, все такое. Потом понял, что не все так просто. Но самое главное не это…
Лейтенант ненадолго замолчал, переводя сбитое непривычно долгим монологом дыхание.
– Продолжайте, товарищ Зыкин, я слушаю.
– Так точно. Но самое главное, капитан Минаев откуда-то точно знал планы немцев. С точностью до минуты знал, когда начнется артобстрел, сколько он продлится и какие именно цели попадут под первые залпы. Знал, когда пойдут бомбардировщики. Знал, что наша авиация ничем не поможет, поскольку истребители просто не успеют взлететь и сгорят на аэродромах. Сначала я ему, разумеется, не верил, но потом, когда увидел, что все происходит в точности, как он рассказал…
– Почему же, если он все знал, не попытался предупредить хотя бы штаб полка? Да и с округом, насколько знаю, связь на тот момент еще была? По крайней мере по радио?
Виктор невесело хмыкнул:
– Он прекрасно понимал, что ему никто не поверит. Сочтут паникером или провокатором, а то и чего похуже, и он не успеет вывести батальон из-под удара. Именно поэтому он связался с Августовским погранотрядом только в три часа, когда батальон уже занял позиции и ничего нельзя было изменить.
– Да, я знаю, – кивнул Берия, чему-то легонько усмехнувшись. – Докладывали. А потом ему радировали из штаба корпуса. И говорил он с товарищем генерал-майором довольно-таки резко.
– Я присутствовал при разговоре, – неуверенно сообщил Виктор, размышляя, стоит ли докладывать об этом эпизоде подробно. Однако нарком лишь коротко махнул ладонью:
– Сейчас все это уже не важно. Продолжайте, товарищ лейтенант. Что еще необычного ЗНАЛ комбат Минаев?
– Тактику действий вермахта. Направления ударов и номера частей противника в привязке к местности. Прекрасно разбирался в технических характеристиках немецкого оружия и боевой техники. И не только немецкого – он и нашим минометчикам несколько дельных советов дал, хоть и не артиллерист. Да много чего.
– Любопытно. А вот скажите, товарищ Зыкин, вы не думаете, что комбат мог быть… – Лаврентий Павлович внезапно замолчал, будто предлагая подчиненному самому докончить мысль.
– Нет, – твердо ответил Виктор. – Вражеским агентом, внезапно решившим предать хозяев и помочь своим, он не был. И быть не мог. Это я знаю абсолютно точно.
– Даже так? Прямо-таки точно знаете? Хорошо, дальше.
– А дальше, когда мы со Степанычем… простите, с товарищем капитаном оказались в немецком тылу, он рассказал мне, что…
* * *
Наверное, Зыкин был единственным лейтенантом госбезопасности, которому довелось увидеть всесильного наркома в подобном состоянии.
Едва дослушав рассказ до конца, Берия внезапно поднялся из-за стола и сделал несколько быстрых шагов, замерев за спиной сидящего Виктора. Особист дернулся было подскочить, но Лаврентий Павлович, положив на его плечи ладони, решительно опустил начавшего подниматься Виктора обратно на стул. Руки у хозяина кабинета оказались на удивление сильными. Ухо обжег злой шепот:
– Сиди. Если ти все это зачэм-то видумал, лэйтенант, ти даже не прэдставляешь, что с тобой тэпэр будит! Особэнно про то, что Совэцкий Союз распадется!
Грузинский акцент в голосе наркома стал ощутимо сильнее, и Зыкин понял, что это означает крайнюю степень волнения. По спине снова скользнул холодок страха. Ох, не к добру. С другой стороны, чему удивляться? Очень даже понятно: когда он в том лесу слушал жутковатые откровения Степаныча насчет будущего, тоже образцом абсолютного спокойствия не был. Это еще мягко сказано, угу…
Легонько хлопнув лейтенанта по плечу, Берия, постепенно успокаиваясь, несколько раз прошелся по кабинету из угла в угол. Пару секунд постояв у высокого зашторенного окна, Лаврентий Павлович шумно выдохнул и решительно вернулся на свое место.
Зыкин терпеливо ждал, прекрасно понимая, что сейчас лучше молчать, чем говорить.
– Почему молчишь? – Похоже, нарком окончательно перешел на «ты». – Больше сказать нечего?
– Я все рассказал, товарищ народный комиссар. Теперь вы понимаете, почему я не мог об ЭТОМ говорить? Не знаю и знать не могу, правда ли все это, но я Минаеву… ну, в смысле Кобрину, поверил. Он не врал, это точно. ТАК врать невозможно, нас хорошо учили разбираться в подобном. Он либо и на самом деле говорил правду, либо был абсолютно убежден, что не врет.
– Хорошо, я услышал. Ты правильно сделал, что никому об этом не сказал. Очень правильно. Вот только доказательств никаких… только слова.
– Да, доказательств нет, – согласно кивнул лейтенант. – И быть не может, если подумать. Только тот факт, что настоящий Минаев потерял память именно в то время, о котором я говорил. Ну, и насчет своего предка Кобрин не соврал.
– Какого еще предка? – удивленно поднял бровь нарком. – Почему сразу не сказал? Говори.
– Кобрин упоминал, что его прапрадед пропал без вести в тех же местах, где воевал наш батальон. Лейтенант Кобрин, Федор Андреевич, фронтовая разведка, командир взвода. Просил запомнить, мол, вдруг повстречаюсь или узнаю, где да как погиб.
– И что? – Берия снова снял пенсне и устало потер переносицу. – Повстречался?
– В том-то и дело, что да. Ехали в одной машине в госпиталь. Познакомились. Он сам представился, все совпало. Имя, отчество, фамилия, звание, должность. Легкое ранение в руку, думаю, уже на фронте, где-то под Смоленском воюет. Это я почем зря столько времени на койке провалялся.
– Гм… ну, это тоже не доказательство, но проверим, конечно. – Лаврентий Павлович сделал какую-то пометку в блокноте. – Значит, так, лейтенант. Вот тебе бумага. Подробнейшим образом все опиши. Я имею в виду рассказ этого капитана из будущего. Постарайся вспомнить любые, даже самые незначительные мелочи и детали. Времени тебе час… впрочем, неважно, хоть до утра пиши, главное, чтобы подробно. Я у тебя над душой стоять не стану, уйду. Если что нужно – говори. Может, пить, есть хочешь?
– Никак нет, товарищ народный комиссар! Водички б только глотнуть, больно горло пересохло. Непривычный я столько говорить.
Берия нетерпеливо мотнул головой:
– Вон графин на столике, хватит? Хорошо. Садись и пиши. А я пока подумаю, что со всем этим делать.
– Товарищ нарком, разрешите спросить? – все-таки не сдержался Виктор. Задавать именно ЭТОТ вопрос было страшно, даже очень страшно, но и промолчать он не мог.
– Говори.
– Мне на фронт нужно, воевать. Не могу я в тылу сидеть. А меня теперь, поди, и не пустят?
Несколько секунд Лаврентий Павлович молча глядел на лейтенанта, раздумывая, затем ответил:
– Сам как думаешь? Нужно нам, чтоб ты к немцам в плен попал? И рассказал им все то, что мне?
– Кто, я?! – возмущенно ахнул Зыкин, ощутив, как приливает к лицу кровь. – Чтоб я – да в предатели?! Уж один-то патрон всегда найду! Или гранатой подорвусь!
– Успокойся, лейтенант. Подумаем. Я в эту чушь, что ты порассказал, пока не верю и вряд ли поверю. Но вот, как считаешь, если вдруг еще какой красный командир неожиданно станет воевать не так, как другие, а лучше или НЕОБЫЧНЕЙ, что это может означать? Или, допустим, после успешного боя снова память потеряет, как твой бывший командир?
Зыкин замер, едва ли не раскрыв от понимания рот:
– Товарищ нарком, то есть вы полагаете…
– Ничего я ПОКА не полагаю. Но вот это уже вполне может стать реальным доказательством. И твоим новым заданием. Так что в тылу ты вряд ли сидеть станешь. Сам же говорил, что присмотрелся к этому самому Кобрину, притерся? Психологический портрет, привычки, манера общения с подчиненными, стиль командования, словечки всякие любимые, все такое прочее? Значит, если что, и узнать его сможешь. Пусть и в чужом обличье. Понял, о чем я?
– Так точно, понял! – Виктор едва не задохнулся от возбуждения. Ну конечно, как же он сам о подобном не подумал?! Ведь все так просто! Если «Степаныч» вернется, неужели он не сможет его узнать?! Вот же товарищ Берия голова! Не чета ему, сиволапому…
– Вот и хорошо. И еще одно в голове держи, лейтенант: зачем он тебя просил про предка разузнать? Не потому ли, что и на самом деле вернуться собирался? Вернуться, чтобы его отыскать? Вот именно, по глазам вижу, мы друг друга поняли. А теперь пиши, не теряй времени. Как можно подробнее и, главное, разборчиво. Это у твоего гостя из будущего времени много, а у нас – нет. Листы пронумеруй, если вдруг испортишь, не рви и не выбрасывай. Кабинет не покидать, туалет, если понадобится, вон за той дверью. Все, выполняй.
Забрав со стола папку с какими-то бумагами, Берия энергичным шагом покинул кабинет, аккуратно притворив за собой дверь…