Утро началось с оглушительного грохота в ванной комнате: поручик, не найдя спросонья выключатель (или не разобравшись, как им пользоваться), решил не тревожить хозяина, выполнив все гигиенические процедуры в темноте. И естественно, обрушил плечом не слишком удачно подвешенную полочку с бритвенными принадлежностями и всякими гелями-шампунями-лосьонами. Пришлось покинуть постель и включить ему свет.

На кухне Гурский появился только через полчаса, заметно посвежевший и благоухающий на всю кухню дезодорантом. А, ну понятно, первый контакт с аэрозольным баллончиком: палец вовремя не убрал. Научится, куда денется!

Смущенно пожелав доброго утра, Николай Павлович осторожно присел на краешек табурета, будто боясь, что тот немедленно рассыплется под его весом.

– С легким паром.

– Благодарю. Прошу простить, что столь долго. Все еще непривычно, что из крана идет горячая вода, а под рукой настоящее мыло и чистое полотенце.

– Кофе?

– Буду весьма признателен. Настоящий кофе я не пил, пожалуй, столько же, сколь и приличный коньяк.

– Выспались, отдохнули?

– О да, более чем! Едва ли не впервые за последние… право слово, и не назову, за сколько времени! Без преувеличения, проснулся совершенно бодрым, даже не верится, что еще буквально вчера…

Поручик, не окончив фразы, снова погрустнел.

– Успокойтесь. – «Выканье» определенно начинало надоедать, но стоит ли столь быстро предлагать переход на фамильярное «ты», я не знал. – Прошлое – в прошлом, как бы вы к этому ни относились. Надеюсь, спрашивать, верите ли вы в реальность происходящего, равно как и в то, что за окнами начало двадцать первого столетия, не стоит? Или все же?

– Нет, конечно, – бледно улыбнулся собеседник. – Я достаточно здравомыслящий человек и, что со мной произошло не далее, как вчера, прекрасно помню. Каким-то совершенно немыслимым образом я перенесся в нереально-далекое будущее, и это уже, что называется, свершившийся факт.

– Что ж, это радует. Ладно, не знаю, как там было принято в начале прошлого века, Николай Павлович, но давайте-ка поговорим о более насущных делах. А заодно перейдем на «ты», если, конечно, последнее вас каким-либо образом не задевает.

– С удовольствием, – на удивление легко согласился тот. Похоже, даже с каким-то облегчением согласился. – Виталий, не стоит общаться со мной, словно я… – Он откровенно замялся, не в силах подобрать нужных слов.

– Словно ты – особа, приближенная к императору? – вот честное слово, само вырвалось! И откуда я это взял? Из Ильфа и Петрова, что ли?

Несколько мгновений поручик смотрел на меня широко раскрытыми глазами, затем сморгнул и неожиданно искренне рассмеялся:

– Не совсем понял, что ты имел в виду, но, видимо, да! Полагаю, это какая-то незнакомая мне шутка. Пожалуйста, Виталий, общайся со мной как принято в твоем времени! Мне так будет даже проще, право слово! Между нами, страшно сказать, больше девяноста лет, но, коль Всевышнему было угодно, чтобы мы встретились, чтобы я перенесся сюда, значит, стоит привыкать. Мне привыкать, а не тебе, понимаешь?

– Вполне. Вот только позволь один вопрос: а не слишком легко ты воспринял сам факт своего, гм, переноса?

– Не знаю. Вот честное слово, не знаю… Вчера я был слишком уставшим и мало что соображал, ты ведь и сам видел. Практически вовсе ничего не соображал. А потом, уже наутро, то есть сегодня? Наверное, просто принял происходящее как должное. Вот поэтому и говорю – не знаю…

– Ладно, извини. Как ты сюда попал, я понял. Вернее, не понял, конечно, но, полагаю, это в любом случае выше нашего с тобой понимания. А вот почему пришел именно ко мне – пока нет. Ведь ты определенно шел именно сюда, в этот дом и в эту квартиру. Объяснишь?

– Объясню, Виталий. – Взгляд поручика был прямо-таки преисполнен скорби и прочей вины. – Да, собственно, в этом нет никакой тайны – до начала смуты мы жили в этой квартире. Правда, в те времена она была раза в три поболе, – грустно улыбнулся он. – А дальше… когда я ушел в действующую армию, маменька с Катенькой и моей супругой решила уехать из города к сестре в Новочеркасск. Отчего-то им казалось, что там будет спокойнее. Впрочем, некоторое время так и было, все-таки центр белого движения. Квартиру оставили под надзором прислуги. Глаша служила у нас почти двадцать лет… впрочем, сие не суть важно. Вчерашней ночью, узнав родную улицу, я решился постучать в двери бывшей квартиры. Глупо, конечно, но ничего иного мне, право слово, в голову не пришло. Безысходность в тот момент была поистине чудовищной… – Последние слова он почти прошептал, низко опустив голову.

– А Катенька?

– Сестра. Мою жену зовут… звали Марией… когда мы расставались, Маша находилась в интересном положении… теперь мне и не узнать, уцелела ли она и малыш…

– Понятно, – кивнул я, поспешив сменить грустную тему. – Кстати, вот, – на стол перед поручиком легли найденные в карманах френча бумаги вместе с наградами и погонами. Поверх стопки я выложил замотанную обратно в платок брошку.

– Благодарствую. Я даже и позабыл.

– Не за что, Николай. Кстати, что за штуковина?

– Ах, это? – Поручик бледно улыбнулся. – Брошка. Маменька дала мне ее, когда провожала на фронт. Да, собственно, сам смотри. – Гурский развернул тряпицу, протягивая мне странное украшение. Пришлось взять, сделав вид, что впервые ее вижу.

– Маменька просила, чтобы я всегда держал ее при себе. Отчего-то она всерьез полагала, что сия вещица счастливая и принесет мне удачу. Вот и принесла… Кстати, смешно, но в детстве она не раз рассказывала мне, что брошь волшебная и порой светится в темноте. Когда-то я в это верил…

– Понятно, Николай, – вернув украшение хозяину, мягко ответил я. «Волшебная», значит? Интересно.

– Хотя знаешь… – неожиданно продолжил поручик, на лице которого проступило удивление. – Право, только что вспомнил. В детстве был достаточно странный случай. Лет мне тогда было немного, восемь, возможно, девять. В ту зиму я тяжело болел – уж не упомню, чем именно, но температура держалась под тридцать девять, и спал я в маменькиной комнате, чтобы не заразить Катюшу: детская у нас была одна на двоих. Ей тогда едва пять исполнилось. А брошка лежала на матушкином трюмо. И вот той ночью она действительно засветилась… знаешь, свет был такой, ну, странный, что ли. Ярко-алый, мягкий, вовсе не режущий глаз и исходил вертикально из глубины этой вещицы. – Гурский автоматически погладил камень большим пальцем. – Право, сложно описать, но внутри броши будто зажегся крошечный электрический фонарик. Поднималось сие свечение невысоко, вершка на четыре, от силы пять, и там словно бы обрывалось, складываясь в некий рисунок. Я испугался, заплакал и позвал Глашу, но прибежала сама маменька, слушать меня не стала, конечно, заставила выпить порошок от жара и уложила спать. К тому моменту брошь уже не светилась. Впрочем, вероятно, мне это просто привиделось из-за высокой температуры…

– Возможно и так, на голографию похоже… – осторожно ответил я, поскольку о том, что обнаружил внутри броши, решил промолчать. Вот когда поручик узнает, что такое компьютер и как он устроен, тогда можно и рассказать. А пока? Смысл? Все равно не поймет. А вот про голографию я, кажется, зря ляпнул, если спросит, придется объяснять.

Взглянув в слегка напрягшееся лицо собеседника, спросил:

– Мне кажется, или ты еще что-то хочешь рассказать?

Поколебавшись еще мгновение, Гурский решился-таки продолжить:

– Понимаешь ли, был еще один не совсем понятный момент. Но это уж на войне, в Крыму. Мы тогда шли в атаку, практически в штыковую. Краснопуз… ну, то есть большевики, заняли выгодную позицию, имея три «максима» и почти полсотни бойцов, но выбить с высотки мы их должны были – и выбили, кстати. Но мне прилетела в грудь пуля – то ли пулемет, то ли винтовочная… суть в том, что попала точно в брошь, которую я носил в нагрудном кармане френча слева. Ткань изорвало, разумеется, кожу вокруг иссекло клочьями оболочки и свинцом. А мне – ничего. И броши тоже. А ведь попадание было в точности в центр камня, я потом специально проверял. Вот такая история… собственно, после того случая я и уверовал, что маменька была права и сие украшение для меня счастливое. Глупость, разумеется.

– Так, постой-ка, погоди. – Я потер лоб, осознавая услышанное. – То есть ты хочешь сказать, что в эту штуковину попала винтовочная или пулеметная пуля и ты остался цел? – Я покрутил в пальцах «брошку». Между прочим, после кавказской «командировки» я более чем хорошо знал, на что способна пуля от патрона 7,62х54R, даже без стального сердечника. Проще говоря – чтоб не размазывать на пару страниц никому не нужные ТТХ, – стандартного патрона для почти всей линейки отечественного оружия, начиная от мосинской винтовки и пулемета «Максим» и до СВД, ПКМ и иже с ними. Выпущенная из «снайперки» или «пэкаэма» пуля порой спокойно дырявила армейский бронежилет или пробивала пару снаряженных магазинов, уложенных в «лифчик» или ременно-плечевую систему. Сам видел, и первую помощь на ПМП оказывал. А тут мне на полном серьезе рассказывают, что подобная пуля попала точно в центр камня – и ничего?! Бред какой-то…

– Прекрасно понимаю твое недоверие, Виталий, но я, как видишь, жив. Хоть порой и сомневаюсь, так ли сие хорошо… возможно, правильнее было лечь в крымскую землю вместе с боевыми товарищами…

– Так, ты мне это брось! Давай вон лучше бутербродами займись. – Я кивнул на тарелку. – Да и кофе остывает. А после завтрака, если ты не против, предлагаю заняться изучением истории. Согласен?

– Что ты, конечно же, не против! – Гурский эмоционально взмахнул руками, едва не опрокинув на себя чашку с кофе. – Разумеется, согласен! Должен же я понять, в каком мире оказался. Сейчас?

– Можно и сейчас, но сначала закончи с завтраком.

* * *

День прошел спокойно: я занимался домашним хозяйством, а Гурский усиленно самообразовывался перед подключенным к Интернету компьютером, пользоваться которым на уровне «поисковая система – запрос – навести курсор на ссылку – кликнуть – читать» я его обучил. К слову, обучился он поразительно быстро: разум предка, не замусоренный множеством никому не нужных умений и информации, воспринимал новое с удивительной легкостью. Периодически (и достаточно часто) поручик обращался за разъяснениями, на кои я по мере сил и исторических познаний и отвечал. Хорошо хоть историю люблю, а то пришлось бы мекать, вспоминая, в каком году Наполеон расстрелял Тухачевского по навету Риббентропа. Утрирую, разумеется, но уж такой я человек.

Перед компом Николай Павлович безвылазно просидел до вечера, порой даже что-то конспектируя убористым почерком в выданном мной блокноте (удобство шариковой ручки он оценил сразу). В отличие от революционных событий и истории Гражданской войны, о которых мы изрядно поспорили, порой, что называется, «до хрипоты», Великая Отечественная никаких особых споров, к счастью, не вызвала, благо непротиворечивой информации и фотоматериалов в сети имелось более чем предостаточно. По крайней мере власовская РОА, заявленная как «воинское формирование, создаваемое для освобождения России от коммунизма», у поручика вызвала лишь короткую злую гримасу и не менее короткий же эпитет: «предатели». А я, кстати, признаюсь, сомневался было, да…

Хотя в принципе, а отчего сомневаться-то? После того как Николай Павлович просмотрел несколько десятков выложенных в сеть фотографий наших битых танков и сгоревших танкистов, разбомбленных городов и расстрелянных беженцев, его мировоззрение определенно должно было качнуться в правильную сторону. Снимки были в основном немецкие: ну вот любили эти самые «продвинутые еуропейцы» фоткаться своими «лейками» на фоне обезображенных трупов своих врагов, находя в этом одним им понятное удовольствие… Ну, такой уж у них менталитет, видимо.

Да и вообще, к тем же немцам, уж так исторически сложилось, Гурский ни малейшей симпатии испытывать не мог. Хотя бы просто исходя из реалий прошлого: память о германской войне никуда не делась. Короче говоря, в некотором роде нашла коса на камень: вроде бы к победившим комиссарам никаких теплых чувств поручик не испытывал, но и вторгшихся на родную землю захватчиков тоже любить оказалось не за что.

А потом он задал давно ожидаемый вопрос.

– Виталий… – Поручик старательно подбирал слова. – То есть германцы, ну, в смысле, немцы, и на самом деле считали себя единственной избранной расой, полагая, будто мы, славяне, не более чем недочеловеки? Унтерменши? И достойны быть не более чем рабами?

– Ну, сам же видишь. Так и было. В Рейх вывозили не только культурные ценности, но и людей, и даже украинский чернозем. А всякие «низшие люди»? Рабы, не более. В лучшем случае прислуга. В худшем же? Сырье для производства мыла. Или удобрение. Чтобы лучше капуста росла. Уж больно они любили тушеную капусту с баварскими сосисками.

– Утрируешь?

– Совсем немного, Николай, совсем немного. Поскольку эти самые «сверхчеловеки» и на самом деле пытались построить на Земле новый мир. По своим законам – ну, ты в курсе, видел же? Про концлагеря успел прочитать? И если бы не столь нелюбимые тобой большевики, им бы это вполне удалось. Без иронии, поручик, более чем удалось!.. И вообще, достаточно тебе на сегодня перед монитором корпеть, собирайся, прогуляемся в город. Мозги проветрим, так сказать, причем нам обоим. Хватит в четырех стенах сидеть. Да и город ты ведь так и не видел. Согласен?

– Вполне согласен, – с готовностью кивнул Гурский. – Если честно, у самого от этих новых знаний голова пухнет. Но вечером я еще посижу, почитаю, можно? Мне весьма интересны причины развала Советского Союза, уж больно много аналогий с Российской империей прослеживается.

– Да хоть до утра, мне-то что? – Я бросил на него уважительный взгляд. Смотри-ка, уже поздним послевоенным периодом заинтересовался, быстро он.