С моим манлихером в руках Я лег в густой ивняк. Горбатый месяц, весь в усах, Ощупывает мрак. И клочьями, кошмой висит Мрак на ветвях кривых. Там в черном лаке щука спит, И прыгать сиг отвык. А вкруг меня на сотни верст – Кочкарники и мхи. Лишь волк, бродя при свете звезд, Их знает, как стихи. Лишь осторожный красный лис Ведет им точный счет. Я жду, чтоб светом налились Колодцы черных вод. Давно течет в моей крови Соленый млечный путь. Устал я в легкие мои Вбирать ночную муть. С моим манлихером в руках Я затаясь лежу И сквозь окошко в ивняках На озеро гляжу. Качает первый ветерок Тростинку над водой. Комар, расправив хоботок, Хлопочет над рукой. И вдруг – я, впрочем, для того Всю ночь прозяб, простыл – С высот несется торжество Крылатых шумных сил. С жужжаньем к озеру стремглав – Лишь сыплется роса – На голубые щетки трав Слетают небеса. Средь расходящихся кругов – То плески, то хлопки. Клубами белых облаков Всплывают гусаки. И всё на свете позабыв, Слежу – слежу гостей – Размахи крыл, крутой извив Завитых в кольца шей. Я в сердце превратился весь, Пульсирую, дрожу. Пора дыханье перевесть, Приладиться к ружью! И выстрелы, как ураган, Взрывают праздник птиц. Кустарники по берегам С мольбою пали ниц. Я сбрасываю башмаки, Кидаюсь в глубину. Я зарываюсь в тростники, В озерную волну. Трепещущего гусака Я поднимаю ввысь. О, как сильна моя рука, В которой смерть и жизнь! 1935

Спокойная, курящимся теченьем, Река из глаз уходит за дубы. Горбатый лес еще дрожит свеченьем, И горные проплешины, как лбы, Еще светлеют – не отрозовели, Но тем черней конические ели. Июньский пар развешивает клочья По длинным узким листьям лозняка. Чуть смерклось, чуть слышнее поступь ночи, Скруглясь шарами, катят что есть мочи Кустарники над грядкою песка, – Туда, к лягушкам, в их зеленый гром, Раздребезжавшийся пустым ведром. Горбатый лес в содружестве деревьев Сплетает ветви и теснит стволы. Берез плакучих, никнущих по-девьи, Кора чересполосая средь мглы, Как будто бы на части разрубаясь, Чернеет и белеет меж дубами. Дубов тугих широкие корзины, Что сплетены из листьев и суков, Расставленные тесно средь ложбины, Полны лиловой мглою до краев. И с завитыми щупальцами корни Ползут, подобно осьминогам черным. Ель поднимает конус, как стрела, Сквозит резной каленый наконечник. Чуть ветерок, чуть поплотнее мгла, Всё – в кисее, всё – в испареньях млечных. Суки шуршат. И в глубине ствола Стучит жучок. И капает смола. И сок, как кровь, течет по древесине. И на макушках виснут нити сини. Лес гулко дышит, кашляет, не спит. Лес оживает в точках раскаленных Звериных глаз. Между кремнистых плит Ползет из лаза тропкою зеленой К хозяйственным урочищам излук Щетинистый дозорливый барсук. Круги бегут, а язычок лакает, Чуть возмутив закраину реки. Сопят ежи. И ласточкой мелькает Речная крыса – там, где тростники, Где голубеют тени, где квакуньи Клокочут, славя прелести июня. Горбатый лес, прохладная река, Земля, трава, объединив дыханье, Легко несут его под облака. Мир пахнет кухней. Ночь вовсю кухарит: В одной кастрюле варятся у ней Зверье и рыба, травы, жир ветвей. О, дикое, чудовищное блюдо, Посыпанное сверху солью звезд! Из-под лиловой мглы, как из-под спуда, С тяжелым скрипом выкатился воз. Колес не видно. Всё покрыто дымом, В нем прячется дергач неутомимый. Внизу река, как баня, вся в пару; Слышнее плеск купающейся рыбы. Закованный в пятнистую кору, Сом выплывает деревянной глыбой И, распустив белесые усы, Спешит на отмель глинистой косы. Рыбачьи весла движутся неслышно И курева светящийся глазок По берегам, навесистым и пышным, Плывет средь остеклившихся осок. Лишь спичка, вспыхнув, озаряет лбы… Река из глаз уходит за дубы. 1936

В очках рябинового цвета, Огромный оперенный ком, Среди запутавшихся веток Шипел, болтал над сосняком. И сосны, в рыжем небе вздыбив Верхушек черные горбы, Дрожали, покрывались зыбью От непонятной ворожбы. А клокотанье шло кругами. Он истекал, как соловей, Восторгом, бульканьем, щелчками, Весною, соками ветвей. Чудовищный кочан, весь черный, Пульсируя средь облаков, Казался сердцем непокорным Чешуйчатых кривых стволов. Как будто бор жизнелюбивый, Вдруг обалдев от тишины, Прорвался в горловых извивах Трубы, припадочной, счастливой И трижды пьяной от весны. 1935

А. П. Соловьеву Как тетива, натянута леса. Толкает лодку быстрое теченье. Куст ярко-рыж, как зимняя лиса, И от него ложится полоса На рыболова. Защищенный тенью, Он шляпу снял. И в радужках, в глазах Зеленоватый, цвета винограда, Всплывает день, блестит река в лесах, Спускается медлительное стадо. Коричневой ореховой рукой, Дугообразным опытным движеньем Он, вытянув насадку над водой, Забрасывает поперек теченья Кузнечика, намокшую лесу И вновь, и вновь следит за их проплывом, А лодка вся как будто на весу – И нет границ меж небом и заливом. И, будто бы поднявшись над землей, Она висит в кустах среди сережек. И рыболов лесою, как петлей, Вмиг облачко поймать, как рыбу, может. Но – нет! Он только взрослый рыболов! И он не хочет, чтобы скрылась лодка Под одуванчиками облаков. Он не достанет удочкой короткой До неба. И, пропахнувший рекой, Весь в серебре чешуек, в мокрых травах, Лишь голавлей, чуть смеркнется, домой Он принесет с осанкой величавой. Подобно связке золотых лучей, Скрепленные узлами из бечевок – Они лежат средь кухонных ножей, Кастрюль, капусты, луковых головок. 1939

Какой тут дом! Мы в логовище ночи. Наверно, здесь, в клубящихся кустах, Среди осок, багульника и кочек, В свивальниках из черного холста Она, едва родившись, не ходила, – Чуть почернели дикие яры, Чуть вечер, чуть июль развел пары Над этим вот померкнувшим бучилом. Взяв лягушонка, пойманного в травах, Пробей крючком лишь кожицу спины! Он должен быть живым. Он должен плавать Среди восьмисаженной глубины. Спусти его! Не терпится! Скорее! Вот легкий всплеск. Насадка за бортом. Вот в глубине, в подводной галерее, Среди коряг он кружится волчком. Едва фотографирует сетчатка Чуть видные, обвернутые в мрак, Одетые в мохнатые перчатки Кривые руки илистых коряг. И тут-то вырывается из мрака Страшилище, что не вместишь в ушат, Пудовый сом, которому так лаком Любой из побережных лягушат. Челнок дрожит. Дубовая катушка, Вращаясь, с треском отдает шнурок. Трясет рывок. Летит весло из клюшки. Трещит катушка. Вертится челнок. Трещит катушка. Сердце вперебой Работает. И, право, не на шутку Встревожишься, когда в воде густой, Как выходец из преисподней жуткой, Сом вымахнет усатой головой. И вот лежит в челне пятнистой глыбой, Как порожденье ночи, как намек На времена, когда мы не могли бы Существовать, а он бы княжить мог. 1939

Гуси летят на север. Я слышу свист крыльев. Белые-белые ночи заснуть не дают. Гуси летят на север. То солнцем, то снежной пылью Тундра гусей встречает. Ручьи поют. Гуси летят на север. В глухую ночь на пригорок Я и моя бессонница вместе взошли. Слышен далекий гогот, весенние разговоры Птиц, разбудивших зимний уют земли. Верно, весна над озером льды оттерла, Травы оттаяли, чтобы принять косяк? Утро трубит в рога в длинных птичьих горлах, Снегом гусиных крыл занесло ивняк. Гуси летят на север. И кровь к глазам приливает. Слезы? Восторг? Но ведь это всего лишь май! Гуси летят на север. И снова во мне живая Жажда лететь путями весенних стай. Ноздри мои раздулись. Я слышу, как пахнет пьяно – Жизнью непобедимой – весна, трава. Белая ночь на исходе. Жутко, прекрасно, странно Жить на земле, проснувшейся едва-едва. 1937

Лишь издали возникнет свист И разорвет ядро, Сначала затрепещет лист, Привставши на ребро. Как будто дерево спешит Узнать, как рыболов, Откуда ветер, что шуршит Среди его суков. И только ветер массой всей Потоком хлынет в сад, Взъерошась, сборищем ершей Деревья в нем висят. Отхлынет грозовой поток, Замечутся листки – И на дорожку, на песок, Свистя, летят жучки. Трехсантиметровый дракон, Зародыш мотылька, Висит, паденьем оглушен, На лапке стебелька. А дерево, как щедрый дед, Трясет, как из мешка – Чего-чего в нем только нет – Чижей, червей, сверчка! Но зашумит девятый вал Грозы. И туча в сад Вдруг рухнет, будто наповал Сразил ее заряд. Деревья глухо зашипят. Померкнет летний час. Стволы шатнутся, заскрипят, Волнуясь, горячась. В порывах ливня, в облаках – Как бы взрывая хлябь – Стволы в мозолях, в трухляках, Пять тысяч страшных лап Сорвутся с места всей стеной. И, корчась, каждый ствол Как бы прощается с землей, Где сок тянул и цвел. Грачи, как черные платки, Закружатся в дыму. Орут грачи, трещат суки Вразброд, по одному. И, наконец, столетний дуб, Как сердце из ствола, Вдруг совку выпустит из губ Огромного дупла. Она заухает, как черт, Сквозь ливень, гром и скрип. Она завертится, как черт, Среди бегущих лип. Гроза как бы весёлкой бьет, И сад опарой взбух. Он из квашни как тесто прет, Он буйствует за двух! Живые дрожжи бродят в нем, Он весь, он весь пропах Грибною плесенью, хвощом, Корою в трухляках. 1938

Я буду тих. Я не скажу ни слова В ночном лесу. Я знаю, что с небес Вдруг засияет, полыхнет пунцовой Рогатою звездою, глянет в лес Лучащееся трепетное диво – Сквозь буйные, сквозь лиственные гривы. И грянет час. И вот вокруг меня Деревья, в бликах дикого огня, Закружатся. Река взлетит на воздух. Зверье покинет норы, птицы – гнезда, Завоет выпь, займутся глухари, Лосось, взъярясь, ударит на быри. Всклубится воздух пляшущею мошкой, Жуками, бабочками, стрекозой. Цветки на длинных кривоватых ножках Вдруг – взапуски, как будто бы грозой Гонимые. Волк ляскнет за кустами. Лужок кишит ужами и кротами. И вот тогда-то, – только по ноге Уж проползет и ласково свернется У сапога, как будто бы в куге Среди болот, лишь тусклой позолотцей Сияет узкий трехугольный лоб, – Я вспомню всё, что вспомниться могло б. Я вспомню страх лесного населенья, Что пряталось, что уходило в глубь Лесных кварталов, чуть заслышит пенье Иль даже звук, срывающийся с губ Охотника. Я вспомню дупла, норы, Весь их пугливый осторожный норов. И вспомнив всё, я протяну ладонь К звезде пунцовой, чтобы опустилась, Как бабочка, чтобы ее огонь Зажать в руке, как дар, как знак, как милость Счастливой жизни. Ведь теперь навек Мы связаны: и зверь и человек. Еще в его повадках – ощущенье Прошедшего. Еще его спина Чуть выгнута. До умоисступленья Он борется с собою. Седина, Как щетка, приподнялась на загорбке. Он весь еще чужой, ночной и робкий. Украдкой он приблизится ко мне. И страха нет. И ткнулся мокрым носом В мои колени. Лежа на спине, Младенчески, щенком-молокососом, Вдруг победив свою лесную сыть, Старается притворно укусить. Сопят ежи в своих колючих шапках, Куница вниз по дереву спешит; И лягушонок на утиных лапках Среди травы доверчиво шуршит. И, окруженный мирным населеньем, Я чувствую укрывшихся оленей. Они вон там на взлобке, на юру, Стригут ушами. И теленок в пятнах, Весь в белом крапе, трется об кору Шершавой елки. Просто и понятно Мать, опахнув теплом и молоком, Слегка коснется пальцев языком. И я пойму: стоит такая ночь, Когда никак нельзя без дружелюбья! Час гонит страх и суеверье прочь. Зверь покидает лазы, норы, глуби Своих родных приветливых лесов. Зверь верит мне. Зверь верить нам готов. 1939

Отнерестилась щука в бочагах. Лесник лежит в болотных сапогах В некрашеном гробу, как будто в лодке. Он бородат, с широким лысым лбом. Он подпоясан мягким пояском Поверх сарпинковой косоворотки. Ему, наверно, восемьдесят лет – А впрочем, это был веселый дед, Неутомимый, крепкого закала. Он, кажется, и вырос здесь в дубах. Лесное солнце на его губах С младенческого возраста играло. С годами крепло странное родство. Лес, как наставник, пестовал его. Он был лесным пропитан до отказа. Лес, будто воздух, просочился в кровь. Лес зеленил глаза, ерошил бровь, Подсказывал ему слова и фразы. Он весь, как есть, признался леснику: Он наклонял его к боровику, Показывал ему, как вьются гнезда. Все дупла, норы, лазы, тайники Ежи, лисицы, зайцы, барсуки Ему открыли рано или поздно. Он научился ночью, как сова, Когда железной делалась листва, Ширять в кварталах возле черных речек И выть по-волчьи, чтобы материк, Откликнувшись, зашастал напрямик На грубый вой, на зов нечеловечий. Шли весны, зимы. Зарождался лист, В курчавых травах поднимался свист Злых комаров, назойливого гнуса. Лист умирал, чернел, перегорал, Леса, как солью, иней осыпал – И с гоготом на юг тянулись гуси. Сначала – яйца, а потом птенцы – А к осени то самки, то самцы Приветливые гнезда покидали. Волчица на болоте в камышах Волчат кормила. В прудовых ковшах Мальки линей, как молнии, мелькали. Дубы взрослели, ширились, росли. Мужала молодь. Теплый пар земли Дыханьем жизни наполнял лощины. А на тропинках – косточки, крыло, Останки птицы. Белое весло Лопатки волчьей. Труп сухой осины. Зверье умеет скрытно умереть, Чтобы никто не видел. Жизнь и смерть В лесу – как неразлучные подруги. Из мертвых листьев прет побег живой. Всё скрыто жизнью, как густой травой, Зеленой сеткой из ростков упругих. И лес ему лишь жизнь преподносил, Горячую, исполненную сил И буйного брожения, и соков. И мне всегда казалось, что лесник – Не человек, не просто лишь старик, А, словно лес, не знает наших сроков. И вдруг – конец! Но как поверить мне, Что он погиб так просто, в полынье, Что он был после найден рыбаками? В избе смолою пахнет. Над столом Блестит ружье начищенным стволом И спусковой скобою, и курками. Лягавый пес, пятнистый, в завитках, Умно глядит, как будто ждет в сенцах, Когда ж хозяин кликнет на прогулку. Вдова-старуха, вся черным-черна, Усевшись, в полушалке, у окна Ревет навзрыд и причитает гулко. Не верится, что завтра на плечах Сородичей, с оркестром, в кумачах, Он поплывет на сельское кладбище, Где гомозятся первые грачи, Где бледно-желтым пламенем свечи Пылает куст, где первый зяблик свищет. Так это смерть? Еще позавчера Мы с ним вдвоем сидели у костра. Лес вспыхивал. Стволы стояли в лужах. Копилась ночь в оврагах и ярах. Весна теплом дышала на буграх Среди безлистых сучьев неуклюжих. Старик сидел, пригорбясь, весь в огне, Весь в отсветах. И он казался мне Дремучим, странным сердцем этой ночи. Казалось мне: он может, знает всё. Лишь подмигнет – и скрытное зверье Появится из-за кустов и кочек. Лишь подмигнет – и двинутся стволы, Лишь улыбнется – и не станет мглы: Ночь зашипит, заплещет глухарями. Захочет он – и тут же на виду Глухарь, как шишку, дикую звезду Сорвет в глубоком небе над ярами. И к нам в костер опустится звезда, Застонет филин, зашумит вода, Забрешет лес, завоет волк в чащобах. И вдруг – конец! И завтра желтый ком Сырой земли, как будто кулаком, Ударит по дощатой крышке гроба. Прощай, мой друг! Пускай в сырых горстях Лесной могилы твой сгниет костяк, Пускай ты станешь почвой, черноземом! Земля не принимает смерти, нет! Ты пустишь корни, ты увидишь свет Среди берез и молодых черемух. Как юный дуб ты будешь снова жить, Листвой шуршать и с летним днем дружить В своем особенном древесном счастьи. Земля не принимает смерти, нет! Погибнет дуб – возникнет бересклет, Чтоб времени и жизни не кончаться! Июль 1939

Фарфоровый месяц Пылает на елке. Вскарабкалась жаба На мокрый лопух. Деревья смешали Листву и иголки, Одетые в тонкий Сияющий пух. Здесь елки, здесь сосны, Березы, осины Замкнули лужайку В тугое кольцо. Здесь дуб поднимает Под гром соловьиный Огромное, В смушках зеленых, Лицо. Он крепко стоит На ноге деревянной, Обутой в сапог Из цветистой коры. В чулках полосатых У вод оловянных Березы вдыхают Речные пары. Босою ногою, В наростах и шрамах, Сосна упирается В плюшевый мох И вот шевелит Под землею корнями. Их скрючило, Каждый разбух и промок. Лужайка сбегает К дымящейся речке. Весь берег в широких Зеленых ножах. Камыш поднимает Высокие свечки. И вспучилась тина, Как хлеб на дрожжах. И смотрит из тины Носатое рыло, Зубастая щука, Столетняя тварь. Ей видно, как филин, Самец пестрокрылый, Над нею затеплил Свой взгляд, как янтарь. Деревья склоняются Нежно друг к другу. Все ветви смешались. Все ветви сплелись. Вот ветер подул. Вот качнулись упруго. Вот сдвинулись с места. И вот – понеслись. Мотается филин На шаткой сосне, Подпрыгнула щука От удивленья. Катается месяц В зеленой волне Листвы и иголок, Как мяч от паденья. Деревья несутся. Лишь скрип, трескотня Стоят на лужайке. Расквакалась жаба. На дудке зеленой, Звеня и маня, Гремит соловей, Чтобы ночь не спала бы. Качаются ветви, По воздуху хлещут. Дубовые Громко Стучат сапоги. Хотел было Высунуть морду Подлещик, Да камнем на дно, Где не видно ни зги. Меня ж не пугают Ни щука, Ни филин, Ни пляска деревьев! К лужайке пристав, Я вытащил лодку Из огненных лилий, Из сетки речных Перепутанных трав. Я в дружбе давнишней С лужайкой, С березой. Всем сердцем я дружен С полночной рекой, Стою на лужайке – И месяц, чуть розов, Приветственно пляшет Над правой рукой. 1938

Вот к свету поднялся на тоненькой лапке, На длинной кривящейся ножке, Цветок в фиолетовой плисовой шапке, Осыпанной огненной крошкой. Он к солнцу тянулся, на цыпочки встав. И тысячи жизней зеленых, Весь мир, населенный несметицей трав, Тянулся к лучам отдаленным, Несметными лапками шевеля, – Весь луг, вся как есть луговая земля. Тут утренний вечер сквозь узкую скважину Сложенных колечком мальчишеских губ Вдруг дунул в луга, в их веселую глубь – По шапкам, по плису головок разряженных. И взапуски к солнцу пустилась трава. И дуги бегущих цветков Сшибали друг друга. И, как рукава, Мотались перья листков. Со склона течет и взбегает на склон, Шумит населенье лугов. А солнце вскарабкалось выше на клен, Подпрыгнуло до облаков. И подало знак, чтобы ветер затих. И утро в лугах распустилось, Где травы, качаясь на лапках кривых, Его принимали, как милость. 1938

Море жужжит, с разбега Прыгнув на ребра скал, И, покрываясь снегом, Катит обратный вал. Весь он одет в стеклярус, В тонкий зеркальный дым. Море колышет парус За меловым, кривым, Мечущимся в растворах Неба и черных вод, Чаячьих крыл узором. Вот и другая чайка С первой рядком плывет, Будто бы пены сгусток, Будто душа воды. Вот их собралась стайка, И в меловых, седых Крыльях с какой-то грустью Дышит волна морская. На берегу старуха, Сгорбленная, седая. Ветру спина покорна, – Линия та же в ней, Что в этих волнах черных, В крыльях летящих птиц. Шамкает что-то глухо, Руки длинней ветвей. Гнется от ветра вся, Будто лоза морская. Кажется, наземь, ниц Вдруг упадет от норда. Ветер летит, рося Пылью сырой по гордым Темным ее щекам, Волны кладет к ногам. В скалах, на первый взгляд, Жизни – как не бывало. Как в столбняке, стоят Каменные увалы. И над дыханьем вод, И над полетом чаек Лишь подпирают свод Каменными плечами. Впрочем, вглядись – и вот: Травы текут по склонам, Елка вершину гнет; Каменный поворот Круглым и наклоненным Скатом бежит к воде. Значит, и здесь всё то же Дышит, как и везде, Чувством одним, похожим На колыханье вод, Птичьи седые крылья… Море обходит вброд Гальку, сосет, плюет В камень зеленой пылью… Девушки вышли – что? – В шубках своих оленьих. Может быть, черный шторм Чувствуется поморкой? Может быть, в исступленьи Скоро взлетит волна? Кутаясь, смотрит зорко, Ветер раздул шубейки. Всюду вода одна, И ручейки, как змейки, Вьются у башмаков. В криках гагар, нырков, Чаек окрест темнеет. Лишь деревянный крест Остановился, взлез Вверх на глядень гранитный. Да огоньки теплеют Древнего становища, Что бородатый, скрытный Вырубил старовер. Чаячьи крылья свищут, Море взлетает вверх. Девушки вышли – что? Вышла старуха – что? Скоро, наверно, шторм Грянет своей басовой Толстой грудной струной. Жены, невесты, вдовы Кверху ползут толпой Между нагорных гнезд, Чтоб посмотреть на море. Ветер вздувает юбки, Ветер срывает шубки, Плещет рыбацким горем. Мир потемнел. Исчез Парус. В ушах одышка Пляшущих вод. Как лес, Мрачно, в зубцах чернильных, Перемещаясь, дышит Море. Там, вдалеке, В ширях тысячемильных, Братья, мужья, отцы Борются с дикой пляской Неба и водных круч. С болью, с надеждой, с лаской, Между гагар и туч, Там, высоко на скалах, Девушки и старуха Ждут их, родных, усталых. В избах тепло и сухо… Вот я среди поморок, Среди потемневших лиц, Среди бесноватых птиц, Встал, как охотник, зорок. Ветер сбивает шапку, Ветер берет в охапку. С ветром борюсь и вижу Каменный берег рыжий, Кипень шальной воды… Что ж, я дождусь звезды! Что ж, я тогда услышу Сердце морской страны, Вольное сердцебиенье Чаек, людей, волны! Руки сцепивши, пенье Женщины завели. Ветер относит, тушит Их голоса вдали. Море жужжит всё глуше… Жду, чтобы ночь звездой Ахнула над головой. 1937

Потеплели огурцы В их зеленой пирамиде. Суетятся продавцы, Покупателя завидев. Зачерпнув отменный плод, Как врачи, стучат в цветистый Бородавчатый живот: Тот ли самый? Не зернист ли? И когда от огурцов, Посреди колес горбатых, От веселья продавцов, Голосистых, языкатых, Мелковатою трусцой Отплывает покупатель, Налетает на него Петушиный, здоровенный, Пламенный и вдохновенный, Праздничный, как торжество, Гам колхозного базара. Пунцовеют щеки свеклы, Все в крови подземных соков. Вьется кверху корешок, Как китайская косица, А мячи пунцовых щек Кроет черная землица. В золотой орде телег, Посреди коней, оглобель И гогочущих гусей, Белоперых будто снег, Слышен крик кровавозобых Индюшат и визг свиней. Сегодня ты готов, борщок Из первой свеклы, из капусты, Где жирный золотой глазок Сияет, где ветвится кустик Укропа! Мирный огород, Собравшийся в тарелке этой, Тобою выращен, народ, Под шапкой солнечного лета! Спасибо вам, благодарю Тех, что пололи, поливали, Будили песнями зарю И солнце с песней провожали! 1938

В саду за чаем как-то в знойный день Старушка-тетка, не окончив фразы И поглядев на пыльную сирень, Склонилась набок, повалила вазу, Рассыпала печенье, поползла Куда-то вниз, под стол, к лохматой шавке. Не помогли ни фельдшер, ни игла, Ни камфара, ни грелки, ни пиявки. Почти что не касаясь половиц, Поблескивавших полосою жгучей, Монашки с чинным выраженьем лиц, Однако походившие на щучек, Откуда-то приплыли, чтоб убрать Покойницу. И разбитная Фекла Зачем-то стала в зальце протирать Полы и замутившиеся стекла. Читать псалтырь явился сын дьячка, Семинарист в цветной косоворотке. С достоинством, немного свысока Всех оглядев, он выпил рюмку водки. И все в дому истошным шепотком Заговорили; только из гостиной Глухой басок, как отдаленный гром, Зарокотал с гнусавостью козлиной. Мне было восемь или девять лет, И я о смерти слышал очень мало. Церковный запах ладана и свет Дрожащих свечек – всё меня пугало. А табакерка с розовым цветком И тетушкин ореховый очешник, Забытые на столике ночном В ее существовании неспешном, Меня вогнали в ужас, потрясли. Я рано лег. Я не простился с теткой. Я спал недолго. С кашлем, с хрипом шли Часы над головою. Вдруг короткий Удар отдался в рамах. И гроза Накрыла дом. Все спали. Дом как вымер. Но я проснулся и, открыв глаза, Следил за всполохами грозовыми. Прислушавшись, я различил и бас Семинариста. И в одной сорочке Решил проститься с теткою сейчас – Немедленно – сейчас же, без отсрочки. Я распахнул гостиную. В тепле (Там пахло воском, ладаном) старушка Среди свечей лежала на столе. Я видел нос, привыкнувший к понюшкам, Казавшийся прозрачным. Все черты Обуглились. Лицо казалось острым. И длинный стол в свечах средь темноты Всплывал, сиял, как освещенный остров. И в сизых кольцах слипшихся волос Семинарист, вспотевший в душном зальце, Вдруг пробасил: «Уж если довелось Вам заглянуть, то я б не отказался Проветриться. Я скоро возвращусь, Лишь покурю. Мне нужен миг единый!» И вдруг ушел. А я, мальчишка, трус, Один остался в сумрачной гостиной. Я бормотал Давидовы псалмы, Храбрился, притворялся, что не трушу, А за стеной, среди садовой тьмы, Гроза рыдала в яблонях и грушах. В порывах ветра форточки тряслись И обдавали свежестью и палом. Трещали свечи. Язычки вились, Мотались, танцевали как попало. Казалось, этот деревянный дом Вдруг окунули в черное бучило. Вода клокочет, ходит за окном, Как в бочке хмель, как сусло, как бродило. И грянуло. И полетел псалтырь Со столика. И загудело в рамах, Когда над крышей расколола мир Ночной грозы чудовищная гамма. И распахнуло окна. И, в упор Дохнув на свечи черной мокрой пылью, Ворвалась ночь. И страх, и всякий вздор Дрожащего мальчишку обступили. Вся сказочная нечисть из углов Вдруг поползла, как в гоголевском «Вие». Покойница из светлых рукавов Вдруг выпростала руки восковые. Взыграл ли ветер, кофту шевельнув, – Покойница, казалось, оживала. Задравши нос, кривящийся, как клюв, Порозовела, палец приподняла… Не помню, закричал я или нет, Очнулся я опять в своей постели. Струила лампа мирный теплый свет. Вокруг меня домашние сидели. Гроза утихла. Смутный шум ветвей – Вот всё, что от ночной грозы осталось. Мне было стыдно трусости своей: Она внушала искреннюю жалость… С тех давних пор прошло немало дней, Я научился смерти не бояться. Я жизнь люблю. Она всего ценней. Я связан с нею нерушимым братством. Но я узнал, что в смерти тайны нет, Что смерть и жизнь – естественны и только. И я – за разум, я – за белый свет, И я за то, чтоб жить с разумным толком! Коль смерть придет, коль надо умереть, – Так мужественно, скромно, без истерик. Во имя жизни принимаю смерть, Во имя жизни покидаю берег. Июль 1939 Ока

Санкт-Петербург. Еще чернеют рамы Высоких виселиц. Еще тела Теплы. Их сторожит жандарм упрямый. И будто б до рассвета, до бела, Покинувши казненных декабристов, Я медленно на розвальнях влекусь Сквозь тишину по переулкам мглистым, Испытывая ужас, боль и грусть. А в деревянных мезонинах Слегка рокочут клавесины, Девицы скуку льют с лица, Играют в карты, скукой мучась, И вдруг в истерике, в падучей Кто брата вспомнит, кто отца. Вельможа в беличьем халате, На всё, на всё махнув рукой, Забившись в глушь родных пенатов, Пьет водку с мятною травой. Небритый, рыхлый, лиловатый, Следит, не выспавшись, спьяна, За девкой голой, простоватой, Что вихрю пляски отдана. Платок мелькает, будто птица, В руках плясуньи крепостной. Сияют свечи. Пляска длится. Он пьет, на всё махнув рукой. И я, как Пущин, до Сибири, Заехал к Пушкину в село. Окольцевало, обвело Сугробами старинный дом. За всех, кто гибнет в этом мире, Мы пьем, мы чокаемся, пьем. Свеча оплыла. Пахнет салом. Рыдает вьюга за окном. Дрожит старинный ветхий дом. Мы пьем, а мир, весь мир, застлало Жандармским голубым сукном. 1937

В деревянном городке, Под коньками-флюгерками, Что на крышах, ввысоке, Скачут, дружат с ветерками, – В деревянном городке С белым голубем в руке, На балконе, над садовым Морем яблонь, груш и слив, Рос я, как юнец здоровый, Неуклюж и молчалив. В деревянном городке Я менялся голубями С однолетками-друзьями. И, бывало, на коньке Турман сядет, белокрылый, – Мы хлопочем что есть силы, Машем длинными шестами, Бьем в ладоши и кричим. Он сидит вверху над нами, Белокрыл и недвижим. В деревянном городке Сливы спели, груши зрели. Сладкий привкус карамели Целый день на языке. А на улицах старушки – С длинной шпилькой на макушке. Поросенок и теленок Разлеглись на мураве. Слышно, как пищит галчонок В светлой липовой листве. В деревянном городке – Запах яблонь, запах липы, Целый день дверные скрипы, Пестрый зяблик на сучке. И малиновка, и славка – Над садовою канавкой. Над рекою гул и гам, Плеск и крики, плеск и крики. Хлещет солнце по ногам, Бьет дыханием клубники. В деревянном городке Мы, друзья и однолетки, Распахнули как-то клетки И пешочком, налегке, С узелками и мечтами – Тропкой, большаком, мостами – В направленьи на Москву – Над цветами, над кустами, С узелками и мечтами, Зашагали сквозь траву. Деревянный городок, Детство милое, простое, Где впервые, как жучок, Ползал техник Днепростроя; Где водитель кораблей Туркал кротких голубей; Где по крышам лазал летчик, И жужжала сетка пчел; Где лобастый мальчик – зодчий На песке чертеж нашел! За тебя, мой городок, Деревянный городок, Пью с героями-друзьями, Будто снова – с голубями, Будто бы на флюгерок Турман сел и бьет крылами! Ну, еще, еще глоток За тебя, мой городок! 1937

За окошком – ливень, черный пал, Вздувшиеся русла майских рек. Под горой цветистых одеял Умирал небритый человек. Посреди окладов и божниц, Серафимов и архистратигов, Смуглых, будто обожженных лиц, Он был желт, как лист старинной книги. Он метался, звал, не понимал, А в груди бурлило клокотанье. Он, не видя, руки поднимал В жадном, отвратительном желанье. Будто по дороге столбовой К старому раскольничьему черту Он хотел лететь со всей избой, С сундуком, с заветною кисой, Потучневшей от рублей затертых, С холмогоркой, с парой крутобедрых Вороных неезженых коньков, С толстой девкою, несущей ведра, С тройкой огнечерных петухов, – С этим миром, стоившим немало Унижений, подлости и слез… А над ним, над пестрым одеялом, Старший сын к половикам прирос. И старик едва, чуть уловимо Всё шептал: «ключи… ключи… ключи…» А над головою серафимы Поднимали острые мечи. Меч упал. Старик с открытым ртом, Уронив пылающую свечку, Смолк. Но в смерть ворвался гоготком Жирный гусь, томившийся под печкой. Он на всю избу загоготал, Будто ждал, чтоб умер человек… За окошком – ливень, черный пал, Вздувшиеся русла майских рек. 1938

Широколобый мальчик над водой, Над пенистой дорожкою седой, Бегущей из-под мельничных колес В горошинах, дробинках мелких слез. Он слышит гул рокочущей воды, Хрустящий круглый говор жерновов – Всю эту песню мельничной страды, Звучанье летних мельничных трудов. Над мельницей огромная лоза – Зеленый шар, насаженный на ствол, Бросает тень, как туча, как гроза, На полреки, засыпав пруд листвой. И, поглядев на девочку с ведром, Что за водою только что пришла, Он к сваям вниз спускается зверком – В тенистую прохладу из тепла. Простудою несет от колеса. И водоросль, как рыжая коса, Прилипнув к сваям, мечется в струе, В пузыристой стеклянной чешуе. А девочка ушла. И он – один – Над толкотнею струй, над зеленцой Мелькающих, как вспышки, рыбьих спин Среди столбов, пропитанных гнильцой. Часы проходят. Всё слышнее гул, Скрип колеса, падение воды. Он с головой ушел. Он затонул В просторном гуле мельничной страды. И этот гул, наполнивший его, Сквозь полусон звучит, как торжество, Как зрелый летний день, как жизнь сама, Что от цветов и солнца без ума. И он взволнован голосом любви. Он руки загорелые свои Протягивает вверх – к лозе, к ветвям, И вниз – к воде, к язям и голавлям… И не отсюда ли в ответ на зов Воды, деревьев, ласковых листков, Принявший мир, как близкое родство, Он дал зарок бороться за него? И не она ли, мельница, где свет Всё прошивал узорами, как нить, Заставила его в семнадцать лет Надеть шинель и робость победить? 1938