Лето я провел в Мичуринском, на Карельском перешейке. Отпуска у родителей совпадали лишь частично, и вначале мы жили вдвоем с отцом. Хозяева (молодая пара) сдавали нам комнату, а когда приехала мать, я перебрался ночевать на чердак. «Крыша, крытая щепой, На веревке — брюки. Сокровенный угол мой Пылких грез и скуки…» — писал я тогда в балладе, посвященной дачному моему приятелю Игорю Сенченко, сверстнику и, как оказалось, тоже с Баскова переулка.

Ни особых грез, ни тем более, скуки у меня не было. Впереди маячила переэкзаменовка, а насчет своей грамотности я сильно сомневался. Нужно было в конце концов выучить все эти правила. Я долбил правила, а раз в три дня отец диктовал мне что-нибудь из книг.

К хозяевам на лето приехала их ленинградская племянница Вера, года на два старше меня. Красотой, в моем понимании, она не блистала и меня мало интересовала, несмотря на свои развитые формы, оттопыривающие платье. Надо сказать, что даже для того пуританского времени я был явно приторможен в плане интереса к противоположному полу, и все мои стихотворные вольности к практике касательства не имели. Ни с кем я еще не целовался, ни, тем более, не обжимался. Думаю, не последнюю роль тут сыграла моя комсомольская принципиальность («Да, товарищ, ты прав…»). Первую в жизни голую женщину (вернее, сразу двух) я узрел тем самым летом, о чем еще расскажу.

Хозяйская Вера была большой поклонницей Зощенко, которого я доселе не читал, за исключением нескольких рассказов из довоенного юмористического сборника, имевшегося дома. У Веры же была собственная книга зощенковских рассказов с «Баней», «Аристократкой» и другими замечательными рассказами. Помню, как хохотал я у себя на чердаке, читая этот сборник с портретом грустного человека на внутренней стороне обложки. А еще Вера, развитая девушка, привезла с собой «Войну с саламандрами» Чапека и тоже дала почитать. И вообще, она, как вспоминается, относилась ко мне более чем хорошо, но толку от меня, здорового парня, было чуть.

Приятельствовал я с Гариком Сенченко, приехавшим в Мичуринское много раньше. Он познакомил меня со своими подругами Галей и Томой — чьими-то дочками из персонала соседнего пионерлагеря. Мне нравилась Галя, которой нравился Гарик, а Гарику нравилась Тома, которой нравился я. Часть досуга мы проводили вместе, часть вдвоем с Гариком, человеком легким, покладистым и незлобивым. Основное время проходило на озере, где у нашего хозяина стояла своя лодка, и иногда он давал мне весла и ключ от замка. На пляже всегда было людно. Плескалась у берега детскосадовская малышня, дачники загорали, плавали, играли в волейбол.

Почти ежедневно, примерно в одно и то же время, на озере появлялись две молодые женщины, обе высокие и симпатичные, обе в одинаковых сарафанах. Они скидывали сандалии, выскальзывали из своих сарафанов, оставаясь в купальниках: одна в красном, другая в синем. Даже не попросив кого-нибудь присмотреть за вещичками, они входили в воду — гибкие и загорелые — и красивым кролем, голова в голову. плыли к острову, зеленевшему километрах в полутора от пляжа. Наши подруги Галя и Тома провожали их завистливыми, но как бы равнодушными, взглядами. Галя (та, что нравилась мне) сообщила, что обе эти тетки — учительницы из Ленинграда, и кто-то ей говорил, что на остров они плавают для того, чтобы там, вдали от посторонних глаз, принимать голышом солнечные ванны. Да-да, ей говорили, а кто говорил — не ваше дело! Может быть, может быть… Часа через два эти якобы учительницы приплывали обратно, подбирали с песка свои сарафаны и, натянув их прямо на мокрое, с босоножками в руках, удалялись куда-то восвояси.

Однажды мы с Гариком ловили рыбу с хозяйской лодки у камышей возле этого острова. Гарику приспичило, мы причалили к берегу и разошлись в разные стороны: он за своим делом, а я пособирать земляники, которой на острове была прорва. И вдруг я остолбенел, почти наткнувшись на эту пару. У подножия огромного замшелого валуна на траве лежали эти училки. Абсолютно голые — их яркие купальники сушились, растянутые на валуне. И училки эти не просто лежали, а, переплетясь каким-то невероятным способом, елозили друг по другу, негромко постанывая. Я был настолько ошарашен, что, даже не рассмотрев вожделенной их наготы, кроме каких-то деталей, промелькнувших у меня перед глазами, отпятился к ближайшим кустам и лишь там, повернувшись, поспешил к лодке. Гарик уже сидел за веслами и уже собирался кричать мне, куда-то запропастившемуся. Отчаянными знаками я показал ему: молчи, мол! Рвем когти! Оттолкнул лодку и плюхнулся в нее, запаленно дыша. Когда мы отплыли от островка метров на триста, я поведал приятелю о том, что видел.

Как и я, Гарик не имел никакого понятия о лесбиянках. Из всего спектра половых извращений оба мы слыхали лишь о педерастах (как расшифровке ходового ругательства), но чтобы баба с бабой… Гарик предположил даже, что одним из действующих лиц под валуном был все же мужик, по запарке принятый мною за бабу. Но — купальники, что сушились на валуне, те самые купальники тех самых учительниц! Приятель был страшно заинтригован, и я едва отговорил его от возврата на островок, чтобы понаблюдать странный процесс уже вдвоем. Я даже сменил его на веслах и стал грести к камышовому мысу в стороне от пляжа. Я пугал его возможной засадой, которую могли устроить нам эти бабы, почуявшие неладное, засадой и сопряженным с ней позором разоблачения подглядчиков. Лично мне увиденного было более чем достаточно.

Когда мы, гомоня и препираясь, добрались до мыса, мы увидели оттуда две качающиеся на воде точки: к берегу кролем плыли учительницы. Назавтра на пляже, когда в урочное время они проходили мимо нас перед своим парным заплывом, мы лишь перемигнулись за их спинами. А вскоре эти пловчихи куда-то исчезли: то ли их на островке спугнул кто-то по-настоящему, то ли просто пришел им срок уезжать.

В Мичуринском, крупном поселке с каменной школой, был даже стадион с трехдорожечным гаревым кругом. Однажды после каких-то местных соревнований я попросил задержавшегося на стадионе физкультурника с секундомером на шее засечь мое время на стометровке, тем более что деревянные стартовые колодки были еще на месте. Физкультурник согласился. Он встал с секундомером на финише, а Гарик с красным флажком — на старте. «На старт! Внимание! Марш!» — Гарик сделал отмашку, и я в одиночку помчался к финишу.

— Одиннадцать восемь, — огласил мой результат физкультурник, — в шиповках было бы быстрее. — И пошел к своей школе, прихватив пару колодок.

Одиннадцать восемь! В тапках! Все-таки я «вышел» из двенадцати секунд, и второй разряд в городе сделаю обязательно! Только изволь, брат, тренироваться и соблюдать режим!

Стихов в это лето я практически не писал. От «чердачной» поры сохранилось одно стихотворение, которое я даже не предал огню в день архивного сожжения. Стихотворение называлось «Утренний сон» (первый сон из череды «снов» — жанра, любезного моему — сердцу). «Снится мне наш старый дом На углу Садовой. С другом верным мы идем, Ко всему готовы. Там живет моя зазноба — Лет тринадцати дитя. И ее похитить оба Мы решили, не шутя…» Друг— это, конечно, Гарик, а «зазноба» — девочка с Инженерной, всегда мне нравившаяся. Сон развивался так. Мы звоним в двери, но вместо девочки Марины нам открывает ее невесть откуда взявшаяся там женщина, тоже из нашего дома, но из другой квартиры. И эта посторонняя женщина с ходу вцепляется в меня со словами: «О спаситель юный мой! Как ждала тебя я. С затаенною тоской время коротая! Мужа знать я не желаю Больше ни минутки! Жизнь тебе свою вручаю И своей малютки!..» Я чрезвычайно поражен ее словами, но вынужден исполнить ее желание. Я на руках выношу из квартиры «младую мать», которая в свою очередь держит на руках младенца. При этом мать жарко лобзает меня, спасителя. Но вдруг — грохот, дым, и на руках у меня уже не они! «Что такое? На руках В голом состоянье — (Ну-ка, мой представьте страх) — Уж не то созданье. Романтизма тут уж нет. Спрашивает в очи: Есть ли деньги на билет — Ехать с нею в Сочи?»

«Голое состоянье» появившейся бабы — явное порождение увиденного на острове, всплывшего в раскрепощенном сознании.

Узнав, что денег у меня нет, голая баба скандалит и требует моего немедленного ареста как якобы соблазнившего ее негодяя. А Гарик, друг и сообщник из начала стихотворения, тут же превращается в мента с наганом. «Тут строптивое созданье Обращается к нему. (Смутно чувствую желанье. Но какое — не пойму)…» Бывший друг делает предупредительный выстрел в воздух, от этого выстрела я просыпаюсь, тут же осознав, что значило «смутное желанье». И спешно скатываюсь с чердака по лестнице, поскольку мне было категорически запрещено увлажнять сверху землю перед хозяйскими окнами.

«Сон» я прочел в нашей компании, причем Гарик был очень доволен тем, что попал в стихи, а нравящаяся мне Галя еще больше укрепилась в своих симпатиях к нему.

Меж тем приблизилась переэкзаменовка, надо было возвращаться в Ленинград. Я писал сочинение, сидя в пустом классе под присмотром Штольца, который куда-то уходил и подолгу не возвращался. Весной бы так, гад ползучий! Забрав сданные мною листы, бегло просмотрев их, Штольц сказал, что все в порядке и я могу первого сентября являться в свой десятый «б».

И покатил новый учебный год, последний школьный год.