И спорт, и любовь отошли на задний план перед лицом неожиданного грандиозного события: 5 марта пятьдесят третьего года умер Сталин.

К тому времени культ вождя казался мне вполне естественным, хотя, конечно, культом не воспринимался. Мудрено было избежать этого: понятие «Сталин» было всепроникающим, как божественная субстанция, оно было разлито во всей природе. Божественная суть личности (хоть я никогда бы не признался себе в таком ее восприятии) как бы предполагала и чисто физическое бессмертие, во всяком случае — исключительное долгожительство.

В хрониках послевоенного времени я, конечно, видел низкорослого старого человека, стоящего либо на трибуне Мавзолея, — в шинели и фуражке, либо в зале, терпеливо пережидающего нескончаемую овацию, — в полувоенном френче. Этот старый человек был, наверное, подвержен и недугам, и даже смерти, как все прочие, но он воспринимался «Сталиным» лишь до тех пор, пока присутствовал на экране, заменяясь затем в сознании истинным Сталиным — могучим генералиссимусом с портретов, памятников и из кинофильмов.

И вдруг — сообщение о болезни, а через пару дней — о смерти бессмертного.

О тех днях в стране написаны горы литературы, отсняты километры пленки. Речь пойдет о том, что я тогда видел и чувствовал сам. В школе собрали траурный митинг, и на этом митинге у меня окончательно созрело решение ехать в Москву, стать свидетелем похорон любимого вождя. Приятели-одноклассники, которым я предложил ехать тоже, ни у кого не отпрашиваясь, оторопели от этого предложения, впрочем, обещав подумать до завтра. Чувствовалось, что назавтра они тоже откажутся. Более того, кто-то из них позвонил Гале, чтобы она своим влиянием пресекла эту мою авантюру.

В отношениях с Галей был как раз период очередного моего «гордого ухода навсегда», а ее заботливый звонок, будь он при иных обстоятельствах, обрадовал бы меня несказанно. Теперь же я коротко и сухо ответил, что никакие отступники-друзья и никакие ее обывательские доводы не удержат меня дома, и повесил трубку. После этого пути к отступлению уже не было, хотя катить в Москву в одиночку очень уж не хотелось. Но тут вдруг у меня сыскался напарник — Сережа Евдокимов, отличник из параллельного десятого «а», парень, которого я толком не знал прежде, зато до сих вспоминаю с большим удовольствием.

Поездку в Москву мы назначили на завтра. Я дождался ухода родителей на работу, а собраться в дорогу мне хватило нескольких минут. Я взял паспорт, из семейной бюджетной коробки отсчитал денег на билеты туда и обратно плюс трехдневное питание, надел под пальто теплый свитер (дни стояли морозные). У меня, вечно пижонящего своей спортивностью, все же хватило ума сунуть в чемоданчик кальсоны и шерстяные носки — на всякий московский случай. О том, куда и зачем я отправляюсь, я поведал только бабке, недавно приехавшей к нам на жительство из неведомого мне Кириллова, родины отца.

Московский вокзал был забит народом и полон милиции. Шум стоял такой, что не только мы с Серегой едва слышали друг друга, но и постоянно повторяемые слова из милицейского мегафона дошли до нас не сразу: все поезда на Москву отменены, кассы не работают, убедительная просьба гражданам разойтись. Мы протискались к кассам: точно — закрыты. Вот тебе и Москва, вот тебе и гордый телефонный ответ Гале…

Сколько-то времени спустя мы с Серегой стояли на канале Грибоедова, вяло обсуждая вопрос: расходиться ли по домам или все же идти в школу, хотя бы к третьему уроку. В это время возле нас затормозил автофургон, и шофер, открыв дверцу кабины, крикнул:

— Не в Москву ли, ребята, собрались?

— В Москву! В Москву!

— По стольку-то с носа, и будете в Москве, идет? — шофер назвал цену, даже меньшую стоимости плацкартного билета.

— Идет, идет, спасибо!

— Тогда скачите в кузов!

В фургоне в соседстве с бензиновыми бочками впереди была скамья, по краям которой, у стенок, уже сидело двое: девушка в пальто и шали и тетка в огромном тулупе. Мы с Сергеем пристроились между ними.

— Будем проезжать Среднюю Рогатку, накрою вас двоих брезентом, — предупредил шофер, — там обязательно милиция сунется, а вас у меня в путевом листе нету.

В кабине с шофером тоже сидела женщина. Автофургон вез бензин для трех автобусов, везших людей с их предприятия в Москву на похороны. Автобусы должны были ждать автофургон в Торжке.

— К утру там будем, пересядете к нашим в автобус и — со свистом до Москвы, до самого Колонного зала! — весело пообещал шофер.

У Рогатки он действительно накрыл нас брезентом, заскорузлым от мороза, воняющим бензином, и снял его лишь на подъезде к Пушкину. Далее путь был свободен. Машина мчалась по заснеженному шоссе, временами подскакивая на ухабах, хлопая мерзлым брезентом занавески. Температура в фургоне была та же, что и за бортом.

Считанные разы в жизни, несмотря на все свои Заполярья и Антарктиды, я промерзал так, как в этом фанерном ящике. Я проклинал свою дурость: не надеть кальсон и теплых носков дома, как надел их Сергей! Вот они, вот — в чемоданчике, под рукой, а ты корчись мерзлой кочерыжкой, сидя между этими чертовыми женщинами, не будь которых, я мог бы без всяких хлопот прямо на ходу отлить из фургона, а не терпеть из последних сил, ожидая с тоской, когда лопнет мочевой пузырь и я все равно опозорюсь перед этими окаянными спутницами. А машина все катит и катит. а мука все длится и длится…

Машина остановилась в тот момент, когда я уже смирился с неизбежным самоистеканием.

— Отливать! — весело крикнул шофер, откидывая дверной брезент. — Бабы — налево, мужики — направо!

Пулей вылетел я наружу, проваливаясь в снегу бесчувственными уже ногами, отошел шагов на десять: наконец-то! Какое счастье…

Пустынное шоссе в сугробных обочинах пронзало лес, зелено-снежными стенами высившийся с обеих сторон. Смеркалось. Сколько же еще до этого неведомого Торжка, сколько мне еще промерзать, хотя бы уже и отлив?

— За Новгородом я посплю часок, — предупредил шофер, — а вы там грейте друг друга всеми доступными средствами.

— Смотрите только, не согрешите! — хохотнула баба из своей теплой кабины.

— Ладно-ладно! — отмахнулась моя соседка в тулупе. — Сами за этим делом в кювет нас не свалите!

Покатили дальше. Совместное мероприятие по «отливанию» заметно сблизило нас в нашем фургоне, мы разговорились, и я уже безо всяких церемоний, натянул теплые носки.

Девушку в шали звали Ирой, она была студенткой и тоже собиралась в Торжке пересесть в автобус. Тетка в тулупе представилась нам тоже без отчества — Алевтиной (впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалась она совсем не старой), ехала она в Москву, но не на какие не на похороны, а к сестре на свадьбу.

В шерстяных носках, конечно, было теплее, но вскоре я опять начал дубеть — к ночи похолодало еще заметнее. Новгород мы проехали в полной уже темноте, по совершенно пустынным улицам. Вскоре, как обещал шофер, остановились на отдых. Используя остановку за Новгородом, я, уже в единственном числе, опять потоптался у ближайшего сугроба, а когда влез в кузов, коллектив, укачанный долгой дорогой, уже вовсю спал. Спала Ира, закутавшись в шаль и обхватив себя руками в мохнатых варежках, спал Серега, прислонясь головой к ее плечу, спала Алевтина, даже не запахнув своего тулупа, под которым виднелось еще что-то, мохнато-вязаное. Вот кому было не просто тепло, а небось даже жарко. Я скорчился на скамье, пытаясь уснуть тоже. В конце концов мне это удалось.

Проснулся я оттого, что вдруг оказался накрытым с головой полой Алевтининого тулупа, прижатым к ее горячему боку.

— Совсем замерз, парнишка? — прошептала мне в ухо Алевтина. — Ничего, сейчас я тебя согрею. Сейчас ты у меня согреешься… — шептала она. — Только тише, этих бы не разбудить… Мы с тобой так, мы с тобой потихонечку…

Я ничего не соображал спросонья, вдыхая запах овчины и еще чего-то — терпкого, незнакомого, ошеломляющего. Моя ладонь, уже отогретая горячей Алевтининой рукой, направляемая ею под всеми ее вязаными кофтами, блуждала по ее голой груди, и я не враз догадался, что эти мягкие, чуть влажные выпуклости — и есть женская грудь. А вторая Алевтинина рука…

— Да ты что, парень, — в одних трусах, что ли? Ах ты, дурачок, ах ты… — слышал я ее жаркий шепот. — Да у тебя же все хозяйство отмерзло!.. Давай-ка лучше ко мне, ко мне… — И моя рука, направляемая ею, переместилась вообще невесть куда.

Что случилось дальше, я всеми силами старался потом позабыть, а когда воспоминание выплывало, то всегда — вкупе со стихотворным предвидением времен «Бахчисарайского фонтана»: «в истоме сладкой скис…»

— Ах ты, моя целочка… Олегом тебя зовут, да? — прерывисто шептала Алевтина, все не отпуская мою руку. — Я сейчас, сейчас…

Потом, совершенно морально раздавленный, я сидел под ее тулупом, а Алевтина уже обычным, будничным голосом допытывалась, как же я, лопух этакий, отправился в дорогу по морозу без кальсон? А без них в Москву не пускают! Узнав, что кальсоны имеются, лежат в чемоданчике, она тут же заставила меня надеть их, деликатно отвернувшись.

— Теперь поспим до самого Торжка, — сказала Алевтина, вновь прикрыв меня полой своего необъятного тулупа.

В Торжке, когда я проснулся, в фургоне я никого не увидел. Фургон стоял на какой-то площади, забитой машинами. В кабине тоже было пусто — ни шофера, ни его тетки. Снег под ярчайшим солнцем слепил глаза. Откуда-то прибежал Серега и взволнованно сообщил следующее: автобусы, которым везли бензин, в Москву не пойдут. И вообще никакие машины с людьми в Москву не пойдут — категорическое распоряжение! Москва переполнена приезжими, там несусветная давка. Если какие-то машины пробуют прорваться, то милиция на подъезде к Москве стреляет по баллонам без предупреждения!

Вот тебе и приехали… Нашлись какие-то знатоки, говорившие, что надо добираться до Калинина, а оттуда уже пытаться прорваться поездом — в Москву отовсюду гонят порожняк, чтобы срочно разгрузить ее, так что есть шанс прорваться хоть товарняком. А до Калинина подбросит любая попутка.

Ни шофера, ни кого-то другого из нашей фургонной компании не появилось. Платить было некому, да, в принципе, и не за что (не довезли же до конца, как договаривались), и мы с Сергеем решили прорываться на Калинин. Прощай, фургон, прощай, Алевтинин жаркий тулуп, прощай, сама Алевтина, не знаю даже, как тебя и определить, как определить то, что ты со мной сотворила!

Расспросив людей, в каком хоть направлении находится этот самый Калинин. мы вышли на шоссе и тут же остановили проходящий самосвал. Кабина была уже занята двумя пассажирами, и молодой веселый мордатый шофер за совершенно чепуховую цену предоставил нам кузов, посоветовав только держаться крепче и не околеть от холода. До Калинина он домчал нас воистину с «ветерком». Единственным воспоминанием от этого перегона, уцепившись руками в железный борт самосвала, был встречный ездок. Он стоял в санях, в которые была впряжена корова, и, размахивая кнутом, подгонял ее, бегущую рысью. Когда мы расплачивались с шофером, я случайно увидел в зеркале заднего обзора свою физиономию и даже вздрогнул: исхлестанная ветром, она была совершенно кирпичного цвета.

В Калинине мы первым делом кинулись в столовую и долго сидели там, жуя и отогреваясь. Столовая то пустела, то переполнялась пассажирами, наскоро перехватывающими. Все они катили из Москвы, побывав уже в Колонном зале, повидав Сталина. Две студентки, подсевшие за наш столик, торопливо глотая гуляш, перебивая друг друга, поведали нам подробности: как лежит (руки вытянуты), как одет, как выглядит (он рябоватый, ребята!), кто стоит в почетном карауле. Студентки даже объяснили нам, как добраться до Колонного зала от Ленинградского вокзала. Но, ребята, там такая давка, такое людское месиво, даже трупы имеются!

Что нам трупы! Главное то, что эти счастливчики уже обратно катят, целые поезда счастливчиков, повидавших вождя, а мы еще — туда, мы еще в каком-то Калинине застряли и когда еще доберемся до Москвы! И неизвестно еще — доберемся ли…

Мы помчались на станцию, где на путях шныряли подобные нам жаждущие, и в конце концов забрались в пустой пассажирский состав, якобы идущий в Москву. Во всяком случае, головой он был направлен в нужную сторону. Сели на пол, затаясь, остерегаясь даже разговаривать. Вскоре состав действительно тронулся и безостановочно, на большой скорости, пер до самого Клина. Мы уже перестали опасаться, спокойно ожидая конца стоянки, и тут как раз и захватил нас милицейский патруль, прочесывающий вагоны с двух концов состава.

Поверженные и вялые, стояли мы на клинской платформе: финишировать в двух шагах от Москвы, после стольких преодоленных препятствий! Состав медленно тронулся. Человек пять из нашей вагонной братии и мы с Сергеем двинулись за ним, потом побежали, и бежали даже за пределами платформы, неизвестно на что рассчитывая, просто не в силах расстаться с этим поездом, идущим, правда, все еще очень медленно. И вдруг:

— Давай на тендер, ребята! — крикнули нам с паровоза, и мы, один за другим, вскарабкались по лестнице на тендер, поплюхались на угольные кучи.

Чумазый кочегар весело помахал рукой ментам на платформе, паровоз пронзительно свистнул, вышвырнул из трубы столб дыма, и наш родимый поезд покатил к Москве.

Финишировали мы где-то на запасных путях Ленинградского вокзала. В вокзальном сортире, набитом людьми, как и все остальные углы здания, я вновь увидел в зеркале свою физиономию. К общей кирпичной ее окраске добавилась еще угольная гарь, въевшаяся во все поры, плюс красные, как у кролика, глаза, плюс свалявшиеся в паклю волосы, и в довершение всего — неистребимый бензиновый запах фургонного этапа путешествия.

Но все это было неважно: вот она — Москва, и теперь уж последние препятствия мы преодолеем наверняка!

Скажу сразу: в Колонный зал мы не попали, хотя уже были в какой-то сотне-другой метров от него. О том, что из себя представляла тогдашняя давка на подступах к сталинскому гробу, живописали многие. Хотя в нашей с Серегой части толпы никто не был затоптан насмерть, я навсегда с тех пор сохранил отвращение к любому людскому скопищу. Представьте себе человеческую массу, точно поршнем вдавливаемую в промежуток между стеной домов и параллельной этой стене колонной стоящих впритык «студебеккеров» с солдатами. Впереди тупик: «студебеккер», поставленный поперек. Толпа давит сзади, передние, прижатые к борту грузовика, умоляют солдат отвести машину, вопят, плачут, проклинают, плюют солдатам в лица. Вот какая-то вопящая женшина (как она сюда пролезла?) вдруг замолкает, свесив голову, и солдаты с руганью и невероятным трудом втаскивают ее в кузов, уже без пальто и в одном башмаке, и тут же бьют по рукам кого-то, цепляющегося за борт, пытающегося влезть следом. Вот мужчина, притиснутый к витрине булочной, так с распростертыми руками, вопя, вдавливается внутрь, а вслед за ним, в звоне осколков, еще кто-то, и еще…

Как нас с Серегой не растащила толпа, как нам удалось вползти под брюхо «студебеккера» (не тупикового, а бокового), я не ведаю. Но, миновав эту давилку, мы оказались перед следующим кордоном, и еще перед следующим, и еще — уже на площади, в преддверии неумолимо приближающегося срока прекращения доступа в зал. Перед толпой, надежно блокированной у Дома Советов, медленно передвигался бронетранспортер. Стоя в люке, какой-то генерал через мегафон призывал граждан разойтись, клятвенно обещая еще и завтрашний, внеплановый доступ к телу вождя. Этому вранью не верил никто, поскольку на завтра уже были назначены похороны, но и возможности прорваться не было никакой.

Делать было нечего. Мы вернулись на вокзал. Оставаться на похороны мы не могли — и так столько школы промотано.

Мы с Сергеем порешили говорить всем, по возвращении, что Сталина видели, поскольку наше топтание в сотне метров от Колонного зала вполне можно было приравнять к нахождению внутри него. Нужно было думать об обратном пути. Деньги наши оставались почти нетронутыми, но, как и в Ленинграде, все кассы тут были закрыты. Мы с приятелем, уставшие как собаки, сидели на подоконнике, поочередно откусывая от купленного батона. И тут меня окликнули. Кто могла быть эта улыбающаяся красотка? Я еле узнал в ней свою знакомую времен спортлагеря лета пятьдесят первого: невзрачную тогда, длинноногую девчонку. Помнится, звали ее Ингой. На тебе, какой стала! Я мгновенно вспомнил, как выглядела моя физиономия в сортирном зеркале, и почувствовал себя неуютно перед ее взглядом. Но Инга, кажется, не заметила во мне особых перемен к худшему. Была она веселой и возбужденной: вся их техникумовская группа побывала в Доме Советов, а теперь вот их парни отыскали пустой состав, который примерно через полчаса пойдет на Ленинград. Она объяснила, где стоит этот состав. Билеты? Какие, к черту, билеты — из Москвы увозят бесплатно во все концы необъятной родины. А ты, кстати, знаешь, что мы с тобой — соседи по Баскову? Пока!

Инга убежала к своим. Мы с Сергеем отыскали этот состав, в котором двери всех вагонов были нараспашку. В пустом вагоне мы залегли на соседние верхние полки и тут же уснули: пойдет поезд или не пойдет — будь что будет!

Проснулись мы от неумолчного людского гомона и жары. Наш вагон был под завязку набит молодежью: на какой-то подмосковной платформе сюда ввались целая толпа ленинградских студентов. Вот когда с лихвой было компенсировано мое фургонное замерзание. С потолка капало, как в бане, и я почти сварился в своем свитере и теплых кальсонах. Зато никогда прежде я не слышал столько анекдотов враз. Я даже ослабел от почти непрерывного хохота, и, когда мы остановились вдруг в чистом поле и паровоз загудел, я не сразу сообразил, что это и есть скорбная минута молчания, сопровождаемая гудками по всей стране: вождя внесли в Мавзолей.

Потом поезд двинулся, и вновь пошли анекдоты.