Сочинительский зуд, пожизненно не прекращающийся, обуял меня за рубежом четырнадцати лет.
Со стыдом должен признать, что побудительной причиной этого зуда послужило тщеславное соревновательство с классиком. Как-то, держа в руках том лермонтовских стихотворений, я случайно сунулся в предисловие, где среди прочих биографических сведений сообщалось, что начало творческого пути гениального поэта относится к четырнадцати его годам. Именно тогда Михаил Юрьевич, вернее, еще просто Мишель, бабушкин внук, осознал свое великое призвание. Стихов этого периода в книге не было, начиналось она «Жалобами турка», очень мне понравившимися. Но датированы «Жалобы» были 1829 годом, то есть, как я высчитал, годом Мишелева пятнадцатилетия. И тут меня прямо-таки ознобила мысль: сравняться с Лермонтовым хотя бы возрастом стихотворного старта. Он — в четырнадцать, и я — в четырнадцать, и если начать писать немедленно, то до «Жалоб турка» еще куча времени.
Откуда взялась эта мысль, почему втемяшилась мне в голову — не ведаю, но факт есть факт, коли обязался я не врать в этих мемуарах: побудительной причиной вполне сознательного моего творчества было наглое соревновательство с Лермонтовым.
И откуда вдруг появилась эта настырная, оголтелая, дурная писучесть! Предавая огню написанное тогда, я задним числом ужасался мысли, что кто-то, кроме меня, мог прочесть эту стряпню: такая прорва — и ни одной стоящей строки. Какие уж там «Жалобы турка»!
Гаже всего были стихи на идеологическую тематику, которые я писал с особо трепетным настроем, поскольку был убежденным комсомольцем и даже вступил в комсомол на два месяца раньше уставного возраста — четырнадцати лет (опять эти четырнадцать лет!). Добавлю, что, помимо искреннего желания быть в первых рядах борцов за дело Ленина — Сталина, мною при поступлении двигала еще и тогдашняя заочная влюбленность в девушку «с комсомольским значком на груди» — строка из моего стихотворения. Эту девушку-гимнастку я увидал на городских соревнование школьников, когда она, уже отвыступав и переодевшись, подсела к нам, болельщикам: красивая, недоступная, с комсомольским значком на груди.
«Ты к вокзалу меня провожала. Уходил на войну эшелон…» — писал я, имея в виду себя, отправляющегося на ратный подвиг, и ее — не просто возлюбленную, но комсомолку-соратницу, прощающуюся со мной в преддверии верного и терпеливого ожидания. Расставаясь, я впервые сказал ей: «дорогая моя», а она «отвечала, души не тая: Да, товарищ, ты прав — я твоя!»
Много лет спустя этот опус случайно попался на глаза жене, она хохотала до слез, а это «да, товарищ, ты прав — я твоя!» долгое время преследовало меня в качестве ее присловья.