В восьмом классе я завоевал авторитет стихотворца в кругу своих приятелей, правда — малоприличной поэмой, начатой и продолжаемой на протяжении всего первого полугодия. Поэма без тени смущения была названа «Бахчисарайским фонтаном». В этом «Фонтане» фигурировали все мои приятели (потому-то она им и нравилась). один из них был задействован в качестве хана, обладателя гарема, в каковой гарем, с массой опасностей, пробирался другой мой приятель на предмет освобождения прекрасной грузинки, давней своей возлюбленной. Миновав целый ряд коварных ловушек, где ему грозила смерть, а пуще того — оскопление, освободитель проникает в келью грузинки, и вот — долгожданная встреча. «Тут наш Вадик обнимает Тело, трепетно как лист, На кровать ее слагает, Грудь ко груди прижимает И в истоме сладкой скис..» Им бы рвать когти на выход, а тут — такое отвлечение, дающее коварному хану, Юрке Федорову, возможность принять контрмеры.

При столь простом сюжете поэма тянулась бесконечно, обрастая новыми персонажами, лирическими отступлениями на темы абстрактно-философские и житейские. Возвращаясь к прерванному на несколько дней труду, я забывал, о чем фонтанировал прежде, и водил своих героев по гаремному замкнутому кругу на протяжении, повторяю, целого полугодия. Тем не менее приятели неизменно одобряли написанное и требовали продолжения, являя собой читательскую массу из пяти-шести человек.

В восьмом классе начали по-настоящему проходить Пушкина.

Сколько слышал я высказываний о мертвящей школьной схоластике тех времен, превращающей творчество гения в объект анатомического препарирования: «Образ Татьяны», «Онегин — лишний человек» (подтвердить цитатами), знаменитые «типичные представители»… — все это так, но и тогда от учителя зависело очень многое. Наша Таисия Александровна, та, что возила нас в Лицей, была учителем настоящим и на схоластике не зацикливалась. Пушкинскую тему (а на нее школьная программа с временем не поскупилась) Таисия начала с того, что прочла нам с десяток стихотворений поэта, и так прочла, что класс сидел, не шелохнувшись. Биографию Пушкина Таисия излагала не сама, а поручила подготовить ее нескольким добровольцам — каждому свой период, желательно не по учебнику. Мне достался московский период жизни Пушкина: от возвращения из ссылки до женитьбы. Я готовил свое биографическое сообщение по книге все того же Д. Благого, добыв ее в районной библиотеке. До сих пор помню захватывающий интерес, с которым я проглотил эту книгу — не роман, не повесть, а научное жизнеописание. В этой биографии Пушкин не только создавал гениальные произведения, но при этом еще и жил удивительно интересной, прямо-таки захватывающей жизнью, где были балы (щеголь и танцор), карты (сколько просаживал!), ссоры с вызовом на дуэль и женщины, в которых я даже запутался, и наконец — самая красивая из всех — Наталья Гончарова, на которой он женился.

«Он прикован, очарован, Он совсем огончарован…»

Ни в каких кружках — ни в спортивных, ни в технических, ни в иных прочих, как некоторые одноклассники, я не занимался. Основным моим занятием на досуге было чтение и сочинительство. Никогда я не читал так много, как тогда, пользуясь и нашей школьной библиотекой, где старушка-библиотекарша позволяла старшеклассникам самим выбирать книги на полках, и великолепной районной библиотекой на Литейном. Дома тоже имелся книжный шкаф, на треть заполненный отцовскими книгами по этнографии и медицинскими книгами матери. Остальное место занимала словесность, пополняемая отцом по мере сил (продавались современные издания широко и стоили относительно дешево). Самый большой формат имели книги, отпечатанные в Лейпциге побежденными немцами. Среди этих книг были Гоголь, Лев Толстой, Тургенев, Достоевский… Томов двадцать, не меньше. Были в шкафу и дореволюционные, от букинистов, книги: великолепно иллюстрированный Гейне, Беранже, которых я прочел с наслаждением, были поэты Бальмонт и Сологуб, почему-то нравившиеся отцу и вызвавшие у меня лишь скуку и стихотворную отповедь, обличающую их тематическое убожество.

Сочинительство мое уже не прерывалось. В семье его просто приняли к сведению, не придав этому особого значения. В классе же круг посвященных в эту мою деятельность заметно расширился, составляя уже человек пятнадцать.

Литературного кружка в нашей школе не было — с чего бы? Молев и Никитин — вот и все разновременно встретившиеся мне в жизни собратья по перу. Время от времени до меня доносились слухи о том, что в какой-то школе какими-то талантливыми учениками (или ученицами) издан рукописный журнал с таким-то (обязательно забавным) названием. Поэты-школьники, стихи которых печатались в «Пионерской правде» или «Ленинских искрах», не воспринимались мною реальными существами, приписанными к каким-то школам, сидящими где-то на уроках, они представлялись мне кем-то вроде инопланетян. Общения же (конечно, не с ними, небожителями, а просто с подобными мне, ушибленными стихотворством) я не жаждал искать.

Много лет спустя, спустя почти целую жизнь, мой товарищ, замечательный поэт Владимир Британишский, подарил мне свой последний стихотворный сборник «Старые фотографии». В этой книге стихов и в самом деле было много фотографий времен его детства и юности, а среди них — несколько снимков Литературно-творческой студии Дворца пионеров конца сороковых годов. Так вот какими были эти ребята, эти «небожители-инопланетяне», почти мои сверстника Володя Британишский, Алик Городницкий, Боря Никольский, Лёва Куклин… Вот они сгрудились около руководителя, поэта Глеба Семенова, вот они составляют свой альманах «Зеленые литераторы»… Как интересно, наверное, было им вместе, каким подарком судьбы была для них эта студия!