Через час добравшись до дому, Митрохин отпер свой почтовый ящик, глянул. Две газеты и записка. Так, интересно… «Была, не застала, буду завтра. В.». Лаконизм. Телеграфный стиль. Завтра, стало быть… Нет, завтра никак не годится. Вроде бы теперь никогда уже не годится. Вот ведь дела-то какие, друг ты мой Боря…
К лифту они подошли одновременно с соседом. Митрофан Прокопович, против обыкновения, на Митрохина не накинулся, а глянул и отвел глаза: — Кхе-кхе… — Трезв он был и тих.
— Домой? — спросил Митрохин, держа палец у кнопочного пульта, спросил на предмет выяснения нужного соседу этажа.
— Домой… — вздохнул тот.
Митрохин нажал кнопку. Поехали. Помолчали.
— Эх, — сказал Борис, — не будем ссориться, Митрофан Прокопыч! Ей-богу, надоело. Извините, коли виноват.
— А чего ссориться-то, — закряхтел сосед. — Ни к чему это дело. Тут вот лаешься, психуешь, а потом «кондратии» хватит — ив ящик. Разумно это, я тебя, Боря, спрашиваю? Разумно?
— Конечно же, неразумно! — обрадовался Митрохин.
При выходе из лифта Борис жестом пригласил соседа пройти первым, и тот вышел, кивнув светски.
— А я твою Вешку давеча накормил, кошку, стало быть, — сообщил сосед, имея в виду Борисову Векшу. — Она ко мне по балкону перебралась. Мяукала, голодная. У-у, злыдень! — шутливо ткнул он кулаком в митрохинский живот. — Не кормишь! Так она ж хомяка твоего сожрет, а потом тебя самого.
— Ну спасибо вам, Митрофан Прокопыч, ну спасибо! — поблагодарил старика Митрохин, отпирая дверь. Прошу!
— Попозже разве, — пожевал губами сосед. — А и ты, Боря, заходи, когда вздумаешь.
— Спасибо, спасибо.
— Не на чем.
Митрохин вошел в свою однокомнатную холостяцкую квартиру, купленную три года назад старшей сестрой единственной его родней на белом свете, зажег свет, включил телевизор и пошел на кухню, готовить еду себе и кошке. Векша уже вилась у его ног со своим извечным: «Дай! Дай!», иногда переезжавшим на совсем уже душераздирающее: «Дав-а-а-ай!!» Борис дал ей колбасы. Отстала, слава богу.
Борис вернулся в комнату, поглядел, как на обеззвученном экране широко разевает рот певица, словно бы норовя откусить от всунутого в рот микрофона. Митрохин дал звук: «…па-рус мой, парус: бе-е-лая птица…» Нет уж, пусть лучше Векша мяучит. Он выключил телевизор, вытянулся на диване, заложив руки за голову.
Весь сегодняшний день вспомнился ему, весь день во всех подробностях. И Татьяна Антоновна с ее лорнетом, с ее Диккенсом (странно, что только теперь он ее вспомнил), Сонечкина могила, Калуга… И этот вариант «Эрмитажа» — блестящее конструкторское решение, и бог Инти с его сдвинутыми жезлами, и радостно-ошарашенное, а потом такое печальное лицо Пласкеева. И соревнования на «Комете», Валера, Дима Сергеев, Гривосвятов-чемпион, и эта драка в саду, и Ирина…
«Что ж это? — думал Митрохин. — Что? Почему мне так невозможно, необъяснимо все удавалось сегодня? Что это — случайное везение? Непрерывная цепь случайного везения?..» Он вспомнил первое, искреннее изумление Бочко-Задонского, когда положил ему на стол тот самый четвертый вариант. Ну ясно же — он просто не ожидал от Митрохина такого. И никто небось не ожидал. Это мог сделать только Серега Пересветов, только он один из всей их группы. А Серега заболел как раз… Митрохин вспомнил затем непроизвольно сорвавшуюся фразу Николая Павловича на выставке: «Как вы, неспециалист…» — и так далее. И — презрение ученого к самому себе. Он, Митрохин, опять ухватил, чужое. Чужое, чужое! А эти прыжки, черт бы их побрал? Эта прыть, чемпионство это в кедах?.. Любимец публики… И второе место у поскучневшего, хмурого перворазрядника Сергеева, Сергеева, который до сих пор ходит на тренировки. Чужое, и тут чужое! А Стебликова? Наверняка ведь у нее кто-то был, есть кто-то, у такой красивой, веселой? Ведь любила она наверняка кого-то до сегодняшнего вечера. Ведь не его же, Митрохина, в самом-то деле. Опять — чужое? Он сказал ей: «Привет папе…», а она? Что она хотела сказать перед этим: «До завтра»? «А что будет завтра, Боб? Что будет завтра, конструктор-самородок, инковед-самородок, чемпион-самородок, что? Ох и выпил бы я сейчас, ох и выпил бы! И — никого…» Митрохин скрипнул зубами, замотал головой.
В дверь деликатно позвонили.
Он встал, постоял, охватил лицо ладонью, потом отомкнул дверь и увидел соседа.
— Отдыхаешь? — спросил Прокопыч. — Не помешал?
— Какое там помешал! — обрадовался Борис. — Входите, пожалуйста.
— А я вот с «дружком», — подмигнул Митрохину сосед, — за шкирку его приволок. — И он протянул Борису банку кофе. — Растворимый, — гордо сообщил Митрофан, — как ты непьющий…
— Можно и с дружком, — сказал Митрохин, — это даже хорошо, что с дружком. Мне бы сегодня и покрепче «дружок» подошел. Вы проходите в комнату, Митрофан Прокопыч, располагайтесь, я сейчас на кухне все приготовлю и сюда приду.
— А чего ж в комнате огород городить? Аида на кухню, — предложил сосед.
— Аида, — согласился Митрохин.
— По-холостяцки, по-соседски, — наклонившись, чтоб пощекотать Векшу, прокряхтел старик. — Ах ты, шельма ты этакая, Вешка ты полосатая! А я, брат, к кофею этому не привык, не развезло бы, хе-хе-хе…
…Потом они сидели на кухне, попивая кофеек, и соседа, удивительное дело, действительно явно развезло от непривычного напитка. И сосед душевно жаловался Митрохину на одиночество: всех, мол, своих растерял в войну, и сам контуженный и раненный-перераненный, и вот заносит его за счет контузии временами; такие закидоны бывают, что и сам потом не рад. И ни в каких таких суровых заведениях он отродясь не работал, а на пенсию ушел из вахтеров Института геологии, знаешь, — на Мойке?
— Так что ты, Боря, сердца на меня не держи. А вот женить тебя, Боря, давно пора — непорядок. Ни жены, ни детей. Ну и правильно, ну и верно, и не буду я больше никогда эту заразу пить, чем заборы красят. Будем мы с тобой, Боря, кофей теперь пить. Главное, есть он всегда, простой-то. Полны полки. Кому он нужен? А нам с тобой — нужен! Будем пить и будем оба здоровы! А крепкий кофей-то этот, а? Жуть! Поглажу вот твою Вышечку и пойду… Ах ты, шельма полосатая, ах ты, Вошка-хвостатая! — Пусть банка тут у тебя стоит, до следующего раза. Ну, прощай, Боря. Справедливый ты человек, без закидонов…
…Четверть часа спустя Митрохин уже спал. Заснул, несмотря на крепчайший кофе, которого выпили они с Прокопычем чуть ли не полбанки.
Спать-то он спал, но не давало ему возбуждение провалиться до утра в пустоту и безвременье. Сны одолевали Бориса Митрохина, ох одолевали…
«Странно, очень странно, Борис Сергеевич, — во сне, как наяву, качал головой Бочко-Задонский, кудрявый и красивый, как на фотографии молодых лет. — Может быть, все-таки эту идею подсказал вам Сергей Иванович? Вы бы уж признались, Борис Сергеевич, чего уж там… А то, знаете ли, неэтично, некорректно как-то — чужое присваивать. Конструктор вы, конечно, неплохой, пользовались заслуженным уважением коллектива, но…»
А Ирочка Стебликова при этом смотрела на Митрохина с состраданием и сожалением.
«Именно — некорректно и неэтично, — продолжил, сменив отснившегося Задонского, — Пласкеев-американист, Андские индейцы — моя специальное. И графическая копия Инти изготовлена по моей просьбе. Может быть, уже сегодня я бы и сам догадался соединить жезлы. Ах зачем вы, товарищ Маркович, привели на выставку этого неспециалиста!»
«Мое дело — техническое обслуживание! — отвергая обвинение, вскидывал ладошку Арон. — Ну, привел. Ну, предоставил возможность. Откуда же я мог знать, что он покусится на чужое?»
И опять Ирина смотрела на Митрохина с жалостью и сочувствием.
«Пры-ы-гун!.. — цедил сквозь стиснутые зубы неотчетливо видимый олимпиец Гривосвятов. — Только тренировку сбил мне, паразит! Чужие успехи спать ему не дают! Допингу небось наглотался! Пусть-ка он при мне свою прыть покажет! Там же, на „Комете“! А вы, Иван Герасимыч, сразу же: тю-тю, мур-мур, и познакомиться, и узнать…»
«Да я же, Игорек, так и думал — допинг. Откуда же иначе в таком-то возрасте такая поразительная прыгучесть, такая стабильность прыжка? И потом этот самый Валера-из-ихнего-месткома меня с панталыку сбил. Вот этот самый…»
«А я знал? — орал Валера. — А кто знал? Хороший вроде мужик, кто ж его знал, что он допингу наклюется?»
И смотрела Ирина на разоблачаемого Митрохина все с тем же выражением, и порывалась было к нему, и протягивала было руку, но тут же опускала ее, словно желая его защитить, ободрить среди справедливого этого судилища и не решаясь этого сделать.
Допинг, допинг… Сладкая конфетка… Одуванчик, пробивающий асфальт… Так вот оно что…
«Чепуха это, милый юноша! Уверяю вас — несусветная чушь. Да не верьте вы им!» — сказала вдруг возникшая в митрохинском сне Татьяна Антоновна и навела на него свой лорнет. — «Очень уж вы совестливы, Борис. Ни у кого ничего вы не взяли: ни на работе, ни в музее, ни на стадионе, ни в аллее. Сегодня вы сделали то, на что вы были способны всегда. Боже мой, ну что ж тут особенного? Вы-хороший инженер, вы — наблюдательный человек, вы — не чужды спорта, и у вас, кстати, есть явная способность к прыжкам в высоту. Вспомните, что говорил вам еще на первом курсе тренер по баскетболу. Так почему бы вам не подняться однажды до своих вершин: в специальности, в наблюдательности, в спорте? Да и почему непременно только однажды?»
«Но завтра-то что будет? Завтра?» — беззвучно дергались во сне губы Митрохина.
«А завтра будет завтра, — отвечала Татьяна Антоновна, убирая в ридикюль лорнет и вынимая оттуда Диккенса. — А потом — послезавтра, и так далее. И ничего плохого не произойдет. С чего бы? Не правда ли, Ирина?»
И Ирка согласно и радостно кивала своей белогривой головой.
«Ну вот, а вы говорите конфетка, допинг, — сказала Татьяна Антоновна, озабоченно, перед тем как исчезнуть, оглядывая свой заштопанный локоть. Прощайте, милый юноша! Берегите, его, Ирина».
«Что ж, посмотрим, что будет завтра, — сказал Митрофан Прокопыч культурным голосом. — Я, видите ли, сосед, хоть и с закидонами, а чужого никогда не брал и не возьму. И допинги всякие тоже лучше бросить, пока не поздно. Допинг — он хуже бормотухи. Лучше, Боря, будем мы с тобой пить растворимый кофей. Скидываться будем, или по очереди брать — мне все едино, а одному каждый раз тратиться — так это больно накладно».
…С мучительно сведенными бровями, невнятно и коротко постанывая, спал Митрохин, въезжая во сне из четверга в пятницу — предвыходной рабочий день. Спал он уже без сновидений, и только одно чувство, одно ощущение на покидало его, не гасло. И ощущение это, если бы мог он его осознать и озвучить словами, звучало бы так: ох и горька ты, сладкая конфета!