Из бесед: Об анонимности идеи

Этюд о ревности

…глаза…

Нижняя половина окон была замазана, торчали одни головы. Бледные, с запавшими глазами, женщины вжимались в стекла, высматривая своего. Сегодня был день выписки. Визжали тормоза подъезжавших машин, хлопали двери приемного покоя.

Павел уже показался жене, и сейчас, пока она там застегивала на себе сорок три одежки, шагал взад-вперед по внутреннему дворику, размахивая букетом, как палицей. Как быть? Вариант первый: улыбнуться, как ни в чем не бывало, поцеловать, вручить цветы, принять ребенка… или сначала принять ребенка, потом отдать цветы? Черт его знает, как у них принято. Вариант второй: Лиля, я знаю, это не мой ребенок… немой, ха! Еще скажи молчальник, весь в тебя! Итак: Лиля, это же не мой… нет, нельзя. Вот так, с бухты-барахты. Рядом будет сестра или нянечка… отпадает. Вариант третий: подчеркнуто любезен, ноль эмоций – встретил, сели в машину, в дороге ни слова, на поздравления соседок вежливый кивок, в комнате дверь на ключ, и – всю правду, с первого дня, – факты, цифры, ее вранье, справка из больницы… и письмецо, да-да, и письмецо, ее собственной рукой писанное. Она, понятно, отпираться, будут слезы, истерика, обругает последним подонком – пусть! Главное, всю правду, тихо, но твердо, чтобы дошло: плачь не плачь, жить вместе не будем. Помочь на первых порах – изволь. Все что потребуется: пеленки-подгузники, коляски-манежи… манеж, кстати, куплен и уже собран, и бумажные пеленки достал, тридцать пачек, всей семьей под себя ходить можно, – короче, любые услуги, вот именно услуги, никаких телячьих нежностей, никакого «отцовского чувства», а через месяц – рубим концы, уезжаю к родителям в Тушино (с отцом инфаркт, мать в обмороке), и…

– Паша!

Он вздрогнул. Лиля стояла на крыльце, держась за перила. Рядом пыхтела нянечка с чем-то большим, кубообразным, перевязанным голубой лентой.

– Паша, ты что? – кричала Лиля. – Я тебя зову, зову…

На мгновение он смешался – он ведь так и не принял решения. Но раздумывать было поздно, и он побежал навстречу.

– Какие розы! Где ж ты зимой такие достал? – Лиля подставила щеку и по-хозяйски взяла букет у него из рук.

– Поздравляю, папаша, – сказала нянечка, с облегчением передавая ему тяжелый аквариум. – Малыш у вас чудесный!

– Спасибо вам за все, Анна Никитишна, – Лиля ловко сунула ей что-то в карман.

– И-и-и, милая, за что спасибо-то, – запела старушка, в свою очередь проверяя на ощупь размер подношения. – Я ж к вам как родная мать, что ты-ы? Живите только дружно. Вы молодые, красивые, а нам скоро помирать.

Когда они отъезжали, старушка их перекрестила.

– Университетский, – сказал Павел. – Первый дом.

Такси дернулось, из аквариума плеснуло на пол.

– Машина, между прочим, казенная, – сказал водитель безадресно.

Павел отозвался:

– Я заплачу.

Я всю жизнь плачу. «Мы сами создаем себе трудности, чтобы потом их преодолевать», – это про меня. Я обладаю редким даром ошибаться в людях. Моя первая жена, театральный гример, пленила меня своей первобытной тягой к семейному очагу; через месяц она сбежала в Уфу с заезжим гастролером. Квартиру пожелала разменять. Так я оказался в коммуналке на Университетском проспекте, в одной связке с реликтовыми старушками.

Меня всегда тянуло к женщинам из мира искусства – может, потому что сам я технарь. Своей инженерией я вполне доволен – разъезды, новые впечатления, но чего-то не хватает. Вот и на Лилю я сразу клюнул – график, книжный иллюстратор! В ее компании, на Верхней Масловке, я оказался случайно, Владик затащил. Куролесили они там на полную катушку. В час ночи, уничтожив запасы спиртного, взяли курс на Лилину комнатешку у Никитских ворот и гуляли там, пока сосед не вызвал участкового. Я собрался пилить пешком через весь город, но Лиля отняла шапку, так что пришлось остаться. Пока мы препирались, часть гостей, включая Владика, дематериализовалась. Разместились так: мне поставили раскладушку, а некие Света с Игорем разделили ложе с хозяйкой. Утром мы со Светой выпили чаю и ушли, а эти остались. Не знаю, какая муха меня укусила, но я три часа шатался по центру, воображая, как они сейчас там… Черт знает что! Хоть садись в сугроб и вой!

Я тогда дал себе слово – больше я к ней ни ногой. Но вечером Лиля позвонила, была дьявольски мила, и мы договорились встретиться на какой-то выставке. После выставки гуляли, потом зашли к ней погреться. В тот вечер она была неотразима. Сидела на диване по-турецки, рассказывала о своей безалаберной жизни. «А у тебя, оказывается, зеленые глаза», – удивился я. Она пошевелила ногой, плетеный тапочек спрыгнул на пол. За стеной пробило полночь. «Спать», – скомандовала Лиля. Я лег на раскладушке. На столе оглушительно тикал будильник. Пружины подо мной молили о пощаде. «Ну что с тобой делать», – не выдержала. Это была странная ночь. Я вел себя как язычник, который не смеет дотронуться до своего божка. Прежде чем уснуть, Лиля долго ерзала и несколько раз по-детски вздохнула.

Мы стали видеться часто. Встречались у памятника и шли вниз по бульвару. Замерзнув, заходили погреться в кафе. В апреле у Лили был день рождения; народу наехало – не протолкнуться. Многих я видел не в первый раз и, хотелось верить, в последний. Я уже знал, с кем из них она была близка в разное время. Она удивительно легко рассказывала об этом, я же, мучаясь, сам вытягивал из нее все новые подробности. В тот вечер она была хороша! Длинное, в пол, темно-зеленое с разводами платье и ожерелье из красного стекляруса. Пыль стояла столбом, курился матерок. Шестидесятилетний ходок, которого все звали Эдиком, сел на проигрыватель. В три часа ночи, спев «Лехаим, бояре», с шумом-грохотом выкатились на улицу. Пока Лиля отмокала в ванне, я вынес два десятка бутылок, проветрил комнату, вымыл уцелевшие стаканы и рюмки. Лиля вышла в халатике и все тех же красных бусах. Она подошла ко мне. Расстегнула рубашку и подтолкнула к кровати. Эту ночь я буду помнить долго. Прижимая ее к себе, я сломал замочек, и огромные красные горошины раскатились по постели. Что-то мы потом собрали, но некоторые упали за диван.

Один шарик совсем недавно выпрыгнул из щели, когда я переворачивал матрас.

Через два месяца мы поженились.

Лиля назвала сына Карпом. Павлу это имя не нравилось, и младенцу оно не шло, но он смолчал. Карп так Карп. В конце концов, не его ребенок. Карп родился пухлявый и серебристый с прозеленью. Первые дни, как все груднички, он вел себя беспокойно, метался по аквариуму, не переставая делал ртом глотательные движения, и только когда Лиля подходила к нему, затихал. К Павлу он относился враждебно: стоило тому приблизиться, как он поворачивался к нему хвостом и так стоял в воде неподвижно, пошевеливая плавниками. «Ты что? – пыталась урезонить его Лиля. – Это же твой папа! Ну-ка, посмотри на папочку, будь умницей…» Но Карп быть умницей отказывался. Что до Павла, то он всячески давал понять жене, что новый член семьи для него не существует. Так сам собой возник четвертый вариант – а был ли мальчик? Не отважившись сказать жене всей правды, Павел избрал тактику моллюска, и даже слезы, обычно действовавшие на него безотказно, не могли выманить его из раковины. Лиля догадывалась о причине перемены, видя, как муж демонстративно обходит журнальный столик с аквариумом, как он морщится всякий раз при слове «папа», но она так устала от его вечной мнительности, от этой игры в молчанку, что решила закрыть на все глаза, то ли считая это очередным Пашиным бзиком, то ли из тактических соображений. Сам Павел склонялся ко второму. Состояние вооруженного перемирия давалось обоим нелегко. Он часами не поднимал головы от чертежей; она вязала перед телевизором. На вопросы «Обедать будешь?» или «В Зоомагазин не съездишь?» он отвечал односложно: да – нет. В Зоомагазин он ездил исправно. Мало-помалу это даже стало доставлять ему удовольствие. Всегда считавший раз-ведение рыбок разновидностью мещанского идиотизма, теперь он мог час простоять, глядя, как полосатые гуппи с равномерностью маятника ходят стадом от одной стенки к другой или как красноперка таращится на посетителей, словно решая в уме, что это за подвид водоплавающих. Корм он покупал специальный, детский, – одного пакетика, при шестиразовом кормлении, хватало на день. Кормила Карпа мать. В эти минуты Павел выходил курить на кухню, рискуя оказаться вовлеченным в разговор о здоровье Карпуши. Но принцип есть принцип: надо было лишний раз кольнуть изменницу!

В тот день, когда он забрал жену из роддома, ближе к вечеру, заехал тесть. В роскошной французской дубленке и пыжиковой шапке он был, как всегда, неотразим. За тестем, кряхтя от надсада и громко дыбая ногами, в комнату протиснулись двое рабочих с тяжеленной коробкой в импортной упаковке. Упаковку сняли, и на свет явился стеклянный куб с диковинными отводными трубками. – Японский аквариум, – сказал тесть небрежно. – Достал, ребятки, через ихнее посольство. Ну, – целуя дочь, – поздравляю. И ты, – сусля ему лицо своими мокрыми губами, – ты тоже ничего, имеешь, так сказать, отношение.На другой день заскочила теща, последний раз удостоившая молодых этой чести по случаю свадьбы. Аудиенция длилась три минуты. Мадам сделала внуку утю-тю пальцами в дорогих перстнях, уронила в воду погремушку и, преувеличенно ахнув, выкатилась вон.Побывали и его родители, но тут обошлось без сантиментов. Отец и мать, Павел знал это, не принимают его вторую жену, – как не приняли первую и не примут всех последующих. Слухи ли дошли до них о фривольной Лилиной жизни до замужества или просто не глянулась – поди пойми. Тут, конечно, пришли, но не от великой любви к внуку, а просто чтобы отметиться. Разок-другой забежала Лилина подружка.– Какой хорошенький! – ахнула. – А я почему-то решила, что девочка, – и вывалила из сумки массу бесполезных вещей – розовый чепец, цветастые слюнявчики и тяжелый бабушкин гребень, который при всех случаях не понадобился бы еще лет двадцать.Из ее друзей зашел уже известный нам Владик и с ним Бурштейн – толстый, как на ватине, увалень, но при этом подвижный и пружинистый, словно весь на рессорах. Он постоял перед аквариумом в задумчивости, ловя водяные блики своими круглыми навыкате глазищами с черными зрачками в золотистом ободке и глубокомысленно изрек:– Ничего малек, то есть малец.Не иначе как оценив похвалу, Карп радостно вильнул хвостом. Влад рассказал служебные сплетни, и они ушли. Все – уходили. У Павла возникло абсурдное чувство, что уходят чаще, чем приходят. Вот и жена стала пропадать. Говорила, что едет в мастерскую, а когда его звонки не находили ее на месте, отмахивалась – была на этюдах. Отпущенный ей срок по уходу за ребенком истекал, но Лиля работала по договорам, и перспектива выхода на службу ей не грозила. У Павла с режимом было построже. Нет, он, конечно, мог иногда отпроситься у начальства, но что же это получалось? Он позволил ей записать Карпа на свое имя, а теперь еще нянчись с ним! Но это было дело десятое, а главное…Страх, что Лиля ему изменяет, был всегда. По возвращении из командировок так и подмывало попытать старушек-соседок, мол, как тут себя вела моя благоверная, да гордость не позволяла. Он расставлял тонкие сети, задавал жене как бы между прочим вопросы на срезку – и все зря. Она не была наивной мушкой, а из него не вышел настоящий тенетник. Кстати, о пауках. Однажды он вычитал в словаре, что паука на севере зовут Павлом. Это почему-то ему страшно понравилось, и в тот же день он преподнес Лиле стишок: «Как пескарь, что попал на крючок, как хромой почтальон-паучок, без тебя я скитался, не жил». И посвящение: моей загадочной Лилит. Был там и беспомощный рисунок – кривой овал лица, носик и все такое, но изографический шедевр нашего героя мы здесь приводить не будем.

Оставаясь один, он подсаживался к аквариуму – и смотрел. Карп, нервничая, начинал выписывать в воде вавилоны, а Павел смотрел… и сравнивал. С этой целью им было приобретено зеркальце. Улучив минуту, когда Карп, брезгливо жуя губами, подплывал к передней стенке, он ловил свое и его отражения и лихорадочно соображал. Губы не мои – у меня нервные, тонкие, а этот вон какой губошлеп. И кожа светлее. Глаза у меня карие, глубоко посаженные, а этот пучеглазый. Ничего общего. Стоп! А пятнышко на правом боку? Черт бы его побрал, это пятнышко. Павел задирал рубашку, сличал. Сомнений быть не могло: как и у Карпа, справа внизу у него чернела родинка. Павел вскакивал в холодном поту. Его или не его? Что Гамлет! Там все понятно: вот отцеубийца, обнажил шпагу – и секим-башка! А тут? Изменяла ли? И если да, то с кем? Кому голову рубить? Ничего не ясно. То есть не совсем ясно, изменила ли, но очевидно, что изменяла. Вспомнить хотя бы Лилин первый аборт за месяц до свадьбы. От кого она тогда забеременела? От него или от кобеля Игоря, который у нее тогда остался? Понимая, что вероятность фифти-фифти, Лиля сама скорехонько замяла дело. И со вторым абортом год спустя тоже вышла история. Павла призвали на два месяца в военные лагеря. Москва была рукой подать, и оттого домой тянуло отчаянно. Увольнения не давали, оставался телефон-автомат. Он названивал перед вечерней поверкой и всякий раз нарывался на «а нету ее» в исполнении то одной, то другой соседки. Ночью Павел ворочался, проигрывая в воображении картины разнузданной вакханалии, все это в цвете, и самые выигрышные места – сверху рапидом. Круг партнеров расширялся: там были друзья-художники, и бородач сосед по лестничной клетке, и даже старый школьный учитель, а то и вовсе незнакомцы, чьи лица однажды на улице мелькнули в толпе. Но героиня всегда была одна – Лиля, Лилит, его черноволосая Магдалина.Когда он вернулся со сборов, золотушный от пыли и злой на весь белый свет, жена огорошила его известием – дескать, у нее срок восемь недель. Вероятно, у него сделались такие глаза, что Лиля тотчас все поняла. Больше разговоров на эту тему не было, а в пятницу, придя с работы, он застал ее в постели зареванную, без кровинки в лице. Она еще долго сторонилась его как прокаженного, даже о разводе заговорила. Он занимался самоедством и, проклиная свою мнительность, ходил за Лилей как за малым ребенком. Потом они уехали в Крым, пробезумствовали три недели безвылазно в ветхом сарайчике, где пахло водорослями и креозотом, и все забылось.Ну ладно, тогда он, положим, свалял дурака, но сейчас, сейчас-то случай был, что называется, летний. Ведь тут одно к одному, вероятность ошибки исключена. Он уже сто раз просчитывал на бумаге, припоминал все подробности их разговоров… сомнений быть не может! Тогда почему он не уходит от Лили? Павел притормозил возле аквариума. Карп, стоя на хвосте, жадно хватал воздух. Жабры у него раздувались, как кузнечные мехи. Павел вздрогнул от неожиданной мысли и еще быстрее зашагал от дивана к окну. Так все-таки почему он от нее не уходит? Потому что оставался один, пускай призрачный шанс. Что если он ошибся? Или не он – врачи ошиблись? Или не врачи – она где-то наврала? Один шанс из ста. Смехотворно мало и пугающе много. И вот он опять подсаживается с крохотным глядельцем к аквариуму и смотрит, смотрит… И снова говорит себе: я должен взять себя в руки, я должен похерить давешние расчеты, я должен начать все с начала. Итак…

Когда Карпу минул год, Лиля решила устроить маленькое семейное торжество. Поскольку масловских своих дружков-приятелей она за это время растеряла, Павел позвал сослуживцев. Пришел Юра с женой, пришел мрачный Бурштейн; с опозданием на час, но зато с роскошными гвоздиками ввалился в дом Вадим-Красавчик. Все «пожимали лапу» имениннику и садились за стол. Карпу задали праздничный корм, и сейчас он лежал на дне, лениво ковыряя песок своим розовым плавилом. За этот год он сильно раздобрел, в движениях его появилась вальяжность и даже некоторая степенность. Павел величал его не иначе как действительным статским советником и, приближаясь с кульком, кланялся в пояс со словами: «Не изволите откушать, ваше превосходительство?» Карп снисходительно ел, игнорируя эти выпады, – Павла он не любил и не считал нужным скрывать свои чувства. За ужином Павел был рассеян, много пил и слушал вполуха. У них, кипятился Влад, в колледже средней руки… А ты сделай поправку, возражал кто-то… возьмите официальный курс… зато бесплатное медицинское… Уже несколько раз Лиля толкала мужа под столом, чтобы он не наливал себе одну за другой. Павел ловил расползающиеся мысли. И чего языком мелют! Больше платят, меньше… фу, крепкая, зараза… вон кто-то огребает тыщи, а ночью… кто это меня по ноге?., на луну воет. Владик с Бурштейном сцепились. Бурштейн сидел весь вечер пасмурный и только сметал Лилины салаты. Видно, Красавчик зацепил его, толстобрюхого, потому что он выкатил свои черные иудейские глазища и возбужденно говорил, размахивая вилкой с насаженной на нее картофелиной.– Достал ты всех своим «платят, не платят», – кипел Бурштейн. – Просто никому ничего не надо. Инициатива, размах! Руками махать – это мы пожалуйста! – Неистовствующий, с всклокоченной бородой и ворованным общепитовским трезубцем в руке, он был похож на Самсона, своей ужасной челюстью повергающего в священный трепет полчища филистимлян. Ольга с Юрой благоразумно отодвинулись на почтительное расстояние. – Нет, – гремел Бурштейн, – у нас, как известно, размах на рубль, удар на копейку. Гора рождает мышь!– Тише ты, – возмутилась Лиля. – Гляди, Карпа напугал.Все повернулись к дальнему углу. И правда, Карп заметался по аквариуму, с налету врезаясь в толстые стенки. Лиля пошла его успокаивать. С минуту все молчали, потом Красавчик поднял на Бурштейна васильковые глаза и спросил:– Отчего же ты не уедешь? С твоей головой ты бы уже возглавлял проектный институт.Бурштейн, опамятовшись после ударного монолога, лениво гонял соленый огурчик по тарелке.– Отчего не уеду, спрашиваешь? Из-за шила.– Какого шила? – не понял Юра.– Которое в заду.– Не валяй дурака, Бурштейн, – вмешался Красавчик. – Я ведь серьезно.– Я тоже. Могу рассказать по этому поводу поучительную историю. Произошла она с отцовским приятелем, которого мы назовем С. Е. Лет пять назад решил он отбыть на «историчку». Уволился без шума, подал документы в ОВИР и давай ждать истечения срока секретности. А чтобы не сидеть сложа руки, устроился временно на завод простым инженером. Через два месяца он уже старший технолог, через четыре – начальник цеха. Вызывает директор нашего С. Е. и говорит: «Иди-ка ты от нас подобру-поздорову и не мути мне воду высокими цифрами». И пошел тот в НИИ вроде нашего. Здесь он тоже развернулся. Вызывают: «Возглавите перспективный отдел, работа сугубо секретная, так что оформляйте допуск». Бур штейн расхохотался.– А дальше? – спросил Красавчик.– Дальше наш С. Е. прибегает к моему отцу с глазами на затылке. «Два года, – плачет, – жду. Что ж, все насмарку?» Не помню уже, что присоветовал ему отец, только он и поныне сидит на чемоданах. И не потому, что ему чинят препятствия, а просто – шило в заду.– Ладно, ребята, – вмешалась Ольга, – пора и честь знать.Стали подниматься. Павел очнулся и тупо пялился на гостей, потом вдруг тоже потянулся за шубой, споткнулся. Упал.– Нализался, – брезгливо поморщилась Лиля.Павел хотел ответить чем-то остроумно-обидным, но язык не слушался его. Когда выкатились на улицу, выяснилось, что он без шапки.– Ты что, псих? – сказал Бурштейн.Он отмахнулся, и они впятером пошли ловить такси. Домой Павел возвращался несколько протрезвевшим, хотя в ушах по-прежнему шумело. Он долго тыкал ключом в замочную скважину, а входная дверь оказалась не заперта – кто-то, уходя, сдвинул «собачку». В комнате никого не было – Лиля мыла на кухне посуду. Павел, как был в шубе, подошел к стеклянному кубу, светившемуся под четырьмя лампами голубоватым свечением. Карп спал, зарывшись в песок. Павел постучал ногтем по стенке, но тот даже не пошевелился. Тогда он вернулся к двери и запер ее изнутри.Он опустился на колени перед диваном, нашарил рукою таз для хозяйственных нужд. Он поставил таз на пол под отводной трубкой, расположенной в миллиметрах от днища, и вытащил клямку, служившую водозапором. Полилась ровная струйка. Карп мгновенно проснулся. Спросонья он ничего не понял, но, увидев своего недоброжелателя, почуял неладное и заметался. Шло время. Павел сидел на полу и взглядом, лишенным всякого выражения, смотрел, как падает уровень воды. Еще три-четыре минуты, и аквариум будет пуст. В голове засел дурацкий вопрос Бурштейна: «Ты что, псих?»– Ты что, псих? – повторял он вслух, неизвестно к кому обращаясь.Карп вконец обезумел. Ему уже все стало ясно, и он трепыхался своим серебристым тельцем, то и дело всплывая, чтобы глотнуть воздуха. Павел что-то невнятно бубнил – воды в аквариуме оставалось на три пальца. Тут дверь подергали. «Павел, ты что там делаешь? – послышался Лилин голос. – Ты зачем заперся?» Он не ответил – не хотел? не слышал? Лиля приникла ухом к замочной скважине, и отчетливо услышала звук льющейся воды. «Паша! Павел! – закричала она. – Не смей! Ты с ума сошел!» За стеной послышалась возня, это проснулась соседка. Хлопнула дверь – одна, вторая, зашаркали где-то рядом.Из отводной трубки выливались последние капли. Карп лежал на боку, неестественно широко разевая рот и гулко шлепая хвостом по стеклу. Дверь сотрясалась от напора. Доносились крики старушек и странный скулеж. Просили его или угрожали, понять было невозможно, да он и не вникал. На дне куба лежал блестящий комок и глядел на Павла остекленевшими зрачками. Павел, до сих пор сидевший как изваяние, начал медленно раскачиваться. Взад-вперед, взад-вперед. Гипнотический транс. Вдруг все звуки разом смолкли, и в наступившей тишине где-то далеко-далеко, на другом конце Москвы, зазвонила Лыковская Троица. «Чудесный звон!» – пронеслось в голове. Он улыбнулся. И тут его осенило: вот же, такие же круглые навыкате, с черным зенком и золотистой радужницей, огромные библейские…

Из бесед: О чистоте помыслов

Дебют четырех коней

Если бы жизнь можно было описать с помощью алгебраического тождества, где любовь и ненависть, страсть и рассудок, простодушие и коварство абсолютно уравновешивают друг друга, то история, которую я хочу рассказать, пришлась бы как нельзя более кстати, а так она рискует угодить в разряд курьезов, хотя, надеюсь, не станет от этого хуже, может быть, даже лучше, ибо чем, как не курьезами, приправляется протертый супчик буден. Конечно, есть среди наших читателей и вегетарианцы, предпочитающие постные стихи и бессолевые романы, но таких я заранее прошу не мучиться и отсылаю их к литературным последователям Брэгга.

Прошлой осенью я провел десять дней в Абхазии, в курортном местечке, в доме знакомой гречанки, где кроме меня жили еще два москвича, молодая пара с малышом из Ленинграда, литовка с внучкой и большая шумная семья, кажется, из Донецка. Я чувствовал себя участником хеппенинга, который происходил в тесном дворике, на пятачке между колодцем, кухней-времянкой и курятником. Здесь под навесом, увитым виноградной лозой, стоял длинный стол – главная деталь реквизита и вместе с тем смысловой центр импровизированного спектакля, что разыгрывался изо дня в день, с вариациями, без пауз и остановок, с коротким антрактом на три-четыре часа – те самые, когда кошки серы. Первым, еще до зари, подавал голос малыш за тонкой фанерной перегородкой, которая лишний раз доказывала условность барьера, искусственно воздвигаемого между москвичами и ленинградцами. Под самым окном комнатушки в полуподвале, где вместе со мной добровольно погребли себя еще двое любителей морских купаний, нервно взвизгивал приблудный пес, во сне особенно остро переживавший свое пролетарское происхождение. Хлопала дверь пристройки напротив – шахтерская династия начинала паломничество к святым местам. А вот полыхнул свет в кухне – это Гришина жена, для которой все звуки мира раз и навсегда потонули в реве гигантских птеродактилей, облюбовавших адлерский аэропорт, поставила на плиту кофейник. Чуть позже поднимется Гриша и запустит железный насос – это акт милосердия (не для жены, для нас): возможно, сегодня мы не услышим, как их дети, девочка и мальчик, малолетние террористы с фантазией, совершат очередной вылет, чтобы отбомбиться над мирным детсадом. Неожиданное оживление в курятнике может означать только одно: во двор вышел куриный бог, чье превосходство нехотя признает сам петух, – еще бы, в руках у человека ведро с отборным пшеном вперемешку с чем-то таким, чему и названия-то нет, а если есть, то мудреное, латинское, ибо человек заведует аптекой, и зовут его Федор, и женат он на Гришиной младшей сестре, которая, это знает каждый цыпленок, ждет ребенка, иначе бы зачем день-деньской жужжать швейной машинке – приданое шьет Софья, тут и думать нечего. Но если Софа встанет еще нескоро, то другая сестра, Ольга, – она-то и пригласила меня погостить, – та, слышу сквозь дрему, уже вовсю хозяйничает на кухне. Тем временем накормленный малыш симпатичных ленинградцев затевает возню с недовольным псом, мучительно соображающим по утрам, где он накануне зарыл свою сахарную косточку. Шахтерская династия дружно приступает к обряду омовения. Из подсобки что-то пищит по-литовски куколка шести лет. Автомобильные гудки – это вернулись со свадьбы Ольгины родители, чье появление благословляет с верхней террасы чутко спящая бабушка.

Так или примерно так разыгрывается пролог к главному, дневному действу. Оно обычно происходило на нескольких открытых площадках, но преимущественно во дворе, а точнее за длинным столом под навесом, в сопровождении кудахтанья несушек, жужжания упомянутой швейной машинки и ненавязчивого бормотания двух телевизоров, цветного и черно-белого, стоявших перед кухней, один на другом, и умолкавших далеко за полночь. Но если пролог к спектаклю я воспринимал как бы вчуже, то дальнейшие перипетии происходили уже при моем непосредственном участии. Я сразу стал едва ли не центральным, хотя и бездейственным персонажем – уже потому, что был гостем и, следовательно, идеальным пищеприемником в глазах трех женщин. Вскоре, однако, мое амплуа несколько расширилось. Подозреваю, что под удар, вольно или невольно, меня подставил Гриша, напевший бабушке, что я печатаюсь в московских журналах (единственная серьезная публикация, которой я могу пока похвастаться, это объявление в рекламном листке: «Напечатаю рассказ в толстом журнале. “Крестьянку’ и “Работницу не предлагать») и что через меня они могут войти в Историю. Видимо, культ печатного слова так развит среди абхазских греков, что я даже не слишком удивился, когда на третий день двор заполнился ходоками. Приходили соседи, чтобы с моей помощью написать письмо министру с предложением построить наконец грязелечебницу рядом с их домом, на месте непросыхающей лужи, целительными свойствами которой испокон веку пользуются местные жители; под покровом ночи ко мне пробрался суетливый человек с головой, стянутой эластичным бинтом, и театральным шепотом стал умолять, чтобы я сообщил в органы о преступной деятельности здешней мафии, тайно, у подножия горы, за глухим забором со знаком М испытывающей взрывные устройства такой силы, что у него треснул череп; спустился с гор чабан, чтобы возбудить дело против отары, отказавшейся сдавать «левую» шерсть. Я сидел за обеденным столом, под навесом, прогнувшимся от отяжелевших виноградных кистей, среди дымящейся мамалыги, и лаваша, и жареных цыплят, среди бутылок и бутылей, и не разгибаясь писал ходатайства, жалобы, проекты. Никогда еще, без преувеличения, я не пробовал себя в таких разных жанрах одновременно.

Бабушка принимала живое участие в моей работе. Это выражалось в том, что о каждом ходатае, в его присутствии, она рассказывала всю подноготную, начиная от мелкого разбоя в голопузом детстве и кончая похождениями в джинсовом настоящем, рассказывала с таким знанием дела, что оставалось только гадать, на каких ролях она сама выступала в этих, скажем так, камерных сценах. С пугающей обстоятельностью она разворачивала очередной компрометантный свиток, и горе тому, кто пытался в него внести поправки или уточнения. Почему-то зацепился в памяти ее рассказ о некоем дальнем родственнике, который на свадьбе дочери, складывая в холщовый мешок денежные приношения, выписывал на листке точную сумму и фамилию дарителя, дабы впоследствии не дать себя застать врасплох органам ОБХСС.

И вот однажды, когда я, помнится, как раз закончил составлять для нервного молодого человека заявление в милицию с просьбой выдать ему новый паспорт или, по крайней мере, сделать вкладыш в старом, ибо молодой человек мечтал вступить в брак, а отметку об этом важном событии негде было ставить, разве что в графе «Воинская повинность», поскольку в предыдущей, «Семейное положение», татуированной различными ЗАГСами страны, живого места не было, – в тот тихий воскресный день, именно воскресный, потому как по воскресеньям сходились в кулачном поединке два клана, две ветви фамильного древа Онуфриади, которые в будни не соприкасались по причине непримиримой и загадочной для меня вражды, а может быть, по причине двухметрового забора, что разделял два соседних участка, каменного забора, выкрашенного в желтые цвета ненависти, и вот в одно такое тихое воскресенье, когда утренние бои отшумели и куриный бог, он же заведующий аптекой, оказывал кое-кому первую, а то сразу и вторую медицинскую помощь, в паузе, когда, истомленная полдневным зноем, смолкала птаха в пыльных ветвях хурмы и самый воздух дышал любовью и всепрощением, бабушка попросила меня принести ей книжку из спальни. Я поднялся на верхнюю террасу, прошел в гостиную с настоящей лепниной, через комнату сестер, где на колонках системы «Окай» был развешен весь комплект трусиков «неделька», по коридорчику сквозь строй банок с греческими оливками – эдакое эллинистическое вкрапление, оживлявшее интерьер, – и наконец оказался в спальне бабушки. Здесь царили чистота и казарменный порядок. Я без труда разыскал на полке нужную книгу и уже собирался уходить, когда взгляд мой упал на тумбочку в нише. Там были расставлены шахматные фигуры. Я подошел поближе, чтобы оценить позицию. Следующим ходом белые получали мат. А если… я двинул белую пешку на h4… Все равно мат, только двумя ходами позже. Я восстановил прежнюю позицию и вышел из спальни.

Бабушка поила чаем нервного жениха, но стоило мне протянуть ей истрепанный, без обложки томик, как она сразу забыла о своем госте. Она бережно приняла до дыр зачитанную книгу, раскрыла ее наугад и стала читать про себя, явно волнуясь и от волнения пролистывая по нескольку страниц. Молчание наливалось тяжестью, даже шпулька в швейной машинке завертелась рывками. Жених предпринял скрытый маневр в направлении дальнего конца стола, забыв о злополучном паспорте. Внезапно бабушка оторвалась от книги и, устремив на жениха гиперболоидные свои зрачки в запавших глазницах, не то от себя, не то цитируя по памяти, произнесла:

– В любви-страсти совершенное счастье заключается не столько в близости, сколько в последнем шаге к ней.

Жених одеревенел. Умолкла швейная машинка. Даже в курятнике, как мне показалось, произошло некоторое замешательство. А бабушка тяжело вздохнула и снова отдалась чтению. Софа с точно таким же вздохом, в котором сквозило молчаливое одобрение бабушкиных потаенных мыслей, завертела ручку зингеровской машинки. Через несколько минут бабушка положила книгу на колени, лицо ее выражало задумчивость.

– Он прав, – сказала она негромко. – Гордой женщине больше всего досаждают люди мелкие, ничтожные, и свою досаду она вымещает на благородных душах. – Она рассеянно поправила загнувшийся угол клеенки. – Из гордости женщина способна пойти за дурака соседа, только бы побольнее уязвить кумира своего сердца. За дурака! – убежденно повторила она, обращаясь почему-то к жениху, который под ее взглядом переходил в новую стадию – окаменения.

– А что это у вас там в комнате за партия стоит? – попытался я перевести разговор в более спокойное русло. Софья полыхнула в мою сторону глазищами, но я не понял знака и продолжал с развязностью бабушкиного компаньона: – Сказать по правде, в этом положении я бы не рискнул сыграть за белых.

– За черных тоже, – последовала хлесткая отповедь.

Я прикусил язык.

– Я пойду, а? – жених потянулся через весь стол за паспортом.

Его никто не удерживал.

– Хватит уже шить приданое, – сказала бабушка, едва за гостем захлопнулась железная калитка. – Можно подумать, ты курица, которая высиживает десяток яиц. Нет бы с мужем посидеть. Вон какой у Федора фонарь под глазом, а ведь им скоро опять сходиться.

Софья поднялась резко, насколько это позволял восьмимесячный живот, и ушла в большой дом. Мы остались вдвоем с бабушкой.

– Ты на меня, старуху, не обижайся. Я как про это вспомню, сама не своя становлюсь. Ишь, глаз сразу пошел! Ладно, раз так, слушай. Вот ты смотришь на меня, на мои руки в темных пятнах, и думаешь… не перебивай! И думаешь – страшна старушка как смертный грех. А знаешь ты, как меня в молодости звали? Еленой Прекрасной. Там у меня наверху фотография висит – ты посмотри, посмотри. Костас у матери золотой браслет украл – доказать, что для меня он готов на все. Вот я об него ноги и вытирала… а через год мы обвенчались. Смешно, да? После этого Нико зачастил к нам. Придет и сидит – час, два, а потом, слова не сказав, уходит. Костасу моему что, охота сидеть – пускай сидит, Нико ему хоть и двоюродный, а брат, но мне-то каково? Я даже обрадовалась, когда они за шахматы засели, ну, думаю, хоть так, все легче будет. Легче! А видеть его чуть не каждый божий день? Правда, со мной он ни о чем таком не заговаривал, врать не буду. Даже на день ангела, когда принес мне вот эту книгу, Стендаля, ничего не сказал, да только я, когда они ушли играть, раскрыла на закладке, а там подчеркнуто… сейчас… – Она полистала затрепанный томик. – Вот… «Единственное лекарство от ревности состоит, быть может, в очень близком наблюдении счастья соперника». Да. – Она помолчала. – Знаешь, я ничего не соображаю в этих шахматах, но как-то муж, довольный своей победой над бедным Нико, – он почти всегда у него выигрывал, – стал показывать мне на доске какие-то ходы, я внимательно его слушала, а под конец спрашиваю: «Так почему он тебе проиграл?» Муж долго хохотал, потом говорит: «Проиграл и будет проигрывать. Потому что упрям как бык. Я иду пешкой, и он пешкой, я слоном, и он слоном». – «А так нельзя?» – спросила я. «Кто сказал, что нельзя? – начал горячиться Костас. – Я сказал, что нельзя? Можно! Все можно! Но у меня же темп, понимаешь ты это? Темп у меня!» Я, конечно, ничего не поняла, он назвал меня дуррой и зарекся толковать со мной о шахматах.

Только сейчас бабушка заметила, что мухи совершенно беспардонно залезают в банку с вареньем из фейхоа; уже лет пять она безуспешно пыталась угостить им правнуков в обход ненасытных внуков, что напоминало классическую сценку в городском парке, когда разбитные воробьи разворовывают крошки из-под носа у голубей, которым эти крошки предназначались. Бабушка отогнала мух и закрыла банку полиэтиленовой крышкой.

– Но один раз, – она помедлила, словно проверяя свою память, – еще один раз он заговорил со мной о шахматах. Это было перед самой войной, прошло, наверно, пять или шесть лет…

– Вы хотите сказать, что все эти годы они продолжали сражаться за доской?

– Можешь себе представить. Когда зимой тридцать девятого Костаса положили в больницу с подозрением на желтуху, сестра Нико, ты ее видел, по его просьбе две недели носила моему муженьку передачи. Уже после мы узнали, что в этих пухлых свертках не было ничего, кроме очередного хода.

– Вы сказали, Елена Харлампиевна, – напомнил я, – что ваш муж еще один раз говорил с вами о шахматах.

– Да. После той партии, что стоит на доске по сей день. Это была их последняя партия. – Бабушкина спина вдруг разогнулась, глаза заблестели, и на мгновение я увидел перед собой ту самую Елену, Елену Прекрасную, ради которой не грех было стащить у матери золотой браслет. – Он проиграл тогда.

– Кто? Нико?

– Мой муж, – сказала она бесстрастно, но, странно, в ее тоне мне почудился оттенок торжества. – Это был тот редкий случай, когда он проиграл. И как проиграл!

– Да, эффектная ловушка, – согласился я.

– Я не о ловушке, – улыбнулась бабушка. – Они играли, как тогда говорили, на интерес.

– То есть на деньги?

– Необязательно. На деньги, на охотничье ружье, мало ли на что. Онуфриади – семья богатая.

– И что же ваш муж проиграл в тот раз? – спросил я, в свою очередь улыбаясь. – Корову?

Тут я почувствовал, как под немигающим бабушкиным взглядом моя улыбка тихо съеживается.

– Меня, – сказала она просто.

– Кого? – не понял я.

– Меня, – повторила она.

Я попробовал выдуть из себя новую улыбку – дескать, мы способны оценить удачную шутку, – но из этого ничего не вышло.

– Муж тоже решил, что Нико шутит, – как ни в чем не бывало продолжала бабушка, – но он был так в себе уверен, что принял это дерзкое, оскорбительное пари. После, пытаясь передо мной оправдаться, он божился, что не допускал даже мысли о поражении. Он знал страсть Нико копировать его ходы и потому остановился на дебюте четырех коней – видишь, не такая уж я дура, кое-что усвоила, – остановился на нем как на беспроигрышном. Этот дебют у них уже встречался, и всегда Костас ставил Нико мат. Не знаю, правда ли это, но так мне муж потом объяснял.

– Что же произошло?

– Неизвестно. Он был тогда как помешанный. Что-то выкрикивал, рвал на себе волосы. Хотел убить меня, себя, его. До того договорился, что это я все подстроила.

– А может быть, Нико… – я замялся, подыскивая слово, – может быть, он сыграл не совсем корректно?

– То есть смухлевал? – безжалостно уточнила бабушка.  – Нико никогда бы этого не сделал! – Кажется, впервые она повысила голос, впрочем, тут же взяла себя в руки. – Неужели ты думаешь, что мой муж сто раз не проверил каждый ход? Да он дотемна просидел над этой чертовой доской.

– И не нашел ошибки?

– Не нашел.

Я смотрел исподтишка на бабушку, старую, совершенно седую, всю в черном, отчего она казалась почти бесплотной, и не решался задать вопрос, который вертелся у меня на языке.

– Знаю, о чем ты хочешь спросить. Ты хочешь спросить, выполнил ли мой муж условия пари? Я тебе так отвечу: он был слишком слаб, чтобы послать меня на такое. Он валялся у меня в ногах, хватался за ружье, но когда среди ночи я поднялась с постели и начала одеваться, он притворился, что спит.

Она замолчала, молчал и я, даже две курицы молча охаживали друг дружку в схватке за арбузную корку.

– А Нико не притворялся, – продолжала бабушка. – Нет, этот не притворялся. Он ждал меня… Ждал, чтобы отвергнуть. Да! Нико выставил меня за дверь! Но об этом мой муж, как ты понимаешь, не узнал, и еще до рассвета они отправились на Белые скалы. Ты был там?

Я там был. В день моего приезда ленинградцы взяли меня с собой на Белые скалы, оказавшиеся наплывами вроде свечных наростов, у самого моря, примерно в получасе быстрой ходьбы. Белые скалы… красивое место, ничего не скажешь… разве что безлюдное, особенно в такую рань.

– Значит, тебе не нужно объяснять, как это далеко отсюда. Но я услышала. За окном только-только растеклось «молочко», когда я услышала два выстрела, почти одновременно.

Я ждал чего-то еще, но бабушка тяжело поднялась со скамьи и начала собирать грязные тарелки.

– И все? – вырвалось у меня. До чего же наивно это прозвучало. Так мог бы ребенок, услышав грустную сказку, выразить свое несогласие с жестоким финалом.

В ответ бабушка пожала плечами.

– Помоги мне убрать посуду от греха подальше, – сказала она. – Скоро начнут.

Она задрала голову, словно ожидая небесного знамения: вот сейчас ударит в землю молонья, этакий золотой посох, и можно будет начинать.

И вдруг меня осенило. Ведь это из-за нее, из-за бабушки они сходятся здесь каждое воскресенье. Ну конечно! Вот уже сорок пять лет две ветви семейства Онуфриади, деды, отцы, а теперь и сыновья бьются в кровь из-за некогда прекрасной женщины, и каждая сторона надеется доказать, хотя бы с полувековым опозданием, обоснованность изначальных притязаний, и нет для тех и других ничего важнее, ибо доказать это – значит восстановить земной миропорядок, когда любовь была равнозначна себе самой и не требовала поправок на размер приданого либо родственные связи, и когда высшая справедливость подразумевала высшую справедливость, только это и ничего больше, что едва ли уместно толковать в духе тезиса «выживает сильнейший», и пусть эти новоявленные Ахиллесы и Патроклы, такие же воинственные, такие же наивные, до второго пришествия ничего не докажут друг другу, зато каждую неделю они неопровержимо доказывают этой гордой старухе и вместе с ней всему человечеству торжество духа над жалкой материей.

– Ты что, оглох? – прорвалось до моего сознания. Бабушка чуть не в нос совала мне тарелки. – Вот и корми вас. Неси, голубок, на кухню.

Я принял из ее рук горку посуды с запекшимися пятнами соуса и похрустывающими между тарелок куриными косточками. Когда я все перетаскал, мне было велено унести Стендаля обратно. В спальне бабушки я примостился на продавленном диване, в пазухе между двух торчащих штопором пружин, и углубился в чтение. По тексту, надо сказать, хорошо прошлись карандашом. Одна фраза была обведена красным: «Для девушки гораздо большее нарушение стыдливости – лечь в постель с человеком, которого она видела два раза в жизни, после того как в церкви сказали несколько слов по латыни, нежели невольно уступить человеку, которого она обожает вот уже два года». Да это же про них – мелькнула первая мысль. А за ней вторая: это не она обвела красным, это он! Я заторопился, боясь, как бы меня, гонца, не отозвали, я перелистывал истончившиеся, с распушенными концами страницы, выхватывая наугад какие-то куски, и вдруг словно током ударило. Я трижды перечитал фразу, не веря собственным глазам. Но тут послышались шаги на террасе, я вскочил, точно вор, пойманный на месте преступления, сунул Стендаля в какую-то щель на полке и быстро вышел.

На террасе Гриша, одетый, завалился спать – очевидно, в комнате его вконец заели комары.

Перед заходом солнца они в очередной раз «сошлись». Из своей каморки в полуподвале я слышал, как Нико-маленький, внучатный племянник того легендарного Нико, призывал в свидетели Христа-Спасителя, что противник нарушает неписаные законы кулачного боя, как Андрей Константинович, сын Костаса, гостеприимно распахнувший передо мной, чужим человеком, двери своего дома, громогласно торжествовал после своего коронного удара снизу в челюсть. Чьего голоса я не слышал, так это бабушки, но я ни на полногтя не сомневался, что в эти святые минуты она, как всегда, сидит в плетеном кресле на верхней террасе и с высоты, подобно Афине Палладе, заинтересованно наблюдает за ходом поединка. Я же при слабой поддержке лампочки, превращенной мухами в подсвеченное изнутри перепелиное яйцо, спешил записать поразившую меня историю. Бабушка, я чувствовал, не сказала чего-то важного. Но чего? Возможно, она сама этого не знала. Не знала? А как же фраза из Стендаля? Не могла же эта фраза, в самом деле, ускользнуть от ее внимания, хоть она и не была подчеркнута? И дебют этот… четырех коней… отчего он меня так тревожит? Муж, сказала она, не нашел ошибки, сто раз проверил каждый ход и не нашел. Но почему, собственно, я должен верить ее мужу? Выигрыш Нико не был случайностью, это ясно, слишком высока была для него ставка, а это значит… Здесь ниточка моих рассуждений раз за разом обрывалась. Надо сходить переписать позицию, вот что. И уже отсюда танцевать. Положим, с моей шахматной эрудицией много не «натанцуешь». Ничего, вернусь в Москву, там разберемся. Да, признаюсь честно, меня тогда здорово разобрало, а если мной овладевает какая-то идея, я могу достать слона в целлофане.

Заранее извиняюсь за скороговорку о том, как незаметно пробежали для меня последние деньки «у моря», о том, что домой я увозил бабушкин ткемали и, да-да, божественное варенье из фейхоа, что обратного билета у меня не было и Гришина жена Таня оформила меня на рейс «подсадкой», услуга за услугу, ведь я составил от имени девочек-дежурных письмо в управление «Аэрофлота», в письме же по-женски эмоционально рассказал, как они глохнут на летном поле, не получая за это надбавки. Не то чтобы это было неважно, но сейчас, сию минуту я, как, вероятно, и ты, читатель, уже там, в Москве, где, хочется верить, нас ждет разгадка этой странной истории.

На другой день после прилета в столицу, во вторник, я позвонил в Центральный шахматный клуб и с огорчением услышал, что библиотека работает только по вечерам. Чтобы скоротать время, я сходил в кино на какую-то белиберду, дважды, на нервной почве, позавтракал (и остался голодным), пошатался по городу. К четырем часам, как штык, я стоял перед уютным особнячком на Гоголевском бульваре. В библиотеке мне выдали литературу по теории дебютов, коробку с деревянными фигурами и картонную складную доску. Не прошло и часа, как я нашел то, что искал. Не без волнения я разыграл роковую партию, окончившуюся двумя выстрелами. Оказалось, что в тридцать шестом году этот дебют избрала газета «Вечерняя Москва» в партии против своих читателей. До одиннадцатого хода черные в точности копировали ходы белых. Дальнейшее продолжение симметрии очень скоро грозило читателям матом, поэтому на одиннадцатый ход белых Фd4 они взяли слоном на f3. Впрочем, это их тоже не спасло и на двенадцатом ходу они признали свое поражение.

Была ли известна Нико Онуфриади эта курьезная партия? Думаю, не ошибусь, если отвечу утвердительно. Но ведь он-то, Нико, выиграл за черных! Да, выиграл… после того как неоднократно проигрывал, сознательно идя по ложной тропинке, проложенной читателями «Вечерней Москвы». Он вновь и вновь проигрывал своему брату и сопернику, заранее готовясь к главной партии своей жизни. И когда решающая минута настала, он на одиннадцатом ходу сыграл по-новому – с шахом взял конем на f3. Убаюканный легкими победами, ничего не подозревающий соперник сделал последующие ходы, в сущности, под его диктовку. На четырнадцатом ходу Нико скромно ушел королем в угол доски… и белые оказались в ловушке. На K:f6 следует Лg8. Мат! Запоздалая попытка открыть «форточку» белому королю тоже, как я убедился еще тогда, в бабушкиной спальне, ведет к мату. Ну и ну. У Костаса, наверно, глаза на лоб полезли. Если бы его хватил удар, я бы не удивился.

Вы спросите: с чего я взял, что Нико непременно должен был знать об этой партии? А если знал, то за каким чертом он так долго играл с соперником в поддавки? Стоп! А давайте спросим себя: как долго? Если мне не изменяет память, между первой и последней попытками Костаса приобщить жену к древней игре прошло пять или шесть лет, последний же этот, можно сказать, преддуэльный разговор произошел перед войной. Стало быть… Не торопись, здесь требуется абсолютная точность. Я отправился в библиотеку Ленина и в картотеке, на фамилию Стендаль, он же Анри Бейль, разыскал тот самый томик из пятнадцатитомного собрания сочинений, что был подарен Елене Прекрасной. Тридцать пятый год издания! Молодец старушка, все правильно – шесть лет. Вот, значит, когда в голове этого безумца возник его фантастический план. Я о той фразе у Стендаля, что так меня поразила…

Итак, именно тогда, в тридцать пятом, Нико зачастил в дом своего брата. Думаю, что поначалу у него не было четкого плана действий. Думаю, на мысль взять в союзники «зеркальные» шахматы его натолкнула заметка в «Вечерней Москве». Гениальная, между прочим, мысль. Как еще, спрошу я вас, запрограммируешь соперника на нужный тебе результат? О, я сразу не поверил в эти бессчетные проигрыши. Тот, кого Прекрасная Елена любит вот уже пятьдесят лет, не мог быть заурядным человеком. Любит, любит! «Он был так доволен своей победой над бедным Нико», – обронила она. Это слово – «бедный» – дорогого стоит… Великий хитрец, он в этой игре в кошки-мышки так часто отдавал себя на съедение, что рисковал вконец утратить навыки охотника. Но еще более удивительно его долготерпение. Чуть не каждый день, в течение шести лет, приходить в дом той, которая принадлежит другому, и, ничем себя не выдавая, снова и снова проигрывать тщеславному глупцу – согласитесь, на это способен не каждый. Я прикинул в уме: за шесть лет они сыграли полторы тысячи партий. Дебюты, разумеется, варьировались, однако до определенного момента он всегда, судя по всему, зеркально повторял ходы противника, выдавая это за свою странность или упрямство, как полагал Костас, а на самом деле исподволь приучая последнего к мысли, что так будет вечно. В этом море партий наверняка не раз встретился дебют четырех коней (да ведь Костас и сам в этом признался), но, удивительное дело, Нико вновь и вновь отказывался от своего шанса. Он не имел права рисковать! И предложил он свое удивительное пари, конечно же, не до начала их решающей партии, а после, когда их кони, белые и вороные, рванули друг другу навстречу, роняя пену с губ, и все сразу стало ясно, и оба ружья выстрелили беззвучно, чтобы чуть позже, на рассвете, эхо прокатилось среди Белых скал. Но тогда почему, спросим себя, пройдя свой крестный путь и оказавшись на пороге блаженства, он так и не переступил порога? Боюсь, что эта загадка мне не по зубам…

Моя история близится к концу. Я пересматриваю первые страницы и не могу отделаться от двойственного ощущения: если главный, любовно-шахматный, сюжет написан в общем-то просто и убедительно, то все, что ему предшествует, кажется мне недотянутым: в описании домашнего уклада проскальзывает чужая интонация, периоды порой тяжелы и одышливы, юмор от лукавого. Что делать, самое фальшивое в искусстве – это правда жизни.

Не могу распрощаться с читателем на грустной ноте. Партия сыграна, фигуры возвращаются на исходные позиции, что ж делать нам? Я бродил бесцельно под дождем и думал о моей прекрасной гречанке. Мне тоже хотелось пожертвовать для нее если не жизнью, то… то… Я поехал на Кузнецкий мост, потолкался среди «чернокнижников», и уже на следующий день мне была вручена, всего за пять номиналов, книга в бумажной обложке двусмысленного цвета, со столь же двусмысленной виньеткой, изображавшей не то лопнувшее от ожирения сердце, не то бомбу замедленного действия, к которой неумолимо подбирается по бикфордову шнуру петушиный огонек страсти. Это был Стендаль. «О любви», отдельное издание. Я отослал книгу бабушке. В книгу я вложил закладку. Бабушка раскроет Стендаля и тут же наверняка обратит внимание на подчеркнутую красным фразу: женщину можно выиграть, как партию в шахматы.

Уже поставив точку, я в последний раз окинул взглядом поле боя. И вдруг меня как током ударило. Какая слепота! Стоит ведь сыграть: 15. Лfc1 Лg8+ 16. Крf1 Cg2+ 17. Крe1, и белые ушли от мата. Костас мог спастись! Бедный мой герой – твоя мечта едва не лопнула, как воздушный шарик. Но рассказ уже написан. Я рад, что подарил тебе эту иллюзию, пускай ценой собственной ошибки.

Из бесед: О бескорыстном служении

Великий грешник

Поезд стоял в Вильнюсе час. Я спрыгнул с верхней полки и начал быстро одеваться. Вера лежала лицом к стене. Это ничего не меняло, даже после чистки она не подурнела. «Девочка отбирает красоту, – сказала она за три дня до отъезда, когда мы и ехать-то никуда не собирались. – Ты будешь смеяться, но я так подгадала, чтобы был мальчик». Я не смеялся, она тоже. А тот, чью участь мы тогда решали, еще не подавал признаков жизни. Но имя у него уже было – Сашка, Александр Сергеевич… А через три дня, когда все было позади и Верина литовская подруга согласилась приютить нас на время, мы позорно бежали из Москвы, как два заговорщика с места преступления… Я окончательно запутался в свитере и выругался в сердцах. Возле нашего наполовину свободного купе кто-то притормозил и двинулся дальше. Я смотрел Вере в затылок.

– Может, проветришься?

– Меня и здесь неплохо продувает.

– Ну, как знаешь. Что-нибудь принести?

– Цветы.

– Что?

– Шутка.

Я не трогался с места. Больше всего я любил ее волосы, пахнувшие земляникой.

– Иди, иди. Посмотришь Старый город.

– Что я там не видел?

– Посмотри церковь Святого Духа. Или, еще лучше, костел. Сходи – не пожалеешь.

Я молчал.

– Из здания вокзала направо, потом налево и через площадь. Войдешь в арку, там рядом. Иди.

Присесть бы сейчас на краешек постели, провести по волосам…

– Ну, я пошел?

– С богом.

– Я туда-обратно.

– Надеюсь.

Я тихо прикрыл за собой дверь, точно в больничную палату.

Накрапывал дождь. Другие лица, зонты другие. Проход в какой-то внутренний дворик перегораживала гирлянда живых цветов. На белоснежной скатерти – пирамида из песочного теста. Шакотис.

Следуя указаниям Веры, я вошел в арку. Справа увидел костел. Я приблизился к человеку, чтобы спросить, где русская церковь, но он опередил меня, протянув руку. Я полез за мелочью – ни копейки. Одна-единственная бумажка. Извиниться и спрятать ее в карман значило бы назвать цену моим извинениям. А нищий терпеливо ждал. Я вложил бумажку в протянутую ладонь, он усмехнулся и произнес почти без акцента: «Вот ты и пришел». Наверно, он принял меня за другого. Или он меня разыгрывал? Голубые глаза старика были серьезны, даже печальны. Он дышал на пальцы, торчавшие из драных митенок (куда он успел сунуть бумажку?), и не сводил с меня взгляда. «Пойдем?» – «Куда?» – «Я покажу тебе русскую церковь». Как он догадался? Мимо нас входили и выходили из костела люди. «Вообще-то у меня поезд», – я непроизвольно взглянул на часы. И тут нищий – он уже сделал несколько шагов – произнес два слова, заставившие меня вздрогнуть. «Иди – не пожалеешь». Верины слова. Совпадение, подумал я, но странное беспокойство успело овладеть мною. Я последовал за нищим.

Мощеный дворик, куда он меня привел, служил открытой террасой небольшого бара. Настоящая жизнь кипела внутри, в полумраке, – суета у стойки, мерцание фонариков, ритмы рэгги, – а здесь сиротливо стояли дешевые пластмассовые столики и стулья. Все они пустовали. Мы сели за крайний столик напротив той самой церквушки.

– За сорок лет крови стало меньше, – сказал нищий.

– Крови?

– На ступнях. Когда целуют ступни, кровь убывает.

Я не сразу сообразил, что он говорит о распятии.

– Она соленая. Когда зажимаешь рану губами, кажется, что вот сейчас кровь остановится. Рано или поздно это произойдет… видишь, сколько верующих. Я же говорю – раньше текла сильнее.

– Вы говорите о распятии? – на всякий случай уточнил я.

Он словно не слышал моего вопроса.

– Я тогда ходил – как это по-русски? – пешком под стол. Меня сюда водила старшая сестра. Она научила меня немного по-латыни, и однажды я прочел на стене Надвратной церкви: mater misericordia. Пойдешь назад, увидишь. Мы стояли на коленях перед Пресвятой Девой, сестра бросала в офиар несколько грошей… мы тогда еще входили в буржуазную Польшу.

– У меня поезд, – напомнил я ему.

Старик потянул носом и мечтательно закатил глаза:

– Кофе!

Надо полагать, последний раз он брился тогда же, когда пил кофе. При русой шевелюре борода у него была рыжеватая, не тронутая сединой.

– Мы приходили в костел рано утром, сестра говорила, что нельзя молиться на сытый желудок. Но этот человек приходил еще раньше. Мы как-то пришли к самому открытию и все равно застали его там, тогда я понял, что он не уходит домой. «Разве можно спать в костеле?» – удивился я. «Он не спит», – недовольно ответила сестра. «Что же он всю ночь делает?» – не унимался я. «Тише ты. Нашел где приставать с вопросами». Она не хотела говорить об этом человеке.

Я посмотрел на циферблат – двадцать пять минут до отхода поезда. Впрочем, до вокзала рукой подать. Сейчас

(Почему я должен слушать всякую галиматью про какого-то религиозного фанатика, страдавшего бессонницей?)

сейчас я встану – и auf Wiedersehen. Надо ли добавлять, что я не встал.

– Он выглядел старым, – продолжал нищий, – старше моего отца, хотя обоим еще сорока не было. Может, он казался таким, потому что я не видел его глаз? Я хочу сказать, что глаза у него были всегда закрыты. Он стоял на коленях в самом низу лестницы, перебирая четки, – старик пошевелил пальцами, совсем как паучок, – и шелестя губами. Мы приходили и уходили, а он все протирал колени возле стеночки, чтобы никому не мешать.

В баре кто-то засвистел соловьем-разбойником – очевидно, на пари. В общем смехе потонул возмущенный голос хозяйки, выкрикнувшей что-то по-литовски.

– Но он не стоял на месте, – нищий показал, что зубов у него больше, чем я думал. – Он поднимался!

(Если я сию секунду не встану…)

Голубые глаза смотрели на меня с дерзким любопытством: ну, что твой поезд?

– Тебе это неинтересно?

Я опять вспомнил: «Сходи – не пожалеешь». Да уж, чем отлеживать бока в теплом купе, отчего бы не помокнуть под дождем с этим болтуном на пару! Господи, что подумает Вера? И где, спрашивается, я буду ночевать? Пустяки, твой новый приятель устроит тебя в лучшую ночлежку.

– Интересно, не то слово, – сказал я вслух. – Итак, он поднимался.

– Да! Каждый день на одну ступеньку. Совсем, знаешь, незаметно. До меня это дошло, когда он уже был на середине лестницы.

– И что по этому поводу сказала наша Василиса Премудрая?

– Сестра? Я не спрашивал. К тому времени о нем говорил весь город. Это целая история, но если ты торопишься…

Я смахнул с циферблата капли дождя: вот сейчас мой поезд набирает скорость, и Вера, животом чувствуя холодок испуга, высматривает меня в окно.

– Уже не тороплюсь.

Вопрос в его глазах блеснул раньше, чем он его задал:

– Так не выпить ли нам горячего кофе?

– А что… – я похлопал себя по нагрудному карману ветровки, бумажник был на месте. – Не околевать же, в самом деле.

В баре я взял нам по большой чашке кофе и блюдечко с жареным арахисом. От арахиса мой знакомец решительно отказался – орехи, сказал он, застревают в зубах, – зато на кофе набросился с жадностью. Два куска сахара он сразу положил в карман. Кофе у них так себе, решил я, осушив чашку в три глотка. Вот и дождь как будто пошел на убыль.

– У нас есть район – Антакальнис, до войны там селились состоятельные люди: владельцы магазинов, врачи, профессора университета. Доктор Мильтинис жил в двухэтажном особняке с женой, двумя детьми и прислугой. Но главным лицом в доме был герр Литтбарски – шоколадный спаниель, сам перетащивший свой теплый коврик в комнату дочери. Пса назвали по фамилии пациента Мильтиниса – немец подарил его доктору месячным щенком. Тот, кто попадал первый раз в дом, бывал озадачен. Доктор попыхивал трубкой: «Герр Литтбарски считает аншлюс позорной страницей истории своих соотечественников, но англичанам тоже следовало бы накрутить хвост». Если гость хвалил баранью отбивную, хозяйка открещивалась: «Я тут ни при чем, мясо у нас выбирает господин Литтбарски». Особенно баловала собаку Лина. Ей было шесть, когда щенка принесли в дом, и он заменил ей кукол. Спаниель перебывал почтальоном, врачом, продавцом воздушных шаров, цирковым акробатом и даже дядей Витаутасом из Торонто. Раз в неделю Лина его купала. Выбрав репьи из лап, она наполняла детскую ванну, где когда-то купали ее, бельевой прищепкой прихватывала лопушиные уши, намыливала и поливала, и снова намыливала и поливала, выговаривая ему при этом за дурную привычку собирать на себя всю пыль во дворе. Литтбарски терпеливо сносил не всегда справедливые упреки, и только когда вода попадала в ухо, недовольно вскидывал мордуй вздыхал: муфф.

Я слушал этого бродягу, заросшего, в потертом пальто с чужого плеча, и удивлялся его правильной речи, его умению в немногих словах нарисовать живую картину. Кто он такой, черт побери?

– Брат Лины заканчивал школу. Вопросов не было: он идет по стопам отца. На медицинский факультет тогда конкурса не было, все решали деньги, а денег в семье хватало. Но доктор не искал для сына легкой жизни. «Жевать за тебя я не собираюсь», – любил повторять он. И Римас мужественно жевал. Он пережевывал школьную грамматику, он грыз науки., он давился историей и с трудом переваривал медицину. Его отрочество и юность были непрерывным актом насильственного чревоугодия, когда каждое блюдо подавалось под соусом финансовой независимости и общественной пользы. Но вот бедняге взяли репетитора, и он совсем приуныл.

(А пальто-то у него, пожалуй, не с чужого плеча, да и…)

– Доктор знал пана Станислава еще по студенческим временам. Сейчас его было не узнать: тридцатишестилетний холостяк, доцент кафедры хирургии, статьи в зарубежных журналах. Позаниматься с мальчиком? Станислав отправил в рот мятный леденец… ну разве только в память об их alma mater… и заломил такой гонорар, что доктор Мильтинис решил пощадить больное сердце жены.

(Откуда такие подробности?)

Дела у юноши пошли на лад, в нем вдруг проснулась здоровая пытливость: «Зачем человеку столько внутренних органов, если их никто не видит?» Отзанимавшись, репетитор обычно оставался с ними обедать. За столом говорили о разном. Станислав любил шутить, какая в доме растет невеста. Он придумал игру «Если бы женихом был я». Если бы женихом был я, я бы выучил испанский и пел под окном серенады. Нет (поправлялся он) я бы подкупил господина Литтбарски, чтобы тот уступил мне коврик подле кровати своей госпожи. «Цена вас устраивает?» – его рука с подношением исчезала под бахромчатой скатертью, а там спаниель уже ронял на паркет слюну в предвкушении сахарной косточки. Пес издавал неподражаемый звук, который, наверно, можно чаще слышать только в собачьем раю, и гость переводил дух: «Ну вот и договорились!» Все смеялись. У Лины от смущения наворачивались слезы. А за следующим обедом пан Станислав опять принимался за свое. Доктор смеялся первым – какой шутник! Но однажды, перехватив взгляд коллеги, устремленный на девочку, озадаченно нахмурил бровь. Он поделился сомнениями с женой. Что за глупые фантазии! Она еще ребенок! Доктор хотел возразить, что ребенок незаметно превратился в маленькую женщину, но спорить значило бы настаивать на чем-то, а на чем настаивать, было непонятно. А все же… как эта дурочка преображается при одном появлении гостя! Как она вспыхивает от его незатейливых комплиментов! Рядом с ней Римас – мальчишка. И ведь ей нравится эта игра с намеками. Видно же, нравится!

Мой знакомец словно забыл о своей роли бесстрастного рассказчика. В его глазах зажегся странный огонек, впрочем, сразу погасший. Он, кажется, был раздосадован тем, что позволил себе увлечься.

– Еще кофе? – спросил я.

– Вы очень любезны.

Он впервые сказал мне «вы». Не слишком ли церемонно для уличного бродяги? Народу в баре поубавилось. На вешалке просыхали два-три плаща, кто-то сидел за столиком не раздеваясь. Я заказал кофе и бутерброды с ветчиной, потом добавил коктейль покрепче. Мой внутренний завод никак не отпускал меня. Хуже, безотчетный ужас вдруг овладел мною. Мне захотелось бежать – сейчас, немедленно. Если бы в баре был другой выход, я не раздумывая воспользовался бы им. Что это было – не знаю. Внезапное ли осознание чудовищности того, что сделала Вера по моему настоянию, или предчувствие нехорошей развязки… Я заставил себя выйти на террасу.

– Какая роскошь! – бродяга интеллигентно, за краешек взял с тарелки бутерброд и поднес к глазам. – Нда, это вам не та ветчина… – он очень старался придать своему лицу снисходительно-равнодушное выражение – уж и не знаю, полезет ли в горло, ну да чего не сделаешь, чтобы хорошего человека не обидеть.

– Где тут ближайшая гостиница? – спросил я.

Он махнул рукой в сторону костела.

– Если ты им все объяснишь, тебе, наверно, тоже разрешат, – проговорил он с полным ртом.

(Им? Кому и что я должен объяснять?)

– Самый вкусный кофе – с маслом, – прервал он мои мысли. – Поджарить зерна на масле, потом смолоть, ну и все остальное. Сытно – никакой завтрак не нужен.

(И почему тоже?)

– А дальше? – вырвалось у меня. Я догадывался, что было дальше, и меньше всего желал утвердиться в своей догадке.

– Дальше? После приемных экзаменов доктор Мильтинис повез сына в Ниду. Там над серым заливом, среди песков и сосен, стоит дом Томаса Манна. Манн был его кумиром. Он давно собирался показать сыну место, где бродят призраки Иосифа и его вероломных братьев. Ехать должны были всей семьей, но Лина заболела, и ее оставили под присмотром горничной. К ночи у девочки сделался жар. К счастью, было на кого положиться. Пан Станислав осмотрел больную. «Это не опасно?» – «Превращение куколки в бабочку?!» Его самого лихорадило. Отпустил горничную и тут же, разволновавшись, стал ее удерживать, потом словно на себя же разозлился и в толчки прогнал ее домой. «Мы с господином Литтбарски как-нибудь за ней присмотрим!» Да уж…

Старик перевернул чашку, чтобы изучить кофейный рисунок на блюдце. Пауза затягивалась, но я не смел ее нарушить.

– Когда Мильтинисы вернулись, они застали дома безумца. Лина металась в бреду, и Станислав, как любящая мать, нашедшая единственный путь к спасению, все время подтыкал одеяло. Стоило высунуться голой пятке или худенькой ручке, как он спешил накрыть их. Казалось, их вид доставлял ему невыносимые страдания. Здесь же находилась и горничная, бормотавшая что-то в свое оправдание и только путавшаяся под ногами. Из-под кровати доносился тоненький скулеж. Доктор бесцеремонно выставил всех за дверь, чтобы осмотреть больную… Ну, что я вам буду рассказывать, вы ведь уже и сами все поняли.

(Четырнадцать недель, сказали Вере после осмотра. Где вы раньше были? У него уже все есть – ручки, ножки. Кстати, и пол… у вас мальчик…)

Я не сводил глаз со старика.

– Скажите, доктор заявил в полицию?

– Чтобы в тот же день об этом узнал весь город?

– Да, но…

– Молод ты судить о таких вещах. Доктор не заявил в полицию – ни тогда, ни после – и не сказал ни о чем жене. Просто сделал все возможное и невозможное, чтобы спасти дочь.

– Так она…

– Не сразу. Ему уже показалось, что опасность миновала, но то была короткая ремиссия, и вскоре ее… она…

(Лина еще ребенок.)

Он замолчал, молчал и я. Но я не мог не задать одного вопроса:

– А что же этот… – мне почему-то трудно было заставить себя произнести вслух имя безумца,  – а что же этот… человек?

– Когда Лина умерла, он во всем признался своему духовнику.

– А вы как об этом узнали?

– Ксендз, – он замялся, – ксендз потом сказал.

– Нарушил тайну исповеди?

Старик поежился.

– Если бы человек был жив, тогда конечно… а он уже потом, когда тот…

– Ну да. И что же ему сказал этот человек? Ведь это уже ни для кого не секрет?

– То было наваждение. Желание, сказал он, помрачило его рассудок. А еще он сказал, что наложил бы на себя руки, если бы самоубийство не почиталось за большой грех.

– Не трудно догадаться, что посоветовал ему святой отец.

– Явиться в полицию с повинной? Об этом заговорил сам Станислав, но духовник, согласившись, добавил, что это его не спасет. Дескать, никакое наказание не очистит его душу, потому что это-то и есть самый страшный грех – убийство ребенка.

(У вас мальчик…)

Всем знакомо состояние, когда бывает трудно пристроить руки, но еще неприятнее, знаете, когда некуда приткнуть взгляд.

– Святой отец наложил на него епитимью: в костеле святой Терезы, рядом с которым мы сидим, не вставая с колен, подняться по лестнице. В день по ступеньке, пока не доберется до каплицы, где хранится образ Богоматери. Он разрешил ему проводить ночи в костеле, чтобы не нарушить обета. Свой покаянный путь наверх пан Станислав должен был начать в воскресенье.

Старик помолчал.

– Спускаясь после исповеди по каменной лестнице, он сосчитал про себя ступени, их оказалось сорок одна… ровно столько прожила Лина после той ужасной ночи. Это совпадение произвело на него сильное впечатление. Он уверовал в то, что если пройти с молитвою, день за днем, ее последний крестный путь, то он сумеет искупить свой великий грех… Ему было разрешено взять несколько сухарей и фляжку воды. Во все время восхождения ему было велено молчать. В воскресенье, до начала ранней обедни, он уже стоял на коленях у подножия лестницы.

Сгущался вечер. Бар как-то незаметно ожил, и музыка звучала другая – легкомысленное рэгги сменил ностальгический Синатра. Старик Мильтинис в задумчивости постукивал ногтем по тарелке, на которой оставался один бутерброд, совершенно бутафорский по виду. Я нарушил молчание:

– Пан Станислав одолел, я так понимаю, сорок одну ступеньку, и дева Мария отпустила ему его великий грех.

Старик улыбнулся – второй раз за вечер.

– Ступенек оказалось сорок.

– ?

– Пан Станислав, должно быть, обсчитался. Лестница кончилась, и тогда он понял, что ему не суждено смыть с себя это проклятье. Оно пребудет с ним до конца дней. Каплица с чудотворным образом была всего в двух шагах, но этих двух шагов, он понял, ему никогда не сделать.

– Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что в эту минуту совершилось возмездие. Дальнейшее потеряло смысл.

Его глаза, утратившие всякий интерес, рассеянно остановились на чугунной оградке – так оратор, закончив речь, скользит потухшим взглядом поверх голов, привычным жестом собирая свои шпаргалки.

– Мне кажется, что вы что-то недоговариваете. Чем же все-таки кончилось?

– Кончилось?.. – Лицо доктора Мильтиниса сделалось печально-отрешенным, словно ему была доверена тайна, и эту тайну он поклялся унести с собой в могилу. – Говорили, что он рухнул вниз и разбил себе голову. Или не разбил. Не все ли равно.

Старик поднялся.

– Мне пора.

– А доктор Мильтинис? – вырвалось у меня.

Он сунул озябшие руки в карманы некогда шикарного пальто.

– Доктор Мильтинис давно умер. Извините.

– Постойте!..

Но он уходил – не сломленный, легкий, с длинной гривой волос, не тронутых сединой. Я вспомнил его слова, копию Вериных. Сейчас мне это уже не казалось совпадением. Я вдруг подумал, что нарисованная моим воображением картина отходящего поезда была далека от реальной. Вера не высматривала меня в окно и не сходила с ума, она вообще не ждала меня по той простой причине, что она —

(она знала)

– знала? Да ну, чушь. А если нет? Она ведь, в отличие от меня, бывала здесь. Что если она видела этого Мильтиниса? Слышала его историю? Допустим, и что же? Я и без Мильтиниса осознаю тяжесть моей вины. У каждого своя вина и своя лестница. И счет ступенькам у каждого свой. Если какой-то там пан Станислав обсчитался, это еще не значит… Стоп! Доктор не сказал главного!.. Я бросился было за ним, но, поразмыслив, сел. Попробуем связать концы. Вера упомянула церковь Святого Духа. Советовала туда сходить. В ее словах была ирония. Посмотри, говорит, церковь Святого Духа… или…

(Или, еще лучше, костел. Не пожалеешь.)

Я снова вскочил и быстрыми шагами направился к дверям костела. При входе стояло деревянное распятие – ступни Христа кровоточили. Справа уходила вверх каменная лестница. Старушка, прозрачная, как ее полиэтиленовый плащик, еще мокрый от дождя, с трудом одолевала крутой подъем, который я взял одним махом, – и остановился как вкопанный. На верхней площадке молилась на коленях тень человека – одуванчик на переломившемся, высохшем стебле, жухлая головка, растерявшая свой белый пух. Я зашел сбоку и увидел мумию. В птичьей лапке как-то держались янтарные четки. Я всматривался в мертвое лицо, пытаясь что-то на нем прочесть – напрасный труд. И вдруг чешуйки век заколебались, на меня смотрели пустые бельма…

(Потому что это-то и есть самый страшный грех – убийство ребенка.)

Я скатился с лестницы, чуть не сбив ухоженную старушку. Я летел по улице так, словно за мной гналось сонмище демонов. Это был он, пан Станислав! В его глазах я прочел вечную муку. Вечная мука, да… но не это, если уж говорить всю правду, перевернуло мне душу. В его глазах было:

В воскресенье. Несколько сухарей и фляжка воды. Твой черед.

Из бесед: О символах

Страхи

Помнишь? Ты лег, мама ровным голосом читает сказку, зябко поводя плечами, краем уха ловя звуки из столовой, где притихли гости. Мысленно она с ними и оттого перескакивает через несколько строк, но ты напоминаешь ей «про косу», и мама, пробормотав «да-да», возвращается к страшному:

Но вот и счастливый конец, злодея-жениха связали, Наташу похвалили, мама поправляет одеяло, задергивает шторы, гасит свет… и ты остаешься один. Один? Как бы не так! Узоры на обоях, до этой минуты искусно прикидывавшиеся узорами, складываются в знакомую картину. Вон кубок с вином, вон разные яства, а вон там, куда падает закатный луч, неподвижно лежит… рука с золотым колечком на пальце.

– Может, нам лучше перейти в кухню?

– Что вы, он давно спит.

Вот эта белая полоса – нож – середка выпуклая, края отточенные. Хочется залезть с головой под одеяло – однажды порезался кухонным ножом, приятного мало. Белая полоса делит руку на две неравные части – именно делит, я проверял, – но то было днем, а сейчас… сейчас я вижу, как кисть отрывается от остальной руки, сначала чуть-чуть, а потом все больше и больше. Закрыть бы глаза, чтобы не видеть этого кошмара, – а рука вздрагивает, совсем как живая, и золотое колечко…

Мир детских страхов пучеглаз и вислогуб, это мир оборотней, лающим голосом требующих назад свои синие пальцы, и жевунов, шамкающих беззубым ртом, глубоких колодцев, куда бросают за обман старших, и людоедов, которые любят полакомиться нежными косточками. Когда я температурил, меня сводил с ума один и тот же бред: огромное чугунное ядро накатывает, давя лицо в лепешку, и не отвернуть головы, не позвать на помощь. А черный силуэт за шторой! А поскребывание в чулане! Боже мой, как замирало сердце, как мгновенно пересыхало во рту. Не потому ли мы так спешим повзрослеть, чтобы поскорее вырасти из наших детских кошмаров?

Выросли – и что же? Недавно жена разбудила меня среди ночи криком, про такой говорят: кровь стынет в жилах. Я кое-как нашарил выключатель. Жена сидела на постели с расширенными от ужаса зрачками и невидящими глазами смотрела прямо перед собой. Ее колотило. Немного успокоившись, она рассказала: ей привиделось, что наша спальня, все стены, кишмя кишит уродцами, сплошное месиво из скрюченных, перекошенных, ухмыляющихся…

У страхов нет возраста.

Я расскажу вам историю, которую долго старался забыть, и если я все же решаюсь сделать ее достоянием читающей публики, то с единственной целью – спасти от забвения дорогое мне имя. Да простит меня гордая тень, что я поддался модному нынче соблазну столоверчения.

О Марке (имя изменено) сегодня мало кто помнит в литературных кругах, а в семидесятых о нем говорили как о новом большом таланте. Печатался он ни шатко ни валко, и то благодаря друзьям, настойчиво подкладывавшим его стихи в редакционные портфели. Сам он даже ленился переписывать их набело; о перепечатке и говорить не приходится. Читал он по черновикам до того неразборчивым, что иногда заходил в тупик и, помычав в бесплодном усилии, махал рукой: «Я лучше другое». Это не было хлебниковским «и так далее» – все мысли, все образы затягивало у него в узкую воронку, а вытекала оттуда одна-единственная строка, последняя, парадоксальным образом неся в себе предыдущие. Он, смеясь, называл это штучками. Я видел, и не раз, как у иного зубра, клюнувшего на такую «штучку», глаза лезли на лоб. Потом зубр приходил в себя и, раздувая ноздри, объявлял это штукарством. Зубры поменьше согласно кивали головой на толстой шее.

А как энергично Марк начинал:

Я услышал это году в семьдесят шестом в Малом зале ЦДЛ, где Марк, в числе прочих «молодых да ранних», сподобился прочесть десяток стихотворений. Читал он без затей, не интонируя, с какой-то скрытой силой, которая электризовала слушателей. Он был некрасив: вытянутое, словно сплюснутое лицо, глубоко посаженные глаза, еврейский нос, – но это не только не мешало, а, скорее, наоборот, странным образом завораживало: вместе с мелодией, естественно, как дыхание, слетавшей с губ, из него, казалось, выходила жизнь – западали глаза, втягивались щеки, резче очерчивались крылья носа. Впечатление вроде бы жутковатое, однако обманчивое; все та же – слышите? – каденция, та же неубывающая внутренняя сила.

По спине пробегали мурашки. Вот сейчас… еще секунда, и прозвучит невозможное. И тут же: как он может это знать? Другие пусть скажут, о чем думали они, а меня часто посещали подобные мысли.

И, наверное, каждого, кто узнавал его ближе, ставил в тупик вопрос: когда он пишет? Он не пропускал ни одной попойки, вечно сидел у кого-нибудь на репетициях, куда-то ездил, кого-то провожал. Ночью? Сомнительно. Он был влюбчив сверх всякой меры, о его романах ходили легенды. Рассказывали, например, как он однажды «сел на хвост» (его выражение) хорошенькой блондинке, исколесил за ней весь город и, в конце концов, приехал в аэропорт. Блондинка оказалась стюардессой. Он последовал за ней в самолет, прилетел в Минеральные Воды… и как «заяц» угодил в линейное отделение милиции. Он уплатил штраф в размере стоимости билета и через три часа должен был вылететь обратным рейсом, однако приземлился он не во Внуково, а все в тех же Минеральных Водах, за тенистым палисадничком, в доме сержанта милиции с неуставным именем Любовь, составлявшего протокол. У Любочки он прожил около недели, и на этот раз проблема авиабилета перед ним, как вы догадываетесь, не возникла.

Я не могу вам сказать, когда он писал, как не могу объяснить, на что он жил. Где – пожалуйста. В Волконском переулке у него была темная комната метров четырнадцати, похожая на уголок мертвого леса. Пни, коряги, причудливые ветки в коросте лишайника. Пол, когда-то зеленый, а теперь облезший, порыжевший, производил впечатление вытоптанной земли. На стене, прямо над широкой продавленной тахтой, впал в оцепенение нарисованный паук, безнадежно запутавшись в настоящей трехслойной паутине. Бражничать здесь большой шумной компанией было очень даже весело, но как в этом холодном царстве ночевали разные сильфиды – для меня загадка.

Вопросы, загадки… они тянулись за Марком, точно мантия за королем, но видели бы вы этого короля! Капцан, по-нашему голодранец, про таких когда-то говорили: прирос к штиблетам зимой и летом. А в шкафу у голодранца висел, между прочим, шикарный бархатный костюм на выход – в театр пойти или профурсетке пыль в глаза пустить. Уж не знаю, была ли профурсеткой Терпсихора, но к этой музе он питал явную слабость. Он даже придумал свой театр – Театр Паузы – и поставил со студентами «Щуки» несколько этюдов. Один я хорошо помню. Во время бурной сцены ревности муж закатывал жене пощечину, на что та с криком «Думаешь, некому ответить тебе тем же?» бежала к рампе. В зале устанавливалось гробовое молчание. Актриса терпеливо ждала своего заступника, но никто на сцену, естественно, не поднимался. Кому охота выставлять себя на посмешище, тем более если где-то затаился третий, тот, кто по роли должен вступиться за свою возлюбленную. Зал молчал долго, очень долго (Марк хронометрировал), и когда раздавался первый нервный смешок, муж подавал дурацкую реплику: «Он вернется только в понедельник». Если актрисе удавалось продержать паузу минуту, этюд считался отыгранным и снимался с репертуара.

Зачем я вам все это рассказываю? Неужто верю, что из осколков, с таким старанием подбираемых, сложится зеркало, в котором этот вдохновенный чудак отразится в полный рост? Верю, не верю, не все ли равно. Складываю, как умею.

В последнем осколке я вижу их вдвоем. Лору и Марка. Марка и Лору. Она только присела на подлокотнике кресла, только сыграла на губной гармошке, кем-то забытой, несколько тактов «Summertime, and the living is easy» – и зима за окном растаяла от восторга, и пни-коряги, по которым давно плакала помойка, беспрекословно освободили жилплощадь, все заблестело-засияло, куда-то уполз чухонец паук, и друзья-приятели, даже самые нетрезвые, гуськом потянулись к выходу, позабывав шапки на вешалке. «Your papa is rich», – нежно ворковала гармошка, а Марк уже сидел рядом, обнимая Лору за плечи и отбивая такт лакированным ботинком. Потом Лора уходила и приходила, она могла бы не появляться вовсе – неважно, чистая вылизанная комнатка все равно бы преданно ждала ее, как ждал он, вдохновенно марая ею же припасенную бумагу. «So hush, little baby, don’t you cry».

Но что он писал! Господи, что он писал!

Он всегда казался мне безумно гениальным, а тут вдруг сделался гениально безумен. Я не о стихах. Им овладел страх. Бывают страхи и страхи. Чего боимся мы с вами? Машин при переходе улицы. Осложнений у ребенка после болезни. – Марк боялся еще одного. Не поняли? Ну, разговариваете вы с кем-то, и вам начинает казаться, что кроме вас двоих в комнате находится еще один человек. Стоит в углу. Смотрит. Слушает. Ощущение не из приятных, верно? Так вот, у Марка это стало навязчивой идеей. Читая стихи в компании, он мог внезапно оборвать себя на полуслове: «Пока он здесь, я читать не буду». Описывать реакцию окружающих, я думаю, нет необходимости. Какой-то студент-медик утверждал, что эти галлюцинации – никакая не душевная болезнь, а просто следствие переутомления. Возможно, он был прав, но это ничего не меняло по существу.

В конце лета у Марка с Лорой вышла… не знаю, как назвать. Не размолвка, не разрыв – пожалуй, объяснение в любви, после которого ей ничего не оставалось, как уехать. Они гуляли по Цветному бульвару, ночью, останавливались под фонарями, целовались. Марк прижимал ее к себе, говорил, что ни до, ни после, что только она, ныне и присно, что без нее он ничто, запавшая клавиша в рояле, – и при этом, по странной логике, выходило так, что с ней он – не он, а как бы призрак, о котором завтра кто-нибудь тоже скажет: еще один… Передаю, как слышал и как понял.

После этого ночного разговора Лора заехала к нему один раз, в середине октября, взять какие-то вещи. Был ранний вечер, но уже стемнело. Она переступила порог и зажмурилась. В комнате одновременно горели абажур, торшер, настенное бра, настольная лампа, еще какие-то светильники. В абажуре было ватт пятьсот. Марк сидел на тахте и подозрительно косился в дальний угол… Я бы ей не поверил, если бы сам однажды не заглянул в Волконский переулок. Там уже было десятка полтора светильников, и все они зажигались с наступлением темноты. Как мог человек спать при такой иллюминации – одному богу известно. Я очень скоро ушел. Все это как-то давило.

А дней через пять меня разбудил телефонный звонок. Со сна я с трудом соединял в уме обрывки. Умер Марк… сосед… что-то с пробками… замыкание… Какой запредельный ужас должен был он испытать, вдруг оказавшись в кромешной тьме! Одна надежда – что смерть была почти мгновенной. Сколько же ему было… 26?.. 27?

Лора приехала раньше всех и, видимо, забрала черновики. Сама она это впоследствии отрицала, но после многократных моих просьб одно стихотворение, несомненно, к ней обращенное, все же показала и даже позволила переписать. Это был сонет-акростих, название прочитывалось по первым буквам строк.

Из бесед: О тайнах бытия

Шалтай-Болтай свалился во сне

Сегодня ровно три недели, как я, Юта Мюллер, тридцати двух лет, убила человека. Как я счастлива! За это время мне прибавили жалованье, и сразу трое знакомых предложили мне руку и сердце, я уж не говорю о предложениях другого рода, написанных на лицах у мужчин. Георгий, русский эмигрант, говорит, что я свечусь, как Наташа из «Войны и мира». Боюсь, не узнаю я, как там она светилась, – он подарил мне книжку, здоровенный такой том, я полистала и бросила. А Роббер, весь закомплексованный, и не подумаешь, что француз, говорит, что я похожа как две капли воды на Фанни Ардан. Смешной такой, потащил на фильм известного режиссера, Франсуа Трюфеля, и каждую минуту шептал на ухо: «Ну, видишь? Видишь?» И кино, как нарочно, интересное. «Вижу», – говорю, чтобы он только отстал, а он опять: «Смотри, смотри! Ну вылитая!» В общем, кошмар. Наверно, все же выйду за француза, хотя жаль, конечно, менять Чикаго на какой-то Перпиньян. Но не идти же в самом деле за этого сумасшедшего эквадорца, который грозится меня задушить, если я ему откажу.

Надо же! Перебираю: за того, за этого… Поглядела бы сейчас мамочка на свою тихоню, вздрагивавшую от каждого шороха, на провинциальную дурочку, которой занюханный тип, без пяти минут импотент, семь лет морочил голову. Юта Мюллер раздувает щеки и делает вам пфу с самого высокого небоскреба в мире. Ха-ха! Сегодня на работе эта черная обезьяна мне: «Чему, говорит, радуешься? Небось, не свои денежки-то отсчитываешь?» А я ему: «Где тебе понять, что чувствует белая женщина». Ничего, проглотил.

Вот и этот тоже, из полиции, съел и не поперхнулся. Меня, говорит, интересуют подробности. Да какие, всхлипываю, подробности. Сидели, пили пиво. Это все он один выдул, сам принес и сам выдул, уж не знаю, как в него столько влезло. Да какие там отношения, так, по-соседски иногда заглядывал. Ну вот, а потом и говорит: душновато у тебя, я открою окно? Открывай, мне-то что. А у меня раму вечно заклинивает, он и полез на подоконник. Толкнул раз, толкнул другой, а на третий…

Пока я в ванной носом хлюпала, сержант или кто он там и раму подергал, и бутылку понюхал – все сходится. Опять же, ну какая мне была выгода покойника в окно выпроваживать? Ему и соседи подтвердили, что у нас с Джеффом ничего не было. А что я должна была сказать? Что когда окно распахнулось, я тихонько подтолкнула Джеффа сзади?.. И тот с одиннадцатого этажа… Да мне бы сержант не поверил. Точно не поверил. Был бы Джефф моим любовником, тогда понятно, а так… Нет, конечно, он сам напросился, обошелся со мной как последняя свинья. Но тогда, вы спросите, почему я именно его в окно выпроводила, а не того же дядю Вальтера? Вот именно. Уж если кто заслужил, чтобы ему размозжили голову, так это дядя Вальтер. Рядом с ним Джефф – агнец божий. Джефф вообще мне под руку попался. Не он, так другой. Все как-то в секунду само собой получилось, и так, знаете, сразу легко сделалось. Так что мой вам совет: хотите дышать свободно – убейте кого-нибудь.

На меня же всю жизнь давили. В детстве… это не бери! туда не ходи! Стишки Изабеллы Карсуэлл подсовывали. Про Белинду, Которая Замучила Птичку и Умерла в Тюрьме. Про Джека, Который Не Любил Принимать Ванну и Весь Покрылся Жуткими Волдырями. Про Патрика… ладно, про Патрика не буду, а то вас еще стошнит. Двадцать две веселенькие истории со злодеями, утопленниками и фонтанами крови. Я после этой Карсуэлл собственной тени боялась. Хотя это уже мамочка: «Что ты там опять натворила? От своей тени не спрячешься!»

В Америку ее перетащила родная сестра, моя тетка. Двенадцать лет она ее уговаривала в письмах, а моя благоразумная мама неизменно отвечала «да, но…». И, знаете, что решило дело? Однажды Эльза написала, что они начали выпускать холодильники с установкой для газирования воды. Перед газировкой мама не устояла. Мне было пять лет, когда мы приехали в немецкую колонию Амана в штате Айова. Слыхали, наверно? По-моему, нет такого американского дома, где бы ни стоял аманский холодильник. Ну разве что один найдется – моя квартирка на одиннадцатом этаже, откуда хорошо виден Сиэрс Тауэр. Я скорее с голоду подохну, чем поставлю у себя этот гроб. Почему гроб – объясняю. Морозильная камера в человеческий рост, изнутри открыть невозможно, температура минусовая – сколько, по-вашему, можно выдержать? Не подсчитывали? А я подсчитала: четыре-пять часов. То есть если бы вечером, после смены, я заперла в него нашего табельщика Витцуна, то к утру им можно было бы гвозди заколачивать. А кто услышит? Охранник в другом крыле здания? Я так отчетливо себе это представила, что когда столкнулась с Витцуном возле проходной, отшатнулась от него, как от вампира. Кошмар, да? Но, кажется, я забежала вперед.

В пять лет Америка рисовалась мне андерсеновской сказкой, а все оказалось мрачнее, чем у братьев Гримм. Мама еще в Германии мучилась от сильных головных болей, здесь же от постоянного грохота в цеху у нее разыгрывалась настоящая мигрень. Они все работали с затычками в ушах, но ей это почти не помогало. Зато дома мы должны были ходить на цыпочках. Отец надевал наушники и смотрел телевизор, пока один из них двоих не отключался. Рольфу, моему братцу, доверяли, и поэтому он с дружками гонял на ворованной машине до поздней ночи. А мне нельзя было из своей комнатки носа высунуть, и если, забывшись, я заводила шарманку с Ach, mein lieben Augustin, расплата происходила тут же. Много лет меня преследовал кошмар: я встаю на стул полить цветы, задеваю локтем горшок, тот летит на пол… он летит, а я уже слышу грохот, с которым он разобьется, и с ужасом жду, что за этим последует. Однажды я проснулась от стонов, но стонала не я – звуки доносились из родительской спальни. Я подбежала к двери и заглянула в щелку: мама лежала на животе, кусая подушку, растрепанная, с выпученными глазами, а отец, волосатый, бешеный, с маху садился на нее, вот-вот хребет переломит. Я с криком вбежала… ох, что мне было!

Этот ее кривой рот, эти вытаращенные белки так засели у меня в голове, что я до семнадцати лет мужчин к себе не подпускала на пушечный выстрел. Опять же мамочка: «Если ты кому-нибудь позволишь сделать с собой это, у тебя там все начнет гнить, ни один доктор не поможет». Ну а когда мне было семнадцать, мой братец Рольф предложил приятелям пари, что никто из них меня не обломает (так прямо и выразился, стервец), и заранее оставил незапертым окно в мою комнату на втором этаже. Ночью он притащил из амбара лестницу, и первый смельчак полез наверх. Рольф потом божился, что они нарушили условия пари и все полезли следом. Так я ему и поверила. Больше всего я тогда испугалась, что мать услышит. Когда я увидела, сколько их, я сама перевернулась на живот и закусила подушку.

С Юргеном я тогда уже была знакома, но встречаться мы начали позже. Юрген. Семь лет коту под хвост. Как-то после смены – я уже два года в сборочном цеху работала – он предложил подвезти меня. Едем. «У тебя, – говорит он мне, – большая грудь». – «Ну? – говорю я. – И что из этого?»– «Ничего». Я разозлилась. «А у тебя, – говорю, – уши торчат. Останови машину». Он обиделся. «Я же в положительном смысле. Я, может, о ней все время думаю, особенно с часу до пяти». – «Это еще почему?» – удивилась я. У него уши стали пунцовые. «После обеда, – говорит, – мне мысли всякие в голову лезут. Организм так устроен». – «А от меня-то ты чего хочешь?» – «Ничего. Мне бы только посмотреть». – «Посмотреть? – говорю. – И всё?» – «И всё». Я подумала. «Ладно, черт с тобой». – «Нет, правда?» – обрадовался он. «Правда. Если нам по дороге». – «Да тут рядом!» В общем, зашли к нему, снимаю я лифчик, он точно баран уставился, даже смешно. «Ну? – говорю. – Посмотрел?» Он как оглох. Я оделась, везет он меня домой, и чувствую я себя дура дурой. «Поворачивай, – говорю, – обратно». – «Зачем?» – «За тем самым!» На свою голову напросилась, он без этого жил бы и жил. Ну и всё, увяз коготок.

Каждое воскресенье я приходила к нему как на работу: уборка, стирка, готовка. «Любовь», если это можно назвать любовью, тоже была работой, и не только потому, что на нее отводилось определенное время. Господи, какой же он был занудой! Даже в постели постоянно объяснял, что и как надо делать. В смысле – что и как делала его бывшая жена, а сверх этого ни-ни. Одри Хэпберн, и всё тут. Чего ж ты, спрашивается, бросил свою Одрю? Деру она от него дала, вот что. Это только такая, как я, могла семь лет к нему пешочком ходить. Он же за мной даже не заезжал! В ресторан ни разу не сводил! «Вот распишемся, тогда другое дело». Расписались! И что интересно: чем лютее я его ненавидела, тем сильней желала за него выйти. Прямо больная сделалась. Думала так: вот еще год потеряла, вот еще год… Кто про это знал, все косточки мне давно перемыли. Я, чтобы только из дому уйти, кажется, готова была ему пятки чесать.

В цеху тоже… знаете, как женщины умеют смотреть? Я лично на Дору грешу. У Юргена с ней, до меня еще, осечка вышла, вот она и пустила слух, что у него ружьецо к стрельбе не пригодное. И тут меня все принялись жалеть. А как у нас жалеют, не мне вам рассказывать. Вот тогда у меня и начался этот бзик… насчет холодильника. Разговариваю с человеком, а в уме прикидываю: «Влезет – не влезет?» И, главное, все так ясно вижу: как он там, заиндевелый, стучит зубами, как глаза таращит, чтобы ресницы не слиплись. Я даже в другой цех проситься стала, боялась уже стоять на сборке. В общем, кошмар. Как я там не свихнулась, сама не знаю. А тут как раз из Чикаго письмо от дяди Вальтера: «…я тебя не тороплю, хорошенько подумай над моим предложением». Если б он мне предложил место в клетке с обезьянами, я бы и тогда не раздумывала.

Обезьянник здесь, кстати, мировой. Я всех горилл уже по именам знаю, и кто когда родился. Ох и хитрющие! Вроде этого… который людей ел. Прикидываются, что они недоразвились, и живут в свое удовольствие. Да любая из них умнее нас всех вместе взятых. Я знаете сколько за ними наблюдала? Я когда к клетке подхожу, они такие нервные становятся – смекнули, что я их раскусила. Да пусть себе резвятся, мне-то что. Чикаго такой город: живи сам и давай жить другим.

У дяди Вальтера присказки на все случаи жизни. Когда я к ним первый раз пришла, его жердь с меня весь вечер глаз не спускала, но он-таки исхитрился ущипнуть меня под столом. Я чуть куском не подавилась, а он, печально так, горлышко бутылки двумя пальцами туда-сюда, точно коровий сосок, и со вздохом: «Оно бы и можно, да нельзя…» Пить ему вредно, есть ему вредно, дышать нечем, волноваться противопоказано, а туда же. Красный, потный, складками трясет, как цыганка монистом. Зато у меня: 1) квартирка есть, 2) «BMW» восьмидесятого года, 3) меховой жакет из куницы, семь шкурок и 4) девятьсот чистыми ежемесячно. А главное, 5) до Аманы как до Луны. Сто лет их всех не видела и еще столько же, надеюсь, не увижу.

Все бы хорошо, но… про холодильник помните? А здесь в метро – у меня еще тогда машины не было – стою, впереди парень, латинос, на ягодицах нашивки за ранения, на кедах шнурки хиппово так развязаны, – и тут поезд… у меня рука сама потянулась… я увидела, как он летит на рельсы, услышала визг тормозов, крики… и потом этот грязный кед на рельсах. Уже когда поезд умчался, поняла: уехал он живой-невредимый…

Джефф стал моим соседом в конце марта. Вот к кому меня сразу потянуло! Я ему про себя все сходу выложила, такое у меня было к нему доверие. Он только головой мотал: «Ты, Юта, феноменальная девушка, про тебя надо книжки писать». Ну и он со мной тоже решил начистоту. «Я, – говорит, – голубой, так что с моей стороны тебе ничего не грозит». – «С моей, – говорю, – тоже». Посмеялись, короче. Он был нью-йоркский хасид, вырос в Краун-Хайтс, где все носят такие длинные пейсы, что они падают в тарелку. Родители хотели его женить, а когда поняли, что он к этому делу не пригодный, посыпали головы пеплом, а его, остриженного, с позором прогнали. Тогда он, назло им, выучил арабский, принял мусульманство и совершил хадж в Иерусалим к скале, где конь Магомета оставил отпечаток копыта. И, естественно, столкнулся нос к носу с евреем, когда-то латавшим всей их семье подметки. Это еще что! Он такие истории рассказывал – кошмар! Как он внедрился по заданию редакции в местную «Коза Ностру» и как ему пришлось, спасаясь от наемных убийц, сменить за месяц семь квартир.

Иногда мы с Джеффом выбирались в Скоки, в магазинчик Кауфмана, накупали там разного – копчушек, колбаски, маринованных огурчиков, выловленных из бочки пятерней в целлофановом пакете, и, конечно, бэйглз, «лучшие в Америке бэйглз», – и со всем этим приезжали к озеру Мичиган. Укроемся на берегу за каким-нибудь чахлым кустиком, волны шорх-шорх, ветер такой, что куски изо рта уносит, а чайка уже тут как тут – схватила на лету, аж вся трясется… половину съела, половина в воде утопла. А Джефф распевает:

Я тогда еще не знала этот стишок, и когда первый раз услышала, сказала Джеффу, что теперь буду его звать Шалтай-Болтаем. Он расхохотался. Оказывается, его так в детстве звали, такой он был толстенький. «А ты как об этом догадалась? – удивился он. – Я ж теперь худой как спичка». – «Зато такой же недотепа. Тоже вот свалишься и не заметишь». Я собирала мусор в бумажный пакет, а Джефф, шмыгая красным носом, рассказывал, как в магазине «Бергсдорф» на Пятой авеню он стал десятитысячным покупателем на предрождественской распродаже и его бесплатно одели с ног до головы. Он обещал показать мне фотографию, где он стоит перед витриной – вылитый Вуди Аллен!

Джефф был вообще страшный пижон, но дома… Он всерьез считал, что если в доме «навести порядок», то уж никогда ничего не найдешь. Он даже девушке, которая приходила к нему убираться, строго-настрого запрещал что-то трогать. Вся уборка – включит пылесос и гоняется за мухами по квартире. Самое смешное, мух после этого меньше не становится. Я Джеффу предложила: «Хочешь, – говорю, – я тебе по-соседски бесплатно убирать буду?» Он расчувствовался даже: «Спасибо, конечно, но уборка уборкой, а дружба дружбой». Мне эта его дружба – как ножом по сердцу. Думаете, легко мне было с его мальчиками сталкиваться на лестничной площадке? Собственно, видела я только одного, зато раз пять или шесть. Кевин. Такой худенький, курчавый, с большим кадыком. Застенчивый, как девушка. По-моему, ему еще шестнадцати не было. Джефф всегда спешил увести его к себе: «мое!». Однажды я пригласила их вдвоем на чай, так видели бы вы лицо Джеффа… как будто я им предлагала любовь втроем! А я к нему – к Кевину– даже успела привязаться. Я бы желала иметь такого сына – тихий, вежливый. Я как-то передала для него, через Джеффа, одну безделицу, так он потом при встрече не знал, куда глаза девать от смущения.

Это время – весна, лето, осень – получились для меня какими-то особенными. Мне не хотелось никого убивать. Даже дядю Вальтера. В августе его тряханул инфаркт, и после этого он сразу перешел с галопа на мерный шаг. Так что его любимую поговорку «жена – к корове, муж – на кобылу» я уже вряд ли услышу. Накануне Дня благодарения у меня вдруг страшно разболелись суставы – не иначе как к перемене погоды. Я позвонила в офис и отпросилась у своего «начальства», то бишь у Джейка. Я лежала под двумя одеялами, когда в соседнюю квартиру позвонили. Ее голос я сразу узнала – это была девушка, приходившая к Джеффу убираться. Я все ждала, когда заработает пылесос, но он молчал. Тогда я закуталась в одеяла и вышла на балкон, а балконы у нас рядом. Я услышала голоса – требовательный мужской и противный такой женский.

– Пойдем в комнату, Кора, – настаивал Джефф. – Ты простудишься.

– С каких пор ты стал заботиться о моем здоровье?

– Ты прекрасно знаешь, я всегда…

– Ага, когда тебе нужно поскорей затащить меня в постель.

– Ты права. Я мечтаю поскорей затащить тебя в постель, тем более пользуясь случаем, что этой помешанной нету дома.

– A-а, боишься ее!

– Можно подумать, ты бы не боялась женщины, которая способна толкнуть человека под поезд или запихнуть в холодильник.

– В холодильник?

– Я тебе рассказывал. Пойдем…

– Подожди, я еще не допила. Слушай, она, что же, действительно, считает тебя педерастом?

– Отстань.

– А твоего сына твоим любовником? Ха-ха-ха. Ой, умора!

– Если она узнает правду, она меня убьет.

– Отравит, да?

– Кора…

– Или запрет в сейф. Она ведь, кажется, кассир?

– Ну вот, допила – пойдем.

– А мы сегодня как будем, с пылесосом или без?

– Это как ты хочешь.

– Я хочу… я хочу… с пылесосом. По крайней мере покричу в свое удовольствие.

Ну вот, теперь вы все знаете. Только одного никак не возьмете в толк: с какой стати я вам это рассказываю. Сдаетесь?.. Да потому, что вы мне не верите. Опять не поняли? Ну представьте, расскажи я это сержанту, ведь он, пожалуй, мне поверит, и тогда всё, смотреть мне, как Белинде, до конца дней моих на небо в клеточку. Так зачем, спрашивается, мне лезть на рожон, когда то же самое, слово в слово, пропечатанное в журнале, мне ничем не грозит. Мало ли кто что пишет в журналах. А гонорар – мамочке! Неплохо придумано? НаДень благодарения я позвала Джеффа к себе. Вечером. Часов в семь они с Кевином вернулись из ресторана, посидели еще часок дома, и мальчик ушел. За это время я сделала маленькое открытие: выяснила, что магазин «Бергсдорф» на Пятой авеню торгует исключительно женским платьем. Но это так, к слову. Джефф пришел тепленький и притащил пива, четыре большие бутылки: «Дженеси», самое дешевое. Хорошо посидели. За окном пошел снег, первый снег в этом году.

– Откроем окно? – предложила я. – Поблагодарим Господа за то, что он создал нас такими, какие мы есть.

Джефф засмеялся:

– Главное, чтобы он не знал, какие мы на самом деле.

– Где уж ему, – хихикнула я.

Для человека, в одиночку усидевшего три литра пива, он довольно ловко взобрался на подоконник и толкнул тяжелую фрамугу. В комнату ворвался свежий ветер.

– Джефф? – позвала я его.

– Что? – спросил он, стоя ко мне спиной.

– Ас пылесосом ты это здорово придумал.

Он даже не успел обернуться.

Из бесед: О взаимосвязанности сущего

Джоб

Промозглое зимнее утро, когда бездомные забиваются по щелям, когда старик пуэрториканец, посыпающий солью обледеневшую за ночь стоянку перед пиццерией, путаясь в цифрах, высчитывает, сколько осталось до пенсии, утро с колючим снегом в лицо, с ветром, сбивающим дыхание, это утро принадлежит ему, мерзнущему под фонарем на углу, в куртке с чужого плеча, в тесных армейских ботинках, в бейсбольной кепке «Ред сокс», не прикрывающей даже уши, ему, Джобу, без возраста и фамилии, без прошлого и будущего, никому на белом свете не нужному и бесконечно счастливому. Он смахивает выступающие на ветру слезы тыльной стороной ладони, провожая влюбленным взглядом ангелов, белых и голубых, зеленых и желтых, пролетающих мимо почти бесшумно, с тихим воркующим звуком над самой асфальтовой гладью, к тайной зависти воробьев, вынужденных беспрестанно махать своими куцыми крыльями, чтобы не упасть камнем вниз, стелющихся по медленно текущей, никуда не впадающей улице и вдруг, словно по волшебству, разом застывающих в воздухе, в затылок друг дружке, зависающих на минуту, кажущуюся Джобу вечностью, прежде чем снова набрать ход и уйти вдогонку за передними или, мигнув красным глазом и иногда покричав уходящим, свернуть вбок, за ратушу, где можно укрыться от вьюги. Он счастлив, потому что нет ни одного пешехода, никого, кто бы дерзнул преградить ангелам путь, прервав хоть ненадолго их продвижение к единой цели, непостижимой для ограниченного ума человека, а вместе с тем имеющей силу непреложного закона, заставляющего их, свободных, повиноваться – весной, летом, осенью, зимой, днем и ночью, в любую погоду. Сколько Джоб себя помнил, а вся его жизнь была как застывшая капля янтаря, он всегда стоял на углу под фонарем, улыбаясь и смахивая слезы, которые упрямо наворачивались то ли от холода, то ли от умиления. Иногда к нему подходили люди и совали что-то в карман. Иногда давали булку с горячей сосиской, и он принимался рассеянно жевать, роняя кусочки на тротуар. Когда затекали ноги, он прохаживался вдоль кромки, три шага до урны, три шага обратно, порой теряя равновесие и оступаясь на мостовую; в этих случаях кто-нибудь из ангелов спешил протрубить ему что-то веселым голосом, и у Джоба от нахлынувшей благодарности прыгало сердце. И бывали особенные, ослепительные минуты: откуда ни возьмись, прилетал бело-синий ангел с красной мигалкой на спине и забирал его с собой. Смотреть, куда он мчится, было выше его сил, поэтому он крепко зажмуривался, чувствуя, как проваливается во что-то мягкое и голова немного кружится от сумасшедшей скорости. Он слышал свое имя и другие имена, разные, доносившиеся словно бы сквозь треск молниевых разрядов, и ему казалось, что он уже парит высоко-высоко, между луной и солнцем, и тогда он начинал тихо петь высоким срывающимся голосом. Всякий раз, сам того не ведая, он повторял, слегка перевирая, одну и ту же мелодию, которую, вероятно, слыхал когда-то, да позабыл, где и от кого. Он пел, и голоса вокруг не то чтобы смолкали, но отдалялись, сходили на шепот, и его охватывал восторг, какой, быть может, испытывает душа, затерянная в просторах вселенной. Но рано или поздно, он знал, ангел доставит его на землю, и он вдруг очутится среди одинаково одетых мужчин и женщин, сильных, уверенных в себе, рядом с которыми ничего не страшно, они усадят его за стол и, пока он будет есть, станут вспоминать разные смешные истории, время от времени окликая его по имени. Собственно, им он и обязан своим именем, но было это так давно, что только один человек, которого здесь все зовут уважительно Дьюд [1] , и мог бы рассказать подробности. Тогда он попал сюда впервые, и ему задавали вопросы, множество вопросов, а он и рад был бы на них ответить, кабы знал как. Рабочий день закончился, и молодой парень, непременно желавший записать с его слов хотя бы один толковый ответ, начинал терять терпение.

– Имя – прочерк! Место жительства – прочерк! Работа – прочерк! И куда я с таким протоколом?

– Подожди, – остановил его напарник. – Напиши – Джоб.

– Что – Джоб [2] ? – тихо закипая, переспросил парень.

– Имя – Джоб, – удивляясь его бестолковости, пояснил старослужащий.

С этого дня он стал Джобом.

Когда ему было тринадцать лет (еще отец не умер от белой горячки, еще не родилась Лола, самая красивая девочка в семье из трех братьев и четырех сестер, и он, Джоб, еще знал свое настоящее имя), кто-то в общей драке огрел его по голове железным прутом. Жили они в черном квартале, где обычно дрались до первой крови, но в тот раз в деле замешаны были пришлые, заявившие права на их территорию, и страсти перехлестнули через край. В той же драке ему выбили передние зубы, и если бы не подлый удар прутом сзади, его обидчику пришлось бы несладко – что-что, а молотить кулаками он был мастер. Придя в себя, уже по дороге в операционную, с вздувшейся иссиня-багровой верхней губой и открытой теменной раной, на которой не успевали менять тампоны, он сослепу рванулся добивать недобитых противников, и двум дюжим санитарам не без труда удалось привязать его к каталке специальными ремнями. Но окончательно он сложил оружие только после укола.

Из больницы его выписали с головными болями, но, как говорится, в здравом уме и твердой памяти. Обстоятельства злополучной драки он помнил во всех подробностях. Его ждало огорчение – вскоре ему отказали от места в церковном хоре: настоятель методистской церкви отозвал его мать в сторону и, избегая встречаться с ней взглядом, сказал, что прихожане, особенно дети, смеются во время службы, стоит только ее сыну открыть рот. «Поймите меня правильно…» – говорил пастор, оправдываясь и, как нарочно, употребляя слова, которые она не понимала. Для Джоба это был удар. Он пел с наслаждением, не то что некоторые, из-под палки. Он слышал собственный голос, подпираемый мощным потоком других, не дававших ему упасть, и, казалось, голос зависал, как жаворонок, под тяжелыми сводами. Ему также нравились речитативы, разложенные на две партии. «Слово велиала пришло на него, и он слег…» – начинал правый хор. «…не встать ему более!» – парировал левый. Это было что-то вроде потасовки – твой выпад, выпад соперника, – азартной, но не опасной, вроде тех, какие постоянно затевали его братья. «Даже человек мирный со мною…» – начинали правые, «…поднял на меня пяту!» – не задумываясь, отвечали левые. Два хора спорили, наскакивали друг на друга и, словно вдруг помирившись, вместе заканчивали: «Благословен Господь, Бог Израилев, от века и до века! Аминь, аминь!»

Огорчения его длились недолго – он влюбился. Ее звали Джойс. Она устроилась на лето разносить газеты, то есть ей, видимо, недавно исполнилось четырнадцать, но успеху, которым она пользовалась, завидовали и более зрелые девушки. Появление ее велосипеда, потренькивавшего на ухабах, всякий раз сопровождалось сценками, которые можно было бы посчитать заранее отрепетированными, хотя на самом деле они лишь доказывали неизобретательность мужского ума. На почтовых ящиках сбоку есть красный флажок, и если он поднят, это знак, что внутри лежат письма для отправки. Те, у кого нет флажка, прикрепляют письма снаружи прищепками или вовсе оставляют ящик открытым. Мимо ящика, не подающего признаков жизни, почтальон проезжает с легким сердцем; если, разумеется, сам не должен положить в него корреспонденцию. Джойс не успевала отъехать, как ее окликали по имени. Она тормозила. Запыхавшийся молодой человек наспех заклеивал письмо, по странному совпадению только что дописанное. Марки в таких случаях ни у кого почему-то не было. Пока Джойс расстегивала болтавшийся на шее кошелек, нередко застревавший за вырезом майки, пока отрывала марку и давала сдачу, молодой человек успевал иногда разглядеть, а чаще довообразить интересовавшие его подробности. Что до ее длинных, словно бы тронутых загаром ног в облегающих, махрившихся по обрезу шортах, сделанных из джинсов, то они всегда были открыты для обозрения.

Словом, у Джоба было столько же шансов на взаимность, как у болельщика на стадионе, который машет рукой проплывающему в небе дирижаблю. После коротких колебаний он подговорил дружков напасть на Джойс, когда она будет возвращаться вечером с танцев. Расчет оказался верным: мозгляк, провожавший ее до дома, скис после первого же хорошего удара по печени, тут-то и подвернулся он, неожиданный спаситель. Чего он не рассчитал, так это захлестнувших его эмоций. Он вошел в такой раж, молотя всех, кто попадался под руку, что пострадавшие остервенели. В ход пошли железные шипы и кастеты. Два раза он сумел подняться. Когда она наконец смогла подойти к нему, его губы зашевелились. Она наклонилась, стараясь не смотреть на его лицо. Он повторил свое имя, больше ничего. Она заплакала. Решила, что он умирает и просит ее запомнить имя, чтобы сообщить родителям. Он же все ждал, что она назовет свое. Он так долго готовился к этой минуте – когда они познакомятся.

После той драки с ним стали происходить разные странности. Он мог вдруг расхохотаться на весь класс. Или остановиться посреди улицы, не понимая, куда идет. И потом эти боли! Как будто голову прошивала стальная игла, сверху донизу. Только бы не догадалась Джойс, при которой он сделался своего рода телохранителем. Его называли за глаза бешеным, употребляя это слово буквально, как если бы говорили о собаке, и как-то незаметно ряды претендентов растаяли. Чего еще он мог желать? Ни о чем «таком» у них не было и помину, и поэтому когда она словно между прочим сказала, что будет завтра дома одна, сделав этот легкий нажим тоже как бы между прочим, он не сразу ее понял. А поняв, похолодел. Проворочавшись без сна всю ночь и прогуляв школу, к назначенному часу он пришел к ее дому… Это был не ее дом. Шарахнувшись от старухи, открывшей ему дверь, как от привидения, он отбежал подальше и осторожно выглянул из-за угла: улица вроде та, а дома нет. Как корова языком слизнула. И смех, и слезы! Не спрашивать же, в самом деле, у друзей, где живет Джойс, которую он каждый день провожал до дома! Он кружил вокруг квартала, снова и снова проходя мимо обшарпанного строения с фанерным ковбоем у ограды, этаким бравым молодчиком, недавно заново выкрашенным, с ее платочком на шее, и не узнавал места. Она увидела его в окно и выбежала на улицу. «Я шел к тебе, чтобы… чтобы…» Он морщил лоб, силясь вспомнить, зачем он к ней шел.

Болезнь Альцгеймера считается возрастной, но то, что с ним произошло, а потом все чаще повторялось, очень напоминало известные симптомы. Тут лечи не лечи – исход один, остается уповать на волю Божью. И, посовещавшись, решили вверить его попечению Господа и тетки, жившей в маленьком городке в другом штате, бездетной одинокой женщины, с радостью согласившейся взять его на неопределенный срок. Был куплен билет на Эмтрак, в один конец, и кое-какая провизия, и он отправился в свое первое путешествие по железной дороге. Первое и последнее, потому что до станции назначения он не доехал. Где он сошел, так никогда и не узнали, он бесследно исчез, затерялся где-то между Огайо и Небраской.

Умей Джоб считать, он давно потерял бы счет ангелам, белым и голубым, зеленым и желтым, пролетающим мимо почти бесшумно, с тихим воркующим звуком над самой асфальтовой гладью, да и стоило ли считать, если это ничего не меняло в его жизни, если не менялся он сам, не обремененный воспоминаниями, не искушаемый надеждами, свободный от привязанностей и обязательств, не знающий разницы между днем первым и днем последним, одинаково радующийся каждому мгновению и в двадцать лет, и в шестьдесят. И когда однажды, потеряв ориентацию, он шагнет навстречу золотым огням, вместо того чтобы повернуть назад, в свой подвал, где всегда отогревается какая-нибудь заблудшая душа, и услышит визгливо-резкий окрик недовольного ангела, он не успеет подумать, что сделал что-то не так, – просто зажмурится от ослепительного сияния, которым сопровождается переход с одного берега на другой.

Из бесед: О красоте

Сукин сын

Нет, девочки, что-то в нем есть. Лицо у него такое… Какое? Нос, губы, подбородок. Точно, ни кожи, ни рожи. Зеленый, как глист в обмороке. Зато фигура! В газетку завернуть? Только, чур, с возвратом. Дурочки! Вы гляньте, в чем он ходит. Знаешь, при одной матери особенно не забалуешь. А чего? Джинсы «вранглер», батнички в талию. В талию, ага – самострок! И кедики – «Москва – Пекин, дружба навек». А че, с прибамбасами. Это он на жалость берет: прост, щучий хвост. Вышли мы все из наро-оо-да! Погоди, Нинк, ты хочешь сказать?.. Хочу: ларчик не так просто открывается. Почему он в глаза не смотрит? А чего ему на тебя, он у нас смотрит в даль светлую. Вот пусть даль ему и откроет, однолюб одно слово или два. Иди ты! Правда, что ль, не знал? Тело есть, ума не надо. Ладно вам, нашли из-за кого. Нет, ты постой, ты мне популярно объясни, с каким таким ларчик секретом? С этим самым. Он-то? Тоже мне, петушок – заводной гребешок! А глаза на лоб – не хочешь? У Светки, «пионерский сбор», помнишь? Ну! Дрыгаться начали, а он на балкон. Ну-ну? Что «ну»! Юль, объясни, товарищ не понимает. В общем, так, выхожу я на балкон, пойдем, говорю, потопчемся, а он – я в ваши игры не играю. А в какие ты играешь? А в такие… и меня так по шее пальцем, ну, как по столу – есть пыль? И чего, была? Ох, ох, какие мы остроумные! Нинка, отзынь. Ну, дальше? А дальше я неделю в косынке ходила. Точно, ансамбль «Березка»! Я че-то не поняла: зачем косынка? Засос, зачем! Ладно заливать, от пальца, что ль? Че, не веришь? Нин, она не верит. Девки, сама видела, вот такое пятнище! Кто это, говорю, так приложился? А она: приложусь я ему, ага, я его сама так приложу! Слушайте, а как это он? Вот тебе и глист. А с виду – ни два, ни полтора. А помните, как мы рванули в «Колизей» с последнего урока? Это на Юла Бриннера? Ну да, а этот пошел отсыпаться. А чего тут такого? А того, что после фильма его в метро видели, за колонной прятался. От кого? От Соньки Дурново! С тобой говорить, лучше гороху объесться. Да бросьте, девки, он же тупой как валенок. Сергей, Серый, серятина. Вот именно. Короче, Светк, ты мне его в газетку не заворачивай – дарю. Только шею-то вымой, а то он тебя опять на пыль проверит. Пускай проверяет, я тебе, Светик, косыночку дам. Или лучше… ха-ха-ха… Ну? Ха-ха-ха… Девки, это теперь до вечера. Ой, мне ж за Павликом! Так как насчет завтра? Созвонииииимсяааа!

Будильник, гад, хоть бы раз проспал! Свернуть ему, петуху дребаному, шею! Свернешь ты, ага. Ты с постели ручки-ножки свесь, труп. Опух вон, с недосыпу. Взвизгнула пружина, взгорбилось одеяло. Ты сидишь на кровати, ноги нашаривают тапочки. Босиком топаешь в ванную. В зеркало смотреть противно, поэтому по лицу только мокрой ладонью. Ёклмн! Опять конфоркой обжегся! Это приводит тебя в чувство. Что там у нас на завтрак? Какой-то обкусок колбасы, хлебные палочки. Зато в чай пять ложек сахара – восстановиться после вчерашнего. Застыл, глаза в одну точку. Трень-брень – трамвай. Засуетился, подхватил портфель (обмотать изолентой перетершуюся ручку) и дверью хлоп! В общей квартире вздрогнули: Семен Михайлович, пенсионер республиканского значения, трусы семейные, желтым ногтем головку с пива – ррраз; Надежда-шалава, тоже где-то шастала, сейчас отсыпается; Горина с дочкой-недомерком, которая мечтает стать «Зигмундом и Ганзел-кой»; и наконец их наглая кошка, в младенчестве ошибочно названная Полканом. Кубарем скатываясь с шестого этажа, ты плюешь в лестничный пролет с несбыточной мечтой – оказаться внизу прежде, чем плевок весело шлепнется о кафель. Весь путь в школу длиною в два старомосковских переулка, чья немыслимая кривизна делает честь фантазии застройщиков, ты летишь – прыжок длинный, прыжок короткий, – избегая трещин на асфальте. Впереди показалась женская головка. Ты делаешь мысленный набросок – цепкий взгляд, татарские скулы – и при обгоне отмечаешь про себя: в яблочко! Звонок уже отзвенел. Ты мнешься под дверью, представляя, как вот сейчас войдешь с виноватым «Можно? У меня сегодня…», и класс дружно грохнет, радуясь тому, что ты опять опоздал и будешь врать по-черному, а кто-то на этом выиграет пари, – и вот ты толкаешь дверь, и виновато говоришь «Можно? У меня сегодня…», и класс дружно… ну и так далее. Ты идешь к своей парте, стараясь ни на кого не смотреть, а между тем нельзя не отметить свитерок в обтяжку на Юлечке Лунц, и новую прическу у Светика… но уже вызывают к доске, и мел крошится в пальцах, и что-то подсказывают с задних рядов, а что – не разберешь. Пора вывешивать белый флаг. Ты сидишь скучный, как циферблат, но твои внутренние часы бегут, спешат, торопят начало твоего бенефиса. Равнение на…

Лево! Бедра узкие, спина прямая, браслет-неделька позвякивает. А как у нас с этим делом? Так себе, не больше второго. Зато ножки… кенгуру! Юбчонка «солнце-клеш», только-только прикрыть. Лопатки соблазнительно темнеют под белой водолазочкой. Стриженый затылок с чуть намеченной впадинкой, куда сбегает мысок темных волос. Шестнадцать, от силы семнадцать. На наив берет. За троллейбусом припустила! Как парень бежит: ни тебе вывертов коленками, ни тебе отставленных ладошек. Уехала. Уплыла. На родину в Австралию. Ты свистни, тебя не заставлю я ждать. А вот совсем другой товар. Конопатая мордашка, вальяжная походочка. Как мы приоделись. Ситцевое платьице отрезное по талии, низ в красный горошек, верх в синий, кокетка на груди с кружевной отделочкой, рукава фонариком, куда там. Шатеночка. Волосы на прямой пробор, а сзади на шее почти русые завитки. А грудь… прямо как у Юльки, но у этой форма благороднее. Помолчать бы с тобой, красавица, где-нибудь в темном подъезде, да разве к тебе подплывешь! Это крейсер, а я кто, щепка, прыгающая на волне у самой ватерлинии. То ли дело вон та пейзаночка. Огонь. Вулкан. Прозрачная марлевка с болтающимися на груди завязочками, длинная юбка с запахом из серии «мужчинам некогда», босоножки на пробковой танкетке. Посадка, пожалуй, низковата, а так самое то. Я ускоряю шаг, нас разделяет метра три. Вот сейчас положу левую руку на бедро, а правой накрою острую грудку так, чтобы палец лег… Пейзаночка оборачивается, и я вижу – свят, свят, свят – этакую камбалу, приплюснутую тяжелыми буднями: два пацана-спиногрыза, сварливая свекровь, бабник муж, откупающийся ношеными тряпками. Хорош вулкан. Фигуристые, скажу я вам, это как юбилейный рубль: решка рельефная, а перевернул – лысый блин. Но вот и метро. На эскалаторе я внаглую разглядываю встречных барышень. А чего стесняться – через секунду разъехались. В прохладном зале я занимаю свой обычный пост, у третьей колонны, откуда простреливается вся платформа. Наступают священные минуты. Я сливаюсь с мрамором, невидимка, циклоп. Огромное всевидящее око, луч прожектора, выхватывающий в толпе будущих претенденток на престол. Здесь я бог и царь. Видели бы вы сейчас вашего Серого, владыку подземного царства. Бровью повел, и она твоя. Но поди выбери! Этот калейдоскоп обнаженных рук и шей, этот карнавал бус и сережек, этот жеребячий цокот металлических подковок. А запахи! Воздух наэлектризован смешанным ароматом духов и кожи. Пьянящий, восхитительный запах. Вокруг хаос, обрывки фраз, шуршанье платьев, оборки, воланы, клапаны-выточки, шейка – розовый зефир и аппетитная коленка, пояски, танцующие в такт шагам, взлетающие руки, которым надо лишний раз проверить, на месте ли эта ветреная прядка, искусно удлиненные глаза новых Клеопатр, бедро, мерцающее в легкой туманности, и четкий абрис бикини, озабоченная гримаска опаздывающей на свиданку пэтэушницы, и этот взгляд-укол из бархатной засады, – да разве обо всем расскажешь! Но вот, наскоро собрав пыльцу беглых впечатлений, отяжелевший шмель влетает в поезд. Все, о чем мы до сих пор говорили, было лишь прелюдией, учебным этюдом, призванным разогреть фантазию, но вот дали занавес! И начинается ритуал, камлание, шаманство. Сейчас я покажу вам свой магнетический дар. О, я себя не щажу, никаких поблажек. В моем распоряжении каких-то две минуты, пока поезд летит от одной станции до другой. Глазом опытного конокрада я окидываю вагон и делаю мгновенный выбор. Вон та, слегка сутулая, рыжая, настолько поглощенная детективом, что даже не замечает, как из кошелки прижатой к ней «челночницы» сочится на ее двухсотрублевое джинсовое платье раздавленный помидор. С этой секунды мир для меня исчез, как исчезло расстояние в несколько метров, разделяющее меня и рыжую. Я прижимаюсь к ее спине, провожу ладонью по жестким волосам, другая моя рука скользит к бедру, обегает живот и устремляется к левой груди, – я нащупал родинку чуть пониже соска, мою руку отбрасывают взволнованные толчки; я зажмурился, мне уже не нужно видеть моей избранницы, ее образ золотым тиснением отпечатался под моими веками, я про себя шепчу – рыжик мой лесной, и целую, целую, втягивая носом приторный аромат ее дорогих духов, я уже знаю наизусть эту ямочку под нежной ключицей и могу назвать по имени каждую дырочку в ее ажурном лифчике; подушечками пальцев я читаю, как слепой, сокровеннейшие изгибы ее податливого тела, я постигаю его как свое собственное, хотя причем тут я, меня нет, я растворился в ней, дышу ее порами, ловлю вырезом платья легкий сквознячок, которым тянет из дверей, и мне давно уже не терпится – как бы это сделать понезаметнее? – почесать одно местечко, где резинка впилась в кожу… Поезд сбавляет ход, подъезжаем к станции, мое время истекло, но и с закрытыми глазами я отлично вижу, что мой рыжик беспокойно вертит головой, и зрачки у нее как два блюдца, а детектив давно забыт, и помидорная охрянка метит чью-то белую матерчатую туфлю. Я разлепляю веки – прямо на меня наставлен ее немигающий взгляд – у-ё, до нутра прошел, мороз по коже, – и, конечно, не выдерживаю, ныряю в людскую волну, которая выносит меня на спасительный берег. Конец опыта. Потом будут другие вагоны, другие станции, так что я скоро перестану понимать, куда меня мчит очередной поезд, и, разумеется, другие избранницы, молодые и не очень, худенькие и такие, чтобы, так сказать, было за что подержаться, заводящиеся с пол-оборота и холодные, как мрамор метрополитена, но всех их, всех до одной, я буду завоевывать за считанные минуты дорожного перегона. Да что толку! Я ведь все равно спасую, когда рано или поздно придется открыть глаза и натолкнуться на пристальный взгляд той, которая, быть может, уже на все согласна. Вспомнить прошлый раз. Поезд подъезжал, кажется, к «Каширской», я стоял – не в мечтах, нет! – рядом с хорошенькой блондинкой, и хотя мы смотрели в разные стороны, я знал: мною обработанная, она хотела того же, чего и я, наши руки, нервно сжимавшие металлический поручень, неудержимо сближались, их уже разделяло пол-ладони, я был весь как поющая струна, ну же, накрой ее кулачок, и она твоя, и конец этой пытке, которая не вчера началась и даже успела развить в тебе твой дар… но набежала станция, а я так и не сумел переместить ладонь немного влево, и когда раскрылись двери, девчушка метнула на меня полувопросительный, полупрезрительный взгляд и выскочила на перрон. Поезд дернулся, поплыл, а она все стояла на платформе и странно так на меня смотрела. А сегодня, было уж за полночь, давно пора домой, произошло вот что. Элегантная дамочка, жена какого-нибудь преуспевающего дельца, оказалась очень восприимчивой особой. Мне даже не пришлось зажмуриваться. Минуты хватило, чтобы довести ее до кондиции. И тогда, прикрыв веки, чтобы со стороны выглядело, будто я подремываю, я же мог бы беспрепятственно наблюдать за ней сквозь паутину ресниц (мой излюбленный прием), я прижал ее одной рукой к себе, а другой расстегнул молнию на полотняной юбке. Я поторопился, и медная пуговка, державшаяся на честном слове, скакнула как живая, про-дожила слаломную трассу в частоколе ног и затаилась где-то под скамейкой. А меж тем я поддел двумя пальцами шелковистую ткань трусиков и… голова у меня закружилась, да и мадам тоже была близка к обмороку. Так далеко я еще никогда не заходил. Страшно подумать, чем бы кончилось, если б не станция. И вот дамочка уже идет к выходу, придерживая спадающую юбку и на всякий случай прикрываясь пакетом из «Березки»… И вдруг сквозь лязг дверей до моего сознания донесся ее голос, всего два слова, сказанные с четкостью диктора: «Сукин сын»! А перед этим был еще звук… ууууу… такой сырой, промозглый звук, как из подземелья, где на стенах выступает влага и потолок покрыт омерзительной плесенью. Но дверь, слава богу, захлопнулась – я был спасен.

Ты возвращаешься домой опустевшими переулками, скудными на фонари. Башка раскалывается. К черту. Лечь в ванну, освободиться. На полчаса отвлечься от этого наваждения. В висках стучат черные молоточки. А эта, как нарочно, наяривает на своем «Зингере». Мам, ну хватит! Для него стараешься, и он же тебя хает. А кто тебя просил? Обшиваешь, чтобы потом попрекать! Какая боль, м-м-м-м. У нас анальгин есть? Не слышит. Когда ей надо, все слышит. Ты листаешь западный журнал, моды позапрошлого сезона. А девочки-то хороши. Вот и голову отпустило. Ты проверяешь, надежна ли задвижка, пускаешь в ванну струю посильней. Если бы падший ангел, облетающий в этот смутный час опрокинутую навзничь землю, влетел к ним через распахнутое окно и, царапая крылом старые обои, прошелестел узким коридором, вздрогнул бы ангел, услышав сквозь пение воды какой-то звериный сдавленный стон.

Из бесед: Об иллюзорности перемен

Секретный объект

Денек выдался – служи не хочу. Жаворонки в безоблачном мартовском небе. Распаренная взбухшая земля, принявшая в себя за месяц больше дождей и талого снега, чем алкаш бормотухи в день получки. И, главное, четыре часа никого не видеть, не слышать. Ни тебе муштры, ни рапортов – гуляй, солдат. Когда Господь Бог решает человека осчастливить, он посылает его в караул на безымянной станции в российском захолустье. Но младший сержант Хлеб почему-то не чувствовал себя счастливым.

Ему оставалось две недели до дембеля, и запущенный, неказистый двор в арбатском переулке все чаще снился ему в последнее время. Ночью – сны, днем – пряжка. По армейской традиции последние сто дней службы должны остаться в летописи филигранными засечками на пряжке. Нарушение дисциплины? Большое дело. Против неписаных правил воинский устав пас. На зазубренной грани медной бляхи оставался свободный сантиметр, и что он аккуратно разделает его напильничком до последней насечки, так же верно, как то, что его звали Хлеб. Кликуха пристала, когда его, новобранца, засекли на хлеборезке. Он не мог себя заставить проглотить эту бурду с куском плавающего сала – наживка тошнотворно-белого цвета, на которую голодная рыба не клюнет. Приходилось охотиться за каждой коркой. Он рассовывал их по карманам, грыз, жевал, посасывал при случае, а что не съедал, превращалось в сухари, крошилось, забивалось во все швы – повод для шуточек и дисциплинарных взысканий. И к тому, и к другому он выработал иммунитет. Он был живучий.

Меряя шагами полотно под диктовку шпал, он по привычке вспомнил первый месяц карантина, когда чаще, чем голод, его одолевали мысли о самоубийстве. Бесправного, обритого наголо салагу сразу взяли в оборот деды. Всего-то пятеро, но это была местная власть, законодательная, исполнительная и судебная в одном лице, и их слово значило для роты больше, чем приказ министра обороны. Особенно после отбоя. Молодые заправляли им кровати, стирали портянки, вылизывали сапоги – иногда языком. Их редкие милости были на вес золота. Через полтора месяца Хлебу разрешили помыться в душе. Через два с половиной – взять себе что-то из его же продуктовой посылки, шестой по счету. Его это не колыхало – мог стерпеть и не такое. Он быстро убедился, что может прожить день без курева, может вычистить сортир и даже простоять по стойке «смирно» до рассвета. Только бы не делать отсос одному из этих ублюдков.

Ладно, проехали. Еще десяток насечек на пряжке, и получай, сержант, на складе свою гражданку. Обноски, так будет точнее, но это неважно, деньжат он поднакопил, хватит на целый воз шмотья. Хлеб втянул носом воздух – пахло свободой. И еще чем-то. Он повернулся к вагону на запасном пути. Запах из вагона. Разве это возможно? Он уже ни в чем не был уверен, и меньше всего – в своем увольнении через две недели.

Донеслись отдаленные гудки маневрового паровоза. Он снова зашагал по шпалам. О вагоне думать не хотелось, тем более на него смотреть. В отцепленном вагоне-рефрижераторе, изуродованные до неузнаваемости, лежали тела таких же, как он, солдат, погибших в Чечне. Пока их судьбу в Москве решали бравые генералы, местонахождение вагона держалось в строжайшей тайне. Так им сказал майор перед разводом караула. Но шила в мешке не утаишь. Хлеб вздрогнул – вдоль насыпи медленно шла старуха в сбившемся набок платке, глаза безумные, в руке дорожный чемоданчик. Он схватился за Калаша. Словно его не видя, старуха подошла к вагону, тронула холодный металл.

– Стой! Нельзя сюда!.. – заорал Хлеб, возясь с затвором.

– Сергей Стремоухов, ВДВ, Тульская дивизия, – миролюбиво сказала старуха.

– Какой Стремоухов, какая ди…

– Здравствуй, сынок. – Не сводя глаз с вагона, она поставила на землю чемоданчик, сняла с шеи крестик. – Узнаешь? Валюшин, точно.

– Я вам русским языком говорю.

Старуха, казалось, не слышала.

– А я тебе – вот. – Из бокового кармана мешковатого платья она достала вязаную шапочку. – Чистая шерсть.

Она повернулась к часовому.

– В Грозном его, осколком. В голову. А в шапочке как хорошо, и никакая пуля не возьмет. Померь, я погляжу.

Хлеб попятился.

– Вы это… вы чего?..

Она надела шапочку на себя.

– Не успела передать. Колонна их в Чечню мимо нас шла. Кубинка… может, слышал? Мы с Валентиной, невестой, кричим ему: «Сереженька, Сереженька!», а он, как гусь, только головой вертит. Ну как? – она показала на головной убор. – Я свитер его старый распорола, ему – шапочку, Валюше – жакет.

Она сдернула с головы самовязку и протянула Хлебу:

– Так ты передай.

– Кому?

– Стремоухов Сергей. Из Кубинки призывался.

– Он же… смертью храбрых… – пролепетал часовой.

– Скажешь – мать. Передачи можно, я уже посылала. – Она порылась в карманах. – Вот квитанция… и еще вот…

На землю падали истрепавшиеся бумажки.

– В армии положено, так положено, правильно? А как же, я знаю, у меня и тот сын служил. В армии порядок – первое дело, а как же. Подъем, физкультура, учебные занятия, ну? – Она развернула письмо. – «Дорогая мама, сегодня воскресенье, наконец отоспался я за милую душу…»

Она улыбнулась часовому.

– Не высыпается, молодой еще. Под Новый год командир ему отпуск дал за отличную службу. Мы стол накрыли, сидим, сидим, а он спит и спит. Новый год проспал, плохая примета.

Сержант не успел ничего сказать: по насыпи шла женщина с большой хозяйственной сумкой через плечо. Она остановилась. Взгляд ее, скользнув по часовому и старухе, задержался на вагоне. Женщина с облегчением поставила сумку на шпалы. Хлеб вскинул автомат.

– Секретный объект, не видите?!

– Вижу, сынок. – Она уже разгружала сумку. – У меня, гляди: сыр костромской, колбаса полтавская, хлеб белый, свежий, я его в полотенчик завернула, яйца вкрутую, чтоб не побились, двадцать штук, «Тархуна» десять бутылок, где ты сейчас «Тархун» найдешь, масло хорошее, натовское, три месяца держала… ну, картошечка, конечно, вареная, в мундире, сами почистите, соль вот в коробочке от валидола, огурчики свежие, огурчики малосольные, капуста квашеная, я ее маленько пошинкую с морковочкой и под гнет на два дня, чтоб только сок пустила… а это балычок, сама вымачивала… теперь курево, «Мальборо», Женя мой «Мальборо» просил, двенадцать пачек, больше не достала, и спички вот… спички, не знаю, надо?

Спички его доконали. Все эти слухи о том, что их подразделение бросят в чеченскую мясорубку, вдруг спрессовались в голове в одну пульсирующую точку. Он сорвался с катушек, уже не владея собой:

– Ничего твоему Жене не надо! Какое курево, какая капуста? Мертвый он! Все – мертвые! Штабелями! Родная мама не узнает! А завтра меня… не чеченцы, так свои! Они нашим снайперам знаешь сколько отваливают? Все к чертовой матери друг друга перестреляем!

– Ш-ш-ш. Тебе, сынок, отдохнуть, – она незаметно показала ему бутылку «Столичной», – сразу полегчает. Женя-то мой непьющий, так вы там сами…

– Где, мать? Где «там»?

– Так в вагоне. Посидите, закусите. Ты скажи дураку моему, чтобы он вперед-то не горячился. Мне дружок его написал: «Разминирование – это всегда опасно, особенно в городе. Женя ваш дверь рукой тронул, пять секунд, по инструкции, подождал и первый в квартиру заходит. А они, гады, гранату старого образца привязали, у нее взрывной период не пять, а десять, ну и шарахнуло. Женя еще меня успел оттолкнуть, а сам…»

Она замолчала – к ним приближалась девушка в плаще, ее знобило.

– Як Шабурову. – Девушка как-то странно посмотрела на часового. – Шатурский район, поселок Радовицкий Мох.

– Да что ж это? – выдохнул он.

– Я вот деньги привезла. – В кулаке у нее оказалась пачка газетных вырезок. – Он пишет: «С первого января зарплату увеличат в полтора раза, а пока, сеструха, напряженка. Зато один день службы здесь идет за три, так что вы с матерью не причитайте, через четыре месяца нагряну домой, вся грудь в орденах. А пока, если можешь, подкинь на мелкие расходы, за мной не заржавеет».

– Убери, дурочка.

– Пятьсот тысяч… мало, я понимаю. – Лицо ее сделалось озабоченным. Вдруг она улыбнулась и разорвала пачку пополам. – Миллион… хватит?

Он заиграл желваками, передергивая затвор.

– Проваливай! Ну что вы все на меня уставились? Уходите, а? Милые, хорошие. По-человечески прошу. Нельзя вам тут. Секретный объект, понимаете вы это? Я буду стрелять!

Результат вышел обратный. От страха – не за себя, а что их сейчас прогонят – три женщины заговорили наперебой, лишь бы что-то сказать, лишь бы как-нибудь удержать этот маленький, с трудом ими завоеванный плацдарм. Не слыша друг дружку, они тянулись к часовому, как к Богу, который может повернуть все вспять.

– Сорок три года мне было, когда я Сереженьку родила, – скороговоркой выкладывала старуха. – Слабенький он был. Уже когда подрос, стал заниматься штангой, карате. Закалялся. А пить – никогда не пил…

– В сочельник, – вторила ей другая с отрешенным лицом, – Вике, невесте Жени, приснилось, будто уходит он от нее, пропадает в тумане. А сам улыбается, рукой машет…

– Он как в ОМОН пошел, такой скрытный сделался, – лихорадочно лепетала девушка. – Однажды возвращается в разорванном пуховике. О гвоздь, говорит, зацепил. Да какой же гвоздь, это ножом…

– Ты ему шапочку, скажи – мать…

– Картошку с малосольными огурчиками. То-то порадуется…

– Вот, тут миллион… скажи – от сестры…

Прижатый к вагону, младший сержант Хлеб шевелил побелевшими губами, и вдруг он услышал себя, как он колотит прикладом в железную стенку и не своим голосом хрипит:

– Ребята… вставайте!.. Тут к вам пришли!

Из бесед: О парадоксальности понятий

Маленькие хитрости

Во время грозы я делаюсь больным. Это нельзя назвать страхом, ибо страх подразумевает угрозу, я же с известных пор чувствую себя в безопасности. Но тоска! Разве это мой шкаф играючи поймал молнию своей зеркальной створкой? – то просто доски, груда досок, сколоченных без цели и смысла, шипящий, лающий монстр – шш-шк-аф! А из угла вентиляционная решетка обнажает зубы-гнилушки и среди них золотую фиксу – мушиное брюшко. А может, я тоже – хитиновая скорлупка, высосанная, вышелушенная, неизменная принадлежность пыльного угла? И тогда… тогда никого и ничего нет? Только обманки мертвого пространства, прошитого небесной иглой…

Поставив отточие, я вышел в парк. Гроза миновала, я снова был бодр и весел. Нога увязала в мокром песке. Липы встряхивались, как после дурного сна. Из ветки шиповника вывалился пьяный шмель и тяжело полетел через кусты, не разбирая дороги. В конце аллеи на скамейке сидел мой ровесник, высокий ладный старик с бесцветными глазами на умном подвижном лице и чутким носом – в его облике угадывалась порода. При встрече мы раскланивались, но все не было случая познакомиться. Я приподнял шляпу. Он зазывающе похлопал ладонью по мокрой скамейке, скинул туфель, снял носок в черно-белую шашечку и размашисто протер им сиденье. Второй носок сушился на спинке.

Я сел и, в порядке знакомства, показал ему чистые корочки семи писательских союзов, готовых распахнуть передо мной двери. Его взгляд близоруко задержался на гербовой печати иудо-христиан: вечное перо с обрезанным концом и кружок бумаги в виде облатки. Мой собеседник, оказавшийся бывшим актером, представился Паратовым. Сценический псевдоним, подумал я.

– В прошлом Орел, – усмехнулся он. – Из уральской глубинки. Сибирский, так сказать, размах крыльев.

Иван Петрович оказался не из тех собеседников, у которых на каждую твою фразу заготовлено радостное «А вот я…», – манера, подкупающая своей детской непосредственностью и рождающая образцы диалога двух сумасшедших. Мы сразу нашли близкие темы и даже обнаружили общего знакомого из «Пушкинской лавки» в проезде Художественного. В столицу Иван Петрович наезжал раз в год – «сливки снять», то бишь посмотреть новинки театрального сезона. Я назвал имя модного драматурга, он отмахнулся:

– Баба по воду ходила: сама мокрая, а в ведрах пусто. В наше время как было? Занавес поехал, и ты видишь – усадьба. Тут тебе и кресла с чехлами, и стол дубовый на шесть персон, и диван такой, что сесть приятно, и за окном, натурально, березка как живая, листочки дрожат, ствол со слезой. А там хоть и вовсе глаза закрой, тотчас видно: этот барин, а этот по выговору орловский мужик. А нынешние пьесы? Все голые, как в общей бане, ерошничают, сквернословят, власть им не в масть, анархией объелись, – скука, одним словом, хоть на луну вой, так и ту за ненадобностью отменили. А один, слыхали, какую штуку выкинул? У него герои в мусорных баках живут – чтоб за коммунальные услуги не платить, что ли…

– Модернизм называется.

– Да ты хоть кальсонами назови, лишь бы на жопу налезали.

Иван Петрович разволновался. Суковатая палка, им самим, вероятно, вырезанная, с удобным ложем для большого сустава, буравила песок под косым углом. Глаза при ближайшем рассмотрении оказались подернуты куриной пленкой, сквозь которую сочная зелень лип и до рези синее небо в ошметках туч сливались для него в привычную серую муть.

– Не жалуете вы, Иван Петрович, современный театр. – Я поглядел на часы, проверяя, далеко ли до обеда.

Он пошевелил пальцами босых ног, как бы отгоняя кровь к голове, где шла сосредоточенная работа мысли.

– Я жизнь современную не жалую,  – возразил он. – Я, если хотите, актером стал, чтобы было куда носом зарыться, когда совсем уж тошно делается. У вас, господа, предвыборная компания? Извините, мне на сцену, третий звонок. Газет в рот не беру; извольте представить – Мальволио с газетой! Какие с меня взятки? Закопался я в своей норе – голыми руками не возьмешь.

Я незаметно изучал его профиль. Английский сеттер, красавец. Его забеленный зрачок силился разглядеть безнадзорный день, который двоился в медных пряжках сброшенных на землю туфель.

– Положим, глубоко не закопаетесь.

Он дернул обвислой щекой, подставленной безжалостному небесному софиту.

– Мы давали «Бесприданницу», – заговорил он изменившимся голосом. – В последнем акте, помните, Паратов увозит Ларису за Волгу. На втором спектакле я уехал и не вернулся.

– Не вернулся, – повторил я.

– Финал сыграли без меня, а в день получки кассир против моей фамилии в ведомости написала «утоп».

Мне удалось выведать кое-какие подробности. Первый афронт он получил в детстве из-за своей птичьей фамилии, и хотя ею же он добыл себе славу кулачного бойца, необходимость до конца дней быть самим собой, а именно орлом, доказывая всем и каждому свое превосходство, сидела в нем занозой. И вот не давало ему покоя: все Орлы, по мужской линии, были Иваны Петровичи и Петры Иванычи. А-б-а-б. Не поняли? Ну пес, кусающий себя за хвост. Дурная бесконечность. И что же? Для нас с вами, пожалуй что, и ничего, а он из-за этой чепухи, смешно сказать, не женился. Так и будем, говорит, Петров с Иванами тасовать, как карты в колоде? Вот так. Дальше – больше. В пионеры принимают. Повязали на шеи красные галстуки. «К борьбе за дело Ленина будьте готовы…» Все вскинули руки: «Всегда готовы!» Один Орел не вскинул. Подходят к нему: «Ты чего, Ваня?» Набычился. «Я… не попугай». Пионервожатый давай с него галстук срывать, а тот еще туже затягивается. Кто-то с перепугу в горн гукнул. По шеренге смешки пошли. Но не судил бог Ване героем умереть, алым галстуком задушенным, с именем Ильича на посиневших губах, а повелел ему жить в сомнениях, социальным уродом, не орлом – беспомощным куренком, которому забыли сказать, в какой ощип он попал, а главное – зачем. Откроет он, бывало, газету, а там – «Страна рапортует досрочно…» Слова вроде русские, а до смысла не докопаешься. За пивом пришел. «Давайте купон». – «Купон?» – «Гражданин, очередь задерживаете. Сдайте тару, получите пиво». Это ж какой ум надо иметь, чтобы в таких вавилонах не заблудиться! А ведь остальные с пол-оборота «секут фишку», словно тут и понимать нечего, – ну не обидно?

Иван Петрович рассуждал здраво. Тут одно из двух: или ты с детства мешком ударенный, или все вокруг с пионерским приветом. Элементарная логика указывала на него, Ивана, тем более и взгляды он на себе давно ловил, странные такие взгляды, будто у него на лбу пуговица. Но разве, допуская мысль, что он сумасшедший, он тем самым не доказывал свою нормальность? Оставалось предположить… Согласен, гипотеза смелая, фантастическая в некотором роде гипотеза, однако ж факты, факты! Посмотрите на российскую действительность с ее политиками, обливающими друг друга водой из графина, с ее крестьянами, равнодушными к земле, потому что своей у них сроду не было, посмотрите на расплодившихся Чичиковых, делающих деньги из воздуха, послушайте, какую вокруг несут околесицу, и вы со мной согласитесь: бред! А впрочем, какой же псих признается, что он псих?..

И вот решил мой Иван Петрович бежать. Надел полотняную пару, сшитую с одной примерки какой-то искусницей, спрятал под париком седину, погуще грим на лицо наложил. По уборным прокатился второй звонок. Он встал на стул, открыл заглушку и осторожно, стараясь не испачкать манжеты, засунул красный паспорт в сырую щель. Сердце колотилось, как у лагерника перед побегом. Он снова сел и закрыл глаза, чтобы не встречаться со своим отражением в зеркале. Сегодня надо играть как ни в чем не бывало, а волнение спишут на премьеру. Три звонка. Ну, с богом…

– И ни один дурак не догадался! – прервал я его рассказ радостным восклицанием, помня о счастливой развязке.

– Лариса была явно не прочь, чтобы мы остались за Волгой вдвоем.

Мы посмеялись.

– Это что, – сказал я, потирая затекшую лодыжку. – У меня ведь эта Совдепия тоже вот где сидела, а за границу не пускали, хоть ты тресни. Однажды читаю сборничек – средневековая китайская лирика. Знаете, до слез. Хожу как пьяный, а в голове уже крутится сюжетик. Обложился я литературой и сел за свой роман-подкоп. Два месяца без выходных. «Графа Монтекристо» в некотором роде переплюнул.

– Неужто ушел?

– Ушел, – подтвердил я. – Сказать, какой я выкинул номер? Спрятался под личиной сборщика налогов в провинции Хунан, и даже жена…

Меня перебил звон рельсы, мерный раскатистый звон, приглашавший к обеду. Иван Петрович нашарил ногами туфли и резко встал, не опираясь на палку.

– Потом, потом, – бросил он на ходу, удаляясь пружинистым шагом по тенистой аллее. – Нынче обещали клюквенный кисель!

Я затолкал в карман, где лежала именная табличка за подписью господина Фу, его мокрые носки в шашечку и припустил за ним вдогонку.

Из бесед: Об интуитивном познании

Вверх-вниз

Приглашение было набрано на компьютере. Среди разных шрифтов, с продуманной небрежностью разбросанных по странице, выделялась «древесная лягушка». Сиганув с горки первой фразы – 5 ИЮЛЯ СИДУ ИСПОЛНЯЕТСЯ ПЯТЬ ЛЕТ, взгляд с легким всплеском падал в прохладную голубизну второй – ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ОТМЕЧАЕМ В БАССЕЙНЕ, ЗАХВАТИТЕ КУПАЛЬНИКИ, выбирался на мостик С ПИЦЦЕЙ И ПРОХЛАДИТЕЛЬНЫМИ НАПИТКАМИ, снова срывался вниз, чтобы вписаться в крутой вираж – БУРБОНЫ РАДЫ ВАС ВИДЕТЬ, и с разгону врезался в предупреждение – К СОЖАЛЕНИЮ, ОТЕЦ БУДЕТ ОТСУТСТВОВАТЬ ПО СЛУЖЕБНЫМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ. Сие означало, что Пьер уезжает на поиски работы, на этот раз в Европу, где, по словам агента, должно было точно клюнуть. Клевало уже четвертый год – с тех пор, как его грубо выпихнули из колледжа средней руки. Обычная история: завышенные требования, заниженные оценки и «густой» акцент в придачу. С американской демократией шутки плохи, в конце семестра неучи выставили оценки своему обидчику, и тот вылетел под фанфары. Умная, не нажившая себе в кампусе ни одного врага Патти, говорившая в Нью-Йорке с нью-йоркским, в Чикаго с чикагским акцентом и лишь раз в году, в родном Дублине, позволявшая себе вспомнить, откуда она родом, предупреждала мужа, что он играет с огнем, – нуда троцкиста этим не испугаешь.

В известном смысле без Пьера было проще. Хлопот с двумя детьми, конечно, прибавилось, хотя, если разобраться, помощи от него как от козла молока. Зато никаких трений. И ему спокойнее. Не видеть удачливых коллег, не слышать одних и тех же вопросов, когда всем видом дают понять, что своей откровенностью ты нарушаешь приличия. В прошлый раз счастливчик Маклоски, восходящая звезда, медиевист, на которого гранты сыплются как из рога изобилия, светски поинтересовался делами Пьера, а тот, приняв это за чистую монету, рассыпался перед ним мелким бисером. Маклоски шею себе свернул, ища пути к бегству, и, не вмешайся русская подружка Патти, кончил бы он, как тот немецкий барон, которого молодая жена заговорила до смерти.

К подбору гостей Патти подходила серьезно, считая это искусством сродни составлению гороскопов. Вместе с семьей Раджани она заполучала их приятеля индуса из отдела образования, а за циником Маклоски примчится интриганка Салли Филд, кадровичка, под чью дудку плясал весь кампус. Кто-то, возможно, заподозрит Патти в низменной корысти – и зря. Она придумывала эти сложные пасьянсы из чистого любопытства: сойдется или нет? Скажем, приглашение Д/А – чем не авантюра? Кореец Джанг и полька Агнешка разъехались полтора года назад, по недоразумению, однако коса нашла на камень: вместо того чтобы объясниться, они обменивались через адвокатов грозными письмами, делили все, что можно было поделить, и заводили скоротечные романы, кажется, с одной целью – досадить друг другу. Так как располовинить дочь, ровесницу Сида, они не могли, были отработаны сложные варианты перехода Джой из рук в руки – с явочными квартирами, надежным конвоем и жестким регламентом. Далеко зашло.

Патти равно любила обоих (любовь и равенство для нее синонимы), и было ей видение – Джанг и Агнешка вместе выходят из воды, романтично держась за руки и уворачиваясь от летящих в лицо брызг. А если она начистит ему вывеску? Или он ударом кун-фу свернет ей челюсть? Что ж, с чего-то ведь надо начинать диалог.

Сбор был назначен на час – самое пекло. Воскресная утренняя месса, дело святое. За чертой бассейна, на сетке ограждения, повесили праздничную гирлянду – не столько для приманки своих, сколько для отваживания посторонних; составили к стене под козырьком, дававшим подобие тени, контейнеры со льдом, в котором блаженствовали разные «колы» и «спрайты»; огородили флажками три длинных стола, обернув каждый как игрушку. За среднего американца теперь можно было не волноваться: врожденное уважение к чужой собственности возобладает над естественным желанием поесть на халяву. Шутки шутками, но когда Патти поняла, что исчезнувшие из дома пригласительные открытки, чуть не полсотни, Сид раздал у себя в летней школе, ей стало не до смеха. Шесть гигантских коробок пиццы – это ж на один зуб, если вся эта саранча слетится.

– Надо ставить им на руке штамп, – предложила бойкая соседка, приспосабливая мешок для мусора и стараясь при этом не наступить на маленькую дочь Патти, ползавшую под ногами. – По крайней мере не подъедят дважды.

В час открыли бассейн, и сразу потянулись гости. Семидесятилетняя Фиби, разбитная старушка, которая клеилась к интеллектуальным мужчинам. Она была также неравнодушна к товарищу Троцкому и вместе с Пьером давно искала третьего, чтобы учредить партийную ячейку. Бородатый кукольник с кукольной русской женой, вероятно, вывезенной для коллекции. Улыбающиеся индусы. Смурной Маклоски. На вопрос «Будет ли Салли?» он мрачно отвечал: «Салли будет вечно». На побитой «мазде» подрулила Агнешка. Предоставив Джой полную свободу, она уединилась с молодым африканистом Мгвана, чтобы прочесть ему свой последний эротический опус. Прикатила ироничная Айрис, промывавшая студенческие мозги Диккенсом и Голсуорси («Они хоть умеют ставить знаки препинания»), умница Айрис, жалкий уродец с заплывшим, куда-то вбок уехавшим глазом и перекрученным болезнью маленьким тельцем, утопленным в инвалидном кресле, которое толкал верный Раппопорт. Ожидаемая орава оглоедов свелась к пяти или шести гаврикам (см. вымазанные кетчупом рты и улыбки до ушей на увеличенном фото). Уф!

Соединять несоединимое – Патти чувствовала себя в своей стихии.

В бассейне, где был объявлен короткий перерыв, Сид и Джой, сидя на бортике и болтая ногами в воде, решали, какой возраст лучше. Оба склонялись к тому, что гостей, а значит и подарков, в этом году у них больше, чем в прошлом, а в прошлом было больше, чем в позапрошлом. Если так пойдет, то к концу жизни их дни рождения будет отмечать целый город, весь штат! Дальше мнения разошлись. Джой считала, что пика всеобщей любви человек достигает к 35–40 годам, после чего начинается эрозия. Толком объяснить, что это значит, Джой не могла, но слово было красивое и звучало убедительно. Вот у мамы недавно… гостей – всего ничего, даже папа не пришел. Сид резонно заметил, что его папы сегодня тоже нет, а гостей и подарков навалом.

– Исключение только подтверждает правило, – вспомнила Джой. – Ты что, не знаешь?

– Угу, – кивнул Сид, пуская прицельную струю из водяного пистолета в чей-то нагретый живот. С виду увалень, он был подвижен на футбольном поле, и соперники, переоценив быстроту своих ног, часто оказывались на травяном газоне. – Твой отец с вами не живет?

– Они разъехались, чтобы хорошенько все обдумать.

– А мои родители и вместе не живут, и не разъезжаются, – похвалился Сид.

– Это как? – удивилась Джой.

– Во имя детей надо сохранять видимость отношений.

Джой подумала.

– Не вместе интереснее. Мама виноватая – дает мне поносить ее платья, папа виноватый – повез меня в «Парк чудес». Мы там видели домового, его колдовщица превратила. Он такой несчастный, как изюм, я тебе его когда-то покажу.

– А у нас живет черт.

– Страшный?

Сид оттянул пальцем нижнее веко и скорчил такую гримасу, что Джой отодвинулась.

– Мама знаешь как его боится? Когда папа посылает ее к черту, она запирается в спальне и плачет. У тебя смолы случайно нет?

– Смолы?

– Я смолой пол намажу, он в нее копытом – ааааааа! – а я его по башке палкой – хрясь!

– У меня, кажется, наполняется аппетит, – задумчиво произнесла Джой, – а пиццу мне нельзя, зуб шатается.

– Не свистят и не свистят, – занервничал Сид, увидев, что большая стрелка на башенных часах пошла по новому кругу– Он уже давно гипнотизировал спасателя на вышке, чтобы тот кончал этот дурацкий перерыв, но парень был, наверно, псих, а психи, известное дело, гипнозу не поддаются.

– Тебе молочная фея за зуб сколько дает?

– За передний зуб – доллар, а за сбоку зуб – два.

– Ага, – покивала своим мыслям Джой. – У нее деньги в такой сумочке, радикуль называется, трясешь-трясешь, а оттуда сыпется-сыпется. – Она почесала комариный укус под коленкой. – Смерть – это совсем не страшно, – прибавила она после короткой паузы. – Мальчики становятся привидениями, а девочки – ангелами, я так думаю. Привидения выгоняют на улицу бедных родственников, пока они еще живые, и устраивают в доме судом – ну, ты знаешь. А ангелы…

– Джой? – над сеткой ограждения показался перископ – рыжая голова Агнешки.

– Я здесь, мамочка!

Перископ зафиксировал канареечный купальник и исчез. В следующую секунду раздался свисток, и, как обезьяны с кокосовой пальмы, в воду посыпались тела – с плотиками, мячами, поролоновыми «вермишелями». Обрызганная с ног до головы, Айрис тихо ойкнула в своем инвалидном кресле и беличьим движением закрыла сморщенное личико. Она давно переоделась: две яркие полоски на белом тельце ребенка. К ее ногам подкатился надувной мяч. Она выпростала зажатую между колен тросточку и, смеясь над собственной неуклюжестью, беспорядочными тычками загнала его обратно в бассейн. Эта новая разновидность бейсбола пришлась кому-то по вкусу, и Айрис со своей битой пережила несколько звездных секунд.

Веселье набирало обороты. Фиби, матерая конспираторша, пронесла в термосе контрабанду – водку с тоником. Приложились как будто понемногу, но непьющим индусам хватило и этой капли. Они отплясывали казачка вместе с заводной русской куклой, а ритм задавал Мгвана, оседлавший контейнер с напитками. Маклоски, пьяный если не от водки, то от нежданной свободы (Салли, ау?), уговорил Агнешку прыгнуть с трехметрового трамплина к нему в объятья: поймать не поймал, но избежал тяжелых увечий. Всех ублажив, со всеми пошептавшись, Патти порхала от стола к столу, успевая затыкать рот своему кукушонку кусками пиццы. Вот, у меня все тип-топ, а у вас?

Как это случается, приблудился посторонний – человек-гора, покрытый буйной растительностью. Он мгновенно примечал, если кто-то хотел пить, и к удовольствию общества проделывал один и тот же трюк: сковырнув ногтем железную пробку, опрокидывал бутылку в высокий стакан и держал ее вертикально, пока закипающая вода на глазах устремлялась вверх, грозя выплеснуться через край, но выныривала этикетка, потом горлышко, и пенный шар, поколебавшись над столом, неохотно возвращался в пластмассовые берега. Атлант сидел, подпирая ляжками стол, не балагурил, не лез в солисты, зато ловко отлавливал зазевавшегося сорванца и тискал его, визжащего, в своих ручищах. Может, это отец одного из дружков Сида? Скорее всего. М-да, экземпляр. А ведь он, кажется, сказал свое имя. Рэнди? Сидни?

Джанг приехал в числе последних. Он приложился щекой к разгоряченной щеке Патти, поставил сувенирный пакет с подарком среди таких же пакетов, выстроившихся парадной шеренгой на плацу, и пошел искать дочь. Протолкаться в бассейне было не легче, чем на 42-й улице в Нью-Йорке в час пик. С извинениями переступив через чьи-то ноги, он мысленно наметил кратчайший путь к воде, но в этот момент рыжая голова оторвалась от загорелого мужского плеча и не то позвала, не то счастливо выдохнула:

– Джанг?..

Он никак не ожидал увидеть здесь жену в пляжно-дву-смысленном сочетании с просвещенным коллегой. Поступил он при этом так: опустился на корточки, подобрал камешек и пустил его по дуге – точнехонько в ложбинку между ключицами. Но Агнешка села, и камешек перекочевал в более интересное местечко.

– Бороду отращиваешь?

– Бритва сломалась.

Она спокойно выудила камешек и зажала в кулаке. Подурнела, подумал он. Похудел, подумала она. Солнце било ей в лицо, и она закрылась ладонью, разглядывая мужа сквозь пальцы, как в детской игре.

– Ку-ку, – сказал он.

– Ку-ку, – усмехнулась она.

Маклоски в выпендрежных шортах с эмблемой Йеля решил напомнить о себе:

– Ну, как там наши дела с книгой?

Сучонок. Небось знает, что рукопись застряла в издательстве, так же как Джанг знает, что без книги не видать ему пятилетнего контракта, как своих ушей. Сейчас начнет давать «советики». Дешевая мудрость айви-лиговского сноба в четвертом поколении.

– Будут печатать, – соврал Джанг с удивившей его самого легкостью.

– Вот как? Что ж, поздравляю, – Маклоски поджал губы, как обиженный ребенок.

– Где там наша коза? – спросила Агнешка.

– Вон она. – Джанг помахал рукой дочке, скакавшей под водопадом. Агнешка подтянула острые колени к подбородку– угловатый подросток с облупившимся носом. – А ты почему не купаешься?

– Мне нельзя, – она сказала это так, словно Маклоски был пустым местом. – А ты иди.

Только сейчас он увидел, что за ними наблюдает добрых три десятка глаз. Все семейство Раджани – одна лучезарная улыбка. Раздухарившаяся Фиби, которая ухитрялась и здесь прикладываться к термосу. Русско-американская пара, воссоединенная обрядом крещения. Кадровичка Салли Филд, за опоздание брошенная в воду в одежде. Повизгивавшая Айрис, которую верный Раппопорт окунал, держа на вытянутых руках. Знакомые и незнакомые – все радостно махали им, зазывая в эту купель всеобщей любви и братства. А поверх голов, в раскаленном мареве, витала тонкая усмешка отца перманентной революции.

– Да, Патти – это голова, – сказал он, думая о своем, но Агнешка его поняла.

– Три головы. Она ведь Дракон, забыл?

– Ну да, а я – Свинья, ты это хотела сказать?

– Я хотела сказать, что если у тебя на вечер нет других планов, то мы можем втроем поужинать в «Энчиладос».

Джанг поднялся с корточек. В глазах сладко защипало, но он, слава богу, был в темных очках. На всякий случай он отвернулся к бассейну и, как бы взвешивая ее предложение, сказал:

– Надо подумать.

– Подумай, подумай.

– Увидимся, – бросил он нахохлившемуся Маклоски и зашагал к воде.

Джой в окружении детей и взрослых взбиралась по винтовой лестнице на «самую большую в городе» горку, чтобы съехать на чем придется по петляющему скользкому желобу. Джанг поднырнул под заградительные поплавки, с тем чтобы подхватить дочь, когда она топориком уйдет под воду. Вот тебе и трусиха. То калачом не заманишь, а то «где наша не пропадала!». Какой-то здоровяк рядом, и на том спасибо. Хорошенькая, глаз не оторвать. Ножки точеные. Вообще фигурка – хоть сейчас на обложку. Джанг улыбнулся, вспомнив опасения отца, что внучка окажется толстухой. Видел бы он эту козочку!

А Джой уже стояла наверху, тонкая свечечка, и пойти на попятный было для нее еще страшней, чем нырнуть в эту бездонную воронку. Джанг напрягся. Он мысленно летел по коварной трубе, она и он – одно тело, которое крутило как щепку, швыряло от борта к борту – где верх, где низ? – ни зацепиться, ни притормозить – бешеная скорость и «ой, мамочка» где-то в горле. Джанг вытянул вперед руки. На него неслось пушечное ядро – гора мышц, мохнатые плечи – Рэнди? Сидни? – еще одно удивление, которое жизнь припасла для него напоследок.

Из бесед: О всеобщей гармонии

Он вздрогнул и обернулся.

Никого.

(Всем святым заклинаю, именем сына твоего, сделавшего здесь свой первый вздох, помоги…)

И его имя. Одно из многих. То, где слышится протяжный освист ветра, от которого вздрагивают земные ущелья.

Но это не был ветер с его фальшивым надрывом. Голос был человеческий. Женский.

Женщина? Здесь?

Хотя…

Это случилось восемь лет назад. У них были куртки на меху и по три пары рукавиц, но все равно обморозились. Особенно досталось той, в желтых ботинках. Она переминалась с ноги на ногу, и фотографировавший несколько раз недовольно выкрикнул ее имя: Юнко. Вот ведь застряло, а имя другой, что когда-то священнодействовала, зарывая в снег тряпичную куколку, это имя не удержалось в памяти, как не удержалась она сама во время спуска. Ее тело погребли на Южном седле, навалили кособокую пирамиду из камней – торопились вниз, стоит ли осуждать? – даже орел остерегается забираться так высоко.

(…не то я не знаю, что с собой сделаю!)

И тогда

(неплотно прикрытая дверь нитка света скрюченная фигурка на земляном полу завернувшийся подол домотканого платья нога с венозной жилкой слабый запах дрожжевого теста)

он увидел ту, что ждала его, застыв в неудобной позе. Она ползла к дверям, когда последние силы оставили ее.

– Где ты? – вырвалось у Тео.

Его слова передразнило эхо.

Последняя вылазка отняла у него столько сил, что от одной мысли о новых скитаниях ему стало не по себе. Из какой дали донеслась эта мольба? Никогда нельзя было сказать наверняка. В прошлый раз он натер такие мозоли, что хироподист в Салониках потребовал двойную плату. На обратном пути он приобрел у крестьянки тибетские катанки, – надолго ли их хватит. А что если голос был из бездны времен?..

(Если ты есть, не оставь рабу твою!)

Тео плотнее закутался в одеяло из свалявшейся верблюжьей шерсти, но озноб не проходил. Он уже знал, высший приговор произнесен и обжалованью не подлежит, ибо нет судьи выше него, а все же медлил, – так медлит смертный заглянуть в свинцовые воды Леты. Окрест теснились вершины, ловя зазубренными выступами кольца проплывающих облаков. Тео мог часами следить за этой охотой. Она напоминала ему игру в серсо, некогда увиденную там, внизу. Но сейчас взгляд его равнодушно скользнул по снежным гребням и остановился на едва различимой точке у подошвы горы. Монастырь Ронгбук. Улыбка пробежала по его лицу. Вместо гонга буддисты подвесили на веревке пустой кислородный баллон, брошенный первой английской экспедицией, и с тех пор жители окрестных деревень всегда знают, когда монахи расходятся по своим кельям.

(Ом мани падмэ хум.)

Он закрыл глаза и задержал дыхание. Благоговейная тишина установилась вокруг. Истаяли облака, как мыльная пена. Полилось голубоватое свечение.

Вот и всё. К чему лукавить, ты ведь искал предлог сойти вниз, лишний раз убедиться, как вскружила им головы эта сладкая отрава – свобода. Ты, сознайся, для того и придумал весь этот маскарад, с ними иначе нельзя: коли создал их по своему образу и подобию, явись им в образе, сохраняй подобие. Ты был давно готов, вот только не знал когда. Этого даже тебе не дано знать, ибо в начале было Слово, и Слово утвердило естественный ход вещей, а значит, быть посему.

Тео начал спускаться.

Отстучал деревянный молоток в двери и ставни домов. Оттрубил шофар – длинный изогнутый рог. И пришел день, которого они давно ждали. День сотворения Адама из глины. День отпущения Иосифа из темницы. День, когда Моисей вырвал у фараона согласие вывести свой народ из египетского плена. Мать поставила на стол халу в виде лестницы, по которой их молитвы поднимутся к Создателю. В этот раз непременно дойдут, ведь уходящий год выдался – тяжелее, кажется, не бывает. Скончалась свекровь, встретив смерть как освобождение для себя и близких. Не переставая болела младшая дочь. Падали овцы в отаре, и уже поговаривали об эпидемии.Смутное время – ночное. Так ведь и жизнь не с ночи ли зарождалась? «И был вечер, и было утро: день первый». Жди, стало быть, утра.Отец тем временем зажег свечу, и пламя заплясало в чаше с вином.– Господи, приклони небеса свои и сойди! Спаси нас от врагов наших, от завистников. Да будут дети наши, как разросшиеся растения. Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом. Да плодятся овцы наши тысячами и тьмами. Блажен народ, у которого Господь есть Бог!Четыре застывшие фигуры.– Аминь, – закончил отец, за ним и остальные, отламывая по кусочку от халы.В этот день много таких хлебных крох было брошено в реку, чтобы шли они на дно, и вместе с ними – грехи человеческие. Забыла ли эта семья бросить в быстрые воды свою лепту, или не такие были их грехи, чтобы кануть бесследно, а только не внял Господь их молитвам.Или не услышал.

И вновь он оказался не готов к тому, что увидел. Тропа – на их языке «классический маршрут» – сбегала к подножию, лавируя среди консервных банок, клочьев брезента, отработанных зажигалок и газовых баллончиков, рваных носков, шарфов, обрывков веревки и даже целых палаток. Он поднял банку порошкового лимонада. Рядом валялись недоеденные сардины, вытекшее масло застыло «Сагарматхой именовали ее непальцы, говорил сам с собой Тео. Для жителей Тибета она была Джомолунгмой. Для европейцев – Эверестом. А еще слыла Святой горой…» «…и обителью богов, да-да, напрасно ты морщишься, как от зубной боли»,  – напомнил ему автор, этот выскочка, который мнит себя ведающим промысел Господень. желеобразной запятой. Позже ему попался на глаза примус с дырой, зиявшей на месте ацетиленовой горелки. Он поймал себя на том, что раздражение его сродни старческому брюзжанию, и усмехнулся. «Дети. Для вас свобода – это когда развязаны руки. Не опьянели еще? Не захлебнулись?» Он продолжал путь вниз, стараясь не глядеть под ноги.Аммонитянина звали Иаков. Настоящее имя у него было другое, но природная хромота сослужила ему плохую службу, и хотя он никогда не боролся с ангелом Господним, кличка пристала. Иаков пастушествовал. Злословили, будто не одна овца в отаре охромела, видя перед собой колченогого, да только чего не наплетут старухи в Вифлееме!Гита пошла за Иакова, не дождавшись настоящего жениха. Она родила ему двух девочек. Старшей, Иезавели, шел четырнадцатый. У нее были материнские жесткие волосы и ее же глаза – черные, неподвижные. В остальном она повторила отца. Иезавель молча доила по утрам овец, молча обносила молоком покупателей и, бывало, к полудню возвращалась, так и не проронив ни единого словечка. Когда ей было шесть, случилось по их улице проходить точильщику. Он остановился возле дома аптекаря и стал предлагать детям тянучки. В суматохе Иезавель стащила кухонный тесак. Зачем – ответа от нее так и не добились.У Гиты хватало забот с Голдой, чтобы не лезть в душу к старшей дочери. То, что она услышала за три дня до Йом Киппура, было так же весело, как улыбка, приросшая к лицу покойника.

По краю морены тянулась цепочка следов, кое-где попадались кучки помета с непереваренными остатками крыс. Йети! Помет был совсем свежий. Огибая скалу, Тео оступился и едва не сшиб дуреху. Это была крупная самка с тяжелым брюхом в серой, словно расчесанной на пробор шерсти. Обезьяна придерживала отвислые груди и таращилась на Тео. Придя в себя, йети упала на четвереньки и с резким свистом метнулась вверх по склону. Вот вам и снежный человек, подумал Тео. И почему, спрашивается, это безобидное существо должно быть предвестником смерти? Болела лодыжка. Он подвернул ногу, и теперь взгляд его был прикован к тропе.(она еще молода тридцать от силы тридцать четыре полные икры широкие слегка повернутые внутрь ступни второй ребенок достался ей большой ценой отслоение сетчатки правый глаз бликует линза младшая не отпускает ее ни на шаг держится за подол как собачонка у малышки скрытый очаг в легком но умрет она от другого волчанка страшная болезнь впрочем до этого еще далеко так в чем же дело) Воздух уплотнялся, и Тео жадно вдыхал его, будто хотел надышаться впрок.(муж ее похож на сирийца ухватистые руки такие обычно у безногих хромоногий вот оно что все думают это у него от природы так он им представил когда-то придя из чужих краев из Эс-Сувейды вот откуда Сирия а на самом деле его годовалого уронил захмелевший отец вынеся сонного на обозрение такой же хмельной братии держись пастух подальше от Черной балки после второго падения тебе не подняться да но ей-то сие неведомо так откуда спрашивается это отчаяние)

Гималайские тераи. Березки вперемежку с банановыми деревьями. Предгорья встретили его духотой и малярийными комарами. Городок, через который лежал путь, валялся в полуденной пыли. Улочки вымерли. Тем неожиданней зазвучал бубен-каньзяри, и прямо на Тео выплыли два свадебных паланкина. Одутловатый жених вытирал пот рукавом рубахи, размазывая по щекам цветную пудру. Тео пропустил паланкины и свернул в боковую улочку, где жил Пемба. Еще издали он заслышал перезвон колокольчиков и мерные удары гонга. Вращалось молитвенное колесо, а это могло означать одно из трех: рождение, смерть или молитву. И даже праздный гуляка, идя мимо, бормотал: «Ом мани падмэ хум…» Тео подождал, пока старый шерпа кончит молиться, и вошел в дом. Анг Ламу, жена хозяина, проводила его наверх. Горел очаг, сложенный из каменных плит. Сквозь чад он не сразу разглядел сидящих за столом.– Ешь, – подбадривал Пемба младшего внука. – Ешь, если хочешь вырасти большим и сильным. Будешь ходить на Гору, через которую не может перелететь ни одна птица.В еду, для жизненной крепости, замешивалась кровь яка. Сама животина маялась в хлеву под ними, отгоняя докучливых мух от свежего надреза на шее.– Далеко ли на этот раз? – Шерпа долил горячей воды в рисовое пиво и шумно втянул горчащую брагу через бамбуковую соломинку.(«Не наливай так много, не унесешь». Без ответа. «Вернешься – будем печь хлеб. Ты меня слышишь?» Кивок. Босые ноги ступают по горбатому проулку. Подол зацепился за куст шиповника, хрустнула ветка, сломавшись в суставе, молоко плеснуло через край. Поскрипывает коромысло в ведерных уключинах. Зевок калитки. Мужской голос: «Ты, Иезавель?») (ИЕЗАВЕЛЬ)– А я больше не ходок. Весной собрался было через перевал за солью и назад вернулся. Врачи говорят «полуартрит». – Шерпа втянул теплое пиво и, зажмурившись, проглотил. – Поживем еще!Анг Ламу поставила перед Тео миску с мо-мо. Он не любил эти переперченные разваренные пельмени, но смирился перед неизбежным. А хозяйка уже закладывала новую порцию.– Она у меня на все руки, – светился Пемба. – Клад, а не жена. Боюсь даже: утром проснусь, а под подушкой орех бетеля.Чтобы доставить хозяину удовольствие, Тео сделал вид, что не понял.– Очень просто. Положила под подушку орех – развод! А я что сделал? – Пемба победоносно посмотрел на жену, но взгляд его выстрелил вхолостую. – Сплю без подушки!(все дело в Иезавели старшей дочери магнолиевая роща в глубине дом из белого известняка и олеандры спускающиеся к реке террасами почему-то в роще не поют птицы она боится пройти эти двести шагов до увитого плющом крыльца почему же идет что ее толкает)

Он шел в Катманду, преодолевая подъемы и спуски, переходя речушки через шаткие мостки, оставляя позади апельсиновые сады и ламаистские часовни, распластанных на отмелях черепах и белых цапель, выбирающих клещей из шерсти косматых буйволов, а также нищету и дикость этих деревень, где матери кормят грудью шестилетних детей в надежде больше не забеременеть, а их мужья закапывают под порогом лошадиные черепа, дабы отвратить от дома злых духов. Позади оставались смердящие туши священных коров, укушенных священными змеями, и разжиревшие от падали шакалы, визжащие от бессонницы. Тянулись кукурузные поля, брели паломники, чтобы прикоснуться к камням опустевшего дворца далай-ламы. Устало, тупо ползло время, как деревянный лемех на джутовой плантации в Ту-куче, как траурная процессия в Бенаресе, где берега посерели от золы и пепла. (что ее толкает) А впереди Катманду, выборы богини Кумари из пятилетних девочек – красотки, счастливицы, которая проживет в холе и неге до первых месячных, после чего ее выбросят из дворца, и ни один мужчина не осмелится познать ее под страхом смерти. И будут надрываться барабаны и дудки, и будет валом валить народ, мужчины в узких брючках, с шапочкой топи на голове, и женщины в шерстяных платках через плечо, с звенящими браслетами на запястьях, и кого-то непременно затопчут в давке, не без этого, зато праздник наберет силу, будет что целый год вспоминать.Тео часто оборачивался на Сагарматху – жемчужину в гималайской короне. Переправившись через Кали-Гандак, он последний раз приласкал ее взглядом. Отсюда величайшая вершина казалась ледяной горкой вроде тех, какие строила когда-то европейская знать для зимних увеселений.Он не успел заметить, как пробежал месяц. Если бы он мог так бежать! Ему попалась на глаза газета. ИСЛАМАБАД БРЯЦАЕТ ОРУЖИЕМ. ПРОВОКАЦИИ НА ЗАПАДНОЙ ГРАНИЦЕ. Выход к пустыне отрезан, подумал Тео, но можно взять севернее, выйти ближе к Лахору, а потом…

В Палестине шли дожди, второй месяц дождей. – А потом?Иезавель молчала.– Что было потом, я тебя спрашиваю? – повторила свой вопрос мать.– Он взял меня вот здесь и спросил, нравится ли мне это.Гита тихо осела.– Он сказал, что подарит мне серебряное колечко, если я тебе ничего не скажу.Взгляд Гиты упал на узелок – откуда он здесь? – ах да…– Вот лепешки и сыр, снеси отцу.Когда дверь за дочерью закрылась, Гита хотела встать, но почувствовала, что проваливается в черную дыру.

Иногда Тео подвозили крестьяне. Когда кривой чамар-кожевник показал ему на свободное место в подводе, он заколебался, прежде чем сесть на окраешек. Кожа дубилась мочой, и от запаха некуда было деться, благо сел он с наветренной стороны. Словоохотливый возница за два часа тряски по разбитой дороге рассказал все о нынешней своей жизни, а заодно и о прошлых. Происходил он из суеверов. Его девяностолетняя бабка перед смертью велела перенести себя в хлев и даже в забытьи цепко держалась за коровий хвост – так на хвосте и въехала в рай. Женщин окривевший на один глаз кожевник ругал на все корки, но вот он начал описывать, как неверную жену муж побил палкой, и его разбойничье лицо вдруг сделалось благостным. О заварушке на границе он, как ни странно, помалкивал, а между тем войной пахло не меньше, чем мочой в подводе. Газеты переменили тон на истерический. Официально признавались жертвы, и немалые. Объявили дополнительную мобилизацию. Ожидались военные поставки из некой «дружественной страны». …Тео протянул монету за проезд, да так и замер с протянутой рукой. Он стоял на открытом месте, подле гигантского дерева, а перед ним сидел на земле смуглый до синеватого отлива старик – худющий, в одной набедренной повязке, с самшитовой палкой между колен. Тео стоял в недоумении. Когда он соскочил с подводы? И откуда взялся этот нищий гимнософист, улыбающийся ему тремя гнилыми зубами? Падший ангел. Как это было, ну-ка?..

Голда капризничала, в доме ералаш, муж пропадает неизвестно где. У Гиты не шел из головы сон – под пятницу, сбывчивый, – за что ни возьмется, все из рук валится. Ну вот! Раздавила пластмассовую игрушку. Голда в рев, а она кричит, нечего, мол, разбрасывать свои вещи, все словно сговорились свести ее в могилу. Спохватилась: кричу, будто мне на живот, как кукле, надавили, а девочка, бедная, зашлась, горюшко ты горькое, ну всё, успокойся, расскажу тебе сказку. Она берет дочь на колени и начинает: – Жили-были сестры. Одна работящая, все по дому делает, и такая аккуратная, ни соринки после себя, а другая неряха. Возвращаются они домой, впереди два ангела летят. У доброго ангела улыбка ласковая, а злой откроет рот с зубами-гнилушками – мороз по коже. Сестры на крыльцо взошли, ангелы шасть в дом. Смотрят – комнаты не прибраны, игрушки валяются, а уж чтобы стол был накрыт и свечки зажжены, об этом и говорить нечего. Сразу видно, не готовы здесь к встрече красавицы Субботы. Обрадовался злой ангел: «Пускай всегда у них так будет. Не видать им праздника как своих ушей!» И добрый ангел, как ни горько ему было это слышать, сказал «аминь». Стыдно стало неряхе перед сестрой, всю неделю она дом в порядок приводила. А в пятницу за ними опять ангелы увязались. Глядят – все блестит, стол накрыт, хоть гостей созывай. Нахмурился злой ангел, а добрый смеется: «Пусть будут у вас, сестрички, все дни в году, как эта светлая Суббота!» И злой ангел пробурчал «аминь». – А к нам они прилетят? – испугалась Голда.– А как же.– Они сейчас, наверно, ужинают.– Значит, после ужина и прилетят. Голда спрыгнула с колен:– Мамочка, ты подержи дверь, я быстро-быстро!

– Я не просил у тебя денег, прохожий. Тео поспешно убрал руку.– Если ты ищешь мирских радостей, насладись тенью этого дерева. Если себя ищешь – сядь и запасись терпением. А если…Неподалеку ахнул взрыв, и конца фразы Тео не расслышал.– Что это?Нагой философ с улыбкой повел плечами. Над лесом, шагах в пятистах, взвилась ракета с зеленым хвостом, и сразу бухнула пушка. Запахло гарью. Вдруг рвануло совсем рядом, даже воздух подался. За лесом проходила граница. Тео сел на землю. А куда ему было идти?– Так бы сразу, – сверкнул гнилушками голый.– Ты не боишься канонады?– Можно ли бояться того, чего не слышишь?– Не хочешь слышать, – уточнил Тео.– Не слышишь, – повторил старик.Помолчали.– Час, вечность, какая разница?Тео спросил, есть ли у него жена, дети. Зачем, был ему ответ, разве может человек дать человеку то, что во власти одного Творца?– Твоя мать, вероятно, рассуждала иначе.– Моя мать не рассуждала, в этом ее ошибка.– Где бы ты был, философ, не сделай она этой ошибки?– Посмотри! – Старик ткнул палкой влево, где круглилась горушка, лишенная растительности. Тео показалось, что там происходит какое-то движение. – Видишь? Эта земля бесплодна, но разве солнце обходит ее теплом?Из-за лысой горы открыли минометный огонь. Сейчас ответят, подумал Тео. До горы было рукой подать.– Ты никого не любил? – неожиданно для себя спросил он.– Я люблю истину. Она одна не злоупотребит моей любовью.– Ты знаешь истину? – удивился Тео.Старик налег подбородком на свою палку, проникая взглядом за окоем, словно там лежала разгадка бытия.– Я люблю единственное, что мне непонятно в этом мире, – усмехнулся он. – Все прочее слишком тривиально.– Там гибнут люди, – Тео повел головой в сторону леса. – Кто-то еще жив и нуждается в помощи. Ты ему не поможешь, философ?– Сострадание. Ты веришь, что это кому-нибудь нужно?Тео не отвечал. Он думал о том, что в этой набожной стране, где всякая тварь почитается священной, подкармливают даже мух и клопов, а рядом пария умирает от голода.– Я напомню тебе, чужеземец, историю, которую ты мог слышать в детстве. Скорпион упал в реку и стал тонуть. Мимо плыла выдра, и он взмолился, чтобы она вынесла его на берег. «Но ведь ты меня укусишь», – возразила выдра. «Никогда!» – крикнул скорпион, барахтаясь из последних сил. И выдра, поверив, подставила ему спину. Конец ты помнишь? Скорпион все-таки ужалил выдру, и они оба утонули. – Но кто сказал, что человек скорпион?– А кто сказал, что он выдра?От близких взрывов дрожала земля.– Значит, если кто-то тонет, ты не вытащишь его на берег?Старик подставил серую как грифель безволосую грудь заходящему солнцу.– Я не умею плавать.Тео встал, хотя ступни у него горели.– Ты уходишь?– Да.Старик снова показал свои три зуба. Улыбался он так же охотно, как пророчествовал.– Это дерево называется рамасал, прохожий.Тео пришлось запрокинуть голову, чтобы увидеть макушку исполина, увенчанную белым чудом.– Цветок этот распускается раз в восемьдесят лет. Что бы ни происходило. Истина безразлична к страстям человеческим. Для нее нет правых и виноватых.Тео сделал шаг в сторону леса.– Все-таки уходишь?– Да.– Я понял, ты ищешь не радостей земных и не самого себя. Ты ищешь смерти, прохожий. Но за ней не надо никуда ходить, она сама найдет тебя в назначенное время.Тео уже не слышал. Какая-то сила увлекала его вперед, навстречу пушечной пальбе. Он почти достиг леса, когда сзади рвануло. Тео сделал над собой усилие, чтобы не обернуться.

В темноте Гита налетела на кого-то и вскрикнула от испуга. – Тише, красавица.Она узнала голос Велвла. Сделала шаг в сторону, он тоже. Рано или поздно это должно было произойти.– Что тебе от меня нужно?– Почему твоя дочь перестала носить молоко?– Она… болеет.– Ай-ай, какая жалость.– Пропусти!– Чтобы завтра все было по-старому, ты меня поняла?– Больно!– Не слышу ответа.Гита резко села на постели. Какой ужасный сон. Завтра. Как в ухо выстрелил. Над рекой рассветный туман просвечивал, как кисея. Иезавель крепко спала. Голда, страдавшая от гайморита, дышала, как неисправный насос. Надо посоветоваться с Иаковом, решила Гита. Но что он может сделать? Велвл держит в страхе всю округу. Этот негодяй ни перед чем не остановится. И все-то ему сходит с рук. Разве не шептались люди по поводу внезапной смерти его отца, здоровяка, каких поискать? А эта темная история с утонувшим Герш-Бером, лавочником, которому Велвл задолжал кругленькую сумму! Полиция арестовала его по подозрению в убийстве, а наутро он уже разгуливал на свободе, руки в карманы, наводя ужас даже на цепных собак. Откупился, ясное дело. Сколько может «болеть» Иезавель? День, три, а дальше? Не успеет ведро скрипнуть за калиткой, как ему тотчас донесут. У него соглядатаев больше, чем овец у них в отаре. Все-таки сходить к Иакову. Ум хорошо, а два лучше.Не зажигая света, она оделась, расчесала наскоро волосы и выскользнула во двор.

У Тео не шел из головы вчерашний день. Еще не рассвело, когда поселок племени мари вспыхнул с четырех сторон. Метавшихся жителей косили из автоматов. Не всех. Главных бунтовщиков отловили. Их расставили фигурно и, прежде чем облить керосином, отрезали им языки. Ушли так же тихо, как пришли. Напоследок хорошо выбритый мужчина, руководивший операцией, распорядился отдать языки собакам, чтобы добро не пропадало. Единственный приказ, оставшийся невыполненным. В поселке не осталось собак.

На исходе второго месяца Тео перевалил хребет Тобакакар и вышел к пересохшему руслу. Впереди забелели дома-времянки. Это был гарнизонный городок из тех, что прилепляются к мирному селению и сосут его, пока от него не останется пять-шесть дворов, и не то дворы эти со временем начинают смахивать на казармы, не то сам гарнизон опрощается, принимаясь уставом бить жирных мух и ходить с гранатометами на диких уток. На воинском плацу, заросшем васильками, его поманил к себе щуплый лейтенантик с велосипедом. – Купишь? – Он назвал цену.– У меня нет столько, да и зачем мне велосипед.Лейтенант поскреб подбородок и выругался:– Седьмой, ети его мать!Тео не понял.– Вот! – тот брезгливо оттолкнул от себя руль, не забыв придержать другой верхнюю раму. – Куда я теперь с ним?Оказалось, командир их пехотного дивизиона приторговывал велосипедами. Полевые занятия он сворачивал пораньше, чтобы до обеда успеть к прилавку. Неявка в магазин офицерского состава расценивалась как уклонение от воинской службы. И ведь что удумал! Каждый месяц «новая модель»: то звоночек не слева, а справа, то ниппель на насосе поменяет. А ты выкладывай свои кровные! «Если моя жена на платье брошку нацепила, так у меня теперь новая жена, да?» Лейтенант растер плевок каблуком сапога, сел на велосипед, злобно крутанул педали. Цепь, сделав пол-оборота, соплей повисла на шестерне.Тео даже не улыбнулся. Он разучился улыбаться, как перестал чему-либо удивляться после того утра в доме приютившей его Нусрат. Она вышла во двор развесить белье и уронила таз: ее сын, не ночевавший дома, стоял перед воротами с черной повязкой на глазах. Он не плакал, шок притупил чувство боли. Это было предупреждение его отцу, иноверцу, а чтобы тот не сомневался в «чистоте» намерений, операцию произвел профессиональный хирург. («Больно?» «Нет». «А сейчас?» «Нет». «А если я…» «БОЛЬНО!»)

Древняя Бактрия. Шалея от собственного изобилия, путаясь в языках и наречиях, крича и не слыша, гулял восточный базар. Потерявший правую руку афганец, лаская левой, как женское бедро, ствол своего трофейного «Калашникова», торговался до хрипоты; черный ассириец с неожиданно высоким бабьим голосом тыкал проходящим в глаза жирные пальцы в перстнях; турок в шлепанцах грозил кому-то кальяном, походившим на кривую саблю; о красотах Регистана и его нежных, как хурма, ценах пел красавец с бородой морковного цвета, выкрашенной соком лавзони; из чайханы долетали не то проклятья, не то ликования игроков в зернь. Посреди текущих нечистот и хрустящих под ногами арбузных корок христарадничали, бахвалились, ударяли по рукам. А недавно на этой площади по ложному доносу расстреляли купца таджика за связь с моджахедами. Дешево стоила смерть в этих краях, дешевле любого товара. Тео разглядывал золотую парчу, не слыша, что говорил ему торговец.(«Больно?» – «Нет».  – «А сейчас?» – «Нет».  – «А если я…» – «БОЛЬНО!») «Сейчас» успело превратиться в прошлогодний снег, а к цели он мало продвинулся, и еще меньше – к разгадке. Но, может, все еще обойдется?

Танкисты спасались от жары в тени чахлого дерева. Вокруг танка крутилась ребятня – раздавали стреляные гильзы. Какой-то оборвыш юркнул в открытый люк. Так, подумал заряжающий, белобрысый паренек, пошли глюки. В самом деле, через минуту оборвыш уже выменивал гильзы на сломанную саперную лопатку. А через полчаса колонна ушла дальше – без одного танка, взорвавшегося на первом же ухабе под улюлюканье мальчишек. В другой раз Тео видел, как боевики отбили машину с фуражом. Водителю повезло, он погиб сразу, а его напарнику надрезали в пояснице кожу и задрали вверх, как рубаху. Трудно поверить, но после этого он прошел больше километра. Обнаружившего его москвича-сверхсрочника, который насмотрелся всякого, два дня выворачивало наизнанку.

(Но кто сказал, что человек скорпион?)

Голда смутно помнила, что ей рассказывали об Иуде Маккавее, но великолепная минора, горящая в разграбленном храме, поразила ее воображение. И вот сегодня ей разрешат зажечь последнюю свечу! Из кухни вкусно пахло картофельными латками. Отчего мама такая грустная? Это все Иезавель. От нее одни неприятности. Отрублю-ка я ей голову, вот что… как этот, на «О», царской дочери Юдифи… или наоборот? Надо папу спросить. А пока Голда решила запустить волчок: выпадет «нан» – голова с плеч! Крутила и так и этак, но если не везет, так не везет. «На то и лихо, чтобы не лежать тихо». Мама знает, что говорит.

Солнце в спину – как дуло автомата. Армейские грузовики спешили доставить свой скоропортящийся груз в цинковых ящиках к очередному самолету. По этим грузовикам Тео без труда определял направление: север. Газни – Ташкент. Он видел их концерт в полевом лазарете. Все, что ходило, ковыляло и ползало, выбралось на полянку. Эстраду обеспечили бронетранспортеры, поставленные кольцом на случай атаки боевиков. Лохматые парни запели: «Как прекрасен этот мир, посмотри!» – и у скуластого литовца потекли слезы из незрячих глаз. После каждого номера им кричали «еще!» и хлопали, если было чем.

Иаков молча выслушал жену. Он заметил отбившегося ягненка и предупредил его гортанным криком. Чужак. Своих он метил, и держались они купно. – Я поговорю с ним, – сказал он угрюмо.– Ты плохо знаешь Велвла, он…– Я с ним поговорю, – повторил Иаков.Тема была исчерпана.

Гиришк стоит на правом берегу Гельменда. В разрушенной крепости с сохранившимися барбетами для допотопных пушек и давно высохшим рвом были устроены советские казармы. В ангаре стояли боевые вертолеты. На стрельбище хлопали одиночные и автоматные. За чертой крепости высилась гробница Ахмед-шаха – восьмиугольник из фарфоровых плиток, золоченый свод, минареты. Обойдя его, Тео постучал в двухэтажный особняк из сырцового кирпича. Все комнаты были сданы, но предприимчивый хозяин мигом расчистил для него чулан. Сам Гассан с семьей ютился наверху, в клетушке, деря втридорога за постой с новой власти, а попутно приторговывая разбавленным вином и американскими зажигалками. Только жена знала о еще одной статье его дохода: он регулярно информировал партизан о своих постояльцах, двух советских офицерах.Тео, страдавший от лихорадки, лег рано, но вскоре проснулся от громких голосов. Кто-то прокрался мимо его чулана. Он набросил на плечи одеяло и вышел на лестницу. У перил, сжавшись в комок, сидел Гассан. Нисколько не смутившись, хозяин приложил палец к губам. Тео уже хотел уйти к себе, но что-то его остановило.– Вот и спи в обнимку со своими попами!В просвет между балясинами Тео увидел со спины мужчину в погонах подполковника, с заломом, от фуражки, темно-русых волос. Перед ним стояла недопитая бутылка.– Они не мои, Коля, – возразил ему майор. – И не о попах разговор. У меня в Боголюбове бабка вместе с другими деньги на мир собирала. Кто рублик, кто полтинничек. Одна старуха подходит к священнику: «Батюшка, а как наши денежки на оружию пустят?»– И что ей твой поп?– А он ей: «Выкинь эти мысли из головы. Ты на мир даешь, значит в твоем сердце мир. А ежели кто на зло наши средства обернет, то на тебе вины нет. Это уже другие деньги будут. Твои потом пахнут, а те кровью». Вот и весь сказ.– Ты солдатам своим тоже проповеди читаешь? – Коля говорил добродушно, но почему-то от его слов холодело между лопаток.– Солдат, между прочим, человек. Он не погонами, а головой думает. Как ты и я. И разговаривать он сначала языком начал, а уж потом перешел на автомат Калашникова.– Врешь! – русоволосый плеснул в стакан остаток спирта и залпом выпил. – Врешь! Мы, Фомич, за него думаем – мы! – на то нам звезды навесили. А его дело пристегнуть магазин и стрелять, стрелять, стрелять!– Озверел ты, Коля, – тихо сказал майор.Спина русоволосого угрожающе распрямилась.– Озверел, говоришь? – так же тихо повторил он, и Тео показалось, что в доме не хватает воздуха. – А ты как думал. Они нам арабскую вязь на спинах выжигают, а я буду… Или забыл, Фомич, как я старлеем, только сюда приехал, отбивал твоих саперов? Тебе напомнить? Это были не люди – обрубки, без рук, без ног, но они еще жили, и я кидал эти тушки в грузовик штабелями. Я потом от крови не мог отмыться. Сапоги на складе другие взял, потому что на моих разводы остались. Это же дикари, майор! Ему в бою кишки выпустишь, а он и рад: разве он о боли думает, он о небесах думает, где его семьдесят семь гурий лежат-дожидаются!– Ты всех-то не равняй. Если все душманы, то кого ты здесь защищаешь?– А ты мне политграмоту не читай. Дураков нет. А то заслушаешься, как они «иншалла» поют, и проснешься на том свете. – Он открыл вторую бутылку. – Я быстро усвоил… верь сперва проститутке, потом змее, а уж потом афганцу. Учти, Фомич, не мои слова. – Он опрокинул полстакана.– Знаю. Киплинг. Тебе не хватит, Коля?– Когда схватит, тогда и хватит. Штабеля, Фомич, штабеля! Ты-то на сон не жалуешься?Майор не отвечал.– Знаю, об чем ты молчишь. Подсчитываешь правых-неправых. Чистоплюи. А мне назад ходу нету. Сам знаешь, как они на мою голову облизываются. Двадцать тысяч афгани. Но сначала я столько голов посношу, что они Колю в своем аллаховом раю помнить будут!– В госпиталь тебе опять надо, – сказал майор.– А-а-а, психа из меня делаете, – усмехнулся подполковник. – Давай вяжи… только я буйный… – Он раскачивался на стуле, уперев в собеседника тяжелый взгляд. – Скучный ты человек, Фомич. – Неожиданно он оттаял. – Нет в тебе размаха. Учись, брат, у противника. – Он раскрыл портсигар, извлек маленький квадратик, лизнул. – У них… марочки вкусные… – он уже плохо владел языком, – с одной стороны Микки Маус, а с другой… Попробуй, от этого еще никто не умирал. Они и утенка Дональда… приспособили… под это дело. Плоп-плоп. Желтый клювик, красные лапки…Опустившись на четвереньки, он «плавал» по гостиной, шлепая по полу ладонями.(Беги скорей к Черной балке, там…) Тео ушел к себе.

Был Гите сон. Старики и молодые, положив руки друг другу на плечи, танцуют по случаю веселого праздника Пурим, и вдруг врезается в толпу всадник: «Именем повелителя вашего царя Антиоха Эпифания покиньте сей дом скверны, да превратится в храм всемогущего Юпитера!» Раздается толпа в ужасе, а солдаты врываются в синагогу, переворачивают скамьи с молитвенниками, жгут свитки, уносят золотые подсвечники. А один проник в святая святых, куда сам первосвященник имеет доступ раз в году, и вспарывает брюхо визжащему поросенку, и кровью оскверняет каменные плиты. – Я ваш бог! – кричит самозванец. – Что же вы не кланяетесь?Открывается лицо, и Гита, леденея, узнает Велвла. Он протягивает руку Иакову, а тот словно остолбенел. Один из воинов подносит раскаленную головню. Велвл, покачав головой, роняет на пол серебряное кольцо. Иаков, очнувшись, нагибается за ним, и тогда тлеющая головня жалит его в плечо. Раздается ликующее «поклонился! поклонился!», и тут начинают трещать стропила…

А ведь обошлось. Что же такое Иаков ему сказал? Разве добьешься толку? Ладно, главное – оставили девочку в покое, а что странная, так это возраст. Мечтает о своем, на углы налетает. Вся в синяках да ссадинах – смотреть страшно. «Больно?»– спрашиваю. Как вскинется: «Нет!» Ну, на нет и суда нет, а там уж как-нибудь. А все же кошки на душе скребут. Вечно я со своими страхами. Скорей бы конец зиме и этим дождям… Тео потерял счет дням. Одна точка отсчета: Святую гору он покинул в 2605-м от года хидждры, когда пророк Мохаммед укрылся от гонителей в Медине. А его, Тео, кто гонит по этой пустыне? Какой пройдоха кутается в его одеяло из верблюжьей шерсти? Подметки стоптал, а конца пути не видно. Водонос смеялся: «Печка дрочит, а дорожка учит». Интересный народ водоносы – при тяжелых ведрах такой легкий характер. Но не он ли сказал и другое, с умным видом повторил за кем-то: «Если мир не соответствует шариату, то тем хуже для мира».Началось у городского фонтана, где несколько женщин, перегнувшись через парапет, украдкой откинули чадру. Откуда ни возьмись, налетели подростки – с рогатками, плевалками, а то и с камнями за пазухой. Словно ждали этой минуты. А там уже подоспели их отцы, вооруженные сыромятными ремнями. Женщины подставляли спины, неумело прикрывая лицо. В этом сквозила обреченность. События на площади подхлестнули город. Били матерей, сестер, жен, приговаривая за аятоллой: всякий стыд потеряли! «Если мир не соответствует шариату…»

Безлунная ночь. Дождь. Открытыми окнами дом вдыхает запах жасмина. Скрипнула рама – и снова тишина. Только тяжелое дыхание Голды. Но вот что-то произошло. Вдруг стало неправдоподобно тихо. – Кто тут?И разом – хрип, грохот опрокинутого стула, крик матери, силуэт на подоконнике.В темноте Иаков кое-как справился с выключателем. Гита уже стояла возле младшей дочери, ловившей ртом воздух. Она, казалось, закрывала от кого-то горло, на котором проступали четкие отпечатки пальцев.

Война между Ираном и Ираком разыгралась не на шутку. Радио Тегерана сообщало, что в последних боях противник потерял три самолета, два десятка танков и четыреста человек в живой силе. Артиллерия бомбила прямой наводкой Шайх-Саад, готовилась переправа через Тигр. А в это время радио Багдада поздравляло свой народ с победоносным наступлением. На одном левом фланге уничтожено девять вражеских самолетов, захвачено до пятисот пленных. В переводе с восточного это означало, что обе стороны несут огромные потери.Тео спросил Абул-Касима, державшего путь в священный город Неджеф, в чем истоки этой многовековой вражды. Выходило примерно так.Великий Мохаммед дал мусульманам Закон. Только его зять Али, а также прямые потомки последнего, имамы, получили право толковать буквы Закона. Когда имам текущего века, находящийся в «великом сокрытии», явится людям в образе богоподобного Мэхди и восстановит свое царство, тогда воля его сделается выше закона Мохаммеда, и падут пред ним племена и народы. Но до тех пор врата иджтихада (единоличного решения) пребудут закрытыми. Так полагают сунниты, узурпировавшие власть в Ираке, сказал Абул-Касим. Что до шиитов, то они всегда считали врата открытыми, а своих духовных вождей – имеющими доступ к главному закону жизни.Он, конечно, отшутился. Восемь веков ломать копья из-за того, открыты ворота или закрыты? Как рассеялось зло со времен грехопадения! А может, не стоило искушать человека? Один соблазн порождает другие.«Ты поставил их ниже себя, а это чревато неприятностями. Уж ревнует орла к небу Сказав “Не судите, да не судимы будете”, ты поспешил взять суд в свои руки. Быстро усвоив урок, они избрали старейшин, а из них – вождей, над теми возвысился царь и объявил себя наместником Бога. Он был не хуже и не лучше прочих, просто он первый до этого додумался. Когда сообразили остальные, началась усобица: раскололся стан вождей, распался круг старейшин, и народ, дотоле единый, объявили народной массой…» «Всё?» «Для наглядности перенесемся к “горе света”, которую древние называли пуп земли. На ее вершине утвержден престол Ормузда – вот он сияет в лучах славы, воплощение добра, а от него на землю спускается солнечная лестница. Видишь, как она прогнулась под тяжестью всех, кто карабкается вверх, расталкивая других локтями: здесь и пророк, занявший верхнюю перекладину, и, ниже, Али с Фатимой по праву родственников, и двенадцать имамов, сокрытых набежавшим облаком, а еще ниже – муштеиды, аятоллы, муллы, пишнамазы, ваэзы… разве всех перечислишь! А далеко внизу, на грешной земле, стоит мечеть, принявшая под своды сотню душ. Человек здесь считается неприкосновенным, однако с минуты на минуту сюда ворвутся солдаты и выволокут безоружных на площадь, где с ними можно будет расправиться, не рискуя навлечь на себя немилость Аллаха… а также пророка, и Али с Фатимой, и всех прочих, вплоть до последнего ваэза. Потому что в данную минуту они взбираются по невидимой лестнице, а уж тут надо смотреть вверх и только вверх, чтобы голова не закружилась». «Ты пытаешься внушить мне мысль, что гора – это ошибка?» «Избави бог. Мне бы с ошибками в тексте разобраться».

Больше месяца прошло после страшной ночи, а Голда по-прежнему молчала. Несмыкание связок, определил врач. Нервы, поправил его коллега. А следы пальцев на шее? Сама себя душила? Нет, мамаша, никаких следов, а эти байки о ночном злодее вы соседям рассказывайте. Между тем Голде исполнилось восемь. Гита связала ей безрукавку с белым ягненком на груди. Иаков смастерил Ноев ковчег с крошечной фигуркой праведника, благодарно воздевающего руки к небесам. Иезавель испекла свой коронный пирог из шелковицы. Растроганная именинница попыталась что-то сказать… и все кончилось слезами.

Когда-то Ирак делился на сатрапии. Легенда повествует о жестоком правителе, чья ненависть к народу могла поспорить лишь с ответным чувством. И вот однажды в разгар праздника занемогшего тирана с великой поспешностью унесли во дворец. Город тихо ждал вестей, и вот за глухими стенами раздались стенания и вопли. Толпы хлынули на площадь. «Тиран умер, хвала Аллаху!» Распахнулись ворота, и все увидели ненавистного карлика – он сладко щурился, прикидывая, на сколько голов потянет его невинный розыгрыш. Или вот персидский царь Ксеркс сравнял Вавилон с землей – вы спросите зачем? Чтобы десять тысяч солдат Александра Македонского два месяца убирали за Ксерксом мусор. Шестьсот тысяч человекодней, отданных приобщению к культурным ценностям. Размах! С тех пор как упразднили сатрапии, слабину дала восточная деспотия, умирают вековые традиции. Хотя нет-нет да напомнят о себе красивым росчерком: то курдам вставят фитиль, то в гражданский самолет бомбу подложат. Но все украдочкой да с оглядочкой. Уходит поэзия Зла, остаются пластиковые мешки, уложенные в морге правильными рядами.

«Я сомневаюсь, что разлитие желчи способствует творческому процессу». «Тебе виднее. Глисты и пауки – это ведь твоих рук дело».

Тео брел, зажатый потными, завшивевшими людьми, и – спал. Перед привалом его расталкивали. Это был хадж. До поры толпа двигалась единым потоком, но скоро он раздвоится: один рукав уйдет на Кербелу, главная же река потечет дальше, затопит Неджеф и окрестности и, спокойная, обмелевшая, докатится до Мекки и Медины. Тео спал, не слыша ни мелких ссор, ни крутых разборок. Все чувства в нем притупились. Кровь, жестокости, смерть – бесконечные вариации на одну тему. Спать, спать… (Господи, неужели тебе Голды мало?) Он очнулся как от толчка. Его отнесло людским потоком к обочине. В небо уходила скала с рельефами воинов и сказочных грифонов, над которыми парила гордая фигура царя, ногой попирающего поверженного врага. Рядом другие пленники, сбившиеся в круг, с обрывком веревки на шее.

Объявляет царь Дарий:

«Ты, который в грядущие дни

увидишь эту надпись,

ничего не разрушай и не трогай,

сохрани все как есть».

Если человека попросили «сохранить все как есть», можно не сомневаться, что он камня на камне не оставил, а значит, не стоило делать крюк, чтобы увидеть развалины некогда прекрасного города с его башней-зиккуратом и висячими садами Семирамиды и стреловидной улицей, которую даже гигантские крылатые львы не уберегли для будущих поколений. «И поселятся там степные звери с шакалами, и будут жить на этой земле страусы, и не будет обитаема и населяема в роды родов». Сбылось по реченному, и отвращается взор от праха и тлена. Другое дело – одинокий голос. Властно зовет он, и нельзя не идти, ибо близится минута великого искушения, когда в самой истовой вере начинает прорастать зерно безверия. Не спать, не спать!

Парило. Зловоние становилось нестерпимым. Глупцы! Они везут своих покойников из Ирана, Афганистана, Индии, везут неделями под палящим солнцем, и все затем, чтобы похоронить их рядом с гробницей Али или Хусейна. Как будто пропуск в рай выписывают в Неджефе или Кербеле. Безумцы, они и для мертвых ищут протекции. Но что тогда сказать о властях, называющих погребальную индустрию средством оздоровления экономики? Весной ожидают наводнений. В Эд-Дивании он открыл газету и прочел о плачевном состоянии инженерных сооружений на Евфрате. В заметке «И разверзнутся хляби небесные» анонимный автор как бы между прочим сообщал, что в 621-м году после прорыва ветхой плотины персидский царь велел распять за нерадивость сотню рабов. Имеющий уши да услышит.Его пригласили к костру местные рыбаки. Обглодав до костей продымленные, черные от копоти куски, он остался с заостренным колышком – и вдруг отшвырнул его как жабу, ничего не успев понять…(Кровь на острие – видите?) Он отвернулся, борясь с подступившей тошнотой. К счастью, никому до него не было дела.

В то утро, вспоминал потом подпасок, Иаков был не в своей тарелке. Дочь, принесшую ему еду, против обыкновения не приласкал. Домашнюю лепешку, сказав, что сырая, выбросил, а жену выругал. Разозлился он, вроде бы, прочитав записку от Гиты. Овец, сказал, погоним сегодня в распадок, но когда уже собрались, переменил решение. Подпаску велел идти в распадок, а сам с частью гурта двинулся к Черной балке. Мальчика это удивило: трава там чахлая и склоны крутоваты, только ноги ломать. Однако спорить он не стал. Часам к восьми он пригнал стадо обратно, но Иакова еще не было. Не пришел он и в девять. А около десяти его собака пригнала отару. Подпасок почуял неладное, вот только на ночь глядя выходить не решился. А на рассвете, по дороге в балку, он встретил подводу табачника, и тот довез его до места. Вот и вся история. В восьмом часу Гиту разбудил стук в окно. В ту ночь, как ни странно, она спала крепко. «Не могла ее добудиться», – рассказывала потом соседка. Когда Гита наконец вскочила, то сразу все поняла и через минуту уже сидела в таратайке. Табачник правил лошадью молча, словно язык проглотил. По дороге их обогнали две машины, полицейская и «скорая».

До костей пробирают ночи в Сирийской пустыне. В палатке арабов-кочевников, освещенной вонючим кизяком, за занавеской, отделявшей их от мужчин, жались друг к дружке жены Абдуллы. Ту, что размочила для Тео в воде створоженный катыш, звали Бесим. В гареме она была третьей – досталась по наследству младшему брату после гибели старшего. С детьми в придачу. Тео отпивал прокисшее молоко, отчего делалось совсем зябко, и вдруг проваливался в забытье, из которого его выводили азартные крики игроков. Почему Иаков поступил наперекор жене? Тео пытался собраться с мыслями. Ведь она писала ему в записке…Верблюжье одеяло сейчас бы пригодилось. Он узнал его на развале в Сук-эш-Шуюхе, но кто бы ему поверил? Никогда не говори правды, учил его Абдулла, мы народ хитрый.…и неспроста он так разозлился на Гиту…Там же, на «базаре шейхов» в Сук-эш-Шуюхе, где под ногами хрустела соль, единственное спасение от полчища термитов, к нему подскочил какой-то оборванец с нехорошим блеском в глазах и вызвался проводить его к Древу познания добра и зла. Чтобы отвязаться, Тео дал себя привести к могучей акации, на стволе которой виднелись свежие зарубки.– Кто-то хотел его срубить, – хихикнул провожатый. – Может, все повернулось бы по-другому?

Таратайка остановилась у обрыва, дальше надо было пешком. Медицинская бригада в полном составе сидела в машине, откуда долетала легкая музыка. Шофер ощупал Гиту взглядом ценителя. Двое в форме производили замеры. Сержант отвел угол простыни, чтобы Гита могла опознать мужа. На всякий случай табачник обнял ее за плечи. Потом капитан задавал ей разные вопросы, а сержант что-то искал в кустах. – Интересно… – Он вертел в руках обструганный колышек. – Кровь на острие, видите?

Капитан закашлялся, чтобы сгладить промах своего подчиненного. Носилки понесли к машине. Простыня съехала, обнажив плечо, и Гита увидела красное пятно величиной с детскую ладонь.

Капитан принял ее в кабинете, где назойливо трещал телефон. – Так почему все-таки вы написали эту записку?– Я же говорила, мне приснился сон, будто с ним что-то случится в Черной балке.– У вас часто бывают вещие сны?Гита молчала, уловив в его голосе сарказм.– И вы сразу сообщаете о них мужу?По ее щекам потекли слезы.– Извините. Совсем задергали с этим делом. Газетчики телефон оборвали. Вы не припомните точный текст вашей записки?– Нечего припоминать. «Не паси сегодня в Черной балке, потом все объясню».Капитан потер гладко выбритый подбородок.– Так за каким чертом его туда понесло! Простите. А может, дочка не передала ему вашу записку?– Как же не передала, когда подпасок своими глазами видел?– Видел, не видел… – капитан все больше раздражался. – Получается, ваш муж потащился в балку с единственной целью – досадить вам, так?.. Ну, всё, всё.– Это Велвл, я знаю. Он… он…Капитан налил ей воды.– У Велвла алиби.Гита сквозь слезы посмотрела на него.– Вчера утром Велвл пришел в участок и попросил запереть его в камере. Он показал два анонимных письма, в которых ему грозили расправой. Так что когда Иакова… гм… словом, весь этот день Велвл просидел под замком.– Значит, его дружки!– Я понимаю ваше состояние, но боюсь, что вы превратно рисуете себе ситуацию. Скажите… вы что-нибудь слышали о сатанистах?Гита покачала головой.– В Ираке, недалеко от Хаи, стоит гробница Сеида Ахмеда Ар-Рафаи. В двенадцатом веке он основал дервишский орден. Его последователи в экстазе искалывают себя ножами, полагая, что сам Али заговорил их от холодного оружия. Для многих такое радение оказывается последним.– Зачем вы мне это говорите?– Затем что современные сатанисты, чей почерк достаточно хорошо изучен, мало чем отличаются от безумцев из ордена Рафаи. Есть, впрочем, нюанс. Сатанисты истязают других.– Вы хотите сказать…– Помните колышек, найденный сержантом?Она открыла было рот, чтобы рассказать о своем недавнем сне, – о разграбленном храме, о Велвле и его подручных, о солдате, прижигающем Иакову плечо горящей головней, – но вовремя спохватилась. Лишний повод для насмешек.

На кладбище были все свои. – Кто избежал смерти, тот не жил.Добрый ребе умел находить слова утешения. Придя домой, по обычаю сели на пол. Надо же было так неумело сделать на платье ритуальный надрез! На тарелке лежало сваренное вкрутую яйцо – символ нетленности. Как он сказал? «Кто избежал смерти…» Ах, ребе, ребе.

Тео голосовал на шоссе. Вчера он был свидетелем, как водитель «форда» уложил из винчестера человека, который вот так же махал ему на обочине. Но что ему, Тео, оставалось? (Это же дикари, майор!) У него есть два дня, от силы три. Он должен успеть! Кровоточили ступни. Камни, камни… откуда их столько? Местные жители любят рассказывать легенду о том, как во время сотворения мира ангел разбрасывал по белу свету камни. В мешке была дыра, и больше всего камней просыпалось на месте нынешней Иордании. Раскаленные камни. Раздолье для ящериц.(А его дело пристегнуть магазин и стрелять, стрелять, стрелять!) Притормозил военный грузовик. Рябой солдат, перегнувшись через борт, протянул ему руку. Тео полез в кузов.

В Палестину пришел Новый год, праздник обновления. В этот день в сорок пятом здесь было высажено тридцать пять миллионов саженцев по числу погибших в большой войне. И сегодня посадят – груши и яблони в Самарии, абрикосы и персики в Галилее, бананы и папайю в долине Иордан, лимоны и грейпфруты в полосе Средиземноморья. На столе стояли четыре чаши с вином. Белым – символизирующим зиму. Розовым – олицетворяющим весну.Красным – славящим лето. Смешанным красно-белым – напоминающим об осени. Так, по обычаю предков, всегда делал Иаков. Так нынче сделала Гита. Она открыла Псалтирь и стала читать:– Блажен муж, который не ходил на совет нечестивых и не стоит на путях грешных, но в законе Господа воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь. И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет…Она невольно перевела взгляд на подоконник, где стоял в горшке цветок, отказавшийся подниматься, несмотря на все усилия Голды. Желтый цикламен. Когда Соломон стал царем, он взял его за образец для своей короны. Спустя века завоеватель Иерусалима унес корону из сокровищницы. И поник цикламен, и сказал в печали: «Пока опять не воцарится на престоле сын Давида, пока не вернется в свой дом царская корона, стоять мне с опущенною головою». Тут поливай не поливай.

Навстречу все чаще попадались палестинские беженцы. Близость границы чувствовалась во всем. Комендантский час, затемненные окна. Скелеты домов, умерших во время бомбежки. И вдруг вдали вырастали развалины оросительных сооружений эпохи Римской империи. Амман, древняя столица аммонитов, («… и родные места Иакова…») остался позади. На площади Фейсала перед входом в модный отель красавец черкес, живое напоминание о русско-турецкой войне, громогласно объявлял толпе зевак, что назначенный на сегодня конец света ни в коем случае не отменяется. Какая-то женщина робко спросила его, гладить ли ей теперь белье. Пророка увезли раньше, чем он успел разрешить ее сомнения.

Нет ничего мертвее Мертвого моря. Даже птицы облетают стороной этот гиблый край. Случайная рыба, занесенная сюда течением Иордана, через день-другой выбрасывается волной на берег просоленная и окостеневшая, как сушеная вобла. Дух зла Ахриман витает над проклятым местом. Тео глядел на неподвижную гладь (И пролил Господь дождем серу и огонь с неба, ниспроверг окрестность сию, и всех жителей, и все произрастания земли.) и не мог уже себе представить ни цветущих городов, здесь стоявших, ни их обитателей, обрекших города на гибель своим неразумием. Тысячелетия миновали. Патриархальные деревеньки превратились в мегаполисы. А что люди, стали разумнее? Праведнее? Теперь не спросишь пророка на площади Фейсала, каким ему видится конец света. Быть может, таким вот Мертвым морем, где, как в колбе, будет плавать засоленное человечество? Но уже не будет Лота, чтобы вымолить у Бога спасение для себя и своих близких.(ТЕПЕРЬ Я ВИЖУ, ЧТО ТЕБЯ НЕТ, БОЖЕ! А ЕСЛИ БЫ ТЫ БЫЛ, Я БЫ ПРОКЛЯЛА ТЕБЯ, СЛЫШИШЬ? ПРОКЛИНАЮ ТЕБЯ НА ВЕКИ ВЕЧНЫЕ!) У Тео упало сердце.

Долина реки Иордан, апельсиновые рощи… мимо, мимо… Хирбет-Кумран, пещеры с осколками жизни ессеев… мимо… Иудейская пустыня… мимо… монастырь Феодосия Великого, пятый век… мимо…Пилигримы, спешащие в Иерусалим, где трубят роги на подступах к Храму Господню. Но нет праздника на лицах идущих, ибо тьма пала на землю,(С чем сравнить тебя, дщерь Сиона? Кто может исцелить тебя? Пророки твои провещали тебе пустое и ложное. Одиноко сидит город, он стал как вдова.) сокрыла гранитную скалу с оттиском ступни сына человеческого, и дворик, где его пытали, что есть истина, и сад, еще не забывший того поцелуя.Мимо… мимо… мимо…Истина не безразлична к людским страстям. Ты солживил, нагой философ, и даже могучее дерево отказалось взять тебя под свою защиту.

И вот – Вифлеем. Как долог был к тебе путь, как безрадостен. Но что сравнится с крутизной последнего подъема! Он сразу узнал горбатый проулок, и куст шиповника со сломанной веткой, и эту выщербленную калитку. Во дворике толпился народ, но когда он подошел к дому, все почему-то расступились, давая ему дорогу. Вот она какая. Синюшное лицо, голова набок. Крепкую нашла удавку. Глаза открыты, правый бликует, линза. Человеческому терпению тоже есть предел. Из угла старшая дочь глядит волчонком. Младшая, наверно, у соседей. Ничего ты здесь не выстоишь. Мертвые на вопросы не отвечают.Он вышел на крыльцо. Идти было некуда, оставаться невозможно. Ноги понесли его наугад. Через несколько минут его нагнала Иезавель.– А он мне про тебя рассказывал, – начала она без предисловий.– Иаков?– Велвл. Он говорил, что ты придешь. Когда мы одумаемся.– Ты… ходила к Велвлу?– Каждый день. Только сегодня не велел – чтобы я ему не мешала готовиться. А ты меня возьмешь с собой? Я уже не боюсь боли. Не веришь? Смотри, вот! – Она задрала подол и показала ноги в кровоподтеках. – А еще вот… и вот… – она с гордостью отгибала рукава, демонстрируя синяки и ссадины.Тео онемел.– Первый раз больно было. Но Велвл сказал, это пройдет. Все мы, от праматери Евы, развратные и подлые. Нам нравится, когда нам больно делают, и наказания мы не боимся. Потому что Бога не знаем. А вот я тебя сразу узнала!– Он взял тебя силой? Почему же ты продолжала ходить? Он тебе угрожал?Иезавель удивилась:– Разве то, что он со мной делал, нехорошо? Но мне ведь нравилось. И мне правда уже не больно ни капельки. Велвл сказал, теперь мне не страшно будет умереть, потому что я исправилась.– Твоя мать ничего про это не знала?– Нет, я же была не готова. А вчера Велвл сказал: «Можешь ей открыть наши маленькие секреты».– Секреты?– Как я к нему ходила. Про Голду. Про Черную балку…– Постой-постой. Причем тут Черная балка? И твоя сестра?– Так записка-то у меня была, а Велвл ее прочел и уголок с «не» оторвал. Если, сказал, не сорвется, сегодня душа твоего отца покинет эту грешную землю.Тео тряхнул головой: лицо девочки раздувалось у него на глазах, как капюшон кобры.– А Голда?– В Голду вселился дьявол. Он даже говорил ее голосом. Велвл пообещал выгнать его, если я точно опишу, где стоит ее кроватка. Жаль, что она все время молчит. Наверно, ей горло обожгло, когда дым изо рта выходил. Я тогда не спала и все-все видела!– И все это ты вчера рассказала матери?– Нуда. А она все неправильно поняла, потому что… потому что она… – впервые голос изменил ей.Они были одни посреди голого поля. По ногам бил ветер. Слепило солнце – ацетиленовая горелка.– Возвращайся, – сказал Тео.Иезавель быстро вложила ему что-то в руку и побежала.– Подожди! Ты говорила, что Велвл готовится…– К нему должен приехать один тип. Какой-то Мессия.Когда она скрылась из виду, он разжал кулак. Это было серебряное колечко.

Тео сидел на большом камне. Силы оставили его. Ничто, казалось, не заставит его подняться. День клонился к закату. Тени растягивались по земле, привычные к жесткому ложу. Колдовская пора сумерек, прибежище тишины и фантазии. Чу! слышите? «Зачем ты убил ее? Неужели ты, автор, не мог придумать…» «Ты ошибаешься. Как может смертный распоряжаться судьбой бессмертных?» Взошла луна, запели цикады. Тео думал: «Какой ветер разнес по земле семя зла? Есть ли место, где оно еще не проросло, глуша все живое?»Смерть – прошелестело спасительное слово. А что если он прав, этот высохший философ, и я всякий раз ищу смерти среди смертных, безнадежно вымаливая свою награду…Он вспомнил: некий ангел отпал от веры и был отослан с наказом не возвращаться, доколе не принесет то, что искупит грехи человеческие. Первый раз вернулся ангел с каплей крови, пролитой солдатом за свою землю. Велика была цена той капли, а все же пришлось ему лететь обратно. Второй раз вернулся ангел со вздохом матери, пожертвовавшей собой ради ребенка. Бесценным сочли тот вздох, однако вновь отправлен он был на поиски. И вот, пролетая над землей, увидел ангел палача, занесшего топор над своей жертвой. Вдруг что-то в глазах жертвы остановило руку убийцы, опустил он топор, и слеза скатилась по щеке. С этой слезой вернулся ангел на небо, и был прощен.Он думал: «Мне нечего больше дать им».«Стоит ли тогда покидать свою горнюю обитель, если это ничего не изменит?» «Это мои угодья, и я здесь лесничий». «Надеешься на чудо?» «А на что надеешься ты, глядя на чистый лист бумаги?» «Ты уходишь?» «Мы еще встретимся». С этими словами Тео тяжело встал и тронулся в обратный путь.

1981

В окна давно бил яркий дневной свет, и она никак не могла от него закрыться. Она понимала, что надо подняться, опустить жалюзи, но сил на это не было. Выпитое под утро снотворное, сразу три таблетки, вдавило голову в подушки. Она все же заставила себя встать, доплелась до ванной комнаты и пустила горячую воду. Сидя на краю ванны, она впала в забытье, пальцы механически выдавливали из флакона тонкую струйку. Пена вываливалась наружу, сползала по ногам.

На полочках стояли разные безделицы. Монах с торчащим из-под сутаны членом… папа римский на троне в виде ночного горшка… коленопреклоненная монашка, к которой сзади прильнул игривый Купидон…

В ванной она сразу уснула. Глаза блаженно закрылись, лицо разгладилось. Самым большим успехом она пользовалась у тех, кто никогда не назвал бы ее красивой.

Стукнула дверь лифта. Мужчина в светлом плаще остановился перед № 23, огляделся по сторонам и быстро открыл дверь своим ключом. Бросив взгляд в сторону ванной, он прошел в спальню и, не раздумывая, рванул на себя верхний ящик бюро. Все вывалилось на ковер. Того, что он искал, ни в этом ящике, ни в следующем не оказалось. Нижний ящик был заперт. Он открыл замок английской булавкой, валявшейся рядом, но обнаружил лишь дневники и письма, а они его не интересовали. Он переворошил кровать, повыкидывал белье из шкафа, заглянул во все углы, даже в коробку с нитками – ничего.

Он остановился на пороге ванной комнаты. Женщина спала, рука свесилась через край. Он расстегнул ремень, не сводя с женщины тяжелого взгляда. Вытащив ремень из брюк, он с оттяжкой ударил женщину по голому плечу.

Женщина с криком проснулась. Она неумело уворачивалась от ударов, безуспешно попыталась выскользнуть из ванной. Ее спина, плечи, руки покрылись красными рубцами. Женщина вскрикивала, но не звала на помощь.

– Куда ты его дела, воровка? – он намотал на руку длинную мокрую прядь и повернул женщину к себе лицом. – Где пушка, спрашиваю?

– Не здесь, – выдохнула Эми. – Правда, Макс.

Он оттолкнул ее и стал заправлять ремень в брюки.

– Чтобы в пять пушка была у меня. Вместе с товаром. Ты же не хочешь, чтобы твое хорошенькое личико попортили. А, Эми?

– Нет, – сказала она.

– Не слышу?

– Нет, – повторила она громче.

– Значит, договорились.

Макс прикрутил кран и ушел, шлепая по воде.

После короткого шока ею овладело бешенство. Она влетела в разгромленную спальню и начала крушить все, что попадалось под руку, сладострастно рвать дневники, письма, записные книжки, пока не выдохлась. Тогда она нашла сигареты, закурила. Где-то заиграли бодрый военный марш.Эми сидела с ногами на постели, пепел падал на одеяло.Раздался резкий свист с улицы.– Ах ты, маленький засранец, – произнес мужской голос. – Ну погоди же!Кто-то тяжело протопал под окнами. Эми разглядывала свои руки. Взяла с тумбочки лак, накрасила один ноготь.Увидела на полу тетрадь. На обложке детским почерком было выведено по-польски: Эльжбета Эмилия Радович.Эми нагнулась за тетрадью. Она листала ее, бормоча отдельные слова. Вдруг зашлась от смеха. Она откинулась на подушки и тут же скривилась от боли. Переползла на ковер и принялась что-то искать в груде бумаг. Нашла. Это была старая, с выпадающими страницами телефонная книжка. Эми раскрыла ее на букве «Р», надолго задумалась. Решившись, придвинула к себе аппарат, набрала номер.Потянулось томительное ожидание.– Алло? – Эми вздрогнула от собственного голоса. – Ты?.. – Ив сторону злобно: – Ну да, где ж тебе еще быть! – Потом снова в трубку: – Что ты шипишь по-польски, забыла, чему тебя в школе учили? Как отец? Когда это случилось? Я не знала. – Она все больше раздражалась. – Я ж говорю – не знала! Взрослым не задают таких вопросов. Алло? А что соседка, еще жива? Кто, я соскучилась? – у нее вырвался нервный смешок. – Скажешь тоже! Какие четки? Да? Сейчас проверю.На полу валялась деревянная шкатулка. Эми все из нее вывалила, нашла детские янтарные четки и снова взяла трубку.– Да, есть. Привезу. Часов в семь. Нет, вечера. Потому что ночью я работаю. Будешь много знать – скоро состаришься. Подожди, я закурю. – Она потянулась за сигаретами. – Алло?В трубке звучали гудки отбоя.– Вот сучка! – сказала она и стала одеваться. Приведя себя в порядок и сразу помолодев лет на десять, она выдернула из кашпо орхидею, весьма похожую на настоящую. На дне горшка лежал изящный браунинг.Из дома она вышла как из салуна – в ковбойском кожаном костюме, села в серый «ситроен», закинула на заднее сиденье большую пластиковую сумку и резко взяла с места.Вскоре она сидела в уютном бистро. Официант принес легкие закуски. За соседним столиком три молоденькие продавщицы бросали кости, выясняя, кому из них платить за кофе с пирожными. После третьего круга та, что набрала больше очков, выбыла из игры. Дело принимало серьезный оборот. Долетали фразы:– Три и три. Шесть.– У меня девять!– Какие девять? У тебя две четверки!– Девочки, не ссорьтесь.Игра закончилась. Неудачница, расплатившись, направилась к выходу следом за подружками. Эми догнала ее у дверей.– Можно вас на минуточку?Девушка обернулась, вопросительно глядя на незнакомку. Эми протянула ей монетку.– Позвоните, пожалуйста. Номер я вам продиктую.– И что я должна сказать?– Ничего. Просто послушаете, кто подойдет.Девушка понимающе кивнула, не сомневаясь в том, что тут замешана другая женщина. Она взяла монетку, под диктовку набрала номер. Телефон не отвечал.Эми облегченно вздохнула:– Спасибо.Окинув Эми беглым взглядом, девушка не сумела скрыть своего восторга:– По-моему, вы можете не волноваться.– Да?– Если он, конечно, не слепой.Девушка вышла из кафе, довольная собственной проницательностью.Эми сделала шаг к своему столику, но затем вернулась к телефону-автомату и быстро набрала тот же номер. В трубке тотчас раздался детский голос, как будто на том конце провода ее звонка ждали.– Алло? Я слушаю! – в голосе Эльжбеты звучал сильный акцент. – Алло? Это ты?Рука с зажатой трубкой бессильно упала. Эми словно одеревенела.– Эми? – долетало из трубки. – Почему ты молчишь? Я знаю, что это ты. Эми?..

Серый «ситроен» попал в пробку. Ей удалось прижаться к обочине. Выйдя из машины, она увидела пестрое шествие – летний парад лесбиянок и гомосексуалистов. Эми протиснулась вперед. В глаза бросился самодельный плакатик: «Кто не любит президента Республики?»Манифестанты скандировали популярные лозунги, требуя мест в парламенте. Солидный господин с выщипанными бровями громко настаивал на «голубом портфеле» в новом кабинете.Шли в обнимку два прелестных юных существа предположительно мужского пола.Девица в костюме амазонки посылала толпе воздушные поцелуи. Толстяк с торжественно серьезным лицом приветственно снимал парик, обнаруживая под ним голый череп.На противоположном тротуаре в толпе зевак затесалась влюбленная пара. Девушка, очень похожая на Эми, с поправкой на пятнадцать лет, была одета так, как одевались в середине семидесятых провинциальные французские барышни, попадая в столицу.Эми не отрываясь смотрела на счастливую парочку. Все остальное потеряло смысл. Она начала пробираться сквозь ряды манифестантов. Кто-то попытался ее обнять, она отстранилась. И вдруг занервничала, потеряв девушку из вида. Влюбленные успели исчезнуть.– Эмили! – закричала она. – Эмили!Она бросилась в одну сторону, в другую, она заглядывала в лица молоденьким девушкам. Все эти ряженые глупцы больше ее не занимали. Сейчас она не испытывала к ним ничего кроме ненависти. Расталкивая толпу зевак, она устремилась к телефону-автомату. Кабинка была занята. Эми достала из кошелька монетку, постучала по стеклу. Из кабинки вышел мужчина, хотел сказать что-то резкое, но раздумал.Эми набрала номер. Она уже плохо владела собой.– Макс?– Ты еще в ванной? – раздался в трубке насмешливый голос.– Послушай, – перебила она его, – я сейчас видела Эмили с Кшисем. Они стояли…– Кого ты видела? – вежливо переспросил Макс.–  Эмили. Позвони его матери! Сделай то, что ты уже сделал однажды! Ты меня слышишь? Позвони прямо сейчас! – Ты меня что, за идиота держишь? Никому я не собираюсь звонить.– Сделай это для меня! Я тебя прошу! Я тебя умоляю!– не помня себя, она молотила кулаком по автомату, как будто то была грудь Макса. – Сделай это, и я исчезну из Парижа. Навсегда.– Куда, интересно знать?– Неважно. К Эльжбете в Вуа. Захвачу с собой Эмили и вместе туда махнем на…– По-моему, тебе надо срочно махнуть в тихую палату. Успокоишься, подлечишь нервишки…Эми взвилась:– Издеваешься? Ладно, я сама позвоню, но ты еще об этом пожалеешь. В пять часов, Макс, ты не забыл? В пять!Она повесила трубку и тут же стала набирать другой номер. Какая-то старушка деликатно постучала по стеклу. Эми на нее так окрысилась, что старушка поспешила убраться подобру-поздорову.

Эми бродила как во сне по магазину «Мир детей». Взяла куклу, положила. Завела музыкальную подушечку, послушала мелодию. К ней подошла миловидная продавщица.– Мадам? Могу я вам чем-нибудь помочь?– Да… я еще не решила.– Сколько лет вашей дочери?Эми вспыхнула:– Десять. То есть почти одиннадцать.– Она играет в куклы?– Она играет во взрослую.– Тогда подарите ей Барби. – Продавщица сняла с полки хлорвиниловую красотку в облегающем серебристом платье. – Кроме вечернего туалета у нее есть деловой костюм, комплект спортивной одежды и вот такая веселая пижама. Это уже не просто кукла, это старшая сестра, которой хочется подражать во всем. Ну как, нравится?Эми кивнула.– Возьмете?– Да, спасибо. И еще… где у вас «Татрах» для ее возраста?– Вторая секция.– И, пожалуй, три комплекта трусиков.– Если не возражаете, мадам, я вам подберу разного цвета, а вы можете идти оплачивать.Эми положила коробку в тележку и отправилась в другую секцию. На глаза ей попался блестящий игрушечный пистолет, очень похожий на ее браунинг. Она повертела его в руках, пощелкала курком – громкие сухие щелчки сопровождались яркими вспышками. Усмехнувшись, Эми бросила пистолет в тележку.

В католическом костеле заканчивалась вечерняя служба. Обычно прихожан здесь было немного, все друг друга знали и после службы задерживались, чтобы обменяться новостями. Во время проповеди мать шикала на трехлетнего малыша, который ерзал и хныкал, порываясь встать с колен. – А что я сделал? Не буду я стоять на коленях, не буду…Перед самой кафедрой сидела на скамье средних лет дама с некрасивым, но породистым и несколько надменным лицом. Слова проповеди не доходили до ее сознания. Едва служба закончилась, как она подошла к ксендзу.– Мне надо с вами поговорить, святой отец.Ксендз кивнул, давая понять, что готов выслушать ее. Они отошли к боковому притвору. Полагая, что предстоящий разговор может уронить ее достоинство, дама заговорила подчеркнуто сухо:– Мой сын второй месяц встречается с падшей женщиной. Она, разумеется, скрывает от него правду. Кшиштоф мальчик восторженный и самолюбивый. Если я попытаюсь открыть ему глаза, он может только ожесточиться.Ксендз слушал, склонив немного набок голову с поросшей пухом тонзурой. Он никак не показывал, что испытывает неприязнь к этой холодной женщине, умеющей незаметно подчеркнуть свое превосходство.– Вы имеете на него влияние, и я подумала… – Дама предпочла, чтобы ксендз сам сделал за нее вывод.– Она может измениться, если он решит соединить с ней свою судьбу, – осторожно заметил ксендз. – Церковь учит нас быть терпимыми к человеческим порокам.– Она лжет ему! Лжет с первого дня!– Возможно, обстоятельства вынудили ее заняться этим ремеслом. А ему она пока не открылась, потому что до конца не уверена в его готовности понять и простить. Возможно также, что…– Так вы с ним не поговорите? – нетерпеливо спросила дама.– Я эту девушку знаю?– Ее зовут мадемуазель Радович, – сказала дама с неподражаемой интонацией.– Эмили? – удивился ксендз.Дама подтвердила брезгливым кивком.– Он сам вам это сказал?– Мне об этом сказала… ваша прихожанка.– Я поговорю с ней, – помолчав, предложил ксендз. – Я думаю, она ему все расскажет.Подобное решение даму явно не устраивало, но если что-то и выдало ее недовольство, то только взгляд. Она молча поцеловала руку ксендзу и покинула костел с таким видом, будто этого разговора не было и в помине.

В арабском квартале Эми пробыла недолго. Ей даже не пришлось выходить из машины. В окне второго этажа, над кондитерской, колыхнулась занавеска, и через две минуты из дома вышел мальчишка-посыльный с тортом, перевязанным нарядной лентой. Эми опустила стекло, взяла торт, вложила в детскую ладонь толстую пачку, которая тут же исчезла в рукаве. Большего от нее не требовалось. В пять она была в назначенном месте. Она посигналила и вышла из машины. Когда Макс подошел к окну, Эми уже стояла возле урны. Убедившись, что он все видит, она развязала ленточку, вытащила из коробки большой целлофановый пакет, надорвала и стала высыпать в урну белый порошок.Макс скребнул стекло ногтями, как будто хотел его содрать. И вдруг отшатнулся: в лоб ему смотрело черное дуло. Он сразу узнал свой браунинг. Эми целилась, зажав пистолет для верности двумя руками. Даже когда на конце ствола с громким треском замигала красная лампочка, до Макса не сразу дошло, что это розыгрыш. Как, впрочем, и до уличных зевак, ставших невольными свидетелями странной сцены.Эми не стала испытывать судьбу. Она швырнула в урну детский пистолет и умчалась на своем «ситроене».Она ходила по блошиному рынку, перебирая всякое тряпье. Видя перед собой богатого покупателя, все предлагали ей товар получше, но она молча шла мимо. Заинтересовало ее заношенное ситцевое платьице с аляповатыми узорами и криво нашитыми, какими-то сиротскими кружавчиками. Она приложила к себе платье. Женщина затаила дыхание.– Сколько? – спросила Эми.– Двадцать франков, – сказала торговка с такой непреклонной твердостью, словно на карту было поставлено ее доброе имя.– А босоножки моего размера у вас найдутся? – Эми поставила ногу на прилавок.Женщина взглянула на модный ботинок из настоящей шевровой кожи, стоивший, вероятно, целое состояние, и, порывшись в коробке с обувью, с сомнением извлекла на свет стоптанные сандалии с двойными пряжками. Эми мерить их не стала, а просто бросила в пакет вместе с платьем, положила перед торговкой пять франков и пошла к выходу.В машине она переоделась и ярко накрасила губы. Теперь можно было ехать в Булонский лес.Она выбрала скамейку в людном месте, закатала платье повыше и, намазав ноги кремом, начала их брить. Ее, пожалуй, можно было принять за деревенскую дурочку. Прохожие оборачивались, кто-то сочувственно покачал головой. Мужчины подолгу задерживали взгляд на голых бедрах. Один даже вернулся и, сев на противоположную скамейку, развернул газету.Эми расставила ноги так, чтобы ему было лучше видно. Она погладила себя по бедру, томно закатив глаза. Мужчина отложил газету, подошел, сел рядом.– Тебя как зовут? – спросил он.Эми изобразила что-то на пальцах.– Так ты глухонемая? – обрадовался мужчина, незаметно оглядываясь по сторонам.Эми уже легла на спину и тихо постанывала.– Не здесь, дурочка, не здесь.Он рывком сдернул ее со скамейки и показал на дубовую рощицу неподалеку. Эми, согласно промычав, перекинула сумочку через плечо и танцующей походкой двинулась под сень деревьев. Она могла не проверять – мужчина шел следом.Углубившись в лес, она обернулась с кокетливой улыбкой и побежала. Здесь ей был знаком каждый куст, и при желании она смогла бы уйти от своего преследователя. Она подпустила его совсем близко, так близко, что видела его щербатые передние зубы и розовый шрам на щеке, а затем снова оторвалась метров на десять. Возле густых зарослей орешника он ее настиг. – В кошки-мышки вздумала со мной поиграть?Он пошел на нее, тяжело дыша, вдруг увидел наставленный на него пистолет и замер.– Запыхался, – сказала Эми сочувственно. – Пупок не развяжется?Он молча таращился на нее, как на привидение.– Потрахаться не расхотелось? Снимай штаны. Ну! – она взвела курок.Мужчина расстегнул «молнию», и брюки легли у щиколоток.– Дальше! Я сказала: дальше!Он спустил до колен белые плавки и остановился в нерешительности.– Дрочи! – приказала она.Он с ненавистью смотрел на нее. Его маленькие, заплывшие глазки сузились до щелок. Она поводила дулом у него перед носом:– Ты меня, козел, зенками своими не буравь. Я жду. Или ты забыл, как это делается?Он подчинился приказу, и в этот момент она выстрелила. Она разрядила в него всю обойму, спрятала браунинг в сумочку и, обойдя неподвижное тело, нырнула в просвет между разросшимися кустами.

«Ситроен» проехал под знак «Въезд запрещен». Улицы вдруг обезлюдели, в домах не светилось ни одно окно, но она кожей чувствовала, что на машину устремлены десятки пар глаз. Еще один вымерший квартал. Эми притормозила возле телефона-автомата. Долго сидела в нерешительности. Наконец вышла, сняла трубку – глухая тишина. Кажется, она этого ждала. Она подошла к витрине магазина готового платья, стала разглядывать фасоны, давно вышедшие из моды. «Ситроен» кружил по узким улочкам. Начал накрапывать мелкий дождь. Эми припарковала машину. Дождь усиливался, вода пузырилась в теплых лужах. Эми взбежала по каменным ступенькам и позвонила условным сигналом – один длинный звонок, два коротких. Щелкнул замок, дверь открылась. Откуда-то снизу брызнула музыка.Спустившись в подвальное помещение, Эми очутилась в полутемном зальчике с пятью-шестью столиками, за которыми сидели одни мужчины. На эстраде, плавающей в розовой дымке, шло эротическое шоу.– Ты куда, чудо из пруда? – Перед ней вдруг вырос метрдотель и начал теснить ее к выходу, стараясь к ней не прикасаться. – У нас набор давно закончился. Я что, непонятно выражаюсь?– Полегче, приятель, – осадила его Эми. – Макс будет недоволен, если я его не дождусь.– Ты меня на арапа не бери, – проворчал мэтр и проводил ее к угловому столику.Эми взглянула на эстраду. Там разыгрывались сценки на любой вкус – вдвоем, втроем, лежа, стоя. Но ее заинтересовала лишь одна: юная вакханка будила поцелуями спящую мулатку. Официант принес меню, но оно ей не понадобилось.– Виски для меня и перно для Эмили.– Для Эмили? – переспросил официант.– Пусть ей передадут, что я ее жду.– Да, мадам.Эми нервничала. На эстраде девица с выразительным бюстом поджигала наклеенные на соски спичечные головки. Эми отвернулась и заказала еще виски.Из-за портьеры вышла юная вакханка. Она успела переодеться. На ней было нарядное, вышедшее из моды платье с приколотой у корсажа искусственной розочкой. Эмили подошла к столику и остановилась.– Садись, – пригласила ее Эми.– Ну, села, дальше что?

– Дальше мы выпьем. Перно – твое любимое.

– Я пить не буду.

– Не бойся, уже можно.

– Сказала не буду, значит не буду!

– Что, свидание?

Эмили взорвалась:

– Слушай, ты чего сюда приперлась? Нищенка! Денег надо? Так и скажи! Сколько? Сто? Двести?

– А ты отлично выглядишь. Правда. Настоящий деревенский цвет лица.

Эмили посмотрела на нее волчонком.

– Это не намек, ты действительно классно выглядишь, можно позавидовать.

– Что тебе от меня нужно?

– Мне от тебя? – удивилась Эми.

– У тебя своя жизнь, у меня своя.

– Вот как? Это уже интересно.

– Я знаю, чего ты хочешь! Ты хочешь, чтобы я превратилась в тебя! Что, не так, что ли?

Эми неторопливо закурила:

– Зачем мне хотеть того, что произойдет само собой?

Эта с виду невинная фраза произвела ошеломительный эффект: Эмили смахнула со стола полную рюмку, и та разлетелась вдребезги. На них оборачивались, но Эмили словно обезумела:

– Я никогда не стану такой, как ты! Слышишь? Никогда! Если твоя жизнь не удалась, то за мою ты можешь быть спокойна! У меня все тип-топ, понятно? И я счастлива, вот так! – она истерически захохотала. – А ты даже не знаешь, что это такое. Так что у нас может быть общего?

– Браслет, например, – сдержанно заметила Эми.

– Какой еще браслет?

Эми положила ее руку рядом со своей – у обеих запястья охватывали совершенно одинаковые серебряные браслеты с чернью.

– Сказать, кто тебе его подарил? И за какие услуги? Не надо? – Эми повернулась к официанту. – Еще один виски для меня и перно для юной вакханки.

– Я не…

Эми перебила ее:

– Поцелуй с привкусом мяты – по-моему, самое то. Так, кажется, выражаются твои сверстники? Кстати, где ты с ним встречаешься? Я тебя подвезу.

– На себе, что ли? – Эмили огрызалась скорее по инерции.

Официант принес выпивку.

– Спасибо, Эжен, – кивнула ему Эми.

– По именам всех помнишь, – с усмешкой сказала Эмили, когда тот отошел.

Эми сделала вид, что не расслышала:

– Давай за то, чтобы у тебя с ним и дальше было все тип-топ.

Эмили глядела на нее в упор, пытаясь понять, нет ли в ее словах подвоха.

– Он хороший мальчик, – продолжала Эми. – Из приличной семьи.

– Только бы он не узнал, где я работаю, – вырвалось у Эмили.

– Не узнает. Разумеется, не узнает.

– Я отсюда скоро уйду! Вот увидишь, я уже все обдумала!

– Ну и отлично, – обрадовалась Эми. – За это и выпьем.

Они чокнулись и выпили до дна.

К их столику подошел мэтр и, наклонившись к Эми, зашептал:

– Макс просил передать, что он будет с минуты на минуту.

Эми заторопилась. Она бросила на стол несколько бумажек и, подтолкнув Эмили, на ходу бросила:

– Мы подождем его в машине.

– Но…

– Там и на твою долю, – успокоила она мэтра, чуть не бегом устремляясь через весь зал.

– Что за паника? И причем тут Макс? – пристала к ней на лестнице Эмили.

– Потом!

– Ты учти, мне через полчаса надо быть в…

– Серый «ситроен» видишь? Живей, ну!

– Это что, твой?

Эми не стала тратить время на объяснения. Через несколько секунд машина рванула с места.

Они сворачивали то направо, то налево так резко, что скрипели тормоза. Эми все поглядывала в зеркало заднего обзора, желая убедиться, что за ними нет погони. Кажется, обошлось. – Рю де Вожирар? – полуутвердительно спросила она.– Откуда ты… – насторожилась было Эмили, но тут же рассмеялась. – Никак, знаешь, не привыкну. Что, насыпала соли Максу под хвост?– Если бы соли, – Эми хмыкнула.– Я бы эту скотину живьем сварила. Ничего, он у меня попляшет!– Считай, уже поплясал.– Слушай, это, что ли, твоя тачка?– А ты решила, что я ее угнала?– Нет, почему. – Эмили повернула голову и увидела на заднем сиденье кожаный костюм. – Ух ты, класс!– Можешь надеть на свидание.– Правда? – Эмили хотела броситься ей на шею, но Эми вовремя отстранилась.– Правда, правда.– Прямо сейчас?– Прямо сейчас.Не дожидаясь, пока Эми передумает, Эмили весьма проворно, несмотря на неудобства, разделась, оставшись в одних трусиках, и так же быстро натянула штаны и куртку.– Ну как?– Потрясно!«Ситроен» мягко шуршал шинами по мокрому асфальту. Мимо пронеслась кавалькада мотоциклисток – лихие наездницы без шлемов, без одежды, без комплексов. От современной цивилизации им не надо было ничего, кроме ревущих моторов, заставлявших приятно вибрировать их обнаженные тела. Они раскрывали перед будущим свою душу так же просто и доверчиво, как колени.– С мамочкой уже познакомилась? – помолчав, спросила Эми.– Видела один раз. «Вам отец присылает деньги? А сами вы сколько зарабатываете?» Как в налоговом управлении! В общем, наврала ей с три короба.– Поверила?– Куда она денется. Я закурю? – Эмили вставила сигаретку в мундштук из слоновой кости, прикурила от зажигалки, переложила сигаретку в левую руку и только тогда затянулась.– Почитываем романы из светской жизни? – усмехнулась Эми, проследив за всеми ее манипуляциями.– Мы не опаздываем? Кшись терпеть не может, когда опаздывают.– А еще чего он терпеть не может?– Еше? – Эмили задумалась.– Ладно, поговорим о том, что он любит. Итак, он любит…Эмили охотно включилась в игру:– Накрахмаленные сорочки и красивые запонки, артистические кафе, голландский табак, стройные ножки… – она быстро загибала пальцы.– Ну, с этим у нас, кажется, все в порядке, – вставила Эми.– Еще он любит Энгра, Магритта, Сибелиуса, Виана и суггестивную поэзию.– У тебя отличная память.– А еще он любит… – она запнулась.– Да?– Когда я разрешаю ему целовать вот здесь, – она смущенно показала.– И часто ты ему разрешала? – Эми, закурив, привычно переложила сигарету в левую руку.– Один раз. Ты только не смейся, ладно? Понимаешь, с другими– это… ну, как к врачу: зашла, вышла. А тут… я боюсь. Не этого, того, что будет после. А вдруг ничего? Энгр будет, голландский табак будет, а меня не будет. Что, глупости говорю? Эми с опозданием нажала на тормоз, едва не проехав на красный свет. Когда она заговорила, голос ее прозвучал глуше обычного:– Да, я помню. Нежность и страх. Потом уже не так. Потом все по отдельности. Как обед в ресторане: аперитив, холодные закуски, горячие закуски. Да, он любил целовать меня в это место. Губы у него были совсем сухие. Или у меня губы пересыхали. «Ты меня не пригласишь?» – «Не сегодня, Кшись. Так будет лучше». Старая как мир песенка: так будет лучше. Чем лучше? Кому лучше? А он даже и не спорил! Я таких больше не встречала. Как же я не хотела, чтобы он уходил! Ну попроси воды… ну скажи, что тебе надо на минутку зайти…– Точно, – подхватила Эмили. – Я иногда так ясно вижу, как он проходит мимо меня в спальню, как я тихо закрываю дверь, и мы оба неподвижно стоим. Он – там, я – здесь.– И я вся таю…– И я вся таю, – эхом откликнулась Эмили. – А на самом деле он уже спускается вниз по лестнице и что-то говорит консьержке, а она громко переспрашивает.– Она всегда переспрашивала, – покивала Эми. – Считала, наверно, – авось ей за глухоту что-нибудь перепадет.– Я потом полночи заснуть не могу. У тебя тоже так было?Эми кивнула.– Какой-то кошмар. Может, он девственник?– Кто?– Кшись.– Ты меня спрашиваешь?– А кого мне спрашивать? – удивилась Эмили.– Тебе это важно?Эмили пожала плечами.– Слушай, а быстрее нельзя?– Можно и быстрее.«Ситроен» ловко обходил одну машину за другой.– Давно он у тебя? – спросила Эмили.– Не переживай, тебе все останется.Они ехали по набережной Сены. По реке тащилась драга, вся в огнях иллюминации, точно какой-нибудь прогулочный пароходик. Они были почти у цели, и вдруг их охватило волнение, волнение и странное беспокойство, как будто это свидание должно было решить судьбу обеих.

Кшиштоф расхаживал перед кинотеатром, бренча мелочью в карманах. Эмили он увидел, уже когда их разделяли несколько шагов. Она протянула руки и радостно выдохнула «Кшись!», прозвучавшее как «вот она я!». Он даже не вытащил рук из карманов. – Кшись?– Из-под кого ты на этот раз вылезла? – произнес он заготовленную фразу.Она по инерции продолжала улыбаться.– На билеты в кино нам, надеюсь, хватит? Впрочем, у тебя, наверно, мало времени. Ты же еще подрабатываешь стриптизершей. Шлюха! Подстилка! – Запас изящных выпадов иссяк, и вместе с ним куда-то улетучилась светскость юного денди. – Недотрогу из себя разыгрывала! Мразь!Выходившие из кинотеатра зрители поворачивали головы. Какая-то толстуха пялилась на них, отправляя пригоршнями в рот кукурузные хлопья из пакета.Эми наблюдала эту сцену из машины. Когда с губ Кшися слетало очередное хлесткое словцо, она вздрагивала.– Тебя бы надо было… – он вытащил руку из кармана, потом резко развернулся и пошел прочь.Тут произошло неожиданное. Он не прошел и двадцати шагов, как мимо него, по самой луже, промчался серый «ситроен», обрызгав его с ног до головы. Он в бешенстве озирался по сторонам, но, как ни странно, не видел «ситроена», который, проехав чуть дальше, затормозил. Эми подала машину назад и, поравнявшись с Эмили, высунулась в окно:– Садись.Эмили с удивлением посмотрела на нее, словно не узнавая.– Ну? Так и будешь стоять посреди улицы?– Я должна ему объяснить.– Что ты собираешься объяснять? Что все это неправда?Но Эмили уже бежала к Кшисю. Слова до Эми не долетали, зато видно было как на ладони: Кшись молча слушал, отчищая пятно на рукаве, потом перевел взгляд на голую грудь Эмили в вырезе куртки и вдруг, взяв за кольцо железного замочка, рванул «молнию» до самого низа. Эми зажмурилась и начала тихо постанывать, словно от зубной боли.

Через какое-то время открылась передняя дверца и с силой захлопнулась. Эми запустила двигатель и, глядя прямо перед собой, медленно поехала вперед. Когда они выбрались на автостраду, стрелка спидометра установилась на отметке 65 миль в час. Город остался позади. Эмили вопросов не задавала. Через час она произнесла:– Есть хочу.Эми кивнула. Увидев рекламный щит, обещавший вкусный ужин и теплую постель, она свернула с автострады. Гостиница называлась «Embarcadero».– С понтом под зонтом, – хихикнула Эмили, глядя на скромный домишко.– Ну и жаргончик, – Эми покачала головой.Эмили дернула за шнур колокольчика. Им сразу открыли. Можно было подумать, что этот подтянутый старик не один год простоял под дверью в ожидании редкого гостя.– Как удачно! – воскликнул он вместо приветствия. – Я как раз собирался поужинать. Надеюсь, очаровательные дамы составят старику компанию?– Дамы смертельно устали, – ответила Эми. – Если бы вы могли принести нам в номер чего-нибудь поесть и выпить…– Да-да, разумеется. Омлет, ветчина, оладьи с кленовым сиропом. Выбор небогатый, зато шабли тридцать девятого года, еще из отцовских запасов. Он, знаете, любил…– Вот и чудно. А сейчас мы, с вашего позволения, хотели бы немного отдохнуть.– Извините. Ваш номер на втором этаже, сразу за лестницей. Ключ в дверях.Их встретила светлая комнатка с идеально застеленными кроватями и садовыми ромашками в стакане. Эмили развалилась на кровати. Эми достала из пластиковой сумки махровый халат, тапочки, разные мелочи.– Симпатичный старикан.– Старикан, между прочим, красится, – отозвалась Эмили, не открывая глаз.– И пьет кровь из своих жертв, – продолжила Эми, направляясь в ванную. Дверь она лишь прикрыла. – Полотенце твое какое? – крикнула она оттуда. – Голубое или розовое?– Голубое.– Не слышу!– Голубое!Через пятнадцать минут Эмили жадно глотала омлет с ветчиной, захватывая куски прямо со сковородки. Эми ограничилась вином и жареным хлебцем. Старичок, подав ужин, тихо сел в углу.– Да, – Эми презрительно хмыкнула, – с годами у него спеси поубавилось.– У кого? – спросила Эмили с набитым ртом.– У Кшися твоего. Я тебе не рассказывала? Три года назад, в августе, у меня с ним случилась маленькая интрижка. Да ты ешь, ешь. Я жила в шикарном отеле на французской Ривьере. Раз в годуя себе позволяю отпустить вожжи. И вот загораю я в солярии, слышу– на пляж кого-то не пускают. Смотрю, какой-то репортеришка тычет в нос привратнику свои «корочки», а у того один ответ: не положено. Где, думаю, я слышала этот голос? Да это ж Кшись! Стоит. Скромненький полотняный костюмчик и шарфик, небрежно так, внакидку. «Кшись! – кричу ему. – Я здесь!» Его, естественно, пропускают. Завязываю на себе две полосочки, выхожу. Выясняется. Работает на радио, в польской редакции, сюда приехал кадрить какого-то актера. Чего-то он там про него писал. Ну, про это он через минуту забыл. Оживился: чего я, да как я, да надо бы где-нибудь посидеть. Отчего ж, говорю, не посидеть, здесь, говорю, есть очень приличный ресторанчик. Давай, говорит, лучше в кофейне. Как в старые добрые времена. Ладно. В кофейне так в кофейне. Посидели, выпили. Начал он стакан в руках вертеть. Зря, говорит, тогда я тебя так. Как? Ну, шлюха и все такое прочее. Насчет прочего, говорю, не знаю, а что касается шлюхи, то все правильно, можешь не извиняться. А он: не будем уточнять, чья профессия древнее. В общем, выкрутился. Куда, спрашиваю, сейчас? Вижу, мнется. И комнатку он снял не ахти, и хозяйка под боком. Пришлось пригласить в свои апартаменты.Эми надолго замолчала, смакуя старое вино.– Ну? – не выдержала Эмили.Эми состроила брезгливую гримасу:– На троечку с минусом. Было бы о чем говорить.– Врешь ты все! – Эмили отшвырнула вилку. – Не было у тебя с ним ничего! И встречи этой! И апартаментов! Ничего не было!– Стоит ли тогда так переживать, – спокойно возразила Эми. – Тем более у тебя будет возможность самой убедиться. Через каких-нибудь двенадцать лет.– Ладно, давай спать. – Эмили решительно встала, едва не опрокинув сковороду. – Я возьму твой халат?Она быстро разделась до трусиков, надела халат и ушла в ванную.Эми взяла бокал с вином, забралась с ногами на постель. На тумбочке лежал какой-то роман в бумажной обложке. Она раскрыла книгу на середине и начала читать.Старичок был сконфужен. Девушка так внезапно разделась, что он не успел откланяться. Он решил ждать. В конце концов они обе уснут, и тогда…Эмили вышла из ванной, бросила халат на кровать, надела короткую прозрачную рубашечку, для нее приготовленную, подошла к зеркалу расчесать волосы.– Мне где ложиться? – спросила она, стоя к Эми спиной.– А где ты любишь спать?– У окна.– Я, представь, тоже.Эмили поймала в зеркале плутоватый взгляд и со всей серьезностью предупредила:– Учти, я тебе спать не дам.– Тебе же хуже.Эми поставила на тумбочку недопитый бокал, спустила ноги на пол и стала раздеваться, кидая вещи куда попало. Две пары глаз пристально следили за каждым ее движением. Когда она ушла в ванную, Эмили положила массажную щетку и начала перед зеркалом гладить свое тело через тонкую ткань. Она делала это медленно и чувственно. Старик прилип к стулу. Взгляды их встретились в зеркале. Бедняга похолодел, но все его страхи были напрасными. Для них обеих он был не более чем предмет обстановки.Когда Эми вернулась в комнату, постель у окна сотрясалась от рыданий. Она положила ладонь Эмили на плечо, но та резко села на кровати:– Почему? Подонки, подонки! С первого дня! Хоть бы один нормальный. И этот такой же! Услышал звон – тут же слинял! Я бы эту сволочь, которая настучала, своими руками…– Успокойся.Она легла рядом, прижала Эмили к себе.– Я их всех ненавижу, – слова продолжали долетать, но уже какие-то сдавленные, беспомощные, жалкие. – Ничего не хочу. Надоело. Думаете, со мной все можно?Эми баюкала ее, и целовала, и шептала разные слова, пока та не затихла. Вскоре заснула и Эми. Старик ощупью выполз в коридор и прикрыл за собой дверь.

Эми разбудила громкая разноголосица. Гостиница ожила. Хлопали двери, играла музыка, бурно объяснялась какая-то парочка. Под самым окном заскрипели тормоза, из машины высыпала подгулявшая компания. Потом от ветра стала хлопать штора. А потом вдруг забрезжил рассвет. Эми осторожно высвободилась из объятий, подошла к окну, раздвинула шторы. Вдали плескалось море. Когда-то все это уже было: уходящие в залив пирсы, прогулочные корабли на рейде, эта набережная, пока пустынная, если не считать двух велорикш, поджидающих первых туристов. Ей показалось, что она снова в «Шератоне», на одиннадцатом этаже, а там, внизу, верфь, рыбацкие лодки. Залив Сан-Франциско. В дверь постучали.– Да? – сказала она отрешенно.В щель просунулась рыжеватая аккуратно зачесанная голова:– Вы просили разбудить вас пораньше.– Да-да, спасибо.– Свежих креветок на завтрак не желаете?– Свежих креветок? – переспросила полусонная Эмили, не удосуживаясь натянуть на себя простыню.Старик просиял и торжественно внес блюдо с чем-то дымящимся, бледно-розовым.– Только что выловили! – Он поставил блюдо на постель – дескать, если у кого-то есть сомнения, пусть они развеются вместе с паром.Эмили отправила в рот жирную креветку.– В самом деле.– Приятного аппетита, – сказал старик и, со значением посмотрев на Эми, удалился.– Какое море? Он что, псих?Эми села рядом, попробовала:– Калифорнийские. Без обмана.– Да ну вас, ей-богу. Делаете тут из меня дурочку, – Эмили села поудобней и начала потрошить хрупкую скорлупку.Когда они расплачивались за еду и ночлег, хозяин, смущаясь, попросил их расписаться в книге.– Пожалуйста, не подумайте, что я такой формалист, – бормотал он. – Сюда так редко, знаете, заглядывают, а тут такие дамы… Буду потом вспоминать.Они расписались. Проводив машину, старик заглянул в регистрационную книгу, и брови у него полезли вверх. Почерк у дам был на удивление похожий, разве что у молодой женщины буквы стояли потверже. Но главное даже не это. Обе записи были абсолютно идентичны: Эльжбета Эмилия Радович.

В машине Эмили занервничала. Она закурила и, чтобы скрыть волнение, уткнулась в дорожную карту. – Где мы? – спросила Эми.– Между Витри и Бар ле Дюком.– У меня бак пустой.Она свернула к бензоколонке. Там одновременно заправлялись две машины – разбитый «форд»-пикап и «шевроле» с издевательскими номерами URNS.– You are an ass, – прочла Эми вслух, открывая дверцу – Пока этот умник заправляется, я возьму нам пива. Через два часа станет нечем дышать. Ты какое любишь?– «Бейсс», – рассеянно ответила Эмили.– И чего спрашивала, да? – засмеялась Эми и ушла в помещение.Первым освободился владелец «шевроле». Видя, что правое боковое стекло опущено, Эмили в два прыжка оказалась рядом, открыла изнутри дверцу и юркнула на переднее сиденье.– Поехали! – выкрикнула она, наглея от собственной смелости и все же избегая встречаться взглядом с незнакомым мужчиной.– Куда? – поинтересовался он после короткой паузы.– В Париж, – сказала она с замиранием сердца.–  Куда?  – переспросил он. – Ты знаешь, девочка, сколько отсюда до Парижа? Девочка! Он назвал ее девочкой! Эмили не могла себя видеть и тем не менее почувствовала: она снова стала Эльжбетой… той, что пять лет назад убежала из дому.Машина плавно тронулась с места. Мужчина повернул зеркальце так, чтобы получше разглядеть свою юную пассажирку. На вид ей было лет пятнадцать, от силы шестнадцать. Сразу видно, хуторская – тело крепкое, икры полные. Впрочем, смазливенькая. Большие серые глаза, чуть оттопыренная нижняя губка. И волосы красивые, с золотым отливом. Их бы еще отпустить подлиннее.– Тебя как зовут? – спросил он.– Эльжбета.– Полька?– Ага.– Ага, – передразнил он. – Из дому сбежала?– Нет! – в глазах ее промелькнул испуг. – Нет, что вы. Я просто так…– Все вы просто так, – добродушно кивнул он.Эльжбета стрельнула глазами в зеркальце. Мужчина показался ей интересным. Черная с сединой бородка, крупный нос – верный признак горячего темперамента. Если бы еще не такой старый…– Есть хочешь? – спросил староватый мужчина, которому едва стукнуло сорок.– Ужасно.– Вот ответ честной девушки.Он остановил машину возле симпатичного мотеля, похожего на огромную сыроежку. Процедура регистрации заняла полминуты. «Месье и мадемуазель Легран» – черкнул в книге бородач и получил ключи.Оказавшись в номере, он запер дверь и, положив ключ в карман, ушел в ванную. Эльжбета стояла посреди комнаты. Ее бросало то в жар, то в холод. Она в гостинице! С мужчиной! То, о чем она так страстно мечтала, должно вот-вот произойти. Она скинула босоножки и нырнула под одеяло.Мужчина вышел из ванны в плавках. Он был приятно удивлен, застав Эльжбету в постели. Она увидела, что он мохнат, как обезьяна, и еще успела заметить, что он надорвал блестящий целлофановый пакетик и, отвернувшись, сунул его в плавки. Он стащил с нее одеяло и нахмурился: – Это что, шутка?– Я подумала…– А ты не думай, – весело сказал он, помогая ей стянуть через голову платье.Из того, что произошло потом, Эльжбета запомнила только боль и потную ладонь, зажавшую ей рот.– Ты полежи, – говорил он, одеваясь, – а я спущусь вниз, куплю нам что-нибудь поесть.После его ухода она приняла душ и снова легла. Ее знобило. Она укрылась вторым одеялом и уснула, точно провалилась. Очнулась как от толчка: 4.45. Она проспала почти пять часов! Эльжбета кинулась к окну – бежевого «шевроле» на стоянке не было. Она мигом оделась, выглянула в коридор и, убедившись, что там никого нет, чуть не бегом устремилась к лестнице.– Мадемуазель!Она испуганно обернулась:– Я?– У вас в номере можно убрать? – спросила горничная.– Да… спасибо… – залепетала она, спасаясь бегством.Незаметно прошмыгнуть мимо портье ей не удалось.– Мадемуазель Легран, вы уезжаете?Она открыла рот, но так и не нашлась с ответом.– Ваш отец сказал, что вы оплатите номер. У нас день проживания – семьдесят франков.– Сколько? – у Эльжбеты округлились глаза.– Семьдесят франков, – повторил портье. – Вы будете расплачиваться чеком или наличными?Эльжбета пошла пятнами.– У меня столько нет, – пробормотала она едва слышно.– А сколько у вас есть? – насмешливо спросил портье.– У меня? – переспросила она, оттягивая неизбежное.В холл спустилась горничная. Она подошла к портье и зашептала ему что-то на ухо. Тот слушал, все время держа взглядом Эльжбету, и губы его растягивались в брезгливую складку. Вдруг он схватил ее за руку повыше запястья. Она и охнуть не успела, как уже очутилась в крошечной клетушке с угловым диваном.– Платить будешь? – жестко спросил портье, тесня ее к дивану.– Дяденька, у меня правда… – жалобно заскулила она, но он уже сделал знак горничной, охранявшей выход.Та оставила свой пост, вплотную приблизилась к Эльжбете и начала ее обыскивать. Зашитые в пояс деньги были обнаружены почти сразу. Зубами перекусив нитку, горничная распорола шов, достала Эльжбетину заначку и быстро пересчитала засаленные бумажки.– Сто восемнадцать, – сказала она, передавая деньги боссу.– Это за постой, это за испорченные простыни… плюс налог. – Портье помусолил в пальцах несколько мелких купюр и передал их горничной, затем повернулся к Эльжбете. – Еще раз приведешь сюда клиента, сдам в полицию. А сейчас, так и быть, иди.Эльжбета вышла из мотеля и поплелась к шоссе голосовать. Всем, кто останавливался, а таких было раз-два и обчелся, она упрямо говорила: «До Парижа». Через два часа ей сказали: «Садись».

Таких мужчин ей видеть не приходилось. Ни жара, от которой у Эльжбеты платье противно липло к телу, ни дорожная пыль, оседавшая на волосах, не могли подпортить совершенство, каким был Ноа. С иголочки одетый, тонкие, словно выщипанные брови, римский нос, гладкая кожа необыкновенно красивого матового оттенка, белокурые волнистые волосы до плеч, – он был похож на киноактера, не конкретного, а вообще. Время от времени Ноа извлекал из коробочки ароматизированную салфетку и протирал лицо, шею, руки. Руки у него были без ссадин и мозолей, и Эльжбету это поразило не меньше, чем накрашенные ногти.После того как он спросил ее имя и назвал свое, интерес к ней у него пропал. Чтобы не скучать, ему достаточно было переключить музыкальную программу. Поэтому Эльжбета так вздрогнула, услышав вопрос:– Ты, может, голодная?Ее от голода мутило, но она еще не забыла о своем недавнем приключении и поэтому спросила в лоб:– Вы хотите снять номер в гостинице?– Зачем? – удивился Ноа.– Чтобы меня… чтобы со мной…– Это не входит в мои планы, – пришел он ей на помощь. – Так ты хочешь есть?Эльжбета мрачно кивнула. Он купил ей в закусочной бутылку пепси и сэндвичи, которые она проглотила в машине, не разжевывая, как удав. После еды у нее проснулся здоровый интерес к жизни.– Вы в Париже один живете? – спросила она без затей.– А что?– Я могу стирать вам белье и вообще.– Насчет вообще мы уже разобрались, а стирать мне нечего.– То есть как нечего? А что же вы делаете с грязными носками, трусами…– Выбрасываю.Эльжбета надолго замолчала.– Еще я вкусно запекаю свинину…– Я не ем мясо.Эльжбете показалось, что она ослышалась.– Свиное? – на всякий случай уточнила она.– Любое. Я вегетарианец.– А, – она с умным видом кивнула.– Не переживай, что-нибудь придумаем.Немного успокоенная. Эльжбета позволила себе расслабиться. Она и не заметила, как задремала под музыку. Когда она открыла глаза, было уже темно, и всюду горели огни, тысячи огней.– Что это? – шепотом спросила она.– Париж.О квартире, куда они вошли, пожалуй, можно было сказать, что в нее только что въехали, но кто въехал – понять было невозможно. В огромной пустой квартире с исписанными до потолка стенами и весело потрескивающим костром, разожженным посредине комнаты, толкалась публика, чувствовавшая себя здесь как дома. Сюда приходили без звонка и уходили не прощаясь. Каждый развлекался как мог.Эльжбету предоставили самой себе, и она тихо села в угол рядом с девушкой, которая шарила по полу обеими руками.– Вы что-то потеряли? – участливо спросила Эльжбета.Девушка подняла на нее заплаканные глаза:– Он такой гладкий… почему мне никто не говорил, что он такой гладкий?..В коридоре Ноа и какой-то мальчик, года на два моложе Эльжбеты, непринужденно болтали, затягиваясь от одной сигареты. К ним подошел парень, выделявшийся своими властными манерами.– Привез? – спросил он у Ноа, не здороваясь.Ноа передал ему пакет.– За тобой должок, не забыл?– Как насчет этой? – Ноа показал в дальний угол. – В твоем вкусе, Макс.Тот, кого он назвал Максом, отвечал уклончиво:– Надо посмотреть.– Посмотри.Они направились к Эльжбете, которая с готовностью поднялась им навстречу.– Еще не раздумала забраться на Эйфелеву башню? – спросил ее Ноа.– Ну что вы! Я…– Смелая девочка, – перебил ее Макс, раскрывая перед ней портсигар.– Ой, что вы, я не курю.– Дурочка, это же и есть «тур Эф-Эль», – рассмеялся Ноа. – Из Франции в Лаос за десять минут.– Если не быстрее, – усмехнулся Макс, прикуривая и передавая сигарету Эльжбете.Она с опаской затянулась. Пока она прокашливалась, Ноа налил ей вина.– Второй раз будет легче.Он оказался прав. После пятой затяжки колени у Эльжбеты подогнулись, и она легла ничком на пол.– Ну, как в Лаосе? – спросил ее Макс. – Жарко?– Да, – ответила она, с трудом ворочая распухшим языком.– Надо раздеваться.Вдвоем они ее раздели и снова положили на живот. Эльжбета вдруг поползла по-пластунски. Никто даже не поглядел в ее сторону.– Кажется, она вообразила себя аллигатором, – сказал Ноа.– Пускай поплавает в Меконге.Они отнесли ее в ванну, заткнули пробкой слив, пустили воду. Эльжбета начала захлебываться. Они вытащили ее и посадили на табуретку. Она облизнула пересохшие губы и простонала:– Жарко!– Мороженое хочешь? – спросил Макс.– Да. Да. Да.– Сейчас дам, – успокоил он ее, расстегивая ширинку, и со смешком добавил: – Только не откуси, крокодилица.Дальше в голове у нее все смешалось. В какой-то запущенной квартире она стояла, голая, на напольных весах. Потом рыскала в поисках еды и, ничего не найдя, снова становилась на весы. От их показания зависело ее будущее! Она падала на кровать без сил. А в кресле напротив сидел Макс и отчеканивал каждое слово: «Эльжбета умерла, запомни. Для моих клиентов ты Эмили. Стань на весы. Ну вот, это на что-то похоже». Она подергала балконную дверь, та неожиданно подалась. Макс улыбался, с интересом ожидая продолжения. Она взялась за перила, подтянулась и стремительно полетела вниз.

– Эмили! Да очнись же ты! Кто-то тряс ее за плечо.– Я кричала? – спросила она, озираясь.– Ну и напугала же ты меня. Что-нибудь приснилось?– Я от тебя убежала, добиралась автостопом до Парижа. И опять… этот мотель, Макс, голодные боли… Господи, как же я его ненавижу!До Вуа езды было еще часа два. Эми не хотелось приезжать в дом с пустыми руками, и они несколько раз сворачивали с автострады. Покупали в лавках разную ерунду, а то и вовсе уезжали ни с чем. Эмили злилась. Несмотря на духоту, стекло пришлось поднять из-за пыли. Они открыли по банке «бейсса»– пиво было теплое.В Вуа они приехали в самую жару. 351 житель – возвещала табличка при въезде; одной цифры, не то в начале, не то в конце, недоставало. Дома, беленькие, ухоженные, теснились по берегам реки, словно у водопоя; шесть или семь, отбившихся от стада, паслись на зеленых склонах. Здесь и там висели, как тряпки, трехцветные флаги. Флагов на улицах было больше, чем людей.– Вуа, – нарушила молчание Эми. – Самый высокий процент патриотизма на душу населения.Эмили скривилась:– Им бы каждый день брать Бастилию. Могу себе представить, что тут будет 14 июля.Машина взяла крутой подъем, и в просвете между деревьями показалась черепичная крыша. Дом охраняло грубо сколоченное деревянное распятие, украшенное бумажными лилиями и полосками фольги. Одно окно было зашторено, на двух других опущены решетки.Эми посигналила. Дом молчал.– Подождешь здесь?Эмили равнодушно повела плечами и принялась крутить ручку приемника. Эми поднялась на крыльцо и, секунду поколебавшись, вошла в открытую дверь. В передней было довольно темно. Она не успела сделать и трех шагов, как на стене оглушительно зазвонил телефон. Справившись с первым испугом, она стала ждать, что кто-нибудь в доме откликнется на звонки, но тишина была мертвая. Наконец она не выдержала и сняла трубку.– Алло?– Ну как доехали? Совсем, наверно, жара замучила?– Макс? – она опешила. – Как ты узнал, что я здесь? Я только что…– Уехала, не попрощалась, – прервал ее насмешливый голос.– Кто тебе дал этот телефон?– Эльжбета.– Кто?!Мембрана загудела от хохота.– Да, старушка, ты, кажется, совсем ку-ку. Ладно, еще поговорим. Привет там всем. Эмили, Эльжбете… У вас, я чувствую, хорошая компания подбирается! – Макс хмыкнул, а затем послышались гудки отбоя.Эми повесила трубку, секунду постояла и направилась в столовую. Свет сюда проникал сквозь решетки на окнах. Она обошла комнату, трогая знакомые вещи: грузный, широкий в бедрах буфет с выщербленной верхней филенкой, длинный стол, словно нарочно поставленный так, чтобы мешать проходу, стулья в самодельных чехлах, шкаф с гуляющей створкой, которую удерживал вчетверо сложенный листок бумаги.

Эми потянула за ручку – листок выпал. Она развернула его и прочла: «Я вам всем покажу!» Сложив листок, она закрепила створку в прежнем положении. Тишина давила. Эми подставила стул к стене, чтобы запустить маятник часов. Сверилась со своими наручными – шесть вечера.

В спальне она подобрала широкую резинку, какой пользуются женщины, чтобы не сползали чулки. Что-то в этой резинке ее смущало. Она повертела ее в руках и бросила. Кровать была не застелена, постельное белье несвежее. Проходя мимо трюмо, она машинально посмотрелась в зеркало и не увидела своего отражения. Это ее не столько даже испугало, сколько озадачило.

Не заходя в кухню, где привычно капала вода из крана, она дошла до конца коридора и остановилась на пороге детской. Все здесь было чужим: тряпичные куклы, почему-то стоящие на коленях, деревянная люлька, дневник. Она попыталась прочесть в темноте несколько строк, как вдруг поймала на себе взгляд двух немигающих глаз и отшатнулась. Сообразив, что это, наверное, кошка, она закричала ей:

– Пошла! А ну, пошла отсюда!

Та не пошевелилась, и Эми стало еще больше не по себе. Она бросила дневник, повернулась и быстро пошла обратно, чувствуя спиной этот холодный взгляд. Эмили курила в машине, отбивая музыкальные такты ладонью.

– Ну что? – спросила она.

– Выгружаемся, – только и сказала Эми.

С сумками в обеих руках Эмили первая поднялась по ступенькам, и тут ей навстречу метнулось какое-то существо и вцепилось в нее мертвой хваткой.

– Душенька моя приехала! Моя самая-самая!

– Пусти, Эльжбета, ты меня задушишь.

– Не пущу, не пущу, не пущу…

– Вот бешеная, – засмеялась Эмили и с трудом разжала пухлые руки.

Они вошли в дом. На Эми девочка даже не взглянула.

– А где отец? – спросила Эми.

Девочка махнула рукой в сторону чулана. Трудно сказать, чего в этом жесте было больше, брезгливости или безразличия. Эльжбета сразу потащила свою гостью в детскую. Эми сунулась в чулан. Когда ее глаза привыкли к темноте, она разглядела большой сундук с наваленной на него грудой тряпья. На полу стояла миска с объедками, рядом валялся кусок хлеба. Пахло псиной. Эми показалось, что тряпье зашевелилось.

В столовой она подняла решетки на окнах, и все стало еще непригляднее: давно не крашеный пол, вылинявшие занавески. Эми хотела выложить подарки, но стол, как и все вокруг, покрывал слой пыли. Она разыскала таз, переоделась в легкий халатик. Мыть полы она начала с коридора, где было лучше слышно, что происходит в детской.

– Надевай, – торопила старшую Эльжбета. – Я его сразу спрятала, когда ты уехала. Видишь? Как новенькое!

Немного смущаясь, Эмили сняла парижское платье и надела свое девичье, трехлетней давности. Оно было ей слишком свободно, но восторженная Эльжбета этого не замечала.

– А можно я твое примерю? – попросила она.

– Конечно, можно.

Толстая Эльжбета втянула живот, задержала дыхание и кое-как влезла в платье.

– Гляди, гляди! – торжествовала она. – Как раз! Оно мне идет, правда?

– Правда. Ты его поноси, если хочешь.

– Можно, да? – застигнув Эмили врасплох, она повисла у нее на шее, как бульдожка.

Потом она принесла свою шкатулку с драгоценностями. Здесь были две перламутровые пуговички и непарная сережка с фианитом, заколки для волос и даже камея с едва узнаваемым женским профилем. Они сидели на кровати, раскладывая это богатство, когда Эльжбета вдруг спросила:

– А она надолго приехала?

Эмили пожала плечами.

– И чего притащилась, никто ее не звал. Начнет тут командовать. А давай… – с горящими глазами девочка быстро зашептала ей на ухо.

– Фу, – Эмили легонько оттолкнула ее от себя и как-то гадко засмеялась.

– А у тебя в Париже дом? – спросила Эльжбета.

– Ага, дворец.

– Хоть одним глазком поглядеть. А делаешь ты что?

– Танцую.

– Голая?

Эмили внимательно на нее посмотрела, но не увидела в глазах девочки ничего кроме жгучего интереса.

– А ты как думаешь?

– Голая! – выпалила та в порыве восторга.

– Ты бы хотела так танцевать?

Девочка разгладила лоскутное одеяло и в свою очередь спросила:

– Ас кем ты будешь спать? Со мной или с ней?

– Хм. Об этом я как-то не подумала.

– Значит, со мной, – сказала Эльжбета, как отрезала. – Чай будешь? – И, не дожидаясь ответа, потащила за собой подружку.

На кухне Эми оттирала песком закопченные кастрюли. Стол, покрытый чистой скатертью, был сервирован для легкого ужина. Заварной чайник томился под ватным клобучком.

– Что я тебе говорила! – возмутилась девочка, обращаясь к Эмили. Потом, как взрослая уперев руки в бока, встала у Эми за спиной и с вызовом бросила: – Сами как-нибудь отскребем. Тоже мне, чистюля!

– Все готово, – миролюбиво сказала Эми, ставя кастрюлю в раковину. – Садимся?

– Я жутко голодная, – призналась Эмили, на ходу отправляя в рот ломтик сыра.

– Ты садись здесь, я здесь, а она сядет там, – командовала девочка, говоря об Эми в третьем лице.

– А отец?

– Потом, – отмахнулась она.

Подождав, когда все расселись по своим местам, она сложила перед собой ладони, вполголоса прочла молитву по-польски и сразу набросилась на пирожные.

За ужином Эмили избегала встречаться глазами с Эми. Молчание, тягостное для взрослых, девочку ничуть не смущало. В одиночку прикончив коробку птифуров, она достала из холодильника открытую банку, разогрела на сковородке три сосиски с какой-то затирухой и вывалила все в миску.

– Вот, – она упорно не называла Эми по имени, – можешь ему отнести.

Эми взяла миску и вышла из кухни. В коридоре она принюхалась к сосискам. Удивившись странному запаху, она откусила кусочек и сразу выплюнула. Это были кошачьи палочки.

– Отец? – сказала она в темноту чулана.

Из-под тряпья высунулась лохматая, еще не седая голова на бычьей шее. Затем послышалась возня, и вдруг зажегся неяркий свет. Старик втянул носом воздух, словно не доверяя собственным глазам.

– А, это ты.

Он свесил ноги в толстых шерстяных носках, из-под задравшейся штанины выглядывали кальсоны с начесом. Кофта домашней вязки была застегнута на все пуговицы. Старик поежился и спросил:

– Где одеяло?

– Принести? – на всякий случай уточнила Эми. Старик шумно завозился, переживая, вероятно, глубоко въевшуюся обиду.

– Принести! – заворчал он себе под нос. – Каждый день прошу. Одеяло ей жалко!

Эми решила покончить с недоразумением.

– Отец, вы меня не узнаете? Это я, Эми.

– Назовись хоть римским папой, лучше от этого не станешь. Ты мне зубы-то не заговаривай, поесть принесла?

Эми неуверенно протянула ему миску. Старик съел пару ложек затирухи, взял пальцами сосиску и целиком запихал в рот. Эми отвернулась.

– Хлебушка не дашь? – попросил он.

Она подняла с пола кусок хлеба и, стараясь не смотреть, положила ему на колени. Старик шумно ел, старательно выскребая все из миски. Про Эми он, казалось, забыл. Но вот, глянув на нее исподлобья и убедившись, что она смотрит в другую сторону, он с неожиданной проворностью достал из-за сундука фляжку и приложился к ней, а затем так же быстро сунул ее обратно. Вытерев рот рукавом, он вздохнул:

– Нос от меня воротишь. Небось, когда мать была жива, не видно тебя было и не слышно. Расхрабрилась.

– Я пойду, отец?

– Миску возьми. И вторую. Эх, Эльжбета, Эльжбета…

Эми вышла в коридор и прислонилась к стене. Голова кружилась.

– Дрянь, ах, какая же ты дрянь, – повторила она несколько раз.

Из кухни долетали взрывы смеха. Она поставила на пол грязные миски и повернула в сторону прихожей.

Услышав, как во дворе хлопнула дверца машины, Эльжбета бросилась к окну.

– Уезжает! – она захлопала в ладоши. – Уезжает, уезжает… – пела она на разные лады.

Эмили тоже подошла к окну. «Ситроен» скрылся из виду. Девочка словно с цепи сорвалась. Она с гиканьем промчалась по дому и с разбега повалилась на родительскую кровать, где были разложены разные свертки в красивой упаковке.

Она разорвала один и повертела в руках мужскую кофту; та была ей до пят. В другом свертке обнаружила шоколадные конфеты и тут же засунула в рот целую пригоршню. Потом заметила замшевую сумочку и все из нее вытряхнула. Вот то, о чем она мечтала! Косметичка! Она схватила черный карандаш, румяна, тени для век и, повернувшись к зеркалу, принялась энергичными мазками превращать себя в роковую женщину.

– Давай я тебя научу, – предложила Эмили и потянулась к карандашу.

– Я сама! – завопила девочка.

На ее крики выполз из чулана старик, прошаркал в спальню и близоруко уставился на размалеванную Эльжбету. Та не только не смутилась, но, наоборот, страшно обрадовалась. Игра принимала новый оборот.

– Маркиз? – воскликнула она с притворным изумлением. – Вы ли это? Как вы посмели явиться к даме в таком виде?

Виляя бедрами, Эльжбета приблизилась к отцу. Она рассчитывала двумя пальцами, с этакой светской небрежностью стащить с него засаленную верхнюю кофту. Старик перехватил руку и оттолкнул Эльжбету с такой силой, что она отлетела в угол. Дама озверела. Она юлой завертелась вокруг отца, норовя ущипнуть побольнее. Его неповоротливость развеселила Эмили. Подкравшись незаметно, она дернула за конец ремешка, которым отец был опоясан. Старик охнул и едва успел подхватить штаны. Это их еще сильнее раззадорило. Нападая с разных сторон, они сдергивали с него то одну вещь, то другую, словно перья ощипывали, и не успокоились, пока не открыли его наготы. И тогда он позорно бежал в свой чулан, на ходу подтягивая кальсоны, а торжествующая Эльжбета помчалась следом и заперла его на ключ.

Теперь им никто не мешал. Они влезли на стол в большой комнате и стали на нем отплясывать. Вдруг Эльжбета что-то вспомнила, осторожно сползла на пол и с криком «Я сейчас!» кинулась в детскую. Оттуда она примчалась с шарманкой. Она начала крутить ручку – заиграл польский гимн в ритме паваны. Тотчас включившись в игру, Эмили медленно поплыла из конца в конец длинного стола. Девочка быстрее закрутила ручку, и павана сменилась веселой полькой. А завершилось бешеным канканом.

Потом они в изнеможении лежали в спальне, дымя в свое удовольствие. Вообще-то удовольствие получала одна Эмили, а Эльжбета давилась табачным дымом и выкатывала глаза.

– Эх, винца бы еще… – вздохнула Эмили.

– Так я принесу! – тут же откликнулась Эльжбета, не известно чему больше обрадовавшись – возможности услужить или избавиться от этой ужасной сигареты.

Бутыль домашнего вина была у нее припрятана в надежном месте, чтобы старик не разнюхал. В кухне ей пришла в голову мысль достать из буфета старинные бокалы, считавшиеся неприкосновенными. В следующую секунду Эмили услыхала взрыв и звон стекла.

– У маман был бы обморок, – с сигаретным дымом выдохнула она.

В дверях появилась Эльжбета, в одной руке держа бокалы, а другой прижимая к сердцу двухлитровую бутыль.

– Теперь тут все мое. Что хочу, то и делаю.

– Мое, верно, – согласилась Эмили. – За это и выпьем!

Они выпили за это и за многое другое, так что девочка совсем захмелела. Печенье было разбросано по всей постели, на подушке появилось ярко-красное пятно. Эльжбета лежала и думала, что, вероятно, так или примерно так проводят время падшие женщины. От этой мысли голова у нее совсем пошла кругом.

– Что он там бормочет? – спросила Эмили.

– Кто? – не поняла девочка.

– Да этот, – Эмили неопределенно махнула рукой.

– Хо-о-о-лодно ему! – протянула девочка с издевкой. – А мне было не холодно, когда он запирал меня в чулан босую!

– Вот именно.

– Я там трясусь как цуцик, а ему хоть бы хны.

– Пусть поплачет, авось поумнеет, – вставила Эмили, еще не забывшая отцовской присказки, которой он пресекал любую попытку матери вступиться за дочь.

– Ага. – Эльжбета перевернулась на живот. – Может, сам поумнеет на старости лет. Гляди, какой блокнотик!

Эмили взяла у нее из рук маленькую книжечку в сафьяновом переплете, выпавшую из сумочки. Имена, номера.

– Телефоны ее хахалей, – она подмигнула девочке с таким видом, будто ни к ней самой, ни к Эльжбете все это не имело отношения.

– Позвоним? – та мгновенно оживилась и побежала в прихожую за аппаратом. Шнур был достаточно длинный, чтобы протянуть его до спальни.

Роли они поделили; девочка наугад набирала номер, Эмили вела разговор.

– Рикардо? Что значит «кто»? Когда я делала от тебя аборт, ты помнил мое имя лучше собственного. А ты напрягись. Нет. Тоже мимо. Слушай, ты что, турецкий паша? Ишь, чего захотел! – Она тихо шепнула девочке: – Телефон просит. – И снова в трубку: – Вообще ты свинья. Свалить в такую минуту! Ладно, проехали. Я ж говорю: проехали. Увидеться? Даже не знаю. Нет, не могу. Послезавтра тоже. В субботу? Ну хорошо. В семь. В каком? Да, удобно. Ну всё. Чао.

Эльжбета слушала, затаив дыхание.

– Что такое аборт? – спросила она.

– Когда избавляются от детей.

– Это как мать тогда от меня избавилась, сплавив на месяц к сестре?

– Вроде того.

К абортам у Эльжбеты сразу пропал интерес. Гораздо больше ее волновало другое.

– Ты пойдешь, да?

– Куда?

– На свидание? В субботу?

Эмили захохотала:

– Ох, какая же ты дурочка! До той субботы еще жить и жить. Может, три года. Может, десять. Ладно. Набирай следующий.

Однажды ее голос узнали. «Эми? – сказал мужчина на том конце провода. – Эми, ты?» Растерявшись, Эмили быстро повесила трубку.

Когда эта игра им надоела, они придумали новую, под названием «Эми». Например: «Эми чистит кастрюлю». Девочка зажимала в руке железную мочалку и осторожненько, чтобы, не дай бог, не повредить воображаемый маникюр, поглаживала почерневший бок алюминиевой кастрюли. Или: «Эми моет полы». Комом намотав на швабру мокрую тряпку, девочка расписывала пол замысловатыми узорами.

Когда Эми вернулась домой, ее встретила загадочная тишина. По всему коридору были раскиданы жилеты и кофты. Из кухни несло паленым, в спальне были плотно задернуты шторы, и в темноте она не разглядела двух спящих – сон свалил их вдруг, посреди великого разгрома. Когда она остановилась на пороге столовой, где с люстры свисала половая тряпка, ей померещились странные звуки. Она приблизилась к чулану – звуки доносились оттуда.

– Отец? – она подергала дверь. – Отец?

Из чулана послышалось бормотание:

– Холодно… холодно…

Она повернула торчавший в скважине ключ. Отец сидел, кутаясь в старое женское пальто.

– Холодно…

Она собрала валявшуюся в коридоре одежду и, сложив ее перед отцом, отвернулась. Он заплакал и начал медленно одеваться, не сразу попадая в рукава.

– Такие уродились, – забормотал он себе под нос. – Дед, отец. И я такой. И ты. Все Радовичи. И детей у тебя поэтому нет. Чтобы не плодить уродов. Думаешь, не знаю, что у тебя с детства на уме? Не знал, не бил бы. Из меня не выбили, думал, хоть из тебя выбью. Что закрываешься? Блудить не стыдно, так и синяков не стыдись. Моя рука, поди, легче была. Домой притащилась! Крепко тебя, видно, потрепало. Ну чего ты? Я ж говорю, кровь дурная.

Эми ткнулась ему в колени. Она что-то говорила и говорила, но старик ничего не понимал и вдруг не столько даже расслышал, сколько догадался.

– Что же мне делать? – повторяла она.

Старик впервые улыбнулся:

– Каяться – это по материнской линии, тут я тебе не советчик.

В родительской спальне был полутемный альков с большим распятием. Эми приложилась к нему губами и беззвучно начала молитву, как вдруг ее крепко взяли сзади за плечи, и насмешливый мужской голос произнес: – Из набожных девочек выходят преотличные блудницы. Кто еще умеет отдаваться с таким истовым, почти мистическим восторгом? Кто еще так закатывает глаза? И трясется, точно в трансе? И выкрикивает «о боже» так, будто это они, а не Даная, открывают свое лоно Создателю?Две здоровые мужские пятерни облапили ее грудь, и тут же правая скользнула вниз, к животу, и еще ниже, грубо, по-хозяйски ощупывая каждую складку. Эми застонала. Она даже не пыталась сопротивляться.– Но сначала инициация. Посвящение в таинство блуда. К посвящению надо быть готовой. Ты готова?Он провел толстым пальцем у нее между ног.– Да, вполне.Она вскрикнула от боли. Если бы ее не держали за бедра, она бы упала. – Ну вот, это был вход Господень в Иерусалим. Впереди у нас с тобой Страстная неделя. Ты узнаешь, что такое терзания плоти. Что такое холодный пот. И после этого ты воскреснешь для новой жизни. И уже не сможешь иначе. Ты захочешь еще. И еще. И еще.С каждым словом он все сильнее вонзался в нее, а она только коротко выдыхала, как человек, которого бьют под вздох. Распятие наплывало на нее из темноты и отдалялось, наплывало и отдалялось. И хотя голова у нее шла кругом, она почему-то не могла себя заставить закрыть глаза.Внезапно железные тиски разжались, и она поняла, что падает на пол. Она потеряла ощущение времени. Нутро горело, и все же лежать было приятно. Стоило, однако, пошевелиться, как начинала ныть каждая клеточка. В конце концов она заставила себя подняться.Когда она, пошатываясь, вышла из алькова и увидела огромный зал, населенный восковыми, гипсовыми и бронзовыми фигурами, то поняла, что находится в мастерской Яна Раша. Поняла она также и другое: что-то изменилось в ней самой. Она опять была Эмили.Ее ждала неожиданность. Опутанный по рукам и ногам бельевыми веревками, сидел в кресле голый по пояс Ян, высоченный рыжий валлиец, и беззвучно сносил удары плетью, которой его хлестала темнокожая раскосая девушка. Эмили медленно приблизилась. Девушка передала ей плеть. Она размахнулась и изо всей силы наотмашь ударила рыжебородого. Он намертво сжал челюсти, чтобы не застонать. На плече вздулся кровавый рубец. Эмили остервенела и начала хлестать его со всей ненавистью, на которую была способна.– Это тебе за отца! За мать! За крокодилицу! За мороженое! За набожных девочек! За все, за все, за…Она захрипела. Локтем сдавив ей горло, Табита оттаскивала ее от Раша. Она изловчилась и вонзила зубы в теплую мякоть. Табита с криком отдернула руку, как дикая кошка прыгнула Эмили на спину и стала душить ее уже по-настоящему.– Пускай бьет, – усмехнулся Раш.Табита отпустила ее, она снова взмахнула плетью и вдруг поймала его взгляд, оценивающий, бесовский. Плеть зависла в воздухе.– А теперь пойдем мыться, – сказал Раш, вставая. Веревки, словно по волшебству, упали к его ногам. Он подхватил ее на руки и легко понес куда-то, на ходу бросив: – Табита, принеси нам полотенца.Последний раз ее мыла мать в десять лет, эти деревенские руки вызывали у нее гадливость. Касания его волосатых грубых рук, приученных разминать глину и стискивать женские бедра, доставляли ей наслаждение. Она виновато погладила его багровый рубец на плече. Раш кивнул – мол, с кем не бывает.В мастерской он уложил ее под плед и заставил выпить залпом рюмку коньяку. Пришла Табита с перебинтованной рукой и с невозмутимым видом уселась прямо напротив них.– Выпьем, девочки, мировую. – Раш налил Табите и заставил их чокнуться. – Что бы нам послушать? – Он смотрел на Эмили, как бы перекладывая ее на музыку, и остановился на сцене бала из «Ромео и Джульетты».Эмили блаженно закрыла глаза. Через минуту она спала.

Когда она проснулась, Раш сидел напротив нее в кресле. В напольной вазе стояли гладиолусы всех оттенков фиолетового. – Я, кажется, заснула, – сказала она смущенно и вдруг увидела цветы. – Ой, какая роскошь! А где Табита?– Готовит праздничный ужин.– Сегодня разве праздник? – удивилась она.– Страдания великомученика Яна Раша.Она виновато улыбнулась:– Очень больно, да?Раш пожал плечами.– Проголодалась?– Ужасно.– Табита! – громко позвал он. – У тебя готово?– Сейчас! – донеслось из кухни.Он успел переодеться. Ковбойка, джинсы, сапоги с пряжками… не хватало шестизарядного кольта за голенищем.– Для великомученика ты неплохо выглядишь, – сказала она.– Ты тоже.Табита внесла поднос с чем-то дымящимся в глиняных горшочках.– Это надо есть палочками, – оживился Раш. – И дышать, как сеттер, загнавший зайца.– Почему как сеттер?– Сейчас поймешь.Неуклюже, с третьей попытки подцепив скользкий гриб, Эмили отправила его в рот и замычала от удовольствия. Она проглотила два или три сладковатых куска мяса, почти не разжевывая, вдруг высунула язык и задышала часто-часто, по-собачьи.– Что это? – испуганно спросила она, не закрывая рта.– Горючая смесь по-китайски. Коронное блюдо Табиты. Возьми ложку, не мучайся.Но с этой минуты Эмили только заливала водой пожар в горле. А те двое ели словно вперегонки, и деревянные палочки мелькали, как вязальные спицы.В одиночку усидев почти весь коньяк, Раш вдруг посмотрел на Эмили каким-то новым, не известным ей взглядом и коротко сказал:– Разденься.Это была скорее просьба, нежели приказ, но не выполнить ее казалось невозможным. Эмили покосилась на Табиту и, чуть замешкавшись, сбросила халат.– Повернись чуть-чуть боком. Вот так. А теперь представь, что ты натягиваешь чулок.Чувство неловкости уступило место острому возбуждению. Она увидела себя его глазами. Так не разглядывал ее еще никто. «Сейчас набросится», – подумала она с замиранием сердца. И ошиблась. Раш мял в руках стальную проволоку и меньше всего был озабочен подобными мыслями. – В чем дело? – недовольно спросил он, заметив, что она разгибается.– Голова кружится, – пожаловалась Эмили.– Чулок, – только и сказал он.Сделав играючи проволочную фигурку, он тут же ее распрямил и начал сплетать заново по памяти, с закрытыми глазами.– Сеанс окончен, – сказал он. – Чулок можешь бросить на пол.Табита принесла ей платье. Глядя, как она одевается, Раш спросил:– Почему не сразу пришла? Потеряла мой адрес?– Нет.– Цеплялась за своего мальчика.– Он не мальчик, – огрызнулась она.– Ну да, без пяти минут жених. И что же, получила отставку?Эмили вспыхнула, но смолчала.– Ох уж эти мне католички. Дай вам волю, вы после первого поцелуя будете считать себя состоящими в священном браке.– Ты, что ли, не католик? – она невольно оглянулась на альков с деревянным распятием.– Я? – он вдруг захохотал, хлопая себя по мощным ляжкам. – А что, Табита? Ян Раш, потомок царя Соломона, потерявший счет блядям и принцессам крови, рыжий Пан с дудкой промеж ног, замаливающий свои грехи в соборе святого Петра! Хо-хо-хо! Если за каждую соблазненную прикладываться, сколько же мне дней поклоны бить? И что, интересно, раньше разобьется – мой лоб или их мраморный пол?– Я пошла, – вклинилась Эмили между двумя громовыми раскатами.– Да? – удивился он так, как если бы его туфли самостоятельно заковыляли к выходу. – На ночь глядя?– Мне правда надо идти.– Куда, если не секрет?– Секрет.– Но подвезти я тебя по крайней мере могу?Эмили колебалась.– Ну хорошо. Только…– Только что?– Нет, ничего.

Не доезжая примерно двух кварталов, она попросила его остановиться, на секунду к нему прижалась, а затем выскочила из машины и скрылась за углом. Раш медленно поехал следом. Она сильно торопилась и лишь дважды позволила себе бегло оглянуться, последний раз – перед тем, как позвонить в какую-то дверь. Возле дома стояло много машин, и Рашу пришлось поискать местечко для своего «бьюика». Дом был как дом, ничего примечательного. Раш позвонил. Гробовое молчание. Он позвонил настойчивее. Тот же результат. Он уже собирался обрушить на дверь свой кулачище, когда сзади послышалось:– Месье не умеет считать до трех?Он повернулся, готовый спустить со ступенек наглеца, но незнакомец был само радушие.– Все очень просто. – Мужчина позвонил условным сигналом, один длинный звонок, два коротких, и дверь сама открылась. – Вынужденная мера предосторожности, – улыбнулся он и протянул руку. – Макс.– Ян, – сказал Раш, пожимая руку.– Дант хочет спуститься в первый круг ада. Вы позволите мне быть вашим Вергилием?Раш пристальнее взглянул на Макса, но по его лицу ничего нельзя было прочесть.– Начало многообещающее, – засмеялся Раш.– Тогда за мной. – Макс, не оборачиваясь, стал спускаться в полутьму подвала.Эротическое шоу предварял парад-алле: каждая из участниц должна была продемонстрировать нечто неожиданное. Наиболее интересные номера встречались аплодисментами. Завсегдатаи, разумеется, болели за «своих».– Ну как? – спросил Макс, сидевший спиной к эстраде. – Замечательные есть особи, не правда ли?– Вы говорите о них так, словно разводите аллигаторов.– Причем все включены в меню, – ему в тон добавил Макс, отпивая из рюмки.– И можно ознакомиться с прейскурантом? – Раш охотно включился в игру.Макс протянул ему сложенный пополам листок глянцевой бумаги. Раш открыл его – против перечисленных в столбик женских и мужских имен была проставлена цена. Иных «блюд» в меню не значилось.– Кстати, рекомендую обратить внимание, – Макс не глядя показал большим пальцем на эстраду, где в эту минуту появилась Эмили.Раш не донес до рта рюмку. Пройдя до середины авансцены, девушка сняла лифчик и бросила зрителям, толпившимся у помоста. Какой-то юнец в бархатном костюме поймал его на лету и широким жестом достал из кармана крупную купюру. Девушка взяла ее, повернулась к юнцу попкой и, зажав бумажку между ягодиц, сделала несколько сокращательных движений; бумажка затрепетала, как крылья бабочки. Зал загудел.– Придумают же! – усмехнулся Макс. – А хороша, да?Раш молча выпил. Эмили скрылась в кулисе.– И ведь не скажешь по ней, что натерпелась. Отец животное, мать фанатичка. В шестнадцать лет сбежала из дому. До Парижа добиралась на попутных, расплачиваясь натурой. Как она при этом умудрилась сохранить невинность, ума не приложу. Парадокс.Раш достал чековую книжку. Макс отвернулся к эстраде.– Здесь семь номиналов, так что до следующей субботы она свободна. – Раш положил перед собеседником чек. – Приятно было познакомиться, – сказал он, вставая из-за стола.– Один плюс семь, итого восемь, – сочувственно произнес Макс, пряча бумажку в карман. – Девятый круг последний.– А это за выпивку, – Раш бросил на стол купюру. – Кстати. Без каблука вам было бы лучше. Хромота красит настоящего мужчину.

Выйдя на улицу, Эмили увидела Раша и сразу все поняла. Готовая к тому, что сейчас услышит, она пошла ему навстречу. Раш как ни в чем не бывало обнял ее за плечи и повел к машине. Она утонула в мягком кожаном кресле, ремень пристегнул ее автоматически. Она с любопытством разглядывала все вокруг.– Красивая, – сказала она о молодой женщине, чья фотография лежала под стеклом. – Твоя мать?Он сделал вид, что не слышал вопроса.– Хорошо работаешь. Легко, свободно. С годами это уходит. Больше знаешь – меньше можешь. Эта твоя «бабочка»… – он выпятил губу от восхищения.– Куда мы едем? – в ее голосе чувствовалась напряженность.– Надо подумать. Можем заглянуть к одному продюсеру.– Киношнику, что ли?– Ну да, киношнику. Интересный тип. Был у меня как-то в мастерской, приглашал к себе.– Далеко это?– Да нет, не очень. – Он бросил взгляд на часы. – Время, конечно, неудачное. Вряд ли он сейчас дома.– А что он делает ночью?Раш уже нажимал на кнопки радиотелефона, и вопрос повис в воздухе. Голос в трубке деловито произнес: «Алло?»– Привет, Майкл, это Раш. На каком я свете? Пока на этом, но собираюсь на тот. Угадал, в твои края, – засмеялся он, и тут же лицо у него вытянулось. – Да что ты? И когда вернешься? Нет, не возражаю. Нет, не один. Спрашиваешь! – он весело подмигнул Эмили. – А как твои девочки? Да, эта знает себе цену. А Грета? С кем, с этим кобелем? Ты же говорил – через мой труп! Прямо шекспировские страсти. А как наша старушка Вивьен поживает? Ощенилась?Он закатил глаза и, прикрыв ладонью трубку, пояснил для Эмили:– Не дом, а какой-то собачий Голливуд. Ну, ты увидишь.И вдруг протестующе закричал в трубку:– Э-э, нет, мы так не договаривались! Нет уж, дудки! Где я с ней буду охотиться? В Люксембургском саду? Короче, мы тебя еще застанем? Точное время я сообщу. О\'кей, Майк. Ну всё, до встречи.– Нас ждут, – сказал он, кладя трубку.– Не поздновато? – она посмотрела на часы.– К нему никогда не поздно.

Они подъехали к роскошному магазину. До закрытия оставались считанные минуты, но Рашу здесь обрадовались так, словно ради него все готовы были задержаться на работе до утра. Он предложил Эмили походить по залам, а сам уединился с мадам Риволи, владелицей магазина. – Будем делать из Золушки принцессу? – она улыбнулась ему как старому приятелю или даже больше, чем приятелю.Он покачал головой:– Я хочу, чтобы ты отнеслась к этому серьезно.– Ко всем твоим увлечениям я отношусь серьезно. Итак, я тебя слушаю.– Полный гардероб на семь дней.– Ого.– Сан-Франциско. Потом Лос-Анджелес. Темы я, кажется, придумал.Мадам Риволи вызвала трех девушек и раскрыла блокнот, приготовившись записывать.– Я, правда, не уверен, что у вас есть все необходимое.– Месье? – поза мадам Риволи выражала терпеливое ожидание.– Хорошо, начнем. Мы сходим по трапу, на ней ситцевое платье в русском стиле, руки обнажены, и легкие туфельки… лапоточки. – Забыв о цели своего прихода, он фантазировал дальше. – Мы с ней садимся в машину, и тут Майк мне выдает: «Ну ты и задница? Нет бы раньше предупредить!» А я ему: «Можно подумать, ты отменил бы съемки, старый хрыч!» А он мне: «Из-за тебя, сукин ты сын, конечно, нет, а вот из-за прекрасной незнакомки…» – «Прекрасную незнакомку, – отвечаю, – зовут Эмили. Признаться, от имени я не в восторге… в отличие от всего остального». Тут Майк тихо хрюкает. Мы уже в районе Кастро, в квартале «голубых». Эмили прилипла к стеклу, и Майк своим козлиным тенором поет: «Сан-Франциско всем очень нравится. Здесь бабы – атлеты, мужчины – красавицы!»– Значит, остановимся на платье в русском стиле, – мадам Риволи выразительно посмотрела на продавщицу, стоявшую с разинутым ртом.– Да, мадам, – пролепетала та.Риволи сделала пометку в своем блокноте и подняла на Раша вопросительный взгляд.– На океанском побережье я вижу ее в прозрачном совершенно свободном шифоновом платье в крупных ярких цветах. Белая шляпа с лентой. Плетеные сандалии.Мадам Риволи глазами отправила вторую девушку. Эмили, с которой сразу сняли все мерки, ничего ей не объясняя, с озадаченным видом бродила по пустым залам.– Теперь «Алькатрас».– Для тюрьмы отдельный туалет?– Монашеское одеяние, – уточнил Раш. – Она проходит мимо камер и для каждого заключенного находит слова утешения. «Птичнику» Страуду рассказывает о канарейках, отвлекает Аль Капоне от мрачных мыслей о сифилисе…– Ее примут за сумасшедшую.– Главное, чтобы она была безукоризненно одета.Третья девушка исчезла. Мадам Риволи покачала головой:– Зачем тебе это нужно?– Это нужно ей.– Ты решил стать филантропом?– Я решил стать истинным католиком, – Раш молитвенно сложил ладони и закатил глаза к потолку.Их тет-а-тет нарушила первая девушка, державшая платье в русском стиле. Раш одобрительно кивнул.– Гвоздь программы – мужской клуб. Мы приходим, одетые как два близнеца: брюки в полоску, блейзер, белый пикейный жилет, черные лакированные туфли. Я заставил ее напомадить волосы и собственноручно наклеил ей светлые усики. Все продумано до последней детали. И тем не менее швейцар, что-то унюхав, готов преградить ей путь. «А это мистер Ян Раш-младший», – опережаю я его, и мы небрежно проходим. После изысканного обеда папаша Раш приглашает любимого сына на танец…

– Можешь не продолжать, – мадам Риволи обворожительно улыбнулась. – Два клубных костюма, – сказала она девушке и перевернула страничку блокнота.

– Так, Голливуд. Я думаю, одного дня нам хватит. Утром везу ребенка в Диснейленд. Тут все ясно: матроска, соломенная шляпка с васильками, босоножки, гольфы. Она будет замечательно смотреться с воздушным шариком.

– А на вечер?

– О, вечер! Вечер она запомнит на всю жизнь. Беверли Хиллз. Запахи олеандра. Артур Миллер играет в вист с Джессикой Тэнди. Дастин Хоффман достает изо рта целлулоидные шарики. «Хотите полетать?» – спрашивает он ее. Она даже пугается: «У вас есть самолет?» – «Тяжелый бомбардировщик», – говорит он совершенно серьезно. – Б-52». И протягивает ей крепчайший коктейль. Даже в этом обществе она звезда. Или, если хотите, царица зверей. Леопардовый костюм в облипочку – вот что нам надо!

На губах Раша играла торжествующая улыбка. Девушки-продавщицы, забыв обо всем на свете, ловили каждое его слово.

– А на седьмой день? – тихо спросила мадам, уже догадываясь об ответе.

– А на седьмой день я отвезу ее домой. Одеть ее для нашего последнего дня всего труднее. Ты мне поможешь, Тина?

– Да, Ян.

Выражаясь языком старых романов, неделя пролетела как один день. В аэропорту Орли их встречала Табита. Ей навстречу шла уверенная в себе женщина в стильном костюме – черный камзол с белыми кружевными манжетами и белым жабо, черная кожаная мини-юбка, высокие лайковые сапоги с отворотами. Табита с трудом узнала Эмили. Раша она тоже не узнавала. Одет как обычно, но ожидаемой кислой мины она не увидела. Он тоже был неприлично счастлив. В машине Эмили с улыбкой рассказывала, обращаясь только к нему:– Ты как раз вышел, и официант передает мне визитную карточку. Какой-то князь или герцог, черт его знает. На обороте мелкими буковками «Я сижу возле колонны. Посмотри и сама сделай выбор».– Это тот педрило во фраке?– Нуда!– А я удивлялся: неужели, думаю, никто не клюнул?Табита ударила по тормозам.– Я так понимаю, девушку надо отвезти домой. Где ты живешь?Эмили с недоумением повернулась к Рашу, но тот отвел глаза.– Вокзал Монпарнас. Там я покажу.С этой минуты они ехали молча. Раш заговорил, когда они подъезжали:– Яцек, тебе ведь не надо ничего объяснять? Ты взрослый мальчик, сам все понимаешь, правда?Табита, выругавшись, остановила машину перед белым «кадиллаком», нагло поставленным поперек дороги. Эмили открыла дверцу.– Чао, папочка.– Подожди! – Он ждал чего угодно, только не этой сговорчивости. – Я все же постараюсь тебе объяснить…– Я все поняла, Ян. Ты бросаешь женщин, как твоя мать бросила тебя. Разве не так? Знаешь, еще неизвестно, что хуже, с ними или без них. И не вздумай меня утешать. Ты ее утешай, – она кивнула на Табиту, – а у меня все в порядке.Она вышла из машины, оставив дверцу открытой. Раш впился взглядом в фотографию под стеклом, словно пытаясь прочесть по лицу матери, не она ли выдала его тайну. Через несколько шагов Эмили обернулась и помахала рукой.– У меня все замечательно!Так же легко, как эти слова, дался ей подъем на четвертый этаж. Она взлетела наверх и, только когда дверь за ней захлопнулась, позволила себе перевести дух. Она вдруг почувствовала слабость в ногах и едва доплелась до кровати. Из-за опущенных штор в комнате было темно.– С возвращением, – раздался голос из угла.Она вскрикнула, но тут зажегся торшер, и она увидела в кресле Макса.– Господи, как ты меня напугал, – она обхватила себя за плечи, ее трясло.– Между прочим, классно выглядишь. У мадам Риволи отличный вкус.– Откуда ты знаешь про мадам Риволи?Он пропустил ее вопрос мимо ушей.– Послушай, тебе не кажется, что мы должны отпраздновать твое возвращение? Не знаю, как ты, а я проголодался.Только сейчас она заметила, что на журнальном столике стоят бутылка, два бокала, какие-то закуски. Он усмехнулся:– Где еще ты найдешь такого заботливого патрона?– Что все это значит?– Это значит, что Макс хочет с тобой выпить. – Он разлил вино в бокалы и подсел к ней на кровать. – За твои успехи!Эмили залпом выпила и спросила:– Какие еще успехи?– Не скромничай. Калифорния… Голливуд… совсем не плохо для начала. А как в постели? – Он приблизился к ней вплотную.Эмили отпрянула.– Ты о чем?– Ты меня отлично поняла. – Он поправил у нее на груди жабо.– Что, шпионил за нами! Шпионил, да? Да?– Только давай без истерик.– Кто тебе сказал, с кем я была? Ну?– Раш, кто же.– Врешь, сволочь!Макс спокойно подошел к столику, налил себе вина, взял с тарелки сэндвич.– Ай-яй-яй, – он сокрушенно покачал головой. – Я, можно сказать, терплю убытки, отпускаю тебя на неделю развлечься, и вот благодарность.Эмили глядела на него во все глаза.– На неделю? Развлечься?Макс пожал плечами.– Его слова. Ладно, думаю, пусть девочка посмотрит на красивую жизнь. Небось не каждый день Дастин Хоффман будет для нее шарики изо рта вытаскивать.Эмили хотела что-то сказать, но губы у нее затряслись. А Макс продолжал:– Не веришь? А ты у него спроси. Только не сейчас. Сейчас ему не до тебя.– Дерьмо, – Эмили схватилась за сигарету. – Мешок дерьма, – повторила она в сердцах. И вдруг спохватилась: – Как ты вообще сюда попал?Макс отмахнулся.– По-моему, тебя гораздо больше волнует, чем сейчас занят твой Раш.– Ты меня отвезешь?– Гм. А если я скажу «нет»?– Ты не скажешь «нет».– Вот как? Это почему же?Эмили посмотрела ему в глаза.– Потому что это входит в твои планы.Макс подлил себе вина, но пить не стал. Повертел на указательном пальце ключи от машины. Улыбнулся: – Чего не сделаешь для хорошенькой стриптизерши!

Раш злился. На себя, на Табиту. Чтобы успокоиться, он попробовал помять в пальцах глину, но испытанное средство на этот раз не подействовало. Оставался горячий душ. Он быстро разделся и уже хотел встать под обжигающую струю, когда в дверях появилась голая Табита. – А где наша игрушка? – Раш заставил себя улыбнуться.Она пошла за гуттаперчевой обезьянкой. Обезьянку купили после того, как Табита прокусила ему палец своими острыми зубами. Когда она вернулась, дверь в ванную была заперта.– О\'кей, – процедила она и скрылась в темноте коридора.Раш вышел из душа нескоро. Квартира встретила его тишиной. Он обошел все комнаты, заглянул в мастерскую. Табита исчезла. Он с облегчением вздохнул, налил в стакан бренди, и в этот момент она на него прыгнула откуда-то сверху. Он выронил стакан и перехватил ее руки у себя на горле.– Хочешь меня? Говори! Хочешь?– Пусти… больно.Он напряг шею и попробовал стащить ее с загривка, но она намазала тело чем-то жирным, и пальцы его все время соскальзывали.– По шлюхе своей затосковал? Да? Да?– Пусти! – хрипел он.Где-то рядом хлопнула дверца машины. На ходу что-то бросив Максу, Эмили вошла в подъезд и, не дожидаясь лифта, взбежала наверх. Она хотела позвонить, но, услышав голоса, тихо толкнула дверь – квартира никогда не запиралась. Крики доносились из мастерской.– И много ты ему отвалил? – кричала Табита. – Сколько стоит неделю потрахаться со стриптизершей?– Сколько бы ни стоило, тебя это не касается, – огрызнулся Раш.Эмили отшатнулась, как от пощечины, и плотно прикрыла дверь. Она вызвала лифт, но из-за слабости в ногах присела на ступеньки. До нее продолжали долетать отдельные слова, однако в их смысл она уже не вникала.– Ну еще бы! – взвилась Табита. Они стояли лицом к лицу и с ненавистью глядели друг на друга. – Мое дело сидеть на привязи, пока ты летаешь с очередной птичкой! А потом мазать тебе одно место, подозрительно красное после полетов!Он хотел ее ударить, но она вовремя отскочила.– Три года я слышала: «Это все бабочки-однодневки, а ты здесь хозяйка». Что, решил завести новую? Старичок втюрился?– Ты…– Старичку пора на отдых. И птичке твоей лучше ничего не знать, спокойней будет.Раш швырнул ей одежду.– Убирайся.Табита не шелохнулась.– Ну убей меня, – улыбнулся Раш. – Задуши, отрави, распили пополам. Разве ты еще не поняла, зачем я держал тебя?Табита медленно пошла на него. Он отступал, продолжая ее поддразнивать: – Испепели меня взглядом, Табита. Ты сейчас похожа на страшного василиска. Видишь, я дрожу как осиновый лист!– Ты сам напросился, – сказала она одними губами.Через несколько минут входная дверь открылась, и из квартиры вышла Табита, одетая, как всегда, с продуманной небрежностью. Эмили вскочила. Она собиралась сказать что-то в свое оправдание, но Табита ее опередила:– Он тебя ждет.Эмили не успела ничего спросить – кабинка лифта уплыла вниз. Из квартиры не доносилось ни звука. Она миновала кухню, ванную, спальню, наконец взялась за перила деревянной лесенки, что вела в мастерскую. Ее охватил страх.– Раш? – неуверенно спросила она. И еще раз, громче: – Раш?Она одолела три ступеньки, четвертую, пятую – и вдруг увидела его. Он лежал с открытыми глазами, метрах в десяти от нее, и в первую минуту можно было подумать, что он валяет дурака: прижался к полу, как какой-нибудь гигантский ящер в ожидании добычи. Она стиснула зубы. Медленно приблизившись, она присела на корточки и закрыла ему глаза.Ни «кадиллака», ни Макса у подъезда не было. Эмили поискала взглядом белую машину, а затем, как ей казалось, быстрым шагом пересекла улицу. На самом деле она бежала. Вскоре с ней поравнялся белый «кадиллак». – Засвечиваться не хотелось, – пояснил Макс, когда она села рядом.Это было все, что он сказал.

Их обеих мучили ночные кошмары. Эми, спавшая в столовой на узеньком диванчике, постанывала. Эмили металась, точно в бреду, и вдруг села на кровати с перекошенным лицом. Испуганная Эльжбета пулей вылетела из спальни. Вцепившись в Эми, она стала трясти ее, приговаривая: – Ну чего ты? Просыпайся! Умерла ты, что ли?Она вспомнила, как мать однажды потеряла сознание и отец бил ее по щекам, приводя в чувство. Эльжбета закатила спящей пощечину и быстро отпрянула, чтобы не получить сдачи.– Что случилось? – спросила Эми, мгновенно проснувшись.– Пошли, – девочка бесцеремонно потянула ее за собой.– Куда ты меня тащишь? – Эми вяло сопротивлялась. – Сейчас что, утро?За окном разлилась сероватая муть. Часы так и стояли на восьми, и само время, кажется, остановилось с ними вместе. Не то светало, не то смеркалось. В спальне, где шторы не поднимались, был полумрак. Эмили сидела в прежнем положении и беззвучно шевелила губами. Она была насквозь мокрая. Эми обняла ее за плечи.– Плохой сон, да?Эмили зябко поежилась.– Принеси теплой воды и полотенце, – приказала Эми девочке и присела на кровать. – Мне тоже снилась всякая жуть, вспоминать не хочется.– Кто такой Раш? – сипло спросила Эмили.Эми вздрогнула.– Откуда тебе известно это имя?– У меня во сне был с ним роман. Мы летали в Америку, встречались в Голливуде с разными знаменитостями, он меня одевал, как королеву, а потом… – Она помолчала, сжимая и разжимая пальцы. – Что было потом?– Зачем тебе?– Потому что у меня ничего уже не будет. Ни Раша, ни Америки, ни леопардового комбинезона. Вообще ничего. Так что было потом?– Чудеса в решете.Вернулась Эльжбета с полотенцем через плечо и железным тазом, в котором плавала губка.– Я сама, – сказала она, отодвигая локтем старшую, и заворковала над Эмили: – Сейчас мы снимем мокрую рубашечку, вот так, умница, и всю тебя протрем теплой водичкой, вот так, вот так, а потом разотрем полотенцем, и будет у нас девочка чистенькая, свеженькая.– Ладно, вы тут заканчивайте и приходите в столовую. А я пока кое-что разложу. – Эми собрала разбросанные повсюду свертки и вышла из спальни.В столовой все долго шелестели бумагой, разворачивая подарки. Эмили получила флакон духов, отец – кофту грубой вязки, Эльжбета – куклу с богатым гардеробом.– Ну и сиськи у этой Барби! – зашептала она Эмили на ухо. – С такими только бегать.– Держи свои четки. И вот это, – Эми протянула ей «Татрах» и три комплекта трусиков.Девочка повертела в руках голубую коробочку.– Чего это?– Тампоны. Будешь их вставлять, когда начнутся месячные.– Куда вставлять? – спросила Эльжбета.– Туда. – Эми покосилась на отца. – Ты правда не понимаешь или прикидываешься?Девочка мгновенно распечатала коробку, достала тампон и уже хотела осуществить первую примерку, но была вовремя остановлена.– Потом, – засмеялась Эми. – И, пожалуйста, без самодеятельности. Там есть рисунок, на нем все показано. А с трусиками я, кажется, маху дала. Как бы они не оказались тебе малы…На этот раз остановить Эльжбету не успели, и из-под платья мелькнул ее крепко сбитый крестьянский задок.– Вот девка бесстыжая, – пробормотал старик.Эльжбета тут же укусила:– Вы, папаша, в этой кофте хотите спать или будете в нее огрызки прятать?Старик покраснел и начал торопливо расстегивать пуговицы негнугцимися пальцами. А девочка уже взялась за Эми:– Что, понавезла гостинцев и довольна! Ты бы лучше бельишка подкинула, а то он все простыни в доме обделал! И принцессу свою дари кому-нибудь другому. Выпендривается тут, какая она хорошая! – Эльжбета выкидывала из коробки кукольные наряды, потом выхватила у Эмили из рук флакон духов и шваркнула его об печь.На несколько секунд все замерли. Эми, готовая расплакаться, прижимала к груди Барби. Она переводила взгляд с Эмили на отца, ожидая, что те примут ее сторону, но Эмили отвернулась к окну, а отец воевал с пуговицами на злосчастной кофте. Она не выдержала и бросилась вон из дому.За гаражом, который не мешало бы давно покрасить, был разбит огород. Какая-то женщина, повязав голову косынкой, старательно полола сорняки, то и дело отмахиваясь от назойливых комаров. Эми приблизилась. Забыв про слезы, она наблюдала за тем, как жилистая, в набухших венах рука снимает с тяпки налипшие корешки. Женщина разогнулась и поглядела на Эми выцветшими глазами.– Не расстраивайся. На вот, поешь, ты же любишь, – она высыпала Эми в ладонь лущеный горох.– Мама, что вы здесь делаете?– Видишь, как заросло. До темноты провожусь.– Вам помочь?– Да какая от тебя, городской, помощь! Ты, дочка, иди. Иди.Эми пошла дальше мимо грядок. Через несколько шагов она обернулась и, убедившись, что мать в ее сторону не смотрит, выбросила пригоршню мелких горошин.После того как Эми убежала в слезах, в доме наступило затишье. Эмили со словами «ну и скука тут у вас» ушла на кухню и села за пасьянс. Эльжбета отправилась в детскую разбираться с куклами, третий день стоявшими на коленях в темном углу. Старик на цыпочках прокрался в спальню и запер дверь на засов.Эльжбета переносила своих тряпичных уродок на кровать, приговаривая:–.. и чтобы я больше не повторяла! Еще раз ляжешь в постель с грязными ногами – выпорю. А это что? – она ткнула в нос другой кукле пластмассовую тарелочку. – Я, что ли, за тебя перемывать буду? Скажите спасибо, что я вас, как эту Барби, вообще не выгнала. Ладно, часок, так и быть, поиграйте, но чтобы я вас не видела, не слышала!Внимание Эльжбеты привлекли громкие голоса. Она побросала своих кукол, подкралась к родительской спальне и прильнула к замочной скважине. Отец с соседкой занимались этим! Соседка с задранной юбкой лежала поверх одеяла, обхватив отца своими мощными ляжками, а он дергался, пытаясь вырваться, и материл ее последними словами. Почему-то соседке это ужасно нравилось, и она просила: «Еще! Еще!» Отец сильнее дергался и матерился, а соседка стонала, била его сзади по печени ногой в спущенном чулке и хохотала как ненормальная. Вдруг он застыл: прижавшись к стеклу, кто-то наблюдал за ними в окно. – Эй, ты там заснул? – игриво спросила соседка.На этот раз отец сумел вырваться и, как был в подштанниках, подбежал к окну.– Сгинь! – он забарабанил в стекло. – Сгинь, кому говорят!– Стесняешься при покойнице? – засмеялась соседка, садясь и оправляя юбку.– А ты, курва, молчи, – рыкнул на нее старик.– Да ладно тебе! Ты лучше скажи, где моя резинка от чулка. – Она опустилась на четвереньки и стала шарить под кроватью.– Потом, потом, – заторопил старик, довольно бесцеремонно поднимая ее и подталкивая к двери.Соседка, брыкаясь, повизгивала:– Убери свои грабли! Убери, ну!Эльжбета отпрянула от замочной скважины.

Девочка молилась на коленях у себя в комнате перед самодельным распятием, которое вырезал для нее отец: – Боженька, ты, наверно, не видел, чем они занимались? Ты, наверно, не знаешь, что Эмили танцует голая, а Эми не ходит в костел. Ведь если бы ты все видел и все-все знал, ты бы наказал их, правда? И сделал бы так, чтобы я жила в Париже? Я могу повторить без запинки все молитвы. У меня и четки настоящие, а не бусы, как у нашей соседки, которая любит притворяться, какая она верующая. А я только кушаю много, но это же не самый большой грех, правда? Если ты скажешь, я перестану печь булочки. Буду есть этот дурацкий горох, от которого сам знаешь что бывает. Только сделай так, чтобы они не бросили меня здесь одну! Ты ведь забрал к себе мою мать, когда я тебя попросила. Я тебя, Боженька, очень прошу: пусть они теперь перестирают все белье, пусть попробуют отскрести ножом половицы. Почему я должна возиться с этим вонючим старикашкой? Ты меня слышишь?Эльжбета подождала небесного знамения, потом покосилась на дверь и с опаской зашептала:– Ты хочешь, чтобы я сначала рассказала про мой стыд? Ну хорошо. Месяц назад…Вдруг раздался испуганный крик:– Сошелся! Сошелся!Эльжбета вскочила и кинулась на кухню. Из своей конуры высунулся старик. Эмили смотрела на разложенные карты, словно отказываясь верить собственным глазам.– Ты чего? – набросилась на нее Эльжбета. – Я чуть родимчик не схватила.– Пасьянс сошелся, – сказала она упавшим голосом. – Никуда мы отсюда не уедем.Девочка захлопала в ладоши, что вызвало у Эмили приступ бешенства:– Чему ты, дура, радуешься? Я на нас загадала. Она-то уедет, а про нас никто и не вспомнит. Кто мы? Ни то ни се. Были да сплыли. У нас впереди ничего нет, ты хоть это понимаешь? Ничего! Она все у нас украла, каждый час, каждую минуту! Эльжбета набычилась:– Уедет она отсюда, ага.– Уедет! – выкрикнула Эмили, чувствуя подступающие слезы. – Уедет, – повторила она, – а мы сгнием вместе с этим домом!– Не ори, – спокойно сказала Эльжбета. – Тоже мне, психическая. Говорят тебе «не уедет» – значит, не уедет. Идем.– Куда?– В гараж, куда!Эмили секунду подумала.– А что, пожалуй. – Она сделала шаг к двери и в сомнении остановилась. – Я в машинах ничего не понимаю.– Он понимает, – девочка мотнула головой в сторону чулана.Они вышли в коридор и столкнулись со стариком, который смущенно втянул голову в плечи. Эльжбета фыркнула:– Ну вот, папаша, и от вас какой-то толк. Пошли. Эх, что бы вы без меня делали!

Эми встретил пустой дом, хотя для нее он пустым не был. Она отчетливо слышала крадущиеся шаги и шепоток: – Вернулась!– А что я тебе говорила! Теперь всё. Отпрыгалась птичка.– Отпрыгалась?– Видишь, как головой вертит? Это ей кажется, что она нас слышит.– Нуда!– Я тебе точно говорю. Она думает, что мы такие же, как она. Что мы никуда не исчезли.– Она сумасшедшая?– Тсс.Эми хотела их догнать, объясниться.– Зачем вы так? – сказала она с укоризной. – Что я вам плохого сделала?Но они, хихикая, спрятались. Она услышала непонятный скрип. Заглянула в столовую и увидела отца, починяющего створку шкафа. Он словно помолодел и сейчас выглядел на свои шестьдесят – именно столько ему было, когда он умер. Старик вздрогнул, почувствовав на себе пристальный взгляд. Он покосился на дочь и, насупясь, принялся смазывать петли. Эми осторожно прикрыла дверь, чтобы ему не мешать, а ей вслед раздалось:– Тьфу ты, дура полоумная!В детской Эми рассадила на полу тряпичных кукол, сама села в круг и стала читать им свой детский дневник:– «В Париже я буду жить в шале Руайяль. Я буду лежать в кровати с балдахином, а за меня будут сражаться ОЧЕНЬ много мужчин. Думаете, только вы такие? Вы даже спрятать ничего не умеете. Просто мне ваши дурацкие деньги не нужны, понятно? Если я захочу, у меня столько денег будет, сколько вам и не снилось. Сказать, откуда? От верблюда!»Дойдя до этого места, Эми расхохоталась. Зазвонил телефон. Она неохотно поднялась с пола и пошла в спальню, где остался аппарат.– Алло? – лицо ее оживилось. – Как хорошо, что ты позвонила. Что? Я позвонила? Ну да, я хотела узнать, чем ты там занимаешься. Читаешь им вслух дневник? А они? Какие молодцы. Эми? Знаешь, я только что…Не закончив фразы, она подалась вперед, роняя трубку. Из зеркала на нее смотрела мать. Эми узнавала в ней себя, постаревшую. Она резко повернулась и вдруг оказалась в материнских объятьях. Она заплакала. Мать положила ее голову к себе на колени и запела:

Песня колыбельная,

Свечка поминальная.

Ты давно ли маешься,

Душа моя печальная?

Не горюй, душа моя,

Выйди за околицу:

Там трава шелковая

Тихо ветру молится.

Крылья ли захлопали

Над тропой завьюженной?

Или скачет во поле

Твой желанный-суженый?

Догорела дочерна

Свечка поминальная.

Синева купельная,

Бабка повивальная.

Эми закрыла глаза и так ясно все увидела: шипящий в духовке пирог, хрумкающую сеном лошадь, Раша, крыши ночного города, мигающие огни самолета…

Макс прождал ее битый час. Когда он на всякий случай набрал ее номер и услышал, что она как ни в чем ни бывало треплется по телефону, кровь у него закипела. Он помчался в Иври-сюр-Сен, живописный пригород Парижа, с твердым намерением поставить точку в этой истории, но история позаботилась о себе сама.

1991

Примечания

1

Здесь: чувак (англ.).

2

Игра слов: job – работа, Job – Иов (англ.).

3

При участии Марии Ризнич.