#img_2.jpeg

 

ПРОЛОГ

За чистым стеклом больничного окна кружили птицы. Легкие, похожие на тени. Попадая в солнечные лучи, их оперение вспыхивало радостными бликами. Стремительные и дружные, они собирались к отлету…

 

1

Руку полоснуло огнем так, что Аля качнулась на табурете.

— Слабенькая девчушка, — услышала она, возвращаясь из мгновения неощущений.

Ее худенькие плечи сжимали чьи-то сильные руки, из ладошки текла кровь, ее собственная кровь… Но это уже можно пересилить, такое бывало — падала, расшибала коленки, и мама обмывала окровавленные места шипящей перекисью. Щипало, но терпела: сама виновата. А вот ножом, или — как его правильно? — ланцетом, врезались в мякоть ладошки впервые, и она, бух, в обморок. От внезапности, в следующий раз такого не будет.

Зажатая пинцетом, дрожала на весу тоненькая металлическая стружка, красно-сизая, прямо из ранки. А что же еще могло быть? Диагноз три дня назад поставила тетя Даша:

— Барышня — нежные ручки, — сморщила она широкое лицо и сунула под нос Али свои крупные ладони. — Задубели, им стружка нипочем, двадцать лет токарю.

— Что же делать? — стыдясь своей изнеженности, спросила Аля.

— Жди, как нарвет. Терпи. На фронте не такое переносють.

Аля терпела. А сегодня, увидев взбухшую, багровую ладонь «неженки», тетя Даша сама погнала к врачам:

— Пора вынать стружку. Иди после смены в поликлинику, там сделают чего надо.

И сделали. Даже больничный выписали, первый в ее жизни. И вот она шла домой, чувствуя биение сердца… в ладошке. Именно там, в разрезе, оно тюкало сильными, горячими толчками.

Перейдя Садовую к Малой Бронной, добрела до Патриарших прудов, села на пустую скамейку. Смотрела на темный квадрат воды, машинально покачивая левой рукой забинтованную правую. Детишки носились вокруг пруда по аллейкам с победными криками — играли в войну, совсем, как она когда-то в казаки-разбойники, только теперь были наши и фашисты. «Фашистов» совсем мало, их выбирали с помощью считалок. «Стакан-лимон, выйди вон!» — и мальчишка с кислой миной шел в «фашисты». Ух, как на него налетали! А он поскорее сдавался, чтобы в «фашисты» высчитали другого.

На песке аллейки выплясывали тени листвы и веток, дул бессильный, даже не морщивший зеркала пруда, ветерок. Говорили, что пруд очень глубокий, как шахта. Его давно переименовали в «Пионерский», но старое название все жило и жило. Почему Патриаршие пруды? Он же один. Может, когда-то в старину их было несколько? «Пионерский»… А вдруг кому-то взбредет в голову переименовать Малую Бронную? Это название — история. История обороны Москвы. Давным-давно здесь делали малую броню: панцири, шлемы, щиты, нагрудники для коней… Улица военных мастеров. Потом она стала мирной, осталась память о былом в названии. И вот она снова военная, Малая Бронная, как и вся Москва. Ее обитатели ушли на фронт, на военные заводы, в госпитали.

Сколько лет Аля и Патриаршие пруды не виделись? Много…

Когда-то всей дворовой ватажкой бегали сюда. Манили вода, деревья, лодки. Бегали-бегали, добегались…

Последнего «свидания» с Патриаршими прудами она не забыла по сей день. Как сюда шла, вылетело из головы, но свою ногу в белой туфельке над мутной чернотой воды, кошмар погружения в эту муть, когда залившая горло и нос вода не давала дышать, когда рукам не за что было ухватиться, невозможно даже крикнуть, это все врезалось в память. Спасли длинные волосы. За них вытащила ее из глубины сильная мужская рука. Прядь этих детских белых волос кольцом лежит теперь в маминой шкатулке… А тогда, поставив ее на берег, мужчина подхватил из лодки Игоря и, ругаясь, пихнул рядом, тоже мокрого:

— Спасатель нашелся… лови тут всякую мелюзгу. — А сердитое лицо дядьки бледно.

Потом, держась за руку Игоря, Аля шла по Малой Бронной, трясясь от испуга и слез: утонул бант, белый, шелковый. Сарафанчик в дороге просох, а в туфлях хлюпало. Увидев их в таком виде, мама втащила обоих в комнату.

— Встань в угол! — крикнула она Але.

Незанятый угол был один, у печки, выходящей остальными боками в комнаты соседей. Рассматривая прямоугольники белого кафеля печки, Аля чутко прислушивалась к тому, что за спиной.

— Выкладывай всю правду, ты старший, — приказала мама Игорю.

Семилетний старший сказал твердо:

— Я повел ее кататься на лодке.

— А о том, что вы оба не умеете плавать, подумал?

— Нет, — честно признался он.

— Так вот… — мама говорила с трудом, задыхаясь, — учись сначала думать, а потом делать.

Голос мамы непривычно понизился, Аля обернулась, увидела в ее руке бельевую веревку. Взмах — веревка шлепнула Игоря!

Не смея выйти из угла — виновата же, — Аля затопала ногами и в ужасе дико закричала:

— Не бей его! У него нет мамы! Я сама топла… сама! Его не надо, не на-ада.

Игорь, глядя светло-карими глазами на маму, успокаивал Алю:

— Я не боюсь, веревкой не больно.

От его слов, от веревки, от полутьмы — мама от жары зашторила окна — Але стало нестерпимо страшно. Она выбежала из угла, встала перед Игорем:

— Меня бей! Меня… меня…

Мама вдруг сгребла их, прижала к себе и тут же оттолкнула, нелепо взмахнув руками, выдохнув посиневшим ртом:

— Окно…

Аля дергала занавеску, но Игорь оказался сообразительней: вмиг распахнул окно, другое… Сквозняк заколыхал шторы. Мама лежала на диване, приходя в себя, губы ее медленно становились привычно розовыми…

Однажды, после очередной ссоры из-за ничего, Игорь шутя сказал:

— Жаль, я тебя пятилетней не утопил в Патриарших прудах…

— Еще не поздно, — бросила ему Аля, досадуя на себя: придралась к пустяку.

И вот настало время ей тонуть… в тревоге и боли за него. Она любит? Этого она не могла утверждать, любовь… что-то особенное, непостижимое.

С тех давних пор Аля не бывала здесь одна и с Игорем, не сговариваясь, они не ходили в сторону Патриарших прудов.

А сейчас вот сидит и думает… о прошлом. Оказывается, у нее есть прошлое! Ха, девушка с прошлым… В нем, этом прошлом, она училась в школе, бегала в театры и всерьез ни о чем не думала. Или так кажется теперь, перед все перевернувшей войной? Перед ее грозным ликом прошлые заботы обмельчали, оказались пустыми.

Тогда она любила командовать ребятами, особенно Игорем, и он говорил:

— Не мне, мудрому старцу, принимать всерьез твои глупости, маленькая. Какой с тебя спрос?

Было чуть обидно и приятно. В сущности, он повторял слова мамы, вечно оправдывающей ее шалости.

И все это в прошлом. Неужели ничего больше не будет? Ни школы, ни библиотек, ни прогулок по заветному кругу: Малая Бронная — Арбат, Кремлевская набережная — Красная площадь — улица Герцена — Малая Бронная? Ни пустячных ссор, ни смущенно-радостных примирений… Никогда? Душа дрогнула, подсказала: никогда. В жизни ничего не повторяется, утверждает мама. И все же… Стало щемяще жаль прошлого. По сравнению с теперешним оно было таким беззаботным, спокойным, жаль его, жаль… Аля вдруг почти физически ощутила: жизнь идет. Она уже работает, да, работает. Игорь на фронте. И не крикнешь: время, стой! Оно не слышит. Оно не медлит и не спешит, идет размеренно и неуклонно вперед, в будущее.

А какое оно, будущее? Раньше они с ребятами много толковали о нем, сидя под кленами, свой завтрашний день ребята укладывали в вопрос, кто где хочет учиться. Дальше как-то не шло. Больше говорили о будущем страны, мира, земного шара… О науке. И каждый о самом любимом. Одна она, Аля, не знала, куда ее тянет: всюду и никуда. Дома мама частенько заводила речь о папиной мечте: видеть дочку наследницей своей профессии. Аля отмалчивалась, она плохо представляла, что делают юристы, а рассказать ей некому, папа умер слишком рано.

…Клены стоят во дворе, а ребят нет. Кто уехал, кто учится, кто работает… А Игорь из артиллерийской спецшколы прямиком в военное училище, утверждая:

— В мире такая заваруха… лучше ее встретить подготовленным, надо знать, как воевать.

— Ты войну пророчишь?

— Посмотри на Запад. Дележкой поделить не могут, грабежом решают свои проблемы. Гитлер уже топает по Европе.

— К нам не посмеет и шагу сделать.

— Такой удержится у хозяев только тем, что смеет.

Год назад Гитлер топтал Европу, а теперь вот и нашу землю. Замки, договора… все для честных, а грабителю что стоит сбить замок, нарушить договор? И вот — война. Но должна же она кончиться? Безусловно. И скоро. И они встретятся, все ребята их двора, как бывало, под кленами. И раньше всех явится Игорь. Придет, сядет в мамино низенькое креслице и станет ждать ее, Алю. Или нет. Зайдет, не застанет ее, оставит записку. Аля вернется после смены и прямо в первый номер… а Игорь спит. Отсыпается за всю войну. Она сядет и будет смотреть в его лицо, лицо человека, добывшего мир…

Аля вздохнула и медленно вышла от Патриарших на Малую Бронную. По улице торопились женщины в цветных платьях и легких шляпках, мужчины без пиджаков, туда-сюда, сюда-туда. Всем некогда, завалены делами и проблемами, которые всучила им проклятая воина.

Одна Аля плелась мимо библиотеки, мимо магазинчика с идущими вниз буквами ТЖ, значения которых она так и не знала. А дальше «Коммунар», их ближайшая бакалея. Вот и занавешенные три окна первого номера ее дома, выходящие на улицу. В этой комнате никого сейчас нет. И калитка, и ворота их двора настежь, а ютящаяся впритык к ним палатка «дядь Васи» заколочена, никто теперь не привозит в их двор бочки с пивом, ящики с воблой и конфетами, мешки сахара и крупы. Дядя Вася был первым хозяином палатки. И хотя давно уже торговал не он, а здоровенная тетка Маша, но прилипло название и все шли к «дядь Васе». Краснолицая от естественно-погодного обогрева палатки продавщица не обращала внимания, ее хоть горшком назови, только в печь не станови.

Увидев забинтованную руку Али, мама ахнула:

— Это что ж такое?

— А, уже все прошло, заноза.

Но мама — это мама. Размотала повязку. Бинт, разумеется, уже присох к ранке. Приложила лист столетника, прохладная надрезанная мякоть его уняла жжение и дергание. Завязав руку, мама уложила дочку в постель и дала «Правду». Газета была еще за двадцать пятое июня и сообщала об организации Советского Информбюро. И о бомбежках фашистами Киева, Минска, Риги… Все это пережито уже. Вот только стихи прочитала впервые. Незатейливые, но в них правда. И вот еще рефрен:

Почему? Знает военное дело смелый? Умеет за себя постоять? Если так, то Игорь останется невредим. А остальные ребята? Ну, их подучат, натаскают, и сами сметливые, они же с Малой Бронной!

Отложила газету и… увидела себя в невозвратном прошлом. Вот так же лежала с газетой, укрывшись пледом. В окно просунулась русо-курчавая голова Игоря:

— Умнеем?

— Ты только послушай! Оказывается, Малая Бронная когда-то была на Козьем болоте. Вот, читай.

— Вот откуда и Козихинский переулок.

— Это же семнадцатый век, при царе Алексее Михайловиче, при строптивом попе Аввакуме!

— В заметке про это ни слова, — насмешливо заметил он, подняв русые брови.

— Ага, прочитал уже! По царям и протопопам у нас мама специалистка, копается в исторических романах…

Не вернуть того солнечного дня и разговора о Козьем болоте, все осталось там, в довоенном времени. А ведь будем говорить: это было после войны. Обязательно будет и после… только бы скорее.

Тогда лежала и почитывала — до, теперь еще не после. На фронте пули и штыки, а она в полной безопасности баюкает крохотный надрез. Эх… И приказала себе: спи. Через час проснулась и подумала: нечего валяться, каждый сделанный ею стакан к снаряду нужен фронту, чтобы было чем ответить фашистам, оборонить такую лентяйку и неженку, как она. И пока мама готовила на кухне ужин, тихонько собралась и удрала. В трамвае потрогала свою завязанную ладошку. И не очень-то больно. К ночной смене она приехала вовремя.

 

2

Сорвались от станков буквально все. Мухин, похожий на подростка пятидесятилетний мастер, надвинув поглубже кепочку, ругаясь, бегал между станками, выключал: побросали все как было. Аля, глянув на мастера, выключила свой громоздкий полуавтомат и тоже заспешила, еще не зная, в чем дело, переполняясь неясной тревогой: зря люди не побросают работу в такое время…

Сразу за воротами цеха — толпа. Люди замерли, подняв головы к раструбу репродуктора на столбе.

— Что? — спросила Аля у односменницы, тонкой, бледненькой Сони. Та приложила палец к губам…

— Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!

Сталин… Позже Аля увидела его в кинохронике. Он стоял осунувшийся, хмурый. А сейчас был только голос, негромкий, выговаривающий слова внятно, коротко, с акцентом.

— …Самоотверженно шли на нашу Отечественную освободительную войну.

Сталин продолжал, а у Али озноб по спине. Точнее не скажешь — освободительная. Не такая, как в Европе, где правительства сдавались из собственной корысти. А тут Отечество спасать надо, и никто, кроме нас самих, этого не сделает. Так просто и так… страшно.

— Госкомитет обороны призывает весь народ сплотиться вокруг партии Ленина-Сталина, вокруг своего правительства. Все наши силы на разгром врага! Вперед, за нашу победу!

Голос умолк, а люди все стояли. Потом медленно стали расходиться, сосредоточенно-молчаливые. Сразу к станкам.

Закончив смену и быстренько ополоснувшись в душе, Аля заторопилась к трамваю-челночку. Рядом шла тетя Даша, вздрагивая широкими плечами от сдерживаемых всхлипов:

— Я вся ровно занемевшая ходила, а тут душа сдвинулась. Сталин-то помощи ждет от народа. От кого же еще? Да и то, навалимся! Силища-то какая…

К остановке челночка подошли наладчики, поджарый беловолосый Дима и миловидный кудряш Валька.

— Ну, дорогуши расхорошие, плачем? И помогает? А я вот ни-ни, воды в организме не хватает, худющий, одни мослы, — поглядывал Дима озабоченно на лица женщин.

— Как не пустить слезу, сестрами назвали, — усмехнулся Валька и толкнул Диму локтем: — И ты размяк? В военкомат намылился?

— Я туда двадцать раз мылился, уже весь в пене.

— Много насчитал, всего-то третье июля сегодня. Иль по два раза в день бегал?

— По сколько смог. Уж ты-то не побежишь.

— Моя кудрявая головушка нужнее на заводе, спец я, — ухмылялся Валька. — И опять же чего у судьбы пулю выпрашивать? Дурака из себя не строю. Эй, Мухин, подкатись к нам, скажи веское слово про речь вождя.

— Чего болтать, делать надо… в трубу тех фашистов, — буркнул Мухин, поглядывая в сторону все не идущего трамвайчика.

— А все же, для ясности? — не отлипал Валька.

— Тебе, болтушку, неясно? Сбегай в НКВД, там распронаяснят… в трубу тебя.

— И пошутить нельзя. Я ж твоим мнением интересуюсь, а не НКВД… — С полного лица Вальки медленно сползла улыбка.

А тетя Даша уже всхлипывала о своем:

— Тайка бы уцелела, слезинка моя горькая… Надо ж было к Черному морю укатить, сестра у меня там на земле живет, колхозный виноград ростит, на него и польстилась моя дочушка, а ей семнадцать, вот как Алевтинке. Молодая, лишь бы загудеть на новое место.

— Вернется твоя слеза, найдется, теть Даш, — погладил ее по плечу Дима.

— Желанным ты жене подарком будешь. Только бы хорошая попалась.

— Выберу самую наилучшую, даю торжественное обещание, — и между его тонких губ мелькнула в улыбке белейшая полоска зубов.

— Такой неулыба, да расцвел? Не иначе уже наметил свою судьбу, — с интересом поглядела в его худое лицо тетя Даша.

— Обязательно. Пора, мне уже двадцать пять. На фронт уйду — невеста ждать будет, а так воевать скучно, без никого-то.

Ехали в челночке, одиноком вагончике, снующем между заводом и основными трамвайными путями. Из переулка, уже почти на Крестьянской заставе, твердым строем вышла колонна солдат, врезаясь в воздух только что появившейся песней:

Суровые, сосредоточенные, пели строго, дружно. Вагончик остановился, пропуская солдат, женщины смотрели на них с надеждой и жалостью. Уходящий строй будто отвечал им:

— О том же поют, — сказал кто-то из сидящих в вагончике старших, и Аля узнала голос деда Коли; и не увидела, как он подхромал к челночку, а вот едет с нею.

Пересев в трамвай, идущий к бульварам, Аля устроилась на пустой задней скамейке. Дед Коля дремал впереди, где меньше трясло полупустой в этот час вагон. А она вспоминала предпоследнее воскресенье…

Сидела в библиотеке. Только раскрыла «Историю государства Российского» Карамзина, мама наманила, и вдруг по читательскому залу, словно ветер по страницам захлопнул одну за другой все книги, из коридора раздалось громко и нервно:

— Война!

Люди бросали книги библиотекарше и громыхали по ажурной лестнице, вниз, забыв главную здесь заповедь: соблюдение тишины. И как сегодня, из репродуктора, но не ранним утром, а в полдень, Аля услышала страшную весть. И стало ей, к собственному замешательству и стыду, жутко и весело. Мерещились какие-то невообразимые перемены, грозный вал войны и блистательная победа! Фанфары сверкающих труб, барабанная дробь, всадники на белых конях, ликующие толпы, знамена, музыка, цветы… театр! Сейчас даже не верилось в ту мгновенную, опьяняющую дурь. Но это было в воскресенье. В понедельник они провожали Игоря на фронт.

Сошла у Никитских ворот, оглянулась. Деда Коли не было. Проехал на Арбат, может, продремал, а скорее из самолюбия, очень уж не любил старик жалостливого внимания.

Утро набрало силу, людей на Малой Бронной полно. По-летнему пестрые, снуют муравьями. И все больше женщины, война начала заметнее подбирать мужчин.

Во втором номере тишина. Все его обитатели на работе, мелюзга под опекой дворничихи Семеновны. Можно и поспать после ночной смены.

Разбудил Алю приход мамы. Она спросила одними глазами: слышала? Аля кивнула и стала одеваться. Пообедали, и мама села в свое низенькое кресло вязать к зиме носки.

Пришли ребята. Пашку Аля сейчас не узнала: на его длинной шее — яйцом маленькая голова…

— Забрали? Когда тебя?

— Не знаю, — меланхолично ответил он и провел длиннопалой рукой по оголенному черепу: — Скоро. Подготовился. Жарко и гигиена.

— Шел бы ты… домой, Пашок, — лениво развалился во всю тахту Горька. — Того и гляди явится конвой! — и захохотал. Пашка с выпускного вечера потопал прямиком в загс. Жену его звали Музой, и она уже ждала ребенка.

Натка, небольшая, плотненькая, смотрела в румяное крупное лицо Горьки с нестрогим осуждением. А он только бровями поигрывал, поддразнивая свою названую сестренку. Аля досадовала на слабость подружки, для нее самой Горька был как разгаданный ребус «найди охотника». Откуда бы ни смотрела, видела всего: самовлюбленный искатель приключений. Натке же все казалось, что он из тех, «кого мама не любила». Этой громадине мамина любовь, как слону цветочек, он уже с няньками на Тверском зубоскалит.

Ответ Пашки прозвучал печально, он даже сам расчувствовался, шмыгнул пряменьким носиком, унаследованным от мамы, в прошлом красавицы.

— Не торопи, может, не увидимся вовсе… слышал обращение Сталина? Ну вот.

— Нормальное обращение, чего это ты? Сам же с нами пел «Смело мы в бой пойдем…».

— «…И как один умрем…» — не закончив, Пашка примолк.

— Паш, там же ничего похоронного, у Сталина. Быть готовыми, сплотиться…

— Мы, пионеры, всегда готовы! — вскочил Горька. — Врагу наше уныние очень кстати… — и плюхнулся обратно в притворном испуге, хлопая глазами.

Дверь отворилась, и в комнату внесла свой огромный живот Муза. Ее припухшие губы зло оттопырились:

— Тебе дружки ближе жены и ребенка? А ну, домой!

Неумело обняв ее за шею, Пашка поцеловал жену в щеку, и она вдруг заплакала, жалостливо и бессильно.

— Ладно, женуля, доревешь дома, пошли.

Поправляя светлые волосы крупными розовыми руками, Натка нетерпеливо поглядывала на Горьку. Им пора домой, а он и не двигается. И Аля погнала Горьку:

— Ты решил вместо меня тут ночевать?

— Жестокая ты, — засокрушался Горька. — Через некоторое время обвздыхаешься: хоть бы Егорушка пришел… Вот убьют, будешь знать.

— Что это на вас с Пашкой накатило? — рассердилась мама. — Не кличь беду, сама явится.

— Со мной ничего не стрясется, я, Анастасия Павловна, заговоренный.

— Разговорчивый. С малых лет такой, — улыбнулась мама.

Вышла Аля с Горькой и Наткой на крыльцо, а там Пашка с Музой шепчутся. Постояли все вместе, послушали тишину двора, и вдруг из дверей громыхнула Нюрка Краснова:

— Ой, Муза, да у тебя двойня будет, расперло донельзя!

— А тебе завидно? Не сумела родить, так другим не мешай, — больно задела Муза Нюрку, но, увидев подходившую осанистую свекровь, добавила: — Теперь и один в тягость.

Свекровь завелась с ходу:

— Об этом, Муза, надо было думать, когда Пашу окручивала.

— В точку, Вер Петровна, — поддакнула Нюрка. — Чего посеешь, то и пожнешь.

От этой перепалки Пашка подался к воротам, там и догнала его Аля:

— Ты чего? И Музу, и маму жаль?

— Парня жаль.

— Какого парня?

— Сына.

— А если дочка? — отвлекала его Аля.

— Сын. — И пошагал к своим женщинам.

Вечер такой тихий, теплый, мирный… Она смотрела на парадную дверь первого номера… вдруг откроется, выйдет Игорь и скажет… Ничего не скажет, и парадной дверью первый номер никогда не пользовался, слишком близко к воротам. Дед Коля, верно, уже поковылял на завод. А Игорь с отцом на фронте. Вдруг вместе?

Малая Бронная никогда не сияла огнями, но света хватало: из бесчисленных окон, от лампочек над номерами домов на воротах или домах. А сейчас темнющая, словно слепая. Изгибается черной просекой сквозь еще более черные дома по обе стороны. И так недавно они с ребятами шатались по своему заветному кругу, перебирая нехитрые новости, хохоча, рассматривая абажуры в окнах: синие, зеленые, красные, а больше почему-то оранжевые и желтые. Иной раз под утро явится Аля в свой двор и шмыг в окно — преимущество одноэтажного дома. Заранее оставляла шпингалет открытым. Мама спит или делает вид? Все равно она знает, где и с кем ее дочка, тайн у них нет, как и во всем дворе…

Аля побежала в сторону Тверского. Пересекая бульвар, неожиданно увидела на скамейках людей, сидят себе, дышат левкоями, что посажены у памятника Тимирязеву. Стало легче. Живет ночная Москва!

На остановке возле кинотеатра ее догнал Славик, поискал зоркими глазами в негустом скоплении людей, вздохнул:

— Дед Коля опять укатил спозаранку?

— Как всегда.

У Али отлегло от сердца. Со Славиком стало опять хорошо, такой свойский парнишка, и так много у них теперь общего, хоть он и помладше.

— Почему утром не слушал Сталина?

— Не знал, мазут на железнодорожной ветке помогал перекачивать. А потом слышал. Только нам с тобой придется околачиваться в тылу.

Оба вздохнули. Позванивая и громыхая, приближался трамвай.

 

3

Пруток нелегко вставить в нутро полуавтомата. Это только говорится — пруток, а он в поперечном сечении сантиметров пять и длиной метра полтора… От напряжения болели руки, ныла спина, а к концу смены ослабевали ноги.

Ну, все, пруток закреплен. Аля нажала пусковую кнопку, заработали сразу и сверло, и резец. Из черного прутка получались одинаково блестящие снаружи и внутри стаканчики — гильзы для снарядов. А на резец и сверло струилась белая жидкость, тоненько, экономно. В первый день работы именно на эту струйку дивилась Аля: молоко. В магазинах с ним уже перебои: война, с транспортом туго. А тут… Подставила палец над резцом, и рискнула лизнуть, что за молоко?

— Отравишься, самолаборатория! — крикнул отлаживающий соседний станок худой, беловолосый парень.

Ей стало неловко, стыдно — и за незнание, и за любопытство. «Молоко» оказалось пресным, без запаха, вроде мутной воды.

— Это эмульсия. Посчитай, сколько делают оборотов сверло и резец.

— Много… — нахмурилась Аля.

— Правильно. И от этой крутежки они сильно нагреваются. Вот их и охлаждают эмульсией.

Надо же придумать: молоко льют на железо! Дурында. Но не говорить же этому беловолосому, что завод она увидела вблизи только теперь, на Малой Бронной их нет.

Осторожно сняв жестким проволочным крюком стружку с резца и сверла, бросила ее в ящик и глянула в проход. Рабочие выключили станки. Ага. Перерыв. Подождав, когда кончится пруток и последний стаканчик упадет со звоном в ящик на своих собратьев, Аля выключила станок и, взяв сверточек с выступа фундамента, пошла к полуавтомату Сони. Вместе уселись на кирпичную бровку перед цехом, поели, угощая друг друга. Аля положила голову на узенькое плечо Сони. Из цеха выбежала стайка токарят, парнишек лет по четырнадцати, они расселись напротив, на такой же побеленной бровке.

— Сонь, ты нас не разлюбила? — крикнул один из токарят.

— Надо проверить. У меня с вами любовь, как у Деда Мороза с Весной. Чуть солнышко пригреет, наша любовь тает.

— А сейчас июль… — вздохнул другой мальчишка. — Безнадежно. Эх, поспать бы… минуточек шестьсот.

— Вот я тебе сейчас посплю… — И Соня привстала.

А мальчишки и рады, повскакивали, хохочут.

Они перешучивались с Соней, будто Али здесь не было. Взглянув на свои часы, Соня поднялась. Ребят словно ветром вдуло в цех.

— А почему они со мной не разговаривают? Боятся, что ли, меня? — не без обиды спросила Аля подружку.

— Стесняются. Ты симпатичная.

— Это на тебя они не должны глаз поднимать, блондинка с карими очами.

— Мы с ними вместе по Таганке гоняли, я им своя. И я постарше тебя, уже девятнадцать, вроде пионервожатой для мальцов этих. — И застенчиво улыбнулась.

В проходе шириной с Малую Бронную контролер ОТК, она же табельщица, статная Катюша лениво отпихивала рыжего коротышку, начальника смены Иванова. Соню схватил, к изумлению Али, Мухин, и его лицо залучилось морщинами — улыбался. Соня острыми локотками оттолкнула цыплячью грудь мастера и пошла к своему станку. Мухин надвинул кепочку на глаза:

— Эх, в трубу меня…

Аля и не заметила, как на нее налетел Дима. Она не сопротивлялась, только изумленно смотрела в его худое, разгоряченное лицо. И Дима разнял руки, отвел светлые глаза.

Работая, Аля не могла освободиться от неприятного чувства подавленности. Все в цехе принимали эту игру «в обжимки», как окрестила ее тетя Даша, а вот она, Аля, не может…

— Обидел? — спросил, подходя к ней, Дима и протянул пирожок, да с таким обезоруживающе-виноватым видом, что невозможно отказать ему.

— Спасибо.

— Мир? — просиял Дима. — Учти, пекла твоя свекровь. Я это серьезно, — и скрылся за станком.

Оттаскивая ящик набравшихся гильз к проходу, чтобы легче было его забрать грузчикам, Аля наконец-то поняла: Дима сделал ей предложение. Первое в ее жизни. Не считая шутливого сна Игоря под старый Новый год, в котором он видел свою будущую жену:

— Смотрю, а она такая знакомая, вроде бы ты…

Аля сочла это признание за подначку. Но то было год назад. А теперь вот Дима — с пирожком от свекрови. Неужели ни один парень не умеет сказать: я тебя люблю, будь моей женой? Или это устаревшая формула? А уж парадный костюм и цветы для таких случаев вовсе анахронизм? Или она сама старомодная, хочет чего-то книжного? Да все это ей ни к чему! В семнадцать лет замуж? Обалдеть! И тут же ужаснулась: о чем думаю? Война же…

А дома письмо от Игоря. Неужели? Наконец-то.

«Нет такой дружбы, которая не знала бы ссор… Если я обидел тебя болтовней… она мой щит…»

О чем он? С фронта — и такое…

Посмотрела на дату в конце письма… довоенное! Еще из училища. Из-за чего же они тогда поссорились? Кажется, из-за Алеши Карамазова.

— Вере твоего Алеши нужно подкрепление чудом.

— А что такое чудо? — спросила она.

— Человек. А не труп старца.

— Старец был человеком, облегчал души.

— Обманывал. Посюсюкает, а есть людям все равно нечего.

— Не мог же монах революцию устроить!

— Вот именно. Алеша жил эмоциями…

— Разум без эмоций… — И пошли-поехали в разные стороны.

Дурачки, смешные дурачки.

«Теперь твое право сказать: «пеняй на себя», или… ты простишь меня?»

Чего прощать? Только бы прислал настоящее, теперешнее письмо. После двадцать третьего июня. Именно в то утро постучали. Аля вскочила с постели, накинула халатик. В дверь просунулась мятая со сна физиономия Барина, и он скороговоркой, с дрожью в голосе зачастил:

— Звонил Игорь с Курского вокзала… Его эшелон… все училище на фронт. Велел тебе и деду Коле передать. — И, задышав прерывисто, схватился за волосы и захлопнул дверь.

Аля подняла всех, даже Пашка вылез из постели жены. И успели.

На перроне одни военные. Все в одинаковом зеленом, или, как теперь говорили, — цвета хаки. Который из них Игорь? Узнал дед Коля. Крикнул необычно, как никогда не называл Игоря:

— Внучек!

Тот услыхал. Подбежал. Загорелый, глаза блестят, веселый. А дома Барин в волосы вцепился от страха.

— Пришли? Ну, спасибо, други!

И уже команда:

— Па-а ва-го-на-ам!

Дед Коля припал к широкой груди внука, такой маленький, полуседой, старый… Оттолкнул, строго глянул сухими глазами, сказал отрывисто:

— Возвращайся… с честью.

Пашка, Горька, даже Славик хлопали Игоря по плечам и спине, аж гудело. Натка привстала на носки, приложилась к его подбородку сестрински. А Аля все пропускала остальных, чтобы последней ощутить тепло его руки. Поцеловать, как Натка, да еще на людях, не могла, не было у них еще такого. Вагоны уже двигались, а он все еще не выпускал ее руку… На ходу прыгнул в свой товарняк, засовывая в карманы папиросы, спички, конфеты, что надарили провожающие. Кто-то сзади него крикнул:

— Девушка, жди!

Игорь, держась одной рукой за поручень, скользил взглядом по дорогим лицам. Встретился глазами с Алей, и лицо его стало каким-то потерянным… Из вагонов кричали, махали руками и пилотками, а они сиротливой кучкой стояли на перроне, тоскливо глядя вслед эшелону.

Только в метро Аля поняла: лицо Игоря в последний момент отразило то, что он увидел в ее глазах, во всей ее поникшей фигурке в белом маркизетовом, перешитом из маминого, платье. И она ощутила страшную пустоту, предчувствие неминуемых испытаний. Наверное, надо было бодрее улыбнуться хотя бы? Нет, все правильно, как на самом деле, так и лучше.

С того дня война вошла в ее жизнь хозяйкой. И она жила работой, сводками с фронта и ожиданием писем. Как все в их дворе, как миллионы других людей. Раньше была уверена: не ответит Игорю на письмо, сам явится, исправному курсанту не отказывали в увольнительных, а училище недалеко — под Москвой. И помирятся, и опять поссорятся. Теперь не до ссор-примирений, война. Все провожающие молчали, даже говорливый Горька, а у Славика слезы на глазах, завидовал Игорю:

— На настоящий фронт покатил. Слушай, Аль, махнем на завод?

— Не сидеть же сложа руки.

Натка сошла первой, в свой медтехникум отправилась. А на Арбате, отстав от Пашки с Горькой, Аля и Славик пошли рядом с дедом. Он покряхтывал:

— Гх-х… мне бы вместо него. А вам чего надо, выкладывайте?

— Дедунь, — подластился Славик. — Нам бы на твой завод.

— Так бы и сказали, а то волокутся, как хромые. Поеду с вами днем, хоть у меня и пересменок. На заводе нехватка кадров.

И в полдень поехали втроем. До Крестьянской заставы и дальше на челночке. Оставил их дед Коля в отделе кадров, там в окошечко взяли паспорт Али и метрику Славика. Они ждали, ждали…

— Девушка, ученицей на полуавтомат, а ты, малый, так пойдешь, там подберут по силам.

— Нам в один цех надо, — заявил Славик.

— В один и пойдете. Завтра к семи за пропусками, а сейчас гуляйте отсюда.

Вот так и определились. И было это после проводов Игоря и уж тем более после отправки им вот этого довоенного письма.

«Твоему письму был ужасно рад… Вчера я постарел на год. Вырастил к этому дню усы, но проснулся с одним левым…»

Ну и спал! Видать умаивался в училищных лагерях основательно.

«Я уже старик, девятнадцать лет… Несмотря на столь почтенный возраст, мало видел и даже не женат…»

В то время можно было болтать что угодно, даже на трех листах. И читать в три приема. А теперь бы хоть пару слов, написанных его рукой: жив, здоров.

Спать совсем не хотелось. Аля вышла из дому. Вот крылечко, в одну ступеньку, два столбика подпирают навес. Парадный ход. Второй номер, в отличие от первого, пользовался только им. Сколько раз они стояли здесь гурьбой перед тем, как двинуть потолкаться по Москве! Тысячу… И она пошла мимо двух толстенных тополей в ворота, по Малой Бронной, пересекла Тверской, потом по бульвару к Арбату. Почему-то захотелось обогнуть двухэтажку с булочной, молочной и парикмахерской… Глянула на «Прагу», где встретила войну в библиотеке на втором этаже, перешла к кинотеатру «Художественный». У метро висела афиша. Большой концерт в Театре имени Станиславского: Зеленая, Орлова, Русланова, Хенкин. Даже не верилось. Ведь все это из прошлого, как и письмо Игоря. Но вот и число — пятое июля. Всего пара дней назад. А ведь они с Наткой были почти на таком же концерте, только в Колонном зале. Слушали разудалое пение Руслановой. Веселая, в русском наряде. Как ей аплодировали! А потом танцевали Анна Редель и Михаил Хрусталев в золотистых костюмах, легкие, красивые. Все это было. Но вот же и есть! А не закатиться ли им с Наткой в театр? Барин устроит, проявит свое могущество.

Люди на фронте гибнут под бомбами, а они будут похохатывать? Только что вышел указ о паникерах. Может, чтобы отвлечь от черных мыслей, устраивают грандиозные концерты? Или все проще: все работают, и артисты тоже. И все же, пока неизвестно, что с Игорем, развлекаться бессовестно. И гулять тоже. Аля повернула домой.

— Где ты была? Я уж не знала, что подумать… Славик давно дома. Теперь оставляй записку, когда надумаешь прогуляться, — укоряла мама.

Мама… Если рядом, то и думать о ней не надо? Ох, нехорошо…

 

4

Это ж надо — забыть сменное платье! Никакой спецодежды теперь не выдавали, не из чего и некому ее шить, все работали на солдат, а уж в тылу потерпят. Подумаешь, комбинезон. У каждого есть что-то старенькое или немодное, вот и донашивай на работе.

Аля перед ночной сменой погладила синенькое платьице, и захотелось его сразу надеть, оно же было на ней прошлым летом в Останкине…

Ездили туда в музей с Игорем. Лес успели пройти лишь по краю. Он остался в памяти странным; понизу деревья в тумане, а макушки от закатного солнца красным полыхали… удивительно. И прохладные, пустоватые залы дворца с люстрами и сценой в небольшом зале, и портрет Паши Жемчуговой — все запомнилось. Перед портретом они стояли долго. Узкое смуглое лицо, пожалуй, и некрасиво, а вот полюбил же ее просвещенный граф Шереметьев, женился, значит, было что-то особенное в этой женщине? Ум, талант… Мама потом напела народную песню об этой удивительной Паше Жемчуговой:

Никак довоенное время не отвяжется; за этими воспоминаниями и забыла сменку. А теперь утро, ночь отработала, пора в душ и переодеться, да не во что. Ехать как есть, в этом милом сердцу стареньком платьице? Но оно колется и грязное. Набилась мелкая стружка и пыль, все в брызгах эмульсии, а просохнет, станет коробом.

Стояла посреди цеха, огромного, под стеклянной, зачерненной крышей и качающимися от вибрации многих станков лампами под плоскими абажурами. Собственно, под этой крышей было два цеха и еще какое-то отдельное помещение, там пылал багровый огонь и суетился дед Коля. Но слоняться по цеху запрещено, а уж к себе дед и вовсе не подпускал. Славик все же разведал:

— Дед отливает головки к нашим гильзам. — И, увидев, что она не поняла, рассердился: — Ну, как у пуль, свинчатки остренькие.

— Корпус, головка, не все ли равно, — пожала она плечами. — Не все ли равно? Подумаешь, секрет…

— Там горн, по технике безопасности нельзя, — оправдывал деда Славик.

Славик… Вот кто ей нужен. Как только перевели его в токари, попал в другую смену. Но он не горевал, так был доволен, что сняли с «подхвата». Гоняли туда-сюда, а теперь настоящее дело.

Разыскала Аля Славика у токарного станка. Постояла за спиной, очень уж интересно, как он тут справляется. Славик обтачивал здоровенную чушку. Закончив операцию, освободил деталищу, миг полюбовался заблестевшей обточкой и начал вставлять новую деталь. Ловко так, силенки в руках у него поднабралось.

— Здравствуй, токарь с Малой Бронной.

— А, — заулыбался паренек, — решила проведать?

— Слушай, дай мне твои штаны и рубашку, а вечером привезу.

— Забыла сменку? У меня тоже такое бывает, Зина жалеет будить ребенка, и несусь, как угорелый.

Через полчаса Аля вышла из душа в прекрасном настроении, пожалуй, впервые после душа отпустило спину и руки расслабились. Неужели натренировалась? А вначале…

Сперва был инструктаж по технике безопасности. Ошеломленные громадностью, грохотом цеха, они со Славиком лишь хлопали глазами. Сидели вместе с другими новичками перед бледным, задерганным инженером по технике безопасности и смотрели на его тонкие, бескровные шевелящиеся губы, по существу, не слыша ни слова, а вернее, не разбирая.

— Чего-нибудь поняли? — вдруг крикнул он.

— Не лезть куда попало, — поспешно ответила Аля, исходя из общего понятия слов «техника безопасности».

Инженер не стал допекать их, велел только:

— Распишитесь, что проинструктированы. И скажите, чтобы заходила следующая группа.

Народу к этому замученному дядьке было полно; треть рабочих завода ушла на фронт. В коридоре пестро от разновозрастных людей: старики, подростки, домохозяйки, девушки…

В цех вошли со Славиком какие-то очумелые. Румяная, туготелая молодка сказала Але:

— Твой номер восемьдесят шестой, приходя, вешай, а после смены сними и в общую коробку брось. А ты, ясноглазик, — обернулась она к Славику, — разыщи начальника цеха Богданова, он скажет, где будешь метлой махать.

— Мне-то к кому? — расстроилась за Славика Аля.

— К мастеру Мухину.

Славик поплелся искать начальника цеха, а Аля шла к Мухину, не посмев спросить, какой он из себя. В широченном проходе ей преградили путь три взрослых парня.

— Как зовут, девушка?

— Кем собрались работать?

— Сколько хотите получать?

Им что, делать нечего? Аля рассердилась:

— Зовут Алевтина, работать директором, зарплату в фонд обороны. А для начала помогите разыскать Мухина.

— Серьезная, — присвистнул рыжий коротышка и крикнул: — Мухин!

Из-за станков выбежал малорослый желтолицый дядечка в черной кепчонке, и рыжий сказал ему строго:

— Принимай пополнение.

— Товарищ начальник, куда мне этот одуванчик?! — глянув на Алю, взмолился Мухин.

— А сам-то какой? — ухмыльнулся кудрявый парень.

— Я жильный, а у ней птичьи косточки, одна воздушность.

— Поговори у меня, — рыкнул коротышка.

— Пошли, — бросил Мухин Але. — Рыжий — это Иванов, начальник смены. Поняла? Чего умеешь? Молчишь. Ясно. Становись вот к полуавтомату, вставляй пруток, вот так. — И он легко и, казалось, просто вставил длинную железяку в нутро станка, похожего на серую коробку высотой больше метра. — Нажимаешь пуск, пошло! Дальше только стружку сымай вот этим крючком, — сунул ей жесткую проволоку с загнутым кончиком. — Кончится пруток, выключишь, белую кнопку ткнешь, и опять все по новой. Стружку в этот ящик, гильзы — в тот. Наполнится, другой подставляй. Обучение, считай, закончено, в трубу его…

И ведь научилась! Поднимала пруток, прутик, хворостинку… длиной в полтора метра, а весом… кто его ведает… Закрепляла пруток, нажимала красную кнопку пуска, пускала эмульсию, снимала крюком стружку… оттаскивала тяжеленные ящики с готовыми изделиями к проходу, волоком, поднять не под силу.

Мухин прибегал часто. Подхватывал готовую гильзу:

— Горяченькая смерть фашистам! Важнющее дело у тебя. Имей в виду, военная тайна. — И лукаво подмигивал: — В трубу ее…

Чаще всех к Але подходила туготелая Катя, контролер ОТК, доставала из кармана халатика микрометр и проверяла толщину гильз.

— Идет дело, девушка, а не пойдет, Диму кликнем, он наладит автомат самым лучшим образом, наилучший из наладчиков, учти.

Дело пошло, трудно, тяжко было, а теперь и пруток вроде стал легче, и гильзы сами собой выскакивают из станка. Вот и со Славиком уладилось, токаренок… Она улыбнулась.

За проходной ее обогнала Соня. Тоненькая, высокая. Прошла и не узнала.

— Соня!

Та обернулась, развела руками, засмеялась:

— Парнишка, да и только! — И, оглядев Алю в брюках и кепочке, покачала головой: — И все же ты не мальчишка, хоть тебя и побаиваются наши парни. Смесь крапивы с малиной, вот ты кто!

— Это уж точно, но малины больше, — вдруг сказал за их спинами Дима.

— Подкрался? Лакомка ты, Димочка, — погрозила ему Соня пальцем. — Да зря стараешься, малинка еще зелена, а крапива уже стрекается.

— А я терпеливый. Обстрекаюсь, поболею, потом малинкой залечусь.

Аля, недовольно поджав губы, отвернулась. Соня хмыкнула:

— Помолчи, болящий, не привыкла девушка к такой болтовне.

— Все на полном серьезе, и она почти взрослая.

Алю передернуло. И сейчас, и тогда, с пирожком от свекрови… несерьезно. А как должен вести себя человек в его положении? Она же не сказала ни да, ни нет. Помолчала. Мама говорила, юристы считают молчание за знак согласия. И Дима так же? Сказать вот прямо сейчас это «нет»? А он — я пошутил. Со стыда сгоришь. И вообще все это глупости.

Добралась на свою Малую Бронную, как всегда после ночной смены, около девяти утра. А в воротах Пашка. Крепко держит под руку Музу. Сбоку Вера Петровна с рюкзаком, обхватила его перед собой обеими руками. Та-ак… дошла очередь Пашку провожать. Аля тронула его за руку:

— Паш…

Он не почувствовал ее прикосновения, не услышал или не узнал в одежде Славика. Шел выпрямившись, глядя куда-то вдаль. Зато Муза гордо вертела головой в перманентных кудряшках, как бы говоря: да, провожаю мужа, да, остаюсь беременная.

Всему дому было известно, что о замужестве старшая дочь многодетного дворника соседнего дома, вот эта самая Муза, уже и не думала. И вдруг разглядела подросшего Пашку. Неважно, что он заканчивал десятилетку и на семь лет моложе, в мужья годится: рослый, молчаливый и один сынок у портнихи. Через месяц после знакомства, которое и назвать-то так нельзя, Муза знала Пашку с пеленок, сразу после школьного выпуска они пошли в загс. И Муза, смяв отчаянное сопротивление свекрови, поселилась у них. Прошел год, который Вера Петровна потратила на безуспешные усилия разлучить новобрачных, и вот Муза, жена и будущая мать, провожает Пашку на фронт. И двор, такой враждебный к ней, должен был видеть, что она горюет, как убивается. Повиснув на Пашке, видимо, не первый раз по пути из своего третьего номера, она заголосила:

— Муженек мой… да как же я… да кто ж приголубит… и как это ты встал и пошел… в самую войну-у…

— Прекрати… — шипела Вера Петровна. — Здесь не деревня, все смеются.

Стоя в воротах, Аля смотрела вслед этим трем, этой семье, и досадовала за Пашку на женщин: как бы ни вела себя Муза, он-то идет на фронт.

— Чего растопырилась в воротах? — оттолкнула Алю Нюрка Краснова, злая, потная, багровая.

Она со своим Федором тащила за веревки большой фанерный ящик, через свободное плечо полмешка с чем-то вроде сахара или крупы, а у Федора две авоськи, набитые пакетами.

— Здравствуйте… — произнесла Аля, изумленная и зоркостью Нюрки, сразу узнавшей ее в Славиковом костюме, и количеством продуктов в руках супругов.

— Видал, Феденька, молоденьких подбирают, скоро твой черед. — И Пашку успела разглядеть Нюрка.

Глянув в сторону Никитских ворот, Аля увидела кургузую голову Пашки над людьми и побежала следом, проводить же надо, а ребят никого. На углу стояла Славикова тетка-нянька. Аля позвала:

— Зина, побежали!

Они догнали Пашку уже у сборного пункта в школе на Малой Никитской. Народу у ограды полно, и все женщины. Во двор пускали только призывников, и перед Музой часовые скрестили штыки.

— А в меня ткните! — кричала Муза. — Я жена, не имеете права. — И, отведя винтовки, побежала за Пашкой. А он шел, журавлино поднимая длинные ноги, шел, будто ничего не видя, на лице же одно: оторвут сейчас от самого главного в жизни, от жены, ставшей еще ближе из-за будущего ребенка.

— Паша, не попрощались же… и вещи… — слабо крикнула Вера Петровна, но он не ответил.

Услыхала Муза, вернулась, выхватила рюкзак у свекрови и побежала за Пашкой.

Аля с Зиной не уходили, припали к прутьям ограды, ждали. Вон она, Муза. А сзади тощий, длинный солдат. Это же Пашка в форме уже. Муза отстранилась от него, медленно пошла с узелком под мышкой, и перед нею, грузной и бледной, расступались. Пашка стал пятиться, видимо, его звали военные с крыльца школы, и смотрел, смотрел на бредущую жену. А она не оборачивалась, глаза полузакрыты, прислушивалась к себе, к ребенку, кусала губы и морщилась.

— Плачет, — шепнула Зина. — Без слез плачет. Любит Пашку-то, вот ведь дело какое. А мы думали… грех плохо думать, закрыта чужая-то душа.

Никто не знал, когда отправка, а Музе надо было отдохнуть. Решили подежурить по очереди. Осталась Вера Петровна, а Зина с Алей повели Музу домой. Так и дошли: Зина, обняв, вела Музу, а Аля несла Пашкин костюм в узелке.

Дома Аля застала маму капающей в рюмку лекарство.

— Заболела?!

— Бежала, задышка… — мама выпила лекарство. — Пашу проводить, и вот не успела. И никто не сказал, куда пошли все вы… а теперь пора на работу, отпросилась на полчаса. Каково-то Вере Петровне…

— Мы проводили, Муза, Зина. Вера Петровна еще там, только к нему не пускают. Ты немного полежи, а?

Мама послушалась, лежала молча, а Аля думала: Пашку не жалеет. Музу тоже, а эту гордячку Веру Петровну ей жаль. А Вера Петровна виновата перед мамой, испортила дорогой костюм, знаменитая портниха, а исправлять не пожелала, так он и лежит в сундуке третий год. Потом долго при встречах смотрела сквозь маму, не здоровалась.

— Мам, чего ты о Вере Петровне горюешь? — не выдержала Аля.

— Когда у тебя будут дети — поймешь.

Дети… У нее, Али, дети! Смешно.

 

5

Красновы гуляли, как никогда. Никаких гостей, только свои из второго номера. Мама решила:

— Пойдем и мы, раз пригласили. Радость же, сегодня взяли у немцев обратно Рогачев и Жлобин.

Рогачев… Жлобин… Где они? Аля стала искать на своей школьной карте, висящей над ее письменным столиком. Жлобин повыше Рогачева, Украина. Для Али Украина — смесь гоголевских хаток, широкого Днепра, изобильных ярмарок с теперешним Днепрогэсом, хлебом и углем, и уж, само собой, прекрасными украинскими песнями. Но теперь Украина горела, там убивали, разрушали. А, собственно, Аля ничего толком не знала об этом богатейшем крае. Он был для нее сказкой. Но как же хорошо — немцев погнали!

С легким сердцем она уселась за стол Красновых, не по-военному времени обильный, даже с шампанским. Подвыпившие гости и хозяева уже залихватски выкрикивали:

Дворничиха Семеновна, явившись без приглашения, как и во все квартиры, где пахло спиртным, беззубо улыбалась, прихорашивая всему двору известный белый в горошек платочек. К ней, не к матери, жался белобрысенький Олежка, пятилетний сынок Барина. Между Глашей и Машей, сестрами-близнецами, сидел в обнимку с котенком Глашин шестилетний сын, Толян, деловито выковыривая из булочки изюминки. Такие булочки исчезли с началом войны, сегодня же Федор сам напек, большой мастер по поварской части.

Пододвигая гостям копченую рыбу, холодец и горчицу, Нюрка, перебивая всех, страдала:

Ее длинное, смугловатое лицо раскраснелось, крупный рот улыбался, а в темных глазах никакого веселья.

— Настась Пална, уважь, выпей!

— Пригублю, Нюра, при таких делах — надо. Фашистов погнали, и Великобритания заключила с нами соглашение — действовать вместе против Германии, поверили в нас!

— Ага, когда сами горели — почуяли, — сказала Глаша, посматривая то на сына с котенком, то в свою стопку: как бы не перебрать.

— Да бросьте вы свою политграмоту! — И Федор вскочил, хватанул себя ладонью по голому черепу, заорал:

Погрозив ему увесистым кулаком, Нюрка встала с рюмкой:

— Собрала я вас, соседи-гостенечки, по новому случаю моей жизни… — Все примолкли, повернулись к хозяйке. — Ухожу из проводниц, наездилась Нюра Краснова во как, — и полоснула ребром ладони по своей крепкой шее. — Оседаю дома, рабочим классом…

Нетерпеливая Маша протянула к ней свою стопку:

— Поздравляем! Кем же ты теперь будешь числиться?

— А Нюра ваша не промах, — и заулыбалась. — На фабрику «Рот-фронт» иду.

— Ловко… — пробурчала Глаша. Сестры одинаково помрачнели.

— Об конфетах не скажу, а шоколад наипервейшее дело, — ответила Нюрка. — Буду укладчицей.

— Знай наших! — гаркнул Федор и выпил свою рюмку.

Но гости как-то сникли, веселье пошло на убыль. Только практичная Баринова Нинка спросила:

— Нюр, на продажу принесешь? Когда сможешь, конечно.

— Там посмотрим…

— Сидят шоколады обсуждают, — зло и четко выговорила Глаша, поднимаясь из-за стола. — На земле беда, а они… Седни Настась Пална читала у примуса: Китай с японцем сцепился, в Африке гомонят, а тут… тьфу! Маш, бери Толяшу, пошли домой!

— Напилась-наелась, теперь можно хозяев обругать, — усмехнулась Нюрка. — От зависти все. Пусть уходят, а мы гулять будем. Все равно помирать! Ии-их, топнула я, и не топнула я…

С дивана, с почетного у Красновых места, встал Барин, но тут же осел, бледнея:

— Нинок… валерианки.

Угловатая неторопливая блондинка, жена Барина, спокойно вынула из кармана цветастого халата пузырек, накапала в пустую рюмку, разбавила фруктовой водой. Барин сперва выпил рюмку водки, а уж тогда запил валерианкой. Аля засмеялась.

— Смешно? Правда смешно? — поднял он на девушку небольшие красноватые глаза с явной благодарностью.

Одутловатое лицо его расплылось в блаженной улыбке. Неудавшийся актер, став администратором театра, он не мог победить в себе тяги к игре и неустанно испытывал силу своего лицедейства на окружающих. Но верила ему только жена, он был для нее вечным Отелло:

— Он на тебя смотрел, вы перемигивались с этим брюнетом! — кричал Барин жене, вернувшись из гостей.

Маленький Олежка нырял под стол, а довольная Нинка лениво говорила:

— Мой брюнет — ты, — и ерошила его жиденькую шевелюру.

— Я русый, русый! Поняла, корова?

— Сам ты осел, — безразлично роняла Нинка.

Но теперь Барин оставил роль Отелло, ради новой — тяжело больного страдающего человека. И не для устойчивости семейного очага, вполне благополучного из-за флегматичности жены, а для спасения от фронта. Поэтому после водки с валерианкой он загрустил, «украдкой» держась за правый бок.

На правах нужного человека — кто ж еже будет приглядывать за сынком Барина — дворничиха Семеновна прошамкала:

— Чего за живот хватаешься, Барин? Отвык от жирненького, навалился на дармовщинку? А теперь, гляди, проймет русская болезнь «свистуха». — И пьяненько подмигнула голым веком.

— Не трогай его, Семеновна, — громким шепотом попросила Нинка. — Врачи предполагают рак…

— А он и помрет от рака, — предрекла Семеновна. — Пужливых в могилу загоняет самая злющая хвороба.

— Типун тебе на язык, старая! — крикнул суеверный Барин. — Вон Машин Денис Сова тоже не на фронте.

— Так Денис кочегарит на железной дороге, к фронту, может, катает, да не говорит, военная тайна, — защитила мужа Маша.

Вздохнув, мама постаралась примирить всех:

— Четырнадцатое июля надо запомнить, начало конца войны.

— Вы уверены? — встрепенулся Барин.

— Надеюсь. Надежда всегда впереди нас, ею живем.

— Только не я! — вскричал Барин. — Мой девиз: реальность.

В распахнутых дверях красновской комнаты Аля увидела миловидное лицо Натки и обрадованно выбежала к ней, поцеловала.

— Ну что? Все сдала? Куда теперь?

— Пойдем, — Натка потянула Алю во двор.

Шли по Малой Бронной почему-то очень быстро. На Тверском Натка свернула в аллею, они сели на узенькую лавочку. И здесь Натка вдруг заплакала.

— Ты… что случилось?

— Горьку взяли на фронт.

— И никому не… никто провожать не ходил?!

— Ты что, не знаешь Мачаню? Повестку додержала до утра, все разошлись, и она одна, расхорошая мамочка, проводила любимого сынка. Еще, наверное, наговорила, что я не захотела его проводить, не родной же брат…

— Он не поверит, он же тебя знает. — Аля обняла округлые плечи Натки, заглянула в глаза. — Жди письма.

— Так она мне его и покажет, злая, противная Мачаня.

Натка роняла тихие слезы, Аля прижимала ее к себе, не смея сказать, что Горька мог бы забежать во второй номер и оставить для Натки записку, да не такой он человек, истинный сынок своей мамочки. Да теперь он фронтовик, пошел на смерть, может быть… и прежние мерки уже не годятся.

Уже пять лет жила Натка за фанерной перегородкой, которой Мачаня отделила падчерицу от родного сына. Из такой же, как у Маши с Глашей, квадратной комнаты в первом номере получилось две клетушки, с половиной окна каждая и одной створкой дверей. И Натка смотрела на пасынка своего отца как на чужого и все же близкого, горе-то у них похожее, у нее мама умерла, у него отец. А мачеха оказалась мачехой, за неласковость и скуповатость Натка звала ее Мачаней в глаза, чем, конечно, не улучшала их отношений. На увещевание соседок Натка упорно говорила:

— Она же мне не мама. А Мачаня — даже ласково.

Горьке понравилась такая независимость новоявленной «сестрички», и он сам стал называть свою маму Мачанечкой. Ему-то все прощалось.

— Главное не во мне, — наконец утерла слезы Натка. — Ведь Мачаня не любит Горьку, единственного сына! Она его еще малышом отфутболивала то к сестре, то к деду. Я знаю материнскую любовь, до тринадцати лет прожила с мамочкой, а он понятия не имеет, какая бывает настоящая мама. Вырос бездомным, и ничего ему не дорого, никто не нужен. Учиться не хотел, бродяжил, то прораб, то арап… сколько работ перепробовал!

Але вспомнился их разговор с Горькой после одного из его скитаний:

— Не интересно, говоришь? А что интересно?

— Новое.

— И тюрьма почти для всех новое…

— А что, и там интересно, если недолго.

И однажды нашел это «новое». Влетел к Але в кожаном пальто деда, с букетом:

— Пошли!

— Куда?

— В роддом.

— Рано тебе еще туда, — со смехом ткнула она пальцем ему в живот.

— У меня дочка родилась.

— Сочувствую, — и пошла с ним, интересно же.

В Леонтьевском переулке остановились перед мрачноватым зданием, в котором родились все дети их двора. Горька вошел туда один и очень скоро вернулся без цветов.

— Не вышло с дочкой… ее с мамашей забрал законный папаша, — и тут же повеселел: — И хорошо! Детишки стали бы орать: папа, хлеба… а я сам голодный! Правильно?

— А толком не можешь?

— Мачанечкина бывшая ученица рассорилась с мужем, и мне поручили проводить ее в инкубатор. Я исполнил и… предложил ей руку и сердце, она хорошенькая. А мое благородство, как видишь, отвергли.

— А если бы она согласилась?

— Привел бы домой. Мачанечка любит все экстравагантное.

Вот и Горька укатил на фронт. И никто из ребят их двора не проводил его. Але тоже стало жаль этого балабола.

Успокоившись, Натка рассказала об экзаменах. Там все гладко.

— Меня в Щербинку, под Москвой, распределили. Я на фронт просилась… опыта, говорят, нет. А заведующей здравпунктом, даже без врача, можно без опыта?! Зато там есть комнатушка, прямо при здравпункте, хоть Мачаню не буду видеть.

— А она ведь не обрадуется, — сказала Аля задумчиво. — Кто же без тебя станет убирать, стирать?

— Уберет сама, а уж постирать приеду, жаль ее ручек, пианистка же.

Помолчали. Наступила темнота, а на бульваре ни одного огня… Но людей много, шаги, шаги… и даже смех: прогуливаются по вечерней прохладе.

— Ты слыхала про взятие Жлобина?

— Еще бы! Это недалеко от Чернигова, а там моя мамочка родилась… Ты приедешь ко мне?

— Как в ночную пойду, сразу явлюсь. Идем, мама будет волноваться, она такая нервная стала.

Медленно прошли по темному коридору Малой Бронной. И тут ни огонька, только шарканье подошв да перестук каблучков.

— Темень… как в старину, при царе Алексее Михайловиче, — невесело пошутила Аля. — Тогда фонарей не было.

— А при Пушкине?

— Тоже, верно, не было, улица маленькая. Представляешь, здесь шел Пушкин! Или ехал со своей невестой венчаться в церкви у Никитских ворот.

— И Толстой ходил, да?

— Наверное. А уж Горький, Маяковский — обязательно. Они в дом Герцена, может, по Большой Бронной шли, в те ворота, что мы пролезали через щель под цепью на замке, раньше они были открыты, мама знает.

— А как белую сирень рвали у синагоги? Помнишь?

Хотели посмотреть, что внутри, так не пустили, старик в черном сказал: женщинам нельзя.

Натка засмеялась. Значит, отлегло самое тяжелое, будет ждать письма… как все.

 

6

Только второй номер успокоился и его обитатели улеглись спать, как людей поднял резкий, навинчивающийся вой сирены воздушной тревоги.

Мигом одевшись и подхватив ватное одеяло и подушечку, Аля помогла маме выйти из темной комнаты. В передней горел свет, и Барин орал на Нинку:

— Все рушится, а ты губы красишь?! Для кого? — И, вырвав у нее помаду, забросил в темноту кухни.

— Это у нее нервное, — сказала мама. — Ты сам-то хоть бы брюки надел, в одном же плаще.

— Без штанов мужчине помирать — стыдобушка! — взвизгнула смехом Маша и тут же набросилась на Толяшу, прижимавшего к своему животу котенка: — Чем рыжий лучше остальных? Сказано: оставь.

— А если Мурка сбежит? — не сдавался мальчонка.

— Твоя мать хоть раз за шесть лет сбегала? Вон стоит с узлом, за тебя, роженого, трясется. А Мурке рыженький — сынок.

По Малой Бронной густая толпа двигалась в соседний большой дом в бомбоубежище. Небо исполосовано множеством прожекторных огней, в потемках красные строчки трассирующих пуль. И гул армады самолетов, даже не разберешь по звуку моторов, свои или чужие. Уханье артиллерии, хлопки зениток…

— Юбилей фашисты справляют, — выкрикнула Нюрка зло, крепче прижимаясь к Федору. — Ровно месяц с начала войны.

— Такой страсти еще не бывало, — согласилась Глаша.

Вдруг все остановились, впереди произошел какой-то затор. Толпа шарахнулась в сторону, и стал виден человек в распахнутом плаще и шляпе.

— Шпиона поймали, — прошептал Барин, машинально придерживая спящего Олежку.

Ленты света метались от неба к земле, и, попав в такой миг в световую полосу, пойманный «шпион» показался окружившим его людям мертвым: углы скул выпирали из-под полей шляпы, а губы, словно пленка, облепились так, что проступали контуры зубов.

— В военкомат его!

— В милицию!

— А что он сделал?

— Сигналил из окна светом.

— Люди… я нечаянно задел штору светомаскировки… спешил, товарищи, я же… — взывал задержанный, и не пытаясь вырваться.

— Нашел товарищей, вредитель!

Лица разъяренных, перепуганных спросонья, взбудораженных людей то появлялись в наплывающем свете, то пропадали в темноте. И тогда оставались только голоса, возбужденные, злые, на высоких нотах, и казалось, вопит, протестуя, сама страшная ночь под грохот и вой орудий…

Настасья Павловна вдруг поднырнула под локти впереди стоящих, заслонила человека в шляпе, раскинув руки с узелком и бутылкой воды:

— Вы ослепли?! Это же наш бухгалтер из домоуправления.

— Может, был бухгалтером, да обернулся шпионом!

— Мужик не старый, а не на фронте?

— Так у него чахотка! — выкрикнула, узнав его, Маша.

— Ходят тут в шляпах…

Бухгалтера бросили, и он, пошатываясь, побрел следом за бегущими, сняв шляпу и смахивая ею слезы.

— Перепугался, сердешный, — пожалела Маша.

— Любой на его месте… — буркнул Барин, торопясь обогнать людей.

Устроив маму на одеяле, под синей лампочкой, недалеко от двери, глянув на усталое родное лицо, Аля поспешила обратно.

Сразу поднялась на чердак. Проем сетчатого окна распахнут, и в нем сидит Славик. Аля устроилась рядом, и сразу услыхала знакомое поскрипывание рассохшейся чердачной лестницы, шаг через ступеньку, и опять… Натка! Она прижалась щекой к лицу Аси, щелкнула Славика по макушке:

— Как дела, рабочий класс? Медицинская помощь требуется?

Перешучиваясь, все трое вылезли на крышу. В перекрестье голубого света, совсем невысоко, застыл самолет, его черный контур казался одновременно угрожающим и беспомощным.

— Поймали! Ведут, ведут! — восторженно подпрыгнул Славик, забыв, где он, но Натка уцепила его за куртку сзади.

Снизу, со двора, кто-то сказал:

— Кабы разгружаться не вздумал, фашист клятый…

— Не посмеет, — ответил дед Коля от своей двери. — Ему, гаду, жить охота, а пробомбит, сразу к стенке.

И дед оказался прав. Фашист-бомбардировщик, как заколдованный, снижался, будто сползал по лучу прожектора на землю.

Пока они разевали рты на пойманного, другие, с высоты, бросали бомбы. По-крыше и мостовой отчетливо застучало: гук, гук, гук… И вдали с оттяжкой — гу-ук, гу-ук… Во дворе вспыхнуло несколько костерков. На крыше что-то шипело. Обернулись — катится огненный шар, другой зацепился у трубы.

— Зажигалками сыпанул… — И Славик схватил лопату, поддел ею огненный шар и сбросил во двор.

А по крыше катились темные «дыньки» — невзорвавшиеся бомбочки.

Дым и кисловато-горький запах ел глаза, но Аля подбиралась к трубе, скорее! Вот он, огонь, яркий, сам как сигнал для фашистского летчика. Сковырнула его и погнала к водостоку, там поднажала, и полетел шар, освещая асфальт двора, толстые подножья тополей. Вернулась к гребню крыши, хорошо, что не крутая, и снова взялась помогать Натке и Славику сбрасывать «дыньки» во двор. Там их подхватывали дед Коля с какими-то мужиками, сбивали огонь, если взрывались, совали в бочку с водой, и тогда пар, поднимаясь, клубясь, громко шипел. Остальные бомбы совали в песок… Справились.

Ребята распрямились, посмотрели вокруг и замерли. В соседнем дворе за школой пылал сарайчик, и от него бежали гуси, такие странные, с огненными хвостами… Загорелись, вырвались из сарая, а спасти некому. Аля видела в бомбоубежище их хозяина, соседского дворника, отца Музы, сидит рядом с ней, жена возле и младших двое. Надо помочь бедным птицам… Но тут ухнуло, где-то близко врезалась большая бомба. И опять застучал по крыше бомбопад. Пришлось юркнуть на чердак, переждать и вновь чуть спустя катать «дыньки» по крыше, сбрасывая во двор, закидывать огонь песком.

Затихло. Световые перекрестья уходили куда-то за Тверской бульвар. Еще ухали орудия, щелкали осколки зенитных снарядов по мостовой, но все дальше, глуше…

Спустились во двор, а там остался один дед Коля, подхватив две невзорвавшиеся бомбочки, хромал с ними к ящику с песком.

— Дедунь, зачем же две в одну лопату? Взорвутся! — испугалась Натка.

— Не-е, это бомбы для слабонервных, грош им цена.

Побежали за школу. Никаких гусей… Спасли или украли?

— Пошли к нам до отбоя, — предложила Аля.

Поставили на стол патефон, Славик лихо накрутил ручкой пружину, и вот уже сладкий тенорок упивается безнадежностью:

Слушая, Аля улыбнулась. В мае Барин привел ее на концерт в Парке культуры. Зашли куда-то сзади сцены в совершенно пустую комнату, посредине которой на единственном стуле в светлом костюме сидел обладатель сладкого тенорка, выводящего сейчас:

— Вот моя протеже, — сказал тогда Барин певцу, сделав шаг в сторону от Али, чтобы получше показать.

— Очень приятно, — улыбнулся певец.

Круто повернувшись, Аля вышла. Барин догнал ее у выхода.

— Что за фортели?

— Зачем он мне? Снизошел, улыбнуться, не поднявшись со стула… Ах, радость!

— Он не мог встать. Маленький, ниже тебя.

— А зачем мне его рост?

— Хэх-хэх-хэх… — давился Барин смехом. — Он хотел тебе понравиться. Ты же знаешь какая?

— Знаю, — опередила она его. — Злющая и тощая, как спичка.

— Спичка… зажигательная, — и он приобнял Алю.

— Обалдел! — вывернулась от него Аля. — Скажу Нинке, чтоб отвела тебя к психиатру.

Он присмирел. К ней у Барина особое отношение: Аля единственная из соседей признавала интересной его работу. Во втором номере он всем предлагал контрамарки, но…

— Ага, нашел дур время просеивать зазря, — угрюмо отмахивалась Глаша, а Маша уже тряслась от смеха.

— Что, по-вашему, в театр ходят только дураки? — приуныл Барин: не видать ему почета в своей квартире, а значит, и во дворе.

Не захотела было остаться дурой Нюрка, пошла с Алей, да, как назло, шел балет. Смотрела Нюрка, крепилась, но к концу первого акта не выдержала:

— Чего это девки такие дробненькие? Некормленые? — Аля фыркнула, а Нюрка догадалась: — Чтоб легче ногами дрыгать! Да и мужикам таскать нормальных — руки оторвутся. И что их заставляет голодными крутиться? Смотреть на такое мытарство… у главной вон все косточки наружу… Уйду я.

И ушла, и больше в театр ни ногой.

Утешением Барина оставалась Аля, любившая театр. И теперь, слушая малорослого сладкопевца, Аля вспомнила историю появления Барина на Малой Бронной.

Приятель Алиного отца переслал с молодым мужчиной книги. Прожив у них неделю, будущий Барин прямо-таки влюбился в хозяина, в его авторитет и на работе, и в квартире, уверовал в его могущество, способность помочь новому знакомому… И тут же, во втором номере, он обнаружил возможность перебраться в Москву из своей уральской глуши. Этой зацепкой оказалась племянница мамы, чуть ли не троюродная, которую взяли сюда, чтобы училась.

Нинка была толстая, неповоротливая, белобрысая молчунья. Найти путь к ее сердцу оказалось несложно: цветочки, ресторан, комплименты, все для Нинки было неожиданным чудом. Расписавшись с нею, Барин скоро заскучал и сбежал от новой жены на свой Урал. Нинка извелась, уже и ждать перестала, как вдруг он явился. И был потрясен: вместо бесцветной толстухи нашел тоненькую, иссохшую от любовной тоски кудрявую блондинку с черными ресницами и шнурочками бровей. И Барин смилостивился, стал ласков и заботлив.

Однако мечтам о карьере не суждено было стать реальностью: отец Али умер. А Барин прибился к знакомому берегу: стал работать в театре администратором. Вскоре родился Олежка, тихий наблюдатель, как определил его характер папаша.

Мама отдала одну комнату племяннице с мужем, себе с Алей оставила другую. Нинка все же окончила курсы бухгалтеров и стала жить, как чужая. Почувствовав себя в доме первым лицом после смерти отца Али, Барин перестал играть в порядочность, стал самим собой, резонером, как определила мама его жизненное амплуа.

Однажды он вышел на кухню в нижнем белье и, оттягивая кальсоны на манер галифе, похвастал:

— Егерское бельецо, чистая шерсть!

Все оторопели. Первой закричала Маша, перекрывая шум примусов.

— Как барин разгуливает, бесстыжие глаза!

Он озлился. Назло расхаживал в своем егерском белье, закрывал Машу с ее командированным мужем на висячий замок, а однажды с этим мужем, Денисом Совой, поспорил на бутылку портвейна и поехал в Нинкином халате и шляпе, нацепив на шею бусы, в трамвае. Туфли жены, на высоких каблуках, он снял сразу за воротами, сильно жали. За ним пошли только Денис и Аля, остальные остались ждать во дворе.

На Барина оглядывались, а в трамвае к нему подошел милиционер и вежливо предложил:

— Гражданин, сойдите, люди волнуются, считают душевнобольным.

Вернулись они пешком. Денис не поставил бутылку:

— Был уговор в полной форме, а ты без обутки.

— Жмот!

Это было ложью, Денис был щедрый, но считал уговор дороже денег, и, не приученный обороняться словами, сделал это кулаками. Расквашенный нос Барин Денису не простил, перестал с ним разговаривать.

— Я живу своим устанным трудом, а он морду воротит? Бар-рин… — с презрением процедил Денис и затаил обиду.

Тенорок умолк, и наступившую тишину прорвал радиоголос:

— Граждане, воздушная тревога миновала — отбой. Граждане… отбой… отбой.

Убрав патефон, Аля помчалась за мамой, Славик за теткой-нянькой Зиной, Натка пошла к себе.

Навстречу тянулся поток людей из бомбоубежища. Лица бледные, какие-то усталые, хотя, казалось, сидели, отчего устать?

— Ждать да догонять самая тягомотина, — крикнула бегущая к Славику Зина. — Где ты был? И как я тебя потеряла в толпе? Пошли накормлю, голодный, перепугался, да?

— Ага, — успокоил свою тетку-няньку Славик.

Мама тоже бледная, молчит, а увидела во дворе деда Колю, сказала сердито:

— Пропади они пропадом, и убежище, и Гитлер! Чтобы я еще хоть раз в подвале тряслась? Ни за что! Умирать, так вместе и на воле.

— А помните, Анастасия Павловна, первую бомбежку? — ласково поглядел на нее дед Коля из-под сивых бровей.

— Ха, повыскакивали, головы задираем, веселимся… как же, учебная тревога, очень интересно.

Дед Коля потихоньку смеялся. Он всегда радовался встречам с мамой, да не очень умел занять ее разговором.

— Пошли, мам, все кончилось.

— Э, несмышленыш, все только началось, — вздохнула мама.

Все в доме опять стихло, только подружки на крыльце первого номера шептались.

— Письмо от Игоря есть?

— Нет…

— Мачаня хвасталась, любящий сынок каждый день писать обещал, а тоже ничего…

— Дед Коля вчера белье развешивал на чердаке… Я бы помогла, но он ведь какой…

— Они все трое сами все умеют. А сегодня-то мы с дедом зажигалки тушим, а Барин с Федором в убежище спрятались. Смешно.

— Смешно, да не очень, — вздохнула Аля. — И Нюрка с Нинкой в убежище, и близняшки… а если бы и мы все? Сгорели бы, как те гуси Музкиного папаши. Ну их… Тебе трудно в Щербинке?

— Знаешь, больных совсем нет, если и приходят, то одни симулянты, за справкой, чтобы мотнуть подальше. Сейчас не до болей, некогда. И ведь пятьдесят процентов болезней от мнительности, это установлено. Приедешь ко мне?

— Конечно, как узнаю, что Горька письмо прислал…

— Или Игорь… Что это так светло?

— Луна… Красиво.

— Туда бы… там не убивают.

Двор облит лунным сиянием, видны клены и тополя, даже силуэты заброшенных цветов перед сторожкой Семеновны.

— А пахнет, как осенью, горелыми листьями, — подняла голову Аля, вглядываясь в вершины деревьев.

— Зажигалками листья попалил фашист. Когда же все это кончится!

Аля вспомнила слова мамы, что все только началось, но промолчала.

 

7

Письмо! Такими набита сумка почтальона, Аля сама видела. Треугольники, треугольники… И это — бумажный треугольник. И почерк Игоря. Как всегда, ей лично, не только фамилия, но и инициалы. И обратный адрес из пяти цифр, а на конце еще и буква. Полевая почта… Почему именно полевая, а, скажем, не лесная? Какие глупости лезут в голову! Значит, так нужно. И только тут призналась себе, что медлит развернуть треугольник, почему-то страшновато… он же оттуда, с фронта.

Осторожно раскрыла листок. «Здравствуй, Алевтина!» Наконец-то это «здравствуй» дошло до нее! И обычное его обращение к ней полным именем, все привычно, все, как было. «Я здоров, а следовательно, и жив». Все. И вопросы: «Как мой дед? Где ребята? Что делаешь ты на работе? Привет маме. Жму руку. Игорь».

Ничего себе, расщедрился на три строчки. Дождалась. Но ведь сама хотела два слова, всего два… И все же… не такое же скупое, даже пустое, ни о чем не говорящее. Что это с ним? Не хочет писать? Кто ж принуждает, она может и у деда Коли узнать, что здоров, а значит, и жив. Стало трудно дышать. Что это, обида? Да. Словно ударили ни за что…

Аккуратно сложила письмо треугольником. Сидела не шевелясь, перемогая обиду. Столько лет вместе, «познакомились» чуть не со дня ее рождения, выросли рядом, ей ли не знать Игоря? Не мог он стать вдруг таким чужим, таким сухарем. Но ведь вот оно, доказательство очерствения, треугольник с тремя строчками его размашистых букв. И все же не верилось.

Она перечитала письмо, даже слова посчитала: двадцать три. Перевыполнил ее желание по-стахановски, на двести процентов. Чего ж еще? И вдруг увидела под текстом, под его такими знакомыми буквами имени, почти у края листка, слабо оттиснутые герб, а под ним печатные буквы: «Просмотрено военной цензурой», а еще ниже цифры — 365. Аля внутренне сжалась от этого фиолетового штампа и мгновенно поняла Игоря. Нет, он не боялся написать все, как там у него на фронте есть. О фронтовой трудной жизни открыто писали газеты, рассказывала кинохроника, говорило радио. Просто не смог, зная, что чужие глаза прочтут строчки, адресованные только ей. И Але стало неловко при мысли, что и ее письма кто-то прочтет до Игоря, и поняла: ее строчки будут не менее скупыми и сдержанными. Скованность перед этой безликой, многоглазой цензурой останется у нее надолго. Откуда ей было знать, что люди, читающие переутомленными глазами бесконечные строки чужих писем с такими разными почерками, не враги и никогда не встретятся ей, опасаться и стыдиться их нечего. Они просто выполняют свой долг. Возможно, все эти письма воспринимаются ими как одно огромное письмо о бедах, разлуках, смертях и редких в этом потоке горя радостях. Зачем же им впитывать столько боли, этим цензорам? Недаром же вышел указ о паникерах, и есть военные тайны, которые нельзя сообщать в письмах, и не только в них.

И вновь перечитывая письмо Игоря, Аля сквозь строчки улавливала их истинный смысл. Раз не пишет, что ему хорошо, значит, трудно. Он на фронте, а там легко быть не может. Но здоров, обратный адрес не госпиталя, не ранен. Он уверен, что она не сидит сложа руки: «Что делаешь ты на работе?» Она улыбнулась. Помогаю фронту… вместе с дедом Колей. Так и надо ответить. И цензуре спокойно, и ему понятно. Какое счастье, что они со Славиком на заводе! Это же второе место после фронта, делать оружие… «Как дед?» Знает, что старый не напишет, если ему худо, тут они одинаковые. Здесь Игорь просчитался, если и будет что плохое, она ни за что не пошлет плохую весть на фронт. Но дед Коля в норме. А вот адреса ребят отправит, сегодня же сходит к Мачане и Музе.

Пришла мама с работы, спросила, кивнув на треугольник:

— Как там он?

— Все хорошо, тебе привет, — с легким сердцем ответила Аля.

Мама пошла на кухню варить пшенную кашу, Аля же помчалась через черный ход к Мачане. В первом номере тишина. Здесь всегда так было. Сначала Аля заглянула к деду Коле. В большой, как и раньше, неуютной комнате обычная чистота. Дед Коля что-то зашивал, но при появлении Али спрятал под скатерть.

— Тоже получила? — догадался он, пряча довольную улыбку в сивые усы: внук в один день написал обоим.

— Коротенькое очень, — вздохнула Аля. — Дедуня, давайте помогу, шить я умею, правда, правда…

— Знаю. При такой матери, да не уметь… Только солдат все должен делать сам. Так и сына, и внука выучил. А письма… Мне тоже две строчки. Бои. И болтливый солдат врагу находка.

Склонив голову набок, Аля полюбовалась на упрямца, больше похожего на ребенка: я сам, я сам! Трудно ему с покалеченной в гражданскую войну ногой, и года, наверное, немалые, почти совсем седой, лицо в глубоких резких морщинах, ссутулился. Вздохнув, Аля распрощалась и пошла к Мачане.

Ну, тут другое дело. Ковры, вазы, пахнет кофе, которого Мачаня ни за что не предложит, она и раньше не приваживала соседских детей, да и своих не баловала.

Маленькая, чуть не по пояс Горьке, карманная мама, так он ее называл, нарядная, красиво причесанная, похожая на куклу, правда, слегка облезлую, Мачаня заулыбалась:

— Вспомнила Егорушку? Спасибо, мне это приятно. Прислал весточку, как же не написать маме?

Но письма не показала, Аля рассердилась, но сдержанно попросила:

— Пожалуйста, дайте адрес, Игорь с фронта просит. — И испугалась: может, Мачаня хвастает, а никакого письма от Горьки нет?

Но Мачаня неохотно встала с дивана, взяла с пианино резную шкатулку, достала треугольник письма. Сама же нашла клочок бумаги, собственной рукой переписала адрес.

— А нам он ничего не передает? — думая о Натке, спросила Аля.

— Как же, как же, всем привет.

Не спрашивая ни о Натке, ни о ее отце, все равно толком ничего Мачаня не скажет, Аля убежала.

Уселась за своим школьным столиком за письма. Из кухни пахло кашей. Как это она раньше не любила пшенной каши? Такая вкуснятина!

Только вывела адрес Игоря на конверте, без стука влетела Нюрка, схватила Алю в охапку, руки железные, длинные, прямо обезьяньи, словно на деревьях на них висела…

— Пойдем-ка, дельце есть… и лепешечки, Федя испек, ты их раньше жаловала!

И втащила в свою комнату, усадила за стол, на нем миска с румяными толстыми лепешками, Это не пшенная каша на водице… И чай крепкий, с сахаром.

— У вас праздник? — спросила Аля, уплетая воздушные, сытные лепешки.

— Ты ешь… Дело у нас, — Нюрка нервно пригладила ладонью свой черный перманент.

Только тут Аля заметила, что хозяева и не прикоснулись к лепешкам и чаю, отодвинула чашку.

— Федя, как назло, руку обжег, — кивнула Нюрка на замотанную тряпицей руку Федора. — А я грамотей плохой. Напиши одно заявленьице, ладно? — Аля кивнула, ей стало стыдно за лепешки, и так бы написала, без них. — Вот бумага, ручка, чернила. Давай: в милицию…

— Я же тебе сказал — в прокуратуру, туда вернее, — и высушенное жаром плит лицо Федора передернулось нервным тиком.

— Пиши: прокурору.

— От кого и адрес полагается, — попридержала ручку Аля.

Нюрка переглянулась с мужем:

— Все проставим в письме. Давай дальше. Заявление. Посередке, правильно, — одобрила Нюрка, нависнув над Алей. — Пиши: повар вагона-ресторана Федор Краснов сделал недостачу, большую, об чем сообщаем. Примите меры. Недостача пятьсот рублей. Он гуляет, соседи подтвердят, проживают вместе на Малой Бронной… — Нюрка передохнула. — Поставь номер нашего дома и квартиры. Число, месяц, год.

— Двадцать третье июля сорок первого… Кто подпишет? — подняла голову Аля.

— Это мы сами. Иди, спасибочки, возьми для матери остальные лепешки.

Но Аля постеснялась, не за что же. А мама сразу спросила, потянув носом:

— Да от тебя Федоровыми лепешками пахнет!

— Угостили…

— Кашу не станешь есть?

Посмотрев на бледно-желтую кашу в маминой тарелке, Аля подумала: почему это соседи разугощались лепешками? Не такое сейчас время, да и Нюрка после той, всеобщей гулянки с соседями и корочку даже мальчишкам не предложила. И тут ахнула:

— Письмо-то я на дядю Федю написала!

— Какое письмо?

— Что у него большая недостача в ресторане… — почему-то перешла на шепот Аля.

Глаза мамы вскинулись на Алю, миловидное лицо сразу стало чужим, далеким каким-то, губы побледнели, медленно синея. Аля бросилась за лекарством, подала маме рюмочку с каплями, но она оттолкнула руку дочери:

— За лепешки… ужас! Ни-че-му не научила девочку. Знал бы отец… — и заторопилась из комнаты, забыв даже дверь прикрыть.

Чуть погодя Аля услыхала горланящую Нюрку:

— И пусть, правду мы. Не отдам!

— Отдашь. Я тебя привлеку за совращение несовершеннолетней.

— Да подавись ты этой бумажкой! Сами справимся, без грамотеев.

— Пишите хоть иероглифами, но никого в свою грязь не тащите.

Вернулась мама раскрасневшаяся, со злополучным заявлением. Тут же сожгла его в чугунной пепельнице.

— Никогда не пиши доносов, это подло.

— Я просто не сообразила… да еще на самих себя, дико же.

— Мозги у человека, чтобы думать, — устало ответила мама.

Подавленная, Аля села за письма, но уже без прежней радости. Мама легла. Дышит ровно, успокоилась. Заклеив конверты, Аля все же спросила:

— Мам, а зачем они на себя пишут? — Но мама спала.

Как она устает! Ей бы на пенсию, а тут война. И до войны она все пила капли, ходила медленно, но работала. Сама же Аля бегала в школьницах. Пенсию за папу получала… А могла бы работать и в вечерней школе… И помогать не только мытьем полов да стиркой. Мама не давала, приговаривая:

— Еще нахлопочешься, семья, дети, все впереди.

Аля смеялась, думая — шуточки, о маме не заботилась, а ведь другой мамы не будет, да еще такой доброй… Анастасию Павловну все уважают, а Барин только ее в квартире и побаивается.

Погасив свет, Аля вышла на цыпочках. Побежала на Большую Бронную к почтовому ящику прямо у сто четвертого отделения связи, чтобы и Игорь, и Натка поскорее получили ее письма. А опустив их, вспомнила: Пашкин-то адрес не взяла.

Уже в своем дворе услыхала выматывающий вой сирены воздушной тревоги. Обождав на крыльце, увидела среди бегущих в бомбоубежище Музу. Переваливается уткой, смотрит в сумятицу прожекторов в небе.

— Муза! Муза! — та остановилась. — Пашин адрес дашь? Ребятам на фронт послать.

— Нет никакого адреса. Ой-о-о-о, голубчик мой, да где ж ты, отзови-ись, — запричитала она и повисла на подоспевшей Нинке.

— Помочь? — спрыгнула с крыльца Аля.

Муза плакала, волочась в обнимку с Ниной.

Двор опустел, а сирена все выла. Славик работал в ночную, Натка далеко, Аля дежурила на крыше одна, а внизу дед Коля.

На этот раз зажигалки сыпались в стороне площади Пушкина, опускаясь на землю гроздьями черных капель в лучах прожекторов. Вдруг где-то недалеко ухнуло так, что дрогнул дом, Алю качнуло в проеме чердачного окна, еле успела ухватиться за раму. Вжимало, отбрасывало; боялась, не удержаться. И гудело, казалось, по всей Малой Бронной…

Но вот утихло, и дед Коля снизу крикнул:

— Эй, внучка, тебя не унесло?

Она сбежала по чердачной лестнице к черному ходу первого номера и в распахнутой двери в темноте наткнулась на старика.

— К тебе наверх собрался. Спрашивают — отвечай, — проворчал он сердито.

— Дедуля, что это было?

— Бомбу настоящую всадили где-то поблизости, гады. И как тебя не сдуло?

— За раму удержалась. А чем это?..

— Взрывной волной. Опасайся ее, может, и не убьет, а уж покалечит без всякой совести, шмякнет обо что ни попадя.

— Мама же дома одна! — Аля помчалась к себе, все еще чувствуя напор непонятной силы от этой невидимой взрывной волны.

Сидя в своем креслице, мама зябко куталась в шаль и… читала газету. Увидев испуганное лицо дочери, мягко улыбнулась:

— Ничего, наш домик мал, да удал, бомбоупорный. Ты только подумай, за вчерашний день немцы бросили на Москву двести самолетов! Двадцать два наши сбили, остальных отогнали, а они опять! И бои на Прохоровском, Житомирском, Смоленском направлениях… Что ж французы, поляки, скандинавы не взорвут их изнутри, как мы в гражданскую белых и интервентов? Своими бы руками их… Чуть здоровья, пошла бы в партизаны, как в двадцатом. Труса не праздновала, стреляла в белых карателей.

— Ты партизанила?!

— А кто ж, как не такие вот, как мы с дедом Колей вашим?

Вот это да! Старая гвардия… То-то дед Коля с мамой понимают друг друга с полуслова.

— Почему же ты никогда ничего не говорила?

— Что слова… дела нужны, а уже вот не гожусь.

 

8

Бомбежки, бомбежки… Вой сирен становился привычным. Люди бегут в убежища деловито, почти молча, несут спящих детей и заранее приготовленные сумки с самым необходимым. Между теми, кто поздоровее и покрепче нервами, распределили дежурства во дворах и на чердаках, организовали дружины добровольцев. В небо смотрели теперь меньше, больше слушали. Если хорошо слышен вой летящей «чушки», крупной бомбы, значит, далеко. При попадании… ничего не слышали.

Малую Бронную засыпали зажигалками, более крупного фашисты на нее не тратили, район не промышленный, все прилегающее с точки зрения крупной операции тоже малоинтересно.

У Али пересменок, съездить бы к Натке, да жаль маму, надо помочь с уборкой, стиркой. Покончив со всем этим, она переоделась и побежала ее встречать.

Мама уже вышла из своего фармацевтического института, что между Никитскими воротами и Арбатом, там она работает лаборанткой уже много лет. Аля как-то заглянула в институт. У мамы целый арсенал колб, пробирок… И разноцветные жидкости в бутылях: зеленые разных оттенков, желтые, молочно-белые.

— Нравится? — спросила мама.

— Химия проклятая, на формулах распятая, кислотой облитая, такая ядовитая! — пошутила Аля.

— Что ж, — не обиделась мама, — во всякой шутке есть доля правды, а у нас и формулы, и яды… вот и интересно, из ядов получать лекарства…

Взяла Аля маму под руку, пошли дружно, мама улыбается:

— Хорош вечер, солнышко… поедим, и выйду под клены газету читать.

Без газет мама просто не может. И книги любит, но тут очень избирательно, больше исторические романы.

— Очень интересно, что в мире было, есть, будет, — оправдывалась мама, когда, бывало, удерет молоко или бульон, а она не уследит.

Вошли в свой двор. Между толстых, будто слоновьи ноги, стволов тополей за «дядь Васиной» палаткой Толяша с Олежкой возятся с котятами. Мама и им улыбнулась. Повернули к своему крыльцу, а на нем — величественная фигура Веры Петровны заслоняет дверь. Глаза у Веры Петровны какие-то странные, опустошенные.

— Паша! — как-то болезненно вскрикнула мама и обняла Веру Петровну.

Они сели тут же, на крыльце, и Вера Петровна, разжав пальцы, выронила на колени серую бумажку, схватилась обеими руками за маму. И все молча. Аля подняла бумажку, но ее выхватила подоспевшая Мачаня, прочитала, прикрыла маленькой рукой рот, зажимая вскрик, передала бумажку Нинке. Жильцы возвращались с работы, их останавливала Мачаня, серая бумажка плыла из рук в руки. Нюрка побледнела, привалилась к испуганной Нинке.

Барин протиснулся в квартиру и скоро принес рюмку с валерианкой.

Мама напоила Веру Петровну. Прихромал дед Коля, прочитал, что сказано в бумажке, одновременно с подбежавшими близняшками.

— Ой, матушки… — завопила было Маша, но дед Коля цыкнул:

— Шли бы все по домам, дайте человеку покой. Пусть матери сами тут… — и, не договорив, поспешил открыть двери первого номера.

И его послушались, оставили матерей вдвоем, Мачаня проворчала у себя на пороге:

— Здесь не две матери… — но не осталась, чувствуя, что лишняя, не поможет.

Бумажку дед Коля сунул в карман жакета Веры Петровны, Аля, так и не прочитав ее, спросила деда Колю:

— Что это?

— Извещение военкомата. Смертью храбрых пал сынок Веры Петровны.

— Пал?

— Так пишется, а если по-солдатски… убит. В бою.

И вот эта серенькая бумажка, извещение, все, что осталось от Пашки? Квадратик бумажки и… пустота. А Пашка, медлительный, молчаливый, не явится, как она мечтала, на Малую Бронную? Почему? Зачем? Как он сказал тогда… «парня жаль». Неужели предчувствовал?

Аля прошла через первый номер в свою квартиру и встала в сенях, за спиной мамы, на всякий случай, сердце у нее слабенькое.

Женщины молчали. Наконец Вера Петровна спросила:

— Анастасия Павловна, что вы делали, когда погиб ваш муж?

Мама опустила голову, но тут же выпрямилась, посмотрела прямо в лицо Веры Петровны:

— Жила.

— Да… Но вы нужны были дочери.

— И у вас есть дочь, — твердо сказала мама.

— Эта?.. — и с прежним высокомерием взметнула густые брови Вера Петровна, будто поражаясь, как мама могла равнять свою дочь с Музой.

— Если гибнет муж, женщина становится вдовой, а если сын — остается матерью. Родится ребенок Паши, и это счастье, если хотите, даже замена сыну. Пойдемте, напою вас чаем. — И мама стала подниматься, помогая Вере Петровне.

И в это мгновение завелась, завыла сирена, врезаясь в уши, мозг, душу, будто твердя: беда-а-а-а, беда-а-а-а… Из дверей своей квартиры появилась Муза с узелком. Мама быстро спросила:

— Она знает?

— Да, извещение-то на имя жены солдата, — и Вера Петровна, опережая Музу, пошла в бомбоубежище.

— Господи, да чего ж это деется? Не ночь же еще, а он, анчихрист, налетел? — Маша дергала маленького Толяшу за руку. — Не артачься, не выпущу, гляди, мать вон вперед ушла.

— Я уже большой, я с дедуней останусь! — тормозил сандалиями Толяша. — Я тоже могу зажигалки песком…

Глаша вернулась, бросила узел сестре, сгребла сына в охапку.

Зарыкали, загудели самолеты, привычно посыпались зажигалки, вражеским летчикам при закатном солнце хорошо видны были цели…

Посбрасывали зажигалки с крыши, вдвоем-то легче, и Аля скатилась вниз по чердачной лестнице к деду, а Федор так и сидел на чердаке до отбоя. На этот раз тревога была недолгой. Люди возвращались, отчаянно ругаясь:

— Ну, фашист! Новую моду завел, ночи ему мало!

— Пойдемте-ка к нам, женщины, — обернулась ко всем мама.

Стонущую Музу мама уложила на свою кровать. Аля приготовила чай, накрыла на стол.

Вера Петровна от чая отказалась, дремала в мамином кресле. Мама прилегла рядом с Алей, и дыхание у нее было ровным, будто, поддерживая людей, набралась сил.

Перед самым рассветом Муза вскрикнула. Мама зажгла свет, подошла к ней, зашептала. Потом накинула на нее свою шаль:

— Вера Петровна, мы потихоньку в Леонтьевский…

Аля пошла со всеми. На Тверском Муза присела на лавочку.

— Устала я.

— Отдохни, тут близко, — согласилась мама.

А Муза, ойкнув от боли, вдруг накинулась на свекровь:

— От тебя сбежал! В повестке день указан, а не час, мог бы и вечером, мой милый… Да смотреть не мог, как ты меня всю изжевала, старая ведьма: сына, видишь, я у нее отняла! А пошел бы к вечеру, глядишь, в другое место бы назначили, и уцелел бы. Это ты, ты…

— Муза, она же мать Паши, — робко сказала Аля, удивляясь, чего это мама ее не уймет, да и Вера Петровна молчит.

— Пошли, пошли, не здесь же и рожать, — потянула мама разъярившуюся Музу, Вера Петровна подхватила ее с другой стороны.

— Аля, беги стучись в роддом, кабы не опоздать, — сказала мама.

Аля смотрела на закрывшиеся двери роддома. Неловко, жутковато, странно… роды эти.

Женщины вышли без Музы, с узлом. У памятника Тимирязеву сели на лавочку, ждать. Пашкин ребенок… а он «смертью храбрых»… Храбрый… И это о Пашке, вечно плетущемся в хвосте их ребячьей ватаги, о Пашке, из которого слова надо было дверью выжимать…

Бедная Муза, и горе, и страх, и боль… Никогда Аля ничего такого не видела, но ведь и Вера Петровна, и Мачаня, и Глаша, даже мама, все вот так же мучились. Аля передернула плечами: бр-р…

Дом напротив, со стороны Малой Бронной, побелел, потом порозовел. У подножия памятника великому ученому, впрочем, похожему на каменный столб, серебрились левкои. Ти-ши-на-а…

— Только бы живого родила, — вдруг взмолилась Вера Петровна.

— Она молодая, сильная, — успокаивала ее мама. — Пошли, может, пора.

В роддоме сказали: у Музы сын.

— Пашенькой назову, — дрогнула голосом и заплакала Вера Петровна.

— Слезы душу омывают, — будто вспоминая, заметила мама.

— Подождите здесь! — И Аля опрометью бросилась на бульвар.

Сорвала три левкоя с клумбы и назад. Медсестра дала клочок бумаги, карандаш. Написали: «Поздравляем, любим обоих, бабушка, Анастасия Павловна, Аля». Вера Петровна приписала: «Баба Вера».

Стали ждать ответа. Его принесли на обороте бумажки: «Спасибо, назовем Пашуткой», — и подпись Музы.

— Выхожу, обоих выхожу… — шептала Вера Петровна.

Вернулись на Малую Бронную, когда Але уже пора было собираться на завод. Поела наскоро, взяла сменное платьишко, полотенце и бегом на остановку трамвая.

Вдоль трамвайной линии девчата в военной форме вели аэростат: придерживали за канаты, чего доброго еще улетит этот огромный, похожий на зеленого бегемота, заградснаряд. Их выпускали при налетах, и немецкие летчики опасались столкновения.

Звенели трамваи, спешили люди, начиналось рабочее утро.

В цехе Алю ждал дед Коля.

— Ну, что там с Пашкиной вдовой?

— Вдовой?

— Не с матерью же. Кого родила Муза?

— Пашутку.

— Парень. Солдат, — и непонятно, одобряет ли дед Пашутку. Подбежал уже вымытый после смены, осунувшийся Славик:

— Какие новости?

— Сын у Музы.

— Забегу поздравить.

— В роддом?

Он покраснел, усмехнулся и убежал.

Работалось трудно. Ни часу не поспала. И навалилось много. Гибель Пашки, Пашутка, налет немцев чуть не днем… Вот не смогла Славику про Пашку сказать. И это ужасное «смертью храбрых»…

Хватит душу травить. Работать, работать, это сейчас главное.

 

9

В передней, возле узкого окошка, Аля, как всегда, пристроила корыто и не спеша отстирывала простыни. Белье во втором номере все женщины доводили до кипенной белизны. До войны каустической соды было — завались, а ядровое мыло не жалели даже на мытье полов. Теперь же основная надежда на собственные руки: жмыхай-оттирай со всей силой. И Аля не жалела сил, мыла-то «вприглядку», как пошутила мама. Начала с рассветом, скоро мама проснется, а уж позавтракав, полоскать, воды-то не хватает.

В прихожую как-то непривычно обессиленно ввалилась Глаша. С ночной смены — рановато. Плоское ее лицо землисто-серое, уж не заболела ли?

— Сестри-ица-а? Толя-аша-а, соседу-ушки-и, — закричала вдруг Глаша своим низким, прокуренным голосом.

Люди повыскакивали из своих комнат, а быстрее всех Маша, встрепанная, в ночной рубашке. Глаша обняла ее:

— Эвакулируют… меня с сыночко-ом…

— Куда, куда? На Урал? В Казахстан? — всполошенно заспрашивали соседи.

— Ой, не знаю… ой, в деревню… Далеко-о… страшно, я же дальше Москвы не была-а…

— Сестрица, Глаша, не надрывай сердце, я же вас не брошу.

— Маша, родненькая, тебя же саму надо водить за руку по белу свету. Горе-то какое, ехать в неведомую далищу. Фашист-вражина на Москву, сказывают, ломит… Ой, люди, здесь, дома, на Малой Бронной умереть хочу-у…

— Дура, там же немцев нет, в эвакуации, пушки не стреляют, никаких тебе бомбежек, — обругала ее Нюрка, заталкивая в свою дверь Федора, выскочившего в одних трусах.

— А край чужой? А люди незнакомые? А Маша…

— Или в Москве все тебя, такую знаменитость, знают, — засмеялся Барин, трясясь плотным телом в расстегнутой пижаме.

Темные глазки Глаши блеснули, она пошла на Барина:

— А ну захлопни свой хохотальник, пока бог не наказал фашистской бомбой! — и, отвернувшись от попятившегося Барина, она сказала деловито: — Ладно, доревем на вокзале, к десяти велено, а ехать более часу, — и в обнимку с Машей ушла к себе. Соседи разбрелись, седьмой час, можно поспать еще. Мама прошла на кухню варить картошку. Аля взялась достирывать. Скоро загудели примусы, люди готовили завтрак, но не пахло, как бывало, жареными котлетами и лепешками, теперь все только варили: быстрее и экономнее.

Белье Аля отполаскивала во дворе, протянув от крана шланг через окно черного хода, а выплескивала воду прямо на асфальт. И текла она из повернутого на бок корыта ручейком в открытые ворота к стоку… Давно, Але было лет шесть, стока не было и в летние большие дожди Малую Бронную затопляло. Она с детворой плясала по колено в воде, чувствуя под босыми ногами округлости булыжной мостовой, и выкрикивала: «Дождик лей, дождик лей! на меня и на людей!» А вода, от нагретой ли мостовой, от теплого воздуха, как парное молоко…

Когда развешивала белье, на чердак взбежала Нюрка, глянула на Алины труды, оценила:

— Сила без мыла белье не домыла.

— Знаю.

Со дня угощения лепешками за письмо в прокуратуру Аля сторонилась Нюрки, ожидая нового «фокуса». Вот и сейчас Нюрка заявилась на чердак не зря. Так и есть, снимает свободные веревки. Зачем?

— Развесила? Бери таз и к близняшкам, Маша вовсе раскисла, надо помочь, а то не успеет Глаша к поезду.

И в самом деле, Маша с опухшими от слез глазами тыкалась без толку между вещей, только мешая. Нюрка увела ее к себе, напоила Бариновой валерианкой, уложила и взялась за дело.

Сильная, что называется, в теле, Нюрка ловко и быстро укладывала немудреные пожитки Глаши с сынком, говоря:

— Смотрите, в корзине все теплое и посуда, в чемодане бельишко, а котомка с едой в дорогу, тут нож и кружка с миской.

— Ой, Нюрка, бог тебя наградит, — благодарила Глаша.

А не улежавшая и десяти минут на Нюркином диване Маша вторила:

— Что б не видать тебе нашего горя-разлуки… Господи, как же мы на вокзале пробьемся, там же тыщщи народу…

— Пробьемся, я всех корзиной распихаю, даром что ли Нюра по этим рельсам-перронам десять лет шастала! — и Нюрка ободряюще потрепала Машу по пухлому плечику.

Друзья-подруги… А лет восемь назад… В столовую, где тогда работала официанткой Маша, поступила судомойкой деваха: рослая, костистая, ключицы, локти, плечи — углами. Спала она у плиты в кухне, прямо на голом полу.

— Ну и «спальня» у тебя, девка, — посочувствовала сердобольная Маша.

Нюрка, а это была она, ответила:

— Негде мне, погорели мы, я тут ни души не знаю.

— Одна, что ль, осталась?

Нюрка отвернулась, тяжело ей было до боли.

— Идем ко мне, места хватит.

И в самом деле комната у Маши просторная, а от скудной обстановки и вовсе казалась большой. Спали на единственной кровати вместе, ели за колченогим столиком. Нюрка посудомойство бросила, стала проводницей в поездах дальнего следования и не обременяла Машу постоянным присутствием, та ее прописала.

И вот Нюрка после одной из поездок привела Федора, сухого, лысого повара из вагона-ресторана своего поезда. Сказала:

— Муж это мой, жить будет здесь.

Маша кричала, прогоняла, очень уж несправедливое нахальство, жаловалась она соседям. Не помог крик. Тогда предприняла «психическую» атаку. Приволокла в комнату корыто и при Федоре стала мыться. Федор не ушел, только газетой прикрылся, вроде читает, а сам поглядывал на пухленькую Машу. Теперь разъярилась Нюрка:

— Привораживаешь чужого мужика?

Тогда Маша «выписала» из деревни сестру-близняшку, хмурую, плоскотелую Глашу. Та оказалась непустой, через полгода родился Толяшка, а тут и Маше нашелся мужик, Денис Сова, паровозный кочегар, большеголовый крепыш с золотыми зубами. Так и жили вшестером, пока не уехала к себе на родину старуха соседка, как она объяснила — умирать. Ее комнату и заняли Нюрка с Федором.

Успокоившись, Нюрка выровнялась, обросла мясцом. И неожиданно припала сердцем к Толяше. Бывало, заплачет малец ночью, а она уже у соседок, помогать. Покупала малышу игрушки, привозила из поездок фрукты. Толя ее не признавал, как и неулыбу-мать, любил только тетку свою, Машу, и ее кошек с котятами, которых та приваживала без разбора.

Своего ребенка Нюрка так и не нажила и вот теперь, помогая со сборами, изо всех сил старалась скрыть горечь разлуки с мальчиком.

Нюрка взвалила на широкое плечо корзину, крепко перевязанную бельевой веревкой, близняшки несли чемодан, тоже обмотанный веревкой, Толяшка кутал в свою старую рубашонку рыжего любимца, уговаривая Нюрку:

— Теть Нюр, посмотри за остальными, приеду пересчитаю!

— Маша приглядит, а считать вместе будем, только возвертайтесь, — шмыгнула толстым носом Нюрка.

Вышли провожать. Семья Барина до ворот, так и стояли там все трое. В калитке Мачаня помахивала сестрам ручкой, будто они шли на прогулку. Дед Коля похромал следом, но отстал, ждать его было недосуг. Вдруг мама остановилась:

— Воду-то, воду на столе в кухне забыли, матери!

— Ай-яй, — взвизгнула Маша. — Обратно нельзя, путя не будет.

— Я сбегаю, — успокоила всех Аля.

На кухне взяла приготовленную бутылку с водой и прихватила Машин чайник.

Глаша встала посреди Малой Бронной и крикнула:

— Кланяйтесь мужьям и женам, кланяйтесь фронтовикам, кланяйтесь соседям, — и поклонилась. — Оставайтесь в добром здоровье, ждите победу, ждите нас.

На трамвайной остановке Нюрка с близняшками и Толей втиснулись с передней площадки, трамвай зазвонил и увез их. Возвращались молча.

 

10

Мама на работе, в квартире обычная днем тишина, Олежка у Семеновны, к котятам он равнодушен, как и ко всему на свете. Пусто, грустно. Аля прилегла поспать, сегодня в ночную.

Разбудили женские голоса за раскрытым окном. Отодвинула тюлевую штору, а во дворе Нюрка гукает над Пашуткой, лежащим на руках бабки:

— Как, солдатик, поживаешь? Воюешь?

— Неважно, у Музы молоко пропало, спасибо, молочница возит, как прежде, раньше деньгами брала, а теперь шью ей, — жаловалась Вера Петровна.

— Вот тебе и плохая жена… — затянула тетка-нянька Славика. — Извелась вся Муза ваша, одни глазищи остались.

— На сына почти не смотрит, все бегает работу ищет. А чего искать? Классную машинистку куда угодно возьмут, так и шла бы поближе к дому, — пеняла на Музу свекровь.

Так они до ночи будут Музу перебирать по косточкам, и Аля нетерпеливо перебила их разговор:

— Нюр, как проводила Толяшку?

— А так, — недовольно обернулась Нюрка, уже выложившая все о проводах женщинам. — Народу на вокзале! Густота, крик, плач. Я к знакомому проводнику. Подлезли под вагон, он с той стороны открыл дверь. На вторую полку определила их, чтобы в спокое ехали. Поезд при мне отошел. На перроне, в вокзале осталось народищу… Хороши детишки, да больно колготно с ними. Бедная голова, да одна.

— Плакали близняшки?

— Как не заплачешь, — ответила за спиной Али сама Маша. — Неизвестность ждет, обмираю.

— Ну и ехали бы с ними, — сказала Зина.

— А Денис мой? Явится, поцелует пробой и домой? Дом у него на колесах, сегодня в Уфу, завтра к фронту. — И Маша судорожно вздохнула.

— Бабы мы, бабы, всех жаль, только о себе не думаем, — вздохнула Зина. — Вот хотя бы я… Для меня Славик роднее родного.

Все во дворе знали, что это действительно так. Мать Славика, родив его, через шесть месяцев укатила к мужу в геологическую партию. Малыша оставила на свою дальнюю родственницу Зину, выписав ее по такому случаю из деревни. Родители приезжали редко, увозили Славика к Черному морю, и тогда Зина не знала, куда себя девать. Однажды она вздумала отчитаться за присылаемые деньги и посылки, на нее посмотрели, как на ненормальную, и Зина поняла, что стала членом семьи. Это было для некрасивой одинокой женщины счастьем. О собственной семье она давно перестала даже мечтать, все в жизни заменил Славка. Теперь если Вера Петровна, занятая бесконечными заказами модниц, просила Зину помочь по хозяйству, Зина гордо отвечала:

— Я Славика ращу, управляйтесь сами, не больная ведь.

Если бы Вера Петровна попросила приглядывать за Пашей, Зина не отказала бы, но Пашу, который был старше Славика на пять лет, мать опекала сама, а мыть полы и стирать за «барыню» Зине не позволяло самолюбие. Воспитывала Зина своего ненаглядного лаской и беззлобной воркотней, и Славик рос веселым, добрым, мягким. Зина считала его привязанность к себе заслуженной, но не забывала, что у мальчика есть родители, и внушала ему:

— Пиши маме-папе, они родные, ждут, беспокоятся.

Солнце уже садилось, скоро мама придет. Аля с Нюркой и Машей, не сговариваясь, пошли на кухню.

Там горела только одна керосинка Барина. Женщины принялись разжигать примуса. Пришла мама, посмотрела, как варится в кастрюле кулешик, и вдруг сказала:

— У Нины щи выкипают, как бы не пригорели, теперь мясо дорого, пойди, Аленька, скажи ей.

Аля постучала в дверь Барина. Никто не отозвался.

— Никого нет…

— Куда, ж им деться, — и Нюрка рванула дверь. Уже смеркалось. Нюрка включила свет, Аля бегом к окну, опустила штору светомаскировки.

Огляделись. Кровать показывала полосатый матрац с выпирающими пружинами, стены голые, шкаф настежь, пустой. Только у дверцы на поперечной веревочке пояса от Нинкиных платьев, даже черный бархатный… Эти черные бархатные пояски были криком моды и надевались на ярко-цветастые платья. У Нинки было красное, желтыми цветами, от которого Вера Петровна приходила в ужас:

— Сверх-безвкусица!

— Зато модно, — возражала ей Муза.

И вот этот модный поясок болтается среди зеленых, голубых, синих…

— Сбежали, — сказала Нюрка и метнулась из комнаты: — Я счас!

Прикрыли дверь, пошли в кухню. Вернулась Нюрка и заговорила как-то завистливо-зло:

— Пока мы Толяшу провожали да по работам кухтались, Барин подогнал машину, нагрузил, Нинку с Олежкой к вещам посадил, сам с шофером — и был таков!

— Что ж не поездом? Или до вокзала? — спросила мама.

— Семёновна сказывает, не до вокзала, она просилась с ними, не взяли, нет места! Подушкам есть, а человеку… — и Нюрка замолчала.

Керосинку погасила Маша, заглянула в кастрюлю:

— Вот драпанули, кастрюлю щей на горящей керосинке бросили, ну, если бы от нее пожар?

— А давайте съедим? — предложила Нюрка. — Разливаю! Федор, иди угощаться.

Ели молча.

— Вроде поминок… — вздохнула Анастасия Павловна.

— Зато вкусно, Нинка индивидуально готовила, — ответила Нюрка и заторопила Федора: — Вздремни, а то неизвестно, как дальше, на каких перинах…

Аля обвела всех глазами:

— Странно… нас так мало осталось…

Войдя в комнату, мама как-то боком повалилась в кресло, белая, слабая.

— Тебе плохо? — испугалась Аля.

— На душе нехорошо… что же Нина так поступила… Взяли бы Глашу с Толяшей, дети же вместе выросли. — И, посмотрев на встревоженную дочь, улыбнулась через силу: — Иди на завод, а здесь Маша дома, ей скажи. На всякий случай.

— Не дрожи губами, а то пуще душой, — похлопала Маша по плечу Алю. — И присмотрим, и лекарства дадим, а нужно будет, врача покличем, у нас же Горбатова, настоящий врач, поможет во всю силу.

Уехала Аля с неспокойным сердцем.

Седоватая, румяная врач Горбатова сказала Але:

— У твоей мамы слабенькое сердце, ей покой нужен, — и, выписав больничный листок и рецепт, добавила: — Пусть отдохнет денька три.

Отдохнет… Где? Как? Бомбежки без передыха. Хорошо хоть днем можно побыть с мамой, лекарства купить, в магазин сбегать, просто посидеть рядом. А ночью работа и волнение: как там на Малой Бронной, мама же не ходит в убежище.

На третий день домашнего отдыха мамы Аля примчалась домой непривычно радостная:

— Ма, пойдем погуляем, сейчас тихо.

Мама, согласилась. Вышли на Малую Бронную, Анастасия Павловна оглядела ее внимательно:

— Уполовинился народ на нашей улице.

И правда. Идут люди, но не густо, а детишек почти не видать. И на Тверском то же самое. Эвакуация подобрала людей.

Шли не торопясь вниз по улице Герцена. Постояли между консерваторией и юридическим институтом. Мама посмотрела на вывеску института. Папу вспомнила, он здесь преподавал…

Вышли к Манежу.

— Вот, смотри!

Мама понимающе кивнула.

Самолет стоял прямо посреди площади. Тупорылый, трехмоторный, темный, с развороченным крылом. На крыльях и хвосте белела намалеванная по трафарету свастика. К нему подходили и подходили люди. Смотрели, даже трогали вражескую машину. Старшие отгоняли мальчишек, норовивших залезть внутрь.

— Бомбардировщик.

— Фашист…

— «Хейнкель», поди…

— Попался, тварь!

— Наши «ястребки» приземлили.

— По крылу артиллерия врезала.

— И зенитчики не подкачают.

Люди отходили, удовлетворенно переглядываясь. Новые спрашивали:

— Успел бомбы-то сбросить?

— А как же, — отвечал знаток-подросток в ковбойке. — С бомбами рухнули бы вдребезги.

— А летчик?

— Может, и жив, кабина цела.

— Расстрелять гада!

— И то, сколько народу сгубил, порушил…

Вот так, вблизи, никто еще не видел поверженного врага, и люди все прибывали. Насмотревшись, уходили, и тут же новая волна окружала фашистский самолет.

— Пойдем, — попросила мама. — И все же… Даже подбитый он мне страшен.

— Побольше бы их тут стояло, подбитых, — возразила Аля. — Раз этого смогли, то и с остальными справимся.

— А ты права, — удивленно посмотрела мама на Алю.

Возвращались по улице Горького. Странная она стала… Вместо витрин — мешки с песком, тротуары пустоваты, нет прежней густой, пестрой толпы. Зато по дороге шли строем военные, ехали груженые машины, тягачи с пушками, громыхали танки. И парили смешновато-пухлые аэростаты.

Вот и Пушкин, черный, невеселый.

— Как хорошо на него смотреть, — сказала мама. — Миром веет, вот и детишки играют.

Сели на скамейку, но мама спохватилась:

— Ты же не выспишься до ночной смены! Пошли, ляжешь.

Аля так и не выспалась. Просто не спалось. Не выходил из головы бомбардировщик на площади. Тучами налетали они на город… Универмаг на Крестьянской заставе стоял без крыши и стекол, хорошо, что ни людей, ни товаров в нем уже не было. На заводы фашистские асы тоже проложили дорожку…

А ночью работала, работала, и как-то вдруг все поплыло. Присела на ящик, а у ног вода плещется… Она, сидя в деревянном долбленом огромном корыте, гребет лопатой, а рядом с ней визжат от восторга трое малышей. С неба громыхнуло, полил дождь, она вся мокрая, ребятишки от страха притихли. По берегу мечется баба:

— Куда ж тебя понесло, окаянную! Измочалю! И мужик ушел…

Но «мужик» нашелся, семнадцатилетний Игорь. Сбежал к реке, мгновенно разделся и, прыгнув в воду, канул… Все замерли в ужасе. А корыто вдруг двинулось к берегу, мокрая голова Игоря высунулась сзади:

— Эй, мореплаватели, сейчас причалим!

Баба схватила ребятишек, забыв «измочалить» Алю.

А они с Игорем плескались в реке, дождь хлестал, и рокотал гром, все стихая и переходя на однообразный привычный шум…

Погромыхивал ее полуавтомат, ритмично и знакомо. Прислушалась. Дребезжит конец прутка, повизгивают сверло с резцом. Шаркают шлифовальные станки, скрежещет железо у токарей, вдали ухает электромолот. И все это, как своеобразная музыка, то усиливающаяся, то замирающая в паузе, затем меняющая тональность, плавно идущая до взрыва сольных ударов молота или дружного пения сверл. А берег реки… мгновенное воспоминание? Вон еще и пруток не кончился.

— Заморилась ты, деваха, мало привычки к нашему делу и витаминов в тебе нету. Иди хоть подыши, — сказала всевидящая тетя Даша.

Аля нагнулась к очередному прутку, но тетя Даша не уходила, стесняя.

— Я вчерась глядела, как дышать в противогазе, кино такое оборонное. Ты бы в энтом противогазе отдала концы за пять минут, ой право. Витаминов набирайся, конец июля на дворе, где их потом взять?

А где теперь? Да на Щербинке у Натки! Там когда-то были плантации черной смородины…

И не заезжая домой, мама все равно на работе, Аля катанула на Щербинку. Не будет смородины, так Натку повидает, собиралась сто лет, наконец-то выбралась.

За окнами электрички мелькали поля, лесочки, вот и река, под колесами загудел мост. И платформы с крупнобуквенными надписями: «Бица», «Бутово», «Щербинка»…

Искать пришлось недолго. За белой дверью, среди идеальной чистоты, Натка в белейшем халате. Какое у нее лицо! Все — улыбка. Обнялись. Натка засуетилась, разогрела тушеную капусту, Аля выложила хлеб. Ели и так радовались, чуть не до слез.

— Как хорошо, что выбралась ко мне!

— А ты вот так и сидишь в одиночестве?

— Тошно, но не велят оголять участок, вдруг бомбежка, жертвы, и не докажешь, что строительство законсервировано, люди разбежались… Ты с ночной? — Аля кивнула. — Подремли, а то бледная.

— Ладно, я часок, — и виновато посмотрела на подружку: — Столько не виделись, а я спать… Да, о главном! Письма от Игоря и Горьки. И… и Паша…

— Я знаю, была у Мачани, ты как раз с мамой куда-то ходила.

— Самолет фашистский смотрели… — Лежа в Наткиной постели, Аля чувствовала, как тяжелеют веки.

Проснулась от жажды, хорошо присолила капусту Натка.

Попили чаю на липовом цвете, и только тут Аля вспомнила про черную смородину.

— Сейчас пойдем, хотя ее уже сняли, но я знаю один секрет, дня два, как его раскрыла. — И хитро улыбнулась. — Как тетя Настя?

— Вот уж кто тебя любит, так это моя мама. — Аля шла рядом с Наткой, плотненькой, розоволицей. — Говорит, ты мягкая, уступчивая, открытая и будешь хорошей женой и матерью и прекрасной медсестрой.

— Прекрасной лентяйкой, сижу и ничего не делаю, а ты вон из сил выбиваешься.

Они перешли через шоссе к липовой роще. Густые кроны, воздух сладкий, и птицы щебечут, наговариваются перед сном, солнце уже сползает ближе к земле. Натка подпрыгнула, сорвала несколько круглых листьев, дала Але:

— Попробуй, вкусные.

И правда, даже сладкие:

— Надо маме нарвать на обратном пути.

— Нарвем.

Вот и смородиновая плантация. Кусты высоко вскинули освобожденные от тяжести ягод ветви. Одни листья… Аля приуныла.

— Ложись на землю, — и Натка первой опустилась под куст. — Смотри в самом низу.

Лежа на боку, Аля обнаружила у стволика куста густой кружок ягод, да таких крупных! Сюда трудно добраться, и сборщики их просто не достали. Стали кидать ягоды в прихваченную старую кошелку. Обобрали один куст, второй… десятый. Ползали, ползали… Глянули, кошелка полнехонька! И давай сами есть. Ягоды пыльноватые, но вызревшие, сладкие.

Возвращались чумазые и довольные: наелись до отвала и с собой кошелка. От вкуса ягод, от запахов листьев смородины и лип в роще, от полноты в желудке Аля словно чуточку опьянела.

Здесь будто и войны нет.

— Хотела сюда привезти Мачаню погостить, да она умерла бы от зависти.

— Разве можно умереть от зависти? — засмеялась Аля.

— Еще как. Бывало, одеваюсь утром, она тут как тут, уставится и воркует: ты налитое яблочко, никаких украшений не надо.

— Это чтобы не покупать тебе ничего. Но ты и правда прелесть.

— А глаза поросячьи…

— Они у тебя просто застенчивые. Ресницы покрасишь, и всех наповал! Ты вообще немного робкая.

— Это правда. Мачаня затюкала. Все кричала, на шее у нее сижу, будто папа не зарабатывает. Ну ее… Часть Горькиного письма соизволила прочитать мне. Он пишет: «Мой друг Егор под Смоленском».

— Военная хитрость, соображает Горька.

— Как там Пашутка растет?

— Его баба Вера прячет, боится, эвакуируют, а чем такую кроху в дороге кормить?

— А Муза как?

— В военкомате пороги обивает, говорит, пусть возьмут хоть кем, а она там найдет способ отомстить за Пашку.

— Я ее понимаю, — печально опустила светловолосую голову Натка. — Я уже сколько заявлений написала в военкомат! На фронт надо, а я здесь от безделья толстею: картошки тут полно, дачники побросали все посадки. Капуста, помидоры, яблоки… Привожу Мачане, да нельзя часто отлучаться, а если и правда несчастье с людьми, а я продукты развожу?

Ополоснулись под умывальником, вытряхнули земляную пыль из платьев, хорошо, хоть черное в горошек платьице надела, не так видно, что запачкаю, улыбнулась Аля.

Натка заставила взять кошелку с ягодами, сетку с картошкой, вилок капусты да еще букет липовых веток с душистым цветом и пучочек полевых гвоздик, мелких, но ярко-малиновых.

Натка проводила до электрички, махала рукой, а на глазах слезы…

Домой Аля только забежала перед сменой. Мама ахнула:

— Как ты все это дотащила?

— Все тебе от Натки! Вот гвоздички — от меня.

— Дорогие вы мои девочки… спасибо, — шепнула мама растроганно. — Сварю щи, луковица вот есть, — и положила ее на стол, рядом с подарками. — Угостим и Мачаню, и Нюрку с Машей, целая гора продуктов!

Аля ехала на завод, чувствуя, как взбодрилась. Теперь ясно, плохо ей было не только от бессонницы, утомления, но и от разлуки с Наткой. В первый же свободный день опять к ней! Накопить сахарку, взять крупы, а то она все на одних овощах. И хлеба. У Натки его маловато, карточка-то служащей…

 

11

Вечерело. Солнце косо освещало Малую Бронную, такую узкую, что на ней едва могли разминуться две полуторки. Нет здесь никаких предприятий, несколько небольших магазинчиков да палата мер и весов. С детства Аля удивлялась: что там меряют и взвешивают? Была еще когда-то китайская прачечная, мальчишки бегали смотреть на чудо-прачек. И Аля от них не отставала. Странными казались эти прачки: худые, желтокожие, с плоскими лицами и добрыми узкими глазами. Они вежливо кланялись клиентам и никогда не кричали на мальчишек.

Сколько ног топтало эти тротуары и дорогу? Именно ног, машины появлялись редко, еще реже лошади. И деревьев вдоль улицы не было, просто негде сажать. Оазисом были Патриаршие пруды. Зато какие дворы, особенно по правую руку, если идти от Садового кольца к Тверскому бульвару. Целые садочки, кусочки парков с тополями, кленами, лужайками и цветниками.

Так чем же была эта улица? Кровеносным сосудиком, соединяющим две городские артерии: Садовое кольцо с бульварным, а точнее, Садовую с Тверским бульваром. Садовая вела жителей Малой Бронной к площадям Восстания и Маяковского, Тишинскому рынку. Но ближе для обитателей дома Али был Тверской бульвар с его рядами деревьев, цветами, широкой аллеей и узкими боковыми дорожками. Бульвар замыкался с двух концов памятниками, невыразительным, столбообразным — Тимирязеву, и прекрасным, всеми любимым — Пушкину. Бульвар охватывали с боков трамвайные линии, так помогающие людям добраться до работы, в центр, к друзьям, знакомым…

А как много новоявленных жителей вносили на Малую Бронную из Леонтьевского переулка! Там они рождались. И вот росли на своей улице, шли в школу, новую, удобную, взрослели, жили, кто как мог, как хотел, как подсказывала жизнь. И наставал день, когда одного из жителей Малой Бронной увозили навсегда. Но это было не очень заметно для всей улицы, разве что свой дом печалился, а то и один подъезд. И улица опять смыкалась пестрым потоком бесконечного движения. Только по ночам, но это было так редко, Аля видела Малую Бронную пустой. Не блещущие архитектурой дома ее вбирали своих обитателей, постепенно гасло разноцветье окон, все стихало.

Но был на Малой Бронной час — к неказистому дому с козырьком над застекленными дверями плотной массой начинал стекаться народ. Театр! Но Аля никогда в нем не была. Вот если бы Барин в нем работал…

С годами улица ветшала, какой-то дом ломали, на его месте вырастал новый, но не в линию с остальными, глубже, во дворах. Перед новым домом ставили забор, оставляя Малую Бронную по-прежнему узкой и голой.

Медленно шла Аля, всматриваясь в свою родную улицу. Вот и их распахнутые ворота. С начала бомбежек дворничиха Семеновна их не закрывала, чтобы люди свободно выбегали к бомбоубежищам.

Черный ход первого номера не заперт. Почему? Дед Коля на заводе, теперь уже безвыездно, перевели на казарменное положение как специалиста высокого класса. Натка приехала? Сердце дрогнуло радостью, Аля тихонько вошла, потрогала двери клетушек Горьки и Натки — заперто. Но что это? Музыка… из комнаты Мачани.

Присев на ступеньке черного хода, глядя на толстенные стволы тополей напротив первого номера, Аля слушала. Чайковский. Тихо, как воспоминание, звучит проигрываемый на пианино первый акт «Евгения Онегина». Аля невольно тихонько подпела: «Я люблю вас, Ольга…» Терраса дома Лариных, розовое платье Ольги, чернокудрый Ленский. И эта щедрая, светлая музыка. Каждый раз после оперы Аля чувствовала себя обновленной, приподнятой.

И такую чистоту, такое счастье дарил Але Барин, человек вульгарный и оперу не любящий. Но в нем, как, видимо, в каждом, была своя хорошая черточка: он любил доставлять людям радость. По мере сил, но искренне… Где-то эта семейка? Ну, они не пропадут. Вот Глаша с Толяшей… этим туго, верно, приходится.

Театр… опера… когда это было? Недавно и так давно, до войны. А Мачаня уже наигрывала печальное «Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?». И «Что день грядущий мне готовит?» — тоже. От всех, кроме Пашки, ему уже ничего не будет в жизни… ничего.

За умение играть на пианино жильцы двора прощали Мачане скуповатость, неискренность, умение заставить другого сделать необходимое ей.

Одна Нюрка, хоть и слушала, да не обманывалась:

— Играет себе на пользу, счас чего-нито попросит.

И это было правдой, но та же Нюрка, расчувствовавшись как и все, исполняла просьбы Мачани; однажды даже беличью шубку привезла ей из поездки в сибирском направлении. Смущенная собственной податливостью, она оправдывалась:

— Шубейка почти детская, она, музыкантша-то наша, недомерок.

Близняшки, до появления в первом номере Натки, справляли все домашние дела Мачани за весьма умеренную плату. Зато когда убирали или стирали в первом номере, Мачаня хоть ненадолго садилась за пианино, и Барин, не без ехидства, их подбадривал при случае:

— За концерт надо платить, а она еще вам, глядишь, рублевку подкинет.

Сам он Мачаню никогда не слушал; и в театре хватало музыки. Ему самому страстно хотелось признания, пусть даже меньшего, чем у Мачани; но ему люди и этого не дарили, воспринимая с усмешками как человека несерьезного, легковесного.

Аля прошла через черный ход в кухню своего второго номера. Там гудело всего два примуса. На столе у Нюрки и у мамы, которая, помешивая в кастрюле, читала газету:

— Только послушай! Летчик Виктор Талалихин протаранил немецкий самолет! Но это не все. Он остался жив и опять летает. С такими людьми, да не победить?!

— Да, уж это подвиг… — согласилась Аля.

— Подвиг… самолетов у нас мало, надо побольше строить, денег не хватает. Да и как будет хватать? Фашисты оторвали Украину, юг, Прибалтику…

После ужина, который состоял из жиденькой каши, мама достала из тумбочки старую сумочку с полуобсыпавшейся бисерной вышивкой и, вынув, разложила все свое богатство: обручальное кольцо, сережки и перстенек — тоже золотые, с топазиками, цепочку, медальон.

— Тебе бы носить, — повертела мама перстенек. — Как думаешь, на все это можно хоть половину крыла к самолету сделать? — И смущенно засмеялась.

— Если прибавить облигации, хватит. А кому отдавать?

— Госбанку, утром перед работой забегу. — И ласково посмотрела, как бы говоря: я довольна своей дочерью.

Только улеглись, радуясь, что нет воздушной тревоги, в окно забарабанили: «Выдь, Пална, дело есть!» Голос дворничихи Семеновны. Аля накинула халатик, открыла дверь сенец и попятилась. На нее шли два милиционера. За ними Семеновна.

— Милиция? — поразилась мама. — Зачем я вам? Я человек мирный, — и обернулась в комнату. — Светомаскировка не в порядке?

— Не волнуйтесь, гражданки, будете понятыми, — и один из милиционеров застучал в дверь Красновых.

Открыла Нюрка, как ни странно, полностью одетая, даже причесанная. Федор сидел на диване, тоже готовый. Воздушного налета ждали?

— Гражданин Краснов, предъявите все наличие продуктов, — сдержанно сказал милиционер, но Федор не двинулся, точно одеревенел, смотрел в стену не мигая.

А Нюрка выволакивала из-под кровати фанерный ящик, тот самый, что тащила с Федором в день проводов Пашки. Открыла, а там консервы… Из-под стола и шкапа появились кульки и свертки, мешочки и узелки…

— Целая «дядь Васина» палатка… — невольно вырвалось у Али, а Семеновна вдруг задребезжала смешком.

Нюрка перекрестилась и вдруг закричала вдогонку мужу:

— Да за что тебя, сокол мой, в клетку! Осиротили меня-а… Все глаза выплачу, ожидаючи-и…

Причитала она очень похоже на Музу, но без правды в голосе, и глаза смотрели тревожно, но в их глубине появилось какое-то удовлетворение.

Медленно идя к дверям, Анастасия Павловна сказала строго:

— Для кого кричишь? Мы же знаем правду. Чего добивалась, то и получила, — и захлопнула за собой Нюркину дверь.

Опять легли, но не спалось, не каждый день увидишь такое…

— Мама, это же они сами Федора в тюрьму?

— Сами, сами… Тебя в помощницы чуть не взяли.

— А зачем?

— Федору на фронт не попасть, уцелеть чтобы.

— Но в тюрьме… страшно… плохо, и это же позор.

— Зато живехонек останется. Ах, людская накипь! Молодой паренек на таран пошел, о людях своих думал, не о себе, а этот в сорок за свою шкуру трясется.

Аля не могла вспомнить, чтобы мама вот так сердилась, ругала людей, даже испугалась, не станет ли ей плохо.

Посмотрев в мамино строгое лицо, Аля поежилась, но все же спросила:

— А вдова… соломенная… это какая?

— Фальшивая.

Вернувшись с завода, Аля первым делом поинтересовалась:

— Как операция в госбанке?

— Смеешься? — улыбнулась мама. — Что там мои колечки… капля в море. Очередь пришлось отстоять, несут люди помощь стране, не жалеют. И знаешь, кого я там встретила?

— Кого?

— Отца Музы, соседского дома дворника.

— У него гуси подожглись от немецкой зажигалки, — вдруг вспомнила Аля. — И что же он?

— Дети, говорит, выросли, на своих ногах стоят, решил помочь самолеты строить. Удивительно, но все сдавая деньги и золото, говорили, что это на самолеты. Так вот, отец Музы говорит: «Чаевые сдаю, всю жизнь их копил, да так и не тронул, а получилось немало». Сколько, не сказал, но уж, наверное, так и есть. Ведь дворники каждый праздник обходили квартиры, поздравляли… Это еще от старых времен осталось. Наша Семеновна денег не брала, а от рюмочки не отказывалась. А он только деньги брал, непьющий. И получилось, все его жильцы помогли государству… — мама засмеялась, настроение у нее было приподнятое.

— Ты будто не отдала, а подарок получила.

— Угадала, доченька. После Нюркиных с Федором пакостей я сегодня как живой воды напилась. Сама подумай: очередь сдавать деньги! Сдавать. Сколько хороших людей… вот душе и весело.

 

12

— Бомбят! Люди добрые! Бомбят! В убежище-е… — истошно вопя, рысила по центральному проходу цеха тетя Даша.

Аля не шелохнулась. И не одна она, Соня, токарята. Поеживались, но работали. А Дима так вообще не слыхал тревоги, залез по пояс в один из полуавтоматов и орудовал там, стуча, как дятел. Валька потянулся за женщинами в убежище.

Когда люди ушли, повыключив станки, стало слышно канонаду заградительного огня. Пушек, зениток вокруг этого заводского района хватало, но налетать сюда стали все чаще.

Дождавшись, когда кончится пруток, Аля выключила полуавтомат, взяла с ящика «дежурную» телогрейку и побежала на лестницу, ведущую к крыше цеха.

Поручни железной лестницы на выходе — холодные, крыша опасная, застекленная, при каждом шаге надо нащупать переплет, чтобы не провалилась, не порезалась нога, и не обнаружился светом цех. Поначалу трудно было передвигаться, а зажигалки надо хватать чуть не на лету, иначе пробивали стекло, уже сколько заплат из фанеры и картона наставили… Но приноровилась, пошире ногу поставишь, как раз на сплетение рамы попадешь. Теперь и вовсе привыкла, бегала с огромными щипцами по крыше, хватала ими гитлеровские «подарочки», совала в ящики с песком…

Зина орудовала на крыше, и Аля, когда оказывалась рядом, слышала:

— Божечка, помоги, спаси и помилуй, видишь же все…

Нюрка по-прежнему мчалась своей тяжелой, но бесшумной рысью в убежище, норовя взять у Веры Петровны Пашутку:

— Дай, Вер Петровна, я посильнее, тебе ж трудно.

— Берите, Нюра, узел, он действительно тяжелый, а ребенка никому не доверю, ни-ко-му.

Сейчас там, на Малой Бронной, во дворе, кроме Славика, ни одного мужчины… Аля стояла у вытяжной трубы, смотрела кругом, прислушивалась, вспоминала первую бомбежку в цехе… Как и сегодня, первой закричала, заметалась тетя Даша. Начальник смены, коротышка Иванов, прытко бегал, выключая станки, и орал, пылая:

— В убежище! Чего стоите? Мне за вас в тюрьму садиться?

— Почему это в тюрьму? — не поверила Аля.

— Прямое попадание — и вы трупы. А кто не загнал вас в убежище? Иванов, начальник смены, обязанный… — и, махнув рукой, он вскипал: — В убежище! Все, все!!

Подбежала контролер Катя, улыбнулась ласково:

— Иванов, миленький, не волнуйся, мы же вместе погибнем. — И, наклонившись, поцеловала его в рыжие кудри.

Он отшатнулся, смотрел непонимающе: как могла шутить Катя в такой момент? Выключил полуавтомат Али и поспешил дальше, выкрикивая:

— Приказ! Всем в убежище!

В цехе наступила тишина, с непривычки жуткая, и такой пустой без людей цех… А тут еще свет вырубили, оставили только лампочки над выходом, чтобы люди видели, куда бежать.

Под бомбоубежище был оборудован громадный подвал. Стены и нары, окрашенные серой технической краской, едко пахли. Под самым потолком — три сильных лампы, неспособные, однако, разогнать мрак в углах убежища.

Женщины их цеха сгрудились под одной из ламп:

— У нас в конце улицы под разбомбленным домом всех придавило… говорят, ни один не спасся.

— Универмаг видали? Один скелет остался…

— Остов называется, скелет из костей, а не из кирпича.

— В зоопарке-то звери воют страшенно в бомбежки.

— А ты слыхала?

— Она живет в Сокольниках, а зоопарк на Пресне, значит, слыхала, — подсмеивалась Катя.

Соня, побледнев и глядя расширившимися глазами в темный угол, спросила всех и никого:

— А если немцы сюда дойдут?.. Что с Москвой будет?

— Нам с тобой заботиться не о чем, молодые, красивые, полюбит и немец, заживем не хуже, чем Миля с Шакиром, — посмеивалась Катя.

— Нехорошо говоришь, — возмутилась чернокосая, смуглая Миля Фадиева. — Позорно слушать, Шакир муж мне, а не немец поганый. Тьфу…

Женщины засмеялись.

— Я же шучу, а то вы застращались тут совсем.

— Плохой шутка, я жена, мне немец не надо.

Посмеялись было, и опять тоска. Мужчины залегли в дальнем темном углу на нарах. Оттуда несся приглушенный смех, храп, тянуло табачным дымом.

— Мужикам надо отдельный подвал, задушат табачищем, и храпят, спасения нет, ровно моторы в цеху.

— Вот и надо оставаться в цехе, вредность одинаковая, а производительность нулевая, — не унывала Катя.

— Давайте, правда, больше не пойдем сюда? — встрепенулась Аля, ей здесь было так плохо, словно в ловушке.

И в следующую тревогу не спустилась в убежище, осталась в цехе. Подкатился разъяренный Иванов, заорал:

— Раз такая бесстрашная, марш дежурить на крышу!

Это знакомо, Аля спокойно пошла к лестнице.

— Назад! Девчонка… — растерялся Иванов.

— Я дома в дружине, всегда дежурю на крыше, — и Аля полезла по железной лестнице.

С тех пор стала «штатной» дежурной. Соня предложила:

— Давай по очереди. Сначала ты на крышу, я у станка, потом ты у станка, я на крышу.

— Ты дома тоже на крыше дежуришь?

— Что ты! Токарят полно, меня и близко не подпускают, дом-то пятиэтажный.

— Вот и будем там, где от нас больше пользы, — заявила Аля.

Так Соня начала работать при налетах. Постепенно многие привыкли и оставались у станков, будто и нет воздушной тревоги. Только самые слабодушные женщины уходили вниз, а с ними любитель поспать наладчик Валька:

— Я законы и правила уважаю, — говорил он, зевая после отбоя.

…Небо потемнело, прожектора ушли куда-то за пределы видимости, поутих заградительный огонь… Аля примостилась у трубы, кутая полами телогрейки поджатые ноги. На небе ни звездочки.

Такая же темень и над Игорем? Где-то он… Вот так же смотрит в небо? И не знает, что он всегда с нею, здесь ли, на Малой Бронной, как воздух, его не замечаешь, но им живешь. А вдруг и она вот так же всегда и везде с ним… Медленно, издалека, наплывали чудесные звуки трубы: та-та-та-тата-та-а-а… Когда-то в соседнем доме жил трубач из театра, завораживающим, волшебным было медное звучание его трубы… Та-та-тата-та-а-а… Аля поплыла, плавно, медленно вслед за призывами трубы, дальше, глубже, в ночь… кто-то сильный легко подхватил ее и понес туда, к призывам трубы… Игорь?..

Резануло грохотом, светом, труба замолкла, все рассыпалось, она открыла глаза и увидела лицо Димы.

— Что, невеста, притомилась? Однако ты у меня бесстрашная, на крыше спать не каждый сможет.

Она рванулась, выскользнула, оставляя ему телогрейку, и с запылавшим лицом — бегом от дверей цеха к своему полуавтомату. Ничего себе — дежурная!

На ящике, привалясь спиной к ее станку, удобно расположился Валька. При ее появлении он и не шелохнулся даже: отдыхает, посапывает! Хотела было прогнать его — нечего у ее станка лоботрясничать, но кто-то сзади подошел и закрыл ей глаза рукой:

— Тебе вредно смотреть на лентяев, рано плохому учиться, — сказал Дима, смеясь вроде бы через силу — неулыба. — А ну, голубок, кыш-ш…

Вставляя пруток, Аля шептала: все бессовестные, сама на крыше спала, Валька вечно прохлаждается, Дима со своей «невестой»… никто не думает, каково людям на фронте.

За работой постепенно успокоилась. Но трудны ночные смены. Привычка спать ночью расслабляла, организм требовал покоя, а монотонность работы полуавтомата прямо убаюкивала, особенно вот в такое предрассветное время.

Мастер и начальник смены на девчат внимания не обращали, в эти часы каждый раз были возле токарят. Боялись за мальчишек — покалечатся, да и детали запорют — тоже мало радости. Иванов орал на них, обзывал сонями, детишками. От обиды они встряхивались. У Мухина свой прием, помягче, пошучивал, байки рассказывал, ребятишки даже смеялись. Вовсе сникших мастер подменял, отправив спать в убежище — спальню. По-отцовски уговаривал:

— Приляг, потом нагонишь, с новыми силами. Я в твои года тоже подремывал ночами. Эх, война, в трубу ее…

Как-то Дима предложил подменить Алю. Она разозлилась:

— Если на двоих наладчиков в цехе нет работы, один должен встать к станку! И не в качестве услуги даме сердца.

— Какая ж ты дама? — хмыкнул Дима. — Девчонка. Ну, просто отдохни.

— Давайте устроим перерыв на сон! А фронт подождет, там тоже перерыв устроят, да?

Диму позвали к вставшему станку. Он пошел, оглядываясь, хотел что-то сказать, да некогда.

Вместо него подошла Соня.

— Это у моего станка резец полетел, — сказала она, помогая вставить пруток. — Слушай, Аленька, у меня есть такой секрет… Только пока никому.

— Раз секрет… — Аля разогнулась и призналась себе, что смертельно устала, но пошла снимать стружку с резца и сверла. — Ты влюбилась?

— Ты сядь, а то еще упадешь от моей новости.

— Ну, подружка, решила растормошить…

Аля села. Соня примостилась рядом на одном с Алей ящике, шепнула:

— Я на фронт иду, — и в голосе торжество.

— Вот это да!.. — Но Аля вдруг спохватилась: — Как это на фронт? Кто тебя берет?

— Военкомат. Мне же девятнадцать. Я на вид слабенькая, а на самом деле…

На самом деле Соня такой и была, и от этого Алю прожег стыд: одинаковые щепки, только ей самой нет восемнадцати. Самое же плохое — и в голову не приходила мысль добиваться фронта.

— Дай свой адресок. — Соня вынула из кармана блузки записную книжечку. — Ответишь?

— Еще бы… А проводить тебя можно?

— Сегодня все узнаю точно, приду в ночную и расскажу.

Но в цех Соня больше не пришла. После смены она заторопилась. Даже не сполоснулась под душем, и Аля к челночку шла одна. Ее догнал Дима, увязался. Але стало не по себе, пора кончать эти глупости, вон Соня идет к главной цели, а тут какие-то хаханьки.

— Ты бы на кого-нибудь переключился, вон сколько красавиц сохнет по тебе.

— Я вот тебе никого не присватываю.

— Я же серьезно.

— Ты дурочка или прикидываешься?

— А в чем дело? — остановилась Аля, подняв брови.

— Вот в этом: больно гордая, — и он повернул обратно к заводу.

— Так обиделся, что забыл, куда идти? — смягчилась она.

— Правильно иду, на казарменное положение.

И пошел, круто так, чуть не налетев на тетю Дашу, такую широкую — и не заметил…

— Весь расстроенный парень, сам не свой, только бы плакать. Так не приучен, — вздыхала тетя Даша, шмыгая крупным носом.

— С чего ему плакать? Или на фронт берут?

— На фронт бы ему по нынешней его долюшке в самый раз, да не берут, большой мастер.

— Тетя Даша, что у него стряслось?

— Говорил сейчас Иванов своей Катюше: разбомбило у Димы хату, вот… и свекрови у тебя теперь нет, сама детишек вынянчишь, вот она война…

— А мне он ни слова…

— Мущщина настоящий… Восьмой год мы вместе с ним работаем, уже вроде бы и родные… совсем мальчишечкой пришел в цех, смышленый, уважительный, такой добрый…

Глядя на две резко блестевшие линии рельс, Аля не заметила, как человек увез тетю Дашу. Стояла одна, растерянная, виноватая. У человека такое стряслось, а она… И все же… Какая в войну женитьба для любого человека, а уж для нее и вовсе ни к чему.

А Диму жаль, очень, очень…

 

13

Письмо принесли, когда Аля выходила из дому, прямо в руки получила от почтальона. Рассмотрела его уже в трамвае. Номер полевой почты незнакомый, почерк тоже. Детский какой-то, буквы круглые, каждая отдельно. Вместо фамилии в обратном адресе закорючка. И не треугольник, а обычный конверт. Разорвала осторожно и первым делом посмотрела подпись: Соня!

«Дорогая подружка! Прийти не смогла, я уже на дисциплине. Работаю укладчицей парашютов, сама понимаешь, где».

А где? На заводе, который делает эти парашюты? Или на аэродроме? Раз полевая почта, значит, военная часть… аэродром.

«Все пороги обила, хотела на фронт. Взяли, а попала вот куда. И парашюты надо кому-то укладывать, но обидно. Реву, за что наш сержант Лида Нефедова ругается матюками хуже Мухина, но мне почему-то от этого легче. В гражданке меня бы не посмели так утешать. Но не думай, я не сдаюсь, хожу на военную подготовку, у меня обнаружили снайперский глаз. Доберусь до фрицев, сквитаемся, за погибшего в ополчении под Вязьмой папу. Как вы трудитесь? Валька все спит во время налетов? Вот Дима — парень что надо, после войны выходи за него замуж. Всем приветы. Пиши, мне все интересно. Соня».

Вот уж Соня не думала о цензуре! И ни одного слова не вычеркнуто, хотя штампик «просмотрено» оттиснут в конце письма.

Укладчица парашютов… Что важнее: делать гильзы или укладывать парашюты? Где Соня нужнее? Везде, но там перспектива, будет снайпером. Какая она молодец!

Из проходной завода навстречу Але — первый поток после ночной смены. Среди людей и Славик:

— Цела Малая Бронная? — спросил как-то невесело и глаза отвел.

— Цела. А тут что, бомбило? — обеспокоилась Аля его непривычной хмуростью, вроде огорчен, а не говорит.

— Ни одной бомбочки! Я помчался, там няня Зина извелась небось, каждый раз встречает, как воскресшего… — и убежал.

Даже о Соне не успела ему сказать. Торопилась по заводскому двору, а он такой сегодня светлый, залит солнцем… И вообще, это не двор, а несколько улиц с укатанными асфальтом дорогами, по сторонам которых красно-белые, большеоконные торцы цехов, похожие на острокрышие жилые дома. За торцами, в которых размещались управленческие службы и бытовки, тянулись длинные тела цехов, но с дорог их не видно и похоже на городок. За побеленными кирпичными бровками увядали георгинчики, желтела трава… не до цветочков людям.

Возле своего цеха увидела начальника. Богданов осунулся, потемнел лицом. Вчера к концу смены явился с целой свитой. В руках список. Рыжий, лохматый Иванов слушал его, кивал Мухину, и тот ставил мелом галочки на станках. Аля свою галочку тронула пальцем, мел посыпался, она будто дрогнула, вот-вот взлетит.

Спросила Катю, что это значит:

— Обычная профилактика, какой станок наладчикам проверить, чтоб не наработали до поломки.

И правда: где крестик чертили, где минус, а на ее полуавтомат галочку поставили. Что ж, она его бережет, работает аккуратно, галочка, наверное, хорошо, не нужен ремонт, это же не минус.

У табельной доски топчутся токарята, и Аля не удержалась, хвастанула:

— Соня с фронта письмо прислала. Могу дать адрес.

Кто-то из токарят стал записывать, а Дима вспылил:

— Паршивых девчонок на фронт, а таких бугаев, как я, берегут!

Ух, злой! Но еще вчера Аля ответила бы на «паршивых девчонок» дерзостью, а сегодня — нет, у Димы и так черно на душе. Но утешать не могла.

Побежала к своему полуавтомату, а его нет! Она словно споткнулась о пустоту. Один фундамент. С метинами на местах креплений, вывороченными кирпичами, которые аккуратно сложены посредине, а крошка выметена, чисто… Что же это? Огляделась. И полуавтомата Сони тоже нет. И вообще ни одного полуавтомата в цехе.

Поискала глазами Иванова, не видно. И Мухин отворачивается. А она как пришибленная, будто у могилы… В груди поднимается что-то горячее, бурное… возмущение. Догнала Мухина, схватила за рукав потрепанного пиджачка:

— Куда девали мой станок? Я что, не нужна?

Он потянул кепочку за козырек на глаза, вздохнул устало:

— Эвакуация оборудования… в трубу ее…

— А почему… почему мой первым?

— Удобнее брать… и с производственной точки зрения, да и не твой один, а все.

К ним подошел Иванов, смущенно-зло мял свою огненную шевелюру короткопалой рукой:

— Мухин, поставь человека на сверловку.

— Вот как раз человек свободный, — обрадовался Мухин. — Пошли, девушка, теперь мы с делом.

Они подошли к сверловочному станку, и, как тогда у полуавтомата, он начал «обучение»:

— Смотри в оба, повторять некогда. — Мухин нагнулся, черпнул горсть каких-то плоских, похожих на монеты, кругляшек. — Вот это колесо крутишь, — и, подняв руку, легко крутанул колесо, похожее на руль автомашины, — ставишь заготовку в гнездо на столе, — и кинул кругляшок точно, куда сказал. — Включаешь кнопку, сверло, видишь, крутится, я те дам! Теперь колесо на себя, сверло делает в заготовке отверстие, раз! Колесо назад, вторую кнопку жмешь, отключаешь, кольцо готово! Снимаешь, ставишь заготовку. И все по новой. Только и делов, в трубу их… Ясно? Ну, чтобы тики-так.

Посмотрел, как она сделала пару деталек-колечек, и ушел.

Прибежала, запыхавшись, Катя:

— Как ты тут? А где Мухин? Обучил скоростным методом и в трубу? Только не торопись. Точность тут не как в полуавтоматах: не от наладчика, а от своей руки. Ставь заготовку в гнездо плотнее, чтобы вырез не кособочился. Буду почаще наведываться, пока привыкнешь, — и, достав микрометр из нагрудного кармана халатика, промерила первые кольца Али. — Пока норма.

Выключая станок, чтобы снять готовое кольцо и поставить в гнездо заготовку, Аля оборачивалась, смотрела через широкий проход туда, где был ее полуавтомат. Она так привыкла уже к нему, шумному, длинному, неуклюжему. Его нутро все время ворчало, дребезжало, от вибрации прутка и работы электромотора. Чуть повизгивали резец и сверло, брызгалась эмульсия, он был теплый…

А этот ее новый станочек совсем не такой. Узкий, с нависающей над плотным квадратом стола изящной скобой, держащей сверло, и этим штурвальным колесом, удобным, но слишком высоко поставленным. Сверловочный станочек тоже серый, как и полуавтомат, но шума от него раз в пять меньше, только в момент сверления характерный винтящий звон да шум несильного мотора. И он не теплый…

Казалось бы, на новом месте работать легче, маленькие бляшки заготовок не длиннющие прутки, а устала за смену страшно. И в душевой, под теплыми струями, не почувствовала облегчения. Перенервничала? Ладно, обойдется, привычка свое возьмет.

Тетя Даша, намыливаясь, выкрикивала свои новости всем женщинам в душевой:

— Опять оборонный фильм глядела! Убежище как строить, если настоящее далеко. Щель называется. В рост человека отрыть землю во дворе, бока сгладить, сверху досками прикрыть и землей притрусить!

— Так это ж могила! — похохатывала Катя, подвигая тугим боком тетю Дашу из-под душа. — Удобная-а… укокошит, и хоронить не надо, все само собой сделается.

— Зачем так-то? — Большое лицо тети Даши обидчиво дрогнуло. — Всем сейчасный момент страшно. А тебе иль не жаль красоту терять? Вон какая розовая, налитая. Всем неохота с жизнью разниматься. Чего жмуришься? Страх не укроешь, он в глазах у человека живет. И об других думать надо, жальчивой быть.

— Всем страшно, да по-разному, — сказала Миля от окна, она отжимала свои длинные тяжелые волосы, — за детей, за мать, за мужа больнее сердце переносит, а ты о себе.

— Дочь у меня у моря, а там немец, вот они мои страхи, а ты, Милечка, не знамши броду, не суйся в воду.

— А про щель разговариваешь? — напомнила Миля.

— В кино увидала, людям скажи, чтоб польза. Да и у меня одна жизненка в шкуре… — и тетя Даша стала тереть свою «шкуру» полотенцем.

— Тебе жить охота, а защитникам фронта нет? — не унималась Миля.

— Всем охота, только каждому свое место.

— И своя цена, — бросила из-под струй воды Катя. — Трясись, но других не квели, не нагоняй панику.

— Я — панику? — прижала тетя Даша полотенце к груди. — Я — как в кино показывали!

Слушая перебранку, Аля впервые спросила себя: страшно? Как правильно сказала Миля! За маму, за Игоря, за Натку… за свой двор, свою улицу, за Москву — да. А вот за себя… Почему-то нет этого страха именно за себя. И это честно. Ведь перед собой. Но почему? Ответа не было. Да, жизнь одна, да, убивают, да, калечат… Но всего этого она не видела. Наверное, в том и дело — не ви-де-ла.

Дело у сверловщицы Али пошло, пошагало вместе со временем, а оно бежит. Поднимай колесо, клади заготовку, жми красную кнопку, опускай колесо, жми кнопку, поднимай колесо — готово колечко, снимай крючком-съемником…

Подошла Катя, промерила диаметры колец, деловито спросила:

— Образчик есть? К допускам приноровилась? Молодец, — и неожиданно всхлипнула.

— Ты чего?! — Аля выключила станок, уставилась в цветущее, расстроенное лицо Кати. — Что-то плохо?

— Еще бы… Иванова моего эвакуируют, а меня на расчет… И ведь знала, а все не верилось.

— А почему тебя не берут?

— Контролеры там понадобятся не враз, а табельщиц из жен начальства полно, вот… — Она плакала.

— А ты сама поезжай, это же не фронт, найдут работу.

— Поехала бы, да его там жена с детьми ждет.

— Так зачем же ты с ним?..

— Зачем… Жить охота, любить, а он только с виду ершистый, а со мною ручной. Э, да ты еще ничего не понимаешь, а то бы за Диму уцепилась обеими руками.

— Почему именно за него?

— Или другой в запасе? Не упускай, а то будешь маяться с женатиком, как вот я. — И Катя пошла по проходу, а навстречу ей Иванов!

Рядом они походили на дерево и куст. Иванов — чуть выше плеча Кати, квадратненький, рыжий. Разве можно любить такого страшнеца? И тут ей пришло в голову: а Игорь какой? Представила его таким, какого провожала на фронт, в хлопчатобумажной форме цвета «хаки», сапогах, пилотка в руке, а курчавые волосы треплет ветерок. И рост у них… она ему чуть выше плеча. Но при чем тут Игорь? У них совсем другие отношения, дружеские. Самые лучшие друзья. Он вернется, они посмотрят друг другу в глаза и поймут: все страшное позади.

К делу, нечего думать о… если бы нечего, так и не думала бы. И все же работа не ждет. Все шло теперь нормально. Колец целый ящик, чистенькие, матово-светлые: симпатичные. Куда их ставят, в какое оружие? Этого никто не скажет, да она и не спросит, сейчас не время для любопытства. Ясно — для фронта. И очень нужны, иначе не делали бы. Теперь только самое, самое необходимое делают. В общем, с этим станочком у нее все по-мухински: тики-так. И вдруг:

— Спятила, да? — И рука Димы железно ухватила ее за локоть, отдернув от станка. — Без руки хочешь остаться?!

Выключил мотор, смотрел исподлобья, зло, а лицо чумазое…

— Выключай перед каждым съемом детали.

— Зачем? Так быстрее.

— А штурвал ослабнет или сама не удержишь? Сверло так и вкрутится в руку, моргнуть не успеешь.

Он прав, но не верилось в плохое. Сказала:

— Лучше бы штурвал сделали пониже, руку отматывает.

— Рационализатор, — скупо улыбнулся Дима и кивнул на ящики, поставленные друг на друга: — Чтобы не наклоняться за заготовками? — Она кивнула. — Правильно, а теперь обожди, — и он стал подкручивать все болты на ее станочке.

К ним подошел Мухин, взял горсть колец, оценил наметанным взглядом:

— Годные. Раскумекала. Фрицам в самый раз, в трубу их…

— Это тебя в трубу, работает, не выключая станка.

— Смотри у меня, — погрозил Мухин грязным пальцем. — Я тебя лихачеству не учил, чтоб все тики-так, поняла?

Мухин ушел, а Дима стоял за спиной, мешая работать, подумаешь контролер!

— Ты иди!

— Уйду. Даже уеду.

— Счастливой дороги.

Ушел. Теперь можно по-прежнему ставить и снимать детали правой рукой, а штурвал придерживать левой. Пододвинула ящик с заготовками поближе к станку, теперь со всеми удобствами. Увлеклась, наладила свой «безостановочный» метод, да так здорово пошло! У полуавтоматов силенка нужна с прутками возиться, а тут выносливость, быстрота. Кидай-вынимай детальки и штурвал мотай-мотай-мотай… и не присесть, как бывало у полуавтомата.

Смена кончилась, подошел Мухин и оторопело уставился на ящик с кольцами:

— Ты это сама? Или кто из соседей подкинул?

Аля обиженно молчала. Он прошел к другим сверловщикам, вернулся, сдвинул кепчонку на затылок:

— Ну, ты даешь прикурить фрицам! В трубу их… Две нормы, не меньше. Я послежу за тобой, а то и вправду без руки останешься, — вместо благодарности пригрозил Мухин.

Шла домой, еле передвигая одеревеневшие ноги. Боль в кистях и левой лопатке. Перетрудила. Это ничего, привыкать легче, чем отвыкать. И тут опять вспомнила о Диме. А если на фронт? Ой, нехорошо. На остановке ждал челночка Мухин.

— Товарищ мастер…

— А, дорогая ударница… Вот за месяц в баньку выбрался, люблю с веничком, это тебе не душ — пустая водица, а парок. И к старухе забегу, уже и забыл, сколько рябин у ней на личности…

— Скажите, а Диму на фронт берут?

— Кто ж его, золотого, отпустит? В эвакуацию. Иль с ним собралась? — И хитро прищурился, собрав тонкие морщинки на висках и у бледных губ. — Да это не завтра, договоритесь.

— Что вы! — только и выговорила Аля, и он огорченно отвернулся.

У Али отлегло от сердца. Эвакуация… неохотно туда едут многие, но там безопасно.

 

14

Доехали уже на «Дзержинскую», и вот тебе — воздушная тревога. Трамвай встал, все бросились в метро.

Аля же деловито пошагала вниз, к Большому театру, считая количество взвывов сирены. Только досчитала до пяти, как ей преградили путь старик с девушкой. Девушка тут же побежала за свернувшим к Малому театру пареньком, а старик, поправляя противогазную сумку на неловко поднятом плече, явно не привык еще к противогазу, убеждал:

— В убежище, прошу, в убежище…

— А я тут недалеко… дежурю, — и Аля понеслась мимо него.

Так и бежала в качестве дежурной, которой недалеко. Верили. Может, потому, что она действительно старалась попасть на дежурство?

Улица Горького совершенно пуста. Люди в убежищах, транспорт свернул в боковые улицы. Такая широченная, вся на виду, а смотреть нечего, мешки с песком, мешки, мешки… целыми горами, а кое-где покрашенная в зеленое фанера, значит, выбиты стекла при налете.

А бывало, тут тьма народа. Вечерами светлей улицы Горького места в Москве не было. Особенно зимой. Везде просто улицы, а эта сплошной праздник. Идут по улице Горького нарядные, веселые: мужчины в шляпах и меховых шапках, а уж женщины… фетровые ботики, беличьи шубки, и потоки дивных запахов: «Белая сирень», «Красная Москва», «Сказка о рыбаке и рыбке»… Таких модниц мрачная Глаша окрестила «безработными», а Маша с хохотом поясняла:

— Они ж не работают, сидят у мужей на шеях!..

А у Филиппова, хотя давно не было не только Филиппова, но и дома, в котором помещалась когда-то его булочная, продавались хрустящие французские булочки, душистые крендели, немного тягучие, вкусные! Нет! Об этом не надо. Булочек, конечно, теперь нет, но хлеба им с мамой хватает: ее, Алины, восемьсот рабочих граммов да пятьсот маминых, служащих. Не голодные.

Хотела от памятника Пушкину перебежать через дорогу к Большой Бронной и по ней домой, но тут одновременно закапал дождь и дали отбой. Высыпали люди, заурчали моторы, с грохотом пошли танки. А Аля стояла и смотрела, как дождик смывал с головы Пушкина, с его крылатки, с цветов у постамента пыль. Странно, она не могла вспомнить, когда был дождь в это лето? Спешка, круговерть, усталость замотали, вместо прогнозов погоды теперь были налеты фашистов.

Почувствовав холодок прилипшего к спине платья, глянула еще раз на заблестевший памятник. Пушкин вроде бы и не такой уж печальный… Бежала по Тверскому, жадно вбирая свежий запах омытой дождем листвы и отсыревших дорожек.

Во дворе кучкой стояли женщины, как шли из убежища, так и остановились под кленами. Увидев Алю, мама просияла и тут же возмутилась:

— Утром бомбить приноравливаются, мало им ночи! — Подумав, заключила: — Это они после налета наших на Берлин мстят.

— Не понравилось? — и кругленькая Зина сердито нахмурилась: — Мало им всыпали!

— Да, но… и там дети… — сказала мама тихо.

— А у нас чурки? Два месяца вздохнуть не дают! — кипятилась Зина.

— Два месяца… как вечность. — Вера Петровна покачивала завернутого в плед Пашутку. — Мужчина в убежище сказал, Гомель сдали и под Ленинградом тяжело… Анастасия Павловна, Муза-то на фронт ушла.

— Снайпером? — вскинула глаза на Веру Петровну Аля.

— Ага, глазами стрелять по военным, — усмехнулась Зина.

— Нет, будет пока машинисткой в финчасти. На Пашутку и не глянула, сказала: чтоб не скучать. Может быть, и так… — И Вера Петровна крепче прижала к себе малыша.

— Молодая, мужа нового надо ей, — стояла на своем Зина.

Несправедливо. Но и мама молчит. К ним подбежала Нюрка:

— Заспалась в убежище, никто в бок не толкнул. Радость у меня, женщины! Федор мой в лагерях и работает по своей линии.

— И каково твоему повару в безопасном месте? — прищурилась Вера Петровна в тяжелом раздражении.

— Пишет: жить можно, — не замечая неприязни окружающих, радовалась Нюрка. — Пять лет ему определили, а война замирится, амнистия все простит.

— Не надо бы такими новостями хвастать, — подтолкнула Нюрку Анастасия Павловна, показывая глазами на Веру Петровну.

— Не тебе, Пална, тыкать мне в глаза стыдом, твоя семья живет без опаски.

— У меня, Нюра, видит око, да зуб неймет. Некому на фронт, правда, от того и мучаюсь.

— Чудная ты, Пална… Другая радовалась бы, что сынов нет, некого оплакивать, — все громче гомонила Нюрка.

— Слушай, Нюр, а чего это ты так кричишь? — вдруг спросила Анастасия Павловна.

— Под волну попала прошлой ночью. Громкое гудит, ничего не разбираю, а тихое слово, или ложка звякнет, слышу. Я тоже от войны пострадавшая! Да это ничего, только бы Гитлера придавили, а уши и сдобность свою я возверну. А вона, смотрите, на крыше зенитчики угнездились! — ткнула она рукой в сторону школы.

Все подняли головы. На крыше топорщились стволы пушек, возле них суетились люди в военной форме, но вместо привычных мужских голосов — девичий смех!

— Мужиков им мало… девчонок на крышу… — перекрестилась Зина: — Помоги им, боженька…

— Они с перепугу не туда пальнут, а нам крышка, — прокричала Нюрка и махнула рукой: — Оставайтесь со своими защитницами, а мне пора на шоколадную работу, — и пошла, тяжело и бесшумно.

Стараясь понять, в чем секрет Нюркиной походки, Аля внимательно следила, как она ставила массивную ногу… вроде подошва у нее мягкая, нога перекатывается с пятки на носок. Наверное, так легче, не всей ступней сразу на землю. Это у нее от прошлой работы, проводница почти все время на ногах, пол под ногой в вагоне неверный, вот и приспособилась.

— Женщина в любом деле самый надежный работник, — сказала Вера Петровна.

— Мне бы Славика уберечь, — затвердила о своем Зина. — Отец-мать на Севере, золото ищут, оно в сейчасную пору для оружия нужно, чем покупать за границей. А Славик такой смелый, того и гляди на фронт вдарится. На завод без спросу пошел…

— Зато карточка рабочая, — напомнила Аля.

— Это дело второе, отец-мать посылки шлют, я себе лишнего не позволяю, ребенок накормлен. Говорила, уедем в какую-нито Туркмению: спокой, живи себе, так и не слушает, хоть вяжи, да не осилю. Почти с тебя, Аленька, вымахал, красавчик мой… таким бравым мужчиной будет, всех завлечет. — И Зина улыбнулась, круглое лицо засияло, и так это было непривычно, что все тоже заулыбались.

— Ваше счастье, что ему только пятнадцать, пока дорастет до восемнадцати, война будет только в воспоминаниях, — грустно сказала Вера Петровна.

Благодарно кивнув, Зина побежала к себе, в третий номер.

— Молоко носит ваша молочница? — спросила Анастасия Павловна, заглядывая под приподнятый угол пледа на малыша. — У меня овсянка есть, пришлю с Алей, маленькому это хорошее подспорье.

— Спасибо. Знаете, Анастасия Павловна, Муза уехала, и мне спокойнее стало, Пашутка теперь только мой…

Она не договорила, из ворот спешила Нюрка с бидончиком керосина:

— Бегите, керосин привезли. — И поставив бидончик, махнула рукой на зенитчиц: — Им что? Вот летчикам — жуть. Вдарила вражья пушка, и нет человека, в распыл! Моряк, тот выплыть может, или выловят. Да-а… а страшней всего танкисту. Заест, к примеру, люк, ни входу, ни выходу, а танк раскаленный, каюк. Пехоте сподручнее, землица спасает, где ложбинка, где бугор. А уж самый фарт артиллеристам, попукивай на расстоянии, так что, Алюшка, женишок твой вернется, свадьбу гульнем, будь здоров! Чего за керосином не бежите?

— Есть у нас… — отозвалась мама, недоуменно глядя на Нюрку.

— Самое страшное попасть к фашистам, — тяжко вздохнула Вера Петровна. — Я хронику не могу смотреть, да теперь и некогда. Такой ужас… вешают, расстреливают…

— Видала и я… разруха, побитые… А они бы не пускали к себе тех фашистов! — взорвалась приутихшая было Нюрка.

— Ах, так? Что ж твой Федор спрятался? Ему жить, а другие воюй, погибай? — И, вздернув запылавшее лицо, Вера Петровна, круто повернувшись, ушла.

— Керосину ей хотела предложить, а она вон какая взрывная стала. Или от Музкиного бегства?

— У нее сын погиб… — сказала мама, строго посмотрев на Нюрку. — А ты завела про смерти…

— Пална, да я ж пошутковала!

— Шути о себе, не растравляй рану матери.

У Нюрки над губой выступили бисеринки пота, испугалась.

— Так мы как? Что на уме, то и на языке. — И Нюрка хлопнула по своим ушам, отводя разговор: — Уши-то вроде прослышались!

Аля с мамой еще постояли. Смотрели на зенитную установку… Сделает ли она Малую Бронную безопаснее или наоборот? Засекут фашисты со своих бомбардировщиков огневую точку и станут долбать… Как оставлять маму одну по ночам? И тут же одернула себя: поддалась Нюркиным словам?

— Пошли, мамочка, — Аля обняла маму за талию, повела домой.

Из-под двери их комнаты белым краешком выглядывало письмо. Видно, почтальон позаботился, чтобы не пропало, второй номер всегда жил нараспашку: заходи, кто хочет.

Мама тихонько вышла. Сев к окну, Аля заметила, что рука дрожит, а с нею и треугольничек письма. Да, да, от Игоря. Развернула. Листок потертый, даже измятый, в клеточку, тетрадный. Где Игорь раздобыл его? Тетрадные листы там, где есть ученики, дети. Есть или… были.

Обычное приветствие и: «По пути любовался природой круглые сутки, спать приходилось по два-три часа». И все. Слова прощания, привет маме, угловато-размашистая подпись. Посмотрела на дату. Две недели назад. По пути… ехал. Куда, на фронт? Любовался природой, а спал по два часа. Ничего себе — любование. Он торопился, буквы наскакивали друг на друга. Может, прислушивался к вою снарядов и командам? Или к стонам раненых? Как там у него все это? Военная жизнь… Неизвестно. А вдруг, отдав письмо наскоро, он тут же упал от пули, раненный? Обстрел или, того хуже, снайпер. Эти снайперы беспощадны, трудноуловимы и стреляют для того, чтобы убить, и только убить. Но почему его обязательно должны ранить? Да, чем тут дрожать от письма до письма, лучше быть там, рядом с ним. На равных.

— На вот овсянки, отнеси Пашутке, — сказала мама, протягивая пакет, а лицо встревоженное, боится даже спросить, что в письме.

— Тебе привет, все у Игоря в порядке, — сказала Аля, и от этих слов самой стало легче.

Положив письмо в тумбочку к остальным, Аля побежала к Вере Петровне.

Все здесь как при Пашке: ковры, добротная мебель и тонкая вышивка на шторах и скатерти. Но… все иначе. Исчез идеальный порядок. На диване набросаны простынки и распашонки, стол заставлен бутылочками, чашками, мисками, тут же куча сосок в тарелке. И уйма игрушек. Медведь, колясочка на палке, кубики, даже конструктор. Все не по возрасту, все из Пашкиного детства.

— Как ты вовремя, Аля! Помоги… — И Вера Петровна подала завернутого в одеяльце Пашутку. — Неси его в кухню.

Он оказался легоньким, теплым, смешно копошился в одеяльце и морщил носик, собираясь зареветь…

И кухня все та же… Столы, буфетик, медный таз висит на стене, ярко начищенный для нового сезона варки варенья.

От жестяного овального таза с ручками шел пар. Пашутка, окунутый в воду до ушек, смолк. Глазенки широко открылись, он загукал.

— Любит воду, в отца, моряком будет, — улыбнулась внуку Вера Петровна, а глаза печальные. — Возьми от печки простынку, сейчас помою и вынимать…

Она ловко потерла малыша куском ваты, подняла на одну руку, облила из кувшина водой. По круглой спинке и реденьким волоскам на голове текли прозрачные струи, ручки ловили воздух, ножки дрыгались… какой же он беспомощный… Но молчит, нравится.

— Вот мы какие чистенькие и славные, — приговаривала баба Вера, и глаза ее стали ласковыми, умиротворенными.

Крепко запеленав, Вера Петровна опять отдала мальчонку Але, сунула бутылочку с соской:

— Корми.

Присев тут же на стуле, Аля смотрела, как чмокает Пашутка, сосет молоко, как замачивает пеленки его бабушка, и не могла постичь, почему уехала Муза?

— Наелся? — Вера Петровна обтерла рукавом залоснившееся лицо, придерживая поясницу, разогнулась у таза. — Теперь спать, спой ему колыбельную, Алюша. А я вытру таз, вот так, матрасик, простынку в него, подушечку, пошли — и понесла импровизированную постель для Пашутки в комнату, поставила на диван.

Уложив Пашутку, Аля только подумала, какую колыбельную ему спеть, глянула, а малыш уже спит. Важный такой, ротик приоткрыт, ну вылитый Пашка! Она тихо вышла.

— А мы с Верой Петровной Пашутку купали, он и моется, и спит в том же корытце.

— В корытце? Глянем в чулан, там должна быть твоя кроватка.

Пошли, отыскали. Мыли кроватку, и мама улыбалась, вспоминая:

— Купили мы с твоим отцом эту кроватку на рынке, тогда в магазинах ничего подобного не было. Новенькая, кремового цвета, с люлькой, видишь, у спинок выгнуты петельки? На них вешалась люлька. Поспала в ней ты до семи месяцев и переселилась в кроватку. В ней и Олежка, и Толяша выросли, только перекрашивали, а зря, кремовый цвет самый приятный. Они вытерли кроватку насухо, мама попробовала ее на крепость, покачала, вздохнула:

— Пашутке бы сейчас как раз люльку, да Барин сломал, сделал сыночку качели, не спросясь. Олежке уже три года было, а Толяшка маялся на одной кровати с матерью, она, Глаша, курила, разве это хорошо, ребенку табаком дышать? Я и отобрала у Барина кроватку, он побольше зарабатывал, чем близняшки, мог и новую купить.

Притащили кроватку Вере Петровне, та растрогалась:

— Помню тебя, Алюша, в этой кроватке… Теперь он всем обеспечен, а главное — любовью, — и Вера Петровна заплакала.

 

15

Повязывая перед зеркалом черный кружевной шарф, мама кивнула на окно:

— Засентябрило. Пока я собираюсь, ты почитай газету, там американский прокурор Кеннеди сделал прессе заявление.

Читать Але неохота, а маме, кроме нее, некому сообщать политические новости: Нюрка в дневную смену, Маша вообще появлялась теперь раз в неделю, вся в делах…

— Представь, раскрыли германскую шпионскую организацию в Америке. Тридцать три немца арестованы. Они через Испанию и Португалию передавали своим, где у американцев военные аэродромы, какие идут передвижения войск. Так зашевелились американцы. Когда куснет, каждый недоволен.

Аля все же раскрыла газету, но перечитывать рассказанное мамой, конечно, не стала. А это что? «Ленинградцы, дети мои…» Стихи. Теплота, боль, надежда, поддержка… удивительный старик.

— Мама, а правда, Джамбул неграмотный?

— Правда. Он самородок, истинный поэт.

— А ты когда-нибудь сочиняла стихи?

— Стихи… Придумала! Твоя мама бесталанная. Собирайся, поедешь со мной. Поспишь, когда вернемся.

Всегда укладывала после ночной смены, а тут — поедем. Аля внимательно посмотрела на маму. Лицо грустно-проясневшее, словно по стихотворению: печаль моя светла…

— А куда мы? Ты такая… необычная.

— Заметно? Годовщина свадьбы, поедем к твоему отцу, поклонимся, — сказала легко, будто не на кладбище, а в полк.

— А я не помешаю? — засомневалась Аля, мама редко брала ее на кладбище.

— Сегодня надо, — ответила мама.

Чем ближе остановка кладбища, тем пустее трамвайный вагон. А близ Ваганьковского сошли только они. У кирпичного столба ворот старушка продавала хилые астрочки. Хоть и не до цветов людям теперь, а все же они нужны. Мама купила белых астр и пошла мимо крестов, ангелов, оградок, решеток и даже сеток. Позади, среди густой еще зелени, осталась церковь.

Мама свернула влево. В этой аллее было попроще: ни громоздких крестов, ни памятников с ангелами. И место более открытое, деревья молодые еще и не так густо посажены. Хоронили тут не купцов и чиновников, а простой люд. Среди незатейливых крестов встречались пирамидки со звездочками.

Перед одной из них мама остановилась. Под звездой — фотография, точно такая же в рамочке дома на этажерке. Отец.

— Видишь, рядом с папой свободное место?

Да, место было ровное, поросшее темноватой к осени травой.

— Умру, похорони здесь. Для того и привела, хочу рядом.

— Мам, ты чего пугаешь? — в своем голосе Аля услышала неуверенность.

— Закон природы: родители уходят раньше детей, — мама помолчала и сказала с горечью: — Закон, который безжалостно нарушила война. А вон там, за могилкой с крестом, видишь пирамидку?

Пирамидка необычная, просто металлический каркас треугольником и звезда из нержавейки…

— Там лежит мама Игоря. Дед Коля сам этот памятничек сварил, очень ее уважал. За верность. В их семье все мужчины однолюбы, все женились только раз.

Игорь никогда не говорил о матери, ему было три года, когда она умерла от тифа.

Анастасия Павловна достала из травы серый от дождей чурбачок, поставила в ногах могилки, села, положила цветы на холмик и опустила голову, как бы оставаясь наедине с мужем. Аля отошла.

Тихо брела между могил, скользя взглядом по надписям: «Мужу…», «Отцу». «Дорогой матери…» — и никак не могла стряхнуть с души подавленность от слов мамы: «похорони здесь…» С чего это она о смерти? Все же нормально. Предчувствие? Скорее обыкновенный страх, бомбежки, отступление, бои, гибель тысяч людей. Сказать прямо стыдится, а вот так — «похорони». И после этой догадки о страхе стало легче. Если уж о бомбежках, так и она, Аля, может попасть первой… Но это не укладывалось в голове. Такого просто не может быть. Она и жизнь — одно. Все будет хорошо.

Подошла к толстому дереву, и прямо в глаза вырезанные на коре знакомые строчки: «В этом мире умереть не ново, но и жить, конечно, не новей». Простенькая витая ограда, такой же крест. Железо ограды и креста покрашены черным, но сквозь краску проглядывает ржавчина. В переплетении ограды оставлена записка. Послание ему… Развернула: «Сережа, иду за тобой!» Бумажка почти новая, а в кресте торчит побуревшая. Аля зашла в оградку, вынула зажатый меж завитков креста листок. «Спасибо, дорогой Сережа, что путь от горя указал». Обе записки без подписи. Ничего себе, «путь».

Есенина читал ей Горька, утаскивая у Мачани зеленый томик. Но стихи не трогали. До войны они почему-то, казалось, не сливались с жизнью, березовые ситцы и запряженные в месяц сани были далеки от темпа строительства домен, выпуска тракторов, подвигов летчиков. Поэтому Горька, повидавший бурные стройки, читал их, как рубил. В ногу с жизнью шагал Маяковский. Но тут протестовал Игорь:

— Всесторонний, социально, политически, не спорю, но ему не хватает нежности, он же поэт!

Была ли у Маяковского поэзия нежности, Аля не знала. Не хватало времени, так много хотелось ухватить, прочитать, увидеть. И классики влекли неодолимо, а они коротко не писали, время, видно, было у них замедленным, хватало на мельчайшие подробности. А Игорю, человеку военному еще со спецшколы, подавай нежность! Может, жизнь в семье без женщины, учеба в мужской школе, точные науки будущего артиллериста требовали противовеса — нежности?

К Есенину на кладбище шли люди, потерявшие главное — опору в жизни. Слабость? Но ведь чтобы «идти» за поэтом, требовалась решимость. Может, мгновенная? И все же…

Пора к маме. Аля пошла в направлении к церкви, и вдруг вспомнилось… такое уже далекое…

…Пашка вместе со всей ребятней шагал в соседний церковный двор, из любопытства. А интересным было все в небольшой церкви с двустворчатыми высокими дверями, с колокольней без колокола и синим ящиком на полукруглой спине церкви, обращенной прямо на Малую Бронную. Ящичек этот почему-то назывался кружкой, внизу красовался амбарный замок, а в щелочку сверху старушки кидали медяки. Кто и когда вынимал медяки, ребята не знали.

Внутри стены церквушки увешаны изображениями бородатых, босых мужиков в рубахах до пят и женщины с ребенком на руках, с глазами взрослого, строгими и печальными. И у всех над головами светятся круги.

В глубине церкви большие двери резного дерева, с крестами и лицами. Двери эти люди в церкви почему-то называли царскими вратами. Но самым интересным здесь было происходящее. Тут давали «кровь и тело Господне». Однажды они встали в очередь за старушками и поп, старенький, седой, жилистой рукой ткнул каждому в рот ложку, которую перед ними облизывали старухи. В ложке было что-то сладко-жидкое, дворничиха Семеновна уверяла, что это вино, оно же кровь Господня. А телом оказалась пышечка с крестом на верхушке и буквами ХВ. Пышечка была пресной и невкусной. Именно Пашка тогда предложил:

— Спросим у Семеновны, что это за буквы, она знает, сильно божественная.

«Божественная» Семеновна и правда все знала:

— Буквы эти — Христос воскресе, а пышечка — просфора. Христос воскрес, ангелы вы мои, пасха настала.

Они убежали, оставив Семеновне остальные пышечки. А вскоре на спор, его затеял Горька, целовали бумажку на лбу человека в гробу, такого серого лицом, безбрового, с проваленным ртом, что и не понять — старик или старуха. Когда дошла очередь до Али, ее губы соскользнули с бумажки, коснулись серой леденящей кожи. Но она успела прочитать на бумажке: «Со святыми упокой». Больше она покойниками не интересовалась, одного воспоминания о серой холодной коже было достаточно, чтобы отбить охоту приближаться к гробу в церкви.

Зато Игорю однажды выпало быть отцом. Все та же Семеновна позвала его, как самого серьезного мальчика, заменить упившегося крестного отца. Игорь посмотрел на завернутого в голубое малыша и согласился. В церковь потянулись Аля, Горька, Пашка.

Сбоку от входа стоял чан на ножке, на его боках кресты и дети с крылышками вытиснуты. Чан парил теплой водой. Поп закатал рукава, перекинул цепь с крестом на спину, протянул было руки к развернутому ребенку, но приостановился и спросил Игоря:

— Крещен, сын мой?

— Зачем это? — удивился он.

— Нехристь?! Вон из храма божьего!

Расстроенный Игорь сказал ребятам уже во дворе:

— Какое его дело? Меня Семеновна позвала быть отцом.

— Каким отцом? Тебе десять лет, это все неправдашнее, — закричал Горька.

— Крестным отцом, у него был бы сын, почти свой, — тихо, но знающе сказал Пашка.

Неудавшийся отец со всей ватагой ребятишек стал каждый день бегать вокруг церквушки, крича во всю мочь:

— Долой, долой монахов, долой, долой попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов!

Поп не выдерживал, выскакивал из церкви, задирал подрясник и ну догонять! Запыхавшись, кричал хрипло:

— Антихристово семя! Милиции на вас нет! Ну, попадитесь…

Расплата явилась в виде дядьки в черном костюме, не пустившем их в церковь смотреть свадьбу.

— Кыш, кыш, бесенята, — и отталкивал их трясущимися, но сильными руками.

Пришлось ждать у церкви. Вот и невеста в белом, жених в черном…

— Длинноносая страшила, — определил Пашка. Он уже тогда был знатоком женской красоты, как истинный сын портнихи оценил: — Платье крепдешиновое.

Рядом старушка прошамкала:

— Сподобились прельстительным зрелищем…

Дома Аля спросила:

— Что это — сподобились?

— Удостоились, наградились, — ответила мама.

Аля не посчитала увиденных жениха с невестой наградой.

Давно снесена церквушка, на ее месте стоит школа. Юные жители Малой Бронной легко расстались с церквушкой, весело бегая зимой без пальто в столь близкую школу. А вот взрослые не все. Барин, выходя из дому, приподнимал шляпу левой рукой, а правой скользил по груди. И однажды услыхал за спиной насмешливый, трубный голос Нюрки:

— Гляньте-ка, крестное знамение наш Барин творит!

— Страшно божье наказание, сильно нагрешил? — взвизгнула смехом Маша.

— Ну что вы, женщины, он просто суеверен, как все артисты, — заступилась мама.

Барин кивнул ей признательно. Где он теперь? О семье Барина во дворе не говорили, будто ее и не было тут.

Наконец Аля нашла папину могилку, но мамы не было. Ушла? Оглядевшись, Аля увидела маму у могилы со стальной звездой. Анастасия Павловна оканчивала ее уборку, кучка сорняков лежала на дорожке.

— Пошли, пошли, все уже сделала, душу свою успокоила, — поднялась мама с колен, отряхивая зазелененные руки.

Трамвай только хвост показал, пошли потихоньку до следующей остановки, скоро не дождешься, теперь вся жизнь замедлилась, кроме военной.

— Ма, а как ты за папу вышла замуж?

— По расчету.

Расчет и мама… просто не вяжется. А мама улыбнулась:

— Все рассчитала: жених старше меня, не пьет, добрый, из себя видный, женат не был. И очень полюбился он мне, образованный, а выбрал простушку. О себе ничего не скрыла: бездетная вдова, болею сердцем. Одно душе спасение — книги. Заслужу, говорит, ваше доверие. Зажили ладно, а тут ты родилась, как награда.

Папа очень хотел видеть тебя юристом.

Их нагнал пустой трамвай, мама помахала, и он притормозил.

— Спасибо, — улыбнулась мама вожатому.

Они ехали по Москве, Аля смотрела, не видя, думала о Пашке, об убиенном Павле. И гнала от себя страшную мысль: кто еще?

 

16

— Вчера керосин был, девушка, — сказала старая продавщица, которую Аля знала с тех пор, как стала бегать в эту лавку.

— А завтра будет?

— Должны подвезти, если не разбомбят нефтебазу.

— И когда война кончится…

— Никогда. Так и будет, в одном месте затихнет, в другом возьмется. А все мужики! Неймется им, все им мало, захапистые.

— Так наши же не хотели воевать, мир заключили с немцами, — возразила Аля.

— Так то наши. Бабы должны править в странах, они знают, каково родить, разве ж своих детей убивать позволят? Так?

Аля пожала плечами.

— Может быть…

— Точно, точно. Ну, приходи завтра.

Выйдя, Аля встала, посмотрела в даль Малой Никитской, потом на высокий забор, вздохнула, вспомнив, как она с ребятами подстерегала Горького. Он тогда жил за этим забором, и тишина там была такая же, как теперь. В один такой день «дежурства» их здесь, под забором, отыскал дед Коля. Узнав, что им тут надо, скомандовал:

— Марш домой! Не писателя Горького надо смотреть, а его пьесы да книги читать.

С того дня они сдвинулись с «Челкаша», читали Горького с интересом. И повезло, попали во МХАТ, посмотрели «На дне». Ходили удивленные, словно сделали открытие. Вот так люди жили? И такие? Горька сейчас же стал артистом, несколько дней кряду говорил, как Барон, жестикулировал. А Алексея Максимовича они так и не увидели, в тот же год он умер. Было это летом, всей ватагой они сидели на Тверском, вокруг зелень, солнце, а им бы лучше ненастье, Максим Горький оказался их первой общей утратой.

— Сколько бы он еще написал?.. — сказала Натка.

— Нисколько, он же старый, — возразил Пашка.

И заспорили, до скольких лет пишут люди книги. Никто не знал.

Так ни до чего и не доспорились…

Аля заторопилась домой без керосина. Мама уже пришла обедать, примус гудел на кухне, а она сидела в комнате, понурая, опустив руки с газетой на колени.

— Что?

— Киев… — уронив газету, мама сжала гладко причесанную голову: — До каких пор?.. Нельзя, так нельзя! Неужели непонятно…

Конечно, плохо, кто ж спорит, но чем она, Аля, может утешить маму?

Поели овсяного супчика, мама ушла на работу, а Аля вместо сна принялась за уборку. Вычистила, вымыла комнату и кухню, может, маме будет легче, она такая чистюля. Потом наполоскалась под краном вдоволь: одна на всю квартиру, никто не ждет, не подгоняет. А радости нет… Нюрка на своей шоколадной фабрике, Маша на казарменном положении. Столовку ее закрыли, и она определилась в санпропускник:

— Военных приказом к нам доставляют, а гражданских силком затаскиваем, никак не втемяшить людям: чистота — первое средство против заразы и вшей, для их пользы делаем, а нам только тяжкие хлопоты, смотри, чтоб мылись, одежу парь-жарь. Беженцев дополна, и все оборванные, грязные, возимся, а они нас матерят.

…Все дела переделала, можно поспать до ночной смены пару часов. Мама разбудила, когда времени было как раз, чтобы поесть и бежать.

— Я зашла к Вере Петровне, представляешь, Пашутка улыбается. Да и то, что ему, несмышленышу? Гукает и улыбается.

— Правда улыбается? — И Аля вспомнила серьезно сопящего малыша, когда он сосал молоко из бутылочки после купания.

— Да, растет новый Паша… — и мама почему-то погладила Алю по голове.

Пришла в свою смену, работалось почти легко, колечки так и выскакивают из-под сверла. Подошла Катя, промерила колечко-другое, похвалила:

— Все в порядке, и норму превышаешь, девушка. — Ни прежней улыбки, ни веселости — тоскует.

Перед обедом, пробегая мимо, крикнул мастер Мухин:

— Тебе, стрекоза, третий разряд присвоили! За сообразиловку, — и постучал кулаком по своей черной кепочке.

Это почет и деньги, она уже разобралась. Почет — приятно, и деньги нужны, она и в этом стала разбираться. На рынке все дорожало невероятно. У них деньги забирало молоко, выдавали его только детям и больным. У мамы больное сердце, Нюрка ей сколько раз втолковывала:

— Сходи, Пална, к врачу Горбатовой, тебе не откажет.

— Что я, умираю? У детей отбирать — последнее дело.

— Да мало ли их, детей этих! Себя сохраняй, ты больная.

— Неужели ты могла бы взять себе молоко вместо Пашутки?

— Насчет Пашутки, нет, не смогла бы, наш ребенок. Отнесу ему шоколадку, лома маленько… дали. Она, Петровна-то, распустит в молоке. — И, достав из кармана сверточек, отделила кусочек шоколада, завернула отдельно и пошла в третий номер, к Пашутке.

…Ну вот, третий разряд — прибавка маме на молоко! А за час до конца смены явились незнакомые здоровенные мужики, оттащили ящики с готовыми кольцами и заготовками в сторону, вырубили ток, и один из них ловко поддел Алин станок, длинным ломом. Остальные поддерживали станочек, чтоб не рухнул, не покорежился.

Стоя в сторонке, Аля молча прощалась со своим сверловочным станочком, узеньким, высоким, симпатичным. Она не протестовала, не подавляла слез, их не было. Так надо. Очередь сверловочных станков уезжать из Москвы. Глядя, как его поднимают на машину, спросила никого и всех:

— А мне теперь куда же?

Мухин не ответил, Иванов тоже смолчал.

— На шлифовку? — В ее голосе просьба и надежда.

— Шлифовку тоже демонтируем, — сердито бросил Иванов, и не приказал, а вроде бы спросил: — Станешь к токарному? — Аля поспешно кивнула. — Мухин, покажи!

Но Мухин только смотрел из-под козырька своей кепочки, сдвинутой на глаза, как Аля зажимала неуклюжую толстенную заготовку, грязную и тяжелую, как подводила резец, нажимала кнопку пуска… Всего одну проточку требовалось сделать, и вот она засияла в замасленной, чумазой заготовке. Когда сделала две детали, Мухин убежал, дел у него столько, что даже на обычные нелепо-мальчишеские слова, какими он ободрял своих молоденьких рабочих, времени не хватало.

За первый час работы Аля уходилась до пота. Чушки были, конечно, тяжелы, но еще труднее их закреплять. От напряжения дрожали руки, а от страха душа. Не уронить бы на ноги, такая железяка придавит дай боже! И больше всего — кабы не сорвалась во время работы из станка. Рванется, и… пропал станок, в который попадет, о человеке и говорить нечего. Что это за деталь такая странная, пузатая, тяжелая, некогда было думать. Детали эти она после проточки не складывала у станка, их брали тепленькими, очень, видно, нужны.

Так бы она и мучилась до конца смены, но подошел Дима, вставил и закрепил очередную заготовку с легкостью фокусника, и Аля позавидовала:

— Вот бы мне такую силу!

— Еще чего! Может, и бороду?

Он принес ключ зажима с длинной ручкой и, наблюдая, с каким облегчением стала работать Аля, сказал:

— Слушай, невеста… по случаю открытия совещания СССР, Англии и США… и начала сентября… смотаемся в киношку? Я уж и не помню, когда вылезал с завода, а теперь станков почти нет, можно. Люди «Большой вальс» хвалят, музычку послушаем, а? Ну, будь человеком!

Она согласилась стать человеком, совестно отказывать. Дима так помогает всегда… После смены поехали в центр.

— О чем молчим? — улыбнулся Дима.

Аля испуганно отвела глаза, вдруг поймет, что голодная и мечтает не о «музычке», а просто о каше? Каша — это отлично, но она все больше становится похожа на супчик, жиденькая. Летом было лучше, Аля искала возле своего фундамента под кленами бугорки, разгребала вспученную землю, и оттуда выглядывали белые шляпки шампиньонов. Из этих красавчиков на вишневой гофрированной подкладке суп получался душистый, вкусный…

— Угостить? — И Дима протянул ей горсть кедровых орешков.

Она подхватила их обеими руками, еле вместились. Дима усмехнулся:

— Не руки у тебя — ручки.

— Вкусные, — одобрила Аля орешки. — А где раздобыл?

— Секрет фирмы, — подмигнул он.

К началу сеанса опоздали, но их пустили, зал полупустой.

Киножурнал уже кончился, и Аля прямо с ходу окунулась в чужую, переполненную музыкой и красотой жизнь. Сколько солнца, света, счастья… ну, не без огорчений, но и они такие небудничные, изысканные. Стыдно, конечно, но ее мучил вид огромного свадебного торта, кусочек бы… На экране жизнь-праздник, самые прекрасные минуты жизни артиста, но вовсе оторваться от забот и волнений сегодняшнего дня, как бывало раньше в кино, и особенно в опере, Аля не смогла.

Когда вышли из кинотеатра, в ушах продолжала звучать музыка: «О прошлом тоскуя…» И вдруг ее перерезал вой сирены. «Граждане, воздушная тревога…» А они, прогуливаясь, уже прошли от Арбата до улицы Горького.

Крикнув Диме:

— Убежище рядом, беги, — Аля рванула за угол, на Большую Бронную.

Не оглядывалась, боялась, что Дима бежит следом. Ведь придется его пустить на квартиру, а там никого. Она никогда не боялась оставаться одна ни с кем из своих ребят, а Дима чужой и мужчина, а не мальчишка.

На Большой Бронной сразу за казармами выскочила тетечка с противогазом на боку, растопырила руки:

— Гражданка, в убежище, а то оштрафую!

В это время Аля поравнялась с зелеными железными створками знакомых с детства ворот, приподняла цепь, соединенную замком, и боком проскользнула во двор.

Топот ног, голоса, Дима спрашивал, куда она делась, а женщина кричала свое: «Гражданин, в убежище…» Наконец все смолкло, Аля прошла в самый угол двора, здесь жила знакомая мамы, тетя Ляля. Дверь ей открыли прежде, чем она позвонила.

— Я вас увидел в окно, — зашептал сосед тети Ляли. — Не ходите, они выясняют ситуацию… — и многозначительно поднял черные брови, собрав морщинами смуглый лоб.

Зная о вечных ссорах соседей, Аля не послушалась и прошла.

Постучала. Не слышат, у них вход отгорожен шкафами, от соседей. Войдя, Аля увидела все те же два громоздких шкафа и услыхала голос старшего сына тети Ляли, очкарика Генечки:

— Мы же не евреи, и дедушка с папой инженеры!

— Отец обеспечит нам питание, а это главное, — поддержала его тетя Ляля.

— Но ты же, Генечка, комсомолец! — послышался голос младшего Гришеньки.

— Подумаешь! Сожгу билет и все, никто не заикнется.

Аля попятилась, вышла скорее к выходу. Сосед, услужливо открывая ей дверь, тараща и без того выпуклые карие глаза, торжествовал:

— А я что говорил? Они ждут врага!

Такого, как у этой тети Ляли, Аля не слышала в своем дворе даже от Нюрки. От войны прятались, но чтобы ждать фашистов!..

Забыв о Диме, Аля брела по Большой Бронной с таким чувством, будто окунулась в помойку. А разговор вела дебелая, вальяжная тетя Ляля. Сколько помнила Аля, эта дама всегда лежала на постели, прикрыв ноги пледом, покуривала и брала конфеты из раскрытой коробки, положенной тут же, на подушке. Одну она протягивала Але, а маме, кокетливо улыбаясь, отказывала:

— Тебе, родненькая, вредно сладкое.

Надо сказать маме, чтоб не ходила туда, никогда.

Мама выслушала Алю, постучала кончиками пальцев по столу, за которым они пили чай:

— С тех пор, как погиб твой отец, я к ним не хожу, сытый голодному не товарищ.

— Но Генька-то! Сжечь комсомольский билет!

— Да, его жаль! Исковеркан парень, на фронт из-за скверного зрения не попал, только артачится и думает о собственном благополучии. Откуда-то берутся же предатели… Но все это, думаю, вспышка страха, никого они не ждут, потому что не могут представить, что такое враг на родной земле.

Дима перед сменой встретил ее во дворе завода, специально ждал.

— Удрала от меня? Искал, искал, как сквозь землю, — и, наклонившись, хотел поцеловать.

Она замерла, только высоко поднялись брови. Неужели посмеет? Значит, за этим и в кино приглашал? А если бы пришлось звать его домой, что тогда? Драка.

Он, видимо, понял, отодвинулся виновато:

— Ладно, перебьюсь, до свадьбы.

А глаза жалкие, какие-то щенячьи. Это при его-то внешности!

— Какое у тебя лицо… скульптурное.

Он пробежал длинными пальцами по резко очерченному носу, тонким губам, крутому подбородку — искал изъяны. Она сжалилась:

— Лицо волевого человека.

— А-а… одна ты из меня лепишь, что захочешь.

Смена тянулась, как никогда, долго. Уж очень тяжелы заготовки, от напряжения спину жгло между лопатками. Только и радости, что длинный рычаг у ключа зажима. Вот когда бы она согласилась на помощь Димы! Но он появился в самом конце смены, грязный, усталый, вытирая потное лицо ветошью.

— Грузим.

— Тяжело?

— Не то слово… Усталость — ерунда, сердце рвется…

— Опять о фронте?

Он только махнул рукой. Значит, успел слетать в военкомат. Или ходил к директору завода? Не все ли равно, куда? Отказ. К ним подошел Мухин, глянул на паренька, уносящего от Али последнюю чушку с проточкой, сказал подавленно:

— Три месяца… сегодня четвертый пошел.

— Что? Не понял, — сказал Дима.

— Войне уже три месяца, а мира не видать и одним глазом.

— Мир захотел? Без победы? — с враждебностью оглядел мастера Дима.

— С победой, с победой, — успокоил его Мухин, и неожиданно запел тенорком: — Одержим победу, к тебе я приеду-у…

— Ты еще и дразниться?! — Дима сграбастал Мухина, крутанул, будто собираясь забросить в угол цеха.

— Пусти, некогда же! — вырывался Мухин, ловя соскочившую кепочку. — Пусти, в трубу тебя…

— Ладно, дедок, шагай, — миролюбиво поставил его Дима на пол.

Мухин схватил с пола кепочку, натянул на лысину и побежал.

— У него кепчонка для фасонного прикрытия облезлой черепушки. А ведь и правда, четвертый месяц войне…

Четвертый месяц…

 

17

Ночь надо отоспаться, скоро пересменок, а днем какой сон? Но он, этот столь нужный сон, не шел. Сверлят мозг слова: четвертый месяц войны, четвертый… И за три месяца всего два письма от Игоря. Что там с ним? А тут еще мама прихворнула. На работу еле ходит, а уж дома только лежит. Вызывать врача запретила:

— Обычное мое состояние. Лекарства есть, а в институте на нашей кафедре я одна лаборантка осталась. Не умру, даю слово.

Еще и шутит… И вот надо покупать что-то, готовить… Всю жизнь этим занималась мама, а теперь надо самой.

И все равно ей легче, чем деду Коле, Диме, Мухину, Вальке. Она каждый день бывает дома, а они, кроме цеха, столовки и нар в убежище, где спят, ничего не видят. Грузят, грузят… Мухин жаловался:

— Хоть бы для продукции страдали, а то одно: скорей, скорей. Жена обижается: женились по любви… тридцать лет назад. Всех бы этих гитлеров с подпевалами в трубу!

Худой, маленький, желтолицый, Мухин похож на старенького мальчишку.

Тут-тук-тук-тук… тихий, знакомый-презнакомый стук в окно у кровати Али. Спросонья послышалось? Вроде бы не спала. Стук повторился, но еще тише, как бы в подтверждение: да, стучу. Аля, натянув платье, сунув ноги в туфли, выбежала на крыльцо.

Ночь дохнула октябрьской свежестью, отчего резче ощутился запах паленого сукна, дегтя, махорки. Перед нею стоял военный, это от него так непривычно пахло. Человек с фронта? Откуда ей знать, как пахнет война, военных-то видела только на улице издали.

— Здравствуй, — как-то неуверенно сказал человек шепотом.

— Кто это? — шепот показался совсем незнакомым.

— Не узнала? — чуть громче спросил он.

— Игорь? Не может быть…

— Может.

— Пойдем скорее в комнату, — заторопилась Аля. — Я разбужу маму, она обрадуется!

— А ты? — и тут же, будто испугавшись, смял свой вопрос новым: — Где дед?

— На казарменном. Ключ, как всегда, под ступенькой парадного крыльца, на вашем обычном месте.

Из прихожей он свернул в кухню, включил свет. Лампочка была слабенькая, электроэнергию надо экономить, да и некому в кухне хозяйничать по вечерам. Аля шла позади, поглядывая на пол, некоторые половицы осели, того и гляди в потемках каблук сломаешь… и впереди увидела странные, с широченными голенищами сапоги на ногах Игоря. Оглядевшись, он снял шапку, сел на пустой стол. Курчавые волосы давно не стрижены, лицо темное, измученное, глаза лихорадочно блестят.

— Ты болен? Я подогрею чай, пересядь, примус же…

Он придержал дверцу стола ногой:

— Нет, нет.

И смотрел, смотрел… А взгляд неуверенный. Возле губ скобки морщин, скулы стали резче, грубее.

— Что с тобой?

— Н-ничего… Главное — ты. Ты молодец.

Она о себе ни слова, а он уже с выводом — молодец.

Лампочка медленно погасла. В кухне холодновато и какая-то глухая тишина. Нюрка с Машей на работе, мама спит, с улицы тоже ни звука.

— Ты надолго?

— Сейчас же дальше. Эшелон на станции, — на этот раз голос был тверже.

— Но откуда ты?

— Мы… едем на переформирование. Понимаешь, твоя фотокарточка сгорела вместе с планшетом.

Она бросилась в комнату. Мама, верно, лежала на спине, дышала трудно, всхрапывая. Пусть спит. В темноте Аля нащупала альбом на этажерке, раскрыла, как полагала, заднюю корочку и вынула фотокарточку, она там была одна. Вернулась с нею в кухню. Игорь чиркнул спичкой, смотрел на фотокарточку, пока ее пламя не погасло.

— Теперь ни она от меня, ни я от нее, вместе будем воевать. — Он шевельнулся: — Мне пора.

— Ты должен сказать… что стряслось? — Он молчал. — Не доверяешь, да?

Это была их давняя, еще детская, формула. После этого «не доверяешь» следовало доказать обратное. И он не устоял, он доверял ей всецело.

— На бронепоезде… я был командиром площадки, — и замолк.

Она ждала, ничего не спрашивая, хотя понятия не имела, что это за площадка, которой он командовал.

— Мы стояли долго. Яблоками объедались, неподалеку сады колхозные. Солнце, трава и эти яблоки… на деревьях, на траве… красные, желтые, запах! И вдруг команда: едем.

В темноте он пошелестел бумагой, закурил. Махорочный дым, такой непривычный для Али… Знать бы, у ребят папирос попросила бы…

— На ночь, ложась спать, я, по своей дурацкой привычке, разулся. Только дежурные офицеры и часовые не спали. Разоспались под стук колес. А поезд как споткнулся. Света нет, от толчка все полетело к чер… Да. Команда: всем из бронепоезда. А уже дым глаза ест, выскочить бы… горим. Как были, повыскакивали, я босиком, где там сапоги искать? Хоть оружие при мне. Уже начинало рассветать, из полутьмы огонь, мелкий ружейный и покрупнее, похоже, пушки. Пушки близко, не страшно, перелет, а ружейный огонь — это пехота.

Он встал, тяжело потоптался, сел.

— Мой старшина Дубенко кричит: ложитесь, товарищ лейтенант, а я не могу. Иду и стреляю в силуэты немцев, они мутные, и все это как во сне. Зато мне в грудь вполне реально ткнули дулом автомата. Я машинально, как бывало в боксе, отбросил рукой это дуло вбок. Очередь прострочила над плечом. Я смотрю: этот немец автомат выправляет… ну, я выстрелил. Он упал, я нагнулся подобрать автомат, из пистолета много не настреляешь и увидел… это старик, в морщинах, и седая прядь из-под каски. Оказывается, солнце взошло. Упал он как-то чудно, вроде сел и головой к ногам клонится, клонится, а на широченные, тупоносые сапоги кровь капает…

Он наугад бросил окурок в раковину, и тот зашипел.

— Надо было отступать, и я повел огонь по немцам из автомата, но теперь они были обычные, живые, а не силуэты. Отходил на голоса своих.

— Как же ты узнал в таком гаме свои голоса?

— По словам, их только наши умеют так впечатывать.

— А дальше?

— Отбили атаку. А бронепоезд разворочен, пристрелялись, гады. Собрались в лесу, кто уцелел. А на душе скребет… старика этого, немца, я же… не убил, мучается, наверное? Так что же, добить?

Они надолго замолчали. Вопрос Игоря ей никогда в жизни бы в голову не пришел. «Добить». Ужасом от этого слова дохнуло…

— Командир бронепоезда проверяет наличный состав, а я босиком. И тут является мой старшина и бряк, перед мною стоят сапоги. Я их сразу узнал. А Дубенко говорит:

— Босым до Берлина не дойдете, товарищ лейтенант, а они гарные, чоботы як железны.

А я не могу их в руки взять. И мой старшина понял:

— Тому старику они вже не сгодятся, помер, а вам ехать нема на чем, только своим ходом, — как ребенка уговаривает и чистые портянки протягивает: — Та не шарахайтесь, це мои, сменные.

Надо поблагодарить Дубенко, а я никак. А он приволок мне шинель, красноармейскую, тоже с убитого, но нашего.

Он пошел к крану, напился в темноте, опять сел. Алю знобило.

— Я учился тактике, стратегии, ну, устав, оружие и прочее. Бронепоезд казался твердыней, а его разнесли… Дальнобойные расчеты, боеприпасы, а тут… старик немец. Убил и в его сапогах дальше. Мародерство какое-то шиворот-навыворот. А Дубенко, он старше меня, трое ребятишек…

— Война-зверюга, ще не такэ покажет, все побороть трэба!

Я молчу, а во мне… нельзя так!

Аля почувствовала, как кровь прилила к лицу, сказала с болью:

— А то, что он тебя… можно? Или решил, что в армии тебе нечего больше делать?

— Ты что подумала?! Струсил, да?

— Если раскисать над каждым немцем, они до Москвы доберутся. Тут если не ты, то тебя. И меня. И всех.

— Да. Выходили из окружения, видели повешенных… и девушек тоже.

Под потолком слабо засветилась лампочка. Алю уже не знобило, наоборот, стало жарко. Игорь соскочил со стола, посмотрел на нее внимательно и молча пошел. Она прихватила в прихожей мамин старый платок и, накинув его на плечи, шла рядом с Игорем по Малой Бронной, темной, тихой и прохладной.

— Дальше нельзя, патруль задержит. — Он остановился, взял ее руки в свои, горячие-прегорячие.

Ей захотелось приласкать его, такого замученного, ослабевшего. Но он словно почувствовал волну ее жалости, подобрался, самолюбиво и обиженно:

— Забудь этот мой приход.

И, выпустив ее руку, быстро пошел, четко ступая тяжеленными сапогами. Аля закусила губу, чуть не плача от бессилия. Он вырвался из пекла, а она ничем не облегчила навалившегося.

Шла обратно и думала: он же из боя, он убивал. Так страшно, а она не нашла нужных слов, вырвались, какие пришли в голову, ну как Нюрка… Все правильно, но как страшно! До ее ли поцелуя ему, от смерти вырвался. И шел-то он не к ней, а к деду Коле. Уж старый нашел бы что сказать, чтобы Игорю стало полегче. А она просто подвернулась в такой момент, когда надо, нестерпимо надо открыть боль души. Толку-то? Хорошо хоть о Пашке не брякнула. Как же ему скверно, ни о ком не спросил. Устал смертельно. Его бы к Маше в дезокамеру, отмыть, переодеть во все чистое, дать выспаться. А он опять в эшелон.

Ушел. И остался. Как иголка в сердце, ни дышать, ни шевельнуться — в памяти только он. Если бы знать, если бы самой видеть, самой так же… На фронт? Ах, если бы…

 

18

Мама сделала побольше громкость «Зорьки», но слышимость неважная, и мама припала к черному кругу репродуктора, а Аля зажала уши руками: ничего, ничего не знать!

Дослушав, мама выдернула вилку из штепселя. Аля опустила руки и тут же услышала:

— Теперь англичане и американцы поторопятся с помощью, немцы бомбили Англию. Научат их сочувствовать нам.

— Какой город? — не выдержала Аля.

— Вязьма…

В цехе пусто. Ни станков, ни людей. Мухин с Валькой и токарями постарше укатили на Урал, готовиться к встрече эшелона с оборудованием. А как это — готовиться? Дед Коля рассказал бы, да он уже на Урале, еще раньше Мухина уехал.

Аля спросила у женщин, вместе с которыми большими рашпилями снимала заусенцы с головок снарядов:

— Что наши делают сейчас на Урале?

— Кто знает. Может, фундаменты готовят под станки, — предположила тетя Даша, но заботило ее другое: — Поганцы-то к самой Москве торопятся…

— Побоятся, — возразила Аля.

— Скажешь тоже… — криво усмехнулась тетя Даша.

— Да, побоятся, — упрямо повторила Аля. — Им нужно быстренько раздавить нас, прихлопнуть Англию и вместе с японцами делить Америку. Все это Англия уже почувствовала, и Америка не слепая.

— Это ты, девка, газет начиталась, а сейный час москвичей обучают, как уничтожать танки, гранаты метать, и все такое… Я надысь в кино про это смотрела, примеривалась.

— И не побоишься против танка идти, теть Даш?! — изумилась Катя.

— Еще как забоюсь! А пойду.

— Героиня. А ты, Аля? — Катя сердито глянула на нее.

Аля не отмолчалась, сказала правду:

— Я немецкий танк в глаза не видела…

— А если немец на тебя пойдет, стрельнешь? — прищурилась тетя Даша.

— Стрелять не умею!

— Вот! — с торжеством встала тетя Даша. — Никто из нас воевать не умеет.

— Не женское это дело — стрелять, — робко возразила Миля, откладывая рашпиль. — Трешь, ширкаешь, устала.

— Теперь все дела женские, — сказала тетя Даша, садясь. — Айдате, девки, на военную подготовку, есть на заводе такая.

— Пойдешь, Аля? — спросила Катя.

Тетя Даша засмеялась:

— Аля пойдет, куда ж она денется, раз международные дела постигла? Не горюйте, девчатки, сдюжим. Вон под Москвой какую оборону копают! А там сибиряки подоспеют, осилим.

Шшу-ур, шшу-ур, шшур… Тяжелы рашпили, заусенцы на самой маковке головок снарядов торчками, а то и змейками поблескивают, новенькие головки, ладные, а ведь для войны предназначены, для смерти… Ну и что? Фашисты тоже не конфетами стреляют. И снарядов надо больше, делать их скорее, а тут эвакуация.

Сидели они, четверо женщин, в закутке мастера Мухина. Стол, за которым он быстренько подписывал бумаги и составлял рапортички, вынесли, сидели женщины на пустых ящиках. Им приносили в таких же ящиках головки снарядов, и они, очистив от заусенцев, складывали головки обратно. Готовые уносили. Все это медленно, головок делали все меньше и возили их из другого цеха.

А за перегородкой пустота и тишина, да и темновато, лампы только над проходом светят. Катя часто уходила в кабинет к Иванову. Возвращалась с красными глазами, молча брала рашпиль и ожесточенно сдирала заусенцы. Никто ее не трогал.

За стеклянной дверью встал мужчина. Аля так привыкла в последнее время к замотанному, чумазому Диме, что не узнала его. В темном костюме, вымытый, щеки гладкие. Открыв дверь, он улыбнулся:

— Демонтировать, упаковывать и грузить — это не станочки налаживать, не до мытья-бритья, так, девушки?

— И не иначе! — весело подхватила тетя Даша.

— Аля, выйдем, — опустил глаза Дима.

Встав, Аля скинула халат с вцепившимися заусенцами и обломанными стружками. Накинула тут же висевший жакетик, вышла, зная, как смотрят на нее женщины.

Аля шла за Димой по цеху, но и на улице он не остановился. Торопились зачем-то вдоль цехов с растворенными в пустую темноту дверями, и было там, за дверями, пугающе-уныло. Вышли к пакгаузам, на железнодорожную ветку. А там груженый состав. У паровоза два пассажирских вагона, возле них мужчины, женщины, даже дети. Но это далеко впереди. Дима остановился в хвосте эшелона.

На платформах — прикрытые брезентом, ватниками, даже одеялами станки. Есть вон и сверловочные. Дуга верха по-старушечьи обвязана старой зеленой скатертью со стола заседаний. И еще один, с накинутым мешком… Уезжают… Кто-то будет на них работать? Свои и новенькие, уральцы. А там, на Урале, Иванов говорил, даже цехов нет, сразу под открытым небом монтируют оборудование. Москва по сравнению с Уралом для этих станков рай, а людям каково будет там, на стуже? И все заново, монтаж, отладки станков, а людей больше половины необученных. Но не брать же всех отсюда, там столько эвакуированных, работу только давай. И про эвакуированных Аля слыхала от Иванова. Цех встал, а Иванов все оттягивал отъезд из-за Кати, торчал в цехе, рассказывал новости.

— Зачем увозят? — посмотрела Аля на Диму. — Мы уже привыкли под бомбежками работать.

— Начальству виднее…

Да, на крышах еще с августа дежурили два-три человека, сбрасывали зажигалки. А если грохнет фугас, так и от дежурных, и от цеха останется груда кусков, все вверх тормашками взлетит. Но в душе Аля была уверена: ничего не случится. И ведь так пока и было, обходилось.

Дима кивнул на станки:

— Теперь главное — скорее бы дошли. Мы их так подготовили, чтобы с ходу на фундамент и в работу. Большие потери продукции… Ну, прощайся с ними, может, здесь и твой сверловочный… полуавтоматы давно отправлены.

Дима отошел. Аля глядела на платформы, груз которых больше похож на свалку тряпья, каждый станок в своей одежке. А она сама что будет делать после отправки последнего эшелона? Вот это вопрос… Работа текла, менялась, но она была. Нужная, спешная, правда, в последнее время ее стало меньше, но она была, была… а дня через три не будет. Что же тогда? Аля растерянно обернулась.

— Простилась?

— Да. Спасибо…

— Уезжаю и я.

Она не знала, что сказать. Не под пули на фронт, а в глубокий тыл, где, говорят, даже нет светомаскировки. И она только кивнула.

— Приказ, — Дима кашлянул. — А давай вместе?

— Я такой «специалист», дороже везти, чем новых обучать.

— Будешь специалистом. Распишемся, и поедешь.

Она испуганно глянула в его ждущие глаза.

— Нельзя же!

Лицо его вытянулось, губы дернулись в злой усмешке:

— Как это я раньше не допер? У тебя небось дружок-лейтенантик завелся? Их сейчас в Москве полно.

Обида подтолкнула на ответ, которого себе не позволяла раньше, сказала откровенно:

— Он «завелся», когда я была малышкой, росли вместе. И он не в Москве, а на фронте.

— Все правильно, а я — дезертир.

— Зачем же так? Я же знаю, как ты бегал в военкомат. И оружие фронту… кто-то должен… Ты хороший. Не могу предать, понимаешь? И… и…

— И не любишь. Как на казнь еду. Хотя бы что-нибудь одно, фронт или ты.

— И фронт, и я — возможная гибель? — фыркнула Аля и, смутившись от неуместной сейчас шутки, опустила глаза на заляпанный мазутом асфальт.

— Буду один, как сыч в горах…

— И мне нет восемнадцати… — стала оправдываться она. — И мама… больна, но работает.

Зачем она все это лепечет? Жалость. Не хочется вовсе его разобидеть. А если бы Игорь вот утешал какую-нибудь свою новую знакомую? Нет, нет и нет!

— Дима, прости.

— Ладно, не бери в голову. Передай своим женщинам привет.

— Почему же сам не простился?

— Начнутся ахи, а то и слезы… Не люблю. Дай лапку, — и протянул свою сильную руку. — Прощай, птенчик, — сжал и тут же выпустил он руку Али и пошел было, но обернулся: — Если что не выйдет с лейтенантом, я буду ждать!

Глядя в его удаляющуюся фигуру, прямую, тонкую, Аля переполнялась раздражением. Не выйдет с лейтенантом… Он что, рассчитывает на гибель Игоря? Нет, Дима не такой. Просто надеется, с Игорем у нее ничего не будет. Да она сама о таком не думала: будет, не будет. Пусть уцелеет, это главное. И все же сомнение Дима заронил. Что может разрушить их с Игорем отношения? Смерть. Разве не погибла мама Димы в бомбежку? Вот отчего ему так плохо, а она ничем помочь не смогла. Как мучительно даже невольно обижать человека.

С перрона ушли последние люди. Паровоз с двумя пассажирскими вагонами скрылся за поворотом ветки, медленно плыли мимо Али последние платформы с оборудованием. Все, уехали.

Аля медленно возвращалась в цех. Смотрела на ровные, послушными рядками стоящие молодые, уже безлистые, деревца. Октябрь шел к середине. Только на газонах живой краской блестела трава, правда, не яркая, чуть коричневатая. И у подножий деревьев прозрачно-желтоватые листочки шевелятся от легкого ветерка.

— Проводила? — спросила Катя, и все отложили рашпили.

— Да. Всем привет.

— Ой, девка, нет все же в тебе сердца, ехала бы с ним, он ведь небось замуж звал, — не утерпела тетя Даша.

Миля, трудолюбиво работая, тихо упрекнула:

— Чего ты, Даша, напала. Для него Аля — мечтание, какая она жена? Девчушка. Пусть другую ищет.

Вынув платок, Катя не крадучись утирала слезы:

— Мой Иванов сказал, через две недели поедут…

— И правильно сделал, долгие проводы, лишние слезы, — погладила Катю по плечу тетя Даша. — Эх, девки, у каждого своя судьбина, и от нее не отвертишься.

Аля с силой давила на рашпиль, тревожные мысли не уходили: если и вправду судьба? Какая же она у нее, у Игоря? Сведет ли их? Лучше не думать, все, все.

 

19

Пришлось сказать маме все: об эвакуации завода и расчете.

— Когда же?

— Завтра.

— Ничего, подумаем, как дальше жить, лишь бы здоровенькая ты у меня была, — сказала мама ласково.

Вроде не расстроилась. И вот наступило это завтра, отработала точно половину октября и за расчетом. Вышла во двор, а Славик уже ждет, еще вчера договорились вместе отправиться на завод в последний раз.

— Пошли? — невесело заглянул он своими ребячьи-ясными голубыми глазами ей в лицо. — Жаль завода, да?

— Угу. И куда теперь? Заводы эвакуируются, а которые на месте остаются, укомплектованы.

— А моя мама Зина собралась на трудовой фронт.

— Когда?

— Через три дня все от домоуправления едут, она вот тоже.

— Слушай, давай и мы, а? — теперь уже Аля заглядывала ему в лицо.

— Ладно. Только у меня послезавтра еще одна попытка в военкомате.

— А у меня, — словно толкнуло Алю, — будет первая!

— Ты-то чего там потеряла?

— Что и Соня. В общем, обсуждению не подлежит. Решено и подписано. Пошагали.

Утро свежее, даже прохладное, сухое, но бессолнечное, несимпатичное какое-то. Ветра нет, тихо, а кажется, будто кругом мельчайшая пыль, воздух вроде сероватый.

Поравнялись с черным ходом первого номера, а навстречу семенит разнаряженная, в шляпке с полями, лихо надетой набекрень, Мачаня и держит за руку девчушку лет четырех, тонущую хлипким тельцем в просторном новом пальтишке. Ребята поздоровались, Аля спросила Мачаню:

— Когда приедет Натка?

— Возжелала самостоятельности, заведует здравпунктом и готовится к замужеству, — ответила Мачаня со своей заученной улыбкой.

Похлопав от неожиданного сообщения глазами, Аля спросила:

— От Горьки есть письма? — Мачаня отрицательно качнула шляпкой, и Аля, вздохнув, присела перед девчушкой на корточки. Та заулыбалась бледными губками, общительная:

— Ты кто такая?

— Я Люся, дочка, — с готовностью ответила девчушка.

— Чья же ты дочка?

— Мамина, — прижалась впалой щечкой к руке Мачани. — Она меня искала долго-долго и нашля.

— Где? — удивилась Аля.

— В детдоме, разумеется, — улыбнулась Мачаня. — Люська мне спасение от тоски и одиночества, все разлетелись: муж, сын, дочь, совершенно же одна! Ну и не выдержала. Детей-сирот теперь много, беженцы потерявшиеся, надо помогать… Ребенок — это такие хлопоты, такая ответственность. Но нам с Люськой вместе хорошо. Правда, детка?

— Плявда.

За спиной Мачани давно стояла Зина. Насупилась, сверлит ее недоверчивыми черными глазками. Мачаня еще раз улыбнулась и чинно повела «дочку» за калитку.

— Чем эта игра в дочки-матери кончится? Ребенок любви требует, а не улыбочек, — тихо проговорила Зина, — и тут же набросилась на Славика: — Чего прохлаждаешься? Заработал деньги, скорее получай. В городе-то вон что делается!

— Светопреставление? — засмеялся Славик.

— Вот, — потрясла Зина сумкой, тяжело обвисшей в ее крепкой руке. — Еле вырвала пять кило соли да спичек, толпа, хватают, бегут, и все к Казанскому вокзалу.

— И что же мы будем солить-поджигать? — все еще смеялся Славик.

— Беды с несчастьями, прости мне, господи. — И, легонько толкнув Славика по направлению ворот, почему-то сегодня притворенных: — Скорее вертайся, а то я думать буду.

— Иногда и подумать не мешает… — начал было Славик, но пожалел свою тетку-няньку. — Как получу, сейчас же домой, но учти, мам Зин, там очередина, общий расчет.

Она помахала рукой, ребята вышли на Малую Бронную через калитку. И остановились. По Малой Бронной, как при воздушной тревоге, гудел поток людей, но бежали не к бомбоубежищу, а к Никитским воротам. С узлами, чемоданами, детьми…

Две женщины проталкивались как раз мимо ворот, плача и ругаясь:

— Да не отставай ты, — обернулась та, что моложе, перекидывая пухлые узлы через плечо.

— Так ить не молоденька, — задыхалась, спеша, старшая. — И чемодан ровно камнями набит. А ты чего подхватила? Подушки, а ковер бросила! — Красное, распаренное лицо старухи зло передернулось: — Кабы сама наживала, а то свекровушкино-то не жаль!

— Да что это вы, мамаша, все ругаетесь, вот брошу вас.

— Брошу… Он те, муж-то, бросит.

— Во домострой! — хохотал Славик.

У молоденькой женщины плакал грудной ребенок, и она, раскрыв чемодан прямо на тротуаре, рылась в вещах, искала, может, соску или пеленку.

Двое стариков шли с рюкзаками, неторопливо, но и не медлили, эти, видать, хорошо подготовились.

— Куда это они все? — растерянно шепнула Аля, подумав о маме, может, сбегать к ней в институт?

— Деды, — окликнул Славик стариков с тугими рюкзаками. — Что стряслось? Куда бежите?

— Спасаемся, Гитлер к Москве подкатывает. Беги и ты, милок, попадешь к зверю в лапы… — И дед поддернул рюкзак.

— Так ведь по радио ничего такого не говорили.

— Другое радио есть испокон веков — молва, это уж без обману, — не останавливаясь, ответил дед.

— Никто вас и не обманывал, паникеры. За свою старую шкуру трясетесь?

— Недешево она досталась, чего ж кидать к ногам фашиста? — обернулся, уходя, дед.

Славик с Алей перегнали и дедов, и теток с узлами, вышли к Тверскому бульвару, а там на остановке трамвай облепили, как мухи конфету. Отошел, другой подкатил полон, а в него набиваются, и лезут, и кричат:

— Люди добрые, чемодан-то сорвался, подайте-е!

— Не удержала, так вылазь, а то он и здесь без хозяина не останется.

— Куда прешь, морда немытая?

— Спасаться! Всем надо спасаться.

— Помогите-е…

— Пустите же с ребенком!

— Где ты делась? Ну, пропадай, раз не влезла.

А люди прибывают к остановке, нагруженные, запаленные.

— Во, штурмуют! — И, тронув руку Али, Славик позвал: — Давай на нашу остановку, в ту сторону никто не бежит.

— К маме забегу.

— Если Зина на месте, то уж твоя мама не запаникует. Поехали на завод.

Подумав, Аля согласилась. Мама человек не то чтобы спокойный, а разумный, иначе давно бы пришла домой. И все же…

— Здесь же рядом.

Славик не отстал. Мама в вестибюле стоит с каким-то бородачом, спокойно разговаривает. Увидела Алю, пошла навстречу, замахала руками:

— Езжай, езжай на завод, они там в трамваях и на вокзале подавятся. Ох, люди! Обождем, а эти самоспасатели пусть бегут, меньше хлеба в Москве съедят.

Лицо мамы совсем бледное, ни кровинки, но говорит она уверенно, будто и не волнуется. И Аля со Славиком побежали к трамваю, благо он на той стороне бульвара показался от Арбата. Перелезли через ограду — и в самый раз, сели, поехали.

Под деревьями Тверского бульвара полно желто-бурых листьев, а центральная дорожка разметена. Ветки полуголые, печальные.

— Слушай, — вдруг догадалась Аля, — Мачаня эту Люську взяла, чтобы эвакуироваться?

— Может, и так. Или чтобы на трудфронт не попасть, она белоручка, а там землю копать, окопы, траншеи, блиндажи.

— Ух, какой ты… военно-грамотный… Блиндажи, а что это такое?

— Не знаю, — сознался Славик. — Укрытие для людей и оружия, наверное.

На Пушкинской в их пустой прицеп вошел седоусый, высокий мужчина, он тоже смотрел в окна, за которыми навстречу трамваю потоком шли люди.

— Побежали, крысы. Зато останутся настоящие оборонцы.

На остановке, когда трамвай ради порядка приостановился, Аля обратила внимание на женщину в темном платке. Она несла перед собой, держа обеими руками, какой-то плоский предмет, обернутый чистой простыней. Седоусый высунулся в дверь и крикнул этой женщине:

— Что ж бежишь от воли божьей, богомолка?

Женщина обернулась, лицо залито слезами, черный платок сполз до бровей, руки заняты, ни слезы утереть, ни платок поправить.

— Иконы спасаешь, на бога не надеешься? — смотрел на нее седоусый. — Страх гонит? Не рабочая, да и все вы, беглые, к делу не годны. — Трамвай оставил женщину позади, и старик сел. — Взбесились.

Сердитый дед сошел раньше.

Челночка не оказалось, пошли своим ходом. У проходной стекались жиденькие ручейки людей, шли в управление. Славик побежал туда же, занимать очередь в кассу, а Аля прошла в свой цех.

Из разбитых кусков стеклянного потолка шел слабый, полосами, дневной свет. В серой пустоте цеха особенно черным казался грубый костяк балок и перекрытий и, как раны, развороченный фундамент увезенных станков. Все прибрано, нигде ни гаечки, ни стружки, а цех словно темная яма. Нет прежнего грохота, дребезжания железа, сполохов огня и деда Коли в той стороне цеха, нет острых запахов масла, бензина, пресного — эмульсии, железной окалины, не качаются зонтики с лампами, нет яркого света, веселых голосов… Не цех, а каменно-железная утроба. Аля крикнула:

— Эй-й!

— …й..й..й… — отозвалось откуда-то из-под крыши, а может, от земли.

Вдруг бы цех ожил, да она бы к любому станку с радостью! А рядом Соня, Катя, Дима, Мухин, такие понятные, близкие. И поразилась: она же умеет работать на нескольких станках! Пусть не классно, но ведь научилась. Как мама говорит: нужда заставит шанежки есть. И заставила. Тяжело достались эти шанежки, но дороги, в сердце засели.

Когда получили деньги, Славик заметил:

— Видала, какая ведомостичка коротенькая на наш цех?

— Ты бы хотел со всеми на Урал?

— Нет, я на фронт.

Домой ехали опять в пустом трамвае, но люди не садились, хотя двигался вагон в сторону Казанского вокзала.

— Все сбежали? — удивился и Славик. — Или их не повезли?

— Не так их и много, просто подхватились утром, все разом.

Держа на коленях сумочку со своей последней зарплатой, Аля вспомнила первую… Тогда, в начале июля, получив целую пачку денег, смотрела на них слегка ошалело: это ей? Это она за-ра-бо-та-ла? Да? Да! Да! И решила: маме будет приятнее, если Аля не деньги положит на стол, а подарки. Магазины были полны товаров, а покупателей нет, никого не интересовали платья, туфли, сукно, все бросились за продуктами… Аля купила маме темно-голубую кофточку, к голубым ее глазам, а себе красный беретик. Деньги все же остались. Это маме на хозяйство. Шла по Малой Бронной такая счастливая, не могла сдержать улыбки, а вернее, не знала, что улыбается. Люди оглядывались, кто-то ворчал:

— Разулыбалась…

Какая редкость — счастье в эту трудную пору. Может, нельзя и думать о нем, война же, Аля попыталась погасить улыбку. И все же так здорово: она сама заработала! Ее первые деньги. Да еще на военном, самом нужном, заводе.

Мама сразу стала примерять кофточку.

— Очень милая, спасибо, — обдернув на себе обновку, мама прояснела лицом, как в лучшие свои минуты, и произнесла будто кому-то невидимому:

— Выросла дочь. Уберегла. Теперь будем жить.

Из прошлого ее вернул Славик:

— Знаешь, чего откладывать? Пойдем в военкомат завтра!

— Ладно.

— Я тебя рано подниму.

— А тебя кто разбудит? Зина знает, что тебе на работу уже не надо, а в военкомат не пустит.

— Сам разбужусь, когда надо — у меня это получается.

Она неожиданно для себя взлохматила его светлые кудряшки. Он мотнул головой, но не рассердился.

— Мы с тобой безработные, ага? — и хитренько подмигнул.

 

20

Вагон электрички пуст. Одна Аля сидит у окна, медленно приходя в себя. Как он кричал! Просто орал. Дряблые щеки тряслись, покрывались сизым румянцем:

— Отнимаете время! Где совесть?

— Именно совесть, потому я и здесь, раз комсомолка…

Плечи его приподнялись возмущенно, он перебил Алю:

— Комсомолка? А вы, комсомолка, умеете стрелять? Умеете раны перевязывать? Сможете вытащить солдата с поля боя?

— Я же на заводе, на полуавтомате, сверловщицей… — Она хотела сказать, что закалилась, силенки нажила, но он опять не дал договорить:

— Поле боя — не завод. Там не до обучения, там смерть.

— Я не собираюсь умирать, не запугаете.

— На фронте некогда собираться, там действовать надо, чего вы не можете. Все, идите. Мне надо оформлять годных, в том числе по возрасту. Годных!

Годные нетерпеливо переминались в коридоре на усталых от долгого стояния ногах, сидеть тут было не на чем, пустой коридор и заветная дверь к этому злющему старику с тремя кубарями в малиновых петлицах. Славка вылетел от этого старика в один миг.

— Что? — спросила Аля, уже все поняв.

— Велел подрасти. Пехота, да еще старая, да еще в малых чинах. Злющий. И почему надо быть дылдой, чтобы попасть на фронт?

Рост — больное место Славика, но и лет ему всего пятнадцать.

В военкомате не выгорело. Теперь повидать Натку — и на трудовой фронт. Фронт — для солидности, вообще что-то вроде фронта работ, как говорил когда-то Горька, побывав на стройке.

Электричка встала у платформы Царицына — ни с места. Подождав, Аля подошла к дверям, выглянула. Кучка людей, растерянные, нерешительно топчутся возле человека в железнодорожной форме. Когда Аля подошла, он устало повторил:

— Электричка пойдет назад часа через четыре.

— Почему назад?

Он ткнул рукой в сторону Подольска и быстро ушел в помещение вокзальчика. Что он этим жестом хотел сказать? Четыре часа… За это время она вполне дойдет до Щербинки, повидает Натку и обратно. Тут всего-то остановок пять.

Аля спустилась с платформы, прошла к шоссе и направилась в сторону Щербинки.

Ветер поднимал дорожную пыль, скреб лицо, злой, осенний. Прохладно, но не страшно, плюшевый жакетик и лыжные штаны не дадут замерзнуть. Новый беретик, правда, легковат, она подняла воротник. Шла свободно, легко представляя, как обрадуется Натка…

Настораживала тишина и безлюдье, ни души на шоссе, всегда таком оживленном: машины, повозки, велосипедисты, кого тут не бывало раньше, когда они с ребятами мотались глазеть на остатки царицынского дворца. Аля услышала пыхтение паровоза. Обогнал, покатил в сторону Подольска, старый, черно-облупленный, он тянул за собой пять пригородных вагонов, таких легких, что они бегут, чуть не подпрыгивая. Знать бы! Она смотрела, как дым, взмыв из трубы к небу, пригибался ветром почти к крышам вагонов и падал за ними на землю, рассыпаясь темной легкой дымкой. Смотрела и старалась понять: чего не хватает в этой картине? Электрички? Да, если бы на месте паровозика была электричка… Ба, нет же проводов! Медных проводов, по которым ток питал электричку. Вот куда тыкал рукой усталый железнодорожник. Провода сняли. Зачем? Неужели чтобы… чтобы ими не воспользовались немцы?! Значит, они и вправду близко. Вот это она попала… Назад! А Натка? Одна и, может, ничего не знает, там у нее глушь. Добраться до нее, и тогда назад, но уже вместе. На свою Малую Бронную. Там мама, там все свои. Все близко, знакомо — все родное. И как хорошо, что у нее с Наткой есть Малая Бронная…

Теперь поднажать на скорость. Аля прибавила шаг. Только не бежать, сразу выдохнешься. Где она? Справа какие-то дома, вроде село. Наверное, Бутово. А ноги уже не слушались, не хотели идти. Заставляла их переступать: надо, там Натка, никому, кроме нее, Али, не нужная. И она упорно шагала, уже не зная, быстро или по-черепашьи. Лицо горело, хотелось пить, и, несмотря на холодный день, — жарко.

Лесок, голый, негустой… Теперь опять домики, домики… Поляна, за нею трехэтажка, другая. А людей нет, совершенно ни одного. Куда все подевались? Да туда, где ждут ее со Славиком и Зиной, на рытье окопов ушли. И тут же резанула мысль: Натка тоже на окопах! Вполне может быть. Так где же ее там искать! Ну и дела, ничего не смогла сообразить, рассчитать, бежала как на пожар. Спасательница… Но уж теперь надо дойти до здравпункта, вот она, Щербинка. Ноги одеревенели, налились какой-то невероятной тяжестью. Поесть бы. Нет, только пить и упасть, отдохнуть, совсем немножко. Уже и спина, как приставленная, вот-вот отвалится. Когда-то Мачаня вздыхала:

— Вы, девочки, не понимаете своего счастья. Здоровье — это когда не чувствуешь, что у тебя есть спина. Не спина, а пружинящая легкость, вот это и есть молодость.

А ведь Мачаня права, спина теперь просто мешает, а раньше она ее не замечала. Слева березовая роща, вдали липы… Теперь направо. Вон и кирпичное приземистое здание…

Она не вошла, а просто ввалилась в белую дверь здравпункта, прямо на руки Натки. Та усадила Алю, стала разувать, ужасаясь:

— Как же ты добралась? Электрички третий день не ходят. Неужели пешком? Все отсюда, а ты наоборот? Поближе к немцам?

— Если ты — немец, то да, поближе. Собирайся, я же за тобой.

— Завтра вместе уедем, поезд раз в сутки на Москву идет, только утром.

— А сейчас сколько?

— Скоро два часа, обед, сейчас покормлю тебя.

— Сколько же я шла? — веки сами закрывали насеченные холодным ветром глаза.

— Письма есть?

— Игорь сам был, забежал на несколько минут. От Горьки ничего. Мачаня взяла из детдома Люську. А ты замуж собралась?

Натка засмеялась:

— Я Мачане сказала, что сватают, а вот куда — ни слова.

— Разве сватают куда, а не за кого?

— В санитарный поезд, медсестрой.

— Слушай, — встрепенулась Аля. — Возьми меня санитаркой!

— Поезд уже укомплектован, жду утверждения. И куда тебе, одуванчику? Там раненых таскать, на полки класть в вагонах, и вообще, ты не представляешь, что делает санитарка.

— Я все буду, правда, правда!

— Знаю. Но я покрепче, и то с трудом взяли медсестрой, а санитарами стараются брать мужчин.

И Натка за тем стариканом из военкомата! Только деликатнее: одуванчик. Натка ростом с нее, но крепкая, плотная, и Мачаней приучена к тяжелой работе, Натка и стирала, и мыла, даже дрова колола, а уж печки топить — ее святая обязанность. А их две, в комнате Мачани и в «детской», разгороженной на два чулана, Горькин и Наткин. И все же обидно… Аля лежала на кушетке, Натка собиралась чем-то смазать ей обветренное лицо, но, подойдя, увидела, что подружка, обидчиво поджав губы, отвернулась, глаза закрыла. Спит. И все же Натка осторожно смазала ей щеки, подбородок, лоб, Аля даже не шевельнулась.

Гу-ух-гух-гух, гух-гух-гу-ух… Аля не могла понять во сне, откуда эти глухие раскаты? Где она? В Москве? Открыла глаза, вокруг все белое, чистое, а над нею склонилось румяное лицо Натки:

— Выспалась?

— Что это за стеной?

— За стеной тихо, это к Серпухову фронт подкатился.

Накинув жакетки, они выскочили из дома. Стрельба стала явственнее, темное небо в стороне Подольска желто вспыхивало. Натка поежилась:

— Ничего, кроме простуды, не выстоим. Берем по березке, — и вытянула из кучи непиленых дров два тонких стволика в белой нежной кожурке, так и светящихся при вспышках артиллерийского огня. «Полешки» Натка засунула в еще не остывшую плиту кухни, и они весело вспыхнули.

Аля умывалась, причесывалась, а Натка поставила на стол большую кастрюлю гречневой каши:

— Мне эту крупу один дядечка оставил, уезжал отсюда, а я ему руку подлечила, сильно поранил в погребе о железку какую-то, впотьмах не разглядел. Садись есть.

Глянув в зеркало, Аля сказала:

— Ты настоящий медик, лицо в порядке, даже не щиплет, только вроде чуть загорела…

Постучали в дверь. Аля замолчала, глядя на подругу:

— Кто бы это?

— Больной, наверное. Я приколола объявление у сельсовета, что здравпункт закрывается завтра, чтобы приходили, кому нужно. — И крикнула: — Открыто!

Дверь открылась, и на пороге встал лейтенант, красивый и суровый, как с плаката. Спросил вежливо:

— Можно у вас солдатам обогреться?

— Ой, конечно же! Проходите, кашу будем есть, чай пить, — и Натка заторопилась, поставила тарелки, вывалила на стол все ложки: — Сколько вас?

— Четверо, — лейтенант перевернул белый здравпунктовский табурет набок, поставил у топки, расстегнул шинель и сел, забыв снять фуражку. Когда вошли остальные, лейтенант поднял на них большие пасмурные глаза и коротко приказал:

— Сушитесь, — повернулся к топке, поправил березки и уставился в огонь, сполохи которого метались по его неподвижному, словно отчеканенному, лицу.

Солдаты поздоровались, стали раздеваться, потом и разувать сапоги. Облепили плиту портянками, сразу стало душно.

Самый старший, низкорослый, плешивый дядечка, в котором ничего не было военного, кроме гимнастерки, потянул толстым носом:

— Каша… душа наша.

— Садитесь, садитесь, всем хватит. — Натка засмущалась: — Без масла… вот.

Молодой высокий солдат блеснул озорными глазами:

— А мы зачем? — И стал доставать из объемистого сидора, видно, одного на всех, консервы, сахар и квадратные ржаные сухари с чудесным запахом тмина.

Полна тарелка нарезанной кубиками тушенки, розовой, аппетитной, каша парит, и чай из листьев посушенной Наткой липы уже в стаканах и чашках.

Начали есть, а лейтенант никак от печки не оторвется. Натка положила в тарелку каши, тушенки, сбоку пристроила сухарь, ложку, в другой руке чашка чаю, подошла к лейтенанту, но он отстранился.

— Он ранен? — спросила Натка у пожилого солдата. — Я медсестра, помогу.

— Нет. Горюет… Политрука убило, и остальные полегли. От нашей роты всего нас и осталось… Прислали на переформирование.

Поев, солдаты помоложе закурили, старший же свернулся прямо на полу у печки и сразу заснул.

— Дядечка, перейдите на кровать, — тронула его за плечо Натка, он не отозвался.

— Пусть здесь, каждая минута сна дороже перины, — сухо сказал лейтенант.

Аля сейчас же предложила:

— Так и вы прилягте, и остальным место найдется.

— Не могу спать после боя, — и лейтенант опять поправил березки.

За убранным девушками столом остались двое, тот молодой, быстроглазый солдат, закуривший папиросу, и толстый темнолицый человек. Этот курил жадно, как и ел, но и съел немного, и папиросу до половины только скурил. Он, а за ним и девушки, слушали молодого солдата:

— …Бьет по нас из орудий, гад. Мы отплевываемся огоньком винтовочным, а он уже танки гонит. Взбежали мы на бугор и катмя к речонке. Обрыв нас скрыл. Только слышим, танк на него взбирается, рухнет на нас, передавит к… матери! Ищем плавсредства, речонка между каменных ребер зажата, узкая, мелкая, да только, глядим, густая в ней вода, не переплыть, не перейти — солдат вскочил, глаза заблестели, руками трясет: — Полна речушка, братья наши пострелянные в ней, теснятся, как лесины на сплаве! Вода бурая, кровушкой разведена! А в излучине, — он повел рукой и глазами к только ему видимому, — затор, скопление убитых, один солдатик, как есть, стоймя, качается, вытолкнуло! — На длинной шее солдата задергался кадык: — Век не забуду. — Он сел, стукнул по колену стиснутым кулаком.

— Перешли? — спросил толстый.

— Бродом… в кровушку братьев своих окунулись…

— Да, у страха глаза велики.

— А ты его видел, страх этот, боров медицинский… — скрипнул зубами молодой.

— Да, я в плену был.

— Отъелся там, старый хрыч, тебя бы с нами на передок, а не тут кашу трескать.

— Старый? Мне двадцать восемь, смотри, — и ткнул себя в темную, пухлую щеку, от пальца осталась глубокая вмятина. — Отек. Нас не кормили, а главное, без воды держали, почки сдали.

— Ну… как же это тебе удалось освободиться? — все же недоверчиво спросил быстроглазый.

— Я врач, а у немцев конвой отравился окороком, на вид хорош, а уже не годился. Другого врача не было, привели меня. Назначил лечение, а они сперва его на мне проверили… Зато узнал, что больна половина охраны. Сколотил кулак, прорвались, теперь к вам, а у вас переформирование.

— Ага, врачом в роту? — усмехнулся молодой солдат.

— А… Медбратом… для начала, проверка, — усмехнулся и врач.

С полу привстал старый солдатик, протянул руку за папиросой, приняв ее от врача уже зажженной, затянулся и попенял:

— Гляньте на девчушку, служивые, обмерла от ваших баек, — и кивнул на Алю.

В дверь без стука вошел молодой солдат, что-то коротко и тихо сказал лейтенанту, тот кивнул быстроглазому.

— Подъем! — гаркнул быстроглазый, и стал натягивать шинель.

Пожилой солдат, сидя на полу, аккуратно накручивал портянки:

— Высохли ко времени, теперь ноге тепло за фрицами бечь.

Девушки вышли проводить гостей. Луна, круглая, чистая, заливала поселок неживым, каким-то алюминиевым, светом. Под ногами погромыхивала задубевшая от ночного морозца земля. Вдали гудели, слившись, залпы артиллерии, висело сплошное зарево огня…

— Эх, поцеловать бы… — вздохнул молодой рассказчик, приобнимая Натку, и та постеснялась высвободиться, на передовую же идет солдат…

— Отставить! — резко приказал солдату лейтенант, и тот послушно отпустил Натку. — Спасибо вам, девушки!

— Да за что же? — искренне удивилась Натка.

— За тепло.

Старый солдат обернулся, потряс рукой — не унывайте, девчатки… Остальные не обернулись. Ушли.

— Почему они говорили о прошлых боях, а о последнем ни слова? — удивилась, подумав, Натка.

— Наверное, им еще страшно, не пришли в себя.

— Я первый раз встретила людей, которые… прямо из боя. Надо было самим спросить. Нам читали немного психиатрию, человеку надо выговориться, тогда легче.

Они стояли, обнявшись, напуганные, беспомощные.

— Понимаешь, Нат, так я хотела поцеловать Игоря! Он был ну совсем не в себе, тоже из боя, шалый какой-то, но подумала: он такого навидался, а я со своим дурацким поцелуем, стыдно же. А этот солдат хотел тебя поцеловать, значит, ему это было нужно?

— Наверное. Но лейтенант не разрешил.

— Подумал, что тебе неприятно, ты так поежилась.

— Дуры мы с тобой, ничего-то не знаем, надо, не надо, — заключила Натка. — Холод какой, и эта неживая луна… Пойдем домой.

 

21

Сидели за столом, под кругом света, падающего неярко из-под абажура, молчали. Нюрка не выдержала:

— Пална, иль ты не мать? Куда девку гонишь. Там же холод, и работа — землю ворочать.

Вместо ответа Анастасия Павловна прочитала, расправив газету:

— «Постановление Госкомитета обороны. Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на сто — сто двадцать километров западнее Москвы, поручена генералу армии товарищу Жукову… — И, как-то растерянно посмотрев на дочь и Нюрку с Машей, стала читать только главное: — С двадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года осадное положение… Воспретить всякое движение отдельных лиц и транспорта с двенадцати ночи до пяти утра…» Подпись: Сталин. — И мама опять грустно посмотрела поверх газеты на Алю.

— Мам, ну что ты? Я постараюсь вырваться, повидаемся, ты только обещай не болеть.

— Дошло, Пална, куда дите толкаешь? — упрекнула Нюрка, впрочем, довольная своей прозорливостью.

— Нюра, Нюра, я бы сама пошла, да уж куда мне. Кто же поможет Москве, если все попрячутся? Фашисты идут не с подарками.

Дверь распахнулась, и на пороге встал Славик: кепка на затылке, разрумянился, веселый:

— Эй, гражданка, — крикнул он Але. — Вас ждет трудфронт!

— Уж и не знаю, кого из вас просить за кем приглядывать? — вздохнула мама, складывая газету.

— Не волнуйтесь, Настась Пална, я с ребятами еду, — выглянула из-за спины Славика Зина.

— Вот утешила, у меня от сердца отлегло, спасибо, Зинуша, — в голосе мамы подрагивали слезы.

— Славика под контроль и Алю не оставлю, — обнадежила Зина, — а теперь, Славочка, пошли, надо готовиться, помыться, прибрать, что с собой взять.

— Чтоб в пять утра как штык! — приказал Славик Але.

Маленькой, сильной рукой Зина повернула его в прихожую:

— Пошли, командир. А вам хорошего прощания, женщины.

Нюрка забурчала:

— Какое уж прощание-провожание, когда жрать нечего. — И спросила маму: — Пална, осадное положение — это когда никого не впускают и не выпускают? Даже с продуктами?

— Что, собралась Уфу с боем брать? — и на опавших щеках Маши вместо белых смешливых ямочек образовались две глубокие морщинки.

— Я не Барин, бегать не собираюсь, а интересно же…

— Кому говоришь? Тебе интересно было Федора от войны спрятать, — уже без улыбки на жестком худом лице одернула Нюрку Маша.

— Это другой вопрос. Останется Федя жить, я с мужиком буду. Я не выживу, он меня добром помянет.

— А вот это, Нюра, неизвестно, — вдруг холодно сказала Анастасия Павловна.

— Как это понять? — оторопело раскрыла рот Нюрка.

— Война не век будет, потом со всех спросится, — ответила Маша.

— Ха, вот и нет! Война все спишет. Вот так. — И Нюрка хлопнула широкой ладонью по столу.

Уводя разговор от ссоры, неуместной при проводах, Маша встала, похлопала себя по впалому животу:

— Побанилась всласть в дезокамере, пробежалась по холодку, теперь вола, кажется, сжевала бы, ей-ей!

— Чего там, отощала, Машуня, ты в своей вошебойке, не туда устроилась, промашка у Машки, — похохатывала Нюрка.

— Была красивая, теперь страшила я! — пропела Маша, приплясывая. — Как раз там я, где солдатикам нашим облегчение от чистоты получается, — возразила она, поплотнее завязывая серенький поношенный полушалок на шее. — Помыться, прогреться после боя, надеть чистую сменку, бо-ольшое облегчение! Они ж там, бедные, всю землицу обползали, спят одемшись, едят на бегу.

— Про еду заговорила, — вздохнула Нюрка. — Селедочки бы, селедка — главное объедение.

— Налопалась конфет на своей шоколадной фабрике — переменки захотелось, солененького? — наклонилась Маша к Нюрке.

— Эх, Машуня, конфеты не хлеб, один раз наешься, и все, обрыдли они мне на всю жизнь.

— И то правда, — согласилась Маша. — Мы с Глахой однова объелись фигурного шоколада, это еще в девчонках.

— Ага, в деревне шоколадами-мармеладами сопливых девчонок выкармливали, — расхохоталась, откинувшись к спинке стула, Нюрка.

Невольно улыбнулась и мама. Аля ждала, как вывернется Маша.

— Не верите? Да мы с нашим батей и не такого видали, ей-ей! Безземельные мы были, вот батя и ездил на заработки в город. Мать упрашивает: вези деньги! Коровенку мечтание имела купить, детва с голоду пухла, мы, тоись, с Глахой. А он, враг, с пустыми карманами является, зато баул подарков, каждый раз все чуднее. Платочки радужные, рюмки с каемкой, куклы в кисейных платьях. А однова привез корсет в кружевах, велел матери примерить. Та приложила к себе, ни верх, ни низ не прикрывает, срамота. Отец обиделся: барыни носют, а баба деревенская нос воротит! Вся деревня, бывалыча, ждет нашего отца, как циркача какого. Вот и привез нам по кульку фунтовому шоколада, красивого. Сели мы в горнице на полу. Матери не до нас, убивается об деньгах, зря спущенных, и не встали, пока не умяли все до фигурочки. А там всякие зверьки были, мы зайца — ам, за ним медведя… Сильно животами маялись. Шоколад жирный, а мы всю дорогу постились семейно.

— Корову-то купили? — спросила мама.

— Корову! Кота пушистого привез. У нас в деревне они страховитые, облезлые, а тут нате вам — серый пушистый красавец! От него у всех в избах завелись красивенькие котятки. — Маша повздыхала: — Молока сроду не пивали, хлебом не наедались, оттого и вышли прикоренышами большеголовыми да кривоногими.

— Не наговаривай на себя, ты пышечкой была, только теперь маленько поусохла, да ведь и как же иначе: война, — и Нюрка пригорюнилась.

Примолкнув, все сидели вокруг стола и смотрели, как мелькают спицы в руках мамы, она теперь вечерами вязала теплые носки для фронтовиков, как и многие женщины. Собирались все вместе редко, сходились тогда возле Анастасии Павловны, как сегодня. А теперь и вовсе втроем останутся.

Кто-то по-хозяйски распахнул тяжелую входную дверь, обтер ноги о половичок и протопал в кухню. Все сидели как завороженные, ждали. Шаги направились к ним. В дверь забухали кулаком.

— Войдите, — пригласила мама с некоторым испугом и шепнула: — Совсем одичали, от людей отвыкли.

— Ага, как в первом номере, — поддакнула Нюрка.

Вошел приземистый солдат, через крепкую шею перекинут ремень автомата, на нем тяжелые, темные ручищи кочегара.

— Денис… — выдохнула Маша и, вскочив, припала к солдату.

Он обнял ее, неловко прижимая к автомату, спросил хрипло:

— Глаша, а где Машенька?

— Ой-ой-ой! — завопила Маша. — Война проклятущая! Всех перекорежила, всех поуродовала. Совсем я заплошала, совсем иссохла, одинешенька-а… разлюбил муж, сухоребрую! Не узнал, не узнал-ал…

— Чш-ш… — Денис отстранил Машу, снял автомат, положил на мамину постель и обнял жену: — Чш… вы ж близнята, на одно лицо, война, недостаток, я ж понимаю, но это исправимо.

— Глаша с Толяшей эвакуировались… кошки разбежались без призору, я же на работе и на работе, — бессвязно выкладывала свои новости Маша, обливаясь горькими слезами.

— Пишет Глаша-то? Толяша здоров?

— Пи-ишут редко… все, говорят, у них по делу, Глаша на уборке, картох много уродилось, да пропадают в поле, людей нет, дак Толяша помогает в поле, такое малое, а уже работник… Как они там на самом деле, заглазно не узнаешь.

— Все возвернется, не давай горю залить себя, я подмогну, не будь в сомнении, — утешал Денис, поверх головы жены разглядывая остальных. — Здравствуйте, Настась Пална, Нюра, Алечка, вами всеми грелся и дышал эти тяжкие месяцы. Пойдем, Маша, приглашай всех через часок к нам…

— Приходите, ждем, — обернула к свету зареванное, счастливое лицо Маша.

Засиделись у Маши с Денисом допоздна. Денис выставил бутылку водки, буханку черного хлеба и немного сала, мама принесла последние щепотки чаю, а Нюрка сахарин, словно порошок от головной боли, завернутый в вощеную бумажку.

Водка разогрела, расхрабрила, и Нюрка стала допытываться:

— Кем же ты теперь, Денис, если не железнодорожником?

— Кем надо.

— Кочегарил бы, отмахивал версты на Дальний Восток, а он, на́ тебе, в солдата преобразился! Ну, умник.

— То моя забота. — Но выпитая водка подразвязала ему язык: — Жена моя, женулечка, ты не думай, муж у тебя не промах. Больше такого с тобой не будет, расправишься, как пышный цветик, все добуду, одену, обую и накормлю.

— Да уж ладно, я не помираю, сам-то живой-здоровый вернись, главная это моя печаль после разлуки с сестрицей и Толяшей.

Денис подпер рукой большую голову, блеснул в улыбке золотом и запел, зачастил:

— Эх, было времечко веселое, поесть, выпить, поплясать, — заохала Нюрка, не сводя глаз с Дениса. — Как там мой Федя?

— Денис, не к месту такие попевки, — унимала мужа Маша.

— Женулечка, Машулечка, мы другую, — успокаивающе выставил вперед ладони Денис и вдруг рявкнул:

— Диня, тише, ты ж и так хриплый, вовсе голос сорвешь.

— Ага, ша! — мотнул он головой, соглашаясь. — Настась Пална, Нюра, Алечка, у меня семья: жена Маша, своячница Глаша, племяшок Толяша. Так? А людям надо кучниться в такой момент. Так? А Америка, Настась Палн, чего делает в настоящий момент? Выключает радио, когда говорят о русских, им надоело! И жрет масло с апельсинами, а мы терпим всякие недостатки. У меня жена исхудалая, могу я так переносить?

— Да, — согласилась мама, не без труда уловив смысл сказанного Денисом. — Америке бы поторопиться с обещанной помощью, но выжидает: кто сильнее покажется, тому и деньги, ей прибыль — главное.

— Так. Вы меня понимаете, Насс Палл… Спасибо. Бла-адарю. А Гитлера расколошматим, слово Дениса Совы! — и ударил себя в грудь рукой с зажатым стаканом, водка плеснула ему в красное лицо, он утерся свободной рукой: — Это… освежает…

Мама поднялась, поблагодарила хозяев и увела Алю с Нюркой. В кухне сказала:

— Запьянел, а ему бы выспаться.

Нюрка неохотно пошла к себе.

В комнате на маминой белой постели Денис в суматохе оставил автомат. Лежит черной нелепой корягой. Аля взяла в руки, тяжелый. Мама строго велела:

— Отнеси немедленно, хватится, голову потеряет, за оружие в военное время очень строго: трибунал.

Постучав к Маше, Аля не услыхала ответа. Приоткрыла дверь, а там довоенная картина: Денис уронил голову на распластанные по столу руки, Маша похрапывает, привалившись к горе подушек на высокой кровати. Показалось: как после праздника у близняшек… если бы не этот автомат в ее, Алиных, руках.

 

22

Отъезд на трудфронт задержался, отправились провожать явившуюся Натку.

Санитарный состав оказался таким солидным, вагоны новые, с красными крестами на зеленых боках, в окна видны подвесные койки, весь персонал в белых халатах, и Натка тоже. Ей к лицу белое, такая славная, розовощекая, глаза ласковые.

— Повлюбляются в тебя и врачи и раненые, — предрекла Аля.

Стоявший рядом очкарик в белом халате внимательно посмотрел на Натку и стал торопливо поправлять сползающие очки, покраснел, но не отвернулся и не ушел. Аля шепнула:

— Вот твоя первая жертва…

Расцеловалась Натка со всеми. Славик вспыхнул от ее поцелуя, а маленькая Люська, которую привезла на вокзал Мачаня, обняла Натку, залепетала:

— Я тебя буду ждать, плявда, плявда.

— Жди, приеду, мы ж туда-сюда кататься будем, — спустила Натка девчушку на перрон. — Все ждите!

— И меня ждите, — попросил очкарик.

Дружно крикнули:

— Бу-дем жда-ать!

Натка ловко вскочила на подножку вагона, за нею очкарик, машут руками, улыбаются. Ушел санитарный поезд, Зина рыдала:

— Сколько можно провожать?! Когда же встречать-то начнем, милые мои?

Взяв за руку Люську, Мачаня строго сказала:

— Надо быть сдержаннее. Пойдем, доченька.

Остальным было с ними не по пути. Подхватив ватное одеяло и большую сумку, Зина сказала:

— Ей что, у нее сердце самолюбное, хоть все провались.

В центре пересели на другой трамвай, в метро было не с руки, и покатили на свой трудфронт. Почти и не опаздывали, если там начало работ с девяти… А Зина все шмыгала коротким носиком, не могла успокоиться:

— Это ж надо, и Наточка сегодня, и Денис средь ночи убег с Машей, да она не провожать, а, как Настась Пална с Нюрой, на работу, и мы покатили обороняться. Все, разом. В доме, считай, пусто, Пашутка да Люська сторожевать Мачаню остались.

— Хватит, Зин, тоску нагонять, — тихо попросил Славик, и пошел к старику вагоновожатому.

Аля тоже подошла к ним. Славик упрашивал:

— Дайте порулить, а?

— Это ж не велосипед, вагон центровать надо… Сам еле владею, с пенсии сняли на подмогу, а все из-за Гитлера, чтоб его вывернуло наизнанку.

— Наизнанку? Это интересно бы посмотреть, — подлаживался к деду Славик, но все напрасно.

Зина сидела понуро, обняв одеяло и сумку, Аля знала, что нянька-тетка ехала теперь с виноватым сердцем. Дала телеграмму родителям Славика, чтоб разрешили ему работать на трудфронте, а ответа не дождалась, вот и покатила со своим любимцем. Хотела одна отправиться, а как его оставить? Он может и на фронт убежать, с него станется, шустрый. Толку от него на фронте ноль, а убьют?

Благополучно «доцентровав» свой трамвай до конечной остановки, старик вагоновожатый сказал своим пассажирам:

— Вы окопы рыть? Идите на КПП.

— А это что? — спросила Зина.

— Контрольно-пропускной пункт. Без него никак, положение осадное. Там вас на попутку посадят.

— Спасибо.

Шофер попутки притормозил у самого места назначения, возле двухэтажного здания темного кирпича, стоящего одиноко на необозримом поле, и крикнул тонконогому носатому мужчине:

— Яша, принимай пополнение!

Яша поерошил свою стоячую шевелюру длинными пальцами и, оглядев их пожитки, быстро перебирая тонкими ногами в хромовых сапогах, пошел за дом, поманив их за собой. Вышли в чисто поле! Шли, шли… Увидели маленький, в два окошечка, домик. Возле него рыла землю всего одна женщина в ватнике, старых бурках и военной ушанке. Яша подлетел к ней:

— Паночка, как обещал, привел тебе хороших ребят, командуй! Вот им на неделю талоны в столовую. — И, отдав ей талоны, повернулся к «хорошим ребятам»: — После ужина подойдете ко мне, определю на жительство, это самый трудный вопрос. Успеха вам! — и застриг тонкими ногами обратно, к едва видному кирпичному дому.

— Разбирай лопаты! — крикнула Пана так, будто их было не трое, а сотня.

Лопаты лежали тут же, вместе с колышками, скрепленными бечевками. Разглядели они и прорытый контур прямоугольника, длинного и широкого.

— Эта траншея — наша сегодняшняя норма, при глубине в человеческий рост не меньше моего, а то нароете солдатам по колено.

Рыть так рыть. И, взяв лопаты, они стали ковырять плотную землю.

— Так не пойдет, — сердито нахмурила светлые брови Пана. — Ты, былинка, — кивнула она на Алю, — становись с подругой в тот конец, а кавалер со мной — и навстречу па-ашли-и!

Сбросив жакетку, Аля тыкала тяжелую лопату в крепко сплетенные корешки жухлых трав и никак не могла одолеть их, добраться, как остальные, до земли. Лопата вязла, а не резала корни. Стало жарко от усилий и стыда, приспособились же Зина со Славиком, сняли этот верхний слой, уже землю помаленьку выбирают.

Совсем иссякнув, она опустилась на жакетку, Славик плюхнулся рядом:

— Зин, дай пожевать, и пить охота.

Зина достала из сумки узелок с хлебом и вяленую рыбину, Аля добавила к этому свои «запасы», все разделили на четыре части и, пригласив Пану, стали есть, поочередно запивая чаем из бутылки Зины.

— А вы люди, — поев, сказала Пана. — Спасибо. Я — осоавиахимовка, послана сюда по заданию, — многозначительно посмотрела она на новых друзей. — Вас-то я сразу определила: школьники и нянька.

Зина обиженно поджала маленький рот, а Славик возразил:

— Мы почти правильно, школьники, но работали на заводе, а это моя мама Зина.

Пана снисходительно улыбнулась, а у Зины кровь бросилась в лицо, оно стало смугло-кирпичным, а глаза засияли, как у молоденькой.

— Ладно, мне все едино, теперь за дело, фашист не станет ждать, когда мы все подготовим для встречи. Ты, былинка, возьми обычную лопату, совковая после нужна будет.

Аля смутилась. Как это ее угораздило схватить совковую лопату? От всех этих встреч-расставаний расстроилась, соображать перестала? Взяла обычную штыковую лопату, и дело пошло.

В просторе гулял ветерок, обдувал разгоряченные работой лица, а где-то недалеко поухивали выстрелы пушек. Небо в облаках, высоких, белесых, не пропускающих солнца. Казались они тут сиротливой кучкой забытых людей…

— Обедать не пойдем, — сказала, распрямляясь, Пана. — Закусили неплохо, нечего время терять на хождение, покрепче поужинаем, шабашить, как стемнеет. — И сожалеюще вздохнула: — Рано темнеет.

Работая, Аля чувствовала в руках силенку. А все завод. Копала почти наравне с Зиной, но Пана со Славиком шли лучше, у нее опыт, а он все же парень, покрепче Али, хотя и моложе. Крепышка Зина оказалась сноровистой, не жаловалась, рыла и рыла.

— С детства огороды копать приучена, а тут огород в глубину, — и осталась довольна своей шуткой.

Намаялись все же крепко, возвращались почти в полной темноте, еле волоча ноги. В столовой их встретил Яша.

— Позже всех! Садитесь, ешьте, мои золотые.

На свежевыструганных столах — неубранные миски и ложки, кружки… Много же здесь людей, а они никого не видели. Освободили край одного из столов, уселись на лавки, и Аля почувствовала, что не поднимется, вся налита свинцом-усталостью. А еду подали такую, что и не мечталось: вареная картошка с куском мяса каждому, и хлеб, белый хлеб! Чай, а к нему сахар. Но есть не хотелось, Аля только вздохнула: маме бы такой ужин. Пана приказала:

— Ешь, завтра вовсе обессилеешь.

После ужина Аля, как старушка, оперлась обеими руками о стол и с трудом подняла себя. Яша распорядился:

— Ты, Паночка, возьми с собой эту клушу с цыпленком, — и кивнул на Зину, обнимающую одеяло. — Я определю девочку до завтра, а после обеда партия уедет, и вы будете все вместе. Пошли, дорогушечка, — позвал он Алю.

Вышли на улицу. Аля брела по слуху, четко отбиваемые шаги Яши все время были впереди. Скрипнула дверь, под ногами уже доски. Потом еще дверь. Вспыхнул свет, они стояли в небольшой комнате. На окне ватное одеяло, слева кровать, на ней пружинный полосатый матрац, справа диванчик. Больше тут ничего не было.

— Устраивайся, где пожелаешь, — сказал Яша и ушел.

Выбрав диванчик, Аля поискала выключатель, но его не оказалось. Наверное в коридоре, но там может быть незанавешенное окно… Легла при свете. Подложила под голову свою новую красную беретку, укрылась жакеткой, лыжных ботинок не сняла. Вспомнив бедствия Игоря с сапогами, сказала себе: «Ну, сравнила». И все же… вдруг тревога, погаснет свет? Где и когда искать ботинки? А жакетку сразу на себя…

Хотелось спать, но больно все тело. Все искала удобное положение. Наконец умостилась и заснула. И приснился ей буксующий грузовик. Мотор взрыкивает, колеса вертятся, а машина ни с места! Грузовик трясется, из радиатора пар… Она проснулась, а мотор все на буксовке: ррыр, ррыр, рр… Огляделась, на кровати, прямо на полосатом матраце, тонкие ноги в хромовых сапогах! Яша! На лице газета накинута, отдувается могучим храпом. Аля со стоном повернулась лицом к спинке диванчика, успела подумать: как-то спят Славик с Зиной, была ли в Москве воздушная тревога и как там мама? И опять заснула.

 

23

Под грубыми балками потолка две неяркие лампы с плоскими абажурчиками напоминали цех. Доехал ли Дима на Урал? Неужели под открытым небом устанавливают станки? Урал не Москва, там уже совсем холодно.

Все окна закрыты светомаскировкой, и не понять: день или ночь за стенами дома. Аля приподняла голову и увидела множество кроватных спинок из тонкого прутка с облезлой зеленой краской. Она уже знала, кроватей тут сорок. Две из них, у стены, подальше от окон, Зина сдвинула, и теперь они втроем лежат тут. Слева Аля, потом Зина, на правом боку, лицом к Славику, как привыкла, чтобы ребенок был всегда перед глазами.

Лежать было неплохо. Зина свернула свое ватное одеяло валиком — под головы, свободный конец под бока, а обутые ноги прямо на полосках железа, матрасов нет. Укрывались верхней одеждой.

Шевеля руками и ногами, Аля убеждалась: ничего, отдохнула.

— Сама проснулась? — села в постели Зина. — Славочка, пора, открывай глазки.

Тот недовольно буркнул:

— Что я, маленький? Глазки…

Вся казарма загудела. Просыпались люди трудно, усталость и свежий воздух делали сон долгим и крепким.

Ополаскивая лицо над длинной, со множеством кранов, мойкой, Славик крякнул:

— Ух-хо-кри-и-хо, хорошо! Да, Аль?

— Угу! Я всегда ледяной водой умываюсь, сон отлично снимает и лицо такое тугое делается.

Завтракали с аппетитом. Уминая сардельку с пюре, Зина приговаривала:

— От такой еды силы на тысячу окопов…

У дверей столовой их ждала Пана, разговаривая с Яшей.

— Первым приходит, последний уходит, как капитан на корабле, — похвалила его Пана ласково.

— А я и есть капитан, товарищ боцман. Привет, матросики, — и его узкое, носатое лицо зацвело улыбкой.

Шли в густой предрассветной темноте спокойно, как раз успевали к началу работы, а она здесь — световой день, ни больше, ни меньше.

У Славика голос красивый, альт, слух верный.

— Ну, соловейка мой голос показал, оклемался здесь, — успокоенно сама себе сказала Зина.

Славик пел с раннего детства. И вообще в их дворе на Малой Бронной петь любили. Пели взрослые, каждая семья по-своему, в основном по праздникам. Женщины пели за домашней работой. Мама мурлыкала русские, из репертуара Ольги Ковалевой:

Близняшки предпочитали частушки:

Нюрка присоединялась то к маме, то к близняшкам. Барин любил душещипательные романсы, а вот Нинка совсем не пела: ни голоса, ни слуха. Зато ребята под вечер, устав гонять по церковке, как они звали церковный двор, забирались на чердак, свешивали ноги из окна на крышу и выкрикивали:

— Разгалделись, как галки перед дождем, — ворчала Семеновна, разметая двор старой метлой.

Маленький Славик через вечно расхристанную дверь второго номера пробирался на чердак к старшим ребятам, втискивался между Алей и Игорем и сейчас становился солистом. Он вел мелодию точно и уверенно, а остальные, став хором, вторили. Пашка тоже приплетался к черному ходу второго номера и слушал, не поднимая глаз, мурлыча себе под нос их мелодию. Горька являлся позже и изображал то, что ребята пели: скакал конем, махал саблей, жеманился красной девицей…

Когда подошли к домику в поле, Славик вдруг побежал, раскинув руки к рассвету, заливаясь:

Потом, спрыгнув в готовую траншею, схватил лопату, выставив ее наружу, затарахтел:

— Тра-тат-та-та-та! Тра-та-та…

— Дите, — умилилась Зина. — Ему б играть, а тут серьезная задача.

Они копали, когда пришел угрюмый человек в ботинках с обмотками, которые им были видны на нем лучше всего из их траншеи. Он принес два лома, неодобрительно покосился на результат их усилий, взял колышки с бечевкой, натянул и прорыл в траве новый контур, слабо проступивший из-за почти одинакового цвета почерневшей от ночных морозцев травы и сухой бурой земли. Бросив колышки на прежнее место, человек ушел, так ни слова и не обмолвившись.

— Кто это? — спросил Славик.

— Старшина, — отвечает за наш участок, — пояснила Пана.

Она с Зиной взялась за ломы, да так, что Аля со Славиком едва успевали выбирать за ними землю. Траншея быстро углублялась. Так заработались, что не заметили время обеда. Славик взмолился:

— Пошли есть! Или уморить хотите бедного ребенка?

Столовая была чуть поодаль от казармы, просто низкий барак, хорошо видный днем. А за ним еще домик, неказистый, но кирпичный.

— Уж не баня ли там? — с надеждой вглядывалась Зина.

— Кухня это, а о бане не мечтай, разбомбило ее.

— Когда?

— До вас. По ошибке.

После обеда Зина, не выпускавшая из рук лома, вдруг села на бугор земли у окопа и заплакала:

— Не могу больше терпеть, помираю…

— Где болит? — подошла к ней Пана, отирая высокий взмокший лоб.

— Ой, весь бок и живот в колотье…

— От этой «ломовой» работы, — авторитетно заявил Славик, беря у Зины лом.

Пана побежала к казарме. Славик с Алей уложили Зину на свои одежды, надели на нее жакет, повязали платок. Слезы так и лились из-под прикрытых век Зины.

Подкатила полуторка, с подножек спрыгнули Яша и Пана.

Присев около Зины на корточки, Яша определил:

— Аппендицит. Поехали, роднуша, спасаться. — И, обхватив ее за талию, повел к машине. Вскочил в кузов, крикнул Пане:

— Без происшествий чтобы! Ждите.

Славик, стоя у кабины, говорил:

— Зин, я с тобой…

— Нет, нет, нет! Паночка, ты положительная, пригляди за моими.

У Али мурашки по спине, вспомнила, как ей стало плохо от крошечного разрезика на ладошке, а тут операция! Вот и у Славика глаза испуганные. Но никому ни слова. Поднял Зинин лом и стал отламывать землю у стенки окопа.

Часа через полтора вернулся Яша, да не один, а с модно одетой, красивой молодой женщиной.

— Паночка, деточка, вот вам Инга, красавица дама, помогите освоиться.

— А Зина? — в один голос закричали все трое.

— Когда уезжал, ее посадили в ванну, греться. — И подмигнул: — А серьезно, так аппендицита нет, почечная колика.

— Это не страшно, — небрежно заметила Инга, и ей поверили, уж очень боялись плохого и жалели Зину.

Новенькая копала в лайковых перчатках, расстегнув беличью шубку, сдвинув на затылок голубой пуховый берет.

Шубка и берет напоминали Але довоенную зиму, улицу Горького, в ярком вечернем освещении которой проплывали женщины в черных и серых шубках и вот таких пуховых беретах, голубых, белых, розовых. Эти береты сноровистые ребята сдергивали крючками на леске, а то и рукой. Воришек иногда ловили, но никто особенно не возмущался, кроме обладательницы беретов. Такую шубку и берет задешево не купишь, а у обычных людей больших денег не водилось. Во дворе на Малой Бронной дамочек в таких шубках ребята не видели, пределом шика было пальто Мачани, бостоновое, с воротником из выдры.

Побросав землю минут пятнадцать, Инга обернулась к Славику:

— Ясноглазик, отвернись, а тебе понадобится, я отвернусь, мы же не куклы, правда?

— Нечего устраивать тут отхожее место, иди за дом, там есть.

Славик покраснел, а Инга вдруг чмокнула его прямо в губы:

— Ты — милашка, — и убежала за дом.

Когда, вернувшись, Инга спрыгнула в окоп, Пана шагнула к ней и, глядя в упор, сказала:

— Тебе под тридцать, а ему шестнадцати нет, не вздумай мутить парня.

— У меня муж есть. И вообще не твое дело! — И, достав папиросы и спички, она закурила.

— Мое, переведу в другую бригаду.

Инга выбралась наверх, уселась на край окопа, демонстративно покуривая.

У Паны запылали щеки.

— Кто не работает, тот не ест! Не дам талоны на жратву.

— Ничего, у Яши попрошу, он рад будет услужить моему мужу.

— Ты куда и зачем приехала? — закричала Пана. — Бери лопату, шкура… беличья.

— Ха-ха… не страшно.

— Фашисты не страшны? А трибунал? — Пана не спускала с Инги зло сверкающих глаз, и та струхнула, отбросила папиросу, взяла лопату.

В полном молчании работали дотемна. Вырыли траншею, точно по контуру старшины.

После ужина, когда Аля со Славиком уже улеглись, появилась Инга. Пошепталась с соседкой Славика. Та было засобиралась, и Славик, поняв, что Инга меняется местом, привстал и зашипел ей в лицо:

— Уйди отсюда…

— Дурашка, — легко смирилась Инга с поражением и ушла.

Заснули ребята не скоро, шептались о Зине, что это за колика такая? И наверное, дома есть письма…

Утром без Зины проспали.

— Слава! Аля! Слава! — кричала Пана и ходила по огромной казарме от койки к койке.

— Чего ты? Мы же рядом, не кричи, — смутился Славик, что проспал и об этом знает теперь вся казарма.

— Я ваш опекун, выполняю приказ Зины, поднимайтесь, зайчата.

— Только не обзываться, — пробубнил Славик, отвергая чужую ласку, на которую имела право только Зина.

 

24

После завтрака пошли к своему участку, но молча. Инга рядом, как ни в чем не бывало. Работая, она капризно мямлила:

— Издевательство… не каждый человек приспособлен к земляным работам…

— А к войне? — рассердилась Аля, и без Инги тошно из-за Зины, что там с нею? А тут еще началась канонада, и гораздо ближе, чем раньше…

— Жить захочет, приспособится ко всему, — сказала Пана так, будто Инги здесь нет.

Пришел старшина. Аля оказалась не в траншее, а наверху и рассмотрела его угрюмое лицо: глаза темные, озабоченные. Он опять молчал. Отмерил, прорыл отметину, бросил колышки с бечевкой на обычное место. К старшине подошла Пана, тихо что-то спросила. Он только махнул рукой и ушел, крепко ставя ноги в грубых ботинках.

— Эй, работнички, поднажать надо! — крикнула Пана, да так сурово, что Инга спрятала свои папиросы, не успев закурить.

— Ну, мы не курим, а старшину-то могла бы угостить! — смерила Пана презрительным взглядом Ингу, от беретки, до фетровых ботиков. — Он умотался до последних сил, вся линия на нем.

— Я не догадалась, — виновато потупилась Инга.

Позже Аля спросила у Паны:

— А что за… линия на старшине?

— Наша линия обороны.

— Девочки, миленькие, кухня из строя вышла… — Яша, встав на одно колено, наклонил голову к окопу.

— Значит, голодовка? — спросила Инга, поправляя берет, чтобы не упал, так задрала голову к Яше.

— Что вы, роднуши, просто сухой паек выдадим. Так без паники.

— Перетерпим, — и Пана вонзила лом в дно окопа.

— А ты очень недовольна, малышка? — спросил он у Али.

Та подняла голову и увидела скошенный на нее черный ласковый глаз, второй, матово-безжизненный, неподвижно уставился вперед. Да он же у Яши стеклянный! Яша прижал длинный палец к губам, поняв ее испуг и этой безмолвной шуткой стараясь сгладить неловкость. Аля от стыда наклонилась и стала торопливо подбирать землю лопатой.

— Кто из вас больше устал? — спросил Яша, распрямляясь.

— Конечно же, я! — заявила Инга.

— Идите отдыхать, дорогая, я поковыряю землицу. — И Яша спрыгнул к ним.

Инга передумала:

— Пусть ясноглазик отдохнет, он у нас самый маленький.

Разозлившись на «маленького» и от приставаний Инги, Славик царапнул ее:

— Что вы придумали, тетя Инга?

Инга закатилась смехом:

— У котика характер!

Тогда Яша взял лопату у Али. Копая, спросил:

— Прижилась в казарме? Я вам, золотые, сегодня такой каравай принесу, аж горячий!

Побросав землю с полчаса, Яша вздохнул:

— Надо посмотреть, как там печь чинят.

— Как же это она у вас сломалась? — спросила Инга, опираясь на лопату для отдыха.

— Прямым попаданием.

Все перестали работать, смотрели на Яшу с испугом:

— Когда же?

— Ночью. Скинул зажигалку, одна угодила в трубу, вспыхнула, полезли тушить, да перестарались. — Он выбрался из траншеи, помахал рукой: — Нажимайте, родненькие, этот окопчик может понадобиться, хотя я против.

Аля выпустила из рук лопату. Она смотрела на горизонт, бледный, почти бесцветный, с едва заметной розовой дымкой у земли, которая, поворачивая к югу и юго-западу, расширялась. Обернувшись, Аля увидела молочно-желтый шар — затянутое туманом солнце, оно было невысоко и силилось растопить дымку. Неужели там, перед солнцем, враг? Фашисты. Немцы. И почему так тихо? Или перед наступлением всегда затишье? Что-то нереальное в этой тишине, угрожающее. Придвигается фронт. Какой он? Люди, танки, огонь сплошной лавиной? А ведь Игорь опять на фронте. Сердце сжалось от тревоги и бессилия. Мучительное, почти реальное видение: Игорь раненый, один вот в таком чисто-полюшке, и ни души кругом. Ранен в бою. Но что такое бой? Как тогда у него, лицом к лицу с врагом? Но он уже не на бронепоезде, он артиллерист. У него батарея, при выпуске он считал себя командиром батареи. Сколько пушек в батарее? Ничего она не знает и спросить не у кого. Видела вблизи только зенитную установку на крыше соседней с домом школы, но не удосужилась даже стволы посчитать. Когда стреляли зенитки во вражеские самолеты, по асфальту двора и Малой Бронной шпокали осколочки разорвавшихся зенитных снарядов. А в затишье на крыше девичьи голоса: «Тоня! Аня!» — и смех.

Аля вылезла на поверхность, пошла к домику. Дверь была с обратной от окопа стороны, и никто не видел, как она зашла в дом.

Всего кухонька и одна комната. Посредине комнаты — лавка, узкая, короткая, сесть двоим, не больше. Она села. Надо прийти в себя, а то остальные заметят ее смятение, тоже заволнуются.

Фронт — не Малая Бронная. Он похож на огромного Змея Горыныча, длинный, на многие километры, весь клокочет огнем и дымом, а люди такие маленькие, беспомощные… Идут, а на них снаряды, пули, штыки. Смогла бы она сама быть в этом страшном месиве огня, металла, боли? Но почему Игорь должен погибать, а она отсиживаться? Сразу после трудфронта они со Славиком разыщут подходящие краткосрочные курсы, выучатся, а уж тогда никто из военкомата не посмеет завернуть их обратно. С таким решением Аля вернулась к работе.

Яша не обманул. Подкатил на зеленой легковушке, и вприпрыжку к ним, в одной руке сверток, в другой каравай. Следом за ним из машины вышел пожилой мужчина в зеленом реглане с меховым воротником и такой же шапке. Увидев голубой пушистый берет на уровне земли, сердито крикнул:

— Инга!

Инга поднялась на цыпочки, посмотрела, скривилась и со вздохом стала вылезать:

— Иду, иду, котик!

— Целый котище, старый и облезлый, — уточнила Пана, но Инга будто и не слышала.

Она сдернула с рук лайковые перчатки, бросила в сторону, застегнула беличью шубку и медленной, разбитой походкой направилась к машине.

— Еле нашел тебя, — брюзжал старик. — Быстрее! Что тебе здесь понадобилось? Мы сегодня уезжаем.

Инга обернулась, хотела попрощаться, махнула рукой, но старик втолкнул ее в машину, сел сам, и только выхлопной газ взвился клубочками за укатившей машиной.

— Умотала Инга-дрынга, — без сожаления констатировала Пана, садясь рядом с Яшей. — Давай есть, кормилец.

— Ей захотелось остаться, — ради справедливости заметила Аля. — А дед проститься даже не дал.

— Почему она его котиком назвала? — недоумевал Славик.

— А он ее муж и строгий начальник, — сказал Яша.

— Му-уж?! — вытаращился Славик. — Этот дед?!

— В жизни чего только не бывает, сынок. — И Яша стал разворачивать сверток.

Каравай оказался и вправду теплым. Яша нарезал его на ломтики, намазал их маслом, положил сверху по куску селедки, и все четверо стали уминать.

— Кого теперь нам подсунешь, родненький? — И Пана насмешливо сузила зеленые глаза.

— Вон сама идет, смотри! — И Яша встал.

В самом деле, к ним приближалась женская фигурка, не очень-то от этого увеличиваясь. Катилась быстро, чуть не бежала.

— Зина! — Славик и Аля бросились ей навстречу.

Привели за руки, смеются, кружатся.

— Садись, родненькая, есть, раз воскресла, — протянул Зине большую порцию Яша.

— Да с удовольствием! У вас селедка… Ничего, давайте селедку. А воскресают, Яша, мертвые, а я осталась жива, хотя в больницу вез меня ты.

— Дорогушечка, если бы от моего присутствия умирали, меня бы сразу к Гитлеру отправили, чтобы он без промедления сдох! — И стал рыться в карманах полупальто: — Я же вам конфеток принес, — протянул он Пане кулечек. — Это подушечки, но когда-нибудь после войны Яша преподнесет каждой из вас по шикарной коробке шоколадных конфет!

— Яша, а где у тебя родные? — спросила Зина, раскусывая одну конфетку, остальные передавая Славику.

— С ними все в порядке, отправил в Свердловск к деду с бабушкой, жена у меня оттуда.

— У вас дети, Яша? — удивилась Аля.

— Разве я такой старый? Мальчик и девочка. Миша и Ларочка, тоже любят сладости.

— То-то ты себя ублажаешь, нас в детишки поставил, конфетками балуешь, — и Зина сочувственно вздохнула. — Скучаешь, поди?

— Это есть. Но, мои дорогие, вам хочу капельку радости дать, заслуживаете, здесь трудно, опасно, даже страшно. И условия жизни самые тяжелые, а вы молодцы, сами не понимаете, какие вы молодцы.

— Ну, выкладывай новости, Зина, — потребовала Пана, краснея от похвал Яши, смущенная ими, как и остальные.

— Пока прохлаждалась в больнице, один дядечка больной читал газетный фельетон «Цирковой номер». Там директор и все их цирковое начальство выгребли подчистую деньги из кассы и драпанули, а их за шкирку. Еще читал — в театре «Елена Прекрасная».

Вспомнив разом мужчин в туниках до колен, женщин с кудрявыми прическами, цветы, яркий свет и музыку… Аля негромко пропела:

— Как все мужчины глупы…

— А ты откуда знаешь? — захохотал Яша.

— От Елены Прекрасной, — лукаво улыбнулась Аля.

Пана придвинулась к Яше, с нажимом спросила:

— Теперь ты о главном.

Сразу потускнев, Яша все же ответил:

— Наро-Фоминск, Волоколамск, — и тут же подбодрил себя и остальных: — Ничего, Жуков не подведет, настоящий генерал.

— Волоколамск-то рядышком, — сказала Зина, и все притихли.

Яша заторопился, а они остались в поле, стояли растерянные, прислушиваясь к все еще висящей над головами непривычной тишине.

— Давайте паек отрабатывать, — спрыгнула Пана в траншею.

Работали споро, разгорячились, и как-то отошла незваная печаль.

— Ой, ребята, я ж там, в больнице, искупалась первым сортом! — вспомнила Зина. — Санитарка обмылок не пожалела, я даже косу помыла. Вот бы вам!

— В больницу? — невинно заморгал глазищами Славик.

— Побаниться. Ничего, доберемся до Палашовских бань!

Пить после селедки хотелось очень, хоть бы кружку водички на всех, но Яша не догадался захватить воды, и они терпели. Вернулись затемно и сразу в столовку, на водопой.

— Ой, вода холоднющая, — озабоченно смотрела Зина на своего выкормыша. — Еще заболеешь…

— Не заболею.

И правда, никто потом и не кашлянул, а вода-то была ледяная.

 

25

Когда возвращались в потемках с поля, пал туман.

— Сегодня не будет налета, погода нелетная, — сказала Пана уверенно. — Пошли в клуб, на танцы! — и засмеялась, закружила Славика.

Настроение Паны передалось Але. Она прислушалась к себе и, выйдя из столовой после ужина, подняла руки, подпрыгнула, благо никто не мог видеть в сырой от тумана темноте. И не ощутила никакой боли, даже усталость была легкой, и ее можно снять при желании хотя бы и танцами, клин клином!

— Я за клуб! — весело сказала она. — Славик, потопаем?

— Не… спать охота. Да там и без меня для вас кавалеров целый полк, раз погода нелетная. Вон Зину берите развлекаться.

— Насмехаешься над старой? А вот возьму и пойду.

Но Зина только грозилась, куда уж ей оторваться от Славика… Пана с Алей вытряхнули из своих лыжных костюмов землю, умылись, причесались и налегке, без жакетов отправились в клуб. Идти было не очень далеко, Пана знала дорогу. Вошли и удивились: сплошные военные. Девчата только из столовой, судомойки, их всего три. Зал невысокий, освещен же прилично. В углу на столе поставлен стул, а на нем баянист.

— Чего это они его как на сцену посадили? — спросила Аля.

— Чтоб слышно было. Внизу шарканье ног музыку заглушает, — ответила Пана, оглядывая многочисленных кавалеров заблестевшими глазами.

С выпущенным на лоб локоном, как у киноактрисы Любови Орловой, перетянутая по тонкой талии поясом куртки, высокая, стройная, тронь — заиграет, Пана танцевала легко, непринужденно болтая с кавалерами.

Аля тоже кружилась в вальсе, ловко вышагивала фигуры фокстрота и была где-то далеко-далеко от войны…

Только танца через три она заметила, что Пана танцует с единственным среди летчиков танкистом. Это неспроста, уж не из-за него ли Пана сюда и явилась?

К Але подошел невысокий смуглый летчик, волосы и глаза чернющие. В медленном танго, с каждым шагом все теснее прижимал ее, пока не обнял цепко, так, что она не могла отступить.

— Пустите меня, пожалуйста…

— Подумаешь, недотрога! Зачем тогда пришла? — и не отпускал.

Она выдернула руку, стала отрывать его руки от себя. Покраснела, понимая, что все это похоже на драку.

— Разрешите окружить… заботой и вниманием, — прогудел рядом приятный баритон, и две сильные руки легко отстранили от Али назойливого кавалера.

Глянув в резко очерченное, словно вырубленное, лицо с глубоко сидящими глазами, Аля шепнула своему спасителю:

— Спасибо, — и кинулась к Пане. — Я ухожу!

— Иди, я еще немного повеселюсь, — сказала Пана, мельком глянув на подругу, и опять повернулась к своему танкисту. И он не сводит глаз с Паны.

У дверей ее заступник улыбнулся и стал похож на мальчишку, так хороша его белозубая улыбка:

— Я провожу? — и просительно глянул в ее глаза, все улыбаясь.

— Нет-нет, я сама…

— Проводить — долг чести, — и, хромая, летчик поспешил за нею.

Ранен. Смешной какой-то со своим долгом чести. Может, ему утром в полет. Не обидеть бы. Пусть проводит, здесь недалеко.

— Но вам же трудно?

— Это я поблажку ноге даю, а перед вылетом бегом к самолету, без всяких байроновских прихрамываний.

Она представила, как он бежит к самолету, пересиливая боль, чтобы не заметили командиры, и посмотрела на него с уважением. Он, все улыбаясь, сказал:

— Истребители не выносят жалости.

— А разве я…

Они прошли через полутемный коридорчик на улицу. А там вовсе темень, и тумана как не бывало! В небе четвертушка луны, а в лицо — ветер. Побежать бы во весь дух к темнеющему вдали прямоугольнику казармы, но провожатый Али не сможет, нога не позволит, придется плестись рядом. Там, в зале, она разглядела, что в петлицах ее агрессивного кавалера три кубика, и у этого летчика тоже три, значит, равны по званию, старшие лейтенанты, почему же тот беспрекословно уступил, ни слова не возразил, когда его отстранили сильные руки Алиного заступника? Она решилась спросить.

Летчик безмятежно улыбался.

— С «ястребками» бомбовозы никогда не спорят.

— Почему?

— Вероятность гибели различна.

Конечно, гибнут и бомбардировщики, и они, бывает, вступают в бои, но у истребителя всегда только бой. Аля тут же пожалела о своем вопросе.

И вот она, эта вестница опасности — тревога. Тонкий из-за отдаленности, но такой знакомый, пронзительный вой прорезал ночной воздух.

Мимо них уже бежали летчики, во весь дух, гурьбой. Все те, что только что танцевали, и ее обидчик тоже… А спутник шел себе, тихонько прихрамывая, даже папиросы вынул из кармана галифе.

— Гробанул я свой «ястребок», жду новую машину. — И, помолчав, добавил: — С машинами туго, а бои беспрерывно.

За прямоугольным силуэтом казармы полыхало зарево.

— Пожар? Но что может гореть за казармой? — остановилась Аля.

— Заградительный огонь, — сказал летчик. — А вот и «хейнкели».

— Бомбардировщики?

— «Хейнкели» — тяжелые бомбардировщики, бросают чушки до двухсот пятидесяти килограммов, скорость триста двадцать — триста пятьдесят километров в час. Эх, мне бы «ястребок»!

«Ястребки»… Кто в Москве не знал их стремительности, бесстрашия, молниеносных атак и часто мгновенной гибели? Эту машину и летчика все принимали за единое целое, и машину и летчиков называли ласково — «ястребки». Они были любимы, за них замирали сердца и при победах ликовали.

— А вы на парашюте спаслись?

— С этим у нас сложно, как-то не успеваем. Посадил машину, но на честном слове, подбили нас, ему крылышки, мне ногу.

Характерный прерывистый гул немецких самолетов, едва слышный сквозь артиллерийскую канонаду, приближался. До казармы оставалось метров пятьсот, когда с ее крыши взорвалась частыми выстрелами зенитная установка. Летчик крикнул:

— Правее, под грибок, вот так. — Они юркнули под навесик, который держал невысокий столб.

— Тут раньше часовой дежурил, охраняя казарму, а точнее, выход из казармы, чтоб солдатики не бегали в самоволку. А теперь в казарме поселились милые девушки, да?

По грибку щелкали осколки зенитных снарядов, они тонко пели, проносясь к земле, шлепаясь об нее с глухим стуком. «Хейнкели» прорвались к Москве, и Аля напряженно вслушивалась, ожидая взрыва. Если у немцев такие бомбы, как сказал летчик, то слышно будет и здесь. И тут же грохот потряс воздух. Бомбу сбросили.

— Мама… — прошептала Аля, но летчик услышал.

— Где она у вас?

— На Малой Бронной.

— Эту сбросили недалеко, в районе Химок, в Москву не пустила артиллерия, оглянитесь. — Аля повернулась, куда он показывал, там к небу вскидывались языки пламени, ритмичные, сразу по нескольку и совершенно неслышно. — Оборонное Садовое кольцо действует. Ну, вот и наши поднялись!

Между двумя заревами, со стороны Волоколамска и Москвы, появились небольшие предметы, похожие на тени птиц, юркие, быстрые. Да, это «ястребки». Но со стороны Волоколамска опять послышался прерывистый гул вражеских самолетов.

— Пять… десять, двенадцать, — считал летчик своих «ястребков». — Ага, смотрите, погнали, погнали! Не бойтесь, здесь они кидать в пустую землю не будут, у них это строго, только в заданный квадрат, потом явятся с рамой проверять, и тому лопуху трепка будет, а то и похуже.

— Откуда вы это знаете? — усомнилась Аля.

— От пленных летчиков, мы с ними разговаривали.

— На немецком?

— Малость шпрехаем и по дойче, в школе учились, правда, не на Малой Бронной, а в Сокольниках…

Ей понравилось его самообладание, его знание военных премудростей, в которых она ничего, или почти ничего, не смыслила. Вот и своим шпреханьем по дойче он надоумил, что им со Славиком надо бы идти сразу на курсы радистов и немецкого языка, перехватывать их передачи, это же здорово!

— А если бомба вроется в землю и не взорвется? Так и будет крутиться с земным шаром?

— Найдут, выроют, обезопасят. После войны все прочешут, разминируют, наведут порядочек, будь здоров!

— После войны… — пробормотала Аля, — когда же это будет!

— Ура! Наши, наши! Отгоняют с грузом фрицев! Наши! — И летчик вдруг сгреб Алю, приподнял и поцеловал, попав губами куда-то в глаз, обдав запахом папирос и яблок.

Она рванулась, выскочила из-под грибка, но летчик, успев схватить ее за руку, резко втянул обратно.

— Очумела? Убьет, налет еще не отбит, зенитки шпарят вовсю. — Она пыталась высвободиться от него. — Ну, это ж я от радости…

— Вот завоюем победу, тогда все будут целоваться от радости.

Он вздохнул, все не отпуская ее, и произнес:

Она молчала, пытаясь освободить руку.

— Да не трону, не трону. Фашисты сильно боятся наших «ястребков»…

— Это Блок?

— Да. Слушай, мимоза, я, может, завтра погибну, а ты…

— Вы что, меня любите? — спросила Аля, поражаясь своей дерзости.

— Ну-у… нравишься.

Она почувствовала, как он тихонько притягивает ее к себе, поняв по-своему ее вопрос. Отстранившись, сказала:

— Вот именно. Никакой любви. Даже имени не знаете, а…

— Любви… Можно и без любви разок обойтись, война все спишет.

— Зачем же вы за меня вступились там, в клубе? Чтобы самому так же?

— Ладно, сдаюсь, — и отпустил ее руку.

Зенитки все еще стреляли. Постояв, Аля спросила:

— Слушайте, у вас в части нет укладчицы парашютов Сони Фроловой?

— А какая она?

— Светленькая, кареглазая, — с надеждой ждала Аля.

— У нас все брюнетки, — и в голосе улыбка.

Шутит. Конечно, парашютная служба его не касается, но Аля расстроилась, так бы хорошо повидать Соню! И съязвила:

— Вас в расположение девушек, видно, не пускают, агрессивны.

— Нас везде пускают, только ходить разучились, все летаем. Сегодня вот туман дал разрешение на танцы, а потом — раз, и отменил. Ну, все затихло. Лети, пташка!

Она побежала, обернулась, крикнула:

— Счастливо!

Он не ответил, стоял под грибком, как часовой, молча и неподвижно.

 

26

Вместе с ними уезжало человек двадцать. Люди менялись, убывали и прибывали партиями, но Аля не замечала этого, а вернее, просто не видела. Пана точно выполняла заданное, да еще и прибавляя к этой точности свою чистую совесть, и работали все они четверо не для отбытия времени, а для пользы, желая свой труд вложить в общее трудное и такое наиважнейшее сейчас дело обороны Москвы. Но и их срок истек, пора было уезжать.

Сложив в сумку от противогаза сегодняшний сухой паек, им его выдали «в награду за отличную работу», пяток яиц, сахар, масло, хлеб, а в сумке были еще и сухари, конфеты, колбаса, что прикапливала для мамы, Аля, уже одетая, стояла в казарме. Днем она ее видела, пожалуй, впервые. Светомаскировочные шторы подняты, из окна бьет осеннее светло-желтое солнце. Стены и потолок казармы побелены известкой, пол черный, затоптан совершенно, его не мыли, только подметали. Койки выставили свои голые металлические полосы, без матрацев они кажутся скелетами каких-то странных безголовых животных… И они здесь спали много ночей подряд, рядом с тридцатью шестью другими людьми, о которых, в сущности, ничего не знали, и сейчас чуть ли не впервые видели.

— Собираемся? — подошел к ним Яша, какой-то притихший, усталый.

Вот Яша знал всех в лицо, и как его хватало на заботу, хлопоты, да еще и на ласку? А то, что он был одинаков со всеми, Аля была убеждена, просто такой он человек — добрый.

Ему ответила Зина, свертывая одеяла:

— Что ж, срок кончился, свое отработали.

Пана сидела тут же, завязывая тесемки на макушке шапки, чтобы пофорсистее явиться в Москву.

— Девочки, — Яша просяще улыбнулся. — Может, останетесь на пару деньков? Всего на пару. Новенькие не полностью явились, а работы не ждут, точнее, фрицы ждать не соглашаются, им позарез надо помереть именно где-то здесь, поблизости… Так что? — и переводил свой зрячий глаз с одного лица на другое, готовый на согласие и отказ.

Вмешалась молодая грузная женщина, завязывающая платок на голове:

— Мы наработались, вымыться уже пора, тело заскорузлое.

— Не для себя прошу, для всех, для Москвы! Женщины, девушки!

— Ничего, справляйтесь с другими, их много в Москве. — И женщина, подхватив сумку, спросила: — Машиной отвезете?

— Сама дотопаешь! — крикнула ей Пана. — Не тело, душа у тебя заскорузлая! Мотай! Мойся! Тебя защитят. А я остаюсь.

— Хулиганка, бандитка! — шипела женщина, уходя.

— Паночка, зря ты… она же работала, и неплохо, это тебе говорю я, — заверил Яша.

— Мы тоже остаемся, — переглянулись Славик с Алей.

— Мне куда ж от дитенка? — И Зина стала раскатывать одеяло.

— Ну, спасибо, дорогушечки, — повеселел Яша. — Побросал бы с вами землицы, да кто ж накормит моих бесценных? Еду за продуктами.

Мама…

— Яша, вы в Москву? — спросила Аля. — У меня мама не знает, что я остаюсь, а у нее сердце…

— Где живешь, миленькая?

— Мы все трое с Малой Бронной.

— Так это рукой подать от Садово-Кудринской, заеду, давай твою сумку, а тебе вот талоны на сегодня.

— Ой, спасибо!

— Все расскажу твоей маме, — погрозил он пальцем. — А ты, Паночка, поговори с людьми, надо человек десять еще, на пару дней.

— Будет сделано!

Вышли все вместе. Яша сел в полуторку, держа в руках Алину противогазную сумку, набитую так туго, что у Али стало весело на сердце: вот мама обрадуется! Ну, Яша, ну, добряк! А добряк останавливал машину, подбирал уезжающих в Москву оборонцев.

— Я бы их подвезла, черта лысого, — ругалась Пана. — Обождите здесь, — сказала она и пошла к дверям казармы.

Там она останавливала уезжающих. Когда их набралось человек десять, громко прокричала:

— Товарищи! В виду оборонной необходимости вас оставляют на рытье окопов еще на три дня. Это приказ! Вернитесь, оставьте вещи и на свои участки.

И все десятеро вернулись. Но Пане и этого было мало, она проследила, как они без вещей отправились в поле.

— Ну ты и командир! — восхитилась Зина.

— Раз Яша велел, — смеялась Пана. — Уговаривать не умею.

— А если Яша заругается?

— Да он не умеет ругаться. Пошли.

Смотрели на изгибы траншей и не верили, что сделали это они, четверо.

— Мы — хорошие. — И, сняв шапку, Славик погладил себя по светлым кудряшкам. — Не зря нас Яша любит.

Трава, пожухлая, коричневая от побившего ее ночного мороза, лежала как расчесанная, в одну сторону, ветер постарался. Холодок хватал невидимыми пальцами за лицо и руки, стоять невозможно. И они дружно взялись отваливать ломами куски земли, подбирать на лопаты рассыпчатую землю. Споро, весело. Напрактиковались.

И тут Але подумалось: мамы же может не оказаться дома! Если только Яша поспеет ко времени обеда… Но он такой сообразительный! И все же она знала, что не успокоится, пока Яша не вернется. У мамы, конечно, холодно. Надо бы что-то придумать…

— Пана, как думаешь, где взять печку?

— Домой? На базаре, где ж еще?

— А сколько она может стоить?

— Говорят, три буханки.

— Всего рубль? Не может быть.

— И не может, — подтвердила Зина. — Продают только за хлеб или талоны. А буханка, белая, тридцатку стоит. На рынке.

Наработавшись, присели отдохнуть в домике. Пана сказала:

— Поедим, сухой паек есть, на всех хватит, ты, Аля, не бегай в столовку.

Ели хлеб с маслом, Зина и Пана пили сырые яички, а Славик с Алей управлялись с колбасой. Зина, оказывается, захватила бутылку воды. Пана размечталась:

— Сейчас бы на русскую печку… Расстелить ряднушку, лечь и семечки лузгать.

— У нас на Малой Бронной во всех квартирах печки-голландки, белого кафеля, хорошо сложены, теплые, — похвалилась Зина.

— В Москве у меня так же, — сказала Пана, — только выросла я в деревне, на печке с детства привыкла. Вот кончится война, возьму вас всех и отвезу к маме, гостить.

— Это куда ты зовешь? — поинтересовался Славик.

— Туда, — лицо Паны дрогнуло, поскучнело. — Ничего, отобьем, и не иначе. — Отгоняя тяжелое, заговорила: — Я из-под Нового Оскола. Городок вовсе не велик, на один фонарь меньше Москвы… Но такой интересный! Вроде полуостровка, огибает его речка Оскол, неширокая, неглубокая, тихая, приветливая.

Пана поднялась, надела ушанку, махнула рукой, зовя на работу, а сама все говорила:

— В городе одна главная улица, от нее в бока — остальные. Так если от станции идти, то налево мосток через Оскол, дальше горушка, бока белые, а остальное, до макушки, лесок. Проехать у подошвы горы и дальше, дальше. Через поля, лесок, далеконько наше Немцово, вот такое название… Если на него посмотреть весной! На горушках село, повыше, пониже, так и идет. Зацветают яблоневые сады, и не село, а букет! А уж пахнет! Картинное место. Но далеко от станции, вот и думаю, фрицы туда не сунутся. Надеюсь. Там мама, сестричка меньшая. А братики на войне.

Они уже работали, а Пана не успокаивалась:

— Тетка меня оттуда взяла в Москву, сама померла, а я москвичкой осталась.

— Ой же горечко, мама под немцами, да и с девчатками, — сочувствовала Зина. — Я тоже из деревни, но там уж никого не осталось, и приехала в Москву давно, как Славику народиться, его маме я дальняя тетка.

— Как это — дальняя? — с интересом спросила Аля.

— И не знаю, мамы ее троюродная племянница.

— Нашему сараю двоюродный плетень, — рассмеялась Пана.

— Все же не совсем чужая Славику, — удовлетворенно сказала Зина.

Ужинать решили в казарме. Аля сбегала в столовую, но не только за ужином, главное — повидать Яшу. Он, увидев Алю, разулыбался:

— У тебя мама красавица, ты вся в нее! Такая симпатичная, о тебе все расспросила и о Зине со Славиком. Меня чаем напоила.

— Значит, дома все в порядке? А… писем нет?

— Увы… Я тебе сам напишу, хорошо?

— Можно я возьму чайник с чаем?

— Своим? А чего же они не пришли ужинать?

— Так у них сухой паек. И на меня хватило бы…

— С вами только коммунизм строить. Бери чайник, и на вот сахару кускового. Пейте на здоровье, мои бесценные. Да, а как это Паночка сумела уговорить людей остаться?

Аля рассказала. Он задумался.

— У Паны энергии на руководство Москвой хватит, и все же остаться — это дело добровольное.

В казарме Аля отдала чайник и сахар своим, присела отдохнуть. Все хорошо, кроме писем. А ждала и от Игоря, и от Натки с Соней, да весточку от Горьки тоже не мешает получить, он же не знает свою Мачаню, из нее не выжмешь ничего, кроме похвалы себе самой.

В казарме появились новенькие, их Аля сразу распознала по чистым волосам и одежде. Одна женщина в шубке из уже облезлого кролика спросила Алю:

— Вы спали без матрацев?

— Спали. И ничего, раз нужно, — отрезала Пана, опередив Алю.

— Да, да, конечно, — отступила женщина, пристыженная.

— Они смогли, а мы что, хуже? — сказала девчонка вихрастому одногодку, и он солидно закивал головой, ставя рюкзак на койку.

— А я что говорю?

Аля позавидовала их согласию, спросила:

— Вы из одного двора?

— Да, а как ты угадала? — заморгала девчонка круглыми глазами.

В ответ Аля только грустно улыбнулась: вот бы ей так с Игорем быть, на фронте. И ничего не страшно, и песню вон запели:

— Какое уж тут море, фрицы бушуют… вблизи, — поддел ребят Славик, желая познакомиться.

У Али на душе стало щемяще-сладко, потянуло в невозвратную прошлую даль, на милую сердцу Малую Бронную. Надо бы спросить, вдруг эти ребята тоже с Малой Бронной. Обернулась, а перед ней дядечка в шляпе, с пузатым портфелем в руках:

— Простите, эта постель… кровать свободна?

— Свободна коечка, устраивайтесь, — ответила Аля, ее почему-то раздражал вид этого дядечки, дорогое пальто, белейшие манжеты рубашки выглядывали из рукавов, пушистое кашне, прямо ревизор командированный. Таких она еще помнила по папиной работе, уезжая на задание, они иногда заходили к ним домой одолжить какие-нибудь справочники, с ними всегда было туго, а у папы целая библиотечка юридической литературы.

— Благодарю, — вежливо кивнул «командированный». — А не подскажите, где получить постельные принадлежности?

И этот туда же! На обрюзгшем лице вопросительно приподняты кустики темных бровей. Неужели не понимает, что происходит в Москве, в стране?

— Здесь не курорт, адресом ошиблись.

— Раз мобилизовали, должны создать условия, — спокойно ответил дядечка.

— Фрицы вам, дедок, условия создадут, полный покой устроят, — пообещал Славик, развлекаясь, но тут же пожалел опечаленного дядечку: — У вас пальто большое, расстелите, на половину лягте, а другой укройтесь, портфель вместо подушки.

— Подушечку мне жена положила. — И, сев на койку, мужчина примолк, сгорбился, и Аля увидела, что он немолод и, видимо, нездоров, лицо отечно-желтое. И опять вспомнила маму… Наверное, нужно быть с нею рядом. Не нужнее, а лучше, для них обеих. Не для оборонных работ.

 

27

За ночь возле казармы зенитчики «насыпали» полно осколков снарядов. Люди шли, отбрасывая их ногами со своей дороги. Славик поднял один. Вертел в пальцах покореженный темно-сизый, опаленный кусочек металла:

— Мусор, ночью мог убить, — задумчиво смотрел он на осколок.

Аля поежилась, вспомнив, как вырывалась от летчика из-под грибка, а по его крыше звенькали вот такие же осколки, и они же со свистом летели к земле, шпокаясь с такой силой, что даже подскакивали. И любой из них мог врезаться в нее… смертельно. Смотрела на эти смертоносные еще ночью, а теперь такие безобидные кусочки железа и не имела ни малейшего желания брать их в руки.

Утром в темноте этого «мусора» не было видно, а в обед не захочешь, да увидишь. Хотя бы для того, чтобы не распороть подметку.

В казарме запаслись свежей водой и вернулись к своим траншеям. Пана и Зина по краям нового абриса траншеи орудовали ломами, Славик с Алей подгребали землю лопатами, скидывая ее на запад, чтобы в сторону врага окоп был повыше.

— Этот бугорок, что мы с тобой набрасываем, бруствер называется по-военному.

— Как бы он ни назывался, только бы мы его делали без надобности, — вздохнула Зина.

— Зря работать? Ну… — И Славик остановился, соображая. — А ты, мам Зин, ведь права.

— Матери в войну всегда правы, — и Зина поправила на голове Славика сбившуюся набок шапку.

Появился мрачный старшина, к его угрюмости прибавилась еще и небритая щетина на подбородке и щеках. За ним тянулась кучка новеньких. Старшина отмерил им профиль окопа чуть в стороне и быстро ушел, твердо ставя ноги в ботинках с обмотками. Его спина под зеленым ватником горбилась. За ним затрусил один из новеньких, в шляпе, с пузатым портфелем в руке, не догнал, не докричался и повернул к староработающим. Подойдя, безошибочно определил старшего в этой маленькой бригаде и с одышкой спросил Пану:

— Товарищ, а какая тут норма выработки земляных работ на человека?

— Сколько сможет каждый, а если человек, то сверх того.

— Учитывая, что враг под боком, надо растрястись, — ввернул Славик, узнав утреннего знакомца.

— Да, соседство не из приятных. — Дядечка все не уходил. — Но это же… это же мы на фронте!

— На трудовом фронте, — уточнила Пана, поднимая обеими руками лом и вонзая острие в землю.

— Тут не разделишь, — покрутил толстой рукой дядечка. — Ночью бомбили, а убежища нет. Фронт!

— Мы с лопатами, а у фронтовиков оружие, — с завистью протянул Славик слово «оружие», подгребая отколотую Паной землю.

— И все держим оборону, — не сдавался дядька.

— Ага, особенно те, что в шляпах, — рассердилась Пана. — Чем стоять тут, шли бы работать, оборонец.

— Посмотрел бы я, как бы вы стояли у меня в кабинете! — обиделся дядечка, надвинул шляпу и пошел к своим.

— Это ж он опыта набирался, не знает, что лом, а что лопата, смотрел, как работать, — примиряюще улыбнулась Зина. — А зеленая шляпа — красиво, куплю Славику для форсу.

Посмеялись, и раздражение улеглось. Посматривали на соседей. Что им говорил дядечка в зеленой шляпе, слышно не было, зато как он махал короткими руками, командуя, видели все.

— Соображает, — похвалила Пана. — Расставил людей точно по-нашему. Орудуют. Им всем сразу дали и ломы, и лопаты, небось потребовал обеспечить орудиями производства!

Но долго смотреть на копошащихся соседей некогда, опять взялись за работу.

— А давайте их вызовем на соревнование, — предложил Славик.

— Ты что, родимый, куда ж дедам до нас угнаться? — пожалела старых Зина. — Хоть бы не рассыпались здесь от страха.

— А все же интересно, что он за начальник? — И Пана глянула в сторону мельтешащей зеленой шляпы. — «У меня в кабинете»! Все, лом себе взял, солиднее выглядеть с ломом? Ой, умора, а поднять его как следует не может.

Замолчав, все увлеклись работой. Ломы отваливали куски земли, падая, они разбивались, и их подгребали лопатами… Хорошо шли, траншея была уже по грудь самой из них высокой, Пане.

Вдали ухнул выстрел, другой, превращаясь в сплошняк гуда, а от едва видной казармы зачастили зенитки.

— Дневной налет, божечка ж мой! — охнула Зина, роняя лопату.

— Совсем обнаглели, сволочи, — высунулась из траншеи Пана.

За нею повыскакивали Славик с Алей. Все уставились в небо на западе.

Самолеты шли стороной, на Москву, по три, прерывисто урча.

— Эх, прорываются! — чуть не плача закричал Славик. — Где же наши «ястребки»?!

Соседняя четверка новеньких во главе с зеленой шляпой поковыляла к казарме. Их удаляющиеся фигурки почему-то далеко разошлись, и стало видно, что тут собрались одни мужчины, а вернее, старики.

— Это шляпа их рассредоточил, по всем правилам военной науки, — посмеивался Славик.

Передний споткнулся, упал, зеленая шляпа откатилась. Попадали и остальные.

— Дед споткнулся, а остальные решили, что он им пример подает, — жалея, смотрела на старых Зина.

— Сбегать поднять? — и Славик рванул было, но увидел, что старик уже встал и подобрал свою шляпу.

Они сбились в кучку, оборачиваясь на группу Паны, размахивая руками, спорили.

В небе тройки фашистов смешались, их заворачивали «ястребки». У одного немца вспыхнуло крыло, с него огонь плеснулся к кабине, и, набирая скорость, самолет ринулся вниз. Через некоторое время от земли выбросилось пламя и ухнул взрыв, другой, третий…

— Одним гадом меньше, — процедила Пана. — И сам, и его бомбы повзрывались. Поработаем маленько, отогнали вроде.

Но тут гонимый одним из легких и вертких «ястребков» бомбардировщик, делая крюк, повернул на траншеи. Второй ястребок парил над ним, поливая почти невидимыми струями огня. Бомбардировщик пошел, тяжело переваливаясь, задели, видно, ястребки. Рыры, рыр, рыр — кружилось над полем у казармы. Фашист маневрировал, но подбитому ему было слишком тяжело. И вот похожая на длинную тень капля отделилась от его брюха.

— Бомбит… — озадаченно раскрыла рот Зина.

— Чтобы уйти, разгружается, — догадалась Аля.

Вторая капля, третья… Ввжжиии-и, вжи-и-и, вжж… Вой, грохот, сплошное месиво земли…

Зина вцепилась в руку Паны:

— Ты здесь давно, было такое?

— Конечно. Вот там, — и она махнула рукой в сторону от казармы.

Все посмотрели туда. Увидели сгрудившихся, припавших к земле дедов. И только тут Пана спохватилась, крикнула как могла громко:

— Эй, граждане, бегите к окопам, вон тот ближе-е! — И махала руками, показывая направление. — И мы прыгаем. — Она столкнула Зину, спрыгнула, увидела, что Аля стоит, смотрит в небо, дернула ее за ногу.

Зина высунулась, крича изо всех сил:

— Славик, да Славик же!

— Ну что ты? Раз слышно, как бомбы летят, значит, далеко.

Падая, Аля уже не слышала и не видела ничего: ни солнца, ни грохота, но крикнула Славику:

— Давай к нам! — И знала, что он прыгнет к ним, за нею, как в детстве, всегда и везде.

Она чувствовала, как ее тянет за ногу Пана, но помочь ей, сползти самой в траншею не давала рука, что-то ожгло ее в этой темной круговерти. Аля сжалась и покатилась на дно окопа, почувствовав упершийся в плечо ботинок Славика. И тут же земля обрушилась на них.

Это был последний взрыв, немец разгрузился и ушел. Все затихало. Ни урчания самолетов, ни зениток, только вдали одиночные выстрелы пушек. Но вот и они смолкли. Пропели легкими моторами возвращающиеся «ястребки» — и тишина.

— Как в могиле, боже ж мой, — отряхивая землю, встала Зина и полезла из траншеи.

— Ты куда? Еще же может… — остановила ее Пана.

— Славика с нами нет… один, где он там? — И Зина вылезла в пыльную протемь поля.

— Как там? — удивилась Аля, шаря за собой одной рукой. — Он же полз за мною?

Пана не выдержала, тоже полезла, легко вскидывая свое крепкое тело. Было слышно, как осыпается земля на стенках их траншеи, оседает поднятая взрывом земляная пыль.

Инстинктивно прижимая к себе левую руку, Аля поднялась на дне траншеи. Увидела только ноги Паны в кирзовых сапожках. Найдя опору ногам и цепляясь правой рукой за край траншеи, Аля выползла наверх. Встала, чувствуя, как левая рука становится тяжеленной и вроде бы мокрой. Повернулась туда, откуда ее сдернула в траншею Пана. Там она и стояла, Пана. Пыль осела, небо прояснилось и было видно, как грязно лицо Паны, а глаза опущены к земле. У ее ног на коленях стояла Зина, она не отряхнулась как следует, светлый пуховый платок стал асфальтового цвета.

Но чего это они такие… странные. Аля сделала несколько шагов и встала рядом с Паной.

Славик лежал на земле, вскинув руки над головой, словно командуя: «Огонь!» А его обнаженные светлые кудряшки темны, темно и лицо; голубые, широко раскрытые глаза почему-то серые… Это же все пыль! Почему он не сморгнет ее с глаз-то? Но эта мысль мелькнула где-то на втором плане, а главное стало понятно, наверное, сразу, из молчаливой неподвижности Паны и Зины.

Аля напряженно смотрела и смотрела… Черная глубина траншеи, клонящаяся все ниже фигурка Зины, неподвижная Пана, вскинувший руку Славик, его запыленные огромные глаза — все слилось в одно с небом, которое ринулось на нее вместе с нестерпимой тоской и болью, расползающейся от ее левой руки к сердцу и мозгу. Ринулось и накрыло темнотой.

 

28

В больнице врач сказал, закончив недолгую операцию:

— Осколок удалили, выздоравливай.

Она шевельнула губами: «Спасибо», — но голоса не было. Стягивая с лысины белую шапочку, врач подбодрил:

— Сил на слова не хватает? Крови много потеряла, наверстаешь, не горюй, — и улыбнулся беззубо, совсем старенький, наверное, с пенсии вернули, как того вагоновожатого, центровавшего трамвай в день отъезда на трудфронт.

Положили Алю в коридоре, палаты забиты тяжелобольными и ранеными из гражданских.

Принесли ужин. Она не притронулась к синеватой манной каше. Не могла есть, измученная болью, еще не пришла в себя от навалившейся беды.

К ней наклонился тощий пожилой мужчина с соседней койки:

— Не будешь кашку? Давай мне.

Он и рыхлая женщина с третьей койки ели, постукивая ложками об алюминиевые миски, громко прихлебывали чай. Женщина ворчала:

— Иль за тобой гонются? Набил за обе щеки, как обезьяна в зоопарке, прости господи.

— Ты, соседка, не ругайся, а вникни. Мать, бывало, поставит миску толченой картохи, а мы, пятеро, загребаем наперегонки, кто успел, тот и съел. Только хлеб жевали спокойно, у каждого свой кусок.

Поев, они умолкли. Теперь слышалось шарканье подошв, стук каблуков, нянечки и сестры бегали по палатам, что-то доделывали к ночи. Но вот и они утихомирились, и Аля опять услышала слабый тенорок тощего мужчины:

— Я, к примеру, с язвой тут маюсь, а ты чего?

— Вспоминать тошно, — голос женщины дрогнул. — Фашист поганый зажигалку прямо на ногу сбросил, зашибло и обожгло, и была-то в затишке, под аркой дома, а вот нашла судьбина.

— Если кость в целости, заживет, — обнадежил мужик.

— Знамо дело, а обидно. Сколько я гимнастерок пошила бы за это время на своей швейной фабрике! Да что я, вон девка молоденькая как жить будет калекой? Это мужику можно без руки, завсегда подругу найдет, бабы жалостливые.

— Так, так… и то, сроду не видал, чтоб у кого безрукая или безногая жена была.

— Мужики балованные, никакого понятия.

— Не трожь мужика, он геройский на сейный момент, защитник.

Затихли и они. Аля смотрела на синюю лампочку под потолком коридора, чувствуя, как горяча набухшая рука. Неужели эта рука не будет прежней? Замужества, женитьбы — все это пустяки, но работать без руки… А врач сказал «выздоравливай».

Смутно, как сквозь пелену, вспомнился Яша, перетянувший ее руку прямо поверх рукава жакетки своим брючным ремешком. А сидя в кабине, она увидела свою кисть левой руки… красная, как в перчатке. Кровь? Подумалось об этом как-то вяло, почти безразлично. Машину трясло, боль приливала с каждым толчком.

Помнилось, как Яша вытягивал ее из кабины. Над бортом полуторки виднелась голова в грязном пуховом платке, но Зина даже не повернулась, не взглянула на Алю. И как же ей было смотреть, когда на дне кузова возле нее лежал Славик… Убитый Славик.

Знает ли о ней, Але, мама? Конечно, знает. Ведь Славика привезли на Малую Бронную. Если мама была не на работе, то Яша или Зина все рассказали ей.

Славик. Ее дружок по детству, по заводу, по трудфронту. Сосед, почти родной. Был и нет. И никогда она его больше не увидит. Какое страшное слово — никогда. Рвался к опасности, на фронт, а убило почти в Москве. Может, правильно называется — трудовой  ф р о н т? Всего и разницы, что трудовики безоружны. Нет, это не так. На фронте бои, атаки, рукопашная. А у них на окопах всего-то бомбежка и обстрел, как и в Москве. Всего… а Славика нет. И почему именно он? А, к примеру, не тот дед в зеленой шляпе? Но и у него семья, вон какой начищенный, рубашка белейшая. Жена, дети, внуки, любящие и любимые. Он им нужен, может, он их опора. А Славика не любили? Да Зина за него душу отдавала, мать, отец, и все во дворе его любили, такой ясноглазый, веселый, честный мальчик. Ценность каждой жизни не измерить. Кто нужнее, кто любимее? Кого можно убить, кого нет? Лучше никого. Лучше без войны. Лучше мир. Так ведь за мир они и воюют! И умирают. Заколдованный круг.

И что такое смерть? Али она до этого не коснулась. Когда умер отец, Алю срочно увезли к знакомым. Позже мама ей сказала:

— Ребенку не место на похоронах, помни его живого.

И она помнила живого, чуть насмешливого, любящего отца.

Пашка? Он погиб, его нет, но и он живым остался в ее глазах. Постарела Вера Петровна, рос Пашутка, а Пашка так и остался призывником в хлопчатобумажном военном костюме, маловатом на его длинную фигуру, — таким, каким она его видела в последний раз. Последний. И навсегда таким останется. И папа не будет сгорбленным и седым. А Славик никогда не перерастет ее, Алю, будет кудрявым, голубоглазым, задиристым до… до конца ее дней. Все будут до ее собственной смерти такими, какими она их видела в последний раз.

Мертвого человека до этого она помнит только в гробу, в церкви на Малой Бронной, когда они, ребятня, на спор целовали бумажку на лбу с непонятной надписью: «Со святыми упокой». Тогда соскользнувшие с бумажки губы брезгливо ощутили холод сероватого лба. Но этот мертвый человек был ей никто, она больше не желала его видеть. А если ребята вспоминали тот случай, ее знобило от неведомого, к чему случайно прикоснулась.

Тогда знобило, а теперь что? Ведь не чужой умер, а Славик. Алю обдало холодом. Славик теперь ничего не знает, не чувствует ни страха, ни боли, ни того, что происходит вокруг. Ему безразлично, что станет с его мамой, отцом, как нестерпимо Зине, как вот сейчас у Али сдавливает горло и что-то твердое и большое заполняет грудь. Смерть сняла со Славика все заботы и желания, он не рвется на фронт, не думает ни о войне, ни о своем росте: ни о чем!

Почему не к ней, Але, пришла эта неумолимая смерть? Или это судьба, о которой только что говорила тетка с «уроненной» на ногу зажигалкой? Как хорошо не знать, как это ужасно — видеть мертвым близкого человека. И не надо умирать тысячу раз за маму, за Натку, за Горьку, за единственного совсем близкого друга, настоящего друга — Игоря. Легче самой умереть.

Умереть, возможно, и легко, но ждать смерти невыносимо. Вот это захватывающее чувство в груди… да это и есть страх. Страх смерти. Он забирал ее всю, без остатка, наваливаясь все плотнее, не давая ни о чем больше думать, туманя мозг.

Неужели все переживают такое? За кого ей страшно? За любимых и близких? Да. Но это не все. И за себя. Да, да! Не дышать, не видеть, не знать, не понимать, не  б ы т ь! Из-за этого сбежали Барин с Нинкой, бросив на керосинке борщ… Из-за страха удирали люди из Москвы шестнадцатого октября, вися на трамваях.

А как же на фронте? Все вожмутся в землю, замрут? Но они этого не делают, снова и снова идут на врага. Не боятся? Этого не может быть. Страх в каждом. Пока смерть не обдала ее, Алю, своим холодом, своей необратимостью, Аля тоже думала о страхе за себя как о выдумке. Зато теперь поняла: страх есть. Но кто-то не умеет с ним справиться, бежит. А другие пересиливают это могучее, беспощадное чувство. И ей надо пересилить страх. Но как? Так и видишь распахнутые, припорошенные земляной пылью глаза Славика… Просто думать не о себе, не о смерти, а о других, о маме, например. Вот ей сейчас страшно, она же не знает точно, жива ли Аля… Комендантский час, в больницу не пропустят, осадное положение, строго…

— Не уснешь? — спросила, наклоняясь к Але медсестра. — Болит рана? Выпей порошочек.

Выпив, Аля с благодарностью подумала о Натке, вот так же следит за ранеными в своем санитарном поезде, кому не спится, кому больно, ласковая, славная.

— Спасибо, сестричка.

— Я тебе, маленькая, в мамы гожусь…

В сон Аля ушла медленно и беспокойно, мешала рука, такая огромная, огненная. Все же порошок подействовал, уснула. И увидела…

Синяя равнина, предвечерняя, гладкая, снежная… Она с Игорем медленно идет по насту. Они держатся за руки. Он в командирской шинели и шапке, она в своем синеньком пальто и таком же беретике. Идут долго, молча. И кругом абсолютная тишина. И вдруг они оба разом проваливаются. В квадратную глубокую снежную яму. Она тоже искристо-бело-синяя, но по углам прозрачно-черные тени. Игорь подставляет Але колено, она ставит на него ногу. Потом он подставляет руку, и она выбирается опять на ровно-снежное место. И все без единого слова. Она снова идет по равнине, в сизых сумерках, в надвигающуюся ночную мглу, прекрасно зная, что Игорь остался в снежной яме и что она ничего не в силах для него сделать. И стало ей невыразимо одиноко, но в черном уже небе замерцали три крохотные звездочки. И она заплакала от случившегося, от бессилия, горя и от вида этих приветливых крохотных звездочек.

Так, всхлипывая, и проснулась. Лежала с закрытыми глазами, и сон этот, со снегом и звездочками, не уходил, не забывался. Ей стало опять страшно, и она открыла глаза. А рядом мама! Даже не поверилось.

— Выспалась? — улыбнулась мама, — А ну, пошевели пальцами!

Аля согнула и разогнула торчащие из бинтов пальцы.

— Все в порядке, — успокоилась мама. — Теперь обедать, я все принесла.

— Как обедать?

— Завтрак проспала, уже и обед у других тут кончился, — посмеивалась мама, раскладывая на салфетке хлеб, ложку, вилку и раскрывая маленькую кастрюльку, из которой так и дохнуло тушеным мясом.

— А ты?

— Неудобно есть здоровому в больнице, — понизила голос мама.

Поев, Аля внимательно смотрела на маму. Та погладила дочь по немытым волосам:

— Ничего не поделаешь, доченька, кто ж мог подумать?

Это она о Славике… И Аля смолчала, спрашивать — бередить раны себе и маме.

— Вставай, попробуем дойти в ванную, там все приготовлено.

Идти было трудно, Алю шатало, хотя чувствовала — ноги целы.

Мама сама ее мыла, стараясь не забрызгать повязку на левой руке. Стыдясь, Аля говорила:

— Как маленькую моешь…

— Ты для меня всегда будешь ребенком.

Уловив мамин напряженный взгляд, Аля решила не рассказывать свой сон, напугается, он и вправду тяжелый.

Устроив Алю на прежнем месте в коридоре, мама сказала:

— Пойду тебя отпрашивать у врачей.

Нечего спрашивать, почему: в больнице, наверное, и всегда не мед, а теперь и вовсе. Лежать не хотелось, только села, а к ней возвращается мама, и не одна, с Яшей.

— Ну, героинечка, врач отпускает тебя под нашу авторитетную ответственность, — присел Яша перед нею на корточки.

Ласково, почти не касаясь, погладил по забинтованной руке, и Аля увидела в его стоячей шевелюре седину.

— Что это? — невольно вырвалось у нее.

Яша печально улыбнулся:

— Метинка, чтоб не потерялся.

Аля провела пальцем по седой прядке, уходящей от узкого лба вбок, и тихо спросила:

— А остальные целы? Все-все?

— Все, ласточка, все, слава богу. — И, вскочив на тонкие ноги все в тех же хромовых сапогах, заторопил: — Поехали!

Он закутал Алю в ватное, принесенное мамой одеяло, повел на улицу. Вышла, путаясь ногами в толстом одеяле, вдохнула свежего, холодного воздуха, приободрилась.

И опять Яша усаживал Алю в кабину полуторки, спрашивая у мамы ключи.

— А ты, мам?

— Поезжайте, я скоро.

Вскочив в кузов, Яша постучал по крыше кабины.

Постоянный шофер этой полуторки не отрывал глаз от дороги, хмуро сосал самокрутку. Аля догадалась:

— На Ваганьковском похоронили Славика.

— Все как положено, — неопределенно ответил он, но это была неопределенность утверждения.

Наверное, где-то близко от могилки отца… И, представив голое, безлюдное кладбище, Аля сжалась.

Свернули на Малую Бронную. Пустая, тихая, бессолнечная. Печальная. И все же к сердцу прилило тепло: цела, живет ее бомбоупорная улица.

— Здравствуй, Малая Бронная.

 

29

— Аленька!

— Натка! Ты? Приехала…

Она, Натка, кто ж еще? Но какая? В шинели, ушанке чуть набекрень. И такое спокойствие, былой робости как не бывало. А взгляд — само внимание, будто только о тебе и думает, о тебе все ее заботы.

— Это ты возле раненых такая стала?

— Какая? — и смеется.

— Уверенная.

— Я же от ига освободилась, Мачаниного. Вот и стала сама собой.

И смеется Натка по-новому, понимая, что смех ее хорош: ласково-воркующий, и зубы такие, что не стыдно блеснуть ими в улыбке.

— Где была?

— Взяли раненых в госпитале у линии фронта. Сколько боли, горя… А мужчины, ну прямо дети, от боли на стену лезут, а поохаешь над таким, и затихает. Самое же страшное… здоровые, сильные, а… то без ноги, то без руки, иные и вовсе… плохие. А им же дальше жить надо. Ночью другой раз не вагон, а сплошной стон, ругань, команды, маму зовут. Страшно, сердца не хватает выносить такое, а куда ж уйдешь, как их оставить?

Помолчали, Аля ждала. Натка снова заговорила:

— Так всего этого фашистам мало, они наш поезд с красными крестами бомбили. Он сейчас такой обшарпанный, закопченный, во вмятинах, окна фанерой забили. Теперь наскоро ремонтируют, а я вот домой. Вначале было тяжело, дышать трудно, кровь, гной, пот, судна… Привыкла, раненым еще тяжелее. Я выбегу, отдышусь в тамбуре, а они только куревом запахи отгоняют, но ведь не спасешься никаким табаком. Им же еще и боль ко всему этому, еще и жизнь сломанная, неизвестно, как примут жены, о невестах уже и говорить нечего, в них часто не верят. Больше не могу. Давай о тебе. Почему руку на перевязи держишь?

— Попала под бомбежку.

Три слова от всего пережитого. Не распространяться же о своих ахах-страхах, Натка не такое повидала. Да и стыдно после гибели Славика, когда на фронтах такие бои, раненых эшелоны, братские могилы… Всего не перечтешь, бед и горя. А ей что, тыкать людям свой осколочек, вынутый врачом из руки? Вот о Славике:

— Понимаешь, Славик все хотел попасть на фронт, мы с ним решили поступать на курсы радистов. Ему, конечно, не терпелось в настоящий бой, но до восемнадцати еще три года. И, как он говорил, погибнуть, так с музыкой, потянуть за собой с десяток фашистов. А он… без музыки. Так, ни за что.

— Он романтик, наш Славик. Не верится… и о Пашке тоже.

Натка смахивала слезы, а они все текли продолговатыми капельками по побледневшим щекам. Капли… В памяти всплыли далеко вверху отделившиеся от брюха самолета капли бомб, но те были черными.

— Что с тобой? — тронула Натка плечо Али.

— Вспомнила тот день… может, Славик один шаг не сделал к жизни, я же звала, он шел за мной. Или нас вместе? Меня задело, а его… совсем. Куда попало, не знаю, спрашивать у Зины боюсь, но крови будто не было, да ведь все засыпало землей. Славика я видела, а о Пашке тоже не верится, не видела его… неживым. Так страшно — лежал передо мной Славик, и уже его не было.

Натка все плакала, а Аля завидовала: наверное, так легче. Вот она вытерла слезы, спросила, виновато моргая:

— Письма есть?

— Ни от кого.

— Пусть не пишут, только бы живые…

Вошла мама, за нею Нюрка с Машей, все в пальто, платках.

— Наточка, здравствуй! — так и просияла мама. — Вот радость.

Еще бы не радость, Натка жива! Как мама не слегла после гибели Славика? Надо было выхаживать дочь, это придало ей сил.

— Ничего не спрашиваю, — замахала мама на поднявшуюся к ней навстречу Натку. — Главное, жива, цела, — она поцеловала Натку, прижала к себе. — Может, пойдешь с нами? В кинохронику на Тверской, парад смотреть.

— Да, успеваю, увольнительная до вечера, конечно же, я с вами. Потом раненым расскажу, им это лучше лекарств, как воздух.

Аля смотрела, как целуют Натку Маша и Нюрка. Раньше у них к Натке никакой особой нежности не замечалось, а вот она с фронта, и вдвое дороже им стала.

Когда проходили мимо дверей первого номера, Натка вздохнула:

— Где Мачаню носит? Да еще с ребенком. Я Люську так и не видела.

— Небось отоваривать карточки потащила Люську, с детьми без очереди, — заметила Нюрка.

— Вот и взяла бы дите, — посоветовала Маша. — Пригодилось бы во всех отношениях, своего-то не ждать, а так кормилец будет.

— Сама прокормлюсь, а ребенок в такое время несподручен мне. Замиримся, может, и возьму.

— Замиряться она собралась! — возмутилась Маша. — Победим.

— Победим… — вздохнула Нюрка.

Дошли быстро, снег под ногами только поскрипывал. Маленький зал кинохроники на Тверском бульваре полон.

— Вот так, — удовлетворенно сказала мама. — Когда жизни касается, все сами идут.

Оживление, говор по рядам были до самого начала. Но вот погас свет, и наступила тишина.

На экране знакомое-презнакомое: Красная площадь, Кремлевская стена, Мавзолей Ленина. И снег.

— Точно, седьмого снег падал, — радостно подтвердила Маша, и на нее зашикали.

Вот они, солдаты… Ничего в них парадного. Идут строем, с оружием и вещмешками, шинели и шапки в снегу, и под ногами снег. Сосредоточенные, в полной готовности, они идут по Красной площади, а дальше — бой. В зале сидели, не сводя глаз с экрана. Знали, что эти солдаты уже были не в одном бою, многие теперь в госпиталях, а иных и вовсе нет… Но на экране глаза солдат обращены к трибуне Мавзолея, на которой стоит Сталин.

— Как отец на сынов глядит, — сказал кто-то громким шепотом, и на него не зашикали, соглашаясь.

Никто из сидящих здесь не видел Сталина в жизни. Негромкий, с акцентом голос в эфире звучал тоже крайне редко, только по наиважнейшим поводам, поэтому сказанное особо ценилось.

— Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и колхозники, работники интеллигентного труда, братья и сестры…

В зале заплакали. Лицо Сталина, немолодое, пасмурное, люди рассматривали жадно, со смешанным чувством страха и преданности. Ждали.

— От имени Советского правительства и нашей большевистской партии приветствую и поздравляю с двадцать четвертой годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции.

Зал взорвался аплодисментами, сейчас же погасшими: как бы не пропустить важных слов.

— Товарищи! В тяжелых условиях приходится праздновать годовщину Октябрьской революции. Вероломное нападение и навязанная нам война создали угрозу для нашей страны. Мы потеряли временно ряд областей, враг очутился у ворот Ленинграда и Москвы.

— Очутился… Не верил бы немцам, тогда не очучался бы, — бормотала Нюрка зло.

— Он как на духу, всю правду, — возразила Маша шепотом. — В надежде, поймут, мол…

— Правда!.. Кто ее знает, где она, — бурчала Нюрка.

На них опять зашикали, нетерпеливо ловя слова с экрана.

— Враг рассчитывает, что после первого удара наша армия будет рассеяна, наша страна поставлена на колени. Но враг жестоко просчитался.

И опять захлопали. Зал оживился. Люди словно сбрасывали тяжесть с души или хотя бы часть ее — Сталин давал самое важное, нужное сейчас.

— Не так страшен черт, как его малюют! — эти его слова покрыл смех, и уже кивали, соглашаясь с тем, что: — На нас смотрит весь мир…

Да уж, это так. Лихо прошлись немцы по Европе, а тут завязли, как ни крути, топчутся.

— Смерть немецким оккупантам!

И эти слова остались главным лозунгом, ведущим к победе, до конца войны для всей страны, начиная от фронта и до самой малой избушки в глухой окраине.

Смерть… Только смерть захватчиков была освобождением.

— Явились со смертью, за своей смертью, — злорадно усмехнулась Маша.

— Чшш…

— Под знаменем Ленина — вперед к победе!

Красная площадь дрогнула, пошли курсанты артиллерийского училища, войска НКВД, пехота, ополченцы. Шли от Мавзолея, мимо храма Василия Блаженного, спускаясь к реке. Их сменила кавалерия, держа конный строй, и тоже спустилась за пешим войском к воде.

В нарастающем грохоте пронеслись тачанки, потом мехпехота, зенитчики на машинах, артиллерия… танкетки, танки… И все направлялось только к фронту, только к неминуемым боям.

Экран погас, вспыхнул неяркий свет ламп над выходом. Люди расходились медленно.

Мама взяла под руки Алю и Натку, к ним прилепились Маша с Нюркой. Шли дружно, в ногу. Маша пошутила:

— Шагаем, как на параде!

— Ох, и важен этот парад! — сказала мама. — Уже на следующий день Рузвельт заявил о предоставлении займа, отвалил миллиард беспроцентно.

— Дали бы они нам… кабы не показать им свою силу, — авторитетно заявила Натка. — Это мы живем верой, а им докажи!

— Ох, Натка, подковали тебя политработники, хоть бы на одного глянуть, небось молодые, красивые, — посмеивалась Нюрка.

— Теперь живем, обнадежил Иосиф Виссарионыч, — твердила Маша. — А трудности… Что мы их не видели, чтоб забояться?

— Сколько можно хлебать этих трудностев?

— Ты, Нюра, хочешь, чтобы тебя немцы проветрили на суку? — неожиданно зло спросила Натка. — Знаешь, сколько таких висит в прифронтовой зоне? Как отбитый у немцев пункт, так висят…

— Господь с тобой, Натушка, вот этого не надо, — замахала Нюрка рукой в теплой варежке.

— Тогда помалкивай.

— Молчу, молчу!

— Выдюжим! — И Маша вдруг тонко вывела: — А мы тоже не сидели, того дожидалися!

Шли, заполнив почти всю главную аллею бульвара. Бодро да дружно, как давно уже ничего не делали вот так, сообща.

Так и дошли шеренгой по Малой Бронной до своего двора.

У ворот их поджидали Мачаня с Люськой. Видно, давно стояли.

— Натка! — вскинулась Мачаня. — Наконец-то хоть ты явилась. От отца только деньги, Егорушка вообще не пишет. Да и что теперь на деньги купишь? Молоко тридцатка кружка, хлеб тридцатка буханочка… Ты нам хоть чего-нибудь привезла? — спрашивала она, входя следом за всеми во второй номер.

Натка раскрыла оставленный перед уходом в кино вещмешок. Достала шоколадные кубики. Угостила маму и Алю, повернулась, но Маши и Нюрки уже не было, ушли к себе. Она наклонилась к Люське:

— А это все тебе, маленькая.

— Спасибо. Ты тоже мама?

— Как захочешь, могу и мамой тебе стать.

Взяв вещмешок, Мачаня все стрекотала:

— Поехали, Анастасия Павловна, вместе? Надо ехать!

— Куда же это? и зачем?

— Куда угодно, только из Москвы. Немцы в Волоколамске, Клину, Наро-Фоминске… понимаете?

— Никуда я не поеду. Раз правительство в Москве, ее не сдадут.

— Завидная уверенность. Пошли, Ната.

Та, будто не слыша, сказала:

— Зину надо было взять в кино.

— Нельзя ее трогать, — возразила мама, и оживление сошло с ее лица вместе с морозным румянцем. — Она теперь все в церкви, винит себя за Славика, зачем взяла на трудфронт.

— Но ведь его родители прислали разрешение, я сама видела телеграмму!

— Эх, доченька, разве телеграмма поможет?

Люська потянула Мачаню за руку:

— Мамочка, кашки…

— Научись терпеть.

— Ты сказаля… погуляем и тогда…

— Знакомые мотивы… — Натка повернулась к Мачане. — Чего ты ребенка мучаешь? Люся себя обеспечивает, это ты на иждивенческой карточке сидишь, а у нее детская.

— Натка! В угол поставлю, на горох… ха-ха-ха…

— Не надо! — закричала Люська.

— Да я шучу, и горошек давно съели, ха-ха…

Натка взяла Люську на руки, унесла, исчезла и Мачаня.

Как всегда теперь, керосинку мама зажгла в комнате, все теплее. Вскипятила воды, развела шоколадные кубики, налила в чашку:

— Пей, Аленька.

— И ты.

— И я. Ах, Натка, добрая душа.

Шоколад! Ах запах… Держать бы его во рту, а он глотается!

Прощаться Натка прибежала в сумерки. Сунула банку тушенки в шкап, поцеловалась с мамой:

— Аленька, проводишь?

Вышли, и конечно же, разве может хоть день Москва отдохнуть, воздушная тревога. Аля сунулась в комнату:

— Ма, мы в сенях!

— Ладно.

Стояли, пережидая тревогу. Мимо пронеслась Нюрка:

— А вы, оголтелые, бомбу ждете? — И, не слушая, дальше.

Вера Петровна пронесла Пашутку, с нею рядом тащила большой узел Зина. Вся в черном, лицо маленькое, щеки втянулись, смуглота стала темной, а глядит только под ноги, чтоб ни с кем не разговаривать.

— Жаль ее… — проводила Зину глазами Натка. — Ну а ты как?

— Учусь в юридической школе, туда после девятого принимают.

— Ого! Будешь, как отец, юристом, — кивнула Натка. — А рука?

— Ничего страшного, просто не заживает, из-за этого на курсы радистов комиссию не прошла.

— Интересно у тебя там?

— Представь — да! Но не в это бы время. Сейчас надо или быть на фронте, или работать на фронт.

— Если эта школа есть, значит, тоже нужна.

— Слабое утешение. У нас твои инвалиды учатся, привыкают жить с пользой заново. Судьей, нотариусом, даже адвокатом можно и без ноги или руки… А опыт такой у них, что уж душой не покривят.

— Вот видишь!

— Они же после фронта. А девчонок нас всего пять, и то… две старые.

— Старые девчонки, — рассмеялась Натка.

— У них мужья, дети, а у нас все же карточки служащих.

— Все равно учись. Будешь военным юристом. Вон у нас в вагоне самострел ехал, через портянку руку себе подкалечил. Так его все раненые ненавидели люто. Так и норовили обругать, стукнуть.

— Может, и надо учиться, только не здоровым. Подлечу руку…

Что-то невидимое с неимоверной силой приподняло их и шмякнуло о перегородку сеней. Дверь с треском захлопнулась. В темноте падая на пол, Аля ощутила тяжелую петлю страха, она не давала подняться, даже глаза закрылись.

— Ты что, подружка? — Натка толкнула дверь ногой, вскочила и стала поднимать Алю. — Руку зашибла?

— Не-ет… Могло и убить…

— Это воздушная волна, где-то фугасину бросил фашист.

— Сенцы спасли. Если бы на улице, расшибло бы об стену.

Они молча стояли, обнявшись, до отбоя. Ждали.

«Граждане, воздушная тревога миновала, отбой! Граждане…»

— Опаздываю, — Натка поцеловала Алю. — Напишу, когда будем возвращаться, встретишь. Учись!

Аля была не в силах двинуться с места. Ноги ослабли. Стало нестерпимо горько: неужели так будет всегда? Жить страхом? Нет, нет и нет!

 

30

Они теперь выходили из дому вместе. Молча шли по Малой Бронной, похожей на пустой коридор, со стенами домов, идущих почти сплошняком по обе стороны. Оживляли эти дома-стены белые знаки умножения в каждом оконном стекле. Считалось, что эти полоски бумаги амортизируют при взрывах, и стекла не вылетают. Наверное, для Малой Бронной так оно и было, стекла после бомбежек оставались целыми.

Когда выходили к Тверскому, мама шла почти вдоль трамвайной линии к своему институту, он стоял как раз посредине между Никитскими воротами и Арбатом. Аля же пересекала сиротливо-голый, безлистый бульвар и спускалась по улице Герцена к консерватории, вплотную к которой примыкал юридический институт, совершенно пустой, в нем гулко отдавалось редкое поцокивание женских каблучков, грохотали сапоги и костыли, мягко шуршали валенки.

Все это разнообразие шагов, миновав запертые три этажа, поднималось на четвертый. Именно там разместили первый, и единственный, курс юридической школы. Это «вознесение» под крышу возмущало всех: нынешним учащимся — вчерашним фронтовикам были тяжелы лестничные марши, а некоторым прямо не под силу. Однажды Аля видела, как парень в кожаном реглане тащил на спине другого, держащего костыли так, чтобы не мешали им обоим.

Ходатаи были и у завуча, и у директора. Оказалось, школе выделили именно этот этаж, другие ждали иных квартирантов, но, кстати, так и не дождались.

В тот день, когда Аля впервые пришла сюда на «разведку», завуч сказала:

— Не пожалеешь, наша школа теперь равносильна институту.

— А что она дает?

— Знания. Как и институт, выпускает судей, следователей, помощников прокуроров, адвокатов, нотариусов, юрисконсультов, смотря по склонности учащихся. Работы по окончании хоть отбавляй, сейчас по любой из наших специальностей людей не хватает.

— А… арбитров? — Аля вспомнила отца, он же юрист-арбитр, да еще и преподавал…

— Арбитрами и прокурорами люди становятся после основательной практики в профильных работах.

— Как это?

— Арбитру нужно поработать юрисконсультом, чтобы изучить хозяйственную деятельность, прокурору знать на практике работу следователя и помощника прокурора.

Темный лес… ни одной из этих специальностей Аля не представляла.

Оказалось, завуч не преувеличивала, говоря о высшем образовании.

Вот и сегодня Аля села на свое место в третьем ряду, ожидая лекции по истории государства и права. Слева Лиза, почти одногодка, черненькая, лукавая, общительная. Справа — Реглан, тот самый, что тащил на себе мальчика с костылями. На Реглане поскрипывающее черной кожей пальто на меху фасона «реглан», прозвище отсюда. Серую каракулевую папаху он не снял.

Не успели поздороваться, как в аудиторию стремительно вошел худощавый, полуседой, чисто выбритый мужчина.

— Доктор исторических наук, профессор, — шепнула Лиза.

Быстро вышагивая перед кафедрой от дверей к окну, профессор стал читать лекцию. Но было это совсем не похоже на «чтение». Он будто рассказывал о своей семье, о близких людях, все события жизни которых пережил вместе с ними. И голос негромкий, вкрадчивый тенорок. Не хочешь, не слушай. Но все слушали…

Под конец спаренной лекции Аля вдруг вскрикнула от боли. Этот медведь Реглан, заглядывая в ее записи, крепко ухватил за руку выше локтя, как раз где рана.

Профессор замолчал, потом сказал быстро и обидно:

— Надо сдерживать эмоции. Продолжим?

Аля прошипела Реглану:

— Еще раз тронешь, огрею.

— Сахарная у тебя рука?

— Раненая.

— Детсадовцев на фронт вроде не берут…

Профессор возмутился:

— Барышня, мне уйти или вы поговорите в другом месте?

У Али запылало лицо, а Реглан выкрикнул:

— Она ранена, а я нечаянно задел!

— Вы все задеваете, кроме знаний, — очень метко заметил профессор. — А вы пересядьте, для удобства, — сказал он Але. — Кстати, почему я не видел вас раньше?

— Она новенькая, — встал староста курса, прямой как палка Осип, самый из них старший. — После ранения лечилась.

Кивнув Осипу, профессор продолжал свое общение с людьми далекого прошлого, делая Алю и ребят свидетелями потрясающих событий, порождавших, как говорил сам лектор, юридические нормы. «История государства и права»… До встречи с профессором Аля посчитала бы это словосочетание серьезной скучаниной. Оказывается — нет!

— Понравилось? — спросила в перерыве Лиза.

— Потрясающе.

— Профессор читал лекции в Сорбонне, на французском языке, — с гордостью сказала Лиза, будто сама читала эти лекции в Париже.

Парни потянулись на лестничную площадку курить. Туда же проследовали женщины, одна в серой шубке, другая с чернобуркой через плечо.

Первым накурился Реглан, вернулся в коридор, сказал девочкам:

— Там наши дамочки растравляют аппетит воспоминаниями о довоенных застольях.

— Что им тут делать? — возмутилась Лиза. — Учиться всерьез не могут…

— Учащимися называться почетнее, чем домохозяйками, — ухмыльнулся Реглан.

К ним подошел Ваня Ли, высокий плосколицый парень, комсорг.

— Алевтина, умеешь рисовать?

— Немного.

— Ввожу в редколлегию, стенгазету поможешь оформлять.

Она пожала плечами. Вроде бы здесь все взрослые, а будто в школе, стенгазетка. В такое-то время?

Семинар по теории государства и права проводился в маленькой комнате. Опять Аля рядом с Лизой, и Реглан присоединился. Преподавателя еще не было, и Аля невольно слышала, как сидящий за ее спиной паренек, примостив костыли, говорил:

— Вскочить утром, сполоснуться под краном ледяничкой и бего-ом на работу! Зябко, а ноги весело так по асфальту: тук-тук-тук!

Але стало не по себе, неловко, стыдно: она-то не радовалась своим ногам, даже не замечала их. Хотелось посмотреть на говорившего, ободрить хоть взглядом — не решилась.

Вошел милиционер в полной форме, невысокий, бледный.

— Друзья мои, начнем, — сказал он, доставая бумаги из портфеля и придвигая журнал группы, положенный Осипом на его стол.

— Разве нет преподавателей? — шепнула Аля.

— А ты посмотри на его петлицы, — тихо ответил Реглан. — Он же майор, кандидат наук, преподает в школе милиции.

Говорил майор милиции четко, ясно, а слушать его Але было все труднее. Ныла озябшая рана, третий час в холодном помещении. Еле дотерпела. После занятий прибежала домой, а там не теплее.

Когда вернувшаяся с работы мама увидела накрытую поверх пальто одеялом Алю, расстроилась.

— Как же это я оплошала? Ноги в тепле — главное.

Порылась в чулане и принесла рыженькие бурки, на коже, с кожаными носочками.

— Они внутри все войлочные, лет десять тому покупала, а носила с месяц, немодные! Теперь все модно, почищу, высушу возле керосинки, и носи.

— А ты?

— У меня боты в запасе, фетровые, на туфли — это шик!

Вечером Аля вышла в кухню, налила воды в их маленький чайничек, понесла в комнату, глядь — на окне письмо, в конверте. Прочитала обратный адрес — дед Коля!

Читали вслух.

«Здрасьте, Анастась Пална и Аля. Я жив, работаю, чего и вам желаю. Ничего нет от Игоря, может, вам пишет? Сообщите, как и что у вас и об Игоре. Уважающий дед Коля».

— Как кура лапой, — смотрела Аля на корявые буквы.

— Кура… Станешь курой при его-то жизни. Выучил сына, женил, внучек родился. К тому времени всех братьев и сестер уже определил. Можно бы порадоваться, а тут мама Игорька умерла. Отец Игоря заново жениться наотрез отказался: жену сильно любил… Пришлось деду думать. Подыскал женщину присматривать за мальчиком, понравилась, он и женился, уже в годах, серьезно жить думал, а она сбежала. Дед и запил…

Это Аля хорошо помнила. После бегства тети Клавы первый номер будто загас, вымер. Если во втором номере буйствовали примуса, распространялись запахи мяса и лука, вечно стоял гам, то первый затих. Мачаня не любила готовить, а мужчины, отец и дед Игоря, брали теперь обеды в столовке.

В первую же получку вновь ставший холостяком дед Коля спрыснул незваную свободу и, собрав приятелей единственного внука, повел в магазинчик «Восточные сладости», на улицу Герцена, как раз напротив церкви, в которой, как мама рассказывала, венчался Пушкин с юной Натали.

Это был для ребятишек чудо-магазин. Огромные кисти винограда, персики и апельсины прозрачно-нежных тонов спускались со стены-витража, сгущая краски, уменьшаясь в настоящие, красиво уложенные горками. Здесь дед Коля вручил каждому по апельсину.

Дальше шли гуськом за хромающим дедом мимо конусов с разноцветными соками, обволакиваемые запахом кофе, в заветный дальний угол. Тут был куплен огромный пакет засахаренных фруктов, который мигом опустошили, сидя на лавочке Тверского бульвара.

— Я не просто моряк, я и боксер, — хвастался дед Коля, пока дети жевали сладости. — Да вот ногу сломал… всю жизнь сломал, душу мне поломали, — речь его замедлилась, он кунял носом. И, заскучав, ребята похватали остатки угощения, разбежались.

Только Игорь терпеливо ждал, пока дед подремлет и сможет дохромать на Малую Бронную. Аля за это время наведывалась к ним раз пять, спрашивала шепотом:

— Позвать маму?

— Вот еще! Мы сами.

После этого случая, увидев, что деда начинает «поводить», Игорь попросту запирал его в маленькой комнате. Деду ничего не стоило вылезти через окно, но он смирялся перед правотой мальчика, а еще больше перед его преданностью. Знал, куда ни уковыляет, Игорь будет терпеливо рядом.

Период буйного горя прошел, дед Коля работал и занимался с Игорем. Женщин в этой семье больше не было. Правда, как-то года через два после бегства Клавы Аля услышала, как мама говорила деду Коле:

— Породнимся, но не теперь, когда наши дети вырастут.

Все поняв, Аля попятилась от парадного крыльца первого номера, где разговаривал дед с мамой.

Растил дед Игоря строго, но у него было все, что нужно мальчишке, — от боксерских перчаток до велосипеда. Не хватало женской ласки. Вот дед и сунулся тогда к маме.

Буквы в письме корявые, но ни одного лишнего слова, все ясно.

— Мам, а почему дед Коля ничего не спрашивает про отца Игоря?

— Наверное, имеет с ним связь. Или знает, на каком тот фронте.

— Гляди, как написал: коротко, но все ясно.

— Такой это человек.

— Какой?

— Дед-то? Строгий, серьезный, не болтун. Впрочем, они все такие. На, примерь бурочки.

Только Аля притопнула в мягких, еще теплых от керосинки бурках, как в комнату танком вломилась накутанная в шубу и платки Нюрка.

— Беда-а, Пална, беда-а-а!…

— Да говори толком, сердце не надрывай мне.

— За тебя, Пална, покарал меня бог! Нельзя было обижать тебя в стихийный момент! — Она обхватила голову, закричала еще сильнее: — Покарал за те крохи, что Алька прислала тебе с трудфронта! Взяла, взяла, не голодом взяла, жадностью. И всего-то пяток яиц, сахарку да хлебца… Ты провожать вышла того одноглазого, дверь не заперла, я и шмыг. А вот и наказание!

— Вот что… Ну а беда какая?

Нюрка сунула маме воинский треугольник письма.

— Федя-то… на фро-онте-е, — провыла Нюрка. — В штрафном батальоне… Что делать-то?

Прочитав письмо, мама сложила его и передала Нюрке:

— Ну, Федор, не ожидала, — мама удовлетворенно покачивала головой. — Чего ж тебе убиваться, Нюра? Он сам попросился, кормить фронтовиков — это не прятаться среди уголовников.

— Ты бы простила меня, Пална, а то за мой грех Феде аукнется.

— Хитришь? Ты же меня не словом обидела. Что взяла, положи обратно.

— Так ведь извела и яички, и хлеб, только сахар остался, он против шоколада не идет.

— Тогда пеняй на себя, — опустила мама глаза, пряча лукавинку.

Нюрка вышла и тут же вернулась, стукнула плиткой шоколада об стол и бросила рядом пару кусков сахара:

— По цене шоколад покрывает все, мною тут взятое. А сахар твой.

— Сейчас же забери свое ворованное. — Голос мамы понизился, как всегда в гневе.

— Я ж не у людей взяла, на фабрике.

— Все равно.

— Дак… государство богаче нас.

Мама встала, взяла нарядную, золотисто-фиолетовую шоколадку и, приоткрыв дверь, бросила в прихожую.

Нюрка громадой надвинулась на маму:

— Ты што, Пална, делаешь?

— Уходи… — мама вдруг тяжело осела в свое кресло, хватая ртом воздух.

Аля достала лекарство, побежала за водой. В прихожей Нюрка причитала, ползая в полутьме:

— Изломалась плиточка… в кусочки… у, юродивая.

Напоив лекарством, Аля уложила маму в постель, накрыла стареньким, но теплым одеялом и, растирая ей руки, выговаривала:

— На кого ты здоровье тратишь?

— Не сдержалась, — виновато ответила мама. — А Федор-то? — и улыбнулась. — Ты у меня суровая стала. Взрослеешь. Оставь, руку перетрудишь, болит же она у тебя.

Почему мама ни слова не сказала о пропаже ее трудфронтовского гостинца? Наверное, чтобы не вызывать у нее, Али, подозрительности, неизвестно же было, кто украл.

Мама лежала, прикрыв глаза. Белизну лица подчеркивал истертый синий шелк старенького одеяла. На щеках медленно проступал румянец, отпустила боль мамино сердце.

 

31

Разыскивая сумку под картошку, Аля сунулась на нижнюю полку кухонного стола. Нащупав сумку, потянула. Выдвинулась утятница, накренилась, крышка грохнулась на пол. Вот и сумка, плотная, удобная, с твердым дном. Отложив сумку, Аля взяла утятницу за витые ручки и невольно заглянула в эмалированное нутро. Чисто и пусто в этой чугунной посудине, а бывало… Утка в окружении румяных картофелин. Рисовый плов с курицей. Или попроще — гречневая каша со шкварками, которую она никогда не хотела есть. А сейчас бы вот жареную картошку найти в этой лоханке. Ставя ее на место, Аля усмехнулась…

— Остались лишь воспоминания-а…

У подвала давно закрытого магазина «Восточные сладости» очередь. Здесь когда-то хранились веселые апельсины и нежный виноград, а теперь люди ждут картошку, увы, мороженую.

В предутренней мгле едва различимы черные фигуры. Говорят все о том же: война, холодно, голодно… О чем же еще, раз жизнь такая?

— Зима рано пала…

— Да, а ведь еще ноябрь.

— Потерпим. Зато фрицев выморозим, как клопов!

— Кончится война, куплю десять булок и буду есть, есть, есть.

— Мы что? Вот на фронте были бы сыты.

В самом деле, что ест Игорь? Натка? Горька? Им готовят, Федор вон поваром в штрафбате, это же самый фронт. Натка все же в тепле, горячее может поесть, а как бойцы в окопах, на батареях? Или спросить у ребят группы? Скажут, нашла чем озаботиться… А все же узнать надо. У Реглана. Нет, лучше у Осипа, он не отделается шуткой. А в темноте спорили:

— Зачем он мне без рук, без ног? Я молодая, жить хочу.

— Он же за тебя там калекой станет! — возразил молодому женскому голосу простуженный, старческий.

— Небось сынок на фронте, а не зять. Дочке безногого не пожелаешь. Пусть к женам возвращаются целыми, для пострадавших есть специальные дома инвалидов.

— Бесстыжая!

— Ха! А у меня оторвет ногу? Муженек сразу к здоровой переметнется.

Руки, ноги… Разговор кольнул Алю, вспомнилась больница, сожалеющие слова женщины, раненной зажигалкой, — девчонку без руки замуж не возьмут. Но тут другое. Вот уж Муза не оставила бы Пашку. За деда Колю жена вышла замуж уже за хромого. Правда, потом бросила, но выходила-то без сомнения, нужен был какой есть. А она сама как бы поступила, ну хоть бы с Игорем? Нет, нет, нет! Такого с ним не должно быть. А вообще… вот сколько с нею учится ребят — на костылях, с палками, без руки, один с гипсом на шейных позвонках. В остальном обычные люди. Учатся всерьез почти все, строят планы, шутят — живут. Их не надо подгонять и уговаривать, все понимают. Так как же с Игорем, если… Правду! Да любого, только бы живой был. Это же, наверное, любовь? Или жалость? Дура несчастная, вдруг разозлилась она на себя, письма нет? А сама? Может, ему это ее письмо, как привет из мирной жизни. Ему в боях не до писем, а ей что мешает? Письмо — ответ… Больно самолюбива да счетлива. Сегодня же написать! И пусть смотрит цензура, надо писать, как чувствуешь, и письмо будет памятью и теплом от нее.

В подставленную сумку из кривого алюминиевого таза посыпались черные ледяные катыши: бряк-бряк друг о дружку, полсумки. Все, отоварилась. Мама уже собралась идти на работу. Глянула на картошку.

— Давай быстренько ссыпем в корыто и зальем холодной водой, к нашему приходу будет годна для варки.

Так и сделали, а вернувшись в комнату, стали «завтракать».

Разлив кипяток в чашки, мама сняла с крышки чайника завернутый в холщовую влажную тряпочку хлеб. Он распарился, «потолстел», казался сытнее. Согревшаяся Аля благодарно смотрела на маму: все-то она знает, все умеет.

— Мам, и откуда ты знаешь все?

— От голодных двадцатых, и тиф, и осьмушка хлеба умудрили.

Когда вышли из дому, мама сказала:

— Так дальше нельзя, твоя рука не заживет, может наступить омертвление тканей вокруг раны. Поеду менять вещи на продукты.

— Куда?

— В деревню.

— Да какие у нас вещи?

— Моя кружевная шаль, синий костюм, долежался до дела, твои детские платья, обувь.

— Хорошо, но без меня ты не поедешь. Только вместе. — Мама не ответила.

На лекции Аля отсела подальше, решив написать Игорю, но в аудиторию вошел новый преподаватель. Осанистый, в распахнутом пальто на рыжем меху. Шапку он положил на кафедру, лысоватая голова крупная, лобастая и глаза большущие, светлые, веселые. Он приказал, властно и в то же время весело:

— Пересядьте в первые ряды!

Когда все сгрудились, мужчина сел напротив, ниже кафедры, и, как показалось Але, начал их пугать:

— Дорогие коллеги! В музее криминалистики, куда я надеюсь вас повести, вы увидите все орудия пыток, от иголки до электроприборов, от кнута и палки до специальных зажимов… Все виды узлов на веревках, снятых с удавленников, ибо не каждый умерший от задушения петлей сделал это сам…

Мороз по коже, и уже не только от холода… жуть какая-то. Не до письма, слушала не шевелясь, как и остальные. Криминалист встретился с ее глазами, и в его лице появилось озорство. Напугал и доволен.

— Лучше я напугаю вас во время учебы, чем вы впадете в столбняк на работе при виде человека, погибшего от насильственной смерти.

— Тяжело в учении, — улыбнулся староста Осип.

А криминалист сыпал ужасами, но почему-то было уже не так страшно. Знали, зачем он это делает? Наверное.

В перерыве Аля достала непроливашку и опять собралась писать Игорю. Но подошел Осип, посмотрел ласково:

— Ты, кажется, живешь недалеко? — Она кивнула. — Сбегай за бидончиком и прихвати сколько можно бутылок, к концу занятий привезут суфле.

Убирая непроливашку в портфель, Аля спросила:

— Осип, а кто этот наш «коллега»?

— Криминалист с мировым именем.

— Что это они все мировые? — пошутила Аля.

— Ничего удивительного, юридический институт эвакуировался, работы у них мало, эрудиция огромная, тяга обучать не меньше, а давать знания ниже своего уровня просто не умеют: высший класс! Ты все это оценишь, когда будешь заочницей юридического вуза.

— Я — заочницей?

— Конечно, как и все мы. Работать и учиться. Нормальное дело. Беги домой, скорей!

Осипу легко рассуждать, он фронтовик, а у нее, Али, нет такого преимущества — может, потому не способна она пока предвидеть свое будущее. Ей надо, непременно надо, вырваться туда, где побывали все эти ребята. Спускаясь с ним по лестнице, она не удержалась от иронии:

— Ты, конечно, знаешь, кем каждый из нас будет работать?

— В основном. Я и весь наш костыльный батальон — судьями. Две наши дамы — нотариусами, на большее не потянут. Кое-кто, у кого ноги целее, адвокатами. Ну а вы с Лизой — следователями.

— Это почему?

— Любопытные девчонки. — И Осип улыбнулся ей, как маленькой.

Примчалась домой, схватила бидончик, напихала полную сумку бутылок, стоявших под столами у Маши и Барина, вернулась, запыхавшись. Быстро раздала ребятам бутылки — и на занятия.

Их завуч, Мария Михайловна, что-то толковала на семинаре о гражданском праве, но Аля плохо слушала, наверное, потому, что у этой желтолицей от больной печени женщины не было мирового имени? Посмеялась над собой и тут же заметила, что и остальные не столько слушают преподавателя, сколько то, что делается за дверью. Наконец и Мария Михайловна услышала топот и громкие вздохи и сказала, ткнув пальцем в Реглана:

— Вы, как подходящая физическая сила, помогите буфетчице.

— Есть! — вскочил Реглан, бросив руку к папахе.

Вскоре послышались голоса, буханье полного бидона о лестницу, топот. Все сорвались в коридор, Мария Михайловна только рукой махнула.

Реглан тащил за ручки две сорокакилограммовые фляги, а с других сторон их несли буфетчица в грязном синем халате и майор милиции.

Первыми пропустили «костыльников», потом потянулись остальные. Буфетчица налила белую жидкость в бидончик Али, отдавая, взглянула и тихо ахнула:

— Ты с Малой Бронной!

Лицо буфетчицы худое, обветренное, а сама толстая; под халатом телогрейка, под нею пальто… Да это ж тетя Маша, продавщица из дядь Васиной палатки в их дворе!

— Как там у вас, живы?

— Пашу и Славика… — и Аля не договорила.

— Длинный, Пашка-то, на фронте был, а второй совсем пацанок, как же его угораздило? — спрашивала буфетчица, наливая следующим. — Вот Зинухе горюшко.

— На трудфронте бомбили… А вы как?

— Да как была, только в другом месте, одна, поплакать не с кем. Забегу к Зине, обязательно. Ну и горе-несчастье ей…

Несла Аля домой бидончик с суфле и не могла понять: почему горе только Зине? А мать и отец Славика? Спросила дома у мамы.

— Ларешница эта понимает, что для Зины со Славиком все ушло из жизни, им только и жила, и работа и дом, все он один.

— А его родители еще ничего не знают…

— Удар будет страшный, что говорить, но они еще молодые, студентами женились и Славика сразу подарили Зине. Работа у них интересная, нужная и вдвоем.

Мама подогрела суфле, разлила в стаканы:

— Пробуй, раз продают, значит, съедобно.

Суфле с виду было точь-в-точь — эмульсия для охлаждения резцов в автоматах на заводе. Взяла каплю на язык: как едва сладковатое растаявшее мороженое, но не густое сливочное, а водянистое молочное.

— Неплохое, только вот из чего его делают?

— Секрет фирмы, — засмеялась мама, окуная в стакан кусочек хлеба. — Я сразу лягу, ладно, Алечка? Отдохнуть надо. Ты мне почитай газету, пока не задремлю. Да и сама ложись, завтра в шесть вставать.

— Мы одни поедем?

— Как можно! Я деревни не знаю. Нюра вызвалась. Ей тоже нужно выменять сальца, мучки.

— Но вы же… поссорились?

— Какие обиды при общей беде…

Аля успокоилась. Нюрка смекалистая, выросла в деревне, знает, как там справиться с их делом… товарообмена.

Развернула последнюю газету, стала читать.

— Вот, слушай, это и о тебе! «Москвичи внесли в фонд обороны девяносто восемь тысяч восемьсот тридцать рублей, кроме того, пять тысяч триста девяносто семь рублей золотыми; два килограмма пятьсот семь граммов платины, семь килограммов золота и триста девяносто семь килограммов серебра».

— Было бы у меня побольше, а то капля…

— Капля по капле, целое море. Черчилль позавтракал у мэра Лондона и распинается: «Обстановка в Европе полна ужасов… команды палачей Гитлера в десятках стран… доблестное сопротивление русского народа нанесло самые тяжкие раны германской военной мощи»… И вот еще: «США предоставляют Англии вооружение взаймы или в аренду, и это беспримерное бескорыстие». Ну, Черчилль! За плату — бескорыстие?

— Раз процентов не берут, уже благодетели. Теперь спать.

— А лекарство взяла с собой? — потрогала Аля большой узел, привязанный мамой к детским саночкам.

— Взяла, взяла. Ложись.

 

32

Они доедали сваренную мамой картошку, круто ее соля, уж больно сладка она помороженная. Хлеб не тронули, с собой, в дорогу. Оделись потеплее. Зашла Нюрка со своим узлом, пристроила его поверх маминого и села:

— Присядьте и вы на дорожку.

Вошла Мачаня в огромной шали, лицо от сна припухло, проступили морщины, стало видно, как она уже немолода.

— Прихватите жакетик, поменяйте на муку, но не меньше пуда, мех дорогой, Анастасия Павловна, — протянула черный меховой жакетик.

Нюрка перехватила его, повертела:

— Ты, подруга, здорова? Меховушка твоя в проплешинах и на дитенка, ты ж маломерок.

— Я миниатюрная.

— Миниатюрная… пользы от тебя… Люськой прикрывается! Пуд! Это ж надо придумать. Пална сердцем мается, а ты на чужом горбу норовишь в рай?

Обиженно передернув плечиками, Мачаня ушла, жакетик, однако, оставила.

— Возьмем, не велика тяжесть, — покладисто сказала мама.

Вышли на Малую Бронную, в темноте падал и падал снег.

— Как в печной трубе. — И Нюрка повезла санки за веревочку. Трамваи не шли еще. Добрались пешком до Казанского вокзала, сели в какой-то вагон… Командовала Нюрка, мама ей доверяла полностью:

— Ну, железнодорожница, распоряжайся.

В вагоне, устав за переход от дома до вокзала, задремали. Аля, закрывая глаза, подумала: у нее теперь есть выходные… так необычно.

Когда они пошли от неведомого полустанка к неизвестной деревне, уже взошло солнце. Кругом снег, белый, с розовым подсветом, неоглядный. Двигались по едва видимой дороге, запорошило санные следы, не колеи, а бесконечно тянущиеся вмятинки, видать, почти не ездили тут, да кому и зачем? Едва приметная дорога шла под уклон.

Аля тянула свои санки за шнурок, они опрокинулись раз, другой. Такие удобные для катания — на высоких ножках, ловко сидящих в узких полозьях, с гнутой спинкой, сиденье обито, правда, вытертым уже, бархатом, — для перевозки поклажи они не годились.

— А как же муку повезем? — поправляя узлы на санках, спросила Аля.

— Обожди, девка, муку еще надо вымучить, — пасмурно смотрела на хлопоты Али Нюрка, укоротила шнурок, завязав его.

Опять Аля тянула санки, теперь они шли ровнее. Как лихо скатывались они с горки, которую на церковном дворе, или попросту — на церковке построил взрослый сын попа. Жила поповская семья тут же, в доме за церковью, и верзила-попович, полив свою горку водой, разрешал кататься любому за… пятак.

Горка с бортиками, но санки высокие, летишь на них в вихре снежинок, дух перехватывает… С Алей охотно менялись, и за свои саночки она вволю накаталась на низеньких ползушках, на фанерке-ледянке, даже на залитом водой решете — летя вниз, оно крутилось. А ее санки выдерживали до трех седоков, больше не помещалось. Игорь садился задним, потом Аля и еще кто-нибудь из малышни. И катились во весь дух, а Игорь еще и толкался в лед длинными ногами, ускоряя полет. Иной раз сваливались, на них налетали ледянки, решета… куча мала!

— Считай, пришли, — махнула Нюрка рукавицей вперед.

Там ничего, кроме одинокого дымка, не было.

Но вот они на гребне уклона, а внизу, совсем рядом, вытянулась вдоль продолжения их дороги деревушка, два ряда заваленных снегом домов, из всех труб поднимался легкий, столбиками, дым, нежно-серый, с румянцем от солнечных лучей. Между домов дорога натоптана, люди хозяйничают еще с темна.

Уверенно пройдя к середине деревни, Нюрка постучала в ставень крепкого пятистенка:

— В таких домах запасливые жмоты…

Калитку открыла крепенькая, румяная хозяйка, оглядела весело, поманила рукой, велела заходить.

На кухне усадила у горячей печи, сама принялась развязывать поклажу гостей.

— Пинжачок возьму, — отложила она мамин бостоновый костюмчик. — Подзорчик, утирки, наволоки… за все про все мешок картох. Ну, как, горожаночки? Да что это я! Вы ж голодные.

Легко ступая в толстых шерстяных носках по чистому полу кухни, хозяйка вытащила из печи чугун, отсыпала из него горяченной мелкой картошки, поставила миску на стол:

— Ешьте, я и капустки не пожалею, — и, выбежав в сени, вернулась с тарелкой квашеной капусты.

Мама с Алей радостно переглянулись, а Нюрка нахмурилась:

— Картохи нам ни к чему, пока довезем, поморозятся.

— Так сальца подброшу взамен, мучки добавлю вон за колечко, оно как незабудка-веселиночка, — взяла маму за руку.

Колечко было позолоченного серебра с маленьким бирюзовым камушком, дешевенькое, потому мама и не сдала его в фонд обороны.

— Колечко у ней памятное, мужем погибшим дарено, а сало у тебя прогорклое, третьегодишнее. — И Нюрка ловко вытянула с полки обсыпанный солью желтоватый брус сала, стала его нюхать.

В этот момент дверь распахнулась, и с клубами морозного воздуха в кухню вошло несколько женщин. Поклонились и уставились на прибывших. Одна из них, молоденькая, в ловком тулупчике и пуховой шали, стрельнув черными глазами, звонко спросила:

— Голодных потчуешь, тетка Хапка? Немытой дробниной, наравне с подсвинками?

— Ой, Лиданька, какой нонче спрос, война же, — вздохнула тетка Хапка. — А вы ешьте, гостенечки, не жмитесь, что даровщина.

Мама ни к чему не притрагивалась, да и Аля не смела есть, стеснялась.

Лиданька между тем рассматривала мамину кружевную шаль:

— Больно дырчата, а уж красива-а… Наволоки, гляньте, бабы, в прошвах, а платье цветочком, шелковое, — и повернулась к молча сидящим горожанкам: — Пошли-ка с нами, все обменяем в лучшем виде, народ кликнем, а тут дела у вас не получится, Хапка она и есть хапка. — И, ловко свернув вещи, Лиданька пошла из дому, не обращая внимания на крики хозяйки:

— Куда же вы, сладимся же!

Мама с Нюркой застегнули пальто, пошли, за ними Аля.

Притопали следом за Лиданькой к занесенному снегом порожку, втиснулись в низкую дверь и оказались в неожиданно большой горнице.

Вскоре набежали бабы, смотрели, примеряли, посмеивались в ладошки, а горожанки, раздевшись, сидели за столом и, сдерживаясь, чинно ели горячие мясные щи. С хлебом, темным, душистым, отрезанным щедрой рукой большими ломтями. А поев, привалились к стенке на широких лавках в теплой, сытой дреме.

Очнувшись, Аля увидела разложенные на высокой кровати с горкой подушек их вещи, а на полу какие-то свертки, кульки, пузатенькие мешочки. Но главным был стол. Его отодвинули на середину горницы, покрыли чистой скатеркой, а на нем! Миска с нарезанным розовым салом, грибы, темно-блестящие, с крупно нарезанным луком, румяные лепешки, источающая пар картошка. Посредине всей этой снеди зеленоватая бутыль. Мама засуетилась:

— Нам пора, женщины, спасибо.

— Поглядим, чего наменяли, — не согласилась сразу уходить Нюрка от такого стола, но мама сердито прошептала:

— Разве не видишь, как всего много? Какая уж тут проверка…

Вместе с Лиданькой к ним подошла черноглазая женщина в черном платочке, сказала строго:

— Просим отведать нашего хлеба-соли. — И поклонилась.

— Вроде напросились, — засмущалась мама. — У вас праздник, а мы тут незваные гости.

— Какие теперь радости? — вскинула черные печальные глаза женщина. — Похоронка нам… поминать будем, не откажите… — И хозяйка вдруг качнулась, бледнея.

— Опять обмерла! — подхватила ее Лиданька, сажая на лавку.

Анастасия Павловна пощупала пульс, вгляделась в посиневшие губы хозяйки, коротко приказала:

— Воды! — И достала из кармана своей жакетки пузыречек с лекарством.

Накапала в стакан, долила водой, напоила хозяйку:

— Положите на лавку без подушки, а ноги повыше, вот так, да пустите в дом свежего воздуха, вон нас тут сколько набилось.

Женщина пришла в себя, но серость с лица не сходила. Вылив в стакан остаток капель, мама велела ей выпить.

— А вы вот что, девчата, найдите-ка карты да похоронку покажите.

Подали растрепанные, пухлой горкой, карты и серую, такую же, как была у Веры Петровны на Пашку, бумагу.

Мама пробежала ее глазами, остановилась на дате.

— Вон как торопливо месяц ставили, могли и ошибиться, — сказала мама, возвращая похоронку.

— Да как узнаешь? — сказала Лиданька.

— Да по картам, — уверенно ответила Нюрка, прекрасно зная, что мама не умеет гадать.

— Умеешь? — обернулась к ней хозяйка.

— Куда мне, вот Пална… на все руки, что лечить, что гадать.

У Анастасии Павловны пальцы подрагивали, когда брала карты. Лиданька освободила край стола, и мама раскинула… пасьянс. Уж Аля-то знала его. Бывало, затоскует мама и разложит карты веером:

— Отвлекусь немного…

С наступлением войны про пасьянс и не вспоминала, некогда, хотя плохого в жизни хоть захлебнись.

— Не по-нашему расклад делает… — шептались бабы.

— На городскую особицу, не по понятию нам…

А мама изредка бросала пару слов:

— Казенный дом… больная постель… черное известие. — Покидав еще карты туда-сюда, мама их отодвинула: — Если карты верные, в госпитале ваш Митя, на худой конец в плену.

Женщина, все еще лежащая на лавке, вслушивалась не столько в слова, сколько в голос мамы, тихий, но убежденный тон. Она села, сказала расслабленно:

— Так это… раз такое дело… поминки нельзя. Хоть и мало веры, а греха на душу не возьму. Тогда что ж? Самодельного спирту «три свеколки» за возврат Мити и всех наших мужиков! А?

— За победу!

Выпили помалу, бутылка-то невелика, да бабы и не старались.

— Не набалованы вином, не приучены, — отнекивались они от напиравшей Нюрки.

— А мы гуляли до войны! — И Нюрка вслед за своим стаканом допила мамин.

— Москва-то цела?

— А как же? Мы ж из нее и обратно, — повеселела Нюрка, уминая сало и лепешки.

— А сибиряки прикатили?

— Хватились! Похаживают по Москве в тулупчиках, крепкие мужики.

— А вы-то чем кормитесь-отапливаетесь?

— Известно… мороженой картошечкой, а топка, — Нюрка постучала себя по груди, — сердце, пламенный мотор!

— Правда ли, округ Москвы все во рвах и рельсами стояком утыкано?

— Правда, — вздохнула Аля.

— Ты гляди, живет Москва!

Кто-то затянул грустно:

— Проклятущая война! Весна явится, кто пахать-сеять будет?

— Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик! — вскочила, приплясывая, крепкая женщина в сережках. — Выдюжим!

— Ежели нет? Чего фронту пошлем, чего сами есть будем?

— Деревня завсегда — кормилица, семь шкур сдерут, а у нас — восьмая!..

Аля подошла к задремавшей прямо у стола Нюрке, отвернула рукав, глянула на часы: ночь! Десять часов, давно пора собираться.

 

33

— Тетечка, деушка, вы бы остались, — упрашивала Лиданька.

— И то, ночью не путь, света дождитесь, — поддержала ее хозяйка дома.

— Нам же утром на работу, это ж не колхоз, город, а время военное, — досадовала Нюрка, что проспала.

До околицы, на самый гребень холма, шли с провожатыми. Тут распрощались.

— Приезжайте еще.

— Вспомните, коли что…

— Спасибо, спасибо, — благодарила Аля.

Мама шла налегке, и так задышка мучила. А Нюрка приказала Але:

— Впрягайся пристяжной, возок не легонький.

Тучи рассосались, выглянула луна, круглая, плоская, сделав снег алюминиевым, неживым. Сугробы, равнинки, а они идут себе по утренним следам, за день снег не выпал, целехоньки две врезки полозков Алиных саночек и смешанные следы ног. Мама вдруг спросила:

— Нюра, зачем ты это сделала?

— Припозднилась с разглядом, Пална. Бабы от души всего надавали, даже салазки не пожалели, — довольным голосом отозвалась Нюрка.

— Ты бы им хоть Алины саночки оставила.

Аля оглянулась. Тащили они низкие розвальнишки, удобные на ходу, вместительные. Поверх клади привязаны вверх полозьями ее саночки… Нюрка веселилась:

— Сама ты, Пална, расстаралась, насулила добра, они и растаяли.

Подошли к полустанку, Нюрка глянула на часы:

— Ух, елки зеленые, опоздали! Ждать нечего, топаем по шпалам, может, какой заблудший поездок нагонит, подберет.

— В ту ли сторону идем? — засомневалась мама.

— Я как вышла, сразу приметила, поезд пошел вон к тому лесу, — махнула Нюрка свободной рукой на черно-зубчатую стену позади них. — Прикатили из чиста поля.

— Тебе в разведчицы надо, наблюдательная, — похвалила мама.

Салазки едва помещаются между рельсами и по шпалам: дряг-дряг-дряг. Идти трудно, ноги то спотыкаются о дерево, то скользят между шпал по снегу, никак не приладиться… А тут месяц туча заслонила, сыпля колючим снегом, поземка завихрилась, швыряет снег в лицо. Шли, шли. Мама салазки сзади подталкивала, да вдруг споткнулась, упала прямо на салазки, руками вцепилась в полозья Алиных саночек:

— Все, дух вон.

— Вертаться? — жалостливо шмыгнула носом Нюрка.

— Вперед, только вперед, нам же на работу. Пошли, — и мама села на снег.

Посмотрев вокруг, Нюрка обождала, когда туча чуть сдвинулась и проглянул край луны, и стала перекладывать свертки на двое санок. Аля похолодела: уйдет от них Нюрка? А Нюрка, ругаясь себе под нос, уже втаскивала маму на деревенские салазки. Поняв, Аля стала помогать.

— Споила бабе капли, теперь мыкайся, — ругалась Нюрка.

— Ими я ее… может… спасла.

— Ты ее, а мне тебя? Или в снег закапывать, если помрешь? Отвечать за тебя? И Алька вон полумертвая от страха. — Нюрка наклонилась к маме: — Сидишь, Пална? Аля, трогай за нами да санки смотри не выверни, зачем тогда и поперли сюда…

Туча опять наплыла на луну, шли на ощупь. Мама постанывала.

Подражая Нюрке, Аля шла, согнувшись против ветра, отдувая снежинки, боясь споткнуться, крепко держа натянутую веревочку салазок.

— Ой-ей! — вскрикнула Нюрка. — Да что ж это такое? — и тут же радостно завопила: — Шлагбаум! Я будку пошла искать, слушайте, коли заблужусь, кричать вам стану.

Аля наклонилась к маме, та сказала, ощутив ее дыхание на своем лице:

— Ничего, маленькая, обойдется.

Ночную вьюгу прорезал голос Нюрки:

— Будка-а! — и глухие удары по дереву: — Отоприте! Помираем!

— Шалые какие-то, — ответил молодой женский голос. — Носит вас по ночам, дня мало?

У Али брызнули слезы радости, только втащив с Нюркой маму в жарко натопленную будку, она полностью осознала случившееся: ночь, начавшаяся пурга, и они с больной мамой неизвестно где. Если бы не Нюрка… и тепло благодарности хлынуло от сердца в глаза.

Нырнув за дверь, Нюрка вернулась с узелком, потребовав:

— Начальница, подай ножик!

Женщина пододвинула к Нюрке обоюдоострый нож, похожий на финку, разметала клетчатую шаль, сняла шубу и оказалась красавицей, молодой, крепкой. Нюрка нарезала сала, хозяйка достала хлеба краюху, такого же темного и душистого, как в деревне. Мама лежала на лавке. Нюрка завалилась на хозяйкину кровать, Але досталась вытопленная печка. Будочница кинула на нее дерюжку:

— Ложись, девушка, прогрейся. Я вам попутную военную машину приговорю, авось довезут, все они теперь только на Москву путь держат. — И, оглядев Алю от красной беретки до лыжных штанов, вздохнула: — Пропадает наша с тобой молодая красота в этих обносках.

— Теперь все так, — несмело возразила Аля.

— А я не хочу! — И рванула с головы серый платок, на плечи хлынуло темное золото, от этого резкого движения замигала лампа с надтреснутым стеклом, высветляя чеканно-прекрасное лицо.

— Ну и чудо в снегах! — восхитилась Нюрка, бесцеремонно подняв со стола лампу к лицу будочницы.

— Насушу хлеба, пшенца прихвачу и в Ленинград с санпоездом, я сильная, возьмут.

— И чего ж ты там потеряла? — прищурилась Нюрка. — Там мужики еле ноги волочат, им не до девок.

— А вы зачем в деревню катали? И я наменяю барахла, золотишка, вернусь и заживу.

— Мы же не у голодных… — с трудом проговорила мама.

— За жизнь все отдадут, а я им спасительницей буду.

— Это же… мародерство, — не выдержала Аля.

— Полегче, а то окажетесь со своей болящей на снегу!

— Ладно вам, девки, — примиряюще сказала Нюрка. — Такое от хорошей жизни не надумаешь, верно, начальница?

Та промолчала. Аля вертелась на своем горяченном ложе, но терпела, набиралась тепла, какова еще будет дорога впереди?

— Мне бы инвалидика с войны, — сказала вдруг будочница. — Зажили бы как положено, без всяких поездок… жалела бы его. — И тяжко, безнадежно вздохнула, но тут же насторожилась: — Машина!

Мигом оделась и выскочила из будки. Вместе с нею вошел низкорослый, с красным, насеченным ветром лицом военный.

— Привет мой вам, синьоры!

— Ух, кавалеристый! — заулыбалась Нюрка льстиво. — Нажгло тебя морозцем, грейся, залетный, а вон и залеточка на печке!

— Сражен! — округлил он темные глаза. — Сдаюсь без боя.

— Видали мы таких пленных, — проворчала будочница. — Берите старую, расхворалась, везите в Москву, если люди, конешно.

— Пока живы — люди, — заверил военный, повернулся к Але, вскинул руку к шапке: — Разрешите представиться: Петя. До войны девушки звали Петечкой. Артист разговорного жанра, на войне добровольцем, хотел геройства, а попал в интенданты, вот еду квартирьером впереди сибирского эшелона.

— Кончай свое эстрадное представление, Петечка, больная у нас, — угрюмо обрезала его Нюрка.

— Разумеется! Больную в кабину, а я с вами, девушки.

Он помог маме выйти, расселись по местам. Нюрка сразу занялась поклажей, увязывала в темноте кузова под брезентовым верхом, перекладывала. Аля высунулась из-за брезента, глянула, а луна опять светит полным кругом, тихо, будто никакой поземки и не было, ни туч, ни снега. Кругом ровное поле, чистое, бледное и тишина…

— Будто никакой войны нет… — И крикнула будочнице: — Спасибо!

Та взмахнула рукой в ответ, побрела к будке.

— Угощайтесь, — сказал Петя и сунул в руки Але и Нюрке по куску сахара.

— Солененького бы, — вздохнула Нюрка, но от сахара не отказалась. — Неплохо устроился.

— В армии не разрешают выбирать, а как просился! Хоть в пехоту.

— А ты где? В пехоте и есть, по петлицам видно, — засмеялась Нюрка.

Отодвинув брезент, Аля смотрела на убегающее шоссе. Вот и Москва. Тут дорога наезженная, все движутся в Москву… Не только военные, и машины, и тягачи, и танки. Едва рассветало. Нюрка радовалась:

— Успею придремнуть до смены, мне к двадцати часам, а вот Пална не сможет сегодня.

Аля промолчала. Ехали через центр, повернули на улицу Герцена. У Никитских ворот машина остановилась. Петечка ловко, мячиком, выпрыгнул, за ним Аля. Нюрка выжидающе смотрела на них.

Шофер, молодой парень в полушубке, уже стоял перед машиной и оглядывался, ища чего-то:

— Старшина, — обернулся он к Петечке. — а где ж ворота?

— Какие ворота? — заморгал Петечка темными глазами.

— Никитские. А еще москвич…

Аля посмотрела в розовое, симпатичное лицо шофера-сибиряка — шутит? Нет, серьезен. Зато красное лицо Петечки расплылось в белозубой улыбке.

— Ворота здесь были в старину, осталось только название.

— Раз, два, три… пять, шесть… — крутя головой, считал шофер. — Семь, восемь! Ворот нету, а углов на них выходит восемь. Куда дальше, старшина?

— По приказу наших дам. Далеко ваш дом, девушка?

— Рядом, на Малой Бронной. — И Аля встала на подножку возле мамы.

Петечка прицепился у кабины с другой стороны, так и въехали на Малую Бронную, а с нее во двор.

Мужчины помогли маме дойти прямо до постели. Нюрка с Алей вволокли в комнату санки, подняли светомаскировочные шторы.

— У вас в доме сибирский холод, — пошутил Петечка.

— Сейчас керосинку зажжем, чайку поставим, прошу с нами, — пригласила мама военных.

— С удовольствием бы, но ни минутой не располагаем, уж извините. — И Петечка откланялся.

Шофер уже сигналил ему из кабины. Петечка хотел еще что-то сказать, но вскинул руку к шапке, четко повернулся на каблуках и вышел.

Дав маме лекарство, Аля поставила на керосинку маленький чайник.

Мама прикрыла глаза, кажется, задремала, Нюрка раскладывала продукты на две неравные части. Тут и явилась Мачаня.

— Надо же, поднялась! — удивилась Нюрка. — Вон твоя жакетка, никто не польстился.

— А я так надеялась, — искренне расстроилась Мачаня.

— Дай ей сальца из моей доли, — не открывая глаз, велела мама. — Для Люськи.

— Твоя доля главная, Пална, заработала, только прикрываться ребенком здоровой бабе, лезть за даровщинкой — не манер, — выговаривала Нюрка Мачане, отрезая дольку сала. — Принесла бы кофею для своей жалельщицы, сердце подбодрить, у тебя же есть!

Мачаня забрала сало, шубку, улыбнулась, уходя.

Напоив маму с Нюркой чаем, наскоро проглотив хлеба с сальцем, Аля побежала в поликлинику, вызывать маме врача.

 

34

В перерыв между лекциями Аля прибежала домой покормить маму. Быстренько зажгла керосинку, состряпала клецки из деревенской муки, заправила жареным сальцем, хотела подать маме в постель, но она сказала бодро:

— Сяду за стол.

И села. Аля налила тарелку ей, поставила себе, в дверь постучали. В комнату вошла немолодая женщина, врач их участка.

— С нами обедать. — Не ожидая ответа, Аля подвинула свою тарелку Горбатовой, так, по фамилии, ее звали все пациенты их двора.

— Отказаться не в силах! — И, сдвинув теплый платок с головы на плечи, Горбатова стала торопливо есть. — Набегаюсь из дома в дом, промерзну, есть иной раз ужасно хочется…

Эту полуседую женщину Аля помнила с детства. Только раньше она цвела румянцем, а теперь бледная, кожа на щеках дряблая, но глаза веселые, прежние. Поев, Горбатова занялась мамой.

За воротами, когда надо было идти им в разные стороны, врач сказала Але:

— У тебя, вижу, все к лучшему, лицо даже немного округлилось, порозовело, так? — Аля кивнула. — А вот мама… береги ее, сердце ослабло, недели две подержу на больничном, а там посмотрим…

— В больницу? — И перед глазами коридор, забитый койками, какая там маме поправка, в этой больнице?

— Будем отстаивать. — Горбатова тронула Алю за подбородок теплой рукой.

На углу Тверского повстречалась Нюрка, тащила чего-то в мешке через плечо, веселая:

— Приходи вечером, чудо покажу!

Помахала ей Аля, не останавливаясь, некогда, лекции ждут.

И все же мама уже поднялась, а раз так, можно сбегать на Арбат в библиотеку. Так и сделала, после занятий бегом по Суворовскому бульвару, на второй этаж бывшего ресторана «Прага». Попросила литературу по судебной психиатрии. Скоро по ней начнутся занятия, надо хоть глянуть, что это за наука о сумасшедших…

Осип сказал недавно:

— Учимся не по программе, а какого преподавателя бог пошлет, но ведь главное не это, главное — скорее работать.

— Разве не интересно учиться?

— Не интересно быть просто инвалидом войны, надо пользу приносить, а не клясть судьбу, что вышвырнула с фронта.

Инвалид войны. Ведь их на курсе большинство. Если бы она сама — инвалид? Что-то в этом есть неправильное, раз ребята обижаются на эти слова, обходят их в разговорах. Инвалид. А Николай Островский? Или вот, Рузвельт. Инвалиды форменные, а какие люди! Главное не руки-ноги, а голова. Спускаясь по ажурной чугунной лестнице, Аля увидела, вернее, сперва услышала стук костылей своего однокурсника Витеньки. Его все так звали, за юность, восемнадцать, первые усики еще не сбрил, а война уже обезножила. Хоть бы протез ему скорее сделали, скачет на одной ноге, вторая штанина подколота чуть ниже колена. Вот он — инвалид войны.

Догнав, Аля подхватила Витеньку под руку, он самолюбиво задергал локтем:

— Я не маленький за ручку водить. Замуж небось не пойдешь.

— А ты на всех, кто возьмет за ручку, собрался жениться? — попыталась отшутиться она и вспомнила будочницу на полустанке: — О тебе такая красавица мечтает!

Но Витеньке не до красавиц, он осторожно сходил с металлического крыльца, стараясь удержать равновесие, его курносое, милое лицо побледнело от напряжения. Сошел благополучно и размашисто закидал своими костылями, едва поспевая за ними ногой и всем телом. Костыли, кирзовый сапог, ватник цвета «хаки» и веселый, довоенный треух серого каракуля… Смотрела вслед Витеньке и жалела, что не знает ни названия полустанка, ни даже имени красавицы будочницы.

Домой вернулась со связкой учебников, а мамы нет! Подергалась к Маше, постучала к Нюрке — никого. Пальто на месте. Ну и дура, что ж человеку, в туалет не сходить? Села листать учебники, справочники. Судебная психиатрия. Значит, есть и не судебная? Нинка как-то жаловалась на кухне, что Барин ревнив, как сумасшедший.

— Все мы немного сумасшедшие, каждый на свой манер. И вообще, кто знает, какой он, нормальный человек? — ответила ей тогда мама.

Вот теперь узнается, кто такие сумасшедшие, а кто нет. Где же мама?

В туалете никого. Тогда Аля сильно застучала к Нюрке. Дверь дрогнула, не заперта. Рванув ее, Аля увидела Нюрку у своих ног. Лежит в одном платье, уткнувшись носом в пол. В лицо пахнуло сильным теплом, душным, горьковатым, а вокруг зажженной лампы под потолком сизоватое марево. Щурясь от едкого этого марева, Аля разглядела на диване маму. Сидит, откинувшись на спинке, а у ее ног странное сооружение вроде ведра на ножках, от которого коленом труба в форточку, все блестяще-черное. Вот оно, Нюркино чудо! А едкий запах — от краски, не пожалел кто-то, видать, ржавчину замазывал… Аля нагнулась, попробовала поднять Нюрку, но куда там, не осилить одной. Распахнув дверь пошире, она черным ходом помчалась к Мачане в первый номер.

Без стука распахнула дверь, закричала:

— Помогите, они умирают! — И увидела… Горьку.

Он кинулся впереди нее в одной гимнастерке, припадая на правую ногу, подхватил Нюрку под руки, поволок на крыльцо. Аля схватила коврик от кровати Нюрки, постелила на снегу. Уложили Нюрку, вместе вынесли маму. Аля принесла ватное одеяло, укрыла их до подбородков.

— Вызывай «скорую»! — скомандовал Горька, и Аля побежала к театру наискосок от них. Дозвонилась быстро. Вот она и «скорая», в темноте чуть не наехала на больных, хорошо хоть Мачаня вышла полюбопытствовать, что случилось.

Нюрка уже сидела, зажав виски ладонями, и врач, велев медсестре:

— Дайте ей нашатырю, — наклонился над мамой. — Эту внести в дом, простудится…

Горька, уже в шинели, вместе с шофером «скорой» внесли маму в комнату. Ей сделали укол. На вопросы Али, что же делать, врач ответила равнодушно:

— А что тут сделаешь? Вызовите утром участкового врача.

«Скорая» укатила. Горька открыл все двери, плюхнулся на Нюркин диван:

— Нога чертова… ранило, понимаешь, хотя и не просил. — И вдруг захохотал: — Здравствуй, подруга! Глаза, как плошки, перепугалась?

Вошла Нюрка, волоча одеяло и коврик, бросилась на постель:

— Все дровишки зря спалила…

— Ладно, проветрилось, закроем. — И Горька заковылял в коридор.

Ему на смену явилась Мачаня с пузырьком одеколона, попрыскала, морща носик. Аля выбежала: за Нюрку можно не опасаться.

Мама дышала трудно, но вскоре открыла глаза. Аля подогрела воды, насластила желтым порошочком сахарина и стала поить маму.

— Ничего, отдышусь… Как там Нюра?

— В порядке Нюра твоя…

— Ты занимайся, я подремлю.

Ночь у Али была тревожной, она то и дело вскакивала, хотя дыхание мамы, хрипловатое, неровное, было хорошо слышно.

Утром пришла Горбатова. Сидела, шепталась с мамой, похлопывала ее по руке, а Але сказала в прихожей:

— Ей нельзя подниматься, и волнение противопоказано, учти. Буду приходить ежедневно. Ты взрослая теперь, скажу прямо: будь готова к худшему.

— Как? — одними губами спросила Аля, ощущая наплыв томительного страха.

Мама лежала молча, терпеливо снося постоянную боль и одышку, ничего не хотела есть, даже пила совсем немного. На Алю горой навалились неожиданные дела, их надо было как-то решать. Продукты по карточкам получить несложно, но очереди съедали уйму времени. А что делать с водкой? Мама все улаживала спокойно, без Али, теперь надо самой. Ей пришла блестящая идея. Выкупив водку, рано утром Аля отправилась на Арбатский рынок. Совсем пустой! На длинном сером дощатом столе красовались две четверти с белейшим молоком. Тут же, рядом с замотанной в платки молочницей, дедок в шапке с отогнутым одним ухом, чтобы слышать, держался за банку с медом. И это вся торговля? Но народ топтался. Приглядевшись, Аля увидела в руке женщины в пальто с рыжим воротом пакетик сахарина и пачечку чая. У мужчины весьма преклонных лет из-за пазухи торчит горлышко бутылки вина. У других хлеб, постное масло, вобла… Ага, понятно. И, вынув из плетеной сумки одну бутылку водки, Аля сунула ее за пазуху так, чтобы виднелось горлышко.

Сейчас же подошли двое в командирских шинелях, но без знаков различия в петлицах. Один из них, в кепке, спросил тихо:

— Сколько просишь?

— Как все… пятьсот, — назвала сумму Аля, известную от однокурсников.

— Ладно, — сказал второй, в черной круглой шапчонке. — Но сначала спробуем, не водица ли?

— Что вы, я по карточкам получила…

Тот, что в кепке, взболтнул водку, хлопнул бутылку подо дно, да так ловко, что даже пробку успел поймать. Приложил горлышко к толстогубому рту и высосал ровно половину. Передал второму. Тот допил, запрокидывая голову в черной шапчонке, и, кончив, сунул бутылку в карман шинели. И оба пошли.

— А деньги? — вскрикнула Аля. — Мне же молоко маме…

— Деньги? — обернулся толстогубый в фуражке. — Может, лучше милицию? Ты же спекулянтка, нас двое свидетелей.

Аля стояла ошеломленная: ведь и правда назвала не магазинную цену…

— Замерзла, дочушка? — спросила молочница от стола. — И то, Гитлер грозился до морозов пожаловать, а они его опередили. Иди-ка сюда. — Аля подошла. — У тебя еще-то есть? — Аля кивнула. — Сбавь малость и возьму по-честному.

Получив за вторую бутылку четыре сотни, Аля воспрянула духом. Купила у этой же молочницы целый литр молока, тут же разыскала чай, сахар и на оставшиеся деньги взяла маме шоколадку.

Жаль денег за водку по маминым карточкам, ну да ладно, главное, все-таки задуманное сделано, есть чем порадовать маму, выпьет душистого чаю с молоком, сладкого по-настоящему, и будет хорошо. Сама же твердит: главное — питание.

 

35

Чай получился отменный, коричневый, душистый, горячий. Поставив на поднос чашку с чаем, молочничек с горячим молоком, вазочку наколотого сахара и положив сюда же шоколадку, Аля поставила все это перед маминой кроватью на стул, застеленный салфеткой.

Приподнявшись на локте, мама взяла чашку, отпила глоток и поставила на место.

— Не могу, все, как трава… пей сама.

У Али задрожали губы:

— Я же для тебя…

— Знаю. Родная ты моя… я попозже. Иди на занятия, это для тебя главное.

На кухне Аля натолкнулась на Машу, возившуюся у рукомойника, обрадовалась:

— Маша, где ж ты пропадала?

— Мы теперь ездим по линии фронта с машиной-баней. Ведь бойцы и командиры земляными стали, в окопах, траншеях да на таком холоде. Не приведи господь… А взрывами землю поднимает, и все на них, на наших героев. Вот приезжаем, пока партия моется, мы их шинели, сапоги, ботинки, обмундировку, все как есть, — в горячую дезинфекцию. Белье выдаем чистое. Отмоются, влезут в чистое, теплое — довольные, благодарят, руки нам жмут. Вот так, стараемся. — И посмотрела неуверенно: — Письмишка от моих нету?

— Ни от кого и никому.

— Будем ждать. Вы-то тут как?

— Маша, зайди к маме, заболела она. Мне на занятия надо, а мама одна…

— Иди, милка, иди, я с ней побуду, свободная до вечера, комната моя выстыла, у вас перебуду день.

Аля побежала на лекции. И тут только заметила, что все бегом да бегом. От мороза? Да. Но и от хлопот, времени не хватает.

Вернулась после занятий, а Маша уже уехала, вместо нее сидит Мачаня. Увидев Алю, сразу зачастила:

— Зина побежала за врачом, она знает, где живет Горбатова, за Машей приехали раньше, чем она ждала. Меня позвали побыть тут, а что я могу? Ну, я пошла, ребенок ждет, — и скоренько усеменила.

Мама лежала на высоко взбитых подушках, волосы в беспорядке рассыпались по лбу и плечам, от их черноты лицо казалось таким белым-белым, но не прежней сметанной белизной, а какой-то прозрачной, восковой. Только губы чуть шевелятся в такт слабому дыханию. Спит? Если спит, то хорошо, мама сама убеждала, что сон лечит.

Наконец-то пришла Зина с Горбатовой. Когда врач осматривала маму, та не открыла глаз, будто не проснулась, и это было так страшно, что Аля едва сдержала крик.

— Вот тебе рецепт, беги за кислородом. — Горбатова протянула бумажку с особой печатью, такие давали только на самые редкие лекарства.

Надевая на ходу жакетку и беретик, Аля выбежала из дому и прямиком к Никитским. Поднялась по ступенькам к темной застекленной двери аптеки. Ни света, ни звука — закрыто. Бегом по Тверскому, возле Пушкина свернула к углу улицы Горького, налево. Где-то внутри синий свет. Аля застучала изо всех сил. К стеклу двери медленно шла фигура в накинутом на голову, до пола, одеяле. Сквозь стекло фигура крикнула:

— Чего надо?

— Кислород.

— Кто болен?

— Мама, мама!

— Сколько лет?

— Шестьдесят…

— Нет кислорода, — и фигура уплыла огромной тенью в глубину аптеки.

На Никольскую, в аптеку номер один, которую москвичи упорно называли аптекой Ферейна. Помчалась вниз по улице Горького, свернула на Кузнецкий мост, оттуда через площадь, и вот она — аптека. Уж тут-то все есть, первая же в Москве.

Ее впустил старик в пенсне, как только постучала. Прочитал рецепт:

— Еще до комендантского часа две последние подушки отдал.

— Подушки? Маме кислород нужен!

— Кислородные подушки, — старик посмотрел на Алю, стекла пенсне делали его светлые глаза большущими, и видно было — хочет помочь.

— Где же взять?

— Увы, Москва в осадном положении, если и подвезут, то утром.

Старик был щуплый, небольшой, даже в халате, натянутом на пальто, не казался полным. Кивнув, Аля вышла из аптеки. Побежала обратно и вдруг как споткнулась о мысль: с чем же к маме возвращаться?

— Ваши документы?

Она подняла глаза: патруль. Старик в аптеке сказал же о комендантском часе… теперь задержат, а мама там ждет.

Аля протянула бумажку, один из солдат подсветил фонариком и прочитал вслух.

— Рецепт. Кислород. Кто болен?

— Мама, шестидесяти лет, — и ее вдруг обожгло: там, на Горького, не дали кислород, потому что мама немолодая.

— Пошли! — И патрульные повернули на улицу Горького.

Все так же слабо мерцал синий свет за стеклом двери аптеки у площади Пушкина. Солдат загрохотал прикладом ружья в низ двери.

— Чего надо?

— Патруль. Кислород есть?

— Минут пять как отдала последние подушки, можете проверить. — И, прильнув к двери, фигура лязгнула задвижкой, отворила дверь, и патрульные, и Аля поняли: фигура говорит на сей раз правду.

— Где еще можно взять? — спросил один из солдат.

— До утра нигде.

— Утром выдадите этой девушке беспрекословно.

Засов опять лязгнул, фигура уплыла. Никого и ничего.

— Утром, — сказал солдат Але, она кивнула и побежала возле домов к Никитским воротам.

В висках билось: кислород, кислород… Столько воздуха в Москве, чистого, морозного, а маме его не хватает. Сколько лет… А у этой фигуры нет мамы? Ей бы тоже фигура не дала кислород? Ни совести, ни сердца… Может, деньги надо было дать? Поздно, да и нет у них с мамой денег.

Цок, цок, цок… что это? Ой, это же ее собственные шаги. Каблучками по мерзлому тротуару без стука не пробежишь. Все кругом мерзлое и ноги заледенелые, забыла переобуться в бурки, как была, в старых туфлишках, так и помчалась. И все без толку. Остановилась в своей узкой, темной улице перед воротами, чувствуя себя песчинкой, беспомощной и крошечной, запавшей в земную складку под названием Малая Бронная.

В полутьме кто-то накинул на абажур полотенце, Аля разглядела Зину возле постели мамы. Стоит на коленках, смотрит куда-то в угол и сквозь ее хрип бормочет быстро и жалобно. Зина молилась. Она со дня гибели Славика все молилась и молилась.

Услыхав Алю, Зина встала, спросила:

— Нету кислорода?

— Не дали… нарочно не дали. — И Аля закусила губу, чтобы не крикнуть, не заругаться, шуметь нельзя, маме покой нужен.

— Ты, если что, прибеги ко мне, — и Зина тихонько вышла.

Поправив маме одеяло, Аля села рядом на низеньком креслице, не зная, что еще можно сделать. Ждать утра, тогда бежать за кислородом. Придет Горбатова… настанет день, и маме полегчает.

В уютном, мягком мамином креслице Аля пригрелась и незаметно для себя задремала под однообразные, тягучие вдохи и длинные, со свистом, выдохи мамы. Ей приснился паровоз, черный, со свистом выпускающий струи пара, он стоял, набирая сил для дальней поездки.

Очнулась она от тишины. Все молчит: комната, Малая Бронная, Москва… Люди окунулись в самый крепкий сон, на часах половина пятого. Отдыхают люди, телом, душой, все забыв, уйдя от забот. Вон и мама крепко уснула, дышит неслышно, совсем, как раньше.

Встав на занемевшие ноги, Аля наклонилась над мамой. Ни дуновения, ни звука. Мама не дышала. Прислонилась щекой к маминому лбу — теплый. Взяла за руку, а пальцы уже ледяные.

— Мама! Мамочка! — звала Аля, понимая, что напрасно. Выбежала, застучала к Нюрке. Та высунула лохматую голову:

— Ты чего?

— Нюра, мама не дышит…

По-мужски сильной рукой Нюрка схватила Алю за платье на груди и, втянув в комнату, сейчас же повернула в замке ключ.

— Ложись со мной, вместе жарче.

— Говорю же, мама там…

— Утром, все утром, — перебила ее Нюрка. — Я покойников страсть боюсь.

— Пусти, она же одна там!

— Ей теперь ничего не надо, а ты навек с этим страхом останешься.

— Мама говорит, надо живых бояться, а мертвые ничего не сделают, — вырвалась Аля из Нюркиных рук, нащупывая ключ.

— И хорошего с покойничками мало, — в темноте застонали под Нюркой старые пружины.

Аля постучала к Зине, открыла дверь. Та, увидев лицо Али, сказала, смиренно перекрестившись:

— Померла? Царство ей небесное… Хорошо померла, легко.

— Как это?

— Не знала о своем конце. Иль ты не видела? Она без памяти стала, еще до прихода Горбатовой, потому я и побежала, в надежде на врача, а все в руке божьей… Значит, не поняла ты? И хорошо, а то вся испереживалась бы от страха, а пуще от бессилия. Оно, бессилие-то, больше всего гнетет человека, вот и припадешь ко всеблагому, всемогущему… — И опять Зина перекрестилась. — Ты посиди у меня, здесь тепло, а к маме тебе сейчас никак нельзя, вот сделаю что полагается, кликну.

Аля сидела на стуле в кухне и не мигая смотрела на лампочку. Видела каждый ее волосок, красноватую яркость — и только. В голове пусто. Сколько так просидела? Явилась Зина:

— Пошли.

На улице, оказывается, светло. И в их комнате все окна отшторены. Мама лежит на хорошо прибранной кровати, в сиреневом платье, с туго подвязанной черной косынкой на голове. Волосы гладко зачесаны, руки сложены на груди, ноги прикрывает вышитое полотнище, по серому полю бордовые цветы, мама его на диван приготовила.

Лицо чистое, белое, глаза смежены, углы губ чуть опущены. Аля вцепилась в спинку кровати, стояла в ногах мамы, никого не видя, ощущая, как холод от маминых рук, которые она держала в своих всего час назад, перешел в нее, вполз в руки и ноги, в голову, в сердце…

— Вот когда характер человека виден, — сказала Мачаня. — После смерти. Видите, какое лицо? Гордое.

— Да, покойница никогда не жаловалась, это так, — согласилась Вера Петровна. — И не ссорилась, мирный человек.

— И справедливая, — всхлипнула Нюрка.

— Жаль-то как… Славика она привечала… Игорька, Наточку, тебя, Егорушка, — плакала Зина.

— Да, это уж да, — сдавленно сказал Горька и встрепенулся: — Куда ехать, что надо, я готов.

Странно, Аля всех слышала отчетливо, но никого не видела. Будто красное марево перед глазами, а в нем светлое пятно маминого лица.

— Девчонка-то вся горит! — вскрикнула Нюрка. — Пойдем, ляжешь у меня, Алевтинушка, там тепло. Надо же, все еще в туфельках, а они дырявые…

— Нет, нет! — закричала Аля. — Там мама погибла…

— Ну-ну, лучше ко мне. — И Зина обняла Алю за талию, повела к себе, уложила на, постель Славика. Прибежала Мачаня, сунула Але в рот таблетки:

— Аспирин, запей водичкой, усни, — и уже не для Али: — Я и снотворное ей дала. Алечка, где у вас карточки продуктовые, за копку могилки берут только хлебом.

— В ящике… тумбочки… — еле выговорила Аля.

 

36

Красное марево сгущалось, темнело, становилось черным, и Аля глубоко погрузилась в него. Из темноты появилось мамино белое лицо, строгое, чужое, но такое знакомое, нужное:

— Вырастила тебя, спокойна. И обо мне не волнуйся. Меня теперь ничто не касается. Не испугает бомбежка, не обрадует письмо. Никто не обидит и не утешит. Не заболит сердце. Ничего не будет. И никого. А ты сама справляйся со всеми хлопотами, заботами, горем, радостями. Дели их с другими, а меня, любившую тебя больше всех, теперь это не касается.

— Да, да, — ответила маме Аля. — Я теперь одна. Совсем одна, но для чего справляться со всем, для чего жить? — И Аля открыла глаза.

Возле нее стояла на коленях Зина. Как тогда, рядом с мамой, и бормотала молитвы… Нет, теперь ничего не изменишь, не поправишь.

— Проснулась? — ласково спросила Зина. — Пошли, помянем твою маму, по русскому обычаю.

В их комнате накрыт стол: хлеб, картошка, соленые огурцы, чай и… шоколадка посредине, рядом с бутылкой вина. Кто-то взвыл:

— Ой-о-о!

— Нюра, ну зачем же так? — досадовала Мачаня, ставя рюмки.

Нюрка каталась черноволосой головой по краю накрытой пикейным одеялом постели мамы, одетая, в валенках, только платок стянула и пыталась утирать слезы.

— Страшно-о… на кладбище. Могила вся мерзлая-а, кругом кресты-ы, страшно-о…

— Алю напугаешь, а мы и без тебя все видели, — сказала Зина.

— Она о себе, о своей жизни убивается. — Вера Петровна подошла к Нюрке, приказала тихо и строго: — Прекрати.

— И нет, нет, нет! — подняла Нюрка побагровевшее, зареванное лицо. — Война же! Кабы не она, у Палны сердце б выдюжило, Пашка живой был, Горька не с перебитой ногой, и мы бы не умирали за своих мужиков страхом. Всех мне жаль, всех! А уж Алевтину всех жальчее, мать родная душа, поймет, обережет, поможет… А теперь она сиротинушка-а… Ладно, выпьем за упокой души. — И первой села за стол.

— Возимся с этой лошадью, а девчонка занемела от горя, — всполошилась Зина. — Может, каплю водки ей?

Аля отрицательно покачала головой, взяла со стола шоколадку и отдала не сводившей с нее глаз Люське. Та обрадованно закивала, развернула и быстро сунула всю маленькую шоколадку в рот. Мачаня не успела перехватить и смотрела сердито-предостерегающе.

Они живут, едят, пьют, сердятся, жалеют, а что делать ей? Але?

Тяжелый, пустой, невыносимый день. И сколько еще таких? Зачем?

Опустошение и скованность. Ничего не хочется, ничего не надо. Третий день Аля дома, об учебе и не вспомнила. Не то чтобы забыла, но ненужной казалась эта учеба.

Аля слышала знакомые шаги. Вот просеменила Мачаня, постучала легонько. Через время мягкая поступь Нюрки, потом короткие шажки Зины. Никому не открывала. Они переговаривались, когда встречались у ее дверей:

— На учебе, — авторитетно утверждала Нюрка.

— Вот и слава богу, — отвечала Зина.

И все затихало. Аля разогревала кипяток, варила клецки. Хлеба не было, карточки отдали копальщикам могилы, поэтому можно сидеть, никуда не выходя — незачем.

В голове было смутно. Жизнь, смерть, мама… а хоронили ее без нее, Али, и это мучило. Заболела, говорили ей тогда. Может быть, но не разболелась, выстояла, а все мама, она поехала в деревню менять вещи на продукты. Очень это помогло дочери, а сама мама… Лучше не думать ни о чем.

В дверь давно стучали, Аля не обращала внимания, привыкла уже.

— Аля, открой, это я! — крикнула Натка.

Да, только Натка могла не поверить, что Аля ушла. И Аля открыла. Натка вошла, поцеловала ее, сняла шапку, шинель и сразу взялась хозяйничать. Согрела воды на керосинке, притащила корыто — и за стирку. Все мамино белье выстирала, развесила на чердаке, вернулась, вымыла полы. Нашла сковородку, достала из своей противогазной сумки банку тушенки, разжарила:

— Давай есть, и потопаем.

Аля не спрашивала, куда, не все ли равно? Поели. Натка залезла в гардероб, что-то искала. Велела одеться, сама тоже шинель, шапку вмиг натянула:

— Вот и хорошо, закрывай дверь.

По Большой Бронной, на Палаши. Палаши… тут баня. Точно, Натка привела её в баню! И надо же так подгадать: сегодня у бани рабочий день, а вообще-то она открывалась редко, когда был уголь. Мама ходила с Алей сюда охотнее, вода мягче, ну а если закрыто — в Черныши, за Леонтьевский переулок. Теперь сюда ходили не просто мыться, а и отогреться.

И все равно баня почти пуста, Москва обезлюдела.

Натка, как в доброе довоенное время, взяла четыре шайки, две им под ноги, две для мытья. Сели поближе к кранам и душу. Уже моясь, Натка заговорила:

— Подруженька, нельзя так, живи. Я ведь маму потеряла в детстве, и тетю Настю любила как родную. Все понимаю.

Любила… Аля удержала вздох. А я люблю… и всю жизнь эта любовь будет со мной.

— Думаешь, я забыла свою маму? — словно подслушала ее мысли Натка. — При Мачане тоска по маме стала как ожог. Но жить надо, а жить — это делом заниматься. Понимаешь?

— Угу, — Аля мыла голову, благо Натка мыла привезла. — А ты почему так скоро вернулась?

— Всего на два-три дня раньше. — И, подумав, решилась: — Поезд наш разбомбило вчистую.

— А раненые? А ты? Как же ты спаслась? — И в глазах Али страх, могло же и Натку…

— Как стали бомбить, мы с Олегом Петровичем сразу кинулись раненых выносить из вагонов. Он впереди носилки держит, я сзади, чтобы легче. Таскали в лесок, прямо на снег, больше некуда.

Она поменяла воду на горячую, села, тихонько поливаясь.

— Идем к поезду с пустыми носилками, как жахнет! С обеих сторон, по роще и поезду. Мы упали в снег. Переждали, улетели фашисты. Мы ходим между ранеными, а они… все убиты. — Натка опустила мокрую голову, и непонятно, вода или слезы ползут по ее щекам. — Ну, собрали тех, кто жив остался, от всего поезда двенадцать человек. Олег где-то раздобыл полуторку. Довезли семерых, да еще врача — женщину из нашего поезда, ее вышвырнуло из тамбура взрывной волной, контузило.

— А дальше?

— Сдали в первый же госпиталь, а сами на переформирование, в новый санпоезд, сейчас оформляют новый личный состав.

— Когда поедешь?

— Скоро, может, завтра.

— И как же ты такая… после всего?

— Ты о моих килограммах? Да уж, не твои ребра, все на месте, — и Натка засмеялась. — Есть надо, а то что я смогу в санпоезде? Их понянчи, переверни, подтяни, перенеси, укол делаешь, он брыкается, придержать надо.

Когда вымылись, Натка потребовала:

— Дай посмотреть твою рану.

Ловко разбинтовав мокрые бинты, Натка взбила в ладошках мыльную пену и мгновенно втерла ее в рану. Аля морщилась, сильно щипало.

— Твоя рана бани требует, потерпи.

Потом они отправились под душ. Рана промылась и оказалась неглубокой.

— Видишь, как ей хорошо, теперь надо перевязать.

Быстренько выстирав бинты, Натка побежала одеваться. Идя сзади, Аля любовалась крепким ее телом, розовым, без пятнышка. Невольно оглядела себя. Против Натки она подросток.

Вынув из своей неистощимой противогазной сумки новый бинт и какой-то порошок, Натка похвалилась:

— Белый стрептоцид, теперь все заживет.

Закончив бинтовать, Натка пощупала свои и Алины волосы:

— Подсохли, пора идти.

На улице темно, вот это поплескались! Зато так легко и рука в самом деле не ноет.

— Натка, Натуська, не уезжай… так скоро.

— Надо. Но сегодня мы вместе. — И Натка прижалась тугой щекой к лицу подруги.

Дома только расположились с чаем, и вот он — Горька. Сел в низенькое кресло, ногу вытянул на стуле, взял предложенную чашку кипятка, но поставил, стукнул себя по лбу:

— У меня ж прощальные конфеты, — и вытащил из кармана кулечек леденцов. — Угощайтесь, подружки.

— Почему же прощальные? — посмотрела на него Натка с подозрением. — У тебя нога еще не зажила.

— С Люськой расставались, получили по пакетику. Мачанечка сдала ее обратно в детдом, говорит, не справилась с ребенком. — И умолк, увидев изумленные, возмущенные глаза девчонок.

Но обе не проронили ни слова, будто не слышали про Люську.

— Ты учишься? — повернулся Горька к Але. — На кого?

— На санитара, буду выметать человеческий мусор.

— По стопам отца. Понятно. И твоя мама об этом мечтала. Что ж, воров ловить тоже кому-то нужно. Слушай, как тебе мой экстерьер?

— Повара тебя в госпитале не обижали.

— Вот морда все дело портит, а мне нужен томный вид.

— Зачем? — пожала плечами Натка.

— Чтобы девушки любили.

— Сейчас в Москве таких нет, веселые удрали.

— А ты? — и уставился на Алю.

— Обалдел? Думай, что брякаешь, — оборвала его Натка.

— Извините, девушки, солдатская шутка. Ну-с, я принес вам развлечение, — и опять полез в карман шинели, которую не рискнул снять, в комнате виден пар от их дыхания.

Вынув пачку писем, раскинул их на манер карт, веером, выдернул одно:

— Внимание! Номер первый нашей программы. — Он заглянул в конец письма. — Таня. — И стал читать: «Милый Егорушка, буду ждать тебя. Крепко целую… Таня». Для большей выразительности читаю только существенные выдержки. Номер второй. — Он опять заглянул в конец следующего письма. — Зоя! «Так рада вашему письму, жму левую руку, она ближе к сердцу. Зоя». — Он выдернул третье письмо. — «Спасибо, незнакомый товарищ, за письмо и фото. Может, вы моя судьба…»

— Достаточно, развлек, — остановила его Натка.

— Зачем тебе это, донжуан с Малой Бронной? — укоризненно спросила Аля.

— Скучно же…

— А если они всерьез?

— Не все же. Впрочем, это их личное дело.

— А почему ты Натке не писал или мне? Мы же с тобой друзья детства.

— И юности. Но вы же не такие. О чем вам писать. О грязи, холоде, гибели людей?

— И что? Да и на фронте есть хорошее.

— Хорошее? — поднял брови Горька. — Интересно. Что же это?

— Дружба. И то, что защищаешь.

— Пионерка. Махнуть бы в Канаду, там тихо.

— Ты трус?

— Ранен в бою. Просто жизнь у меня одна.

— А у других десять?

— Каждый решает за себя. А я, девушки, только снаружи цвету, внутри почти усопший, — опять запаясничал Горька, но, не увидев сочувствия, встал: — Намерзся я у тебя, подруга, всесторонне. Больше не могу, сдаюсь. Хенде хох! — И он поднял руки. — Шагом аррш!

Забыл свои письма, да они ему просто не нужны, поглядела ему вслед Аля.

— Упустили Люську, — сразу заговорила Натка. — Как теперь с нею быть? Утром прямо в детдом побегу, а потом ты ходи. Кончится война, мы с Олегом ее к себе возьмем.

— Олегом… Петровичем? С которым вы под бомбежкой раненых спасали?

— Если бы спасали… Ты его видела, когда меня провожала, очкарик такой жилистый. Его очки — наша с ним судьба, если бы не они, нам не встретиться, но хирурга в очках в прифронтовой госпиталь не взяли. В следующий приезд вместе к тебе заявимся, мы решили пожениться. Только Мачане не говори, я ей нужна несчастная.

— И ты… в войну замуж?

— Мы же любим друг друга. Давай спать, я у тебя останусь, не хочу видеть мачеху.

Натка улеглась первой и мгновенно уснула. Але не хотелось спать. Развернула газету. Читала, а по спине мороз: фашисты в оккупированных селениях зверствовали: отрубали людям носы, уши, вырезали на груди звезды, выкалывали глаза… мало им стрелять и вешать? Люди ли они? Но есть и радостные вести. Вот статья об освобождении города Малая Вишера. Где это? Если по карте припомнить, выше Новгорода, кажется. Когда это было? Глянула на дату. Двадцать восьмое ноября. Накануне смерти мамы. Уже пять дней нет мамы, шестой на исходе… Тянутся они невероятно долго, а уже прошли. Если бы как Натка — некогда, как Маша — не присесть. Чтобы не тосковать до боли в сердце… Делом заняться, Натка права. Завтра же на занятия.

 

37

Натка убежала совсем рано, чтобы успеть в детский дом к Люське до назначенного часа в своем переформировочном отделении.

Аля собиралась тщательно. Оделась потеплее, радуясь успокоившейся ране. Положила в портфельчик тетради, непроливашку, ручку… Что еще? Глянула в зеркало, надевая свой красный беретик. Приехала Натка, отмыла ее всю, что называется, и тело и душу, просветлело и лицо, и взгляд, вон какая чистенькая мордашка, а волосы! Ну, пора.

Прямо в дверях второго номера столкнулась с Осипом.

— Ты жива? — улыбнулся он. — А мы уж чего не надумали… Вернемся к тебе, я тут принес кое-что существенное.

Вернулись. Осип огляделся, положив большой сверток на стол.

— У тебя симпатично: тахта, кроватка, шкап резной, даже кресло, если бы не холод, лучше и не надо. — Аля молчала, и он заторопился: — Я принес твои продуктовые карточки, вот хлеб за четыре дня, — хлопнул он по свертку.

— Это ж целое богатство! Давай чаю попьем, времени хватит до лекции.

— Давай, я его заслужил.

Осип снял шапку, расстегнул полупальто, под ним оказалась офицерская меховушка. Нарезал хлеб, Аля достала остатки сахара, подогрела кипяток.

— Что у вас нового? — спросила она.

— Учимся.

Сам он ни о чем не спрашивал, ел, запивая кипятком.

— Теперь быстро.

— Иди, я догоню.

И, торопясь написала на клочке бумаги: «Натуся! В шкапу хлеб, половина Люське, остальное ешь. Целую. А.». Записку оставила в комнате, а ключ, как при маме, в ящике кухонного стола. Теперь все.

Осипа она догнала на Тверском бульваре. Разговаривать на морозе трудно, Осип идет молча, в каком-то напряжении, прямой как палка, а лицо бледное, вроде замученное. Замучаешься, наверное, тяжелое ранение, раз демобилизовали с инвалидностью. Ей самой пустяковая ранка покоя не дает, а у Осипа что-то с позвоночником, словно доска там у него прикручена.

Вот и знакомая лестница. Марш за маршем, к четвертому этажу. В коридоре их встретила Мария Михайловна, выпуклые глаза сердиты, сказала строго:

— Болела? Давай справку.

— Справки не взяла. — И через силу произнесла: — Мама умерла.

— Извини, — вспыхнула Мария Михайловна. — Что ж не сказала сразу? Помогли бы во всем.

Аля смотрела в смущенное, огорченное лицо завуча, удивляясь себе: как же это ей не пришло в голову? Вот Мария Михайловна, ребята, уж они-то все могли понять, такого насмотрелись, столько пережили. Или это в ней мамина гордость живет? Не жаловаться, не хныкать, не канючить.

— Мне помогли соседи, — наконец выговорила она.

И ведь правда, все сделали Зина, Нюрка, Горька, даже Мачаня хлопотала, соседи, в сущности, чужие люди. Как же это хорошо, когда вот такие чужие люди!

— Пошли на лекцию, — позвал Осип, глядя печально-ласково.

У Али сжало горло: не одна. Теперь отъезд Натки не так страшен.

— Ну-ну, бодрее, — шепнул Осип и сел на лекции рядом с нею.

— Друг, ты чужую территорию оккупировал, — подошел к своему месту Реглан, но Осип так на него глянул, что Реглан вздохнул: — Отступаю, но временно.

Осип никому не разболтал о смерти мамы, и все пошло своим чередом. После занятий Аля сказала ему:

— Спасибо, ты хороший.

Он улыбнулся чуть печально:

— Если в такое время не понимать человека, то когда же? Скажи, что тебе нужно, но без стеснения.

— Я тоже готов к труду и обороне, — пробасил сзади них Реглан.

Подслушал… Но почему-то стало его жаль, и Горьку не надо было так резко обрывать, ему тяжело, ранен. И Аля ощутила, как заполняется пустота одиночества, как к боли ее примешивается капля тепла, тепла-лекарства.

На смену отчужденности от всех и всего пришли муки памяти. За что ни возьмется — мама, мама… Вся жизнь была с нею. А она не знает главного: где же похоронили маму? Все эти дни, пока сидела в комнате затворницей, даже не приходило в голову, что надо пойти на кладбище. И пошла к Нюрке.

— Проходи, садись, гостьей будешь, как раз печку топлю.

Печка. Времянка. Раскалилась, тонкие стенки побагровели. Если бы не это сооружение на ножках, с длинной трубой, мама была бы жива… И опять навалилась тоска, хоть беги. Аля встала.

— Все же ты чумная еще, — покачала головой Нюрка. — Но очнулась. А то мы было посчитали тебя рехнутой, ей-ей!

Этого еще не хватало. Уйдешь сейчас, а Нюрка так и подумает, и раззвонит: свихнулась девчонка. Это ж Нюрка. Виновата ли она, что такая. А какая? Угорела вместе с мамой. А по дороге из деревни сама везла маму и, безусловно, спасла тогда. Аля села, спросила тихо:

— Где похоронили маму?

— Рядом с отцом твоим, где ж еще?

— Но ведь никто не знал место. — А в памяти мгновенной вспышкой день, когда мама водила ее на кладбище, показывала место возле могилы отца…

— А Зина на што? Она у нас по части кладбища все знает, Славика там рядом упокоила, опять же Пална с нею ездила. Тогда похороны сильно облегчил этот шустрый, одноглазый с трудфронта. Теперь они там все вместе, как жили. Мать Игоря недалеко.

Нюрка шумно вздохнула, быстро глянула на Алю, отвела глаза и торопливо стала пояснять:

— За буханку хлеба могилку вырыли, сахар и крупу шоферу, чтоб довез на кладбище, а спички и соль помощникам, гроб в могилку чтобы… Так, значит, с карточками за декабрь, да там и было-то хлеба за три дня, ну, остальное, конешно… — И Нюрка умолкла под упорным взглядом Али. — Ты што, девка?

— Зачем ты мне все это… про карточки?

— Доверяешь? Ну, извиняй. — И Нюрка повеселела. — Эх, угостила бы тебя конфеткой, да вся сладкая жизнь кончилась у Нюрочки, перевели в кочегары, сокращение продукции, десять баб из цеха. Вон, кого куда, а я с Денисовой работой познакомилась, специалист!

— Спасибо, Нюра, — Аля встала. Вспомнились слова мамы: «Каждый думает о другом в меру своей испорченности». Ведь Нюрка знает ее с детства, а вот подумала так плохо.

Еще утром у Никитских ворот купила газету. Села читать, а там… Наступление! Может, не великое, но ведь не на месте, а вперед!

Волоколамск, Наро-Фоминск — бои, отодвигающие врага. Пусть на шаг, но этот шаг освобождает людей от дикого, чудовищного существования в страхе, с пытками, казнями…

Настроение поднялось. Дня через два Аля решила сделать генеральную уборку в своей комнате, времени теперь оказалось много, хватало на учебу, дом и тоску…

Перебрала все в шкапу, стерла пыль, почистила ковер, стала подметать. Паркет тусклый, хотя недавно мытый. А бывало…

Паркет во втором номере жильцы вощили до желто-оранжевого блеска, хоть смотрись, как в зеркало! В прихожей и на кухне полы мыли со щеткой, горячей водой, столько сил вкладывали, пока не догадались покрасить, в складчину.

Но главная уборка устраивалась летом. Во втором номере все разом выволакивали на двор кровати, столы, стулья. Все это смазывалось смесью керосина с перцем, шпарилось, обжигалось паяльной лампой. Каждый боролся с клопами своим методом.

Затем появлялись веревки, протянутые поперек двора, на них сушились выстиранные тут же, во дворе, одеяла, вымытый волос от матрасов, его вешали в марлевых мешках. Чердак заполнялся бельем.

И опять все разом белили потолки, переклеивали обои, добавляя в клейстер махорки, все от тех же неистребимых клопов. Красили оконные рамы, двери, натирали полы, все развешивали, расставляли и шли гурьбой в баню, в Палаши, вода там мягкая, ласковая.

С неделю потом ходили друг к другу, нахваливали чистоту, узорчик обоев, белизну штор. Вечерами слушали патефонные пластинки у мамы, радиоприемник у Барина, балалайку у Маши с Глашей, а Нюрка зазывала просто попеть чего-нибудь жалостное. И сама заводила:

Но проходила эта благостная неделя, и жизнь брала свое: опять ссорились и мирились, болели и веселились, хлобыстала тяжеленная дверь, запиравшаяся во втором номере только поздно ночью, пищали котята, которых Толяша притаскивал с церковки, куда их определяли бывшие хозяева. И ждали праздников.

Наступали эти праздники, и главным местом в квартире становилась кухня. Нинка пекла круглые бисквиты, мама блинчики с мясом, близняшки стряпали потроха с кашей, а у Нюрки был целый парад блюд, приготовленных руками мужа-повара. Для Али вкусней всего была картошка деда Коли. Наевшись вкуснятины, Игорь тащил Алю к себе. Поставив миску с блинчиками, Аля получала из мосластых рук деда Коли огромную, испеченную в печке на углях картофелину. Очищая ее постепенно, отламывала и ела искрящиеся на надломе, парящие куски, сладковато-соленые, душистые…

После праздников в кухне вспоминали, сравнивали, а то и критиковали кулинарные изделия обитателей второго номера.

— Нет, и не спорь, Нина, тесто у тебя не задалось, село…

— Зато начинка хороша, хоть отдельно ешь!

Пахло в квартире глаженым бельем, воблой, жареным мясом, луком, пирогами… Шум, смех.

А теперь холодно, тихо, и ничем, абсолютно ничем в квартире не пахнет. Другая жизнь. Или не жизнь?! И себя-то Аля ощущала как постороннюю. Будто кто-то другой умывался ледяной водой, расчесывал холодные волосы, ступал оцепенело.

Заканчивая уборку, Аля заторопилась. Быстрее, время движется к пяти, скоро… с работы… мама… Да, она ждала маму. Так привыкла. Это как сон, почти нереально, но мама жила рядом, и может, так будет всегда.

А тут еще Зина являлась тенью, исхудалая, темнолицая:

— Отец-мать Славика и деньги шлют, и посылки, я ем, а оно меня ест. Все спрашивают, чего Славик не пишет, он же у меня воспитанный, на каждое письмо отвечал им. — И, сжав кулачки, Зина стонала: — Ну нет у меня сил отправить им черную весть!

Устроившись в мастерскую чинить солдатскую одежду, она удивлялась подавленно:

— Будто горит все на солдатах, так много обмундирования в починке. Которое в дырочках, ровненьких таких, от пуль. А есть клоками выдранное, заплаты ставим, это осколками или штыком. А Славику ничего не порвало, его в головушку, за ухом ранища глубокая, бежал за тобой, да последний шаг сделать не успел.

Помолчав, Зина говорила почти шепотом:

— Знаешь, девонька, хожу в церковь, каюсь, кабы не я… жил бы, сама повезла его на погибель, и пуще того, осталась сверх срока. Ни утешения, ни прощения мне нету. Ничего не заменит живого Славика, даже бог, прости меня грешницу… Бывало, скажет: Зин, давай суп потом, а сначала я компот съем? А я нет, не велела. Да пусть бы он сто компотов…

Аля и не пыталась ее утешить, нечем. А Зина беззвучно плакала, потом ненадолго смирялась:

— На все воля божия. — И тут же взрывалась: — Тем бы, кто надумал эту треклятую бойню, так казниться, как я за Славика! — и опять поникала: — В мастерской присоветовали «приложиться» к бутылке, утешение будет. Пробовала. Не принимает душа спиртное, да и грех это. Одно утешает, несу все, что могу, в дом божий.

— В церковь? — не сдержалась однажды Аля. — Ты бы лучше в детдом.

— Там ангельские души, их бог наградит.

Выругав Зину в душе дурой, Аля поспешила в детдом к Люське. Но к девочке ее не пустили:

— Вы посторонняя. Сахар отдам на общий стол, — взяла пакетик пышная заведующая.

— Она же скучает, ей нужно, чтобы кто-то помнил…

— Здесь все скучают, мы не можем делать исключение.

Отчего она такая полненькая? Оттого. Сахар, конечно, себе заберет, от пайка такой не расползешься.

На другой же день явилась Мачаня с претензией:

— Ты зачем меня позоришь? Зачем явилась в детдом, да еще заявила, что Люська скучает? Я же ради нее устроилась в детский дом на полставки, музыкальным руководителем.

Вот и попробуй разберись, кто и почему… Зина не поверила в нежданную доброту Мачани:

— Себя прокармливает, теперь все лучшее детям и на фронт, она и придумала.

— Такая хитрющая присоска, — не без зависти сказала и Нюрка. — А детишки ей не в радость, свой мальцом по квартирам ошивался, кто покормит, у кого поспит.

У Али раздражение и против Мачани, и против Зины… Откуда? При маме ни о чем подобном не думала. Да просто ничего этого не видела, или мама так все объяснит, что тревога вмиг улетучивалась. А теперь самой разбираться, а это ох нелегко. Ведь надо справедливо.

Зина звала:

— Поживи у меня, тепло и еда есть. Мы ж с тобой одной бедой накрыты.

— Нет, не могу, я должна дома…

— И то, там все мамино.

Но не только это было причиной. Отпугивало, что Зина втянет в свою жизнь, полную суеверий и церковной медленной суеты, вгоняющей в безысходную тоску.

Ее спасение — учеба. Этого мама и хотела.

 

38

Горька листал учебник судебной психиатрии:

— Интересно все же… Слушай, подруга, возьми меня с собой на эту психиатрию, а?

Аля прикинула возможности: учатся с нею почти одни инвалиды войны. Каждый день кто-то не является на занятия: то перевязка, то заболел или рана открылась. Горька военный, ранен; это сразу видно. Занятия идут в Институте судебной психиатрии имени Сербского, туда их пускают по счету, верят старосте, а уж Осипа они знают хорошо. Значит, поговорить с Осипом.

— Попробую.

Ну, Осип такой человек:

— Пусть приходит, может, на юриста учиться станет.

Вечером Аля заглянула к Горьке. Он в комнате Мачани рассматривал журнал… мод!

— Анализируешь психологию модниц?

— Да, я аналитик и псих. Чем порадуешь?

— Завтра подъедешь к Институту Сербского, — она рассказала, как ему добраться. — К одиннадцати, без опоздания.

Сидит себе в тепле, у Мачани включен электрокамин, разрешение на который она выхлопотала для Люськи… И ничто Горьку не волнует, про ребят не спросил ни разу.

— Горь, а ты знаешь про Пашку и Славика?

— Все я знаю. И не береди душу. Неохота, понимаешь, лезть за ними в небытие, уже хватанул по горло.

— А где твоя мамочка?

— Ушла, чтобы создать условия.

— Какие условия?

— Нам с тобой. У нее гениальный план: ты хорошая девочка и с комнатой, следовательно, годишься мне в жены. Ну, как?

— До завтра.

— Почему ты не радуешься? Сделали предложение, а она… Мачанечка уверяла, что будешь счастлива.

— Делать тебе нечего.

В эту ночь Аля уснула поздно. На Горьку пеняла, а сама? Никому ни строчки. Не хотела сообщать о смерти мамы. Да. Но об этом можно и умолчать. Нет, никого она не забыла, но человек, видно, так устроен, что поглощается самым главным. Что у нее теперь главное? Горе. А у кого его сейчас нет? Вон Люська, кроха, а сколько пережила: родную мать потеряла под бомбежкой, нашлась другая, да поиграла в маму и обратно отдала в детдом, словно на прокат брала.

Или Зина. Одна-одинешенька терзается своей несуществующей виной. А попробуй ей скажи — взорвется. Может, ей эти муки нужны, больше в жизни ничего же нет.

А сама Аля разве одинока? Натка, Игорь — друзья, да и в юршколе понимают ее, и соседи. Не надо обижаться на жизнь, Зине куда тяжелее. Тяжелее — легче… Есть ли мера в горе, в страданиях?

Когда их группа подошла к калитке Института Сербского, возле нее уже стоял высокий солдат, опираясь на палку. Он отсалютовал ею, как саблей, Лиза заблестела глазами:

— Это твой друг?

— Детства, — уточнила Аля.

— Шикарный парень, познакомь.

Придержав Горьку за рукав, Аля представила его:

— Лиза, это Егор, герой войны, прошу любить и…

— Мне этого достаточно, — заулыбался Горька, и Аля увидела, до чего же он похож на Мачаню: чуть темные глаза под загнутыми ресницами, прямой нос, румяные тонкие губы, только у Мачани все миниатюрное, более мягкое. Что к нему притягивает девчонок? Красивый? Пожалуй. Но нет в нем главного, что мама называла стержнем, всегда его тянет куда-то не то чтобы на плохое, а на пустое. Лиза села с ним за один стол.

В небольшую аудиторию вошел преподаватель судебной психиатрии, поздоровался. Горька сзади сказал Лизе, но так, чтобы Аля слышала:

— Какие у него глаза… вроде и не с психами работает.

Глаза у преподавателя были обычные, серые, но удивительно спокойные, что создавало контраст с худым, нервным лицом. Что это, дар природы — твердый взгляд — или усилие воли? Он заговорил, как всегда, несколько торжественно:

— Уважаемые будущие юристы! Мы невольно подчиняемся суровым условиям войны и будем изучать наш предмет в соответствии с имеющимся в институте материалом, проще говоря — больными… или симулирующими болезнь преступниками. Прошу за мной. — И он вышел.

В коридоре к группе пристроился широкогрудый дядька в синем халате с завязками на спине и газетной треуголочкой на крупной голове.

— Входить в контакт с больными запрещается, — громким шепотом сказал он.

В распахнутые двери видны были палаты с узкими койками, сидящие и лежащие люди в серых толстых халатах, какие-то странные, безликие.

Больные в палатах избегали взглядов людей, многие как бы ушли в себя. Как врачи устанавливают с ними взаимопонимание? Ведь такой и выслушает, и согласится, а сделает по-своему. Они, видимо, понимают и принимают только то, что подсказывает им их больной мозг. У Али сложилось убеждение после занятий судебной психиатрией, что все беды этих несчастных от болезни мозга. Сморщился или усох крошечный участок мозга, может, всего несколько клеток, искажая восприятие мира, причиняя физические и моральные мучения. Если бы было лекарство, способное устранить дефект, вернуть клетки к здоровому состоянию, скольким бы людям облегчилась жизнь, и не только больным, но и их близким, и тем, с кем они соприкасаются, а уж врачам — праздник. Конечно, если это больные, а не симулянты-преступники. Это и устанавливает судебно-психиатрическая экспертиза здесь, в институте.

Преподаватель прикрыл одну из дверей, подождал, когда все подошли вплотную, и сказал:

— Сейчас я продемонстрирую редчайший случай, в житейском понимании. Эта женщина, без малейшего сомнения, преступница. Мы с вами поставим диагноз, а вы, как юристы, попытаетесь определить ее юридическую ответственность. — И он открыл дверь.

В палате была всего одна женщина. Увидев врача в белом халате, она встала. Пышные волосы, закрученные на затылке узлом. Молодое, даже юное лицо, чистое, бледноватое, и блуждающие, затуманенные глаза.

В это время дядька в газетной шапочке подошел к мужчине в палате напротив и поднял его руку. Тот не противился, так и сидел с поднятой рукой.

— Поза египтянина, — проговорил, не удержавшись, Горька.

Врач спросил женщину неожиданно тепло:

— Как себя чувствуешь, Даша?

Она ответила сразу, но голос дрожал:

— Все бы хорошо, да ребеночка жалко.

— Ты все вспомнила?

— Свекровь меня маяла, а плохо было ее внучку. Печь не топила, купать не давала. Кашу ему сварю, она выбросит.

Даша опустила голову, замолчала. Врач взял ее за руку:

— Вспомни все, постарайся, это нужно для лечения.

— Что ж, — судорожно вздохнула она, вертя в пальцах борт халата. — Пеленки постираю, повешу, она их в поганое ведро. На себе стала сушить, мокрые оборачивала под платьем, грудь простудила.

— И все?

— Ну, задумала я… умереть вместе с сыночком. Не получилось.

— Потеряли сознание?

— Не знаю. Ребеночка жаль.

— Муж вернется с фронта, появится новый сын.

— Не хочу домой, там свекруха. Я обратно бы, к себе, в детдом.

— Как ребенка твоего звали?

— Сынок, сыночек.

Он погладил ее пышные волосы:

— Подлечишься, тогда домой, свекрови там нет уже.

Она прислушалась к его голосу, поверила, очень правдиво говорил врач, даже Аля было поверила.

— Домой… а ребеночка можно с собой взять? — и впервые подняла на врача глаза.

— Все уладим, ты вспоминай, хорошо?

Она кивнула. Врач снял руку с ее головы и пошел в коридор, крепко сжав рот.

В дверях напротив больной мужчина так и сидел с поднятой рукой. Горька хохотнул:

— Египетская мумия!

— Это тяжело больной человек, — строго сказал врач. — Катотонический ступор, ярко выраженная восковая гибкость, прошу запомнить.

Дядька в синем халате опустил руку больного.

— Тут пооколачиваешься, сам психом станешь, — буркнул Горька, и Аля пожалела, что привела его сюда, слишком развязен, не к месту.

— Правильно, — подтвердил слова Горьки врач. — Нередки случаи, когда симулянты так входят в роль, что действительно заболевают. В этом страшная опасность, о которой симулянты не подозревают.

Вернулись в аудиторию, расселись по местам, притихшие. Аля была подавлена бедой Даши, как у нее все перепуталось в голове! А врачи, сталкиваясь ежедневно с таким разложением психики, как это выносят? И спросила. Врач улыбнулся:

— За себя вы не должны бояться. Ваши контакты с больными односторонние, а нам, врачам, конечно, трудно. Важно понять. Со временем вырабатывается защитная реакция, это осознание возможности помочь больному или правосудию: нельзя оставлять преступника безнаказанным, если он здоров.

— А если болен? — спросил Реглан.

— Лечить, принудительно, по приговору суда.

Он прошелся вдоль столов, встал, поднял палец на уровне своей головы, все смотрели именно на палец: что дальше? А дальше врач опять улыбнулся:

— Как просто привлечь внимание здоровых, а Даша и не посмотрела бы. — Ребята засмеялись, провел врач как детишек. — Вернемся к Даше. Она долго мучилась от жестокости свекрови, терпела. Но вот однажды растоптала ее портрет, задушила ребенка и потеряла сознание. Теперь не может понять, жив ли ее ребенок, не может вспомнить его имя. Но сознание изредка проясняется, есть надежда на выздоровление, молода, девятнадцать лет. Это и беда: не могла сопротивляться злу, но благо сильный организм, думаю, справится.

Он оглядел своих учеников, не устали ли. Все внимательно слушали.

— Итак: длительное страдание, взрыв-помрачение, депрессия, патологический аффект в чистом виде. Как поступить с преступницей, убийцей, товарищи юристы?

— Невменяема, оправдать, — сказал Осип.

— Если есть заключение экспертизы — дело прекратить, — возразила Аля. — Как Даша попала сюда?

— Свекровь заявила, что Даша вначале набросилась на нее, следственные органы направили обвиняемую на экспертизу. Но люди все видят, старуха уже осуждена за доведение зависимого лица до преступления.

— А свекровь психически здорова? — спросила Лиза.

— Экспертиза установила: вменяема. Уверенная в своей безнаказанности, она «перестаралась».

Встав, врач поднял руку, все смолкли.

— Ну-с, благодарю за активность. До следующих занятий!

 

39

Торопливый резкий постук костылей, дверь рванули, и Витенька закричал с порога аудитории:

— Ребята, Япония напала на США!

— Ну? Прямо на Вашингтон? — пошутил не поверивший такой сногсшибательной новости Реглан.

— Говорю же: японцы объявили войну США, — раздраженно повернулся к Реглану Витенька. — Напали на их военную базу Пирл-Харбор.

— Тоже мне Америка, — протянул Реглан. — Пирл-Харбор на Гавайях.

— Все же напали. Ай, Моська, знать, она сильна, — усмехнулся Осип. — Теперь зашевелятся. Нет худа без добра. Запомним, друзья, этот день седьмое декабря, день раскола мира на лагерь антифашистов и фашистов.

— Нам второй фронт нужен, а не теоретические определения, — уколол в запале Витенька вместо Реглана Осипа.

Тот, снисходя к Витенькиной молодости, успокоил его:

— Второй фронт нужен, и еще как! Да только все эти англо-американцы честно воевать не любят.

Обсуждение прервала Мария Михайловна. Вошла с какими-то листками, поправила шапку на курчавых волосах, выждала и начала:

— Я как завуч…

Всегда она козыряет этим завучеством. Аля слушала невнимательно, накачивает их дисциплиной, а они уже взрослые.

— …Это серьезное правовое поручение, первая ваша юридическая практика…

Как всегда, хотелось выкрикнуть: «Покороче!» Да неудобно, завуч, немолодая, больная женщина.

— …Проверка правильности выдачи карточек в ЖЭКах. Староста, получите направления для своей группы. Распределили так, чтобы поближе к месту жительства, но, конечно, не в свой ЖЭК.

Але достался ЖЭК у зоопарка. Она посмотрела направление-удостоверение. Подписи, гербовая печать под ее именем. Первый форменный документ для юридической работы.

Утром шла по Малой Бронной к Садовой, оттуда к зоопарку и представляла, как ей «обрадуются» в этом ЖЭКе. До войны она знала только своего домоуправа, болезненного и грубого мужчину в летах. От Барина, водившего с домоуправом какую-то странную дружбу, все знали, что тот обирает электриков, слесарей и дворников. Грянула война, смыв домоуправа. Его заменил еще более немощный бухгалтер, которого однажды в бомбежку люди приняли за шпиона. Но все дела с ЖЭКом улаживала мама, поэтому было очень не по себе от предстоящей встречи, ждала отпора ее проверке.

Встретила ее пожилая женщина в дворницком фартуке поверх старенького пальто и в мужской ушанке.

— Я, я домоуправ, — сказала она приветливо. — И бухгалтер, и дворник. Бухгалтер у нас старенький, поехал забирать дочь из Волоколамска, да опоздал, нету, и что с ним?

— Прошу домовые книги и списки на получение продовольственных карточек.

Разобравшись в этих нехитрых документах, Аля стала вызывать жильцов с паспортами. В таком большом доме людей оказалось мало.

— Фронт и эвакуация людей разбросали, — сетовала домоуправша.

И все же дело нелегкое. Кто уехал совсем, кто опять вернулся, в больнице, госпиталях…

— А помогу-ка я тебе, дочка, — предложила домоуправша.

— Спасибо, но я прислана проверять вашу работу.

— Я же не потому… а помочь, — смешалась женщина так, что на нее стало неловко смотреть.

Конечно, хотела помочь, но нельзя, теперь хоть обнимай обиженную. Аля смолчала. Работать было трудно еще и из-за холода.

Люди шли жиденькой цепочкой, подавали паспорта и молчали. Почему? Она смотрела в их лица, но они избегали ее взгляда, кутались, терпеливо ждали своей очереди. Никто не возражал против проверки, но никого она и не радовала. Впервые Аля столкнулась с отношением людей к официальному лицу, которое не помогает, а выясняет.

Отдыхая в перерыв от дел, Аля запивала кипятком принесенный из дома хлеб и думала, как же тогда люди воспринимают следователей, прокуроров, судей? Во всяком случае, не приветливо. Трудно будет работать.

На третий день, принеся кипяток из своей квартиры, домоуправша поделилась тревогой за дочь:

— Боюсь за свою Людочку, такая нервная, скоро роды… бомбежек не выносит. В марте выскочила замуж, муж на фронте, отец тоже, да не молоденький, а в армию не взяли, так он в ополчение подался.

Не зная, что ответить, Аля кивала. На том разговор и кончился. А наутро домоуправление оказалось закрытым. Пришлось идти в квартиру домоуправши. Открыла невысокая худышка с косичками. По тому, как она прятала под пледом большой живот, Аля догадалась — Людочка.

— Проходите, мама дома, — и залилась слезами.

В неуютно пустой комнате домоуправша сидела за столом, неприбранная, с опухшим от слез лицом. Алю кольнула догадка: беда с одним из их мужчин. И тут же увидела на столе знакомого цвета и формата бумагу — похоронка. Домоуправша перехватила ее взгляд:

— Отец Людочки… ополченец. Вы садитесь хоть на кровать, все продали да сожгли. Людочке питание и тепло нужно.

Тепло. Печурка у них отличная, железная, обложена кирпичом, и трубы длинные.

Мать встала, дочь схватилась за нее, обе заплакали.

— Я сейчас, — и стала надевать ушанку, одной рукой обнимая свою Людочку.

— Я сегодня одна поработаю. — И Аля чуть не бегом бросилась к дверям.

Именно в этот день Аля обнаружила первое нарушение. Женщина уехала, карточки сдала, а документа о сдаче их не было. Хорошо ли сомневаться в людях? Точнее, надо ли всегда сомневаться? Хлеб на три дня, это буханка. За буханку… вырыли могилу маме. У домоуправши непоправимое горе. Что же делать? Придется выяснять. Но не сегодня. Трудно, оказывается, быть юристом. Теория учит: верить надо только доказательствам, но… Как бы это поточнее вспомнить? Но руководствуясь своим правосознанием. И она отложила документы до завтра.

Люди шли плохо, все прошлые дни за ними бегала домоуправша, объявление о проверке карточек игнорировалось, а может, на него просто не обращали внимания. Без дела Аля прямо закоченела и домой бежала, крепко постукивая ногами. На Малой Бронной ей навстречу выехала полуторка. Странная какая… За водительской кабиной прижато что-то вроде толстой трубы, из нее дымок, сизоватый, веселый. Шофер обрадованно махнул Але рукой, видно, надоели пустые улицы. В кузове погромыхивало, будто там деревяшки навалены. А что, наверное, чурками топится это самовароподобное устройство. Как оно так получалось, но машина катилась в нужном направлении и молоденький шофер смотрел весело.

Из первого номера вышла Мачаня, такая строгая, молчит.

— Что случилось? — невольно вырвалось у Али.

— Егорушка уехал на фронт.

— У него же рана не закрылась!

— Ах, милочка, тебе следовало его удержать.

— Как?

— Замуж выйти.

Вот они Горькины предложения и шуточки о девочке с комнатой.

— Мы ни о чем таком никогда… — стала почему-то оправдываться Аля, сердясь на себя за это.

— А надо бы, — прервала ее Мачаня. — Эгоизм не лучшее из украшений. Но ничего, я воспитала сына правильно, он оправдает свое имя. — И посеменила за ворота.

Имя. Имя… Егор. А-а, Георгий Победоносец. Ха-ха… Ну и Мачаня…

Дома, разжигая керосинку, Аля недоумевала: с чего Горька вдруг сорвался? Вечером накануне встретил ее у Садовой. Она задержалась с Лизой, поговорили о своих ЖЭКах. Лиза пришла явно из-за Горьки. Но тот вдруг исчез, Аля добиралась до ворот в полной темноте, а из них навстречу солдат. Аля отступила. Такой большой и молчит… Он как загогочет:

— Вот и я!

— Ты же вызвался меня проводить до дому, а сам куда делся? А если бы напали диверсанты? — подначивала она «кавалера».

— Хотел удивить, а она… Я дорогу просматривал, нападение исключено.

На том и расстались. Нелепый парень, куда его понесло? Всю жизнь он искал перемен. Тыл — фронт… перемена? Ему в детстве завидовали: живет то у матери, то у деда или у отца с мачехой. Но частенько случалось, что этот трехдомный целыми днями пасся у мамы возле Али и Игоря. Видать, никому из своих он не был нужен по-настоящему. Отменное здоровье порождало энергию, а направить ее в Горьке было некому. Как-то раз, пацаненком, он уговорил Алю «переделать» новое мамино платье:

— Я в кино видел на одной красавице, платье и шляпа, во! — и поднял большой палец.

Вместе с Игорем они трудились добрый час, пока не изрезали подол черного крепдешинового платья в бахрому. Получилось ровно, Горька похвалил. Увидев испорченное платье, мама спросила, что это значит. А узнав о причине «украшения» платья, засмеялась. И сама отвела Горьку к его маме. Вернувшись, сказала:

— Его мамочка дама с изюминкой.

Тогда Аля при встречах стала искать на лице матери Горьки изюминку. Не нашла…

Может, Горька удрал от своей мамаши? Допекла заботами? Или он ей, как в детстве, мешал? Натка уехала, Люську сдала, только стала подумывать о покое, а тут сын поселился явно надолго. Вечно у Горьки осложнения: то мать с отцом развелись, то его из школы хотели выгнать, то дед вдруг женился, потом сам Горька сбегал из всех трех домов… Ну, где он теперь? И ведь ни за что не напишет. Себя Аля виноватой не чувствовала, а вот жаль этого здоровяка-пустозвона.

 

40

В этот вечер Аля вернулась продрогшей, голодной и расстроенной: так и не смогла выяснить у домоуправши, где карточки на тот злополучный килограмм хлеба. Женщина была подавлена горем, с трудом отрывалась от собственных мыслей и, казалось, не вполне понимала, что ей говорят.

Только Аля вошла в свой второй номер, а из темной кухни недовольный бас Дениса:

— Кто пришел?

Аля пригласила его к себе. Он ворчал:

— Заехал на несколько часов, и никого…

Керосина не было, и Аля вздохнула огорченно:

— Чаю бы согрела, да не на чем.

— А мы чем погорячее согреемся, с градусами, — повеселел Денис, раскрывая свой чемодан. — Где моя Маша?

— Работает в передвижной бане-прачечной, ездит по прифронтовой полосе, прямо как военнообязанная.

— Нужнейшее дело, а что ездит, опасно, конечно, но жива-здорова, теперь большего и не спросишь.

Был Денис все такой же кряжистый, обветренный, несуетливый. Достал из чемодана какие-то свертки, развернул один. Шаль, теплая, белая. Встряхнул против лампочки, стал виден красивый узор.

— Это Настась Палне, за долгую сердечность к моему семейству.

— Денис, — Аля с трудом подавила поднявшуюся тоску. — Мамы нет, она умерла.

— Да что ты? Как же это…

Он сел, опустил свои темные руки кочегара, не выпуская шали.

Аля рассказала, заходясь тоской, непоправимостью случившегося. Денис кивал коротко стриженной головой, шапку снял, как перед покойником… Потом стукнул кулачищем о свое колено:

— Жаль, эх и жаль! Нужный человек Настась Пална, земля ей пухом. А платок тебе, не обидь, прими, из моего уважения к твоей покойнице. Для Маши у меня есть такой же, никто не обижен.

— Спасибо. — Аля убрала шаль в шкап.

— А теперь помянем хорошего человека. — И он развернул еще один сверток с колбасой. В эту минуту без стука вошла Нюрка.

— Слышу, мужик колоколом гудит, не иначе сосед! — улыбалась она во весь рот, успев оглядеть стол. — Здравствуй, Денисушка, дорогой гостенек! Радость в нашем монастыре, на всю Малую Бронную мущщина объявился! Пошли ко мне, там хоть жилым духом пахнет. Печурку затопим, посидим ладком. — И она быстро все запихала обратно в чемодан, оставив только довесок колбасы на столе.

Чемодан в охапку, Дениса за руку и хохочет. Что это с нею? Вся, как на взводе, говорит, говорит…

— Может, подкормишь по старой дружбе, на мне вся одежда обболталась. Я ведь тебе сравнялась, кочегарю…

В дверях Денис обернулся:

— Айда с нами, Аленька!

— Ей уроки учить надо, а нам о жизни поговорить как людям семейным. — И Нюрка прикрыла за собой дверь. Вот почему довесок колбасы оставила, ну, Нюрка, предусмотрительная.

Аля легла в постель, в темноте жевала хлеб с колбасой: вкусно. В пустой квартире гулко раздался бас Дениса, выводящий:

Сытая, Аля быстрее обычного угрелась и заснула. Разбудили отрывистые выкрики мужского и женского голосов, дробный стук каблуков. Нюрка частила с хохотом:

Но вдруг сорвалась в тоску:

Бас Дениса советовал ей:

Но скоро приступ веселья прошел, все смолкло, и Аля опять заснула.

Встала рано. Пошла умываться, а на Нюркиной комнате замок, она его стала вешать после смерти мамы:

— Пустая квартира, дверь распахнута завсегда, кто хошь заходи! Печурку унесет, все мои страдания зряшные станут.

Зато дверь в комнату Маши отворена, вот и сама хозяйка:

— Хоть на тебе, девушка, глаз отдохнет, а то все мужичье одно, да еще и немытое, — заулыбалась Маша, исхудавшая, усталая — точная копия сестры.

— А ты смотри на них после мытья, — улыбнулась Аля.

— Некогда, только успевай прожарить верхнее, да иной раз простирнуть бельишко, бывает и нехватка чистого, так не в грязное же его, солдатика нашего, обряжать? И солдаты хитрят: один три раза подряд вымылся. Поймали. А он говорит, на всю войну, до победы намывался. Ну что с него взять?

Осторожно, чтобы не вызвать подозрения, Аля спросила:

— А Денис уже уехал?

— А я думаю, кто ж постель смял… Заезжал, значит? Хорошо, ключ оставляю на прежнем месте… Видела его? Божечка, так разминуться! И я ж чуяла, так спешила, и вот… — Маша затряслась от слез и тут же сама себя одернула: — От обиды это на незадачу, а роптать грех, жив-здоров, чего ж по теперешнему военному положению у судьбы просить?

— Пойдем, он тебе подарок оставил.

Увидев шаль, Маша от слез кинулась в смех. Радовалась:

— Не забыл… Как покупал, обо мне думал. Напишу в письме благодарность. — Она накинула платок на плечи: — Легкий, теплый, хотя и маркий. Так ведь подарок памятью дорог. Слушай, девонька, Денис говорил, где дислоцирует?

— Такое нельзя говорить. Но, возможно, на переформировании.

— Все-то мы, бабы, теперь знаем: переформирование, дислокацию, хоть счас фронтом командуй! — И, поглаживая шаль, спросила:

— Чего еще говорил?

— Ну, твою работу одобрил, рад был, что здорова. Про Толяню, про мою маму спрашивал. Бодрый. Мне пора на работу, — заторопилась Аля, не зная что еще сказать. Только бы Маша не столкнулась с Нюркой!

Домоуправшу словно подменили. Прибранная, веселая. Сидит в ЖЭКе вместе с дочерью, у которой из-за огромной шали видны только сияющие глаза.

— Жив, жив наш отец! — так и крикнула Людочка.

— Вчера хоронили, а сегодня воскрешение празднуем! Похоронка ошибочная. Человек выписался из госпиталя и записку нам принес, под ночь. Здесь он, в Москве! Я не утерпела, кинулась к мужу, — рассказала с лихорадочной поспешностью домоуправша. — Добилась, впустили к нему. А как же, показала похоронку! Живой! Ноги ему поранило, чужие санитары подобрали после боя, а ихние посчитали убитым или не нашли, кто их разберет. Кости целы, заживет. Я все не верю счастью такому…

Ошибка. Может, мама права была, там, в деревне, и сын той женщины тоже уцелел? Некоторое время Аля смотрела на счастливых женщин, потом вскочила:

— Я скоро вернусь!

Так бежала, что стало жарко. По Садово-Кудринской, к Патриаршим, мимо библиотеки, аптеки, «Коммунара», в свои ворота, прямо к третьему номеру.

Вера Петровна пригласила:

— Заходи, но тише, Пашутка спит.

Малыш спал в кроватке, высвободив одну ручонку из-под стеганого одеяльца.

— Разгорячилась, бежала, что ли? — И Вера Петровна села за шитье, работы у нее не убавилось, в магазинах платье не купишь, можно только сшить, если есть из чего.

— У моих знакомых на отца пришла похоронка, — говорила Аля, не присаживаясь. — А он жив! Жена сейчас вот от него из госпиталя вернулась. Похоронку ошибочно прислали. Понимаете?

— А ты видела похоронку?

— Да, сама читала.

— И там указано, где похоронен?

— Н-нет, — медленно ответила Аля, догадываясь.

— А в Пашиной указано, где похоронен, — она мельком глянула на Алю. — Разденься, выпей чайку. Все не веришь? Письмо было от его командира, хоронили сразу четверых с почестями.

Аля медленно вышла и побрела не в домоуправление, а в свою комнату. Сидела и сухо, без слез, всхлипывала. Вместо радости дала Вере Петровне новый толчок к печали. Другие возвращаются после «смерти», а Паша там навсегда…

— Погнали, погнали фашистов! — заорала Нюрка, влетая к Але в пальто и платке, прямо с улицы. — Отобрали вчера Елец и Тихвин, а сегодня, сама слышала, Рогачев. — И стала загибать крупные смуглые пальцы: — Яхрома, Истра… и еще не упомнила, семь городов и четыреста населенных пунктов. Вот это Жуков! Генерал всем генералам!

Она приплясывала, била в ладоши, тормошила Алю:

— Живем, девка! А еще итальяшки вместе с Гитлером объявили войну Америке. Теперь пойдет драчка на весь мир! Попомнят чертову дюжину!

— Как это?

— Сегодня ж тринадцатое.

— А-а. Японцы тоже против Америки, в Китае война, весь мир в крови.

— Ой, Алевтина, мне тебя страшно, ты прямо как Пална, царство ей небесное, не говоришь, а пророчишь.

Нюрка расстегнулась, поправила на голове платок, и только тут Аля увидела, какой это платок: точно такой же, как ей самой подарил Денис.

— Нюра, не носи этот платок, продай. Я Маше отдала точно такой же. Нельзя, чтоб одинаковые…

— Знаю, что тебе был подарок, да таких дур еще не видывала! — возмущенно проговорила Нюрка. — Отдала! Не дешевый, не нужен, вот бы и продала, хлеба купила. И не лезь ты в чужие дела! Зачем Маше сказала, что Денис был? Он тебя просил об этом?

— Как же не сказать? Человек с фронта был, жив-здоров, а я…

— И правда, — присмирела Нюрка. — Кабы вот так мой Федя, да я от радости… — И споткнулась, глянув в возмущенные глаза Али. — Эх, девка, ты ничего не поймешь, а только Денис наш защитник.

Повздыхала опасливо и жалко, вытянула из кармана треугольник письма:

— Федя вот пишет. — Развернула, поискала глазами нужную строчку: — Вот. «Жена Нюра, береги нашу семью, а я в надежде на нашу хорошую послевоенную жизнь». Поняла? В надежде. Вот и помалкивай, пока не подросла.

Аля не ответила, а Нюрка взъерошилась, зашипела:

— Чего жжешь глазищами? У каждого слабый момент может быть, эх… Вот Пална все бы поняла. Всю ты мне радость притушила. И чего я с тобой нервы трачу?

— Я не скажу… только уходи.

— Ухожу, ухожу, — выставила вперед ладонями руки Нюрка.

В ЖЭКе повеселевшая домоуправша бегала за жильцами, пора кончать проверку, срок выходил.

— У нас тут один квартиросъемщик не может прийти, — сказала, вернувшись, домоуправша. — Но говорит, все у него в порядке…

Аля посмотрела в списки. Этот человек имел жену, мать, сестру.

— Пусть придут остальные.

— Считают зазорным, он же артист, поет, вроде известный…

Она назвала фамилию, ничего не говорящую Але. Завтра надо же итоги подбить, заполнить и сдать форму, а этот певец не желает являться…

— Что ж, если гора не идет к Магомету… Возьмите двух понятых и сами пойдете со мной.

Поразительно! Женщина была в шелковом платье с короткими рукавами. Блондинка средних лет, от нее терпко пахло духами.

— Пусть войдет кто-нибудь один, — сказала блондинка.

— Заходите, товарищи, — сухо велела Аля, и домоуправша с двумя жильцами тоже вошли. Блондинка, недовольно глянув, провела их через столовую с дорогим старинным мебельным гарнитуром в кабинет. Рояль, тахта, ковры… Среди этой пестроты Аля не сразу увидела человека на вертящемся стуле. Перед ним на маленьком столике поднос. Бутылка вина, булочка и тарелка с яйцами. О яйцах Аля вообще никогда не вспоминала, они исчезли. А тут целая тарелка…

Разглядев наконец хозяина квартиры, Аля осознала, как изменилась теперь жизнь. Поднос с едой вытеснил человека на второй план.

Но и человек был не из колоритных, маленький, лицо бледненькое, гладко зачесанные назад русые волосы тусклы и жидковаты.

— С кем имею честь?

Показав ему свое направление-удостоверение, на которое он и не взглянул, Аля спросила:

— Где ваши мать и сестра? — Он молчал. — Пусть ваша жена предъявит паспорт и карточки.

— Здесь нет жены, никого нет, я один.

— Почему же получены карточки за ноябрь и за декабрь?

— Потому что мне необходимо хорошее питание, я пою.

Ничего себе наглец, Аля молча села на стул у окна и на подоконнике заполнила акт. Прочитала.

— Подпишите.

— И не подумаю.

— Делаю приписку, что от подписи вы отказываетесь. Товарищи понятые, заверьте акт своими подписями.

— Все равно я вам ничего не скажу! — вдруг выкрикнул певец.

— Что ж, мне и не нужно, выяснять все будут другие. — И Аля быстро вышла в переднюю. Там все же подождала остальных. К ней повернулась девушка в синем пальто и таком же берете, с худеньким лицом и строгими глазами. Да это же она в зеркале! Ух какая официальная!

Когда спускались во двор, один из понятых, пожилой человек в длинном пальто, посетовал:

— Шустрый, чтоб горло драть, можно и смошенничать, а мне за станком ни-ни, только паек. Да ежели тебя не защитят, не сделают оружия, кому петь будешь?

— Чистый внутренний враг, — поддержал его второй мужчина.

Домоуправша и Аля уже собрались уходить, когда явился певец.

— Выйдите, — приказал он домоуправше, и та вмиг оказалась за дверью.

Он раскинул полы шубы, снял шляпу и встал на одно колено:

— Я болен, а петь надо, просят, требуют! Сил нет, вот и приходится изыскивать поддержку здоровью. Я всю жизнь буду помнить!

— Что? — приходя в себя, спросила Аля.

— Как вы спасли меня… уничтожив акт на эти проклятые карточки, — шепотом закончил он. — Я же вас помню, ваш дядя приводил вас ко мне в летний театр, но вы застеснялись и убежали.

— Я не захотела с вами знакомиться, — бросила ему Аля и пожалела: какое это имеет теперь значение?

— Сейчас вернусь с прекрасным подарком, — поднялся он.

— Только посмейте!

В дверь заглянула домоуправша, и он выбежал со шляпой в руке.

— Что же с карточками выехавшей двадцать седьмого ноября женщины? — спросила раздосадованная Аля.

Закусив губы, домоуправша полезла в один из ящиков стола:

— Вот они, — и протянула талоны за три последних дня ноября.

— Почему не сдали? — Аля все еще не могла успокоиться.

— А, чего уж… — махнула рукой домоуправша. — Людочке хотела, да не осмелилась.

Стало неловко. Певец и эта женщина. Можно ли их ставить рядом? Решение пришло мгновенно: перечеркнув талоны, Аля вписала в черновик акта: «Приложение — талоны на хлеб за три дня, не сданные своевременно, не погашенные». Прочитав, домоуправша беззвучно заплакала.

— Завтра составим отчет. — На сердце у Али полегчало.

 

41

Ночью остановились часы и Аля вышла наугад. Едва развиднелось, значит, около девяти. За воротами Малая Бронная словно плыла в снежной мгле. Дальний конец улицы у Патриарших прудов еще тонул в темноте. А от Тверского бульвара, медленно приближаясь, маячила одинокая фигура, то и дело припадая к стенам домов правой стороны.

Это была женщина, рослая, широкоплечая. Нюрка? Да, но что это с нею? Аля подбежала, взяла под руку. Глаза у Нюрки закрываются, лицо серое.

— Заболела, Нюр?

— Ой, девонька… польстилась я на паек, а теперь в глазах темно и паек только завтра дадут.

— Какой паек?

— Донорский. Кровушку свою сдала, теперь помираю.

Доведя Нюрку до дома, Аля уложила ее в кровать, включила плитку, которую Нюрка держала нелегально, вскипятила воду.

— Сахару намешай, хлебца там еще осталось… ох, нищета, докочегарилась, — стонала Нюрка. — Да справку вынь из кармана, порвется, останусь с таком за все мучения.

Нюрка прихлебывала «чай», Аля достала из кармана ее пальто справку. Помялась. Разглаживая ее, прочитала, рассмотрела штамп, там был и адрес. И печать на подписях. Прижала справку на комоде слониками:

— Вот твоя справка, а мне пора, опаздываю!

— Приди непоздно, с тоски помру!

— Мне стенгазету надо выпускать, но постараюсь.

— Ага, постарайся.

Бежала по уже посветлевшим улицам и силилась понять себя: после отъезда Дениса видеть не могла Нюрку, а вот ведь стала помогать…

После занятий несколько ребят собрались у Марии Михайловны в кабинете. Вроде у нее теплее, но это только казалось.

Готовая стенгазета разложена на большом столе, и Але нужно только сделать карикатуру в оставленном месте. Она принялась рисовать тройку лошадей, а в санях — Реглана, стоя нахлестывающего их кнутом.

Самого Реглана и Осипа, как старосту, отчитывала Мария Михайловна:

— Вы единственный у нас не хотите учиться как положено. Мне стыдно говорить вам это. А староста, — повернулась Мария Михайловна к Осипу, — более старший и по опыту, и по годам, должен… — вдруг махнула рукой, застегнула верхнюю пуговицу пальто и пошла к дверям. — Отчислим за неуспеваемость, какой из лентяя юрист?

Осип и Реглан поглядели на рисунок:

— Похоже, — одобрил Реглан свое изображение. — Что ж, я здесь вроде аппендицита, отрежут, и порядок.

— Не ной, а совершенствуйся, — сказала Аля, продолжая рисовать.

— Он и так совершенство, в своем роде, — похлопал Осип широкое плечо Реглана. — Кончай, птичка, искажать человека, дело есть.

— Какое?

— Повесим стенгазету на место — тогда.

Повесили. Вернулись из коридора обратно в кабинет завуча. Осип достал из кармана коляску колбасы:

— Нажимайте за мою старость!

— Сколько стукнуло? — спросил Реглан, деловито нарезая колбасу, потом достал кусок хлеба из глубоких карманов своего кожана и прозрачно-оранжевый урюк, горсти две, не меньше.

— Тридцать разменял, старый, — грустно улыбнулся Осип.

— А чем спрыснем? — сбил на затылок папаху Реглан в готовности.

— Обменял на колбасу, хотя признаю, наркомовские сто грамм не помешали бы. — И Осип подал Але бутерброд.

— Хоть бы предупредил уж, по сто грамм, — пенял Реглан, надвигая папаху на глаза.

— Ребята, как у вас проверка карточек прошла? — отвела разговор Аля от щекотливой темы.

— Нормально, — ответил Осип, а Реглан лишь пожал плечами.

— А у меня… — и Аля рассказала про певца.

— Мошенник, — определил Осип. — Исключительная личность… по мелкой подлости.

— А вот я вам расскажу, — поудобнее уселся Реглан, уперев ладони в колени. — Я же в Ташкент мотаюсь, к матери… мм, чертовой, конечно. Так вот, с паровозов кочегары приглядят пассажиров почемоданистее и зазывают к себе. Пассажирки радешеньки, не уехать же. А в дороге хозяев — за борт на всем ходу, шмотки поделят — и порядок.

— Бандитизм в войны всегда процветает, — покивал Осип.

— Старик, а где тебя зацепило? — спросил Реглан, недовольный слабой реакцией на свою байку.

— Где, неважно, а вот как? Неудачно, братцы. Шмякнуло взрывной волной о ствол орудия. Ни царапинки, а без корсета ходить не могу.

— Хребтину подшибло, — посочувствовал Реглан. — Бывает. А ты как живешь, мотылек? — посмотрел он на Алю.

— Неважно… мама умерла.

— Скоро вырастешь, сама мамой будешь, — совал Але урюк Реглан.

— В райкоме нашем одна девушка недавно стала мамой, такую девчурку себе подарила, прелесть. А собиралась на фронт.

— Разве райком отправляет на фронт… женщин? — У Али занялся дух: вот оно, ее главное, сейчас выяснится.

— Еще как, — спокойно ответил Осип. — Машинисток, секретарей. И в наши ведомства: военную прокуратуру, трибуналы.

Реглан неожиданно понимающе подмигнул Але:

— Веришь в успех безнадежного дела?

— Что это за дело? — поднял брови Осип.

— Совсекретное, фронтовое, — посмеивался Реглан.

— А-а, — догадался и Осип. — Куда ж с ее раненой рукой?

— А там справку надо? — впрямую спросила Аля.

— Если в строевую, пошлют на медкомиссию, а в прокуратуру, к примеру, и справки хватит. Если бы меня взяли хотя бы в прокуратуру…

Они медленно спустились в вестибюль.

— Ты правда хочешь быть судьей? — глянула Аля на Осипа.

— Да. Это очень серьезно, решать судьбы людей. Вот Реглану такое доверить нельзя.

— А я кем буду, как думаешь?

— Сначала подрасти, но не торопись, — улыбнулся он ласково и печально.

Расстались у памятника Тимирязеву. Темно, холодно, а она шла медленно, обдумывала, как поступить дальше. Через три дня ей восемнадцать, тут уж никто не придерется. И удерживать некому, одна. Но вот справка… А если такую, как у Нюрки? Доноры больными не бывают, у них кровь не возьмут. Попытка не пытка, как говаривала мама. Вдруг повезет? Ха, почему бы и нет!

Адрес со справки Нюрки Аля помнила и раненько, до занятий, отправилась на донорский пункт.

Помещение невелико, но чисто, тепло, и люди приветливые. Взяли кровь на анализ. Теперь, наверное, завтра? Нет, очень скоро ей велели лечь на кушетку, прикрыли простыней до подбородка, высвободив только правую руку с закатанным рукавом платья.

Врач сказала медсестре:

— Вторая группа… бери двести.

— Вторая, это плохо? — заволновалась Аля.

— Почему же, нормально.

Медсестра захлопотала над ее рукой. Запахло спиртом, как при уколах маме… В сгибе руки шевельнулась игла. Не очень больно, но Аля зажмурилась.

— Открой, милая, глазки, а то не поймешь, может, у тебя обморок.

— Все хорошо, это я к крови не привыкла…

— Смотри в окно, но смотри, — и медсестра поправила простыню возле левой руки Али.

Та замерла. Заденут рану, она вскрикнет — и прощай справка!

И все же задела. Медсестра насторожилась:

— Больно?

— Откуда вы взяли? — обиделась Аля.

— Зрачки расширились, как от боли… осторожнее с иглой, Зоя.

Уфф… перетрухнула не на шутку. Дурацкие глаза, всегда выдают!.. Когда же это кончится?

Все обошлось. Прижали ваткой надкол, согнули руку в локте, но Але все казалось, что там игла. Помогли одеться. Поставили перед ней стакан крепкого чая, вбухали туда три ложки сахара, а еще кусок — белого-белого! — хлеба.

— Спасибо, не нужно, — застеснялась Аля, Нюрка про чай ничего не говорила.

— Пей, ешь, восстанавливай силенки.

— А вы?

Врач и медсестра рассмеялись, такие добрые, славные.

Выпив чай с хлебом с величайшим удовольствием, Аля поблагодарила и не утерпела, поторопила:

— А справку?

— Вот твоя справка, готова. — И врач сама протянула точно такой же, как у Нюрки, листок. Аля проверила подписи, печать.

— Ой, спасибо, — прижала она одну руку к груди, второй пряча справку в карман пальто.

— Сплошная эмоция, а не девочка, — улыбнулась врач. — Приходи не раньше, чем через шесть месяцев.

Попрощавшись, Аля вышла в коридорчик, где ждали еще двое, услыхала за спиной голос медсестры:

— Не себе она этот паек хлопочет, знаю я таких…

Каких — таких? А, все равно. Справка есть, теперь можно пробиваться.

Странно, но Нюркиной дурноты она не испытывала. Только очень, нестерпимо хотелось есть. Можно же отоварить талоны на хлеб на два дня вперед! Зайдя в узенькую булочную у Никитских ворот, Аля втянула в себя чудесный запах хлеба. Получив свои три порции, одну она съела, не дойдя до дома. Попила чай, съела еще порцию… Ничего, завтра же получать донорский паек. Что там в нем? Неудобно спрашивать у Нюрки, а так хотелось. Наверное, белый хлеб… И опомнилась, совсем от голода одурела. Справку она взяла для чего? Пошарила в портфельчике, нашла пару урючин, которыми угощал вечером Реглан.

Шла в юршколу, обманывая сладостью урюка голод, а душа пела: справка, справка, справка!

Поднялась на свой четвертый этаж. Осип поздоровался, спросил озабоченно:

— Что-то ты бледновата, птичка?

Отмахнувшись, Аля вдруг увидела свою домоуправшу из ЖЭКа.

— Что случилось? — чувствуя холодок тревоги, спросила у нее.

— Уж и не знаю, — заволновалась женщина. — Артист сбежал. Что делать-то?

— Как же вы меня нашли?

— Я ж домоуправом десять лет, адрес не препятствие.

Не зная, что ответить, Аля поймала себя на том, что тянет время.

Выручил Осип, спасибо, рассказала обо всем вчера!

— Вам ничего не надо делать, — сказал он домоуправше. — Хорошо, что сообщили, а дальше мы сами.

— Вот спасибо! А карточки за декабрь, какие остались, он сдал.

— Как Люда? — спросила Аля, стыдясь своей беспомощности и не поняв ответ Осипа.

— В роддоме мается, мы в ожидании. До свидания.

— Что делать, Осип? — еле дождалась Аля, когда женщина выйдет.

— Ничего. Кто ж его, мелкого жулика, будет ловить? Людей и транспорта на более важное не хватает.

— Значит, не будет отвечать?

— Придет время, ответит. Да он уже сам себя наказал. Вольготней, чем была, его жизнь не станет, а страх так и будет давить. Жулики — народ трусливый.

 

42

Сегодня главный день. Восемнадцать! Наконец-то. Что ж, день рождения раз в году, можно, да и нужно, немного принарядиться. Вместо лыжных брюк вязаные рейтузы. Куртку сменить на вязанку; маминой работы, синяя, к цвету глаз Али подобрана шерсть. И шарфик пестрый. Ну кажется, хорошо. Пора идти. Глянула на часы. Восемь. Опять встал, лентяй-будильник!

Добежала к институту, запыхалась. У подъезда легковая машина. Такого еще не бывало. Какие легковые, разве что полуторка прогромыхает раз в день, все почему-то катят по улице Горького. А это не простая: «черный ворон». Такая частенько стояла у девятого отделения милиции на Большой Бронной: черная, с высоко поднятыми плоскими, руку не просунешь, окошечками, а дверца сзади.

Поднялась на свой этаж. Навстречу, от тупиковой аудитории, в которой всегда шли лекции, — два милиционера в полной форме, и наганы у каждого в руке. Свободными оба держат за руки выше локтей… Реглана!

В дверях своего кабинета стоит Мария Михайловна. На ее длинном лице обида. Схватив Алю за рукав, она втащила ее в кабинет.

Поравнявшись с ними, Реглан крикнул:

— Живи правильно, малышка!

— Прекратить, — тихо приказал один из милиционеров.

— За что его? — спросила Аля у завуча.

— Пока за спекуляцию. Катался в Ташкент и обратно, перепродавал фрукты.

— На рынке?

— Он оптовик, — усмехнулась Мария Михайловна. — Школе позор какой… учили спекулянта.

— А на фронте он был?

— Был. В пехоте. Хлебнул, конечно, а больше не пожелал, контузия. Откомиссовали вчистую. Память у него плохая, это верно, а в остальном… Ну и влипли мы с ним, — опять засокрушалась Мария Михайловна.

Выходя после занятий, Аля вдруг вспомнила, что не взяла комсомольский билет и паспорт. А все будильник! Сейчас же за документами, и сразу в райком комсомола.

Только открыла ящичек тумбочки, где у них с мамой лежали все документы и деньги, как хлопнула дверь в ее комнату. Обернулась — Игорь! Вот он, стоит в новой офицерской шинели, весь в ремнях, с шапкой на голове, а ей не верится!

— Прибыл в ваше распоряжение, товарищ новорожденная!

День рождения… с этим Регланом забыла, что день рождения — праздник. Зато теперь почувствовала это особенно остро:

— Вот это подарок! Ну, спасибо!

Он расстегнул свои сложносплетенные ремни, снял за ними шинель и шапку. Одернул гимнастерку, пропустил сквозь пятерню курчавые, русые волосы, хотел сесть, но она испугалась:

— Зачем разделся, у меня же… горница с богом не спорница.

— Топить нечем?

— Дров вообще не достать, и керосина тоже, — сказала и пожалела, разве об этом им надо говорить?

А он уже скрылся за дверью. Вернулся скоро, с литровой бутылкой керосина:

— Из запасов деда, — сказал он, заправляя керосинку. — Где чайник?

Поставив чайник на огонь, он развернул сверток, на который Аля поначалу не обратила внимания. Вынул бутылочку размером со стакан с чем-то желтым, пачку чая и буханку хлеба — белого!

— Давай праздновать годовщину твоего появления на Малой Бронной, — сказал, улыбаясь, и Аля невольно отметила, что побрит, и весь такой крепкий, ладный, а глядит с такой ласковой снисходительностью…

— Спасибо, — она расстелила скатерть, поставила нарядные чашки, чай заварила в сервизном чайнике.

Игорь откупорил бутылочку и стал лить в ее чашку тягучую жидкость:

— Как чудесно пахнет… Мед!

— Это взамен мимоз.

Мимозы… он всегда дарил их ей на день рождения. Всегда? Это «всегда» исчисляется пятью годами, а до них он не соображал о цветах, дома у них женщин не было.

Пить чай и есть хлеб Але вдруг оказалось труднее, она стеснялась этого нового Игоря: уверенного в себе, совсем взрослого и… красивого.

Переламывая свою невесть откуда взявшуюся робость, она сказала:

— В прошлый раз ты был совсем другим…

— Прошу тебя, ни-ког-да не напоминай мне о том приезде, — вспыхнул он, но голос был тверд, словно отсекал то, что было тогда, ночью.

Она смолчала. Допив чай, он спросил мягко:

— Трудно одной?

Вот он и прежний. Не сказал «без мамы», чтобы не задеть больное.

Она только кивнула.

— Я тебя ждал часа два. Был у Веры Петровны. Забавные эти маленькие… А потом вырастет второй Пашка из Пашутки. Взял на руки, а он такой беспомощный, такой… — Игорь замолчал. Потом сказал: — Вот бы Пашка был рад. Зашел я и к Зине… Засиживаться не мог, стыдно, что я, старший, цел, а Славика нет. О Натке и Горьке Мачаня все обрисовала.

— И то, что она замуж выходит?

— Нет, этого не сказала. Замуж? — Он прошелся, как бывало, от окна к двери и обратно, встал и, глядя в окно, начал рассказывать: — Были мы на переформировании… Показали мне избу, где отвели квартиру. Вхожу, смотрю, стоит молодая женщина, сильная, румяная, и вся трясется от беззвучного плача, слезы так и катятся по щекам, а глаза смотрят в горницу. — Он вздохнул как-то судорожно и продолжил: — А там, в комнате, мужик… плечистый, шея бычья… Сидит на полу и старается достать со стола что-то такое… Я смотрю, ручища со сковороду, но белая, госпитальная, а достает со стола всего-то шило. Ничего не понимаю? Присмотрелся, а мужик-то без ног. Хозяйка учуяла меня, обернулась. «Война-а», — шепнула. И я вышел. А потом долго думал, кто же из них несчастнее?

— Кто? — понизившимся от волнения голосом спросила Аля.

— Она. У любимого человека жизнь сломана, у нее вдвойне, за него и за себя мучается. Может, уже и не любит калеку, а бросить совесть не дает.

Вот оно что… намек на их отношения? А ведь думала сказать о райкоме, о фронте. Но ведь и она может стать… калекой, как это ни дико представить. Тогда он попадет в разряд несчастных… Аля ушла в себя, сжалась.

— Расскажи, как учишься?

— Как и все.

— Испортил тебе настроение? — заглянул ей в глаза виновато.

Она опять смолчала.

— Ладно, извини. А давай прошвырнемся по Москве?

Оделись, вышли. Снег под ногами скрипит оглушительно, безлюдье. Холод. И говорить вроде не о чем. Она вдруг представила, как ему хотелось в Москву, как спешил, радовался, а что встретил у Веры Петровны, Зины? И она, Аля, добавляет тяжелого. Это не по-дружески. Да и с чего она взяла, что он лю… относится к ней как-то иначе, чем к другу? Давай, Алевтина, веселее, будь человеком!

— Расскажи о боях.

— О боях? После войны, если уцелею. В Москве проездом. Невероятно повезло.

Они спустились к Арбату, прошли к Москве-реке, вдоль Кремлевской стены, поднялись к Василию Блаженному, и тут Игорь вдруг сказал:

— Обязательно попаду в Кремль за наградой!

Это было так на него непохоже, что она не удержалась:

— Где это ты так раззадорился?

Он улыбнулся, но глаза отвел. Может, перед нею петушится?

Дальше пошли быстрее, подгонял мороз. Уже возле Музея Революции встретили колонну сибиряков: в валенках, светлых полушубках, раскраснелись от скорого шага. Кто-то из них крикнул:

— Не теряйся, лейтенант!

Игорь вспыхнул, покосился на Алю. Но она давно привыкла к подобному «вниманию», да и что тут плохого? Солдатам пошутить охота, жизнь свое берет.

На Тверском пустынно и бело. Пустой трамвай прозвенел мимо. У ворот их дома остановились. Игорь снял рукавицу, протянул руку:

— Кончилась моя увольнительная.

Сдернув варежку, Аля вложила свою ладошку в его. Не отпуская, он смотрел ей в лицо почти строго:

— У меня такое чувство, я тебя больше не увижу.

— Ты… мой самый лучший друг… и не говори так!

— Пошел, — а сам ни с места и руки не отпускает. — Учись, остальное все после войны.

Он сжал ее руку, крепко, но небольно и, круто повернувшись, быстро, легко зашагал по Малой Бронной, к Никитским воротам.

Аля смотрела ему вслед. Такой прямой, высокий, с хорошим разворотом плеч, будто вырос за эти два месяца. Почему он так сказал? «Я тебя больше не увижу…» Как можно отпускать его с таким настроением? В его удаляющейся спине, в том, как откинута назад голова, было какое-то напряжение, быть может, ожидание. Крикнуть — Игорь? И он бросится назад, и они скажут главное. А если он не поймет или не захочет понять?

Медленно шла по двору к дому. Еще сто раз увидятся. А если нет? Ведь он на фронт опять… И она, может и такое быть, никогда его не увидит, не услышит его голоса, не ощутит тепла руки. Ну что за игра в самолюбие, когда человек отправляется на фронт?

Она бросилась к углу Малой Бронной и Никитских ворот:

— Игорь!

К Арбату уходил трамвай, уже у Суворовского бульвара. А если он в другую сторону? Мимо Тверского к площади Пушкина тоже катил трамвай.

 

43

В райком идти поздно. Дома, за своим столом, Аля сидела в каком-то неопределенном настроении: радость и печаль… Отгоняла мысли о недавнем свидании с Игорем, тогда одолевали воспоминания…

Сколько раз ходили вот так же вокруг Кремля, веселые, и говорили, говорили… А сегодня слова куда-то ушли. Он только что узнал сразу о трех смертях, а она не нашла, как лучше было себя держать. Все-таки, наверное, самое лучшее — как есть.

Не постучав — она стала совсем бесцеремонной — вошла Нюрка. Села напротив:

— Сумерничаешь?

Аля неохотно кивнула. Нюрка не увидела, темнота сгущалась быстро. Тогда, придвинувшись, выложила новость.

— Славкины родители Зине телеграмму отбили, чтоб ехали они оба вместе на Север, куда-то к Колыме. Зина волосы на себе рвет, кричит — повешусь… Вера Петровна никак ее не угомонит. Уж чего не надумывали… утром врача Горбатову вызовем, пусть капли успокоительные пропишет. Беда-а…

— С чего они вдруг зовут Зину к себе?

— Так второе дите ждут, известно, нянчить. А Славика… сытнее там, наверное, и кучнее вместе-то.

— Ребенок… — Аля в темноте накинула жакет и побежала в третий номер.

Открыла Вера Петровна, недовольно прошептала:

— Не ко времени ты, Аля, Славика напомнишь, а Зине и так худо. — Аля отстранила ее, прошла в комнату. Взяла лежащую на столе телеграмму. Все точно, зовут к себе, и о ребенке.

— Дай их адрес, — сказала Зине, как могла строго.

— Зачем? — насторожилась Зина, машинально заправляя под платок растрепанные волосы. И тут Нюрка не соврала, рвала волосы Зина себе… Наклонившись поближе, Аля заглянула в глаза Зины, чернеющие провалами, безжизненные. Сказала тихо:

— Пошлю им телеграмму, обо всем. Правда лучше всего.

Прикрыв лицо рукой, Зина обдумывала. Аля настаивала:

— От меня им все узнать легче.

— Да, тебе-то ничего не будет. Себя подставляешь?

— Ну при чем тут я?! Пора тебе жить, ну, в определенности, что ли.

— А им каково?

Махнув рукой, Аля взяла с этажерки, на которой лежали все письма, один из конвертов. Письмо вынула и быстро, чтобы Зина не помешала, выскользнула во двор. Бегом к себе. Оделась потеплее — и на телеграф. Спустилась по улице Герцена, свернула к телеграфу. Стоит на фоне темного неба черной приземистой башней. Вошла. Народу почти нет, всего одно окошечко светится на весь зал. А раньше тут гул стоял от голосов. Взяла бланк у девушки за окошечком. Быстро написала, стоя у высокой конторки: «Славик погиб при бомбежке Зина в страшном горе погиб на фронте Паша… — Аля перечитала. Чего-то не хватает. Горе же не только у них. Да, вот! И дописала: Мама умерла все горюем Аля». Что ж, может, и нескладно, зато правда.

Отправив телеграмму, вернулась на Малую Бронную, но не к себе, а прямо в третий номер. Зина явно ждала, встала навстречу, вопросительно глядя Але в глаза.

— Отправила телеграмму, теперь жди ответ.

— Да ты с моих плеч гору сняла, — заплакала Зина. — Не могла, видит бог… Дождаться бы скорее, все сердце изболелось.

Ночевать Аля не осталась. Но дома опять ждала Нюрка. Она сама зашторила окна, включила свет. Посмотрела на Алю с острым любопытством:

— Телеграмму отбила? — Аля кивнула. — А что ж не расскажешь, как женишок приезжал?

И опять Аля не ответила. Не Нюркино это дело!

— Что ж, из доверия вышла… А только так мало радостей у нас теперь, что повидать соседа за счастье посчитаешь.

Опустив голову, Аля сидела и ждала, когда уйдет Нюрка. Наверное, она права о нехватке радости, но так не хотелось говорить именно ей об Игоре. А мама, наверное, сказала бы…

Утром, еще до занятий, Аля была уже в особняке возле Арбата. В нем размещался райком комсомола.

Вошла в коридор, а там полно людей. В такой-то ранний час! И поняла, как промахнулась: не спросила у Осипа фамилию той юной мамы, которая хотела на фронт. Ладно, чем бежать с вопросами к Осипу, лучше вначале задать их здесь. Приметила девчонку, снующую из кабинета в кабинет, выждала, когда выйдет из очередных дверей, придержала за рукав распахнутого пальто:

— Кто занимается отправкой на фронт девушек?

— Артюхова, вон в ту дверь.

— Спасибо.

Постучав в указанную дверь, ответа Аля не услышала. Тогда вошла без спроса. За столом сидела молодая женщина, гладко причесанная, выжидающе смотрела Але в лицо, будто ждала ее прихода.

— Я… на фронт.

— А восемнадцать есть?

Аля с готовностью выложила перед нею паспорт, комсомольский билет, донорскую справку. Та внимательно все прочитала.

— Где учишься?

Только Аля ответила, как Артюхова пошла к двери, открыла и крикнула одно слово:

— Прокуратура!

Тут же вошел сутуловатый щуплый майор с петлицами защитного цвета. Снял треух, обнажив седеющую, с залысинами голову.

— Майор, вот берите пополнение. — Юрист! — И Артюхова, с видом человека, сделавшего все, что можно, уткнулась в какие-то списки.

Майор присел к столику у стены, показал Але на соседний стул и стал читать ее документы, потом вынул бланки и принялся за писанину.

Аля нетерпеливо закусила губу, долго он будет молчать? А он протянул ей заполненные, с печатями и штампами, бланки со своей крупной, разборчивой подписью, ее-то Аля и прочитала раньше содержания документов: майор Шароев.

Он сказал наконец-то:

— Это для учебного заведения, это для домоуправления, а с этим явишься тридцатого на Ленинградский вокзал к семи вечера. — И назвал номер поезда и вагона.

— Все? — не поверила Аля.

— Комсомольский возьми с собой, а паспорт оставь дома. Смотри не опоздай! — и он вышел первым.

Не опоздай… надо же такое сказать ей! Вышла из толчеи полутемного коридора, как во сне. Неужели это все?! Так просто.

Влетела к Марии Михайловне, запыхавшаяся:

— По какому поводу такое сияние?

— Вот. — И Аля подала ей справку о зачислении ее персоны в военную прокуратуру.

Разглядывая справку, Мария Михайловна покачивала головой:

— Заторопилась… Ладно, возвращайся доучиваться, будем ждать. — И протянула руку. Пожатие ее было крепким и долгим, и смотрела она тепло.

В группе, узнав новость, ребята загалдели. Осип смотрел печально-завистливо, сказал ласково:

— Прилетай обратно, птичка-синичка. С какого вокзала отправят?

— С Ленинградского, в семь вечера, тридцатого, — ликовала Аля.

— Всего день остался. Лучше бы мне вместо тебя.

Теперь в домоуправление. Чахоточный бухгалтер, он же домоуправ, уставился на нее изумленно блестящими, глубоко провалившимися глазами:

— Как же это так? На фронт… или мужчин у нас мало?

— Но я же не в строевую, — ввернула Аля знакомое от ребят-фронтовиков словцо.

— Если тут бомбят, что ж говорить о фронте? Зенитчицы, секретари, а на самом деле девчушки. — Он спрятал ее справку в ржавый сейф. — С комнатой будет все в порядке, только возвращайтесь.

— Счастливо оставаться!

И тут все. На дворе уже поздний вечер. Надо выспаться. А завтра письма. Или нет… ну ладно, завтра видно будет.

Глубокой ночью кто-то застучал в дверь. Сначала тихо, потом так, что створки заходили со скрипом.

— Кто там?

— Я, Зина, открой, Алечка!

Пришлось вылезать из нагретой постели. Открыла, щелкнула выключателем и обратно под одеяло.

— Смотри-ка, смотри, девонька, — совала Зина клочок бумаги Але в руки, а лицо дрожит, залито слезами.

«Немедленно выезжай ждем ребенка очень нужна обнимаем…» — и подписи Славиковых родителей, отца и мамы. Выше текста от руки выведено четко: «Молния».

— Поедешь?

— А как же, нового ростить буду, — плакала она от горя и радости. — Они… Славика-то забудут… Им теперь новый дороже. Только не мне. По гроб со мною будет Славик…

Наплакавшись, Зина поднялась:

— Соберусь и поеду. Далеко-о… Да раз «молнию» прислали, без меня, видно, им не управиться. Одно плохо: на могилку к Славику не пробиться, заснежило, одни макушки крестов торчат. Тропочка только в церкву. Ох, беда, кому хоронить в эту пору…

— А я собралась к маме…

— И не думай! К весне ближе, как снег осядет, а сейчас засугробилось все кладбище, увязнешь сразу по пояс. Ты мать в сердце носи, а могилку обиходить надо к пасхе, цветочки посадить. Я тебя научу, как прощаться буду, а теперь спать, ночь же. — И улыбнулась смущенно: — Ты меня извиняй, да только к тебе и можно было прийти, ты ж телеграмму отсылала. Дай тебе бог счастья.

— Выключи свет, Зин.

— А дверь не закроешь?

— От кого?

— Это так, но все же… Только ваш второй номер всю жизнь нараспашку. Спи.

Свет погас, Зина плотно прикрыла за собой все двери. А Аля мгновенно заснула, успокоенная, отрезанная от всех прежних хлопот наступающей новой жизнью.

 

44

Встала, окна для света освободила от черных штор. Глянула, а на столе сверток. Зина оставила. Посмотрела, там две рыбины вяленые и макароны. Ну зачем? Да ведь Зина не знает об отъезде Али… Надо всем сказать, попрощаться, но завтра, а сегодня… за дело!

Разбирала шкап, полки с посудой, белье — все мама, мама… Ею куплено, ею связано, ею подарено. Отпустила бы ее мама? Наверное, да. Только сама она не смогла бы оставить больную маму одну.

Вымыла, вычистила посуду, стерла пыль, подогрела воду, постирала то немногое, что было грязным. Вымыла полы в комнате, прихожей, кухне. Пусть Нюрка с Машей остаются в чистоте.

Теперь в баню. Собрала белье, мыло, мочалку. Шла к Палашам с легким сердцем, даже не подумала, что баня может быть закрыта. И она работала! Отмывалась, отогревалась. Вспомнила Машиного солдатика в передвижной бане, который три раза подряд на всю войну мылся. Улыбнулась. Потом занялась своей раной. Всего-то болячка с пятак осталась. Сделала все, как в прошлый раз Натка: отмыла, прополоскала, а потом в раздевалке засыпала остатками стрептоцида и забинтовала свежим бинтом. Теперь можно считать, все прошло.

Время за хлопотами пробежало незаметно. Перед дорогой отоспаться. Улеглась рано. Спала хорошо и долго.

Вот и день отъезда. Стала собираться. Из чулана вытащила мягкий баульчик с защелкой, с одной ручкой. На таком как на подушке спать можно. Сложила пару белья, последний кусок мыла, полотенце, кое-какие мелочи. Сверху документы и семейное фото, там Але года три, мама красивая, папа серьезный…

Пошла в третий номер, сказала открывшей Зине:

— Я проститься, еду на фронт.

Та замахала руками, отступая, никак не могла ничего сказать.

Наконец выговорила:

— Во сколько уходишь?

— В пять.

— Вер Петровны нету…

— Ничего: передай, напишу.

Вернулась к себе. Есть не хотела. Время еще оставалось. Надо написать всем. Достала свои чистые тетради, одну сунула в баульчик, туда же химический карандаш.

Итак, Соне — заводской подружке. Затем Натке. Привет ее Олегу Петровичу. Теперь деду Коле. С просьбой передать ее привет Игорю, а ей его адрес, как напишет деду свой, неизвестный пока. И целая вереница приветов: Диме, Вале, Иванову, Мухину; токарятам, которых взяли на Урал…

Все… Зажгла керосинку, поставила чайник. И вспомнила про письма Игоря. Взять с собой? А если чемоданчик, как его планшет, сгорит? Оставила. Взяла только фотографию. На ней — лохматый парнишка, сердитый, не любит он фотографироваться.

Постучали.

— Открыто!

Первой вплыла Вера Петровна с Пашуткой в стеганом одеяле. За нею Зина, Нюрка и даже Мачаня.

— Чего же ты, девка, намылась, аж блестишь, как перед смертью!

— А я от нее убегу! — улыбнулась Аля через силу: ну и шуточки у Нюрки.

— А смерть придет, меня дома не найдет! — притопнула Нюрка. — Вот тебе кружка, у вас такой нет, а без нее походному человеку плохо. — И поставила на стол серую эмалированную кружечку.

— Ложку, ножик не забыла? — заботливо спрашивала Зина.

— А надо?

— Еще как. Да бери поплоше, чтобы не позарились.

Тут Але стало действительно смешно: если уж в военной прокуратуре ложки станут тащить… И тут же пожалела, что не заглянула в раздел воинских преступлений уголовного права. Но теперь поздно, а так нужно бы знать, к чему едешь, чего коснешься в работе…

— Нитки-иголки? — не отставала Нюрка.

Пришлось взять иголки, две катушки: черную и белую.

— Варежки не забудь, не летнее время.

С хлопотами покончили, сидели смотрели на Алю.

— Вместо Славика идешь, — сказала Зина печально.

— На фронте у каждого свое место, — строго произнесла Вера Петровна и, встав, кивнула Але прощально: — Нам пора, мокрый, наверное, Пашутка.

Приподняв угол одеяла, Аля глянула в покрасневшее, со сморщенным носом личико малыша, явно собиравшегося зареветь. Опустила уголок на место, быстро поцеловала Веру Петровну в одрябшую щеку.

— Спасибо, — едва слышно сказала Вера Петровна. — Муза не поцеловала, а ведь сына оставила…

Нюрка спросила:

— Давно твоя Муза писала?

— Деньги она присылает, а писем не было. По переводам узнаю, жива ли. Ну, Аля, счастливо тебе.

— Мы тебя проводим, хоть до трамвая, — встала Нюрка.

— Не надо. Ключ оставляю в столе, как всегда.

Целуя ее в прихожей, Нюрка шепнула:

— Спасибо тебе за доверие. Все сохраню. А кружку чтоб вернула!

Мачаня только кивала, а Зина перекрестила:

— С богом!

Оставив всех в доме, Аля вышла за ворота.

Родная улица в фиолетовом вечернем свете. Тихо, ни шороха. Как-то незаметно исчезли собаки и кошки, Аля уже не помнила, когда их видела в последний раз. Безжизненная стала Малая Бронная. В их маленьком доме останутся после отъезда Зины только три женщины и Пашутка, ну, еще изредка заедет Маша. А было их только во втором номере одиннадцать!

Всматриваясь в крышу школы, Аля пыталась определить, там ли зенитчицы. Не слышно ни звука оружия, ни голосов. Фронт отодвигается, зенитчицы тоже…

А Малая Бронная, уходящая вопросительной кривой к Патриаршим прудам, показалась Але печальной, одинокой. Что ты хочешь? Чтобы я запомнила тебя? Эту неправдоподобную тишину? Твои неровные, разнокалиберные дома, узкую дорогу и тесные тротуары? Запомнила тебя, без единого деревца до самых Патриарших прудов, и эти пруды, состоящие из одного водяного квадрата в негустом обрамлении деревьев? Что же в тебе, неказистой, такое, что захочешь, да не забудешь? Просто ты мое детство и юность, горе и счастье, все, что было, все вместила в себя эта улица — всю жизнь. И сама ты сосудик в мощной кровеносной системе столицы, а я кровинка, идущая по тебе в большую, неизвестную жизнь… Ухожу, но ведь вернусь, чтобы вновь присоединиться к потоку жизни, идущей по тебе, моя родная улица. И опять на Малой Бронной будет любовь, радость, новые жизни…

На вокзале с синими лампами под потолком Аля протолкалась к репродуктору. Слушала, мысленно повторяя, встречаясь с множеством заблестевших глаз: «Керчь, Феодосия, Козельск, Угодский Завод…» Вот это гонят фрицев! Счастливый день тридцатое декабря! Сказка, просто сказка все, что произошло в райкоме комсомола. Быстро и просто. А тогда, перед трудфронтом, чего только они со Славиком не наслушались в райвоенкомате! Чего там вспоминать отказы? Все позади и все впереди! Все!

Радостная, легкая, она несла свой баульчик в правой руке, хотя боли в левой уже не чувствовала. Отыскала платформу, вагон, и в полутьме все же опознала своего майора Шароева.

— Явилась? Садись в вагон, там еще есть, в твоем направлении едут. Я вас встречу! Пока, опаздываю на самолет, меня подбросят, — и исчез.

Где встретит? Кто едет? А, разберемся. И Аля уже встала на подножку вагона, когда услыхала свое имя:

— Аля! Алевтина! — долетел звонкий голос Витеньки.

Это был он. И Осип. Их толкали, а они продирались сквозь пассажиров и провожающих, искали ее, Алю.

— Я в девятом. Витенька. Осип, я в девятом!

Ну ладно, сам Осип пришел, а Витеньку-то зачем? Его тут собьют с костылей… Не сбили. Люди, при всем напоре, все же огибали, оберегали человека в шинели и на костылях.

— Ребята! Да зачем же вы… ну, спасибо! Спасибо…

— Пиши нам! — крикнул Осип и, как хорошее, добавил: — Реглана судили. В штрафной батальон, на фронт!

— Всем привет передайте!

— И тебе ото всех! И от криминалиста, и от профессора медицины! Государство и право кланяется! Ждем!

Поезд тронулся, проводник оттер Алю от двери в тамбур.

Она долго стояла здесь одна, чувствуя под ногами дрожание поезда. Ну вот, товарищ лейтенант, мы и уравнялись. Я тоже там, где ты, мой суровый провидец. И неизвестно, кто останется жив: Игорь или Алевтина…

После черного тамбура две свечи за синими стеклами фонарей над дверями в концах плацкартного вагона дали возможность что-то разглядеть.

Духота, вонь махорки и смазных сапог, сырых шинелей… А людей — не пройдешь! Где искать тех, шароевских? Спросить бы их фамилии. Не догадалась. И вдруг хрипловатый женский голос:

— Девчата, ко мне! Все девчата в вагоне, ко мне!

Пройдя на голос, Аля оказалась в среднем купе, уже занавешенном палаткой.

— Сколько вас? — проворная рука схватила Алю за плечо, она ойкнула. — Ага, пять, я шестая. Назовитесь по родам войск.

— Финансист, лейтенант.

— Машинистка. — И громовый хохот за палаткой:

— Новый род войск, теперь смерть Гитлеру.

— Давайте, девчата, дальше кто, — будто не слыша мужского хохота, требовала женщина.

— Секретарь.

— Машинистка. Мила.

— Прокуратура, — негромко сказала Аля.

— И я тоже, старший секретарь, звание — капитан, — сказала женщина, а за палаткой тишина, потом кто-то огокнул:

— Ого, сразу арестуют. — И опять хохот.

— Я назначена за старшую, капитан Басова. Слушаться беспрекословно. Садитесь ближе, ужинать.

Аля получила ломоть хлеба с куском тушенки. Потом ей в кружку налили горячей воды.

— Кто помоложе — к потолку, — скомандовала капитан.

Забравшись на багажную полку, Аля подложила под голову свой мягкий баульчик и легла.

Голос капитана негодовал внизу:

— Если ваши архаровцы сунутся в купе, я рапорт подам!

— С чего это вы взяли? — ответил спокойный голос. — Мои бойцы нормальные люди.

— Видать, сама на этом погорела, — хмыкнул кто-то.

— Отставить! — все еще спокойно приказал человек.

Голос его показался Але знакомым, но чей он или хотя бы где она слышала это спокойное, сильное «отставить»?

Пока старшая предъявляла ультиматум, за палатку втиснулись трое.

— Девочки, пошли к нам в гости! У нас гитара.

— Ваша команда с цепи сорвалась?

Девчонки испуганно молчали. Лейтенант-финансист сказала примирительно:

— Уходите, братишки, а то девчатам всыплется за вас.

— Эх, жаль… Утром поприветствуем, — пообещали солдаты и убрались из-под самого носа старшей.

Постепенно вагон утих. В темноте стали слышны чьи-то всхлипывания и гудящий голос капитана:

— Чего реветь? Скажи, ссадим на первой же станции, авось вольнонаемная.

— Маму жалко… одна осталась.

— Маму, папу…

— А ты бы поласковее, бабонька-капитан, — сунулся кто-то из солдат за занавеску.

— Это еще что? Марш отсюда!

— Ух, лютая! — сказал все тот же явно немолодой мужчина. — А ты, девчушка, поплачь не без тоски, слезами страх выйдет, а мама теперь в тылу. Москвы Гитлеру не видать…

Старшая вышла в соседнее купе:

— Покурим, служба? Вы кто такие?

— Известно, пополнение, — ответил басок. — Кто из госпиталей, есть и новобранцы, подмога мы. А покурить — дело хорошее, хотя и не женское.

— Теперь нет мужского и женского, — возражала старшая. — Все перемешались. Девчонки — снайперы, зенитчицы, летчицы, уравняла войнища проклятая. И убивает — что баб, что мужиков — одинаково… баб еще и намучают перед концом, зверье фашистское.

— Да, — вмешался в разговор еще один курильщик. — Мы одну деревеньку сдали, потом отбили… Так детей и то поперевешали. Висят… ножки босые, будто на цыпочках стоят. А уж девчонок этих растерзанных повидал… всю жизнь сниться будут.

Под Алей опять всхлипнула Мила, кто-то из связисток, слыша солдатские рассказы, охал: «Ой, мамочка…» — шептались.

У Али захватило дыхание, кольнула незваная, впервые явившаяся мысль: а если ее вот так схватят? Неужели допустить издевательства, а потом стоять овцой, ожидая расстрела или петли? Хотя бы камень схватила, бросила в фашиста, побежала бы, пусть стреляют, но не в покорно стоящую в ожидании смерти. А за так умирать — нет и нет!

В дальнем конце вагона тихонько запели:

Песня шла волной, приближаясь к Але, перекатываясь дальше, слаженными мужскими голосами:

И Аля запела, но ее голос не выделился, он поглотился хором. Такого чувства слитности песней, судьбой со многими людьми она никогда раньше не испытывала, и теперь это было так хорошо, как сама песня. Последние слова стихли, и сразу, без паузы, кто-то звонко вывел:

Видно, там ехали украинцы. Песня шла неторопливо, нежно, постепенно замирая, и под эту напевную ласку Аля уснула, глубоко, без снов, укачиваясь ритмичным постукиванием колес на стыках рельс. Не мешал даже разнозвучный могучий храп.

 

45

Проснулась от резкого толчка, поезд дернулся и встал. Вагон загалдел, люди вскакивали, суетились, липли к окнам, некоторые затопали к дверям.

— Отставить! — резко крикнул лейтенант. — Не было команды выходить.

Солдаты толклись у двери, неохотно возвращаясь.

Старшая успокаивала:

— Самолеты… пару бомб кинули. Вот и поехали, чего же паниковать?

Поезд тронулся плавно, мирно. Рассветало. Аля смотрела в окно, удивляясь: такого леса никогда не бывало! Голые ветки, снег, но почему, сколько уже едут, все деревья одинаковой высоты?

— Как подстриженные деревья-то… — сказала и Мила, та, что плакала ночью.

— Так и есть, артиллерия постаралась.

Это басовитый солдат в соседнем купе ответил Миле.

Среди деревьев Аля увидела стволы пушек, нацеленных под углом от земли в ту же сторону, куда шел их поезд. У Али екнуло сердце: а вдруг здесь Игорь, он же командир батареи?! Она потаенно улыбнулась: знал бы он, куда она махнула!

— Девчонки, слезайте паек уничтожать, — позвала старшая.

— Умыться бы… — мечтательно произнесла Мила.

— Наведете чистоту-красоту после войны, — со смехом выкрикнул молоденький голос новобранца.

Аля спустилась на нижнюю полку, стараясь не слишком открыто рассмотреть своих спутниц.

Мила круглолицая, в кудряшках, такая рослая, упитанная, а плакса! Лейтенант-финансист тоже высокая, но бледная, из госпиталя. Шинель на ней новая, а вместо форменной ушанки пуховый платок, под ним угадывалась намотка бинтов, еще не все зажило. Больше всех удивила старшая: казалась она по зычности гром-бабой, а предстала маленькой, щуплой, немолодой.

— Ты, мать, вся в голос уросла, — гыкнул новобранец.

— А ты в дурость. Ум, а не рост человеку нужен.

Едва успели поесть — опять расчудесный хлеб, да еще и с колбасой, — как старшая приказала:

— Собраться в полной готовности, а я на разведку. — И, сняв отгораживавшую их плащ-палатку, утолкала ее в свой опустевший «сидор». Она от купе, а сюда солдаты:

— Девушки, дайте хоть на вас посмотреть напоследок!

— Может, споем опять? У кого тут из вас голосок нежный?

Шумели, хохотали… Лейтенант-финансист сидела в уголке, обхватив голову руками, от гама разболелась. Девчонки жались к ней, смущались, только рослая Мила покрикивала:

— Вот явится старшая, она вам покажет!

Появилась старшая, скомандовала:

— На выход!

Солдаты загудели, прощаясь, улыбались, кто-то запел:

Возле дверей задержался лейтенант, глянул на Алю глубоко посаженными глазами:

— Здравствуйте.

Вот чей голос она вспоминала и никак не могла припомнить ночью!

— Вы?!

Щербинка, Наткин медпункт и лейтенант у огня печки. Он, он!

— До свидания… — он вскинул руку к шапке.

Жив… А ведь тогда — из боя и в бой. Надо бы спросить об остальных, живы ли… Но поезд уже тронулся, и Аля спрыгнула.

Вдохнув чистейшего воздуха, оглядела маленький корпус станции в окружении деревьев, застывших на морозе в неправдоподобной тишине. Аля не поверила: и это фронт?

Только вот снег вокруг притихшей мирной станции был темен, в отпечатках танковых гусениц и колес грузовиков, а по обочинам дороги размолот сотнями солдатских сапог, кое-где виднелись и полукружья от лошадиных подков.

— Все на станцию, там разбирайтесь, а военно-прокуратурские за мной!

Попрощавшись с лейтенантом-финансистом в пуховом платке и связистками, Аля с Милой пошагали за своей старшей.

 

46

Подошли к небольшому дому, а на крыльце — майор Шароев, в накинутой шинели, все такой же небритый. Ждет, значит, правда, самолет сюда добрался.

— Басова, — сказал он сердито. — Почему в капитанской форме? Что это за маскарад?

— Шинельку мою подпалило, сами видели, а у интенданта по моему росту только эта нашлась — ничуть не смутилась старшая. — Да шпала мне облегчение в дороге, а так и не смотрят.

— Шпалу немедленно снять, а еще в военной прокуратуре… Докладывайте.

— Эта вот, большая, слабовата на слезу, пугливая, к себе возьму, а вторая ничего, годится, хоть и затощала.

— Ну, девушки, к обеду получите в складах у интендантов форму, и сюда.

— Есть сюда! — крикнула Мила, Аля промолчала.

Мила останется с Басовой, хоть и не понятно, что будет делать. А с ней, Алей, неясность абсолютная, но спросить не осмелилась. До обеда можно и потерпеть.

За день так умоталась, что пришла в себя только ночью.

В домике тепло, хозяйка спит где-то в другой комнате, Мила забралась на печь, в окошко смотрит круглая луна, такая мирная, спокойная… да ведь сейчас, наверное, уже Новый год наступил!

— Мила… — тихо позвала Аля, но никто не ответил. Аля опять повернулась к окну, сказала месяцу:

Светит он и над Малой Бронной… С Новым годом, Малая Бронная! С Новым годом, Москва… Игорь, Натка, дед Коля, Соня, Пашутка… Где-то вы все, помните ли меня? С Новым годом, Алевтина, — поздравила она и себя.

От яркого месяца в комнатке было светло, и Аля, раздевшись, разложила свою новенькую форму, неслышно ступая босиком от стула к стулу, наконец легла на узкую кровать.

Как этот интендант с красным, упаренным, несмотря на холод, лицом, искал им с Милой в ворохах одежды шинели, гимнастерки, брюки! С Милой оказалось полегче, рослая, плечи неузкие, а Алю насилу экипировал. И все-таки шинелька оказалась длинновата.

Интендант пошутил:

— На вырост тебе форму даю. Можешь подрезать.

— Нет уж, так теплее.

— Ну, кажись, все с вами, — нерешительно сказал интендант, глядя на ноги Али в мужских, сорокового размера, сапогах. — Ладно, обожди, есть тут у меня несгодившиеся маломерки, — и принес аккуратненькие кирзовые сапожки. — А ну, обе разуйтесь!

Девчонки опешили: зачем? Но приказание выполнили.

Интендант взял ногу Али и стал заново накручивать портянки:

— С уголка начинай, плотно, без складок, — учил он и тут же потребовал: — Давай сами!

У Али все неожиданно получилось, а Мила так и вовсе накрутила быстро, даже лихо.

— Пойдет, но не торопитесь, нога, она удобство любит.

Давая им переодеться, интендант вышел, и девчонки стали решать, надевать ли им мужское белье?

— Я надену, так теплее, — рассудительно сказала Мила.

— Ну и я, — согласилась Аля.

И вот теперь лежит она в этом длинноватом, широком, чистом белье, и правда тепло… Совсем солдат, даже одежда полностью солдатская…

Вышли с Милой утром из дому, прихватив на всякий пожарный свои вещички, а навстречу Шароев с каким-то очкастым майором. Не успели поздороваться, как начкадрами спросил резко:

— Что за мужчина ночевал у вас, девушки?

— Мы только вас и знаем, товарищ майор, — так вы ж старик, — простодушно ответила Мила. — А этого майора вообще первый раз видим, — кивнула сверху вниз на очкарика.

— Не прикидывайтесь дурочками, я ночью при обходе видел в окно, как по вашей комнате ходил мужчина, извините, в нижнем белье! — Возмущенно вздернул острый носик очкарик.

— Ха-ха-ха… — не удержалась от смеха Аля, вспомнив, как раскладывала обмундирование в полутьме комнаты. — Ох-ха-ха!

— Не забывайте, что вы в армии, — одернул ее Шароев.

— Ха-ха-х… — подавила смех Аля. — Это ваш интендант из нас мужчин понаделал, белья женского у него нет. — И вдруг рассердилась: — А подглядывать нехорошо, — и строго глянула на петлицы очкарика, — майору тем более.

Майоры переглянулись и засмеялись.

— Куда мне теперь? — спросила Аля.

— Вот с майором Совичем в спецсектор, а вы со мной в машинное бюро, к Басовой.

Майор Сович привел ее к небольшому дому, возле дверей которого дежурил солдат с винтовкой.

— Это наш новый завделопроизводством, — сказал Сович солдату, и тот кивнул, сторонясь в дверях.

В комнате, куда они вошли, было пять столов, и за тремя из них по майору. Сович провел ее сразу за перегородку. Там, затиснутый между стеной и настоящим двухтумбовым письменным столом, сидел огромный толстяк, волосы какие-то серые, лицо одутловатое, руки тоже распухшие.

— Вот, товарищ бригвоенюрист, — подтолкнул Сович Алю.

Толстяк встал, сутулый, огромный, прямо слон.

— Мда-а… ну-ну… как звать?

— Алевтина…

— Что ж, работай, Аля. А меня зовут просто Василий Петрович, я чинопочитания не люблю. Все.

Сович вывел ее обратно в комнату, положил на первый от дверей бригвоенюриста стол несколько папок, сказал:

— Будете принимать документы, отыщете в папке запрос, приложите и передадите тому из нас, кто запрашивал: отсылать наши запросы, вернее, передавать в спецсвязь.

— И это все?

— Ходить в трибунал и на почту. — Сович обернулся к трем сидящим на своих местах майорам. — Я пару часов посплю, отдежурил ночь, голова… — И он, повертев пальцами возле своей головы, вышел.

Один из майоров сейчас же встал и подошел к Але, рослый статный, красивый:

— Аленька, я уезжаю, вот вам талон на обед, все равно пропадет. — И положил перед нею небольшую серую бумажку со штампом.

Остальные два майора молча писали. Аля стала разбираться в папках. Бумаг было, в общем-то, немного, и все какие-то одинаково тягомотные: номер части и просьба выяснить, когда прибыл и выбыл такой-то рядовой или офицер. Или просьба допросить военнослужащего по тем же вопросам: когда прибыл, где служил раньше… И на всех этих немудреных бумажках сверху гриф «секретно». Ну и секреты!

Хотелось есть, но майоры сидели, и не думая идти на обед. Наконец один из них вышел, а второй понес бригвоенюристу за перегородку толстую папку. Как нельзя кстати, впорхнула Мила, весело защебетала:

— Принесла тебе талоны на питание, аж на три дня… Для меня еще машинку в интендантстве не взяли, вот к тебе отправили. У нас три машинистки, строчат, как из пулемета, я так не смогу, будет орать наша старшая, ужас, — и засмеялась. — А ты под конвоем? Еле впустил солдатик, талоны показала, тогда уж раздобрился.

От бригвоенюриста вышел майор, Мила поспешно убежала. А майор положил перед Алей свою пухлую папку, коротко сказал:

— Отнесите в трибунал. — И, предваряя ее вопросы, пояснил: — Пойдете с конвоиром, дело секретное, а он знает, где тут что. — И сам, обернув дело в жесткую бумагу, расплавил сургуч и прихлопнул печать на стыке краев.

Аля вышла, конвоир молча за нею. Глянула обиженно: как преступницу ведет.

Идти оказалось недолго, через пару домов. Аля в дверь, а конвоир обратно, в спецсектор. Все обитатели комнаты разместились за длинным, покрытым красной материей столом. Трое мужчин спинами к окнам, а четвертый с торца стола. Все в военной командирской форме.

Увидев Алю с пакетом, тот, что сидел сбоку, кивнул ей на стулья у стенки. Ясно, надо подождать, присела.

Средний из сидящих за столом, лысый, с тремя шпалами в петлицах, вел разговор со стоящими перед ним мужчиной и женщиной.

— Вы же знали, что ваш муж дезертировал, понимали, что ему за это грозит трибунал, и все-таки приняли, спрятали… Почему?

— Так ведь муж…

— Да, мужа жалко, а двух братьев, что на фронте, не жаль? Или, явись они к вам с фронта беглецами, тоже спрятали бы?

— Не знаю, ничегошеньки я не знаю… — деревянно, тихо и совершенно безразлично отвечала женщина.

Аля съежилась: ясно же — женщина смирилась, ей уже все равно, что будет с нею, с мужем, со всеми на свете. Оба, и муж и жена, были высокие, худощавые. У женщины лицо измученное, сухощавое, но загорелое, глаза в пол. Лицо мужчины иное — оплывшее, странно бесцветное, и смотрит он как дикий, зло и непонимающе.

Вот они какие, дезертиры… А лицо у него, наверное, такое от сидения где-нибудь в погребе… Лысый махнул рукой дезертиру с женой, и они сели рядом на скамейку против стола.

— Прими у девушки дело, — приказал лысый сидящему сбоку и улыбнулся Але.

Взяв дело и расписавшись за него в тетрадке Али, лейтенант тоже улыбнулся, шепнув:

— Новенькая?

На улице Аля спросила, где столовая военной прокуратуры, у регулировщицы на перекрестке, очень уж хотелось есть.

— Где у всех, за переездом, — и махнула рукой вправо.

К переезду и от него шли и ехали военные, но Аля торопилась, вдруг ее хватятся? Мельком оглядывалась. Городок вроде цел, во всяком случае, здесь дома, а их совсем немного — окраина, стоят нетронутые.

Столовую узнала по запаху хлеба и вареного мяса. Подойдя, остановилась как вкопанная: возле дверей толпилась кучка ребятишек. Замотаны во что попало, не поймешь, мальчишки или девчонки. Один выступил ей навстречу, протянул котелок:

— Тетенька военная, вынесите нам хоть щец маленько… — И такие просящие голодные глаза из-под рваного платка… Взяв котелок, Аля вошла в столовую. Длинные столы из струганых досок, возле них лавки, на которых негусто военных, а пустых алюминиевых мисок и таких же ложек на столах — полно.

К Але подошла немолодая женщина в грязном, когда-то белом переднике:

— Давай талон.

— У меня три… — И отдала женщине свой на завтрак и два, свой и майора, на обед.

— Завтрак пропал, а два обеда принесу.

Вначале слить обед майора в котелок. Щи и кашу с мясом вместе? А куда еще? Такие голодные, а тут все свежее, сытное.

Котелок оказался не полон, и она отлила из своей миски половину щей.

Ребята ждали. Увидев полный котелок, выхватили и мигом умчались, Аля даже не успела отдать им хлеб. Видно, посчитали за большую удачу полный котелок еды, удрали, а то еще «тетенька военная» передумает. Ребятишки-то эти даже в столовую не заходят, здесь, на холоде, ждут. Да что же это? И только тут Аля осознала, что она в таком месте, где, может, вчера шли бои…

Война сделала детей нищими, побирушками… Никогда в жизни Аля не видела детей-нищих. На паперти церквушки на Малой Бронной перед службами, а особенно в церковные праздники всегда были нищие: старики, калеки… Но как-то, сидя в чердачном окне, она с ребятами увидела двух «божьих» старушек за дядь Васиной палаткой. Они деловито поснимали широкие старые, залатанные верхние юбки и выцветшие платки, сложили их в котомки и стали обычными, как все. Одна из них постучалась в дверь палатки. Открыла теть Маша и немедленно вынесла два «мерзавчика», колбасу и сайку. Торопилась она вовсе не из уважения к побирушкам, а по необходимости: старуха вывалила ей в пригоршни целую кружку медяков, столь необходимых при расчетах с покупателями. Мама не любила этих папертных нищих, считала — нехорошо вообще давать деньги попусту, даже в долг:

— Нет на лекарства, обокрали, больному что-то особое поесть, это понятно, но брать взаймы, чтобы купить шелковое манто! — возмущалась она после ухода обиженной отказом в деньгах Мачани.

Если бы мама видела  э т и х  детей, она успела бы отдать им и котелок, и хлеб, а вот она, Аля, растерялась, даже крикнуть не успела… И, сунув хлеб в карман шинели, решила отдать его в ужин, дети, конечно же, будут здесь опять.

Дети… а взрослые? Дезертир, его несчастная, заледеневшая жена… Аля шагала, ничего не видя. Война. Она косит людей не только оружием… горем, сиротством, страхом, голодом, трусостью, калечит тела и души, убивает, убивает, убивает…

Только вошла в «майорскую», как туда же явились все четыре ее обитателя. Статный красавец наклонился к Але:

— Верните талончик, дорогая, успею перехватить.

— Но его у меня… нет, если можно… возьмите завтрашний, — и под наливающимся злостью взглядом майора она протянула ему все свои талоны.

— Такая пигалица, а ест за двоих, и куда уместилось? — отодвинул ее руку майор. — Талоны действительны на один день.

— Слушай, Семен, она отдала твою порцию детям, — сказал Сович. — Я как раз обедал, видел, еще и от своей порции добавила.

— Каким еще детям? — удивился Семен.

— Не твоим, разумеется, они сыты в теплых краях, — уже с раздражением ответил Сович, — а этим, которых только освободили, сиротам.

— Вот, — вспомнила Аля и вытащила из кармана шинели хлеб. Майор по имени Семен побагровел и вышел, хлопнув дверью. Аля положила хлеб на край стола майора Семена, постояла молча.

Быстро темнело. Вошел солдат, занавесил окна байковыми одеялами, принес зажженную керосиновую лампу. Майоры сдвинули два стола и расселись вокруг них у света, с ворохами бумаг. Вернулся майор Семен, а за ним бригвоенюрист. Толстяк держал за ухо подушку в цветной наволочке. Топчась посреди комнаты, сказал:

— Вот, Аля, бери. — И шумно вздохнул: — спать тебе придется здесь: спецсектор… — Он положил подушку на стол Али, достал из кармана золотистую продолговатую луковицу, протянул: — Все.

Работали майоры, пока не выгорел керосин. Ушли молча. Только бригвоенюрист сказал:

— Спокойной ночи. — Постояв, добавил: — А ты не бойся, часовой у дверей, спи.

Часовой был тот же, что ходил с нею в трибунал. Деловито сдвинул два стола к печке, расстелил на них соломы, поставил в головах Алин баульчик, поверх подушку взбил:

— Ложись, дочка. И не горевай, привыкнешь, спецсектор, а ты молоденькая, ненароком чего болтнешь какому лейтенантику, они и оберегают и секрет, и тебя.

Лампа домигивала последними огоньками, накрывшись шинелью, Аля лежала на своей необычной постели. От бока голландки еще тянуло ласковым теплом.

— Да-а, — говорил солдат, прибирая солому, раструшенную по полу: — Кабы все эти Франции да Польши не встали на колени перед Гитлером, а сразились, как вот мы, рази ж до такого б дошло? — Солдат снял шапку, пригладил седой ежик на темени, усмехнулся: — Я вот в годах, а волос что сорняковая трава, густой. Моя старуха говорит, будто лысины от ума или от пьянки, другой причины не бывает. От ума, это точно… а вот от пьянки… приезжал к нам в деревню лектор, рассказывал, алкоголизм болезнь… А дочка наша ему врезала: при болезни людям больно, а алкоголик напьется, ему блаженство, больно-то тем, кто за него, паразита, переживает. Это она о своем мужике, любитель был «поболеть», а теперь вот на фронте, опять ей переживание…

Он скрутил козью ножку, прикурил от мигающей лампы, вздохнул сочувственно:

— Седни долго не уснешь. Попервости страшно тут у нас работать. Я вот от земли, самый что ни на есть полеводный человек, пошел в ополчение, думал, на фронт, в окопы, как в гражданку, а меня, по причине возраста, сюда. Дак я оторопел, душа как в выгребную яму вроде бы угодила. Ну, фронт, враг, все ясно, а тут… Видать, не каждому дано честно выдержать — кому и не под силу… Только бы мне спастись, а остальные как хотите. Война, она так вывернет человеку нутро, все потроха наружу, какие и из чего у кого сделаны… Ладно, разговорился, а тебе спать надо, утром опять за свои секреты браться.

— А почему в этом секторе все майоры? — спросила Аля.

— Дак по делу ниже звания не положено, в главных вон бригвоенюрист, отдел-то какой страшный — измена Родине!

Докурив, солдат надел шапку, взял ружье, дунул в чадящую лампу и в темноте крепко прихлопнул дверь.

А у Али перед глазами Витенька на костылях, Осип в корсете, Пашутка, никогда не узнающий отца, эта повесившаяся Джульетта в морге, и сегодняшние двое — муж и жена, — в трибунале… И ведь не фашисты, а свои, свои! Вот так работка ей досталась от войны! Ничего себе, ворошить бумажками. Изнанка, страшная изнанка войны.

 

47

— Вставай, дочка, — тронул солдат Алю за плечо. — Умойся да поешь, я тебе завтрак принес, чего бечь по холоду, талоны ты свои вон на столе бросила, простота-душа.

Аля вскочила, умылась в сенях ледяной водой, достала из своего баульчика полотенце, расческу. Все, ночь прошла, а с нею и страхи, осталась ясность, где и что она будет делать.

Принялась есть из солдатского котелка кашу, запивая чаем. Дверь резко распахнулась, вошли бригвоенюрист и Шароев, оба явно чем-то недовольны.

— Слушайте, нельзя же так менять людей, — это ж не проходной двор… — бурчал бригвоенюрист.

— Дадим вам человека сейчас же, — заверял Шароев, не глядя на вставшую при их появлении Алю.

— Вот этого своего человека и отдайте в дивизию.

— Не могу, товарищ бригвоенюрист, не годится для передовой. Приказ прокурора фронта, товарищ бригвоенюрист.

— Заладил… я и без тебя знаю, что бригвоенюрист, потому и подчиняюсь приказу.

Шароев кинулся к двери, крикнул:

— Капитан Кодру! Мила!

Первой вошла Мила, кивнула Але виновато, глаза красные, заплаканные. Да о ком же это речь? Кого на передовую? Милу сюда переводят, она не хочет, вот и плакала. Да ведь ее на Алино место! Неужели о ней, Але, речь? Неужели на фронт, настоящий?!

За Милой шагнул в комнату кряжистый, средних лет капитан. Шапка надвинута на самые брови, глаза быстрые, вмиг всех обежали и уперлись прямо в Алю.

— Эта?

— Она, другой все равно нет, — вздохнул Шароев.

— Слабовата, но взгляд держит, — усмехнулся капитан, не разжимая полных губ.

— Ну, кончайте, — сердито буркнул бригвоенюрист. — Счастливо, Аля, подушку забирай, тебе подарена. — И вышел за перегородку, добрый слон. За ним втиснулся и капитан. Аля присела к столу Совича, взяла его карандаш и машинально нарисовала на картоне, покрывающем крестьянский стол, совенка: в очках, с клювиком, получилось очень похоже на Совича. Рядом разместился большой неуклюжий слон, сильно смахивающий на бригвоенюриста…

Шароев, все еще стоявший в комнате, глянул на совенка, на слона, улыбнулся:

— Ты бы у нас стенгазеты делала веселые… — И спохватился: — Тебя назначают секретарем прокурора стрелковой дивизии, капитана Кодру, сейчас и отправишься с ним.

Выйдя от бригвоенюриста, прокурор дивизии хмуро кивнул Але, она взяла свой баульчик:

— До свиданья!

— А подушку? — спохватился солдат.

— Что я, маленькая? — и даже вспыхнула, представив, как тащится в обнимку с подушкой в цветной наволочке.

…Долго ехали в кузове полуторки. Капитан молчал. Але хотелось спросить, что случилось с тем, кто до нее был секретарем прокурора дивизии. Но вопрос ей самой казался глупым: наверняка того человека убили. Мужчина это был или женщина?

Вдруг кто-то крикнул: «Воздух!»

Машина встала, капитан перепрыгнул за борт, Аля с баульчиком в руках — следом. Где-то глухо ухнуло, и Алю вдруг понесло, затолкало вбок, не удержаться… Поймал ее капитан, придержал твердой рукой, сказал неодобрительно:

— Пушинка.

Шофер долго возился с мотором, было холодно, темнело.

Посыпал снег, густо покрывая мелколесье, голое, сиротливое. Казалось, этот день никогда не кончится. Наконец поехали. Тряслись опять в кузове, при посадке Аля разглядела: сиденье у шофера было уполовинено, видать, побывал в переделках.

Совсем темно, ночь облачная. Где они? Машина остановилась.

— Приехали, — вздохнул капитан и помог Але в темноте слезть с машины. Она даже «спасибо» не выговорила, так замерзла.

Вслед за прокурором дивизии она вошла в землянку. Он зажег фитиль в гильзе снаряда на поставленном на попа ящике, снял шинель и шапку. Круглая голова обрита наголо, лоб низкий, широкий, надбровные дуги выпирают, а на них крыльями — темные брови. Между небольших темных глаз короткий нос, а рот широкий, полногубый.

По Ломброзо, этот Кодру не прокурор, а самый что ни на есть преступный тип человека.

— Садись, секретарь, поешь, — и он достал из угла нар сидор. Опять хлеб, консервы… сытно, без забот. Аля даже улыбнулась.

— Ты ложись, отдыхай, ночь же, а я пойду обстановку выясню в штабе дивизии, тут недалеко.

Гильза давала порядочно света, и Аля, оставшись одна, решила наконец-то глянуть, как поживает ее рука. Закатала рукав гимнастерки повыше — размотала бинт, а накладка с лекарством сама отвалилась. Раны как не бывало! Только блестящий рубец, неровный, что-то вроде восьмерки.

— Вот это да! — ахнула про себя Аля. — Как же это могло получиться? Зажило, совсем зажило!

Все же обвязала шрам чистым бинтиком, поправила рукав, легла на нары и только тут сообразила: все дело в питании. Ела четверо суток не только досыта, но и питательно, что и нужно для поправки. Может, даже потолстела? Не выдержала, встала, вытащила из баульчика зеркальце.

На нее глянула хоть и не потолстевшая, но уже и не заморенная хорошенькая мордашка. Все в порядке, можно жить и спать спокойно. И она уснула.

Проснулась от храпа. Гильза все еще горела, а рядом с нею на краю нар спал Кодру. Она не успела испугаться, как он открыл глаза и вдруг улыбнулся, сверкнув белейшими зубами, и показался каким-то совсем другим, добрым и простым:

— Поспала? Теперь умоемся, позавтракаем и за дело. Твоя обязанность писать протоколы, клади в планшет бумагу и все остальное, и что скажу, записывай. Если понадобится, отправлю в прокуратуру фронта с документами.

На этот раз она не спросила: «И это все?» — а только кивнула.

В землянку заглянул солдат, крикнул:

— Товарищ капитан, вам пакет, срочный!

Капитан вышел, а вернулся, пряча бумаги в планшет:

— Одевайся, секретарь, пошли.

Когда вышли на утренний свет, Кодру постучал себя по левой стороне груди:

— Крепко запомни: здесь у меня партбилет и печать. Если убьют, твоя первая обязанность спасти печать. Представь, что может случиться, если она попадет во вражеские руки: любые донесения, приказы, распоряжения по всему фронту можно подделать, имея печать. Так что — это приказ.

Лицо его под низко надвинутой на лоб шапкой было темно и зверовато. Шел он вроде бы неторопливо, но быстро.

Снег, снег, пухлые облака над ним и ни признака солнца.

Где-то в стороне постреливали, но не дружно, хлопки выстрелов то замирали, то вдруг оживали. Однако там, куда они шли, было тихо.

Вдруг прокурор исчез. Отставшая Аля, пройдя шагов двадцать, увидела траншею в рост человека, внизу стоял прокурор. Смотрел, как она спрыгивает.

— Не отставать, посерьезнее! — и быстро пошел по траншее.

Траншея оказалась длинной и упиралась в расширение. В земляном гнезде установлен пулемет, возле него солдаты. Прокурор тихо переговаривался с командиром.

— Сколько дней в бою? — услышала Аля резкий вопрос прокурора.

— Беспрерывно — три, — ответил командир, стоящий лицом к пулемету.

— Проводите.

— Придется пересечь нейтральную полосу.

— Тогда до нее, а там видно будет. — И, обернувшись, кивнул Але.

В траншее солдаты прижимались к полузаснеженным стенкам, пропуская их. Кто-то сказал в спину Але:

— Дивчина с прокурором…

Они все знали, в чем дело, что случилось, а Аля ничегошеньки.

Уперлись в конец хода.

— Все, дальше полоса, а его траншея под углом 45°, — сказал командир, подавая прокурору бинокль.

Прокурор опять оглянулся на Алю:

— Вылезаем и перебежками. — И, видимо, поняв, что она не знает, что это за перебежки, сказал отрывисто, но тихо: — Делай все, как я.

Они выбрались на бруствер, и прокурор сейчас же упал в снег. Она за ним, чуть не ударившись лбом в подкованный каблук его сапога. Прокурор пополз. Она следом. Вдруг он вскочил и, пригибаясь, побежал. Аля тоже бежала, задыхаясь, стараясь не отстать. Так разогналась, что толкнулась в его спину. Он остановился, оглядываясь, и опять упал. Теперь она уже могла ползти и смотреть, привыкала к такому способу передвижения. Странно, командир говорил о полосе, а ее не видно, ее просто не было. Снег шебаршил под шинелью, осыпался при нажиме сапог, и было смешновато: никакой линии огня, ни одного выстрела, а они зачем-то ползут в чистом поле, в котором не видно ни одного человека.

Сколько ползли, она не могла определить, но увидела слева разметенный, в комьях снега и земли второй бруствер.

Прокурор вскочил, перевалил через развороченное место и спрыгнул вниз, в траншею. Она все сделала так же. Внизу оказалось что-то вроде блиндажа с навесом. Возле него сгрудились солдаты. Тут же, у земляной мерзлой стенки, прямо на снегу спал человек со шпалой в полевых петлицах. Один из солдат стал трясти его за плечо.

— Не трогайте, — резко сказал прокурор, — все по местам, ко мне присылайте по одному, а ты, — сказал он Але, — посиди-ка ты тут, позову, когда понадобится. — И ушел за поворот траншеи.

«Странно, зачем тогда взял с собой, если даже писать ничего не надо. И все, как с ребенком! Когда уже дело начнется?» — думала Аля. Присев на корточки и привалившись к дощатой стенке траншеи, она рассматривала спящего. То, что они с прокурором здесь из-за этого капитана, несомненно. Капитанская шинель с опаленной полой и рукавом, шапка сползла под затылок, открывая белый лоб и пряди русых волос, а само лицо темное и от этого кажется узким. Вглядевшись, Аля поняла, что лицо темно не только от зимнего ветра, но и от копоти, она шла мазками по губам, по щекам и по носу, туповатому, широкому. Лицо простецкое, если бы не изломы тонких бровей, сдвинутых даже во сне, и оскал приоткрытого рта: не то больно ему, не то взбешен…

— Жива? — спросил прокурор по-доброму, и Аля вопросительно подняла на него глаза. Он вздохнул:

— Нервное перенапряжение, знаешь такое понятие: просонок?

Она знала. Переутомленный человек засыпает, потом внезапно просыпается и делает что-то, совсем не вяжущееся с его характером и обстановкой вокруг…

— Надо было идти в атаку, седьмую за третьи сутки, а он скомандовал: во вторую траншею. Всех перестрелять грозился. Перед этим он не спал трое суток, задремал, его разбудили для атаки, а он в отступление. — Помолчав, прокурор сказал кому-то сзади себя: — Поспит часа три, тогда переправьте ко мне. Там уж и протокол составим. — И Але: — Пошли обратно, солдатик.

Выбрались на бруствер, побежали, пригибаясь. И тут откуда-то из противоположных снегов гукнули выстрелы. Прокурор упал и пополз. Оглянувшись, Аля поняла, что до второй траншеи, где остался спящий капитан, уже далеко, и тоже упала в снег, поползла, прижимаясь к земле и вздрагивая при каждом выстреле, понимая, что немцы обстреливают нейтральную полосу, может, и целят в них с прокурором. От своих застрочил пулемет, его пули свистели, казалось, над самой головой, но Аля сообразила: их прикрывают, отвлекают немцев. Она отстала от прокурора, столько ползти было трудно. Из первой траншеи тоже заработало пулеметное гнездо. Но немцы не успокаивались, стреляли не часто, явно прицеливаясь. Аля ползла, не поднимая головы, вжимаясь в колючий январский снег, и думала об одном: ползти по следу прокурора, и ползла, ползла… пока не уткнулась в его бок. Устал и он, видно, ну что ж, придется полежать. Прокурор не двигался и молчал. Аля придвинулась к его голове. Он уткнулся лицом в снег и теперь хрипел:

— Печать… печать…

С трудом она повернула его за плечо, просунула руку в отворот шинели, расстегнула пуговицу кителя и вытянула все, что смогла ухватить. Это были какие-то бумаги и замшевый зеленый мешочек с чем-то круглым и плоским. Она спрятала все в нагрудный карман своей гимнастерки и ждала, что еще скажет прокурор.

— Ползи обратно… — выдохнул он.

— А вы?

— Печать…

И она поползла обратно. Стреляли уже реже. Навстречу от окопа бежал человек, размахивая плащ-палаткой. Не то отвлекая немецких стрелков, не то спасать прокурора. Вот он во весь рост не сгибаясь, пробежал мимо…

Почувствовав страшную тяжесть собственного тела, шинели, сапог, Аля приостановилась. Надо собраться, вздохнуть поглубже и уж тогда опять — ко второй траншее… Печать… Неужели она ценнее жизни, пусть даже одного человека? Есть ли вообще что-нибудь ценнее жизни? Ценнее своей жизни — есть. Жизнь других.

Аля лежала, чувствуя, как каменное напряжение медленно уходит из мускулов ног, спины, рук… Ну, можно дальше.

Когда она подползла к брустверу, все стихло. Ни выстрела, ни шороха. Сил ползти уже не было. Она приподнялась и, вспрыгнув на бруствер, свалилась на руки солдат. Падая, услыхала автоматную очередь за собой. Опоздали, фрицы, опоздали.

— Санитара! — крикнул кто-то истошно.

Але подумалось, это для прокурора… И тут же услышала как-то отдаленно, словно эхом:

— Изрешетили девчонку…

Она медленно погружалась в теплую мглу, белесоватую и ласковую.

 

ЭПИЛОГ

За больничным окном, в голубизне неба с мазками прозрачно-белых перистых облаков, покачивались тонкие, еще безлистые макушки тополей.

Над ветвями кружили птицы. Садились на гнущиеся ветки, взлетали, делали круги все шире, шире… словно маня, зовя за собой, туда, на Малую Бронную, в прекрасное, страшное, черное и светлое время, в узкое пространство между домами, между душами людей, между жизнью и смертью.

Седая женщина приподняла голову, следя за отлетом птиц. Скорее за ними, туда, на самую дорогую улицу жизни. Задержалась с делами и хворями, а там ее ждут родные, близкие, любимые, друзья и просто соседи, те, с кем пережита трудная пора на Малой Бронной, которая тоже заждалась встречи.

* * *

Птицы стремительно неслись к знакомой улице. Вот и Арбат, но где же рынок? Неважно, дальше… Никитские ворота. Нет аптеки, нет углового магазинчика, зато на месте кинотеатр и памятник Тимирязеву. Тут должна быть Малая Бронная… Да, театр и дом, облицованный кремовым и зеленым по низу кафелем. Ворот и дядь Васиной палатки нет, но тополя в три обхвата — вот они.

Аля вгляделась в даль улицы. От Патриарших прудов бесшумно катила полуторка. Шофер, пожилой, неприметный, помахал рукой, а с ним рядом Яша, улыбается, ерошит худой рукой стоячую свою шевелюру. Рядом с машиной, поддерживая одна другую, медленно движутся две грузные женщины. Одна с седыми круто завитыми волосами, прошитыми черными прядями, другая — белесовато-седая, узкоглазая. Нюрка с Нинкой! Они здесь уже лет десять…

Возле первого номера стоит молодой лейтенант с погонами на плечах. Левая сторона груди на кителе испачкана. Пригляделась: кровь. Справа два ордена. А погоны зеленые, фронтовые… Увидев, он двинулся навстречу, узнавая и радуясь. Эта радость узнавания показалась странной, ведь она старая, больная.

Они вместе пошли ко второму номеру, но в окно из комнаты, Игоря постучали. Аля обернулась: дед Коля! Помахала ему. Проходя мимо окна черного хода, глянула на свое отражение, как бывало в юности. И увидела худенькое глазастое лицо, копну русых волос, поняла: все ждущие ее здесь, в их дворе, которого давно нет, видели ее, как и она их — такими же, какими были они все в последние их встречи.

На крыльце второго номера в обнимку стоят близняшки, постаревшие, худые, неотличимые, а их обнимает за плечи темными ручищами краснолицый, сильный Денис в солдатской шинели. За ними высится голый череп Федора, он в штатском костюме, галстуке, улыбается беззубо.

В окно своей комнаты Аля увидела мамино сметанно-белое лицо, глаза прикрыты, видимо, от солнца, так и бьющего в их окна.

Под кленами Барин; снял шапку с плешивой головы, оплывшее лицо морщит улыбка, а правая рука быстро трет покатый лоб, плечи, — крестится, глядя то на школу, где когда-то была церквушка, то на Алю. А тут же Мачаня, нарядная, как конфетка. А Славик лежит на лавочке, глаза упер в небо, серые-серые… Ни Толяши, ни Олежки, ни Натки, ни Горьки… Вон идет Вера Петровна с Пашкой — он в маловатой солдатской форме, а Пашутки нет. И это хорошо. Кого нет, придут сюда, но пусть не скоро.

Она зорко вгляделась туда, за спину Веры Петровны, со страхом и болью. Но нет, никого из оставленных там не было, и ей, к счастью, предстоит долго-долго ждать их с любовью и трепетом здесь, на Малой Бронной. Она подождет терпеливо и долго и встретит их с нежностью, чтобы им не страшно и не одиноко было ступать за черту. Она подождет, ведь это ее любимые… дети, внуки, даже тех подождет и обласкает в наступивший срок, которых не успела увидеть, узнать, которых не было, но она их любила заранее, потому что зерна любви и сострадания, посеянные ею в душах детей, прорастут и в них, и они сохранят память о бабке, предвидевшей их радости и страдания и уже не имеющей никакой возможности помочь им.

А может быть, такая возможность ею оставлена в памяти хотя бы ближайших поколений? Хорошо бы: это облегчило бы их в трудные минуты, а ведь для такого вот и стоило жить. Светить в будущем? Слишком громко, но чуть-чуть помочь, самую малость, и это уже хорошо. Почему бы и нет? Светило же ей добро и тепло душ мамы, отца, Игоря… Всю жизнь они были ей опорой и путеводителем, каждый по-своему, но так помогали, так берегли.