Театр был освещен люстрами. Сотни, тысячи свечей дрожали совместным пламенем, озаряя пространства и наполняя их теплым ароматом плавящегося воска. Было жарко то ли от отопления, то ли от горения свечей, то ли от внутреннего полыхания каждого из присутствующих. Хладным казался только Хозяин. Он стоял в скрещении линий, на пересечении мраморных лестничных пролетов, улыбался, слегка наклонял в приветствии голову, когда с ним раскланивались. Предполагаемое представление вроде бы не предвещало ничего сверхъестественного, но в атмосфере витало нечто, вступающее в противоречие с обыденностью. Всем было немного страшно. Волнение возникало из неизвестности и пока ни на чем не основанном предчувствии опасности того, что здесь могло бы произойти.

Убранство Театра оказалось более вычурным, чем ожидал каждый, и напоминало скорее совмещение торжественных зал готических замков и покоев арабских дворцов, чем помещение, предназначенное для исполнения оперы или балета. Просторные фойе, анфиладой перетекающие одно в другое по кругу, кольцом охватывали зрительный зал, в который можно было заглянуть заранее, имели сводчатые потолки, дробившие верх на отдельные разновеликие ячеи, углубляющиеся темнотой, что хранила неясность своей окончательной высоты. Кресла, диваны и софы были раскиданы группами по глянцевым полам, которые хотелось рассматривать безотрывно: в прозрачной объемности плавали, словно рыбы, орнаменты, проворачиваясь гранями и шевелясь оттенками, давая возможность наблюдать себя в беспрестанном движении. Какое-то время присутствующие с трудом перемещались по живому полу, желая достичь мебели, чтобы, усевшись, отдаться наслаждению созерцания. Наконец всё общество застыло, молча склонив головы к плавающим картинам. В тишине потрескивали свечи. Со стен стекали гобеленовые, парчовые, тафтяные струи, местами расшитые стеклом и полудрагоценными камнями. Кашмирские и кирманские палантины, шарлах, муслин и шелковая органза, ширазские ткани были разбросаны по подушкам, скользили вниз, рисунки пола и тканей путались, морочили. Некий звук тронул действие, и движение объемных рисунков остановилось. Гости заговорили, покидая подушки, золотые кисти качнулись по их углам, шелест нарядов сопроводил перемещение людей до кресел в ложах. Партер не содержал в себе зрительских рядов, но был продолжением сцены, загроможденной парами, клубящимися густо, но не имеющими воли переместиться ниже. Что-то удерживало эти пары, не позволяло им двинуться через линию рампы. Над совершенно пустым партером, устланным монотонным ковром, цвета которого никак нельзя было определить, пылала тысячесвечная люстра. Гости заняли свои места в ложах, что широким полукругом огибали зал от левого до правого края сцены и поблескивали позолотой по лепнине в стиле ампир. Кроме Красильщика, Матери, Царицы Липового Шатра, Одалиски, Прозрачноглазой Мадам, нескольких других значительных фигур и их сопровождающих, здесь разместилась группа высоких и статных молодых особей в нарядах, стиль которых демонстрировал эклектику, даже сумбур, в ином месте, быть может, показавшийся безвкусицей. Смешение роскоши и строгости украшало схожих друг с другом лицами и фигурами людей. Казалось, это были проекции одного и того же существа среднего пола, которые разнятся исключительно цветом необычайно пышных вьющихся волос, отпущенных сыпаться по плечам и торсу или убранных в замысловатые формы причесок.

Над сценой ровно кипело. По партеру, не затрагивая сценические пары, внезапно пронесся порыв ветра и загасил разом все свечи в люстре, после чего она, темная и громоздкая, подвластная скрытому от зрителя механизму, бесшумно поднялась и исчезла в глубине многоярусных сводов. Одновременно в объеме сценической площадки возникло свечение, распространившееся невесть как в каждую ложу. Внесли лакированные резные шкатулки и бронзовые округлые сосуды. Внутри шкатулок обнаружились свернутые из темно-зеленых листьев и наполненные пахучим содержимым конвертики. Кто-то сказал: «Это бетель, его надо жевать». Сразу стало ясно, что это за листья и что заключено внутри них, будто кто-то извне диктовал: «Нежная лиана бетель обвивает стройный ствол пальмы ареки, дающей терпкие плоды, известь же может добываться из мела, морских раковин, коралла и жемчуга, пережженных в печи и толченых в порошок с добавлением кокосового масла и куркумы; арековый орех измельчен и выложен на смазанный известковой пастой лист бетеля, приправлен составом из бобов акации и листьев табака, корицей и мускатом, или имбирем и ментолом, серебряным леукофиллумом, камфорой и кардамоном. Здесь присутствуют так же и мускус, и амбра».

Иной голос продолжал: «В Камбодже этот дар небес называется ела, в Малайзии – син-пинанг, в Индии – пан-супари, в Южном Китае бинлан, в Таиланде, Лаосе и Мьянме – бетель».

И теперь уже несколько голосов с незначительным отставанием, еле заметным каноном или эхом: «Повелительница индокитайских нагов, Её наиславнейшее величество, Госпожа рощ и садов, Властительница моря и суши, Владелица белых слонов, Королева королев, Вершительница судеб Тхепхи Чансуда Чантри Кунти Кхин У (Лунная Дева, Наивысшая Красавица, Женственная и Прекрасная – на тайском, кхмерском и бирманском языках) подносит вам эти дары в знак своего благорасположения и позволяет насладиться ими. Для удобства предложены вам сосуды полые и сосуды с водой».

Не медля ни секунды, все присутствующие запустили в шкатулки пальцы, внезапно удлинившиеся, будто приспособленные мгновенно для вылавливания содержимого, извлекли ими, гнутыми в суставах, птичьими, острыми, резко пахнущие зеленые свертки и отправили в рот. Было трудно справиться с тошнотой, но вездесущая и строгая Тхепхи Чансуда Чантри Кунти Кхи У, незримо присутствующая в театре, неотрывно следила за каждым, принимающим ее высочайшую благосклонность. Рты, сведенные вязкостью жевательной смеси, переполнялись влагой, слуги подставляли испещренные чеканкой чаши, и гости освобождались от густой слюны цвета крови. Замарались, запенились их губы, своими улыбками они поначалу испугали друг друга, но волна легкого чувства, освобождающая, раскрепощающая волна, охватила их всех единым порывом, и они продолжали вкушать эту радость, снова и снова опрастывая рты над чашами и снова жуя. Когда они сплевывали кровавую кашицу, брызги попадали на белые одежды слуг, орошая цветом легкие ткани, и монотонные до того одежды обретали рисунок и рельефность. Сгустки алого произвольно располагались на белом, детали формировали общую, непостижимую в своих беспрерывных изменениях картину, плясали, прыгали, мельтешили, потом расползались шире, светлели, смыкаясь в некий единый ландшафт и так замирали. Андрогины, которые занимали большую часть лож, были пущены на тонизируемую арековым орехом волю и, взбудораженные действием афродизиаков, входящих в состав зелья, никли один к другому, целовали кровавыми губами губы, подхватывали широкие рукава слуг, утирали сочащиеся краплаком рты, переводили взгляд на сцену.

Клубы пара над помостом тоже окрасились в алый цвет, и сквозь них на просвет стало явственно подниматься нечто, напоминающее древние башни города-чуда, небесного отражения столицы империи вечной загадки – Ангкора. Серокаменная масса густела, открывая тяжкие громады с двумястами изваяниями головы короля-мистика, Джаявармана VII внутри храма Байон – материализации абсолютного величия правителя, что отождествил себя с Богом. Сакральный феномен – каменные глыбы-лики выражали вездесущность Бодхисатвы, распространяли лучезарную силу девараджи – богоугодного царя. Зрители в ложах устремили сосредоточенные взгляды в сторону выплывающего из алого дыма Локешвары – Владыки мира, в множащемся каменном лике Махапарамасангатапады, – так звучит посмертное имя короля. Храм вплывал, пар, теперь гораздо более похожий на дым, осторожно оседал, сгущаясь внизу, и, будто всасываемый особым устройством, уползал в закулисье. Кулисы разжижились, потеряли определенность цвета, опустились, поволоклись, прибитые тяжестью воздуха, тоже утекли прочь. Почва явила свой исконный, присущий этим местам цвет – ржавый, но не рыжий, нет, не привычный цвет глины, но яркий, будто и не песок, не песчаник это, как таковой, но краска, красная краска, красная кхмерская земля, что принесла свою яркость из древности в жуткую реальность XX века и дала имя режиму, воплотившему ад в земной жизни.

Байон надвигался, рос, перемещался в пустые объемы партера, нанося впереди себя красную землю, еще дымную, еще полную паром. Байон нависал уже над верхними ярусами лож, заполненных андрогинами, рушил внутренность театра легко, беззвучно. Ярусы истончались, являя свою плоскостность, будто были они нарисованы или выдуманы, и теперь исчезали. Люди увидели себя в движении вдоль испещренных барельефами каменных стен, изрезанных глыб, вдоль искусной россыпи картин истории. Их театральное дефиле поначалу вполне безобидное и даже забавное, сопровождали изображенные в камне сюжеты постоянных войн кхмеров и чамов. Вырезанные по стенам нескончаемые боевые линии направлялись вкруг храма, точнее, по его периметру, как положено погребальной процессии с юга на север – к смерти. Копья, стрелы, щиты, топоры, всадники без седел и стремян, военачальники под зонтами на слонах, пальмы, знамена, штандарты, непокрытые бритые головы кхмеров, пучки на затылках и клинышки бород китайских наемников, уборы в виде раскрытых лотосов, венчающие головы чамов, крупноколесные повозки маркитантов, собаки, поросята, буйволы, петухи, кухарки, суетящиеся у огня, отшельники в глубокой медитации, принцессы, забытые во дворцах, забавляемые атлетами, жонглерами и гимнастами – все мчалось, неслось, металось, падало и взлетало – действовало. Ангкорская Империя отчаянно воевала на суше и на воде. Над озером Тонлесап вздымаются весла галер, вдоль бортов – стройно напряжены лучники: натянуты тетивы, закинуты головы, противник уже выпустил стрелы, и тела пораженных низвергаются в воды, кишащие крокодилами. Навстречу телам и выше них взлетают рыбы из многоводья, приносимого сезоном тропических ливней, когда озеро разливается и затопляет окрестные леса.

Байон заманивал вглубь себя, в лабиринты каменных нагромождений, в колоннады и повороты, на лестницы, то вверх, то вниз. Движение кривилось, ломалось, путалось, но неизменно приводило под тяжкие взгляды Джаявармана VII, под его гигантские, жутковатые каменные улыбки, коим несть числа.

Мадам и Одалиска забыли друг о друге, потерялись в собственных мыслях, побрели в разные стороны. Откуда-то взялась незамеченная никем прежде высокая стройная дама в сопровождении юноши модельной внешности с благородной курчавой шевелюрой, который то проявлялся, то исчезал в собственном, лично ему принадлежащем коралловом облаке. Почему-то все знали, что этого мерцающего красавчика зовут Дан. Мать совсем растерялась, рассматривая барельефы, но никак не могла вникнуть в суть на них происходящего и все пыталась вспомнить свое имя. Хозяина не было. Красильщик углубленно и недоверчиво рассматривал красный песок, собранный им в ладони. Вдруг закричал:

– Чудесный оттенок красного дает кошениль! Краска добывается путём умерщвления самок насекомого в уксусной кислоте, либо под воздействием высоких температур! Бордо – сок спелого мангустина! Здесь, в этой жаркой стране, наверняка произрастает мангустин! Легко закрепляется в ткани, великолепно удерживается. Кровавый коралл! При умении и верной технологии дает глубокий и сочный оттенок. – Красильщик кричал, надрывая горло, будто то, что переполняло его память, непременно надо было выплеснуть вместе с красной пеной, что вновь запузырилась и забулькала у него на губах.

– Выплюньте бетель. Все уже ополоснули рты. – Мать назидательно подняла палец. – А вы опоздали. Где теперь взять воды? Видите, слуги, которые были в театре, исчезли, мы вообще непонятно где.

– Мы в Камбуджадеше, в великом городе Ангкор Тхом. Центральный храм Байон. Всем все понятно. И вам тоже. Не нервничайте, все хорошо, – послышался голос, и затем появилась из-за камня седая голова Хозяина. – Смотрите, какая красота вокруг!

Однако волнение, не оставлявшее зрителей со входа в Театр, все нарастало. Андрогины, то уменьшаясь в числе, то будто рассыпаясь взаимными отражениями, беспокойно кружили по каменному чертогу, средоточию обширного и могущественного Ангкор Тхома. Один из величайших городов мира создан был для того, чтобы продемонстрировать незыблемость религии, избранной его создателем и правителем. Здесь торжествовала победу Махаяна, здесь доказывалась возможность полного освобождения от сансары, утверждалась достижимость и неизбежность универсального и всеобщего просветления.

Хозяин улыбался, не скрывая восторга, который вызывал в нем не столько тысячелетний храм, окруживший его гостей, сколько невероятность самого действа, что разворачивалось сейчас в его Театре. Действо, видимо, должно было еще продолжаться, иметь развитие, это была его собственная режиссура, но плана, быть может, он и сам еще не ведал. Гости, вовлеченные им в столь неординарную ситуацию, в эту эмоциональную авантюру, чувствуя себя неустойчиво, вынужденные раскачиваться между верой в происходящее и ощущениями сновиденности, морока, живого бреда, пытались распознать черты обыденности в окружавших их реалиях или антиреалиях и не находили оных. Сон? Они возвращались к началу: приход в Театр, фойе с плавающими орнаментами в полу, ложи и бетель… Всему виной бетель! Все просто: они находятся в плену глубокого наркотического опьянения, и у них единое для всех видение, череда видений, прекрасных, эстетически выверенных, важных для их разума и души. Путешествие! Что дальше?

Древний Байон увеличивался в размерах, рос, нависал темной махиной, креп и утверждался. В тот момент, когда давление на сознание людей, которые будто уменьшились в десять раз и уже ощущали свою физическую ничтожность, достигло предела, храм порыхлел, обмяк и очень скоро стал бледнеть и будто растворяться в чем-то ином, несравненно более величественном и обширном.

Это «что-то» казалось еще темнее из-за контрастности, создаваемой заходящим солнцем, разлитой им киноварью за спиной каменного колосса, рукотворной громады Ангкор Вата, потому что именно он, Врах Вишнулока, восставал из закатного жара.

Мать, Сын, Красильщик, Элза, Дан, Мадам, Одалиска, Царица липового шатра, Мальчик и его Отец, Тина, Роб, Сандра и Хозяин, а также незначительные личности рядом с ними и андрогины в своих длиннополых, объемных одеждах обнаружили себя перед вратами, что открывали путь внутрь храмового царства, выстроенного в честь всеобъемлющего и проникающего во всё сущее, сознающего прошлое, настоящее и будущее, в честь охранителя мироздания, его творца и разрушителя, того, кто поддерживает жизнь во Вселенной и управляет ею, того, из кого исходят все элементы существования, материальные и духовные.

– Перед нами – пространство, которое отражает небеса, заключает в себе загадку соответствий календарным и космологическим временным циклам, тайну соразмерностей с положениями Брихадараньяка-упанишады, повествующей об изначальных основах мироздания. Нам открылся объем, который несет в себе магию глобального замысла, сыпучей, но единой идеи строительства Египетских пирамид, храмов индейцев майя и великого сооружения, воплощаемого сию минуту вокруг нас.

Я заговорил тихо, стараясь быть спокойным, дабы не спугнуть того ровного дыхания, которое, казалось, обрели мои спутники перед лицом высочайшего искусства, перед памятником архитектурной мысли, не имеющим себе равных.

– Врах Вишнулока, или, как его стали называть в XIX веке, Ангкор Ват, строился примерно с 1113 по 1152 год царем кхмеров Сурьяварманом II, взявшим посмертное имя Парамавишнулока.

Мои гости устремили глаза на меня в едином стремлении понять своего проводника и успокоиться в своем единении.

– Храм посвящен Вишну, верховному богу в вайшнавской, основной традиции индуизма. Смысл его существования – поддержание дхармы – закона, устоя, изначальной истины. И разрушение зла. Девять аватар Вишну уже посетили нашу грешную землю, десятая аватара Камеи низойдет в самом конце Кали-юги, четвертой, последней из юг, когда настанет век демона Кали, век раздора, железный век. Когда от первоначальной добродетели не останется ничего, люди, потеряв духовные устремления, ослабеют в уме и силе, ими станут управлять ненависть, зависть и честолюбие, зло и насилие заполнят весь мир, устремленный к самоуничтожению. Думаю, не так долго осталось ждать аватара Калки, воплощения всеобъемлющего Вишну.

Боясь, что слишком сгустил краски, я успокоительно улыбнулся, но в глазах окружавших меня не увидел замешательства или страха, только интерес, глубокий и острый.

– Мне придется немного погрузить вас, мои дорогие гости, в суть некоторых отправных точек и явлений, без которых, возможно, будет не до конца понятно то театральное действо, тот спектакль, на который я имел честь пригласить вас сегодня, и который очень скоро будет представлен вашему благосклонному вниманию. Постараюсь быть кратким. – Я повернулся лицом к громаде строений, что высились перед нами и продолжил: – Средоточие колоссального комплекса, как вы видите, – главная башня, в окружении четырех других, чуть меньшего размера. Эта главная башня весьма схожа с нерукотворной горой Меру, в виде початка кукурузы, или фаллоса, не правда ли? Вульгарное, распространенное значение индуистского понятия лингам – очень близко к уже упомянутому. Так вот, легенда повествует, что однажды некий всесильный мудрец прогневался на царя девов Индру и наслал на него проклятие, лишившее его и всех его подданных удачи. Очень скоро асуры под предводительством царя Бали одержали над ними, ослабевшими, верх, получив власть над всей Вселенной. Волшебный нектар бессмертия амрита мог бы спасти девов, но по некоторым причинам, чтобы добыть его, им пришлось объединить усилия со своими заклятыми врагами. Асуры и девы договорились в случае победы разделить добычу поровну, но Вишну принял сторону девов и пообещал Индре, что амрита достанется только им. Нектар предстояло выработать посредством энергии, рождаемой пахтанием Молочного Океана. В качестве мутовки соперники взяли гору Меру, а роль каната, с помощью которого следовало раскачивать мутовку, вынужден был исполнять змей Васуки. Девам досталось место у головы, асурам – у хвоста. Оскорбленные асуры потребовали смены мест и получили от хитроумных девов огнедышащую, дымную голову. Копоть и сажа покрыли тела трудившихся. Работа была тяжела. Индра ниспослал дождь, принесший на время облегчение. Но Гора Меру, сотворённая из чистого золота, принялась тонуть в пучинах Млечного Океана. Девы и асуры призвали вторую аватару Вишну, великую черепаху Курму, что держит на своём панцире весь мир. Она легла опорой для мутовки, а сам Вишну согласился удерживать гору за вершину. Тысячу лет длилось пахтанье. Устав и разгневавшись, Млечный Океан породил ядовитую субстанцию халахала, способную убить всё живое, но многорукий и совершенный Шива выпил ее ради спасения мира. От яда горло его навсегда обрело синий цвет. Наконец, из Млечного Океана явились сокровища, числом четырнадцать, и бог Дханвантари с нектаром бессмертия.

Так вот, среди упомянутых сокровищ, и едва ли не сладчайшим из них, оказались апсары, небесные куртизанки, танцовщицы, воплощенный принцип наслаждения. Сонмища апсар сопровождают погибших воинов на небеса, в рай Индры, управляя заоблачными колесницами. Живут апсары в водоемах или неподалеку от них. Воплощая собой движение воды, прельстительные и неотразимые, они насылают любовное безумие. Апсары, находящиеся в непосредственном услужении у богов, часто используются ими для соблазнения аскетов, святых отшельников, которые путём аскезы могли бы стать равными богам. Апсары обладают пленительным телом, излучающим сияние. Со временем мифические существа перебрались на землю. Стены, которыми обнесен Ангкор Ват, изнутри усыпаны их изображениями. Скорее всего, это портреты реальных танцовщиц, живших при дворе Сурьявармана II. Есть источники, утверждающие, что они были наложницами правителя. Другие считают, что королевские танцовщицы были девственницами. В ранней юности апсары принимали обет молчания – их языком был танец.

Я чувствовал во все время моего монолога, что говорю слишком долго, речь моя перегружена именами и терминами, гостям, быть может, незнакомыми и потому не ясными. Чувствовал, что давно бы пора начинать театральное действо, ради которого все эти люди были приглашены мною, но без этой преамбулы, без попытки ликбеза сам спектакль не будет понятен, или, во всяком случае, не принесет того удовольствия, каковое доставить зрителям было для меня целью и задачей. Я внимательно всмотрелся в глаза одного, другого из присутствующих и, к моему удивлению, нашел в них не растерянность или недовольство, но глубочайший интерес, даже трепет, вызванный конечно же не моим рассказом, но волшебством метаморфоз и иллюзий, атмосферой, которая, хоть временами и пугала, но обладала крепкой пружиной интриги. Всякие мои опасения отступили на второй план.

– Хочу добавить еще одну немаловажную деталь: девы-апсары всегда изображались обнаженными по пояс. То есть их одежды при любых обстоятельствах состояли из разрезного сина, закрепленного на бедрах, сложного головного убора и многочисленных драгоценных украшений в виде монист, браслетов на руках и ногах, ожерелий, поясов, серег, оплечий, подвесок… Столетия в подобных нарядах являлись эти потомки мифических существ взорам короля и знати. До прихода на эти земли французских колонизаторов, которые принесли, как ни странно, не слишком свойственную этой нации строгость. Французы повели себя как пуритане и распорядились апсар «одеть прилично». Девы были запакованы в одежды, для танца не совсем удобные, закрытые, доселе племени фей-соблазнительниц не свойственные. Через сто лет «красные кхмеры», в ходе своих чудовищных преобразований, решились вовсе уничтожить культуру древнего танцевания, выкорчевать, извести под корень. Но несколько апсар чудом спаслись из этого ада, не дали своему народу утратить дивную традицию. Долгое время не удавалось уговорить их вернуться к преподаванию. Страх почти уничтожил в них память движений, пережитый ужас не давал апсарам вернуться в прекрасные дворцы их бытия. Но время лечит раны. Сейчас Школа традиционного танца «Апсара» вновь обучает тайнам особой жизни тела. Древнее искусство живо. Апсары продолжают свой божественный танец. Благодаря этому я нашел исполнительницу для своего спектакля.

В этот момент все разом почувствовали неясное изменение, которое тут же отразилось в новом внутреннем волнении, в беспокойстве каждого. Завибрировал, затрепетал бисерным тремоло воздух. Сверкнуло и погасло. Менее опытные ощутили резкий испуг. Кто-то вскрикнул. Через секунду стало ясно, что происходит. Никто никуда не шел, гости оставались на месте, но строения, окружавшие их, внезапно тронулись в провороте, переместились, наплыли, как наплывает земной шар на мониторе, пугая скоростью движения, слишком быстро и неотвратимо увеличиваясь. Хозяин будто остановил курсором стремительность, всё замерло.

Зрители находились теперь будто на приподнятой площадке, с которой хорошо просматривалось сразу несколько уровней храма. Эффект этот был иллюзорен, ибо видеть одновременно нижнюю галерею, срединные пространства, с которых открывался вид на окружавшие храмовый комплекс джунгли, и башни на уровне взгляда – физически невозможно. Более того, каким образом мы рассматривали пальмовые заросли вокруг и то, что происходило внутри гопур, полых башен, в одно и то же время, – совсем уж было необъяснимо.

На уровне галерей первого яруса что-то зазвенело, стихло и вновь зазвучало нежно. Это пробежала несколько метров, остановилась и снова рванулась девушка, руки и ноги, плечи, талия, бедра которой были усыпаны украшениями. Их дробность и создавала в движении переливчатый музыкальный шорох. Грудь девушки была действительно открыта, и совершенством своей формы притягивала взгляд, то возникая в луче света, то ускользая от него. Эта смена видимости и теней обусловливалась тем, что все пространство галереи было разлиновано рядами четырехгранных колонн, за которыми и пряталась, то и дело приостанавливаясь, прекрасная апсара. Маленькие стопы ее были босы, и пальцы ног унизаны перстнями. Камни, вправленные в драгоценный металл, мерцали в лунном свете. Да, это был именно свет луны, синеватой и холодной. Апсара выглянула из-за очередной колонны, давая возможность разглядеть обширный, высокий и тяжелый головной убор, острые башенки и змейки которого причудливо громоздились над чистой линией чуть выпуклого лба. Ее очаровательное личико одновременно было лицом современной камбоджийской девчонки и несло в себе нечто неповторимое, связывающее его с изображениями на внутренней части стен-хранительниц Ангкор Ват. Брови ее сходились на переносице в единую линию и имели форму длинной симметрично возвышающейся над глазами волны. Губы пухлы, сомкнуты и чуть вздернуты по углам в постоянной еле уловимой улыбке. Особое очарование таилось в покорном и вместе с тем чувственном взгляде человека, смиренно несущего обет молчания.

С противоположной стороны каменных декораций мелькнуло терракотовое пятно. Голубой свет не смог снивелировать яркость цвета монашеской одежды. Всё стало ясно, сюжет прост, как в балете: прекрасная апсара, принадлежащая королю, рабыня, собственность, немая девственница и наложница одновременно, и монах, кому запрещено даже случайно коснуться женщины, а не то что осквернять себя мыслями о ней, полюбили друг друга. Теперь им грозит какое-то чудовищное наказание, ах, вон оно что, их должны заживо сжечь на медленном огне! Но они еще могут попытаться сбежать. Нет, невозможно. Охрана, стены, закон. Пока еще никто не знает об их чувстве. Можно заглушить его в себе, скрыть, уничтожить, выбрать жизнь, спокойную, привычную, ту, что была до недавнего времени их счастьем. Счастьем каждого в отдельности, а теперь они познали запретное: истинное счастье бывает только общим, одним на двоих.

Откуда мне известен этот сюжет, это простенькое либретто? Хозяин изложил преамбулу, дал вводные сведения, но ничего не сказал ни о героях спектакля, ни об их судьбах. Кто и когда успел мне дать информацию? Почему я так уверена в ее точности? Я захотела оглядеться, задать кому-нибудь вопрос, но мне вдруг показалось, что я одна повисаю над этой историей, что рядом со мной нет никого, кто смог бы разделить со мной предстоящую грусть финала.

Мое внимание привлекло колебание бледно-синего света меж двух рядов колонн галереи, вся протяженность которой открывается, будто затягивает в горизонтальный колодец. Я слежу то за продвижением монаха, то за легким бегом апсары, то наблюдаю их одномоментно, будто сверху сквозь своды.

А они бегут, и крадутся, и снова бегут друг к другу вот уже пятнадцать минут, двадцать, полчаса… И невозможно оторваться от этого их встречного полета, этого стремления к слиянию, невозможно перестать желать, чтобы они дошли, доплыли в бледном ночном свете до центральной колонны, до средоточия линии, до объятья.

Они движутся не с концов одной стены, не с двух противоположных сторон одной плоскости, а будто с разных, невидимых одновременно углов строения-колосса. Да, они не могут видеть друг друга, они идут вслепую, просто веря, что встретятся, просто надеясь на чудо. Я иду вслед за ними, вслед за каждым из них. Я кружусь рядом, сопровождаю, неотступно присутствую.

Этот магический театр дает возможность рассматривать действо то в крупных планах, наблюдая малейшее движение бритой надбровной дуги монаха, напряженного века над черным блеском глаза апсары, то пронизывая долгим взглядом всю бесконечность периметра галереи, все полтора километра каменного свода и полтора километра отшлифованных тысячами ног плит вдоль нескончаемых стен с вбитым на них рисунком мистических и военных побед. У влюбленных своя война. Война с устройством их мира. И победа заключена в их встрече. Если они доберутся до той, ждущей их, колонны, если не остановят их силы, готовые помешать, навредить, уничтожить, – победа будет за ними.

Сейчас мощь храма, его красота и сбалансированность служит влюбленным защитой и поддержкой. Я чувствую участие колосса, его покровительство. Я чувствую Ват. Я вижу его весь разом. Не только сверху, с полетной высоты, но и снизу, с плоскости равнины. Я вижу уступчатую трехъярусную пирамиду и считываю её символику: земля, вода, воздух, охраняемые протяжённостью галерей. Два нижних яруса пирамиды слегка вытянуты по оси запад – восток, да, это не чистый квадрат. Легкая асимметрия, еле заметная неправильность придает моему ощущению зыбкость, нестабильность. Может быть, мне только кажется, что линия западного входа увеличена, будто усиленно натянута, напряжена, по всей вероятности, равно как и восточная, задняя? Я считаю колонны: справа от тронной царской площадки их восемнадцать, слева – двадцать. Неравномерность, изъян. Я пересчитываю вновь первый ряд, потом, для верности, второй, повторяющий фронтальную линию. Цифры те же. Начинает кружиться голова. Галерея переворачивается, теперь выпуклая узкая крыша, расстояние между двумя рядами ромбовидных колонн, становится вогнутым полом, по канавке, как по главной жиле, стекает лиловая кровь ночи, ее густота и смысл. Но не уходит в землю, не исчезает. Плоскости галерей раскидываются, вскрывая чрево храма, и ночь по перевернутым желобам устремляется вглубь пустоты, именуемой тайной. Я оборачиваюсь вправо, чистая симметрия успокаивает, водворяя сознание на место: здесь правильно, соразмерно расположены два абсолютно одинаковых прямоугольных пруда. После сезона дождей и северный, и южный еще не потеряли глубины, они полны воды. Черное стекло ровно дремлет внутри каменной кладки берегов, в нем незыблемой верой замерли отражения всех башен Ангкор Ват. Это любование собой в темной густоте имеет сакральный смысл. Словно гора Меру, которая уходит под землю на глубину, равную высоте её священных вершин, открывают в окнах подземного мира свою глубину башни Ангкора. Пруды позволяют узреть сокрытое. Чуть поодаль, отступя от опрокинутых силуэтов, плывут лотосы.

Жарко. Влажность предельная. Дышать становится всё труднее. Я заставляю сознание прекратить хаотичное движение и возвращаюсь к идущим. Их все еще разделяет непомерная долгота галерей.

Апсара держится за колонну маленькой, почти детской рукой с изысканно ухоженными ногтями, смуглая длиннопалая рука монаха скользит по камню; апсара поворачивает голову в тяжком уборе назад, прислушиваясь к тьме, монах наклоняется, чтобы беззвучно откинуть камушек, на котором оступился; апсара приостанавливается, напуганная промельком ящерицы, монах замечает застывшую ящерку на стене. Апсара смотрит вперед в долгую, освещенную луной перспективу. Монах устремляет взгляд в длинный туннель. Путь бесконечен. Они думают не о небе, не о долге, не о законе, не о возмездии и даже не о казни. Они думают о том ощущении, которое испытают, дотронувшись до кожи любимого человека, и дрожь пробегает по их телам, ледяная дрожь среди жаркой ночной влаги воздуха. Они думают о поцелуях, и теперь сознание почти покидает их. Они останавливаются, чтобы удержаться на ногах, прийти в себя и продолжить мысли о недопустимом. Их руки скользят по рукам, плечам, спинам, ногам друг друга, и всеобъемлющая радость переполняет их, радость предощущения, радость предобладания, предсчастья. Они всё идут и идут к месту их наступающей любви, к минуте их соединения. Луна отражает в себе внутренние храмовые водоемы и погружается в них, не умаляя свечения, исторгая его изнутри вод, которые только увеличивают своей зеркальностью мощь лунного света, чтобы влюбленным был виден путь. Ночные птицы и горластые лягушки подымают больше шума, чтобы скрыть шелест шагов влюбленных. Деревья гуще толпятся, чтобы зачернить промежутки между колоннами, скрыть силуэты влюбленных. А они все идут и идут навстречу краткому счастью.

Джунгли бредят. Джунгли наблюдают балет. Любострастие ночи извивается в ритуальном танце, плетет липкую паутину движений, в горячую патоку пальмового сахара падают жаркие сны, в рыжую патоку, что становится коричневой под брызгами лунного света сквозь листья бамбука. Джунгли звучат. Это эхо шагов пары мужских и пары женских ног прилетает и бьется о чешуйчатые, и гладкие, и корявые стволы, тихое, секретное эхо. Стволы вбирают его в себя, скрывают, берегут. Джунгли томятся. Душный воздух томится. Томится ночь. Ждут.

Мысль о том, что смерть должна их настигнуть в миг блаженства, что это и только это может стать их спасением, приходит к ним одновременно. Апсара внезапно останавливается, как от внутреннего толчка. Как от резкой боли останавливается монах. В смерти – спасенье. Апсара спокойно и уверенно улыбается. Умиротворенно улыбается монах. Несколько шагов они проделывают с улыбкой. Лишь несколько шагов. Лица их искажаются, гримаса великой скорби сменяет покой на лицах, тяжкие, мучительные слезы проливаются из пары женских и пары мужских глаз. Горькими потоками исходит их печаль. Длятся минуты боли, длятся. Апсара и монах все идут и идут навстречу любви, тождественной смерти. Только Любовь и Смерть. Только Красота.

Над двумя прудами, над вторым и третьим ярусами храма неизъяснимого Бога, надо мной, совсем близко, взлетают в танце сонмища апсар. Их движения несуетны и изысканны. Не только пальцы их рук гнутся, словно стебли, в обратном логике направлении, но те же невероятные движения повторяют стопы! Вопреки законам человеческой природы, законам тела, пальцы их рук и ног поют прельстительную песнь, у некоторых они удлинены остроконечными золотыми наперстками, украшения каждой танцуют вместе с их обладательницей, создавая музыку сыпучую, пленительную.

Были ли аплодисменты? Был ли поклон? Боже, какая чушь! Переживание столь реально, что выход на поклон мог стать кощунством. Я ловлю себя на том, что словно прустовский Марсель вижу в игре актеров лишь абсолютную достоверность, правду, жизнь. Но если юный герой не мог оценить отсутствие эффектов и сценической яркости в игре Берма-Федры, то та предельная естественность, которая была в игре ангкорских актеров, во мне вызвала восторг и восхищение.

Или это были не актеры? Настоящая смерть была не разыграна, прожита? Реальная гибель? Опять чушь. Ну, кто это будет… Ничего не могу определить. Актеры или нет?!

Мы длинной вереницей, не сговариваясь, движемся к месту, где прекратились и, безусловно, начались заново несчастные любовники. Мы видим серо-серебряную в лунном свете, нескончаемую галерею. Идем. Где то место, та точка, в которой достигли они друг друга, достигли своей любви? Темные пятна под ногами заставляют нас остановиться. Здесь.

– Кровь? Это кровь? – ввинчиваются чьи-то голоса в ночь.

– Кровь, – вычленяется голос Элзы.

– Это не кровь, нет-нет! – кричит Красильщик, ползая по плитам, запятнанным темно-красным. – Не кровь, просто очень похоже. – Он рассматривает пятна, стоя на коленях и наклоняясь к самому каменному полу. – Киноварь. Да… Киноварь. Краска. – Он не встает с колен. – Красивый цвет. Киноварь – это серная ртуть. Знаете ли, – Красильщик будто вспоминает что-то, – от взаимодействия с воздухом в маслах выцветает, становится блеклой, потом чернеет… совсем. Лучше в темпере, в акварели. Однако всё равно… – бормочет он, ползая рядом с пятнами и по ним. – Тут не просто, тут глубокая философическая загадка. – Его голос становится внятнее. – Магия: ртуть и сера – основные продукты алхимических действий, «египетского искусства»… в скрещении порождают Великого Гермафродита. Ртуть и сера – основа всего и вся… обратите внимание! У Гермеса Трисмегиста… – Красильщик громко и внушительно цитирует: – «Как все вещи вышли из Одного, вследствие размышления Одного, так все было рождено из этой единственной вещи». – Он делает короткий передых и продолжает громко, для всех: – Ртуть, Меркурий – Инь, женское начало, движение, борьба с бездействием, ожидание и готовность, чувство, воображение. Сера – Ян, активное огненное начало, мужская иерархия, разум, интуиция, действие, устремленное к совмещению, скрещению… – Опять глубокий вдох. – Киноварь и есть Великое Делание, преображение, трансмутация. Алхимический гермафродит, – он скандирует этот термин, – гармоническое сочетание плюса и минуса. «Тот, кому не удается стать двумя в одном теле, станет двумя в одном духе!» Погибнув, все влюбленные становятся единым целым. Здесь иносказание, подсказка нам, вот и всё.

Красильщик замолчал. Теперь он пытался оттирать красные пятна, обнаруженные им и на колонне. Напряженно дышал, будто выполняя тяжкую работу, заговорил вновь, опасаясь, что его не поняли, а может быть, забыв, что уже рассказал об этом, или просто ища поддержки у Матери:

– Киноварь, то есть сера плюс ртуть – синоним эликсира бессмертия, знак постижения закона трансмутации… – Теперь он говорил тише, обращаясь почти только к ней. – Движение к совершенному преобразованию, к просветлению… У индусов Расаяна – колесница ртути, алхимическая философия… Ртуть и алхимия в каком-то смысле тождественны. – Он искал понимание в глазах Матери, будто от того, что она поймет его, зависела правда: кровь здесь разбрызгана и разлита, или все же краска, магический симбиоз. – Фиксация ртути, повторюсь, одного из составляющих киновари – есть волшебное преобразование, превращение подвижного в застывшее… Этот физический акт имеет духовную ценность. Пресекание суеты обыденной жизни – вот мистический смысл остановки движения ртути. – Красильщик вновь повысил голос: – Если съешь «убитую ртуть», станешь бессмертным… Остановленная ртуть превращает живую ртуть в золото. Урина и экскременты алхимика, который принимает такую ртуть, способны преобразовывать свинец… он также становится золотом… Тайну остановки ртути раскрыл Шива…

Пятна не оттирались. Красильщик устал и приостановил действия. Теперь ему было удобнее говорить:

Алхимия – не лабораторные опыты. Это действо духовного порядка. Золото, добытое алхимическим путем, посредством работы киновари, обладает транс-цен-дент-ными свойствами! Слышите?! Это эликсир бессмертия. Такое золото готовится алхимиком не для обогащения материального, но – духовного! – Он кричал, срывая голос: – Оно дает путь, прямой путь в высшие сферы…

Сын положил руку на его кисть, пытаясь успокоить и одновременно обращаясь ко всем собравшимся:

– Киноварь в немецком языке – Циннобер. Помните, у Гофмана: «Крошка Цахес по прозванию Циннобер»? У этого уродца была красная прядь в волосах, волшебная материя, изменявшая отношение к нему людей. Когда Цахес утратил цинноберную прядь, волшебство прекратилось.

«И откуда он это знает?» – подумала Мать не без гордости за сына.

Красильщик снова закричал:

– Да! Именно! Вся тайна имени и действия в киновари. Следите за моей мыслью? Гофман конечно же имел в виду магию алхимическую, преобразующую её суть. Вы скажете, фантазии. Нет, это – эзотерика, то есть понимание двойственного существования мира. Видимого и невидимого. Материального и нематериального, запредельного, трансцендентного. Эти сведения открываются только сознанию, способному проникать в великие тайны. Через откровение. Это доступно лишь избранным. Сведения о подлинном, скрытом от непосвященных устройстве мира обретаются инициируемыми, и тем просветленными. Так получил знания Будда. Состояние измененного сознания! О, достичь этого – мечта и труд. Но в минуты ясности является понимание всего, истинное понимание вещей, законов, смыслов. – Голос Красильщика гремел под сводами ночной галереи. – Глубокая медитация, да. Все ее виды. Вы скажете, просто это сейчас модно. Нет. Достигнуть Просветления следуя моде невозможно. Мода профанирует идею. Мистическое проникновение в тайны непознаваемого – великий духовный труд. Эта тема требует уважительного отношения. Если веришь в существование иной, подлинной, эзотерической реальности, можешь при жизни уходить в нее. Это и есть высший уровень познания.

Мать смотрела теперь не на сына, она не сводила глаз с Красильщика, уже не слушая его. Она знала, как устроен мир. Знала без изучения философских обоснований, без тяжких опытов. Ей было жаль Красильщика, блуждающего в мудреных терминах, и радостно за него, потому что он был на верном пути. Объяснить ему, как обстоит всё на самом деле, она не сумела бы, да и бессмысленны были бы объяснения, потому она молча смотрела на него внимательными, прищуренными от лунного сияния глазами и улыбалась.

Взгляд не отходящей от общей группы Элзы, казалось, с некоей брезгливостью двигался по лицам столпившихся в испуге андрогинов, Одалиски и Мадам, порой с большим вниманием задерживался на глазах Матери, проскальзывал мимо надрывающегося Красильщика. Элза близко подошла к Сандре и очень тихо, словно по секрету прошипела:

– Не знаю, нужны ли человеку подобные экстремальные эмоции.

Сандре показалось, что она услышала дальше: «Трудно жить, неся в себе разнокровье, а уж…»

– Что? Разнотравье? – не сразу поняла Сандра. Потом, будто вспомнила что-то, смутилась: – Да-да, кровь… разная кровь? Но здесь же киноварь…

– Ружне. Так, – произнесла Элза по-польски и отошла, надменная, всем чужая.

– Сандра, утри слезы, – шепчет мне на ухо Хозяин и, удовлетворенно оглядывая такие же, как мое, зареванные лица остальных гостей, продолжает: – Я избрал тот способ театрального мышления, который дает мне возможность наиболее полно выразить мысль и чувство, важные для меня. Сейчас вошло в моду, а точнее, не вошло, а усиленно и планомерно вводится в моду, насаждается, материально поддерживается так называемая новая драма. Пьесы, режиссура – талантливые и без признаков таланта, мрачноватые или совсем чернушные, не всегда правдивые, часто спекулятивные. Перформансы из области «современного искусства», нередко далекие от профессионализма, финансируются государством, усиленно поддерживаются пиаром. Что ж, если там, в этих удачливых рядах найдется что-то стоящее, пусть живет. Но почему только это? – Седые ухоженные пряди Хозяина подрагивали на висках, повторяя ритм утвердительных движений его головы. – Можете считать это стариковским брюзжанием, господа, но никто не вправе корректировать мои художественные интересы, мои эстетические предпочтения, никому не позволено решать, современна или нет та этическая среда, в которой я существую. То, чем я развлек вас сегодня, – не есть плод моих размышлений, нет, это скорее сгусток мечтаний, этот спектакль – дитя моих видений, иллюзия, реальная, в силу конкретности образов и ситуации, положенных в ее основу.

На эту развернутую реплику Хозяина сразу же последовала весьма вольная реакция: в фойе театра, где мы теперь находились, разворачивалось нечто новое. Тень Энди Уорхола, полная недовольства, скривив гомосексуальное лицо, проплыла мимо. Вместе с тенью скользнули манифесты поп-арта, материализованные в новых объектах творчества – жидкой и сухой грязи, бытовых отбросах, техническом мусоре, которые окружали гения, как доказательство их эстетических качеств, единых с традиционными предметами искусства. Беременная Марии Котак стремилась успеть продемонстрировать всем присутствующим свою матку, раскрывающуюся в родах, и конечно же Марина Абрамович, голая, опившаяся яду, с ножом в руке, то и дело приостанавливалась, чтобы продолжить прорезывание очередной грани пятиконечном звезды на своем животе. Их сопровождала подвижная толпа фотографов, которые беспрерывно мельтешили вспышками аппаратов в необходимости запечатлеть каждый момент, нюанс, деталь происходящего. Однако всей группе художников суждено было скоро и как-то вдруг размельчиться на серые составляющие, исторгнуть ощутимый клуб запашистого углекислого газа и исчезнуть. В последнюю секунду зрителям показалось, что они увидели в укрупненном масштабе окровавленное лоно художницы Котак, с темечком ребенка в нем, вялые гениталии Энди, почему-то свернутые набок, и стиснутую мазохистским приспособлением левую грудь художницы Абрамович, но это уже не было даже проекцией, так, секундная прихоть или замешательство зрительского сознания.

Трудно определить, представилось ли это явление взору Хозяина, или оно было доступно только внутреннему видению его гостей, но он не реагировал, оставался возвышенно спокойным, даже равнодушным. Вкруг его безразличного теперь лица вились какие-то радужности, которые, по всей видимости, и вызвали в нем желание подремать. Посему гости стали спешно блекнуть и растворяться, не прощаясь, по-английски. К моменту исчезновения последнего андрогина Старик уже спал крепко, о чем временами свидетельствовало уютное всхрапывание.

– Я становлюсь фламинго. Я становлюсь розовым огнем, – опять кричит Красильщик. – Мои крылья-кисти погружаются в багряную вязкость, в краску пламени. Я делаю вдох и раскидываю руки в стороны, широко. Выдыхаю. Воздух замарывается колером фламинго. Перья летят, брызги летят и застывают в пространстве. Рассвет разворачивается как полотно, скрученное ночью в плотный свиток. На прозрачной чистоте – моя фламинговая заря, – кричит, кричит птица-Красильщик. Он разучился говорить. Наверное, отныне и впредь он будет только кричать.

– Красный цвет способен не только действовать возбуждающе, не только будоражить и беспокоить! Красный мобилизует силы, готовит к броску, концентрирует и высвобождает энергию! Киноварь, краплак, кармин, ализариновый красный – оттенок назван по сходству с органическим красителем ализарин… Древние египтяне использовали для получения розово-красных текстильных красок измельчённый корень растения марена красильная… – Зачем он так яростно надрывает глотку? Его уже некому слушать, я одна, потому что Старик-Хозяин спит так крепко, что даже Красильщику не удаётся разрушить его сон.

– Философский камень описан кем-то в виде карбункула – драгоценного камня ослепительно красного цвета… – Дальше речь кричащего становится все более бессвязной, а силуэт все менее отчетливым, и вот уже из пурпурного марева я ловлю его последние слова: —…оседлавшие грифов, орлов, цапель, ястребов и бхас, а сам царь демонов Бали восседал на чудесном воздушном корабле Вайхаяса…

Как радовалась я потом, что во все часы, пока шел спектакль и то, что ему предшествовало, и по его окончании, пока Старик исполнял роль радушного Хозяина, и во сне, крепком и, видимо, сладком, он не испытывал боли.