Сандра влетела на площадку перед домом, в несколько шагов пересекла темноту над лужайкой и как-то боком, по-детски, плюхнулась в подсвеченный изнутри бассейн. Прямо в шортах и майке и соломенной мужской шляпе с узкими полями. На поверхность светящейся воды всплыли ее сабо. Она вынырнула вслед за ними, рассмеялась, отфыркалась, еще немного побарахталась в брызгах, выловила шляпу и поднялась по ступенькам вместе со сквозняком, что пронизал пространство меж молодыми кустами плюмерии. Сандра сделала пару шагов, приостановилась, почти голая в прозрачной вымокшей одежде и со шляпой в руке, посреди едва не черной синевы позднего вечера, и резко вспрыгнула на колени Старика, сидящего в кресле. Она придвинула свое мокрое лицо, свои волосы, с которых стекали струйки, прямо к глазам Старого, притиснула к нему узкое гибкое тело и так, с плотно прижатой к нему грудью, откинула голову, обняла одной рукой за шею, другой надела, сдвинула ему на затылок свою шляпу и, глядя в упор в его глаза, громко, внятно произнесла: «Поцелуй меня. Ведь ты меня хочешь». Бешено застрекотали цикады, снова сквозняком шевельнуло запахи и поверхность набухшей светом воды. Сладко схватило и заныло под ложечкой. Старик улыбнулся, погладил теплой ладонью ее спину, ее насквозь мокрую майку. В этом жесте была жалость, было желание утешить. Сандра повторила с той же твердостью, но тише: «Поцелуй». – «Это не решит твоей проблемы», – с неожиданной силой он приподнял ее длинноногое скользкое тело, освободился от него, поднялся, снял со спинки кресла трость и широко зашагал прочь. У двери в дом задержался: «Что ты пила, девочка, ром? С вином не мешала? Если да, то лучше два пальца в рот сегодня, чем головная боль завтра. И – спать. Это распоряжение. Не забывай, ты на работе».

Он никогда, ни разу, не напомнил ей, что она компаньонка, сопровождающее лицо, у которого есть круг обязанностей, за исполнение коих ей причитаются деньги и содержание. И вдруг… Почему? Потому что впервые она пьяна? Или потому, что она переступила грань, совершила недопустимое, разрушила тонкую, деликатную ткань, разрезала, рассекла? Теперь неизбежен рубец. Как банально, как пошло, как предсказуемо ее поведение. Любая молодая особа на ее месте вот так запросто взялась бы соблазнять, чтобы поиграться, насладиться торжеством, полнотой победы, окончательно обезоружить. Любой старик на его месте соблазнился бы, воспользовался, не устоял, согласился бы на унизительное преклонение, на властвование над собой. Любой, но не он. Значит, он особенный, единственный, невероятный, а она – как все, как всякая, как любая. Да! Да! Она хочет быть такой. Она попыталась такою быть. Она хочет быть обычной, банальной, пустой, глупой, беспринципной, тупой, доступной женщиной. Просто женщиной. Почему ты не хочешь помочь мне в этом?! Неужели так трудно? Что тебе стоило? «Это не решит твоих проблем». Нет, так можно сказать женщине, у которой много разных обстоятельств, сложностей, неприятностей, есть прошлое, будущее… Нет, он сказал: «Это не решит твоей проблемы». Единственной, неизменной, неизбывной.

Всунуть стопы в сабо, выскочить в переулок, свернуть в улицу, в первом же звучащем, танцующем баре присоединиться к молодой, ошалевшей от жары и выпитого компании, на руках занесут в дешевый студенческий рум в соседнем гесте, будут нежно ломать и шептать прямо в уши, будет холодно от свиста времени и кондиционера, будет жутко. Пожалуйста, никогда. Если завтра увидишь, не узнай.

Я – симбиоз. Два в одном. Ярцагумбу.

Не знаю, кому из пары принадлежит мое мышление, но этот термин не выходит из моей головы. Ярцагумбу – тибетское растение-животное. Кордицепс, гриб, пробившийся к свету сквозь несостоявшуюся бабочку Hepialus armoricanus, в зародыше проросшую чужой жизнью. Редкость, которую трудно отыскать весной среди молодой цветущей поросли на высоте четырех тысяч горных метров. Мумифицированная гусеница, несущая в себе таинственный росток. Самая целебная трава на свете, по мнению древних китайских императоров. Кто из нас двоих погиб в другом? Кто из нас двоих выжил? Оба? Получился ли целебный симбиоз? Если я не Ярцагумбу, то кто?

Старик зачастил к своим разрушенным слонам. Подолгу стоял против солнца в тени громады, глядя на их усталые хоботы. Потом плелся к дороге, чтобы взять такси домой. Сандра выследила раз, другой, уже не удивлялась, просто ехала на байке следом. Есть Ват Чианг Ман, хранитель древнейших реликвий – Нефритового и Кристаллического Будды, и в нем – каменная чеди, чуть ли не на сто лет старше, чем Чеди Луанг, с добрыми, пережившими землетрясения и пушечные атаки без единой царапины каменными слонами, расположенными вот тут, близко, на невысоком четырехугольном постаменте, так что можно даже достать рукой, потрогать, погладить. Нет, что-то тянет его именно сюда, к Чеди Луанг, к этой рыжей, больной развалине. Неужели в этом ответ? В том, что Старик ассоциирует старых искалеченных животных с собой, чувствует, как они разделяют его боль. Они держатся. Вопреки времени. И он держится. Еще держится. Я смотрю на него издалека, так, чтобы ни в коем случае не увидел, прячусь в вихарне за колонной, из-за которой слежу, как он садится в пыльную «тойоту», слетаю по ступеням, седлаю байк. Как обычно, Старик едет домой.

Однажды я просыпаюсь поздно и не обнаруживаю Старого в доме. Натягиваю шорты, выскакиваю в улицу, мчусь до первого угла, хватаю напрокат байк, хозяин привычно улыбается. У Чеди Луанг Старого не оказалось. Я подождала минут двадцать, подумав, что могла опередить его, если он решил позавтракать в ресторанчике с хорошим кофе.

Старик не пришел.

В тот день я на пять ладов обошла все темплы, я уже не соображала, где была во второй раз, а куда подъезжала в третий за этот длинный пасмурный и душный день. Возможно, в горах прошел дождь, но здесь, внизу, тяжелые комки облаков неровно заполонили небо, спускались чуть не на голову, но не роняли влагу. Я дважды возвращалась домой. Мобильник старика по-прежнему неприкаянно лежал на его постели, аккуратно заправленной горничной Лили, что приходила к нам через день делать уборку в доме и в садике, менять постель и полотенца, которые она выкладывала дурацкими зайчиками и лебедями в обмен на дополнительные 20 батов, неизменно оставляемых для нее на тумбочках у кроватей.

К вечеру я вошла в просторный вихарн Ват Пра Синг, опустилась на циновку слева от двери и неожиданно для себя повалилась на бок. Я лежала лицом к алтарной части, и взгляд мой скользил по ряду восковых фигур монахов, замерших, как живые, в центре зала, по традиционно золотой фигуре Будды за их твердыми спинами, по стенам, покрытым росписями в ланна-стиле, о котором мне рассказывал Старый, когда мы впервые пришли в этот храм, по тыльной стороне высокой черепицы, не перекрытой потолком, по испещренным тонким золотым рисунком поперёк темно-красного поля колоннам, и почувствовала вдруг, что я здесь дома, мне здесь спокойно, что я не хочу покидать эту страну, не хочу возвращаться туда, где меня знают, где я на виду. Я поймала себя на том, что мои мысли о покое противоречат действительным обстоятельствам: я не знаю, где Старик, не знаю, что случилось, не знаю, как действовать дальше.

Народу в храме было уже мало. Я поднялась с полу, прошла к окну, через которое мне навстречу втекал вечер, втянула ноздрями его душный жар. Ко мне приблизился монах и попросил на внятном английском, чтобы я не покупала птичек в клетке, что продают торговцы у входа.

– Они специально ловят их, а люди платят, чтобы выпустить птиц на волю. Это не хорошо, не покупайте, пожалуйста.

Я сказала, что знаю этот аттракцион и не стану платить нечестным людям, подумала, что вообще не дело торговать у храма, но вспомнила, у буддистов это не возбраняется, напротив, считается нормой. Я двинулась в сторону мондопа, библиотеки, небольшого здания из белого камня, украшенного равномерно расположенными фигурами танцующих дев снизу, и темно-бордового дерева, расписанного золотом в симметричных прямоугольниках во втором этаже. Я знала, там таится реликвия – инкрустированная перламутром шкатулка, хранилище священных писаний, зафиксированных на листьях бамбука, которые сложены по двадцать штук между тиковыми дощечками и обернуты шелком. Про эту таинственную красоту тоже рассказывал мне Старый. Библиотека затаилась в вечере, сама как шкатулка тонкой работы, изящная, невесомая. Вдруг мне стало холодно. Так холодно, что застучали зубы. Да. Я боюсь, что его уже нет в живых. Я боюсь, что уже поздно. Навязчивое видение – Старик, обернутый шелком, его члены, кости, иссохшиеся мышцы, кожа – череда листьев бамбука и тиковых дощечек, вложенных в инкрустированный жемчужными переливами гроб, шкатулка без плоти в ней, хранилище мыслей и чувств, – никак не уходило.

Никогда так медленно не двигался байк. Никогда так не тянулось время. Изжеванной до полного безвкусия жвачкой, мокрой резиной, мерзким киселем размазывались минуты, вечерняя приторная жара забивала нос и рот, затрудняла дыхание. Неподалеку от дома, привычно продолжая скрывать, что беру байк в аренду, сдала его. «Зачем?» – протянулось в голове. Обжигающий кусок льда снова возник в груди, под ребрами. Страх. Тяжко. Дрожали выше колен ноги. Всё.

Я подошла к дому. Двери закрыты, света нигде нет. Всё.

Я отворила ключом дверь, босиком прошла по первому этажу в его комнату. Фонарь у бассейна бросал свет сквозь стеклянную раздвижную стену на постель и мобильник на ней. Я раскрыла черный кожаный футляр, нажала кнопку: с десяток не отвеченных вызовов с разных номеров, непрочитанные эсэмэс-сообщения. Тыкаю пальцами, мешает дрожь и новый невыносимый холод в грудине и в бедрах.

– Сандра!

Меня дергает так, что мобильник выскальзывает из руки на простыни.

– Сандра! Чай будем? Ты читала эсэмэски в моем сотовом? Я же не знаю на память твой номер! Он же в телефонной книжке, на имени! Поэтому названивал весь день на свой телефон, хорошо, что хоть этот номер помню! А ты всё не брала трубку. Не слышала?

Он стоял в дверном проеме: высок, сед, худ. Он выглядел усталым. Он улыбался. В его улыбке были радость и вина.

– Ты что, выпил?

– Да, немного: друзей встретил нечаянно. Давних, питерских, учились вместе, потом по работе сталкивались, какое-то время жили рядом. Я что-то рано-рано проснулся и решил смотаться в Дой Сут Хеп, пока ты спишь. Думал, вернусь через пару часов, к завтраку. А тут так неожиданно…

Тошнотворная пустота и слабость превратили мое тело в вялую, обмякшую оболочку чего-то искромсанного, почти неживого. Душе моей уже не было больно, не было даже обидно. Я что-то отвечала и улыбалась, и потом принимала душ и засыпала, но это происходило как-то без меня, без моего участия и даже, кажется, без моего присутствия. Если такое можно представить.

Свой страх любят – отсюда страшные истории о страшных страданиях, необходимых для доказательства веры. Любят читать про пытки, самобичевание, сожжения, львов, терзающих плоть, жаровни, на которых бросали детей. Вера, Надежда, Любовь. Страстотерпицы, мученицы святы, потому что их Бог – мученик. Страдание есть духовность, высшая форма земной жизни. Любовь к страданию и боязнь его. Страх. Всё – страх. Страх силен. Страх божий. Во имя этого страха строятся великие памятники культуры во всех уголках планеты. В каждом – своему, единственно верному, правильному Богу.

Страх – созидатель. Религия – самовыражение страха, его лицо, его всепобеждающая сила. Нет ничего мощнее страха. Страх перед болью. Страх потери. Страх перед высшим, решающим началом. Страх перед смертью. Постоянна, потому что необходима, попытка этот страх умерить – оправдать смерть. Катализатор – страх. Из страха молятся. Веруют, созидают. Из страха перед мучениями рвутся в Нирвану.

Немного позже появился Влад, так, оказалось, зовут загорелого ретритчика с серьгами в ушах. Мы столкнулись с ним у овощного лотка:

– Курупита, ты тоже любишь манго?

– А кто ж его не любит? Ты знаешь таких?

– Пожалуй, нет, но это же возможно? – Трезвый он казался каким-то незащищенным, то часто моргал, сдвигая на кончик носа темные очки с маленькими стеклами в совершенно круглой оправе, то перемещал их на переносицу и тогда принимался усиленно оглаживать свое блестяще выбритое темя, покусывал сгиб указательного пальца, делал много других лишних движений и наталкивал на мысль о том, что и красавцы могут быть неуверенными в себе. А может, это была такая форма кокетства. Из жалости, или реальной симпатии, но я согласилась выпить с ним чашку кофе и поболтать. Сидя в удобном тиковом кресле из невыровненного куска дерева он шевелил пальцами ноги, перекинутой под прямым углом через колено, демонстрируя ухоженные ногти, рассказывал о том, как нанялся на неделю ухаживать за слонами, которых показывают туристам в селении неподалеку, и как таец-хозяин не выплатил ему за труд денег.

Кофе обжег мне небо, но был насыщенным и ароматным, капелька стекала по внешней стороне белой чашки, и я подбирала ее языком сразу после очередного глотка.

– Зато слоны утешали: такие умницы, смирные, ласку понимают. Но между собой ссорятся. Поднимаются на задние ноги, хоботы вверх, трубят! А спят по-разному: молодые могут лежа, а старые – стоя. Только днем, в самую жару. Да и то не спят, а скорее, дремлют, мне кажется. Мимо пройдешь, он глаз открывает.

Сандра разглядывала его правильный профиль, линию затылка, слушала с недоверием.

– При мне слониха принесла приплод. Слоненка-девочку. Знаешь, малышка свой хобот посасывала, как человеческие младенцы – палец. И они слепыми родятся, как котята. Слоны очень умны. Они же своих мертвых хоронят! Да-да! Выкапывают яму, в нее сталкивают мертвого слона и приваливают ветками. Ну, в дикой природе…

Сандра слушала и не совсем верила его байкам. Может, он говорил правду, но есть такие люди – говорят то, что есть на самом деле, а кажется, что лгут.

– Возможно, хозяин считал, что я нанялся к нему работать за еду… Он практически не понимал по-английски. А кормили хорошо. Не пустой рис. И рыба, и мясо были…

– Как же он мог не понимать по-английски, когда всё время дело имеет с туристами?

– У них там есть тайцы-переводчики, которые шоу ведут. Не знаю, как-то так…

И совершенно без перехода он предложил ей выйти за него:

– Станешь моей женой, и я поменяю религию. Христиан и буддистов я понимаю, а ислам – загадка. Уедем в самую грязную мусульманскую страну: куда-нибудь на окраины Каира, или в Тунис, но обязательно на север Африки, самое лучшее – в Йемен. Ты будешь рожать детей в доме, где стены не белены уже два десятка лет, в доме, выходящем глухой стеной на блёклую улицу в серой пыли. И никакого визуального сора: женщины все в черном единообразны, лица опечатаны никабом. Я буду носить за поясом обоюдоострую джамбию и жевать несравненный, благословленный Аллахом кат. От жевания ката в расслаблении и одновременном возбуждении я буду беспрестанно любить тебя, пока ты в муках не родишь мне семерых детей. В Йемене каждая женщина рожает не менее этого числа. А после я возьму в жены еще несколько женщин. Ты хочешь? Тебе нравится? По крайней мере, тебе интересно?

– Ага! Очень! От ката у тебя будет уродски распухать щека, и я не смогу смотреть на тебя без отвращения.

– Да, Курупита! – торжествовал Влад. – Я буду закидывать тебе подол на лицо, чтобы тебе было легче вступать со мной в акт соития, не видя раздувшейся щеки! О! Это совсем круто!

– О-о-о! Ну какая же чушь! Просто запредельная! Ну вот что ты здесь передо мной выкобениваешься?! Чего тебя так ломает-то? Ты думаешь, этот твой стёб должен произвести на меня неизгладимо-поражающее действие? Или считаешь, так понравиться можешь? Или самоутвердиться иначе не умеешь? А вот эта твоя «Курупита», вообще противно. – Сандра раздражалась всё сильнее.

– Нет. Я совершенно серьезно хочу изучать ислам, и сейчас даже близок к тому, чтобы принять эту веру. Ну, может быть, я несколько увлекся в своих грезах, но не имел ни малейшего желания тебя обидеть, – мялся Влад.

– Я знакома с двумя тупыми «блондинками», студентками с параллельного курса, которые бросили вуз и приняли ислам, потому что это «круто». И теперь надеются выйти за шейхов, не меньше. Господи, да что ж так мерзко-то! Ты-то мужик всё-таки. Или им быть должен, ну не блондинка же.

– Прости, забудь, передавай привет дедушке. Он у тебя такой классный.

– Передам. Только вот не надо, не провожай. За кофе-то расплатишься, мусульманин?

Руки мальчика были ловкими и неожиданно сильными. На вид – лет пятнадцать, а дело свое знает. Я зашла в массажную при монастыре не впервые: в Махавон Ват на Тапе-роуд торгуют разноцветными целебными бальзамами в небольших баночках с надписями на тайском и английском и делают тайский массаж. Я уже пробовала смелые руки плотной молодухи, растиравшей мне холку холодящим зельем, а ноги – темным, терпким; пожилая и сухенькая больно вонзала пальцы в мои икры и бедра, так что я вскрикивала, а она улыбалась и продолжала, нисколько не умеряя монотонных усилий. Мальчик методично шел по уже знакомой мне схеме, я успокаивалась, кружилась, почти исчезала.

Потом я гуляла, пила из ромбовидной бутылочки свежевыжатый сок зеленых мандаринов, любовалась в антикварных лавках старинной утварью для курения опиума, бронзовыми фигурками божеств и коврами, заходила в один и другой монастыри, наблюдала за сморенными сном в неурочный час монахами-подростками, искала монахов-студентов.

Несколько университетских учебников лежало на круглом каменном столе под деревом, вокруг которого разместились жаждущие наук. Рядом приплясывал юноша с немужскими повадками. Когда он отошел в сторону, я спросила у других за столом, часто ли допускаются в их ряды геи.

– Если еще не сменили пол – пожалуйста, – улыбался симпатичный, безбровый, как и все его однокашники, парень, следя за моим взглядом, пока я не могла оторвать его от манерно накинувшего на голову полу своего рыжего одеяния женоподобного юного монашка. Он пританцовывал, кружился и играл жестом, потом заметил мое внимание, приблизился.

– Можно задать тебе несколько вопросов? – Его английский был тоже хорош. – Нам дали такое задание. – Я кивнула. Монашек длинными оливковыми пальцами раскрыл тетрадь, лежавшую на столе, провел узкой ладонью по страницам. – Из какой ты страны? Путешествуешь? Знаешь ли ты основы буддизма? Интересуешься ли жизнью монахов? – Он покачивал головой, поводил плечами, прикусывал нижнюю губу и вовсе не был противен мне. Просто я не совсем понимала, кто передо мной. И мне не надо было этого понимать. У меня вдруг не оказалось к монахам-студентам вопросов, я просто любовалась ими и отвечала им. А они были в беседе не усердны, отвлекались, забывали обо мне, смеялись каким-то своим приколам на тайском, и я заливалась вместе с ними.

Я ушла из монастыря с легким сердцем, остановила сонгтэо – чиангмайское красное такси – и направилась на Вуалай Роуд, в квартал серебряных мастеров, полюбоваться чеканным металлическим храмом. Я чувствовала себя полноценной туристкой, снимая на камеру бликующую на солнце витиеватую крышу, выложенную, как и все стены снаружи, металлическими ячеями, и крашеный серебрянкой пластичный рельеф бетонных полов незаконченного новодела. Потом наблюдала, как в маленьком неухоженном бассейне под фонтаном прячутся за камни голые рыбы, потеряв в торопливом движении сочно-красные пятна с молочных своих тел, и как пятна продолжают самостоятельную, отдельную от рыб жизнь, медлят, ворочаясь в солнечном желе, и, тяжелея, погружаются на дно.