Юрий Татаринов

Роковая страсть короля Миндовга

По разнообразию значимых событий, их пикантности, наконец, по своей продолжительности история Беларуси ничуть не беднее, скажем, той же истории Великобритании. Другое дело, что до сих пор не находилось смельчака, который всерьез занялся бы ее популяризацией.

Историю страны, в которой живешь, следует знать хотя бы потому, что она имеет свойство повторяться. На мой взгляд, важно именно теперь, в нынешнее время, рассказать о том, как зарождалось и становилось на ноги древнее белорусское государство, ибо это та основа, на которой можно строить. Когда жители Беларуси узнают, а главное — примут душой и сердцем, что творцами того зарождения и становления были их предки, что события те происходили на их земле, им станет понятнее, кто они, и будет проще о себе заявлять.

Сентябрь, 2010 г.

 Юрий Татаринов

 

Страсть способна помутить любой разум; она слепа и глуха ко всему. (Из опыта человеческой жизни)

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Волеизъявление короля

Глава 1. Подсказка друга

Стоило загрохотать тяжелой цепи подъемного моста, как в замкнутом крепостными стенами пространстве еще дремавшей с утра Варуты — личного замка короля Миндовга — случилось что-то вроде переполоха: к арке въездной башни, к амбразурам на стенах, звеня металлом, потоком устремилось бравое местное воинство, а навстречу ему, уже все выведав, понеслась толпа бездельников — шутов и разных других прихлебателей здешнего хозяина. Словно две стаи крыс, группы эти сшиблись на узкой улочке. Потолкавшись и высказав все, что думают друг о друге, несчастные поспешили дальше по намеченному ими пути: одни — выполнять указания, другие — оповещать о том, что произошло, замковых слуг.

Первым в сторону жилой половины замка через площадь пробежал Лифантий — любимый шут короля Миндовга... Взятый в плен лет двадцать тому назад в русских землях, этот холоп давно выслужил себе свободу.

Повелитель не прочь был отпустить его и даже наградить за многократное проявление преданности. Более того, он желал избавиться от навязчивого, доставлявшего больше беспокойства, чем пользы, плебея. Но старый раб не собирался покидать своего господина. За эти годы дармоед так прижился в хлебосольной Варуте, что какой-то иной жизни для себя уже не желал... Вбежав в просторные сени, бородатый коротышка набрал в грудь воздуха и, выкатив глазищи, закричал срывающимся на фальцет голосом:

— Хозяин Нальши прибыли!..

Он считал своим долгом доносить повелителю о происшествиях, время от времени случавшихся в сонной Варуте. Дворовые еще ничего не знали, к тому же требовалось соблюдать субординацию, а подхалим уже был тут как тут. Он руководствовался надеждой на то, что светлейший отметит его, похвалит. Собственно, он только тем и жил.

Не удовлетворившись криком в сенях, раб устремился по лестнице на верхнюю половину.

— Знамение было! — задыхаясь от скорого подъема, продолжал голосить он. — Солнце качалось давеча на закате!.. Добрая весть! Добрая весть!

В одном из покоев, стены которого были украшены гладко выделанной кожей, а пол покрывали лыковые циновки, где к тому же остро пахло вербеной, из-за печной перегородки выглянули две лысые головы — шутов Фильки и Федулки. Сей факт подсказал ретивому вещуну, что хозяин близко. Лифантий уже нацелился сменить крик на говор, чтобы его, не дай бог, не побили, как тут в полутемных сенцах он лицом к лицу столкнулся с самим Лисицей — главным дворничьим. Рыжий, статный, как античная колонна, распорядитель сверху вниз посмотрел на пучеглазого выскочку, при этом вытянутый, искрящийся бисеринками пота нос его слегка пошевелился, как нос обнюхивающей местность рыжехвостой охотницы. Кажется, дворничий собирался предупредить нахала, сказать: "Еще звук — и тебя посадят в подвал!" По закону раб должен был донести новость сначала ему. Лисица не вышвырнул крикуна на улицу сразу только потому, что понял: случилось что-то особенное, что может обрадовать светлейшего. Потеснив вещуна, он одним взглядом потребовал от него разъяснений.

Но Лифантий не был бы самим собой, не был бы русским, если бы соблюдал все законы. Он втянул свою лысую, блестящую от пота голову в плечи и, скользнув под рукой великана, ворвался в королевскую опочивальню.

Государь, облаченный в отороченный куньим мехом халат, наброшенный поверх ночной рубахи, сидел, свесив босые ноги, на высокой кровати и со скукой глазел на свои закрученные носами вверх меховые туфли, стоящие на полу ровно под его ногами. Казалось, он собирался соскользнуть в них...

Лифантий, опасаясь, что его выволокут прежде, чем он озвучит свое важное известие, упал на живот и, перебирая ногами и руками, быстро, как ящерица, пополз к кровати. Через мгновение он уткнулся носом в те самые туфли.

В таком распластанном положении бедняга и оставался до тех пор, пока не услышал над собой тихий, не скрывающий досады голос светлейшего:

— Ну, ты, утренняя заноза, чего тебе?..

— Любимец ваш, свет-сокол нальшанский князюшка прибыли, — елейным голосом пропел в ответ лизоблюд и наконец осмелился поднять голову...

В прищуренных глазах короля незамедлительно пробудилось удивление.

— Это когда же надо было выехать из своих земель, чтобы прибыть в Варуту в такую рань! — выказывая восторг, вскричал государь. Как и следовало ожидать, новость обрадовала его. Любая тема, связанная с князем Довмонтом, влияла на светлейшего исключительно благоприятно.

Раб обнажил гнилые зубы, подобострастно захихикал. Он тоже был рад — только по другой причине. Неожиданно несчастный поперхнулся и начал громко кашлять... Тем временем повелитель успел окрылиться вдохновением.

— Радость! Вот это радость! — стал повторять он. Серое сухощавое лицо его разрумянилось, а глаза заблестели. — Будет теперь с кем скуку разделить! Хвала богам! — тем не менее с лица его не исчезли следы грусти.

Уже не один месяц государь находился в состоянии меланхолии. Решение любимца навестить его как раз и было связано с попыткой утешить несчастного, отвлечь от горьких мыслей. Король грустил с тех самых пор, как перестали поступать известия от единственного сына. Сначала он сделался неразговорчивым, а потом и вовсе впал в тоску. Говорить в его присутствии о молодом князе Войшелке возбранялось и раньше. Теперь же было просто опасно... Жизнь светлейшего, его усилия, связанные с расширением и укреплением Литвы, могли оказаться напрасными, если бы он покинул сей бренный мир. Враги с запада, да и внутренние завистники, каковых тоже имелось немало, были готовы свести на нет все его завоевания. «Стоило так корпеть, рвать живот свой! — все чаще говорил себе, выказывая неудовольствие, князь. — Оберегать державу, множить границы! Чего ради было стараться, если у меня не оказалось главного — преемника! Да властолюбивые вассалы после меня в сваре даже не заметят, как пустят эти завоевания по ветру!» Теперь, когда правитель Литвы начал утрачивать бодрость духа, он думал о будущем с тоской...

Князь Довмонт был встречен. Друзья позавтракали и уединились в покоях государя.

Стены этой залы были украшены грубой материей, а полы застилали ковры. Вдоль стен стояли широкие лавы, а на возвышении, ближе к нише, располагалось обтянутое черной кожей кресло с высокой спинкой. Это был трон короля Миндовга.

Высокий, широкоплечий, молодой, гость передвигался с осторожностью: казалось, беспокоился, что может ненароком задеть что-нибудь. По характеру он был из тех, про кого говорят: «Медленно запрягает, но быстро едет». Как движения, так и выражение волевого лица хозяина Нальши источали неиссякаемую уверенность, доброту, способность к всепрощению. Казалось, всякому, кого мучили сомнения, достаточно было с ним пооткровенничать, чтобы тут же получить порцию надежды. За эту способность воодушевлять, обнадеживать государь и любил наместника. Более того, в глубине души король не прочь был видеть после себя на престоле именно его. По крайней мере светлейший не сомневался, что нальшанский князь способен продолжить укрепление Литвы. Высокий лоб, проницательный взгляд серых глаз гостя указывали на его умственный потенциал. Кроме того, что наместник умел вести себя, как подобает вельможе, он еще был рассудителен и справедлив в одинаковой степени и дипломатичен. Что касалось умения одеваться, то в этом хозяин Нальши, а с недавних пор и Рогачева просто не имел в Литве себе равных. В то утро он был в черном с позолотой платье, отороченном куньим мехом.

Облачившись в тяжелую мантию из волчьего меха, государь занял место на троне. Гостю же вынесли отдельное кресло — подобная честь должна была показать, что хозяин уравнивает прибывшего с собой... Некоторое время друзья молчали, просто глядя друг другу в глаза. У постороннего созерцание такой сцены могло бы вызвать уверенность, что встретились отец и сын...

— Знаю доподлинно, что сначала он отправился на Волынь. И там в одном монастыре принял от местного игумена Григория монашеский постриг, — наконец начал о своем, то бишь о сыне, государь.

Угадав, что светлейший настроился жаловаться, князь Довмонт насторожился: все-таки он находился в компании с изворотливым, дерзким, даже беспощадным человеком. Действительно, король Миндовг был из тех, верить кому было просто опасно. Он потому и нажил себе столько врагов, а друзей не заимел. Другое дело, что никто не сомневался в его талантах военачальника и руководителя государства. Когда-то он брал напором, жесткостью. Теперь же стал использовать иной метод — хитрость: воевал исключительно вне пределов Литвы, всеми способами, как ятвяги в свое время, избегал крупных стычек. Настороженность князя Довмонта объяснялась просто: он понимал, что тот, кто долгое время успешно противостоял крестоносцам, утирал нос самому Папе, будет всегда, во всех обстоятельствах оставаться тем, кем был, просто в каждом новом случае не посчитает для себя зазорным вырядиться в выгодную одежку...

— Ужасно переживаю за его выбор, — продолжал светлейший. — Для меня это тупик. Приняв постриг, мальчик отказался не столько от мирской жизни, сколько от претензии на полагающуюся ему по закону власть!

Гость мог бы рассыпаться в утешениях, но, как человек прагматичный, он знал, что из любой затруднительной ситуации имеется выход. Ему хотелось дать совет королю. За этим, собственно, он и прибыл в Варуту...

— Принял схиму, назвался Давидом, — тем временем продолжал несчастный отец. — Потом будто бы перебрался в Грецию, поселился на горе Афон, — лицо повелителя внезапно потемнело. Бедняга жизнь прожил — не знал, что такое пустить слезу. А тут глаза сами налились предательской влагой. — Какую неделю нет вестей! — схватившись за седую бороду, взвыл он. — Боюсь, что в живых уж нет!.. Враги!.. Кругом враги!.. Как услышат мое имя, так и хватаются за меч!.. И, кажется, пришло их время! Во всяком случае, теперь они знают, как ужалить меня!

Почувствовав, что переживания несчастного искренни, гость стал успокаивать его.

— Ведая об осторожности вашего сына, его умении выбирать окружение себе, изобличать недругов, — прогудел он, — смею выразить уверенность, мой господин, что князь Войшелк в добром здравии и еще объявит о себе.

— Враги коварны, им не составит труда подобраться к доверчивому мальчику! — не унимался отец.

— Это самообман, господин. Не преувеличивайте. С таким же успехом они могут подобраться и к вам.

— Я уже не представляю для них интереса! А вот покушаясь на Войшелка, они угрожают будущему выпестованной мною державы!

Король жаждал этих откровений. Он говорил — и с каждой фразой освобождался от угнетавшей его печали. Зная, что добродетель князя Довмонта целительна, он охотно черпал ее.

— Смею напомнить, мой король, — тем временем продолжал гость, — что сын ваш носит под сутаной кольчугу. Да и мечом владеет не хуже самого достойного воина.

— Они уже расправились с ним — заманили в свои тенета! — парировал отец.

И тогда хозяин Нальши сказал то, ради чего, собственно, он прибыл в Варуту:

— А почему бы вам, мой господин, не завести новую семью и не заиметь еще одного сына?!

Государь устремил на любимца взгляд, полный искреннего удивления...

Здесь следует сделать еще одно отступление, заметить, что, несмотря на то что лицо правителя Литвы таило сходство с хищной птицей, женщин оно притягивало неодолимо.

— Жениться? — переспросил король, хотя сам терпеть не мог тугодумства. Он стушевался. Впрочем, уже через мгновение принялся энергично возражать: — Нет! Это невозможно! Завести и поднять детей в моем возрасте!.. У меня не осталось на это времени!

— Какие ваши годы! — не сдавался гость. — Вы успеете еще поженить своих деток!

Светлейший словно не услышал — продолжал свое:

— С одной стороны тевтонцы, с другой — орда! А тут еще эти волынцы с их наглостью и волчьим аппетитом! Да вверенное мне в опеку государство просто раздавят, если я стану отвлекаться на личное!

— А мы зачем, ваши вассалы? За вами не старость, мой государь, а опыт, знание жизни! За эти годы вы не только державу укрепили, вы сплотили нацию! Вы заставили своих подданных поверить в то, что они — народ! И теперь этот народ готов защищать вас и вашего отпрыска!

Глаза правителя Литвы засияли. Король открыл рот, воззрился на гостя, как язычник на идола в момент вдохновенной молитвы. Наконец он спросил:

— Ты действительно советуешь?..

Наместник не посчитал нужным отвечать — понял, что добился того, чего желал. Теперь ему оставалось сделать гак, чтобы государь утвердился в своем новом устремлении.

Тем временем повелитель откинулся на спинку трона и с блаженным видом начал о чем-то грезить...

 

Глава 2. Утвердившееся намерение

Совет любимца пробудил в сердце правителя Литвы мальчишеский задор. Король загорелся интересной идеей и теперь думал, как воплотить ее в жизнь. Какое-то время он сидел, молчал, потом вдруг принялся звать своих: «Мончук!.. Лисица!..»

Полотняная занавеска отдернулась, и перед хозяином Варуты предстал высокий, плечистый, еще безбородый юноша с увесистым, как у арапа, кольцом в мочке правого уха. Это был Мончук — главный телохранитель короля Миндовга, воин-богатырь, не так давно сменивший на этом посту престарелого Кучука. Стать, костюм из оленьей кожи, уверенное, даже наглое выражение лица, а также меч на поясе делали этого красавца похожим на бога войны. Глядя на него, можно было не сомневаться, что господина своего он в обиду не даст!

— Мончук, — обратился к нему светлейший, — найди и приведи ко мне дворничьего.

Через какое-то время государь уже прохаживался вдоль оконной стены и давал указания долговязому распорядителю:

— Собери свах, сводниц, чем поболе этого добра. И объяви им, что я заимел намерение жениться... Пусть подыщут невесту мне. Скажи, чтоб сына могла родить, ну, и чтоб красивой была, могла ввести меня, старика, в необходимый соблазн... Объяви об этом моем волеизъявлении повсюду. Пусть все знают, в том числе и враги наши, что правитель Литвы беспокоится за будущее своей державы!

Поняв, что замысел свой осуществил, славный князь собрался было покинуть Варуту. Но государь даже слушать об этом не стал. Приняв несколько посыльных, он пригласил любимца отобедать с ним.

В тот вечер на длинном и округлом, как ладья, столе в просторной замковой трапезной хозяин и гость увидели, кроме снеди, целый ряд разных кувшинов, жбанчиков, корчаг. Только чтобы оценить каждый из выставленных напитков — всякие морсы, наливки, настойки, — понадобилось бы по меньшей мере полдня. Гость пил, ел, и лицо его при этом выражало чувство исполненного долга. Что касается впечатлительного хозяина, то тот к пище даже не прикасался. Ему хотелось обсуждать новую идею.

— Хоша я и король, — с самодовольным видом рассуждал повелитель, — и мог бы выбрать себе знатную, высокородных кровей, делать этого не стану. — Он уже считал идею со сватовством своей. Мучившей его еще с утра хандры как не бывало. — Благочестивые соседи мои на западе и их Папа почитают меня за варвара. Распекают, указывают, как какому-нибудь несмышленышу, грозят! Но уверен: стоит мне попросить руки какой-то из их дочерей, как они тут же ответят на это согласием! А все потому, что боятся меня!.. Однако я не из тех, кого можно задобрить подачкой! Меня не купишь! Ибо я прежде всего за державу ратую! А потому и жену буду искать здесь, в Литве! Не хочу искушать ни себя, ни врагов!

— Позвольте, мой король, подсказать вам, — осмелился прервать эту браваду гость. — Не поднимайте столько шума. Выбрать жену можно и без сводниц.

— Это не шум! — энергично возразил государь. — Это традиция! Традиция моего народа! Есть затеи, о которых правитель обязан объявлять громко, чтобы народ думал, что он в них тоже участвует!.. Тихо, незаметно государь должен заниматься делом укрепления власти. Что касается выбора жены, воспитания преемника, то эту тему следует держать открытой!

Хозяин Нальши не собирался отвлекаться на споры.

— У вас есть кто-нибудь на примете? — прямо спросил он. — Вам симпатична какая-нибудь литвинка?

Этот вопрос озадачил короля. Старик вытаращил глаза на гостя.

Желая вызвать воспоминания у собеседника, князь подсказал:

— Вы бываете в разных местах, встречаетесь с подданными, видите людей, женщин...

— Последние полгода я редко выбирался из Варуты, — отреагировал на это светлейший.

И тут гость вдруг подумал, что предложение его может так и остаться просто предложением: непоследовательный и оттого непредсказуемый, король может уже завтра, стоит оставить его одного, объявить об отмене своего намерения. Наместник понял, что должен действовать решительно.

— Около года тому мы с вами наведывались в Ольшу, к князю Герденю, — напомнил он о том, что первое пришло ему в голову. — Кажется, вы не остались совсем безучастным к той поездке, покидали Ольшу под впечатлением...

— Не помню, — ответил государь. Однако уже в следующее мгновение призадумался.

Гость промолчал. И правильно сделал. Ибо пауза помогла старику что-то вспомнить. Светлейший выбрался из-за стола, подошел к окну и неожиданно признался:

— Там была одна молодица!..

— Одна? — удивленно переспросил князь Довмонт.

Но светлейший словно не услышал его. Выказывая какое-то, явно приятное впечатление, он добавил:

— Да, такая тонкая, вертлявая, как шелковая лента на ветру.

Наместник отодвинул от себя поднос с пищей, устремил на короля вопросительный взгляд: из двух дочерей князя Герденя государь почему-то запомнил младшую...

Тем временем взгляд повелителя заметно посветлел. Уголки синеватых губ его поползли вверх и приоткрыли стесанные желтые зубы. На щеках неожиданно вспыхнул румянец.

— Вот и смотрины! — потирая руки, воскликнул он. И объявил: — Завтра же отправляемся к Герденю!

— Там на выданье старшая, княжна Рукша, — напомнил гость.

— Вот и прекрасно, мне — старшая, тебе — младшая! — пошутил король. И, заметив смущение на лице любимца, добавил: — Не беспокойся, друг мой, обстряпаем все честь по чести! Ты прав, зачем свахи, сводницы! Сами разберемся! — и выдал: — Не так уж много нам и надо от наших жен — лишь бы сделали свое бабье дело! — и цинично засмеялся.

Услышав этот смех, нальшанский князь не без горечи подумал: «Даже самую возвышенную затею можно превратить в нечто пошлое и низкое!» Глядя на раскрасневшееся лицо своего господина, он впервые пожалел, что навязался со своим советом.

 

Глава 3. На радостях

В тот же день, ближе к вечеру, в Ольшу на взмыленном коне прибыл посыльный от короля. Добрый час бедняге пришлось простоять у замковых ворот.

Причин задержки было несколько. Во-первых, князь Гердень спал и его пришлось будить. Во-вторых, в силу ограниченности своей толстяк был крайне недоверчив, а потому труслив. Пребывая в состоянии вечной войны с соседями, лицемер, рядившийся в маску снисходительного добряка, опасался, что все вокруг ищут возможности прикончить его. Несчастный был из тех, кто преувеличивал как достоинства свои, так и недостатки.

Двое слуг растирали сидевшему на кровати хозяину ноги, а третий расчесывал ему волосы, за что иногда получал по плечу. И вот в застланную тростниковыми циновками опочивальню вошел, звеня металлическими подлокотниками, статный королевский гонец...

Как и полагалось в подобных обстоятельствах, прибывший, замерев у входа, сначала поднял руку — попросил внимания, а потом зычно объявил: «Послание его величества короля Литвы!»

Хозяин отвесил очередную затрещину гребенщику и пнул еще одного из особенно ретивых слуг. После этого, выкатив жабьи глаза, сделался недвижимым, точно сфинкс.

Посчитав, что послание можно озвучить, гонец громко сообщил:

— Его величество король Литвы имеют намерение завтра, ближе к полудню, посетить сей замок! Цель визита — смотрины!

Глаза князя Герденя закрылись и открылись опять. Глядя на толстяка, можно было подумать, что он не понял настоящего смысла донесения. Но вот выражение лица хозяина Ольши изменилось, большие щеки пошли в раздув, как меха в кузнечной печи. Наконец он шумно выдохнул: «Пфу-у!»

Тем временем посыльный развернулся и вышел из опочивальни. Он выполнил данное ему указание и теперь обязан был донести об этом своему господину в Варуте...

Уже не слышно было стука подбитых металлом сапог гонца, а хозяин Ольши все отдувался. Наконец вулкан прорвало: толстяк заверещал, как свинья на бойне: «Девки-и!» Как был, в одной рубахе, он соскочил с кровати и устремился к занавеске. Но на полпути застыл: в нем опять взяла верх подозрительность. «А что если это ловушка! — подумал трус. — Если кто-то задумал разыграть меня!» Как и следовало ожидать, доставленное известие вызвало в несчастном противоречивые чувства.

Бедняга уже был одет, когда в его покоях, наконец, появилась младшая дочь, шестнадцатилетняя княжна Липа.

— Папенька? — пискнула она голоском иволги и воззрилась на отца своими умными зелеными глазами.

Быстрая, улыбчивая, с тонкой шеей, дева эта ассоциировалась в сознании тех, кому выпадало видеть ее, с лучом солнца. И имя такое ей присвоили отнюдь неспроста — с намеком на цвет волос. В компании попрыгуньи было теплее — хотелось шутить, рассыпаться в комплиментах. Когда дева выросла, обнаружилось, что она — копия своей покойной родительницы...

— Где Рукша? — обратился к вошедшей толстяк. И вдруг вспылил: — Почему я должен ждать!

— Переодевается, — последовал запоздалый ответ.

— Сколько можно! — взвизгнул отец.

В другой ситуации зануда выдал бы поток упреков, а потом еще дулся бы полдня. Но сегодня ему было не до того. «Государь имеют намерение посетить сей замок!» — как набат, стучало в сознании несчастного. Князь смотрел на чадо свое и испытывал при этом что-то среднее между ужасом и безмерной радостью. Бедняга никак не мог взять в толк, ради кого повелитель намерен посетить его дом.

— Так, — с напускной важностью сказал он, — ну-ка, ответь родному отцу: чувствуешь ли ты в себе силы и желание сделаться женой и матерью?

Этот спонтанный вопрос удивил даже самого вопрошавшего.

— Что? — переспросила девица и зачем-то оглянулась. В глазах ее промелькнул испуг.

Понимая, что сглупил, толстяк, выказывая недовольство, крикнул:

— Иди и приведи сюда сестру!

На это он получил от дочери укоризненный взгляд и не слишком вежливый поклон...

— Черт знает что! — оставшись в одиночестве, продолжал кипятиться хозяин. Несчастный терялся в догадках. — Явно чьи-то происки. Следует проверить все самым тщательным образом!

Но на разбирательство не было времени, следовало уже сегодня, сей же час начинать готовиться к встрече, чтобы завтра, не дай бог, не ударить лицом в грязь. «И все-таки почему я?» — продолжал мучиться подозрениями толстяк. И не знал, радоваться ему или кусать локти...

Наконец перед ним предстали обе дочери. Желая настроить обеих на серьезный лад, отец приказал им сесть, а сам начал с сосредоточенным видом вышагивать из угла в угол. В какой-то момент он решительно объявил:

— Завтра государь намерен, — здесь глава семейства остановился и поднял указательный палец, — лично осчастливить нас своим визитом. Приедет к нам на смотрины.

Княжна Рукша, старшая дочь князя Герденя, темноволосая полногрудая дева, вся в увальня отца, даже не пошевелилась, только большие глаза ее закрылись и открылись, как у совы. Глядя на эту девушку, можно было подумать, что ей приходилось общаться с правителем Литвы чуть ли не каждый день.

Зато младшую известие воодушевило. Словно ветер ударил в распахнутое окно — малышка вскочила, и светящиеся в лучах солнца тонкие косы ее подпрыгнули сами собой...

— Ради кого сей визит? — поинтересовалась проказница.

— Ума не приложу, — искренне признался толстяк. Потом посмотрел на дочь и не без укоризны добавил: — Уж конечно не ради тебя!

Они, словно по команде, перевели взгляды на толстушку... Княжна Рукша продолжала сосредоточенно моргать. Но теперь глаза ее сделались шире, а пухлые щеки обрели пунцовый цвет.

— Фи! — с искренней неприязнью отреагировала княжна Липа. — Папенька, я здесь не нужна! Меня сие не касается!

Но хозяину Ольши было не до капризов. Воодушевление его достигло таких пределов, что бедняга готов был на сумасбродство. Неожиданно он подтянул лавку, на которой сидела его младшенькая, и, гоготнув, бросил:

— А что, если, краса моя, его величество на тебя глаз положит!

Ему было все равно, кто из его дочерей понравится светлейшему. Лишь бы, резонно рассуждал толстяк, это действительно случилось. Хозяин Ольши радовался и одновременно сохранял в глубине души беспокойство. И, конечно, как и подобает тщеславному человеку, каковым он являлся, уже мнил себя приближенным правителя Литвы.

— Удача! Какая удача! — с чувством вскричал он. Потом посмотрел на каждую из дочерей своих и тихо добавил: — Дети мои, мы не должны упустить этот шанс!

Он в очередной раз гоготнул и полез к младшей, более податливой, со щекоткой. Неожиданно счастливец замер, предложил:

— А не устроить ли нам по такому случаю пир! Маленькую домашнюю пирушку!.. В благодарность богам за их расположение к нашей семье!

Наступила очередь сестер выразить свои эмоции: они так и заскакали от радости!..

Позже, за ужином, когда было выпито по первому кубку медовухи, заиграла музыка. Не мешкая, сестры взялись за руки и прошлись по зале. Обе успели забыть о том, что намечается на завтра... Тем временем родитель их все потягивал и потягивал из кубка. Сначала он хлопал в ладоши, подбадривая танцующих. Потом переключил свое внимание на слуг — принялся отвешивать оплеухи. Наконец, положил голову на стол и, сохраняя блаженную улыбку на лице, заснул... Как раз в это время, выполняя требование молодиц, музыканты заиграли быстрый танец...

 

Глава 4. Смотрины

В деле выбора жены чаще полагаются на интуицию и инстинкты, нежели на разум. Тот факт, что правитель Литвы начал этот выбор с дочерей князя Герденя, только подтверждает данную истину.

Хозяин Ольши не выделялся ни знатностью, ни заслугами. Сработанный из толстых тесаных бревен замок его, стоявший в центре селения на песчаном холме и охваченный рукавом ручья Карабель, не относился к образцам архитектурного искусства. Черные, покривившиеся от времени, подпертые валунами стены этого сооружения, казалось, должны были вот-вот рассыпаться...

Полгода не практиковавшийся в езде верхом, король Миндовг, тем не менее, сел в седло. В той поездке в Ольшу его сопровождали князь Довмонт с сотней своих и сотней варутинских дружинников. Как и было условлено, отряд прибыл в назначенное место к полудню...

Государь, наместник и сопровождавшие их лица были препровождены в просторную замковую залу, где в углу играли огненные блики большого камина. В центре помещения были выставлены два кресла с высокими спинками. Гости с удовольствием присели. Лифантий и другие шуты устроились у ног светлейшего. За спиной короля обосновался преданный Мончук. По правую сторону от князя Довмонта застыл, словно могучий дуб, богатырь Гесь.

Повелитель окинул взглядом покои и, не заметив ничего особенного, остановил взгляд на хозяине замка.

— Ну, как поживаешь, брат Гердень? — спросил он. Уже только по интонации его голоса можно было понять, что настроение у короля превосходное.

— Слава богам, мой господин! Да продлят они дни власти твоей над нами! — учтиво ответил толстяк и низко, насколько позволил живот, поклонился.

— А мы к тебе с важной миссией, — продолжил король. И оглянулся на нальшанского князя, как бы надеясь услышать от него подтверждение своим словам. Угадав, что все, кто находился в палате, превратились в слух, государь пояснил: — Ратуя о благополучии вверенного мне в опеку народа, к тому же потакая требованиям друзей моих, — тут он опять оглянулся на князя Довмонта, — задумал я, брат Гердень, обзавестись семьей. Хочу попытать счастья основать династию и тем самым укрепить как власть свою, так и саму Литву.

Светлейший неожиданно притих. Он был уверен, что хозяин спросит о чем-нибудь, на худой конец просто выкажет какую-то реакцию. Но толстяк будто воды в рот набрал — продолжал таращиться на него с удивлением и страхом. Желая подбодрить труса, король пошутил: — Не так уж и стар я, надеюсь еще послужить на благо державе. При этом бородка его шевельнулась, он улыбнулся. Впрочем, то был, скорее, оскал хищника.

— Ну, а если не справлюсь, — продолжал с многозначительной миной светлейший, — осечка какая случится, призову на помощь наместников. Благо, они у меня все люди молодые, не подведут! — и наконец заключил: — Словом, брат Гердень, твой товар — мой купец...

В больших, навыкате, глазах хозяина Ольши читалось ожидание чего-то невероятного. Толстяк по-прежнему не исключал возможности того, что визит сей может сулить ему гибель. Спохватившись, бедняга стал рассыпаться в лести:

— Приветствую решение твое, мой государь! И одобряю его всем сердцем! Всегда стоял на твоей стороне, стороне правды! Твоя воля для меня и моей семьи превыше всего! Готов выполнить любое твое указание!..

— Так выполняй! — прервал его гость. — Зови свою дочь! На то и смотрины, чтобы оценить друг друга! — И опять оскалился.

На этот раз его улыбку озвучили шуты — палату потревожил грубый мужской смех...

— Ну, что стоишь! — продолжая подталкивать толстяки, добавил светлейший. — Зови! — и снова пошутил: — Если кавалер проявляет нетерпение, значит, он еще годен на что-то!

Эта острота окончательно распоясала приезжих шутов.

Смеясь, те принялись кататься по полу... Тем временем хозяин, растерянно мигая, спросил:

— Какую? — и не без гордости признался: — У меня их две!

После этого уточнения в зале вдруг сделалось опять тихо. Хозяин тут же воспользовался этим и пояснил:

— Старшая, ей двадцать годочков, и младшенькая, этой еще только будет весной семнадцать...

Сие известие, кажется, удивило светлейшего. Он почесал затылок. Потом махнул рукой и сказал:

— А, зови обеих! Какая приглянется — ту и возьму!

Князь Гердень собрался было шагнуть к занавеске, за которой стояли его дочери, но тут почувствовал, как преступное бессилие охватило его. «Только бы не испортить все! — подумал несчастный и мысленно возопил: — Боги! Если вы близко, поддержите меня, не дайте осрамиться!» И боги, которые по счастливой случайности оказались рядом, не замедлили прийти на помощь — уже через мгновение силы вернулись к толстяку и он с силой отдернул занавеску...

В палату вплыли два облака. Вплыли, впрочем, поспешнее, чем того требовал этикет.

Белое платье старшей из сестер своей коричневой расшивкой должно было подчеркивать цвет ее глаз. Но внимание собравшихся с первых же мгновений привлекли формы тела девы — ее полные плечи и крупная, как у образцовой кормилицы, грудь. На этот раз в палате воцарилась такая тишина, какая случается разве что в поле перед началом беспощадной сечи...

Младшая дочь хозяина Ольши вышла в платье из переливчатой ткани, стянутом в талии широким поясом из золота. Нарумяненная сверх всякой меры, со множеством косичек-болванчиков, она напоминала большую тряпичную куклу. Увидев ее, все тотчас подумали, что до жены короля ей еще следует дорасти.

Но государь выделил именно ее... Несчастный был уже в том возрасте, когда следовало жить не инстинктами, а опытностью. Собственно, он так и жил до той роковой поездки. Но в тот день с ним что-то случилось. Кажется, плоть взяла верх над разумом. Ему сразу, с первого же мгновения почудилось, что он уже видел когда-то эту деву. От княжны Липы исходило то, что его влекло к представительницам слабого пола, — некий завораживающий душу задор. Вроде бы и платье сидело на ней неуклюже, и руки ее были слишком тонкими, тем не менее именно она, младшая из сестер, вызвала в правителе Литвы отголоски тех сил, о которых он уже и думать забыл.

Чтобы не выдать своего настоящего впечатления, светлейший старался смотреть в сторону старшей дочери хозяина Ольши, а вскоре и вовсе дал знать, чтобы девиц отпустили.

Когда указание его было исполнено, князь Гердень подошел к креслу, на котором восседал государь, упал на колени и исторг с тем предельным чувством, на которое только был способен:

— О государь! Не погуби!..

Светлейший никак не отреагировал на это выражение искренних чувств. Казалось, невесты действительно разочаровали его...

Потом был ужин, за которым король выказал желание переночевать в замке. Ему, как он выразился, «хотелось бы проникнуться духом места», где родилась и жила по сей день его возможная избранница.

Когда слуги начали готовить ему ложе, он решил прогуляться и, сопровождаемый князем Довмонтом и дюжиной охранников, дошел до самого брода на реке... Быстрая Луста несла свои воды в сторону светящегося зарницами запада. Темень августовской ночи создавала иллюзию, словно на дне реки светятся тысячи огоньков, — это на ее поверхности сияли отражения звезд. С воды доносился плеск. Повелитель всматривался в огоньки, вслушивался и ночные звуки и невольно радовался, что рядом с ним в эти важные для него минуты тот, кто умеет молчать. Наконец он не выдержал, заговорил:

— Ты был прав, друг мой, мне не следовало обращаться к свахам. В таком деле стоит полагаться на свои собственные представления. Думаю, княжна Рукша — как раз та дева, которая и нужна мне. От нее веет покоем! Как от этой реки! Она не будет раздражать меня!

— Молю богов, чтобы предположение ваше сбылось, — тихо, как ветер, ответил нальшанский князь. И добавил: — Ваш замысел еще в самом начале осуществления. Впереди долгий и трудный путь. И надо собраться с духом, запастись терпением, чтобы одолеть его. Королю нужен сын, а государству и народу — династия, чтобы сохранить все то, что было создано с таким трудом. Надо соблюсти первейший из законов жизни — закон преемственности. Вы стояли у истоков становления нашей державы. Вы сделали Литву могущественной, известной, такой, что ее зауважал сам Рим. Теперь следует позаботиться о беспрерывности линии верховенства в ней. Надо закрепить эти завоевания!

Позже, уже находясь в постели, король какое-то время не мог заснуть. И перины были взбиты, и воздух был чист, а сон все не приходил: что-то беспокоило государя.

До поры тот не мог понять, в чем дело. Потом, когда ему вспомнилась младшая дочь Герденя, благостное тепло разлилось по его телу. «Ишь, егоза! — с нежностью подумал светлейший. — Так вертелась, так стреляла глазками, словно просила, чтобы взял именно ее!» И он огласил опочивальню тем добродушным смехом, каким пожилые иногда оценивают поступки малолетних. И тут ему вспомнилась одна встреча... Это случилось давно, в дни его молодости. Он ехал на войну и в одном месте, где-то на родине своей, в Литве, увидел в поле юную жницу. Она стояла на коленях и пристально, словно внушая что-то, смотрела в его сторону. В руках ее был серп. Всадник увидел полуобнаженную грудь, длинную тонкую шею и большие выразительные, как у вещуньи, глаза. От неожиданности он даже смутился. Проехал тогда мимо, но впоследствии стал вспоминать ту встречу. Случалось, только приляжет и закроет глаза, а незнакомка тут как тут: присаживается рядом и начинает изучать его своим пристальным взглядом. Как жалел он в те дни, что не взял ее с собой!.. Теперь, лежа в постели, светлейший готов был побожиться, что та жница — копия княжны Липы. Он закрывал глаза и тотчас представлял себе, что он в поле, а рядом стоит на коленях младшая дочь князя Герденя. Бедняга ворочался, вздыхал и уже готов был признать, что годы ничего не меняют...

 

Глава 5. Хранительница домашнего очага

Рано утром высокий гость и сопровождавшие его лица покинули Ольшу. А на следующий день гонец доставил туда сообщение о том, что государь изъявил желание взять в жены старшую дочь князя Герденя и что свадьба должна состояться через десять дней...

Обозначенное время пролетело для толстяка и его дочерей как мгновение. Как-то утром счастливая семейка проснулась и увидела из окна верховых в алых платьях. В самом центре представительной рати стояла высокая, роскошная, добытая явно в чужих краях колесница.

— Ну, вот и все, — не без грусти сказал дочерям отец, — вот и пришел день, когда мы должны расстаться.

Сестры заголосили...

Вскоре выяснилось, что вместе с конными в Ольшу пожаловал и доверенный человек его величества, князь Довмонт.

Бракосочетание в те времена можно было считать состоявшимся только после освящения его на Перун-горе.

То есть его еще предстояло вымолить...

Невесту нарядили в белое, расшитое золотыми нитками и перетянутое в талии золототканым поясом платье и в окружении воющих, словно на похоронах, прислужниц вывели из замка. Следовало пройти всего-то ничего до колесницы за ручьем. Но на мосту княжна неожиданно замерла... То ли блики утренней августовской росы заворожили бедняжку, то ли смутили взоры зевак, только переступить порог родного гнезда деве оказалось не под силу.

Поддержал отец. Испугавшись, что задуманное может расстроиться, он схватил свое обомлевшее дитя за плечи и грозно, как лев, прорычал:

— Возьми себя в руки!.. Или ты желаешь, чтобы мою голову насадили на жердь и выставили для всеобщего презрения! — при этом глаза его заблестели, а на щеках запылал багровый румянец. — Взялся за гуж — не говори, что не дюж! — добавил толстяк.

— Папенька, ах, папенька, — только и смогла вымолвить несчастная.

Ее подбодрила ехидная ухмылка сестрицы...

Позже у Перун-горы измученную тряской и напудренную дорожной пылью невесту встретил жених. На вершину святого возвышения, где рос могучий двустволый дуб, уводила тропа. У подножия в парадном строю стояла, поблескивая в лучах августовского солнца начищенным металлом, бравая тысяча. А низину заполняла толпа простых людей.

Утомленный продолжительным ожиданием, а потому сердитый, король Миндовг подошел к повозке и подал трепещущей от страха невесте руку. И как только она ступила на землю, поклонился и сказал:

— Приветствую тебя, божественная! И преклоняю голову свою! — его уверенность, выправка помогли невесте. Почувствовав себя смелее, она не замедлила ответить:

— Рада послужить вам, мой господин.

Ей хотелось, чтобы жених поцеловал ее. Но тут между ними встал стройный человек в белых одеждах. Это был сам верховный жрец, хранитель священного огня. Тихо, но внятно он сказал венчаемым:

— Следуйте за мной! Предстоит испросить дозволения на ваш брак у первейшего из богов! — и, не мешкая, направился по тропе наверх.

Жениху и невесте ничего не оставалось, как последовать за ним... За троицей потянулись приближенные верховного жреца, тоже облаченные в белые одежды. При этом каждый нес по горящему факелу.

Первые шаги на горку невесте дались непросто; бедняжка едва поспевала за суженым. Однако чем дальше взбирались, тем становилась увереннее. На вершину холма, туда, где стояло могучее дерево, она почти вбежала.

Стоило венчаемым одолеть подъем, как оставшиеся внизу заликовали!.. Удачное, без происшествий, восхождение давало гарантию на крепкий и счастливый семейный союз. Завершая церемонию, служки жреца подожгли заранее заготовленную кучу хвороста. Костер тоже не подвел — и разгорелся без задержки. С этого мгновения короля Миндовга и старшую дочь князя Герденя можно было величать мужем и женой...

В тот же день в пиршественной зале главного варутинского замка за богато убранными столами собрались гости. За каждым ухаживал отдельный слуга. Через определенные промежутки времени скатерти сворачивали и выносили, а взамен расстилали новые, чтобы выставить новые блюда и напитки. Говор собравшихся заглушала игра расположившихся под потолком музыкантов. Впрочем, иные из гостей вскоре так упились, что забыли о настоящей причине праздника. Что касалось хозяина Варуты, то он, зная свою меру, после первого же тоста распорядился убрать свой кубок. Возвышаясь за столом, как какой-нибудь бог на облаке, он сидел и кивал каждому, кто приветствовал его. А когда оглядывался на молодую жену, то самодовольно улыбался.

Несколько раз светлейший задерживал взгляд на княжие Липе. Румяная, с длинными шелковистыми волосами, младшая дочь Герденя представлялась ему существом из какого-то другого мира — мира его юности. Короля особенно умиляли глаза ее, точнее, их выражение. Они выказывали отчаянное желание девушки показать всем, что она уже взрослая...

Пир продолжался семь дней. За это время княжна Рукша успела привязать к себе мужа и даже заимела над ним некоторую власть. Одновременно она начала подчинять себе всех в его доме. Прежде варутинские слуги никогда не слышали брани в свой адрес, теперь же могли быть не только обруганы, но и побиты. Отвесив крепкого тумака кому-то из них, толстуха по примеру отца своего бросала низким грудным голосом: «Отныне будет по-моему!»

Светлейший не вмешивался. Он был уверен, что молодая вьет гнездо. К тому же лично с ним дева вела себя иначе — как раба. По этой причине, кстати, сначала в их отношениях процветала идиллия.

Как-то, спустя месяц после окончания свадебного пира, князь, занимаясь государственными делами в одном из покоев, услышал крики в сенях, а за ними — грохот, словно по лестнице спустили массивную колоду. Где-то громко, с явным расчетом на то, что его услышит хозяин, закричал Лифантий. Государь нахмурил брови. Ему захотелось узнать, что происходит.

Он вышел в сени и увидел там князя Герденя и свою жену. Кажется, толстяк только что скатился по лестнице. Бедняга силился распрямиться, а разъяренная дочь ладонью била по его широкой спине...

— Вон! — кричала она. — Вон из Варуты! Дом твой, поди, вороны растаскали! — глаза ее источали ярость, а длинные волосы напоминали растрепанный лошадиный хвост.

Увидев мужа, толстуха взвыла и устремилась по лестнице наверх... Князь Гердень наконец распрямился. Узнав светлейшего, он вынужден был опять согнуться — на этот раз в учтивом поклоне. Состояние затяжного запоя успело превратить его в идиота. Подняв шляпу, несчастный поправил на ней перья и, охая, отступил в затененный угол...

Эта сцена изменила отношение хозяина Варуты к своей жене. Отныне, думая о Рукше, он вспоминал ее растрепанные волосы и выражение ярости в глазах. «Когда-нибудь она и меня вот так же!..» — уверенно говорил себе король при этом.

Но вместо того, чтобы объяснить несчастной, как ей следует вести себя в его доме, он однажды перебрался в другой свой замок, где когда-то родился и мужал, а через посыльного объявил, что отъезд вызван неотложными делами.

 

Глава 6. Счастливый отец

Государь вернулся в Варуту лишь в конце марта. Начавшаяся распутица парализовала всякие военные действия. Воины, купцы, послы, гонцы, даже не признающие границ и капризов погоды калики перехожие были вынуждены на время затаиться... В покое, уюте, в кругу обрадовавшихся его возвращению рабов повелитель с удовольствием окунулся в мир примитивных домашних забот, первейшей из которых была его молодая жена.

 С этого времени послы и всякие просители вынуждены были делать приличный крюк: минуя Варуту и Новогородок, следовать аж за Святырог , в запрятанный среди холмов, намоленный ритуалами жертвоприношений Кернов.

Однако просидел государь там недолго. Стоило ударить морозам, как он отправился в поход. Гораздо большее удовольствие доставляли ему наблюдения за схватками его воинов с крестоносцами, чем нападки жены на домашних.

Впрочем, мысль о молодой жене, точнее, о прелестях ее молодого тела, порой влекла его домой. И это было естественно в условиях суровой походной жизни. Осведомители доносили о состоянии здоровья его благоверной, радовали известиями, что у той начал прибывать живот. От решения вернуться в любимую Варуту светлейшего удерживала лишь уверенность, что там, дома, ничего не поменялось.

Сразу по прибытии он начал требовать донесений о состоянии здоровья своей благоверной. Как и следовало ожидать, наиболее успешно справлялся с добычей информации Лифантий.

Иной раз утром проныре удавалось пробраться аж под кровать княгини. Удостоверившись, что толстуха в добром здравии, подслушав кое-что из невероятных женских пересуд, шут покидал опочивальню, получая при этом от нянек и шутиц по голове и спине. Пролетая, как стрела, по коридорам главного жилого терема, раб, которого побои только подзадоривали, влетал в опочивальню хозяина и с самой серьезной миной, будто речь шла о деле государственной важности, докладывал:

— Проснулись, нежатся в постелях!

Но случалось, что проказник забывался и начинал доносить с пикантностью, непозволительной даже для дурака:

— Уж больно раздались за ночь. Кажись, двойней собираются наградить вас, ваше величество...

— Закрой рот, дурень, — искренне гневался тогда король, — давно не получал по костлявой спине!

— А что плохого в том, если родит двоих! — не унимался бесстрашный лазутчик, которому только того и надо было, лишь бы поиграть на нервах. — Главное, чтобы старшего заметить, будущего правителя!

— Пошел с глаз моих! — завершал криком подобный разговор светлейший.

Но стоило рабу удалиться, как он вызывал его вновь. Поругивая бесшабашного шута, государь просто не в состоянии был обходиться без него.

Случалось, князь затевал беседу с ним. Однажды, озабоченный донесением о том, что на восточной границе зашевелились ордынцы, король, памятуя, что прежним хозяином Лифантия был русский князь, спросил шута: так ли уж страшны монголы? И был разочарован ответом...

Озираясь, словно его могли услышать недруги, раб сдавленным голосом признался:

— О, эти не в пример рыцарям!.. Для монгола человек — муха! В селении, откуда я родом, они из живых собратьев моих гору насыпали. Поболе здешней Перун-горы получилась. Прежде мы представления не имели, что на свете может водиться подобная нечисть...

Для короля Миндовга монголы были и загадкой, и головной болью. Он уже знал, что в единоборстве с ними не срабатывали ни хитрость, ни сила: воины с востока были и хитрее, и сильнее, и беспощаднее. Единственной защитой от них были... соседи — русские. Эти стояли стеной, пока не погибал последний воин. Поэтому в тот день, когда пришло это донесение с границы, повелитель, обратившись с молитвой к богам, не забыл замолвить словечко и за своих восточных собратьев...

Что касается семейной жизни, то к ней в тот период светлейший сохранял интерес. С женой он виделся за за завтраками, в трапезной. Королева вела себя как обычно: могла ни с того ни с сего дать затрещину прислужнику, закатить истерику. Государь не вмешивался. Но такое поведение благоверной не могло не раздражать его. Порой, чувствуя, что способен сорваться, он удалялся в свои покои и там, опустившись перед идолом на колени, принимался неистово просить: «Боги! Преклоняюсь перед могуществом нашим, перед вашими силой и разумностью, с какими вы управляете миром! Обращаюсь к вам с просьбой: даруйте мне сына! Более мне ничего не надо! Знаю, что имею долги перед вами, потому что лгал, отрекался от вас. Знаю, что заслуживаю вашей кары. Но взвесьте грехи мои и добродетели — и вы увидите, что грешил я единственно во благо Литвы! Даже теперь, когда беспокоюсь о личном, боль моя о том же! Помогите мне! Не дайте бесславно рассыпаться тому, что соткано из бессонных ночей моих и из сотен жизней преданных мне людей! Сотворите надежный столп, опору для моей державы, чтобы она и через тысячу лет стояла! Чтобы и тогда потомки могли жертвовать вам в благодарность! Наградите меня, старика! Если я когда-то и изменял вам, то лишь внешне, чтобы умилостивить наседавших соседей! Сердцем же всегда оставался с вами!»

В последний день весны королева родила первенца. Мальчик имел горбинку на носу и громкий, сравнимый со звуком рога, голос.

Это событие несказанно обрадовало Миндовга. В тот день бедняга так расчувствовался, что, выйдя из опочивальни, обнял... шута.

— Твой хозяин, Лифашка, любим богами! — уверенно исторг он.

— Свят, свят, свят! — подхватывая эту радость, ответил раб. И искренне пожелал: — Ровной и широкой дороги вашему отпрыску, хозяин!

— Разослать гонцов по городам и весям! — тут же принялся отдавать распоряжения светлейший. — С сегодняшнего дня в Варуте бессрочный пир! Установить столы перед мостом, чтобы каждый мог принять участие в празднестве! А ты, — опять обратился он к рабу, — отправляйся и привези мне нальшанского князя. Душа моя горит, требует излить радость! Знаю, никто так вдохновенно не откликнется на то, что случилось, как друг мой — князь Довмонт!

В тот раз бычьему стаду короля Миндовга суждено было заметно поредеть. Над кострами, устроенными по берегу быстроводной Сервечи, на гигантских вертелах закрутились посыпаемые горькими приправами и поливаемые соленой водицей тяжелые туши, а из подвалов выкатились гигантские бочки с хмельными напитками. То, что заготавливалось в течение многих лет, за эти несколько дней, предстоявших быть нелегкими для живота и головы, должно было быть выпито и съедено.

На следующий день в Варуту прибыл князь Довмонт. Друзья встретились на мосту, и когда обнялись, король не выдержал и заплакал.

— Благодетель ты мой! — запричитал он. — Твоя дальновидность даровала мне надежду! Исцелила от прозябания и хандры! Люблю тебя как сына! Нет, больше — как друга!

Почуяв винные пары, гость скупо, одними уголками губ, улыбнулся. При этом на обветренном лице его образовалась сеть тонких морщин. Князь Довмонт не ответил, но его молчание было весомее слов.

Когда оба направились в сторону главного жилого замка, светлейший сказал:

— Отныне ты не только наместник мой, но и ангел- хранитель моей семьи. Когда приблизится мой час, накажу своему наследышу, чтобы чтил тебя за отца.

Прибывший продолжал отмалчиваться. Он хорошо знал правителя Литвы. Знал, что чуть ли не главными качествами того являлись изменчивость и непредсказуемость.

— Осталось заключить мир с рыцарями, — продолжал, впрочем, уже в шутку, светлейший. — После этого можно посвятить остаток жизни воспитанию отпрыска, — и добавил с серьезной миной: — Я намерен вырастить из него достойного правителя.

— В первую очередь — достойного человека, — осмелился поправить гость.

— Вот-вот, — согласился государь. — Потому я и вызвал тебя. Хочу уже сегодня объявить тебя его дядькой! Будешь сопровождать его во всех походах и посольствах!

— Какое имя дали вы ему?

— На Литве принято составлять имя первенца по первому слогу имени матери. Назвал Руклей...

В тот раз, пока гостил в Варуте, князь Довмонт все удивлялся — никак в толк не мог взять, откуда вдруг столько нежности взялось в этом жестком, самолюбивом человеке!.. Действительно, король Миндовг в тот период так и рассыпался в щедротах. На поздравления Папы ответил, что новорожденный будет окрещен по христианскому обычаю. Даже злейшему врагу своему, магистру Бурхарду, и то велел выслать бочонок вина — с надеждой, видимо, что тот разделит его радость... Наместник удивлялся и одновременно понимал, что вскоре все вернется на круги своя.

Но периоду того странного, благодушного состояния правителя Литвы суждено было затянуться. И поспособствовала тому веская причина: меньше чем через год королева произвела на свет второго сына. Этого назвали Репекой.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Ошеломляющее признание

Глава 1. Когда в сердце внедряется дьявол

Зная по опыту, что замыслы врагов следует предупреждать, правитель Литвы после довольно продолжительной передышки опять повел свое войско на запад. Теперь, когда в Варуте подрастали два его маленьких сына, он особенно нуждался в уверенности в завтрашнем дне. Затеваемые им в тот период военные выступления сводились к простому устрашению (как говорили тогда, «рыку»). Литвины окружали чужеземный город, а через несколько недель снимали осаду и уходили дальше, чтобы взять в кольцо следующий. При этом больше орудовали там, откуда, по их предположениям, могла исходить угроза их державе.

Домой короля не тянуло. Жена уже не вызывала в нем вожделения. «Пусть волки спят с ней!» — говорил себе циник. Но настоящей причины своего охлаждения он тогда еще не осознавал.

Как-то в начале зимы светлейший засиделся в Варуте, да так и не поехал в очередной поход. Войско возглавил князь Довмонт.

Очень скоро король пожалел о том, что остался, — одно за другим самые неприятные предчувствия начали одолевать его.

Вдобавок в нем пробудилось чувство брезгливости к жене. Впервые со времени женитьбы на дочери князя Герденя несчастный подумал, что не мешало бы... избавиться от нее. Подсознание уже дразнило его немыслимыми грезами: опять стала вспоминаться жница в образе свояченицы...

Прошло больше двух лет с тех пор, как повелитель видел княжну Липу в последний раз. Странно, но он продолжал думать о ней. В тот день, когда он опять вспомнил про нее, за окнами пела свою заунывную песнь декабрьская вьюга. В палате было тепло. Передвигаясь от окна к окну, государь подумал о беспощадной продолжительности предстоящего вечера. В какое-то мгновение в груди его что-то сжалось — и он увидел в двух шагах от себя полунагого бесенка с зелеными глазами. Видение проплыло около камина и, зависнув над огнем, принялось танцевать. Светлейший присмотрелся и узнал княжну Липу. Красавица дразнила его живостью своих движений, прозрачностью своего платья. Князь не выдержал, вытянул вперед руки и с нежностью произнес:

— Подойди!

Видение тут же исчезло, оставило после себя лишь продолжительный звон в ушах...

— Почему я думаю об этой чертовке! — недовольный собой, вскричал государь. И заключил, словно желая освободить себя от какой-то навязчивой идеи: — Нельзя! Нельзя!

В тот же вечер, когда бедняга уже лежал в кровати, ему в какой-то момент начало казаться, что он качается на волнах. Отблески от камина, протопленного ольховыми дровами, и широкое, как арена для поединка, ложе призывали к неподобающему для его возраста занятию. Повелитель простонал и в который раз за эти дни искренне пожалел, что отказался от суровых будней нынешнего зимнего похода...

На следующий день, сидя за столом в трапезной, он как бы невзначай спросил у жены:

— Как поживает твоя любезная сестрица?

Вопрос удивил толстуху. Какое-то время она сосредоточенно разглядывала поставленное перед ней блюдо с едой. Потом ответила:

— Доносят, завывать начала девка... Понятно, девятнадцать годочков уж! — и тихо добавила: — Пристроить бы ее.

Сие предложение воодушевило светлейшего. Государь тут же ответил:

— Готов помочь, — и неожиданно предложил: — Вызови ее. Пусть погостит. Варуту разные мужи наведывают. А вдруг понравится какой... Со своей стороны готов намекнуть тому, на кого она укажет.

Толстуха поморщилась, бросила с выражением явного презрения:

— Дюже упрямая! Ну, сущая кобылица! — и пояснила: — Давеча папенька приезжали, рассказывали, что уж сватались к ней. Знатные. Да только так и уехали несолоно хлебавши.

Известие развеселило короля.

— Вот девка! Молодчина! — воскликнул он. — Вот это по мне!.. Нет, ты обязательно вызови ее! Скажи, что я приглашаю! Чтобы непременно приехала!.. Подыщем жениха! Выберем лучшего!

Отличное настроение не оставляло светлейшего весь тот день. Стоило ему вспомнить утренний разговор, как он тут же усмехался и начинал повторять вслух: «Вот девки! Ах, проказница!..» Тогда несчастный даже предположить не мог, что то счастливое состояние его напрямую связано с влечением, которое успело внедриться в его сердце.

Тем временем идея пригласить молодую княжну уже получила свое развитие: княгиня отправила посыльного в Ольшу. Появления младшей дочери князя Герденя в Варуте следовало ожидать со дня на день.

 

Глава 2. Дева с характером

Преподнесенное в форме указа приглашение привело младшую дочь князя Герденя в состояние лихорадки. Дева испугалась и одновременно страшно обрадовалась. Она незамедлительно собрала прислужниц и стала готовиться к отъезду.

— Скорее, скорее! — взывала красавица, впрочем, сама не ведая, с чего начинать.

Добрый час рабыни носились, как всполошенные куры: одна тащила лохань с водой, другая, будто ветряная мельница, размахивала гребнем и невообразимо большими ножницами, третья, прикусив губу, старательно толкла пестом в маленькой ступе...

Наконец, служанки и хозяйка сошлись на том, что для начала не мешало бы помыться. Для этой цели в апартаменты княжны внесли большое деревянное корыто, а в кухне на растопленную плиту поставили камни...

Что касается хозяина Ольши, то он, несмотря на то, что тоже был приглашен, спешить не собирался. Ведь про день и время прибытия в Варуту королевский посыльный не сказал ни слова.

...Маленькое умопомешательство княжны Липы можно было бы объяснить, если бы красавица хотела видеть именно сестру и племянников. Но в том-то и дело, что порыв ее был вызван вовсе не родственными чувствами. Как и короля Миндовга, ее тревожило влечение. Причем если бы девице сказали, что в том повинны чары государя, она не поверила бы. Тем не менее неведомая сила уже вершила свое дело: дочь князя Герденя рвалась в Варуту и заранее млела от пока что не понятных ей, но приятных предчувствий. Что-то оставалось недосказанным и потому таинственно-привлекательным для нее в тех мимолетных встречах со светлейшим. Два с половиной года самолюбие молодицы тешили воспоминания о том, какими становились глаза государя, когда тот встречал ее в палатах Варутинского замка. Она угадывала в том его взгляде страсть, и ее радовало это. Княжне хотелось поиграть на чувствах светлейшего.

Да, именно он, король Миндовг, со своей уверенностью и недоступностью, волновал младшую дочь князя Герденя. Примем в основе этого крылась именно страсть, а не зависть к сестре. Для впечатлительной, жизнелюбивой княжны деньги, слава, желание стоять над другими все-таки значили не так много. Она еще не доросла до этих стремлений. В столь юном возрасте деве хотелось любви и соответствующих этому чувству приключений. И не вина несчастной, что первым обожателем ее стал старик. В свое время, когда ей было только шестнадцать, она не думала о возрасте этого человека. Не седина, морщины и скверный характер влекли княжну к светлейшему, а уверенность в том, что она ему нравится.

Итак, умытая, с причудливо заплетенными волосами, ольшанская красавица уже через час готова была отправиться в путь. Прошуршав подолом своей куньей шубки по деревянным ступеням лестницы, она спустилась в сени и принялась толкать плечом тяжелую входную дверь. Двое слуг, пыхтя, снесли обитый железом громоздкий сундук...

Неожиданно на обнесенной перилами площадке второго этажа появился в домашней одежке князь Гердень.

— Дочка! — громко крикнул толстяк, словно ему донесли о пожаре в доме.

Княжна Липа оглянулась и с искренним удивлением, даже с недоумением, спросила:

— А вы, папенька, что, разве не собрались еще?..

Оба застыли, огорошенные одинаковым впечатлением.

— Я... и не думал выезжать сегодня! — первым прервал паузу князь Гердень.

— Ах так! — тут же вспылила молодица. — Тогда я еду одна!

— Побойся бога! Родимица! Темень на дворе! Куда?! Не ровен час, волки по дороге привяжутся!

— Вы знаете, кто меня пригласил! — чуть не плача, ответила молодица. — Я не вправе задерживать исполнение этого указа!

— Тебя пригласила сестра! Она желает, чтобы ты понянчилась с ее детьми!

— Меня пригласил государь!

Толстяк начал сопеть. Ему не понравился ход мыслей дочери. Выпуклые глаза его налились кровью, он стал похож на ощерившуюся собаку. Желая образумить несчастную, старик, сам того не ожидая, гневно крикнул:

— Дура безголовая!

Странно, но эта многозначительная оценка в одно мгновение остепенила строптивую дочь. Простучав каблучками сапожек по ступенькам лестницы, княжна, демонстрируя обиду, поднялась наверх и вскоре скрылась на своей половине... В тот день несчастному отцу удалось удержать ее.

Зато на следующий день, как и следовало ожидать, родитель и его любимое чадо выехали задолго до рассвета...

В больших, сконструированных в форме гигантского лебедя, санях, запряженных цугом, княжна Липа провела весь день. На морозе личико ее успело сделаться пунцовым, а сердечко поуспокоилось. Когда стали опускаться сумерки, сани наконец-то выкатились из леса. Впереди на заснеженной равнине стали заметны белые дымки над трубами. Красавица различила очертание высокой прямоугольной башни и поняла, что перед ними долгожданная Варута. Волнение опять охватило бедняжку. Сани приближали ее к распахнутым настежь воротам, а сознание с такой же стремительностью уносило в океан тревоги. И самой звонкой нотой в гамме чувств была боязнь собственного разочарования...

На мосту гостей поджидал сам светлейший. Облаченный в длинную лисью шубу, государь был окружен оравой шутов.

Когда гости предстали перед ним, он сначала расцеловался с тестем, потом оглянулся на свояченицу...

Минула, казалось, целая вечность, прежде чем княжна осмелилась ответить на этот взгляд. Увидев вблизи прищуренные, окаймленные сетью тонких морщин серые глаза, дева почувствовала удовлетворение от уверенности в том, что светлейший по-прежнему видит в ней больше, чем просто сестру своей жены...

Когда шли по мосту, хитрунья сделала вид, что поскользнулась. И король вынужден был подхватить ее. Так, держась за его плечо, дева и проследовала до самых хором.

В свою очередь государь, пока пересекали двор, отметил про себя, что, несмотря на возраст свой, он пока что не познал всех премудростей жизни. А так как неясность ассоциировалась у него с вражеской крепостью, в нем пробудилось желание завоевать эту крепость.

Оказавшись в просторных сенях, где под потолком сигали оставшиеся на зиму ласточки, гостья возликовала. Хоромы Варуты показались ей тем изумительным гнездом, о котором она грезила с детства. Княжна Липа уже в тот Вечер сказала себе, что если судьбе будет угодно, то она останется здесь навсегда.

Они миновали ряд помещений, когда хозяин Варуты вдруг остановился и спросил ее:

— Скажи, краса моя, где бы ты желала поселиться? — и разъяснил: — У меня первый этаж этого замка для дел государственных, второй — для семейных.

— Тогда лучше первый, — ответила проказница. И в шутку добавила: — Там я буду чувствовать себя необходимой вам.

Оба двинулись дальше, причем быстрее прежнего. Так дети порой ускоряют шаг, чтобы отдалиться от своих родителей. Не отставал только Лифантий... В одном месте гостья остановилась и сказала:

— Ваше величество, прошу вас, сделайте так, чтобы раб ваш держался от меня подальше! Он дышит мне в затылок!

— Краса моя, это не в моих силах, — ответил светлейший. И объяснил: — Он — тень моя.

— Тогда я сама сделаю то, о чем прошу! — вспылила упрямица. И, развернувшись, со всей силы толкнула раба в грудь.

Данную попытку можно было бы сравнить с ударом волны о каменный берег — Лифантий даже не покачнулся.

— Какой наглый! Посмотрите на него! — закричала гостья и, топнув ножкой, решительно потребовала: — Довольно наступать на пятки!

Светлейший усмехнулся. И ответил на взгляд опешившего раба выражением сочувствия на лице...

Позже, когда гости переоделись, хозяин пригласил обоих на ужин в трапезную. Ему не терпелось отметить их приезд.

В большой, как чрево колодца, каминной топке трещали сосновые бревна. Вдоль одной из стен на изящных кованых подставках были закреплены горящие факелы. Было светло, но немного дымно... Государь появился последним и сразу проследовал к тому месту за столом, где слуги держали за спинку высокое, обитое золотой тканью сиденье. Наконец все расселись: господа — на лавках, шуты — на полу. Не мешкая, повелитель поднял кубок с вином.

— Рад, что собрались семьей, — тихо признался он. И начал тост: — Первый кубок во славу богов! Самых справедливых богов на свете! Пусть крепнет род мой под их опекой! Также за здравие добронравного тестя! И за свояченицу, которая за эти два года так расцвела! Пусть боги претворят их заветное в жизнь!

В тот вечер, так уж совпало с обычаями этого дома, на стол подавали рыбные блюда. На деревянных подносах высокими горками лежали крупные куски запеченного леща. Холодная щука была украшена узорами из вареной моркови и пряными травами. Главным блюдом ужина стал гигантский, в рост человека, длинноголовый судак, фаршированный собственным мясом и вареными перепелиными яйцами.

Некоторое время за столом царила атмосфера неловкости. Чтобы приободрить присутствующих, государь завел разговор, обойти который было невозможно.

— Твоя младшенькая, разлюбезный тесть, — сказал он, — сделалась такой желанной. Подошло время подыскать ей мужа. Готов оказать содействие этому.

— Мы и без того в неоценимом долгу перед тобой, государь, — учтиво ответил князь Гердень. — Твоя любезность сравнима с милостью богов!

Хозяин пропустил мимо ушей эти дифирамбы. Он помолчал. Потом вдруг усмехнулся. И тотчас во весь голос загоготали шуты...

— Разумной девице и к замужеству своему следует подойти разумно, — продолжил он и, наконец, оглянулся на гостью. — Благо, в нашей державе давно мир и за это время успело обрести силу немало достойных мужей. Я мог бы, краса моя, сговориться с кем-нибудь из них. В конце концов, властью, данною мне, я мог бы принудить того, на кого ты укажешь!

В трапезной в одночасье сделалось тихо — по-видимому, присутствующие попытались представить себе беднягу, которого сосватают силой. Тишину прервала певучая реплика молодой княжны: «По принуждению не хо-очу!»

Князь Гердень вжал голову в плечи — испугался за выходку дочери.

Но светлейший не собирался сердиться. Напротив, выждав паузу, он беззвучно засмеялся. И тем самым опять приободрил прихлебателей.

— А как ты хочешь? — обратился он с вопросом к деве. И тут же получил ответ:

— По своей воле!

Повелитель оглянулся на рабов, поднял брови. Шуты не замедлили усилить свой уничижительный гогот...

— Дурни, — с явным сожалением обратился к ним государь. — Грядут новые времена! Не успеете вы пару лаптей сносить, как уже не мужи будут выбирать, а девы!

Лизоблюды продолжали отчаянно хохотать. Иные из них так разгулялись, что принялись бить лбами о пол...

— Ну, что ж, — опять обратился к гостье светлейший, — мы можем действовать сообща. Я буду вести с кавалерами переговоры, а ты станешь оценивать их.

На этот раз возражений не последовало. Княжна только поинтересовалась:

— А что, если мы так и не выберем никого?

— Это почему же? — спросил государь.

— Да потому, что мне не так-то и просто угодить! — не без похвальбы призналась княжна.

Услышав сие, князь Гердень покраснел. Бедняга, кажется, уже не сомневался, что после ужина его отправят с младшенькой обратно в Ольшу.

Но государь и не думал сердиться. Напротив, общение с молодой искренней девой увлекало его. Он смотрел на гостью и мысленно благодарил богов уже только за то, что они внесли в течение его жизни свежую струю.

Что касалось княжны Липы, то ей тоже эта беседа за столом доставила массу приятного. Красавица смотрела на хозяина Варуты широко раскрытыми глазами и будто вопрошала: «А для вас, ваше величество? Стала бы я подарком для вас?»

Шуты перехватили этот ее взгляд и начали подталкивать друг друга. В трапезной опять воцарилась тишина. В какой-то момент присмирели даже ласточки на балках...

 

Глава 3. Забава

Стоило младшей дочери князя Герденя поселиться в славной Варуте, как в светлейшем пробудилось желание любить и быть любимым. Отныне чем бы ни занимался король — принимал ли подданных с докладом, зарубежных купцов с подарками, — он нет-нет да и вспоминал о свояченице. При этом получал утешение от мысли, что дева где-то рядом и что при желании он может увидеть ее. Сие устойчивое состояние восторга делало его другим, более покладистым. С некоторых пор так называемые «просители» стали покидать Варуту в добром расположении духа и если уж не с абсолютным разрешением своих проблем, то во всяком случае с надеждой на это. Как редко балует людей солнце в этих местах, так и славный правитель здешнего края в тот короткий период своей жизни сумел обнадежить очень многих.

Большую часть дня государь проводил в судебной палате. Желая уйти от назойливой монотонности своих дел, он начал приглашать на иные заседания и встречи свояченицу.

Однажды в Варуту прибыл князь Кордоба. Король незамедлительно вызвал княжну Липу, усадил ее по левую руку от себя. В знак особого расположения к гостю трубили в рога...

В палату вошел юркий, маленького роста кавалер с рахитичными ножками. В его лице можно было найти немало комичного, не будь выражение его таким серьезным...

Красавица внимательным взглядом оценила прибывшего и не без растерянности выдала:

— Это еще что за чудище!..

— Жених, — серьезно ответил ей государь. И добавил: — Мы же договорились...

Миловидное личико княжны покрылось розовыми пятнами.

— Шутить изволите? — с недовольством отозвалась молодица. И, надув прелестные губки, объявила: — Я — благородная дева!

— Князь Кордоба — наш посол на юге, самый знатный и самый богатый жених на Литве! — объяснил ей король. И уже отеческим тоном потребовал: — Соберись и постарайся проникнуться соответствующим расположением!

— Не хочу ни видеть, ни слышать этого кулика! — вспылила строптивая. Хорошо, что голос ее заглушили громкие звуки рогов.

Тем временем гость, отвешивая церемониальные поклоны, приблизился к возвышению.

— Приветствую тебя, государь! — сказал он, да таким высоким голосом, что ласточки, прятавшиеся где-то между потолком и балками, все разом вырвались из своих укрытий и, перелетая от стены к стене, подняли отчаянный писк. Решив, что рядом со светлейшим супруга, гость отвесил еще поклон и добавил: — Очарован красотой твоей благоверной!

Из розового личико княжны сделалось пунцовым. Она огляделась, призадумалась и захлопала глазами. «Экий дурень!» — с чувством выдала молодица.

Спеша заглушить данный эпитет, государь громко, нараспев ответил:

— Рад ви-и-деть тебя, друг мой! Благодарю за то, что заглянул в мой медвежий угол! Жажду услышать о твоих успехах за границей!

— Готов и впредь быть полезным тебе, мой король. Что касается визита, то виною тому чистое любопытство: хочу повидать наследышей твоих, чтобы самолично убедиться в искренности твоих намерений во славу Литвы. Как говорили деды наши и прадеды, плодящий да укрепит основу племени!

— Как всегда, речи твои полны мудрости, — польщенный словами гостя, искренне признался государь. — В который раз убеждаюсь, сколь много добродетели позаимствовал ты у своих почтенных родителей. Обязательно увидишь моих сыновей!

— К тому же я к ним не просто так — с подарками, — добавил коротышка.

Княжна смотрела на прибывшего с недоверием и настороженностью до тех пор, пока не узнала, что тот привез живых африканских зверей — льва и львицу. После этого сердце ее смягчилось...

А однажды, той же зимой, славную Варуту посетил князь Геборт. Этот мог бы сойти за красавца, если бы не хромал на обе ноги и не подергивал без конца правым веком. Еще в молодые годы покалеченный в схватке с рыцарями, князь вот уже десять лет безуспешно пытался найти себе жену. Вид он имел мужественный, даже надменный, говорил, словно демонстрировал презрение... После обычных для такого случая приветствий и ряда воспоминаний о буднях минувших походов хозяин и гость затеяли пространный разговор. Улучив момент, король поинтересовался: — А не думаешь ли ты, друг мой Геборт, обзавестись, по моему примеру, семьей?

Лицо калеки вытянулось. На лбу его выступили бисеринки пота, а большие серые глаза стали грустными. Это была не самая приятная тема для несчастного.

Тем временем государь продолжал давить на больное место:

— Уверен, не одна дева ответила бы согласием на твое предложение!

Князь скорчил кислую мину, отозвался:

— Не пристало заводить разговор на эту тему с калекой.

— Знаю, — продолжал государь, — ты пострадал. Но, друг мой, ты не должен горевать из-за этого!

Гость округлил глаза.

Тем временем светлейший заговорил с пафосом, как на суде:

— Отказывающие искреннему получат чудовище. В радости жизнь возможна только с теми, кто соглашается сразу, без оценки выгоды. Крепость семьи — в снисхождении. Боги изначально установили: муж да прилипнет к жене своей. Вводя сей постулат, они думали не о единстве душ и родстве взглядов. Муж и жена могут вовсе не общаться. Но обходиться друг без друга они не в состоянии!..

С первых же дней своего поселения в Варуте княжна Липа прониклась по отношению к светлейшему чувством благоговения. Бедняжка побаивалась его и в то же время угадывала в нем друга. Она сознавала, что судьба свела ее с мудрым, сильным мужчиной. Повелитель казался ей и советчиком, и опекуном. О том, чтобы пасть в его объятия, она пока не помышляла, тем не менее уже чувствовала, что в неискушенном сердце ее вместе с симпатией зарождается еще и сладостное влечение. Мягкий, низкий голос короля Миндовга, его уверенность в себе, удивительная способность все предвосхищать медленно, но неуклонно привязывали красавицу к правителю Литвы. Он представлялся ей уже не иначе, как оракулом. Дева готова была слушать государя и подчиняться ему. Воспитанная в традициях и верованиях предков, бедняжка не исключала возможности того, что когда-нибудь ей даже доведется разделить с ним ложе. По крайней мере, она не считала сие чем-то зазорным.

Стоило очередному гостю покинуть Варуту, как светлейший вызывал красавицу и со свойственным ему прямодушием спрашивал: «Ну, как, понравился?..» И княжна, изобразив сердечко из своих нецелованных губок, всякий раз громко вздыхала и опускала глазки, давая понять, что кавалер не впечатлил ее... Увлеченный этой игрой, а точнее, самой молодицей, повелитель иного ответа уже и не желал.

 

Глава 4. Законное недовольство

Тот удивительный, полный затаенного упоения период жизни короля Миндовга можно без преувеличения назвать счастливым. Княжна Липа оказалась не только жизнелюбивой, впечатлительной, искренней, но еще и смышленой. Повелителю было с ней так же хорошо, как старому Соломону с юной Юдифь.

Отныне, проснувшись утром, первое, о чем вспоминал правитель Литвы, — это о красавице гостье: где она, чем занимается? Король о детях своих столько не беспокоился, сколько о ней. Стоило ему услышать ее голос или просто вспомнить улыбку, как он начинал чудить. К примеру, если находился на заседании суда, то мог изменить решение судей: разбойника помиловать, а вора наградить. В ту зиму недруги даже поговаривали о его умопомешательстве...

Со времени поселения прелестной девы в Варуте светлейший начал придерживаться следующего распорядка дня: до обеда занимался государственными делами, а после обеда отправлялся со свояченицей в предзамковую рощу. Мало-помалу младшая дочь князя Герденя становилось для короля тем человеком, обходиться без которого он был уже не в состоянии. И зависимость эта, как и следовало ожидать, не замедлила посеять семена раздора в его отношениях с женой.

Первый разговор с королевой случился в трапезной, в отсутствие гостьи. В то утро толстуха начала без предисловий:

— Вы и прежде, мой государь, не очень-то жаловали меня своим вниманием. Теперь же и вовсе сделались чужим. Какая кошка перебежала вам дорогу?.. Если причина тому — сияние ясных очей моей сестрицы, то я вынуждена буду настаивать, чтобы эта прелестница покинула Варуту!

Понимая, что жене не в чем упрекнуть его, государь решил разыграть приступ необузданной ярости.

— Вместо того чтобы поддержать своего мужа, на плечах которого такой груз забот, вы, милейшая, начинаете точить его подозрениями и ревностью! Да еще к кому!!! К родной сестре, к честнейшей из дев!.. Да пусть Перун поразит меня в грудь, пусть обезглавит деток моих, если я солгу, сказав, что у меня не было и нет намерений в отношении вашей сестры! Я чист перед семьей и богами!

Страх перед местью богов, которые все видят, слышат, читают мысли, заставлял наших предков жить праведно. Король Миндовг, хотя и делал реверансы в сторону Рима, чтобы остепенить наглых рыцарей, в душе всегда оставался язычником. В то утро, сидя за столом в трапезной, он был уверен, что говорит правду. Но боги, по-видимому, уже знали больше...

Королева не нуждалась в заверениях. Ей нужны были поступки. Всхлипнув, она принялась жаловаться:

— С некоторых пор я чувствую себя такой одинокой! Вы появляетесь на моей половине только тогда, когда собираетесь показать гостям наших мальчиков! А как же я?.. Ведь я не чужая вам, я — жена ваша!

Бедняжка уже поняла, что ее использовали: нужна была молодая здоровая роженица, и государь получил такую, а потом, когда та выполнила свое предназначение, преспокойно вычеркнул несчастную из перечня тех, кто его интересовал.

Понимая, что ссора не сулит ничего хорошего, король начал оправдываться.

— Я — правитель! — воскликнул он. — Ежедневно десятки людей наведывают Варуту! И у каждого — дело ко мне! У меня нет времени нянчиться с вами!

Но сие лишь подлило масла в огонь.

— Бесстыжие увертки! — в истерике вскричала толстуха. При этом лицо ее покрылось синеватыми пятнами. — У вас и прежде хватало забот! Однако вы находили время заглядывать ко мне!..

Час спустя, вспомнив про этот разговор на повышенных тонах, государь подумал, что если он желает сохранить все так, как есть, если надеется продлить свое упоительное состояние, то ему следует хотя бы изредка наведывать опочивальню своей благоверной...

В тот же вечер, осушив кубок вина, он отправился на второй этаж. Король знал, что свояченица уже спит. Данное обстоятельство успокаивало его — несчастный не собирался возбуждать ревности у гостьи... Впереди с факелом, дающим больше дыма, чем света, шел великан Мончук. Раб заботливо указывал то на приступку, то на низкую потолочную балку.

Пройдя целый ряд помещений, хозяин и слуга наконец оказались в небольшой проходной комнате — сенцах. Далее, за массивной дверью, располагалась опочивальня королевы. Мончук закрепил факел на стойке и осторожно постучал в дверь.

— Я, — смиренным голосом объявил король и сделал знак рабу, чтобы тот больше о нем не беспокоился.

Пропев дискантом, дверь открылась, и перед государем предстала в чепце и балахоне дородная Рукша.

— Душа моя, — тряся бородкой, заискивающе обратился к ней государь и скользнул в палату.

Дверь тут же закрылась. Мончук постоял, послушал, потом зевнул и с удовольствием разлегся на полу...

Тем временем парочка приблизилась к кровати. Первым На высокое ложе взобрался светлейший. За ним, сбросив балахон, взгромоздилась толстуха. Через минуту оба оказались под увесистым, широким, как парус пинки, одеялом...

Когда через несколько минут раздался храп, старшая дочь князя Герденя, нервы которой в эти мгновения были уже на пределе, со злостью повернулась на бок... Король открыл глаза, но тут же опять захрапел, на этот раз глубоко, с распевом... Толстуха простонала.

— Попей чего-нибудь, уже сквозь сон посоветовал заботливый супруг.

Ему ответило суровое молчание. «Ничего, — подумал хозяин Варуты, — покряхтит, попыхтит и успокоится!»

И действительно, когда в ту ночь он проснулся в очередной раз, жена спала сном праведницы. От пышного тела ее веяло жаром. «Боги! — мысленно возопил светлейший. — Даруйте мне сил вынести все это! Ведь... я не люблю ее!» В ту ночь государь лежал в постели со своей женой и предавался мыслям... о деве, которую пока что не знал, но видеть которую с некоторых пор сделалось для него потребностью. Он даже думать не желал о том, чтобы свояченица покинула его дом. Выходило, что отныне интерес к жизни подогревался в нем исключительно младшей дочерью князя Герденя. «Душа моя! Краса моя!» — шептал несчастный и, забывшись, гладил шершавой ладонью по влажному, массивному бедру своей благоверной...

 

Глава 5. Вызревшее намерение

Слухи о том, что светлейший подыскивает свояченице мужа, разлетелись по всей Литве. В Варуту потянулись женихи, в их числе самозванцы, истинную личину каковых еще следовало выявить. И так продолжалось три месяца. Наконец государь понял, что забава затянулась. Он видел два пути завершить ее: либо отправить гостью обратно к отцу, либо выдать ее замуж...

В это самое время в Варуту прибыл племянник короля Миндовга князь Росислав.

Это был молодой человек с красивым лицом, хранившим выражение приветливости. Произошедший от русской женщины, вдобавок унаследовавший от нее христианское вероисповедание, красавчик пользовался успехом у представительниц слабого пола. Он покорял их галантностью. Даже пожилые женщины, замужние и многодетные, отзывались о нем лестно. Они называли его Цветком. Сам же молодец величал себя Менестрелем, хотя, по сути, являлся обыкновенным бесталанным лентяем. Впрочем, следовало отдать должное ему и признать, что, имея выдающиеся внешние данные, молодой князь не кичился этим. В прошлом король Миндовг брал его в разные свои посольства. На приемах заграничные вельможи косились на красавца и невольно пересматривали свои представлении о «диком» литовском народе. В походы же князь его не брал, говорил: «Куклам не место на войне!»

Знакомство княжны Липы и князя Росислава состоялось в полдень на сияющем в лучах мартовского солнца замковом дворе. Повелитель свел молодых и незамедлительно вернулся к своим делам... Гость предстал перед девой одетым со строгим великолепием — в черный бархат. На левой щеке его темнела родинка. Голову красавца украшал берет — убор, который в то время уже носили на западе Европы, но который считался непрактичным и вычурным здесь, в Литве. Блеснув массивным перстнем на среднем пальце левой руки, князь взял ручку красавицы и, склонившись, поцеловал, на что не приученная к подобному обхождению дева не замедлила ответить хихиканьем и жеманным движением худеньких плеч. При этом круглые щечки ее стали пунцовыми.

— Безмерно восхищен! — тем временем, переступая с ноги на ногу, начал свое воркование гость. — Не ожидал увидеть такой перл!

Опьяненные встречей, молодые люди, не сговариваясь, направились в сторону уже сбросившей ледяное одеяние Сервечи.

Тем временем государь слушал чтеца в судебной палате и пытался вникнуть в суть одного расследуемого дела. Неожиданно он встал, подошел к окну и тотчас увидел парочку, направлявшуюся теперь в сторону рощи. Странное беспокойство охватило хозяина Варуты...

Тот погожий день был просто создан для соединения молодых сердец. Кроны сосен отливали на фоне графического пейзажа салатным цветом. Князь и княжна дошли до первых деревьев рощи и направились обратно... Светлейший продолжал следить за ними. Выражением лица в те мгновения он напоминал сосредоточившегося на своей жертве ястреба: серповидный нос его изогнулся, а в глазах блистала ярость. Неожиданно государь развернулся и устремился вон из палаты...

Все трое сошлись на крыльце замка. Гость поклонился королю и сказал:

— Дядя, прошу у вас встречи с глазу на глаз.

Князь Миндовг даже не оглянулся в его сторону — все его внимание было сосредоточено на лице девы.

Своей улыбкой и блеском ясных очей княжна напоминала в эти мгновения девочку, которая только что съехала на санках с крутой горки.

Король сделал знак, чтобы она следовала за ним.

Стоило обоим войти в покои государя, как светлейший повернулся к ней и спросил:

— Скажи, радость моя, тебе понравился мой племянник? — от быстрого ли перехода, а может быть, из-за боязни услышать неподходящий для себя ответ, несчастный испытывал нехватку воздуха.

Дева грациозно, одним движением плеч, сбросила шубку и присела на краешек обитой красным бархатом лавы.

И тут случилось что-то необъяснимое: король шагнул к лаве, взял красавицу за плечи и крепко прижал к своей груди...

Княжна перестала дышать. Глаза ее сделались большими, а узкий лоб покрылся испариной.

Тем временем государь, не выпуская из рук свою добычу, присел рядом, после чего потребовал:

— Отвечай! — при этом он так сдавил в объятиях несчастную, что та даже при всем своем желании не смогла бы вымолвить ни слова.

Впрочем, особого дискомфорта хитрунья не испытывала. Напротив, ей отчасти было приятно. За показной строгостью светлейшего красавица чувствовала беспредельную нежность. Неожиданно ее заинтересовала бородка короля. Дева тонкими пальчиками пощупала ее и искренне заметила:

— У, какая жесткая!

— Не увиливай! — осадил ее государь. — Отвечай!

— О чем вы спросили, ваше величество?

— Понравился тебе мой племянник?..

— А, — княжна Липа наморщила лоб, сделала вид, что задумалась. Наконец она ответила: — Он напомнил мне заводного китайского болванчика! В детстве папенька дарил мне такого!

Светлейший вытаращил глаза.

— Ты согласна стать его женой? — грозно спросил он.

Дева дала понять, что желает освободиться от объятий.

— А что, это необходимо? — не без страха в голосе поинтересовалась бедняжка. И, соскочив на пол, остановилась возле лавы.

Повелитель рявкнул:

— Я задал тебе вопрос!..

— Как скажете, — смиренно ответила княжна. И неожиданно хихикнула.

— Что такое? — настороженно спросил король и услышал:

— Вспомнила, как ветер сорвал берет с вашего родственника. Бедный князь, он был похож на человека, с которого свалились штаны!..

Часом позже в той же палате светлейший встретился с князем Росиславом.

Молодой с порога начал о том, о чем только что возмечтал: «Дядя, позвольте жениться!»

На сухощавом лице хозяина Варуты тут же возникло выражение разочарования. Повелитель ответил:

— Я говорил тебе, мой мальчик: твой удел — молчать и знать свое настоящее место! — и неожиданно вспылил: — Ты — никто! Понимаешь? Вошь!..

— Но дядя!..

— Знать свое место! — громко повторил государь. И после паузы добавил чуточку спокойнее, хотя и с не меньшей проникновенностью: — Голова, поднятая слишком высоко, должна слететь с плеч!

— Вы хотите сказать, что меня опередили?

— Нет, я хочу сказать, что она тебе не достанется!

— Но я люблю ее!

— Что ты смыслишь в любви, мальчишка! — с нотками явного презрения ответил светлейший. Впрочем, подумал о другом: «Что позволяет себе эта чертовка! Успела вскружить голову первейшему из женихов!..» Он не испытывал ни зависти, ни ревности. Просто чувствовал, был уверен, что эти двое не подходят друг другу. Наконец, успокоившись, он не без сарказма спросил: — Что, неужто так забрало?

Вместо ответа горемыка обхватил руками голову и замер.

И тогда, желая «исцелить» несчастного, король сказал:

— Всему виною чары, мой мальчик. Да-да! Должен открыть тебе одну тайну: сия девица — колдунья!

Молодой князь устремил на собеседника испуганный взгляд. Кажется, у него было не самое лучшее мнение о девах, умеющих ворожить.

— Для нее заманить в тенета свои — что плюнуть! — тем временем продолжал повелитель. — До тебя она целую дружину таких, как ты, очаровала!

Как ни странно, но сие откровение, по сути, являлось истиной: за три месяца младшая дочь князя Герденя успела влюбить в себя бесчисленное множество представительных кавалеров.

— Потому и предупреждаю, — добавил светлейший. И уже тихо, словно дело касалось тайны, заключил: — Кто еще, как не ведьма, способна принимать такое ангельское обличие!

Из покоев государя впечатлительный молодой гость выходил совершенно расстроенным... В тот же день он покинул Варуту.

Что касается светлейшего, то он в тот день просидел в раздумьях до глубокой ночи. Несчастный все пытался объяснить себе, зачем он обманул племянника. Ответ пришел неожиданно. Кто-то уверенным голосом поведал ему: "Потому что ты сам жаждешь обладать этой молодицей!" Понимая, что это правда, Миндовг почувствовал головокружение и странное жжение в левой части груди. Он, как за опору, схватился рукой за грудь — и тут вдруг как будто услышал за перегородкой чьи-то поспешные шаги... Не было сомнений — из палаты только что выскользнула сама Костлявая!

Когда боль в груди отпустила, государь уверенным голосом озвучил то, что за последнее время успело вызреть в душе: «Замуж! Выдать замуж! И чем скорее, тем лучше!»

 

Глава 6. Ошеломляющее признание

В ту ночь светлейший заснул легко и спал крепко. Он принял решение и менять его уже не собирался.

На следующий день рано утром княжну Липу опять пригласили к королю. Пробиваясь сквозь узкие окна, лучи мартовского солнца высвечивали самые затененные уголки помещения. Восседая на троне, король указал гостье на лаву.

Заспанное личико красавицы, казалось, светилось. Веки ее то опускались, то поднимались, как у ребенка спросонья. Наконец дева задержала взгляд на князе и улыбнулась.

— Я пригласил тебя, краса моя, — мирно начал государь, — чтобы поведать: игра наша затянулась, у меня больше нет возможности продолжать ее. Здесь и сейчас ты должна сказать мне: понравился тебе кто-нибудь из наших кавалеров или нет? — и, опасаясь, что упрямица, по своему обыкновению, опять попытается увести разговор в сторону, указал: — Говори прямо, не юли!

— Нет, — без раздумья ответила шалунья. При этом в искренности ее сомневаться не приходилось.

— Ты согласна выйти за князя Росислава?

— Нет.

— Но вчера ты сказала, что он нравится тебе!

— Я сказала, что соглашусь с вашей волей.

— Но я не намерен навязывать тебе свою волю! Ты должна сама распорядиться своей судьбой!

— Я... не хочу замуж.

Выражение гнева исказило лицо короля.

— Ты позоришь меня! — не выдержав, закричал он. — Перед тобой вытанцовывали лучшие мужи Литвы! Просили твоей руки! Я отвечал, что слово за тобой! И вот какой всему этому результат!..

Помолчав, светлейший продолжал уже более сдержанно:

— Князь Росислав, племянник мой, вчера все уши прожужжал мне, просил отдать тебя! Что ответить ему?

— Что я отказываю!

Тон упрямицы сделался жестким. Более того, на личике девы, слегка припухшем спросонья, уже обозначились розовые пятна ярости.

Но в то утро государь был настроен решительно.

— Отказываешь! — опять на повышенных тонах заговорил он. — Ах, ты отказываешь!.. Да знаешь ли ты, несносная девчонка, что я могу силой выдать тебя замуж, без твоего согласия!

— Нет! Вы не сделаете этого! Вы обещали!.. — оказавшись с самого начала этого дня под натиском гневных нападок, бедняжка готова была уже заплакать.

— Так выбирай! — крикнул светлейший. И тут увидел, что по щекам девицы полились слезы. Гнев его тут же уступил место жалости. — Липушка! — вскричал старик. — Ну, что ты? Что ты плачешь? Я обидел тебя? — и услышал в ответ:

— Вы не любите меня!

Укоризна эта удивила хозяина Варуты. Но вместо того чтобы опротестовать ее, сказать правду, признаться, он вновь обратился к безвольным объяснениям:

— Нет, просто не верю! Не могу поверить, что такой красавице, такой умнице никто не по сердцу!

Ласковость его прорвала в душе молодицы плотину сдержанности — княжна зарыдала и сквозь всхлипы озвучила наконец то, что давно томило ее:

— А если мне по сердцу другой, тот, кто до сих пор был глух и слеп к моим намекам!..

Светлейший встал и таким тоном, как если бы перед ним находился провинившийся раб, сказал:

— Как ты смеешь говорить мне такое?!

И получил отчетливый, как звонкая пощечина, ответ:

— А как еще разговаривать с глупцом?!

Сей смелый выпад усадил старого короля обратно в его представительное кресло. На какое-то время несчастный даже перестал видеть и слышать. Когда же очнулся, обнаружил, что лава, на которой сидела его собеседница, пуста...

Закаленного в военных передрягах правителя Литвы не так-то просто было вывести из состояния равновесия. Но на этот раз закалка не сработала. Стоило несчастному услышать недвусмысленное признание девятнадцатилетней девы, как он вообразил, что несется вслед за отступающими рыцарями и, совсем как в молодые годы, рубит налево и направо... Но что могли значить прежние его победы теперь, после такого признания! Да теперь он готов был назвать себя непревзойденным даже на развалинах своего государства! Впервые в жизни ему признались в любви! И когда! Когда он сделался стариком! Терпеливо возводимая, вопреки ошибкам и капризам судьбы, стена недоступности его и величия была сломлена и обнажила сирую, беззащитную, истосковавшуюся по простому человеческому счастью душу. С этого момента повелитель готов был на все: на боль, на унижения, даже на вечный позор...

 

Глава 7. Само провидение

Стоило светлейшему в то утро пройти до сеней, где под потолком попискивали ласточки, как признание княжны показалось ему верхом дерзости.

— Что позволяет себе эта недостойная! — закричал он. — Домой! Немедленно выслать ее домой!

Преданный Мончук уставился на хозяина с выражением предельного внимания...

Неожиданно государь развернулся и направился по лестнице на второй этаж. В душе несчастного пробудилось негодование. Несколько раз он останавливался и, не в силах сдержать себя, принимался ругаться. Наконец князь вошел в опочивальню жены.

В просторных покоях стояла тишина. Королева сидела за вышиванием. Обидчивая, высокомерная, она даже головы не удосужилась поднять.

Государь подошел к ней и неуклюже поцеловал в мягкую, как студень, щеку. Потом поведал:

— Я отдал распоряжение, чтобы сестру вашу отослали обратно в Ольшу.

Толстуха не умела выказывать удивления. Она посмотрела на мужа, и выпуклые глаза ее словно сказали: «Мне- то что! Делайте, что хотите!»

— Три месяца я отвлекался от дел! — тем временем приступил к своим жалобам светлейший. — Познакомил ее со множеством уважаемых людей! И каков итог этих стараний?.. Она заявила, что ей никто не нравится!

То, что он жаловался, показывало, что недавнее признание княжны Липы не просто сбило его с толку, но еще и мучило.

Однако жену не интересовали его переживания. У нее своих хватало. Она ответила:

— От добра добра не ищут. Еще недавно ее вот так же баловал папенька. А она спит и видит себя супругой правителя Литвы! И на меньшее не согласна!

— Что, завидует вам?

— Завидует? — лицо Рукши осенила тень усмешки. — О, нет! Берите выше, мой господин, жаждет низвергнуть меня!

Хозяин Варуты наморщил лоб — недавнее признание свояченицы увиделось ему в ином свете...

В тот день, следуя в судебную палату, государь отдал несколько распоряжений. Одно из них касалось княжны Липы. Из него вытекало, что к окончанию намеченных на сегодня слушаний сундуки гостьи должны быть собраны и выставлены в сенях. Светлейший собирался лично проводить красавицу.

Но слушанья, как всегда, затянулись. Вдобавок в тот день прибыло несколько важных визитеров. Государь задерживался сам и задерживал отъезд гостьи. Когда же освободился, в палату вошел слуга и доложил: «Прибыли его светлость князь Нальшанский».

В одночасье пасмурное настроение короля сменилось на радужное. Государь выбежал из палаты, как мальчишка, которого с улицы позвали ровесники. А когда оказался в сенях и увидел любимца, закричал на весь терем:

— Само провидение привело тебя сегодня в Варуту, друг мой!

Странно, но в этом проявлении чувств невозможно было не угадать в том числе и глубокой душевной боли.

Высокий, стройный, с румянцем через всю щеку, князь Довмонт без промедления опустился на колено, выказывая почтение королю.

— Приветствую тебя, государь! — с чувством сказал он. Потом встал и добавил со свойственной ему сдержанностью: — Привез новости с западных границ!

— Не сомневаюсь — хорошие! — тут же уверенно заметил государь. И пояснил причину такого оптимизма: — Любое дело, которое я поручаю тебе, приносит моей державе одни прибытки!

Оба наконец обнялись и по старому доброму обычаю расцеловались.

— Воин! Богатырь! — любуясь гостем, отметил светлейший. — Какой взгляд! А цвет лица! Сама свежесть ветра!

Воспитанный без родителей, в строгости, князь Довмонт не любил, когда хвалили. Суеверный, как все язычники, он видел в похвале предвестницу несчастья. Вот и теперь ему хотелось говорить исключительно о цели своего визита.

Но государь не позволил ему сделать это.

— Пир! — неожиданно закричал он. — В честь моего дорогого гостя! Сами боги привели его сегодня в Варуту! — и тут же принялся раздавать указания: — Накрыть столы! Выставить все самое лучшее!

— А как же доклад? — напомнил исполнительный наместник.

— Доклады об успехах могут и подождать!

— У меня разные известия, мой повелитель, — признался прибывший. — У нас неувязка с магистром Бурхардом. Его гонцы ждут нашего ответа. Магистр угрожает нам! К тому же прусский маршалок Ботель заручился поддержкой шведского принца Карла!..

— Не желаю слушать об этом! — остановил его государь. — Подумаешь, прусский маршалок Ботель! Холуй!.. Ни слова об этих страждущих учителях! Пусть у себя, в своих государствах поучают! Король Миндовг кланяться не станет! Все решения, касающиеся благословенной Литвы, останутся за нами! Ибо это наша земля и на ней живет наш народ! Как мы здесь решим, так и будет! Не надо нам диктовать! — после сказанного посмотрел на слугу и уверенным голосом повторил: — Пир! Сегодня в Варуте пир! — и, увидев в углу, ближе к выходу, сундуки, добавил: — А это занести обратно! Пусть княжна погостит еще денек! Там видно будет!..

Было очевидно, что настроение его улучшилось. Так в этих местах иногда случается с погодой: целый день тучи, дождь, ветер, а вечером смотришь — ветер утих, небо прояснилось... Кажется, в душе правителя Литвы вновь затеплилась надежда.

 

Глава 8. Трудное решение

Князь Довмонт шел по замковому двору... Бывать в Миндовговой Варуте ему случалось довольно часто. Одно время он даже служил здесь. Останавливался же всегда в гостевом замке. В тот день он направлялся именно туда.

Подошло время рассказать подробнее о хозяине Нальши, тем более что в нашем повествовании ему отведено сыграть одну из главных ролей... Сказать, что молодой наместник был любимцем короля Миндовга, — это все равно что не сказать ничего. Правитель Литвы души не чаял в нальшанском князе, считал его самым преданным и самым честным из своих вассалов. Он был убежден, что на таких и держится его власть. Всякий раз, когда они встречались, первое, о чем вспоминал государь, — это о битве при Коршуве, той самой, когда рыцари прорвали линию обороны и оказались в стане литовского войска. Искры от ударов мечей обжигали лица воинов. Повелитель на глазах терял лучших. И только князь Довмонт продолжал стоять, подобно утесу в шторм... После той битвы светлейший проникся к хозяину Нальши беспредельным уважением и впоследствии даже подарил ему Рогачев.

...Подбитые металлом высокие сапоги королевского любимца продолжали стучать о мостовую. Следуя воинской привычке, наместник шел и внимательно следил за окнами и крышей главного жилого замка. И вот в какой-то момент ему показалось, что за ним наблюдают. Гость сконцентрировал внимание на одном из окон, однако так ничего и не увидел. Посчитав, что причиной его подозрений является усталость, он вздохнул и тут же забыл о данном происшествии.

Тем временем, выполняя волю короля, на хозяйственный двор привезли годовалого бычка и клетку с дюжиной крупных цыплят...

Когда стемнело, королевский слуга постучал в дверь гостевого замка, пригласил наместника на ужин.

Молодой князь появился в трапезной, когда хозяин и его семейные уже были там. По правую руку от светлейшего за столом сидела статная, тонкой кости молодуха. Гость не сразу узнал ее. Его усадили рядом с ней.

Государь представил гостя сестрам:

— Прошу любить и жаловать — нальшанский князь Довмонт! Первейший из воинов, мой главный советник и лучший друг! Не раз спасал меня от покушений госпожи Костлявой, а еще чаще — от хандры и запоев! Это тот человек, кому я буду благодарен до конца своих дней!

В тот вечер король Миндовг был сама доброжелательность. Сестры все переглядывались — их удивляло такое поведение правителя Литвы. Между тем все объяснялось просто: государь, потревоженное сердце которого нуждалось в поддержке, принял визит друга за помощь богов.

Что касалось княжны, то она была уверена, что князь затеял очередные смотрины. Безразличие и скука сковывали душу девы. Но не в силах оставаться совсем безучастной к тому, что происходило, красавица нет-нет да и косилась порой на могучие плечи гостя, словно обнюхивала того, как кошка обнюхивает задремавшего рядом мартовского кота. Любимец короля виделся ей великаном, но не пугал. Напротив, дева не прочь была сойтись с ним поближе. Недоступность этого человека лишь подзадоривала ее.

Весь вечер княжна ждала, что нальшанский хозяин заговорит с ней. Но тот словно воды в рот набрал... Трапезную несчастная покидала в гневе. Войдя в опочивальню, она, точно чумная, принялась швырять попадающие ей под руку предметы и при этом кричала: «Невежа! Увалень! Смотрел на меня как на пустое место!»

Приступ самолюбия ослабел, когда дева, раздевшись, юркнула в нагретую постель. Заглядевшись, точно мышка из норки, на трепетный огонек настенного светильника, она вспомнила ручищи князя Довмонта и вдруг подумала, что этот человек мог бы стать ее мужем!.. Сия простая и вполне воплотимая в жизнь мысль буквально обескуражила бедняжку. Молодица даже дышать перестала. Сердце ее застучало быстрее, а тело охватила истома. За целый вечер красавица так и не разобрала, нравится ей нальшанский князь или нет, а тут, в постели, обнаружила, что ее влечет к нему! Кажется, все случилось так, как и должно было: малую планету притянула планета большая. Видимо, подошло ее время... Действительно, младшая дочь князя Герденя вызрела и теперь чувствовала непреодолимую потребность быть рядом с мужчиной.

В ту ночь ей приснился сон: будто бы мечется она от одного своего жениха к другому, а князь Довмонт стоит у стены, сложив ручищи на груди, и взирает на нее...

На следующий день молодицу разбудил звон капели. Спохватившись, дева принялась созывать прислужниц...

В то утро она спускалась по лестнице с риском набить себе немало шишек... Сестра уже сидела в трапезной.

— Где он? — стараясь не выдавать своего возбуждения, обратилась к ней княжна Липа.

Рукша уже позавтракала. Ей некуда было спешить. Она без эмоций глазела в сторону окна, за которым вдали виднелось восходящее мартовское солнце. Вопрос отвлек ее.

— Кто? — спросила она.

— Князь Довмонт.

— Уехал, — ответила толстуха. И внимательно посмотрела на сестру. — А почему ты спрашиваешь о нем? — двойной подбородок ее вдруг затрясся, княгиня беззвучно засмеялась. — Вот это новость! — не без издевки пропела она. И, наконец, заключила: — Ну, слава богам! Хоть одному удалось расшевелить твое каменное сердце!..

Ближе к вечеру в тот день, когда светлейший перебрался в государевы покои, ему донесли, что с ним хочет встретиться свояченица.

Не обладая ни смелостью, ни достаточной решительностью, гостья вошла в королевские покои ни жива ни мертва. Уверенная в том, что государю она безразлична, бедняжка нацелилась разрубить гордиев узел своего положения.

В палате было натоплено, вдобавок в каждом углу горели факелы. Тем не менее прибывшей показалось, что там холодно и сумрачно...

— Ваше величество, прошу вас, — прямо с порога, без предисловий начала гостья, — намекните вашему наместнику, чтобы прислал сватов ко мне! Согласна сделаться его женой!

Если бы в государевых покоях было больше света, несчастная заметила бы, как дрогнули мускулы на сухощавом лице короля. Кажется, тот рассчитывал услышать что-то другое.

— Ты... уверена? — едва слышно спросил он. — Ты хорошо подумала?

Государь уже знал характер этой девы, знал, что она любит его, поэтому сразу понял, что союз, который она предлагает, сделает его любимца несчастным.

— Уверена, — ответила княжна.

Светлейший нацелился было потолковать по душам. Но тут, как назло, удушливый ком сдавил ему горло. Жажда личного счастья, которого он никогда не знал, пробудилась в нем. Бедняга встал и, потревожив пламя одного из факелов, прошелся к ближайшему окну. И уже оттуда, сумев взять себя в руки, тихо исторг:

— Что ж, будь по-твоему. Сегодня же пошлю гонца в Нальшу.

Он понимал, чувствовал, что от брака этого потеряют все: и он, и любимец наместник, и сама княжна. Мудрый человек, король Миндовг знал, что идти на поводу своих эмоций — смерти подобно. Однако дал согласие. Кажется, таким способом он рассчитывал освободить свое сердце от безумной страсти...

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Расплата

Глава 1. Торжество

Прошло два года. Июль принес народу Литвы по-настоящему важную новость: королевские войска в решающем сражении на озере Дурба разбили ненавистных тевтонцев. Вместе с другими именитыми рыцарями, такими, например, как зловредный упрямец Бурхард, в сражении погиб и маршалок прусский Генрих Ботель. Шведский принц Карл был пленен, но после того, как попытался в безнадежной для себя ситуации оказать сопротивление, был зарублен... Эта победа подарила Литве спокойствие по меньшей мере года на два.

Великую победу, согласно обычаю, следовало отметить. И король Миндовг пригласил всех военачальников в Варуту. ОДНИХ ТОЛЬКО непосредственных участников упомянутого сражения ожидалось до сотни.

Первым в резиденцию короля прибыл князь Тренята, брат покойной жены короля Миндовга. Несмотря на мешковатую фигуру, гость проворно соскочил с коня и опустился на колено.

Государь незамедлительно возложил на его плечи большой дубовый венок. Оба расцеловались и, хотя терпеть не могли один другого, выпили по кружке забористой медовухи.

За Тренятой приехал Таутил, за ним — Едивид. Пожилой и грузный Девепрунт привез всех жен и дочерей своих — всего тринадцать душ, не считая армию прислужниц. За этими высокородными особами, словно листья с деревьев после первых осенних заморозков, посыпали другие. Одни появлялись с детьми и оравой слуг, другие — в одиночку, не без расчета присмотреть себе на этом собрании аристократов невесту. Подтягивались и купцы. На предзамковой поляне, на берегу быстроводной Сервечи набирал силу, привлекая к себе красками, базар. Объявились и незваные гости — странствующие рыцари без роду и племени...

А на замковом дворе уже отсвечивали белизной свежевыструганных досок длинные столы. Погода благоприятствовала, поэтому навес решено было не сооружать.

В самый день открытия торжества прибыл князь Довмонт с женой. Наместник был ранен: левая рука его, та самая, которой он орудовал, висела на широкой черной ленте. Бледное лицо хозяина Нальши, его плотно сжатые губы указывали на то, что рана доставляет мучения. В среде собравшихся уже ходила легенда о том, что во время последней сечи князь собственноручно сразил магистра.

Ближе к вечеру на замковом дворе зажгли смоляные бочки. Сделалось светло, как на закате погожего дня. Всплески огней бодрили, селили надежду.

Стоило в воздухе появиться соблазняющим мясным ароматам, как гости потянулись к столам. Не замедлил занять свое место и хозяин. Когда все устроились, он встал и поднял наполненный вином кубок. Мерный гул голосов в одночасье сменился глубокой тишиной. Взоры собравшихся устремились на короля...

Опытный оратор, государь помедлил, потом торжественно заговорил:

— Братья! В этот знаменательный для Литвы и ее народа день хочу напомнить: вот уже тридцать лет вы храните мне верность!

Напоминание об этом своеобразном юбилее вызвало взрыв бодрых криков, гости вразнобой и слаженно принялись скандировать: «Да здравствует король!.. Многие лета славному Миндовгу!..» Но светлейший не позволил затянуться этим восхвалениям, он поднял руку и, когда опять сделалось тихо, продолжил:

— Тридцать лет на нашей земле мир! Тридцать лет мы никому не кланяемся, не платим!.. Дикие монголы, коварный Рим, злые, как псы, рыцари! И у всех одна цель: подчинить нас, сделать своими вассалами!.. Тридцать лет, где силой, а где и хитростью, я отвоевывал для вас и ваших детей свободу, приумножал ваше богатство!.. Сегодня мы празднуем самую выдающуюся нашу победу! Мы одолели крестоносцев вне пределов нашей державы — в их логове! Мы доказали, что держава наша крепка, что мы — народ, который не хуже любого европейского! Слава об этой победе будет сохраняться в веках! И ваши имена в связи с ней будут упоминаться вечно! Братья, хочу поклониться вам и сказать: теперь вашему королю не страшна даже смерть, теперь ваш король уверен — обретшая силу Литва будет стоять и после него!

Он закончил, и двор, как и следовало ожидать, охватило дружное: «Виват славному Миндовгу!» При этом от вознесенных золотых и серебряных кубков рассыпались отблески света. Громко заиграла волынка, заплескала переливами свирель — за дело взялись музыканты... Выпив вина и почувствовав себя бодрее, гости принялись тешить чрева свои. Жареные тетерева, гуси, журавли, холодная оленина — все, что горками заполняло громадные подносы, начало с хрустом и чавканьем исчезать в глотках. Словно пчелы над цветками, возле прибывших засуетились угодливые слуги. Пиршество мало-помалу набирало силу...

Среди гостей за столом в тот вечер особенно выделялись двое: князь Довмонт и его жена, княгиня Липа. Оба вели себя как-то чересчур тихо, напоминали наказанных родителями детей.

Светлейший какое-то время отвечал на поздравления. Потом устремил взгляд на свояченицу. Ему вспомнился тот день, когда он отправил посыльного в Нальшу... Наместник принял решение сразу, поэтому уже через неделю сыграли свадьбу. Все произошло по обоюдному согласию, словно молодые давно вынашивали решение сойтись. Княжна перебралась в Нальшу, благо та располагалась не так далеко от ее родительского дома. Новоиспеченные супруги имели возможность побыть вместе, но почему-то уже на следующий день хозяин Нальши отправился собирать войско. Странно, но, имея в тот месяц возможность наведываться домой, он упорно оставался в стане. Все знали, что наместник исполнителен, что служебные интересы для него выше личных, тем не менее никто даже предположить не мог, что причиной того упорства были его отношения с женой... Тогда, в день свадьбы, сразу после того как слуги проводили обвенчанных в опочивальню, молодая жена завернулась в одежды и удалилась в смежные покои. Гордячка не пожелала лечь с мужем. И даже после того, когда хозяин Нальши последовал за ней и попытался настаивать, имея на то законные основания, дева не проявила милосердия и отказала мужу в ложе. Вот тогда-то любимец короля и уехал. А позже, когда начались стычки с рыцарями, стал искать смерти себе, лезть на рожон. И в последнем, самом жестоком и массовом бою, чуть было не встретил то, чего искал: расслабился на мгновение — подумал про жену — и получил по плечу!..

Государю было известно об отношениях этой пары. И, конечно, он догадывался, почему упорствует свояченица. В тот вечер во время пира он долго не спускал с нее глаз... И чары его возымели действие: никого не предупредив, княгиня вышла из-за стола и скрылась за дверью главного жилого замка.

Стоило этому случиться, как государь забыл и про гостей, и про любимца наместника. Некоторое время он оставался на месте. Потом допил из кубка, встал и направился к той самой двери — волей его завладела неодолимая сила.

Он вошел в покои. Лестничный пролет одолел одной пробежкой... На втором этаже властвовали темнота и тишина. Князь двигался наугад. Тусклые огни светильников слились для него в одну сплошную полосу... Но вот кто-то схватил его за локоть. Государь остановился — и уже в следующее мгновение ощутил горячие уста на своих устах. Это была княгиня — его страсть, его жизнь, его грезы. Он ответил на поцелуй. Потом взял деву на руки и понес в ближайший укромный угол...

 

Глава 2. Призыв короля

На следующий день, ближе к полудню, по замковому двору забегали варутинские слуги — стали созывать мужскую половину гостей в судебную палату. Полы большой замковой залы уже были застланы звериными шкурами...

Собрались скоро, как и подобает воинам. Какое-то время обсуждали ночное пиршество. Потом появился государь.

Дождавшись тишины, тот сказал:

— Братья, пока трезвы ваши головы, хочу обратиться к вам с призывом... Не так давно у озера Дурба вы продлили жизнь нашей державе. Тевтонцы разбиты, они в растерянности. Но, поверьте мне, самому бывалому из вас: Орден не сломлен. Корни его глубоки и залегают вовсе не там, где мы рубим. За ним — Рим, вся Европа. Нам еще долго воевать с ним. Отсечение одной или, как в последний раз, сразу трех голов этой многоголовой гидры подарило нам передышку. Но расслабляться нельзя! Самое время ударить еще раз! Надо добить зверя! Иначе он встанет и двинется на нас!

Гостей обескуражило это выступление. Тут же один из них не выдержал, крикнул: «Еще вчера, государь, ты говорил о передышке, которую мы заслужили!» Другой с явным недовольством заметил: «Мы не завоеватели! Нам чужого не надо!» Его поддержал целый хор голосов. Смысл большинства выкриков сводился к критике призыва короля. Но нашлись среди присутствующих и такие, кто поддержал призыв. Эти объясняли свою позицию так: «Если запремся и будем ждать, нас передавят, как ягнят в овчарне! Враг должен каждый день слышать скрежет наших зубов!»

Начались жесткие споры. Государь не вмешивался. Тем временем шум разрастался. Большинство выражало нежелание идти в новый поход. И только немногие из присутствующих, те, для кого война являлась смыслом жизни, рвались в бой. Как только в среде собравшихся в ход пошли кулаки, король кивнул любимцу...

Стоило князю Довмонту взойти на возвышение, как в зале воцарилась тишина. Спорившие знали: как скажет наместник, так тому и быть. С тех пор как войско возглавил нальшанский князь, литовцы не проиграли ни одного сражения...

— Братья, — начал хозяин Нальши и Рогачева, — с доброй половиной из вас я делил будни походной жизни. Уверен, иные из вас забыли уже, как дом родной выглядит. Поэтому мне понятен ваш протест... Но вы же согласитесь со мной, братья, светлейший не станет прихоти ради жертвовать вашими жизнями! Вы же не сомневаетесь в мудрости нашего короля, его даре предвиденья! Он — стратег! И мы обязаны доверять его чутью!.. Худо тому народу, который не верит своему правителю, идет против его воли! Нам надо верить нашему королю! И подчиняться! Подчиняться слепо, без оговорок! Ибо он — тот, кто заставил чужеземцев уважать Литву! Нашу Литву! Где его многочисленные завистники и враги? Где нынче прусский король? Где шведский?.. Сгорели от желчи, когда узнали о нашей последней победе! Еще бы! Потерпеть поражение от «дикарей», «варваров»!.. Скажу больше: нынешние враги наши всегда будут биты нами! Потому что не уважают, недооценивают нас! Вспомните, сколько ненависти, высокомерия источал магистр Бурхард! А прусский маршалок Ботель!.. Где они сейчас, эти павлины? Я лично распорядился нанизать их головы на шесты и выставить на главной башне замка на озере Дурба!.. Поэтому не торопитесь с вашим ответом, братья! Подумайте! Взвесьте свое решение! Оно очень важно!.. Знаю, вы устали! Тела многих из вас нуждаются в заботе лекарей! Но нам действительно нельзя почивать на лаврах! Ибо на весах божьих жизнь и свобода нашего народа, нашего объединенного государства!

Словом, нахожу призыв повелителя своевременным и готов отправиться в новый поход уже сегодня!

После наместника на возвышение поднялся суетливый князь Тренята. Он тоже поддержал светлейшего. Потом выступил преданный королю князь Таутил, за ним — князь Едивид. Но призывы этих уважаемых людей, хотя и отличались эмоциональностью, уже мало что решали — большинство собравшихся теперь готово было откликнуться на призыв. В конце концов было принято решение, что весной после распутицы объединенное литовское войско отправится в свой очередной поход.

Сразу после собрания князь Довмонт пошел искать жену.

Та оказалась в детской. Взгляд красавицы источал умиление. По палате бегал крючконосый Репека, забавлял тетку криками, подслушанными у бравых варутинских охранников. Тут же сидел с важным видом, следил за действиями младшего брата полный, весь в мать, Рукля. «Будущий государь», — оценив его взглядом, уважительно подумал князь.

Он подошел к жене. Но обнять ее не решился, просто застыл за спиной. Наконец, не дожидаясь, когда та соизволит оглянуться, тихо напомнил:

— Пора, радость моя. Надо возвращаться.

— Я остаюсь, — неожиданно ответила Липа. Кажется, она не желала даже обсуждать это решение.

Ответ жены разочаровал наместника. За эти два года они мало общались. Поэтому теперь, когда появилась возможность побыть вместе, хозяину Нальши хотелось наверстать упущенное.

— Не обижайтесь, ваше сиятельство, — чувствуя состояние мужа, опять заговорила княгиня, впрочем, так и не оглянувшись, — хочу побыть с племянниками.

Князь Довмонт не стал уговаривать. Ему было уже ясно, что эта женщина пошла за него не по любви. Тем не менее в честности ее он не сомневался.

Наконец нальшанский князь оставил Варуту... Чем дальше удалялся он от замка своего государя, тем сильнее проникался чувством бодрости. Все то неприятное, тяжелое, что скопилось у него в душе за последние дни, медленно, но уверенно вытесняла забота о предстоящем походе...

В ту же ночь, когда гости разъехались, а домочадцы улеглись, король Миндовг взял подсвечник и отправился через череду покоев к опочивальне свояченицы. Стоило ему начать путь, как перед ним всплыло знакомое видение — та самая жница. Не касаясь пола, предмет его юношеской страсти появился перед ним на расстоянии вытянутой руки — словно приманка, словно заветная цель. Светлейший шел и воображал, что он возвращается в счастливые времена своей молодости...

Оказавшись в нужных ему покоях, король увидел, что жена Довмонта сидит нагая на широком ложе, опершись спиной на высокую подушку и раскинув согнутые в коленях ноги. В тишине слышалось ее стесненное дыхание. Государь подошел ближе и осветил сидевшую... Тонкие светлые косы княжны заиграли переливами, волнами стекая к груди. Глаза девы были увлажнены и источали томление: пробудившаяся еще в юные годы страсть княжны теперь, когда плоть красавицы окрепла, требовала выхода.

 

Глава 3. Недоброе предчувствие

Однако задуманное осуществилось только спустя два года... Начатый в середине весны поход продолжался уже четвертый месяц. Разделенное изначально на два лагеря — князей Треняты и Довмонта — литовское войско в начале августа вынуждено было объединиться. Случилось это под прусским городом Вейденом, который литовцы взяли в осаду.

Прибыв накануне вечером, нальшанский князь остановился в шатре своего напарника. Уставший до полуобморочного состояния наместник даже от еды отказался, как был, в кольчуге и металлических подлокотниках, улегся на расстеленных в углу шкурах.

Внутреннее пространство походного шатра, сооруженного из кусков бычьей кожи, освещали прикрепленные к вбитым в землю кольям факелы. Вкрадчивый гул горящей пакли навевал неодолимую дрему. Тем не менее заснуть князю Довмонту не удавалось — от переутомления у него разболелась старая рана...

В шатер беспрерывно заходили люди. Князь Тренята время от времени принимался покрикивать. Он сидел на лавке и смотрел на рисунок на лоскуте расстеленной перед ним овечьей кожи — план укреплений города Вейдена... В какой-то момент в шатре появился обозничий, сообщил:

— Недостает подвод, ваша светлость. Слишком много добра. Не прикажете ли кое-что сжечь?

— Добра много не бывает, — огрызнулся жадный воевода и, ударив по лоскуту, взвизгнул: — Бывают нерадивые обозничие!

Успешный в целом военачальник, энергичный, большой трудяга, князь Тренята отличался излишней вспыльчивостью. Неспроста подчиненные называли его Цепным Псом.

— Как хочешь, — с угрозой продолжал воевода, — но чтобы завтра раненые были отправлены!

Из своего угла нальшанский князь видел отражение огней в глазах напарника, его короткий горбатый нос и явственно представлял ястреба. Тот тоже не позволит себе расслабиться, в любой момент готов пустить в ход когти и клюв. «Завтра», — мысленно оценил он распоряжение. И ему захотелось изменить его: раненых следовало отправить уже нынче ночью...

Тем временем диалог обозничьего и воеводы продолжался.

— Много пленных, ваше сиятельство, — поведал подчиненный. — Женщины, дети. Сами объявляются. Когда-то были вывезены из наших земель...

— Не до пленных теперь!.. Раненых отправляй!

Угадав, что обозничий отпущен, князь Довмонт встал и вышел на свет.

— Присаживайся, — тут же указал ему на лавку хозяин шатра. — Как самочувствие?

— Словно сотню волов прогнали по телу, — вяло отшутился нальшанский князь.

Напарник протянул ему кубок.

— Выпей, — предложил он. — Это подбодрит. Поспать уже не удастся — светает...

Гость выпил. Вытерев тыльной стороной ладони губы, он посмотрел на лоскут и тихо спросил:

— Чем озабочен, брат?

Хозяин шатра неожиданно с горечью признался:

— Ума не приложу, как подобраться к стенам здешней крепости. Вот, взгляни, — и указал на лоскут.

Князь Довмонт склонился над бесхитростным, сделанным простым древесным угольком планом-рисунком.

— Ну, что скажешь? — поинтересовался Тренята.

— Действительно, — согласился гость, — на эти стены сподобится лезть разве что самоубийца.

— Вот и я о том же! — выказывая удовлетворение от того, что его поняли, ответил напарник. И добавил: — Не зря здешние башни вынесены за пределы стен!

— Осада, — уверенно заключил наместник.

— Это не по мне, — тут же отозвался жемойтский князь. И насупился, словно собеседник уже утвердился в отношении дальнейших их действий.

Оба притихли. Неожиданно хозяин шатра вздохнул. Неопределенность тяготила его. Поерзав на застланной волчьей шкурой лавке, он наконец признался:

— Не нравится мне наша нынешняя кампания. Неприятель просто смеется, глядя на нас со стен здешней крепости!

Князь Довмонт понимал, что как главный он должен возразить на это. Но спорить ему не хотелось — недоброе предчувствие уже беспокоило его...

Тем временем, провоцируя на откровенный разговор, напарник продолжал:

— Пора кончать с этой демонстрацией бессилия и повернуть обратно!

Наместник не ответил и на этот раз... В последнее время он тоже думал об этом. В самые неподходящие минуты ему вдруг вспоминалось, как провожал его тогда, весной, государь. Светлейший словно намерен был извиниться перед ним за что-то. «Неужто был уверен в бессмысленности нынешнего выступления?» — спрашивал тогда себя нальшанский князь. Мысль о том, что его провели, использовали в каких-то целях, мучила честолюбивого наместника даже сильнее, чем неудачи нынешнего похода. Выставивший для себя еще в юношестве в качестве прерогативы честное служение отечеству, хозяин Нальши просто не мог поверить, что светлейший способен обмануть его.

В то раннее утро, когда он прилег во второй раз, недоброе предчувствие охватило его с новой, еще большей силой. «Вера в богов, — начал рассуждать бедняга, — стоит на сознании того, что боги справедливы! Точно такой же справедливости ждут и от великих мира сего, приближенных богов, их избранников! Эти тоже не имеют права ни на ложь, ни на корыстолюбие, ни даже на простое бахвальство! Ибо рискуют столкнуть ведомый ими народ в пропасть!»

Следовало отдать распоряжение, чтобы начали ставить шатер. Но князь Довмонт медлил, все думал над предложением напарника...

Принять важное решение помог случай: на следующий день королевский гонец привез неожиданное известие — умерла королева. Наместника удивил даже не столько факт того, что произошло, сколько то обстоятельство, что к данному известию государь не присовокупил никаких распоряжений... Сие, собственно, и склонило приближенного короля к решению завершить нынешнюю летнюю кампанию.

Оповещение об этом, как и следовало ожидать, вызвало бурю радости в стане литовского войска. Приближалась пора жатвы, люди жаждали мира и спокойного труда.

Тем временем в душу наместника успела внедриться тревога, связанная с мыслью о жене. Какая-то ужасная причина стояла за безвременной смертью королевы. Предчувствие уже говорило хозяину Нальши, что судьбу его ожидает существенная перемена...

 

Глава 4. Выстраданное решение

После переправы в Городне воеводы разделились: один повернул на север, пошел в низинные жемойтские земли, другой последовал дальше на восток, в сторону холмистой Нальши.

Войско редело по мере продвижения в глубь родной Литвы. Наконец князь Довмонт остался лишь с сотней всадников. Когда он и его воины поднялись на Перун-гору, взорам их открылось безбрежное, до боли знакомое пространство. Искрящаяся в отражении солнечных лучей широкая лента реки полукольцом охватывала селение, в центре которого на возвышении стоял неказистый замок. Это и была Нальша. Не дававшее знать о себе даже в ожесточенном бою, сердце наместника сейчас сжалось...

В тот день массивная железная решетка башенных ворот поднималась слишком медленно. Казалось, что дворовые проявляют больше суеты, чем должной расторопности. Но даже после того, как въезд оказался свободным, прибывший некоторое время оставался стоять на месте.

Его боевой конь в нетерпении бил копытом о землю. Но верховой словно оцепенел. Он смотрел на простиравшуюся перед ним площадь и не верил своим глазам: той, которая, если уж не по велению сердца, то по долгу своих обязанностей, должна была встретить его, нигде не было видно...

Оказавшись наконец во дворе, князь соскочил с коня и огляделся. Дворовые, окружив его, согнулись в низком поклоне. Из толпы выступил прибывший в Нальшу накануне богатырь Гесь.

— С благополучным возвращением, ваше сиятельство, — бодро приветствовал он хозяина.

— Где жена моя? — тихо спросил Довмонт. Оруженосец потупил взор.

— Ее милость в Варуте, — наконец сообщил он. И добавил: — Вызваны по распоряжению государя...

Почувствовав, что слуга поведал не все, князь рыкнул:

— Говори!

Оруженосец посмотрел по сторонам — дал понять, что не хотел бы продолжать этот разговор на людях.

Когда хозяин и слуга уединились, верный Гесь рассказал то, о чем сам узнал от дворовых... Оказалось, что около месяца тому в Нальшу приезжал нарочный от короля. Он привез распоряжение для жены князя Довмонта: «Немедленно перебирайся в Варуту! Сестра твоя, умирая, завещала тебе позаботиться о детях ее!» По слухам, долетевшим до Нальши позже, Лифантий, преданный раб короля, выказал несогласие с какими-то действиями хозяина и по указу последнего незамедлительно был лишен жизни...

Верный Гесь говорил, а князь Довмонт, сосредоточенно глядя себе под ноги, вышагивал из угла в угол. Казалось, он не столько слушал, сколько размышлял о чем-то.

Наконец слуга завершил:

— Я все сказал, — и добавил: — Уехали поспешно, в тот же день, — бедняга помолчал. Потом, чувствуя состояние хозяина, принялся успокаивать того: — Не мучайте так себя, вернутся. Иначе и быть не может. Поехали позаботиться о сиротах.

Но князь не нуждался в няньках. Он уже понял, что жену увели, и теперь думал, как ему отреагировать на это.

Однако ни в тот день, ни в последующие несколько он так ничего и не придумал. Тем временем известие о том, что младшая дочь князя Герденя живет в Варуте в качестве невенчаной жены короля, разлетелось по всем уголкам благословенной Литвы. Злорадствующие уже смеялись, а сердобольные начали надоедать сочувственными визитами в Нальшу. Что касалось короля, то он словно затаился — от него в Нальшу не поступало ни распоряжений, ни разъяснений.

Тем временем наместник ждал. Самым печальным в той ситуации было то, что он продолжал... любить свою жену. В те осенние дни, думая о ней, он порой воспалялся ревностью — загорался желанием прикончить изменницу. Ему хотелось сохранить главное в создавшейся ситуации — честь свою.

Этим желанием — наказать недостойную — он и жил по меньшей мере месяц. Потом гнев его перекинулся на светлейшего. Анализируя случившееся, наместник порой принимался говорить сам с собой, восклицал: «И он смел называть меня другом!» Тем не менее действий не предпринимал, по-прежнему надеялся, что ситуация разрешится сама собой.

Так, в ожидании и бездействии, прошел еще месяц. И вот наступил ноябрь. Несчастного подтолкнул коварный Тренята. Тот сообразил, что, сыграв на честолюбии наместника, он может взгромоздиться на трон...

Жемойтский князь прибыл в Нальшу в начале ноября. Дни к тому времени сделались короткими, а вечера с их скучными посиделками у каминного огня, напротив, значительно удлинились. Гость с порога приступил к своим подстрекательствам:

— Старик выжил из ума! — уверенно заявил он. — Он уже не способен править! Пришло время избавиться от него!

— Скоро он сам, по божьей воле, избавит нас от себя, — ответил уставший от горьких мыслей наместник.

— Мы должны помочь ему в этом! — продолжал навязывать свое гость. — Тевтонцам уже известно о его невменяемом состоянии! Есть сведения, что они опять зашевелились. Следует поторопиться!

Но хозяин Нальши не верил в то, что король Миндовг утратил способность управлять государством. Он полагал, что светлейшего просто следует привести в чувства. Нальшанский князь знал, был уверен, что, убив государя, он ввергнет Литву в хаос. Поэтому вынашивал другое решение — наказать только изменницу. Тем более что он имел право сделать это. Словом, гость уехал ни с чем.

Только после этого князь Довмонт принял решение. Он понял, что должен постараться не ради властолюбивого Треняты, но ради справедливости, чтобы напомнить человечеству о простой и, возможно, самой важной истине: выше чести нет ничего.

 

Глава 5. Расплата

Однажды в ноябрьскую ночь, когда небо было сплошь затянуто тучами и неприятно выл ветер, конный отряд в сотню воинов пронесся по Новогородскому большаку в сторону Варуты. За весь путь от самой Нальши этой облаченной в металл лавине, ведомой неукротимым князем Довмонтом, не встретилось ни одной живой души. Впрочем, воины не обращали на это внимания, были сконцентрированы на своей цели. Копыта лошадей их так грохотали, что представлялось, будто это торопятся на праведный суд сами боги. Наконец, увидев впереди в низине отблески огней, отряд усмирил ярость своего движения...

Как всегда, наместник продумал все до мелочей. Оказавшись в непосредственной близости от Варуты, основная группа его людей задержалась в роще, остальные, в их числе и сам князь, проследовали к замковому мосту. Когда приблизились к башне, один из всадников зычно крикнул:

— Посыльный от князя Довмонта!

Имя хозяина Нальши служило в описываемое нами время своеобразным пропуском в литовские замки. Поэтому неудивительно, что в ту роковую для Литвы ночь комендант Варуты отдал распоряжение, чтобы гостей подпустили к воротам. Мост был опущен, и прибывшие беспрепятственно въехали на него. Сквозь ячейки металлической решетки на них устремили взоры бородатые охранники с факелами. Среди них находился и комендант. Он-то и опознал князя Довмонта.

— Ваше сия...

— Его величеству королю! — пытаясь действовать нахрапом, закричал храбрый Гесь. — Не терпящее отлагательств сообщение!

Но осторожный комендант уже почуял неладное. Он сухо ответил:

— Обязан доложить.

Но князь Довмонт не зря ходил в любимчиках у короля Миндовга. Уж если ему приходилось брать крепости крестоносцев, то захватить варутинский замок, который он знал, как свои пять пальцев, ему и вовсе не составляло труда.

Комендант еще не закончил, а герса уже дрогнула и поползла вверх... Ее поднимали люди наместника, подосланные в Варуту заранее, за несколько дней, и в назначенный час перебившие охрану в башне... Опешившего коменданта ворвавшиеся во двор просто сбросили в ров.

Пока продолжалась схватка, к воротам подоспел основной отряд нападавших. Замковый двор запрудили всадники.

Тем временем князь Довмонт соскочил с коня и, вытащив из ножен свой увесистый кончар, решительно вошел в королевские покои...

Настенные огни, освещавшие сени, разом затрепетали, грозя потухнуть... За хозяином с факелом в одной руке и с мечом в другой в сени ворвался грозный Гесь. Оба, не сговариваясь, устремились по лестнице на второй этаж. В тиши замковых покоев удары их тяжелых, подбитых металлом сапог о деревянные ступеньки стали громко отдаваться под потолком.

Князь Довмонт не останавливался и не оглядывался. Поэтому очень скоро он и его слуга оказались перед входом в сенцы большой королевской опочивальни.

Первым в темноту сенцев шагнул Гесь. Князь услышал сначала удар, а затем сдавленный хрип — это его оруженосец пробил грудь Мончуку. Вскоре слуга вернулся и склонил голову — дал знать хозяину, что путь в опочивальню свободен.

Заступник чести нацелился было ринуться вперед — но тут заметил силуэт в сенцах. Он едва отступил, как на свет вышел государь.

Босой, в отороченном мехом халате поверх белой рубахи, король сохранял в осанке и движениях присущие ему важность и величие. Сообразив, что происходит, он прижался спиной к стене и замер. В свете живого факельного огня можно было заметить, что несчастный намерен что-то сказать...

Еще когда государь только выходил на свет, князь Довмонт подумал, что если он сразу не прикончит этого старого лиса, то потом, когда тот откроет свой рот, у него просто духа не хватит сделать это. Поэтому, решив не искушать судьбу, он выставил меч, без задержки направил его вперед — пробил грудь своему учителю и государю... Король Миндовг умер сразу, не издав ни звука. Через мгновение его сухое тело оказалось распластанным на полу.

Гесь собрался было перешагнуть через упавшего, чтобы проследовать в опочивальню. Но князь Довмонт мрачно приказал ему:

— Пойди и убей его детей!

Когда верный оруженосец удалился, в коридоре сделалось темно, как в склепе. Где-то внизу уже множился шум — это нападавшие разбежались по замку... Перешагнув через тела убитых, князь наконец приблизился к дверям опочивальни...

Еще в Нальше, обдумывая план нападения, защитник чести решил, что убьет изменницу. Но в эту ночь, стоило ему увидеть ее, руки его опустились сами собой... Княгиня Липа стояла на коленях в центре просторных покоев и что-то бессвязно бормотала: кажется, звала на помощь. Она была ужасно напугана. Нагое тело ее прикрывали длинные, блестевшие алыми бисеринками распущенные волосы.

Князь постоял. Потом, решив выйти, развернулся. И в этот момент в опочивальню ввалилась орава его людей...

 — Ваше сиятельство! — обратился к хозяину Гесь. — Ваше приказание выполнено! — и мрачно заключил: — Все кончено!

Тем временем люди князя, схватив деву за волосы, подтащили ее ближе к своему господину. Они словно напомнили ему о долге его.

Впервые в жизни их господин не сдержался, закричал:

— Оставьте ее! — и даже сделал шаг в сторону ретивых. Ему почудилось, что на его глазах совершается святотатство. Впрочем, несчастный быстро овладел собой и вскоре уже спокойным голосом, хотя и с явным отвращением, бросил: — Я не стану марать свой меч!

Княгиня наконец узнала его. Бедняжка затаила дыхание. Едва ли поняла она смысл слов супруга. Кажется, она уже не сомневалась, что участь ее предрешена. Взгляд несчастной источал предельный страх...

Взгляд же князя, устремленный на нее, теперь выражал лишь сдерживаемый упрек. Осуществив главное из того, что задумал, хозяин Нальши обрел обычную для себя уверенность. Он постоял немного, потом развернулся и вышел из опочивальни...

Когда дружина направилась в обратный путь, было уже светло. Воины ехали и все поглядывали на князя, ждали распоряжений. Наконец он натянул вожжи. За ним, словно по команде, остановился весь конный отряд.

— Куда теперь, ваша светлость? — стараясь и голосом, и выражением лица приободрить хозяина, спросил оруженосец. — Домой?

Бывший наместник мог бы и не отвечать. Но в который раз душа его, освобожденная от одной заботы, успела наполниться другой.

— У меня теперь нет дома, — неожиданно ответил он. — Если я не остался в этом, — он указал на еще видимый вдали Варутинский замок, — который отныне по праву принадлежит мне, то должен найти другой.

— Но где, князь, вы намерены искать? — продолжал спрашивать настойчивый слуга.

И опять получил неопределенный ответ:

— Там, где мне не будут угрожать.

В послесловии к этой истории хочу поведать, что в дальнейшем судьба была благосклонна к хозяину Нальши. Мятежному князю удалось уйти от погони людей Миндовга и перебраться на чужбину. Приняв православие и получив в связи с этим новое имя — Тимофей, он сел княжить в Пскове. Тридцать три года он являлся главою этого соседнего с Литвой русского княжества. Каждые три года, затевая перевыборы, представители местного вече вновь и вновь избирали его своим лидером. Князь Тимофей бил крестоносцев и под Везенбергом, и под Псковом. Женат был на дочери князя Дмитрия Александровича — Марии, внучке князя Александра Невского. За время своего правления укрепил псковский кремль каменными стенами. Благодаря ему эта часть кремля до сих пор называется Довмонтовой. Похоронен был князь Тимофей в псковском Троицком монастыре и за особые заслуги по защите земли русской был причислен Православной церковью к лику святых. Подробнее о достославном князе Тимофее, о подвигах его и счастливой семейной жизни вам расскажут коренные псковичи. Только это будет уже другая, не касающаяся судьбы нашего государства история...

Ну, а в родной нам державе, которая когда-то называлась просто Литвой, после короля Миндовга начал править князь Тренята. Этот правитель более заботился о том, как бы утвердиться на престоле. Перенес столицу в окраинные жемойтские земли, объявил войну всем и вся. В результате в стране расплодилось немало шаек. Расправляясь с конкурентами, тиран так расстарался, что вскоре был повержен сам. По легенде, с ним разделались свои же, дворовые, — вздели беднягу на сенные вилы. Не зря говорят: «Собаке собачья смерть...»

И, наконец, про человека, о котором я упомянул вначале лишь вскользь. Князь Войшелк, сын короля Миндовга, узнав о цепи насилий на родине, оставил затворническую жизнь и вышел из тени. Приняв бразды правления в Литве, он вернул славному Новогородку статус столицы, а сам обосновался в отдаленном Кернове. Только после этого разбой в державе пошел на убыль. Варута же с того времени стала рассыпаться...

Записано в деревне Станковичи, на Браславщине, на хуторе добрейшей хозяюшки Раисы Лифантьевны Рыбаковой в благословенном августе 2004 г. Доработано в 2005—2010 гг.