Глава 1. Тревожная весть

Все, кто в эти полуденные минуты августовского дня находился на городской площади перед зданием костела в Крево, сначала услышали громкий цокот копыт: со стороны Сморгонской улицы галопом несся всадник. По тому, как болталась его голова и сутулилось тело, можно было подумать, что это резвится подгулявший шляхтич. Одновременно в той стремительности, с которой приближался верховой, и особенно в той отчаянной страсти, с какой он понукал взмыленную лошадь, сквозила несомненная тревога и даже отчаяние. Гнать вот так, не жалея, бедное животное мог только безумец. Всадник находился еще далеко — а на площади уже воцарилась настороженная атмосфера: люди недоуменно переглядывались и готовы были встретить гонца криками осуждения.

Но скоро выражение недовольства на их лицах сменилось на выражение растерянности. Вдруг стало слышно, что всадник кричит. Еще нельзя было разобрать слов бедняги, а горожане уже почувствовали, что гонец несет им ужасное известие... Все знали, что на границе княжества орудуют алчные разбойники татары. Слухам об их деяниях не было конца. Говорили, будто татары не потребляют свинину, зато с удовольствием едят человечину, что они не слезают с коней и что в плен берут только женщин, причем не брезгуют даже старухами. Еще говорили, что злодеи не носят одежды и что задняя часть тела у них срослась с туловищем коней. Если правдой являлась хотя бы часть подобных слухов, то и она должна была вызвать у здешнего богобоязненного населения ужас...

Верховой приближался, теперь стук копыт его лошади начал вселять в души людей страх. По тяжелому цокоту все узнали боевую лошадь. Это умножило уверенность горожан в их ужасной догадке. В тяжелом цокоте и надрывных криках угадывались предвестники войны.

Несмотря на то, что его ждали, всадник появился на площади неожиданно, словно выпрыгнул из-за домов. Увидев его вблизи, все были поражены... Рыжая шевелюра несчастного была всклокочена и напоминала сорочье гнездо, налитые кровью глаза горели, как у взбешенной собаки, а лицо было подернуто пленкой красной пыли и напоминало маску палача. Одежды на бедняге были мокры от пота, оттого всем, мимо кого он проносился, казалось, что их обдавали брызгами воды. Но еще более жалкое зрелище представляла собой лошадь несчастного: ее морда, шея и грудь были густо облеплены сиреневой пеной. С боков, исколотых шпорами, сочилась кровь. Дышало бедное животное шумно и неровно. В иные мгновения лошадь вдруг начинало тащить в сторону. По всему было видно, часы ее сочтены, безумец уже загнал ее. Несчастная двигалась по инерции, как бык на арене, получивший смертельную рану...

Что-то дико кричавший до своего появления на площади всадник, представ перед людьми, вдруг притих. Может быть, пыл его умерили строгие контуры соборного костела? А может быть, бедняга потерял голос?.. Лавочники, старухи, обыватели — все, кто в эту минуту находился в центре города, бросились к нему. В глазах людей загорелась страсть — поскорее узнать, что за известие принес гонец...

Но всадник не остановился. На площади он круто развернул лошадь и, понукая, поскакал в сторону замковой башни.

— Что? Что случилось? — громко обратились к нему те, мимо кого он проносился.

— Татары, — выдохнул он ужасное по своему смыслу слово.

Те, кто услышал его, в один голос воскликнули: «Ах!» — и сейчас же подались в сторону, словно прибывший погрозил им. А те, кто не услышал, подбежали с вопросом к первым: «Что он сказал?..» Через минуту мирная площадь стала подобна потревоженному рою: иные побежали прочь, кто-то, задумавшись, остался стоять. Одно-единственное слово напрочь перечеркнуло намерения людей, поселило в душах страх. Женщины вдруг заголосили, заранее уверовав в свою гибель. А мужчины схватились за голову. Не сегодня, так завтра у людей должны были отнять не просто добро и кров — но будущее и даже саму жизнь.

Через четверть часа о принесенной вести знал весь город. Священник местного костела ксендз Лаврентий, понимая, что храм ожидает разграбление, поднялся на колокольню и начал бить в набат. Следовало срочно снять со стен и спрятать иконы и ценную утварь, а также вынести документы, хранившиеся в архиве... Но никто даже не оглянулся на костел: в эти минуты каждый думал о себе. В городе начиналась паника. Звучание колокола только множило людскую растерянность. Кто-то заперся в доме, кто-то мотался со двора во двор, передавая ужасное известие, а кто-то сидел на лавочке и ронял слезы, уже смирившись с мыслью, что горя не миновать. И там, и здесь говорили про плен, про высылку на чужбину, сетовали на судьбу...

Лишь немногие отреагировали на известие с достойным хладнокровием. Переодевшись в теплые одежды, эти направились в сторону старого, служившего еще Ольгерду, замка, надеясь переждать лихолетье за его стенами.

Их надежда не строилась на иллюзиях. Замок действительно еще способен был послужить. Его стены были высокими. На башне стояла пушка, а в арсенале хранилось достаточно оружия: сабли, пики, арбалеты. Горожане могли напомнить врагу, что они — потомки славных воинов, не раз отражавших нападение и более цивилизованных вояк. Следовало только хорошо организовать оборону и запастись всем необходимым. Люди шли в замок, надеясь, что сумеют помочь и себе, и другим. Они шли на чрезвычайный совет...

 

Глава 2. Его милость пан Петр

Ворота были открыты. Всякий, кто в эти тревожные минуты входил на территорию замка, видел посреди двора издыхающую лошадь и группу тех, кого послали избавить бедное животное от мучений... У деревянной лестницы, круто уводившей на верхние этажи так называемой Княжеской башни, расположилась кругом небольшая группа влиятельных особ города. Среди них, в длинном кунтуше, отделанном золотыми нитками, находился сам его милость пан Петр Скарга, волею короля — староста, то бишь главный распорядитель казенных земель княжества. Радом стоял его первый наместник пан Каспар Кунцевич. Здесь же присутствовали комендант замка сотник пан Богинец и местные купцы — высокий и худой, как жердь, пан Загорнюк и толстяк пан Рыбский, а также два самых богатых еврея города — Фейба и Матус. Всего было человек десять-двенадцать. Все молчали, слушали рассказ обессилевшего и охрипшего гонца.

— Нет сомнений, со Сморгони они двинутся сюда... Часть тамошних жителей уже бежит окольными путями в Крево, а часть разбрелась по лесам и болотам... Но от татар нигде не скрыться...

— Много их?

— Не видел, чтоб много. Не числом берут, а жестокостью. Тех, кто защищается, рубят на месте, а головы вешают на деревьях... На старых не глядят. Забирают только молодых и детей...

Слова вестника словно били хлыстом: люди вздрагивали и крестились после каждой его фразы...

— Забыла Литва, как умеет воевать, — с отчаянием продолжал гонец. — Людей, как овец, вяжут. Соберут сотню — и в Крым...

— Чего бояться, коль их немного! — не выдержал, воскликнул пан Загорнюк. — Выставим по горкам дружину и будем ждать!

— Они появятся там, где их не ждут, — уверенно ответил прибывший. — Ваши люди будут смотреть в сторону, когда татары вскочат им на спины. Это оборотни! Их можно одолеть только сообща! Они боятся больших отрядов! В Сморгони не объединились — и результат: в первый же день там перерезали половину населения!

Медвежьего склада, плечистый и сутуловатый, с глазами навыкате, сотник, человек крайне недоверчивый, скептик и упрямец, вдруг уверенно заявил:

— Нечего бояться каких-то дикарей! Мы имеем обученную дружину! Организуем охрану по всем дорогам!

Толстяк Рыбский, угадав в словах сотника легкомыслие хвастуна, тут же возразил:

— Преувеличиваете, пан Богинец, — сказал он. При этом ноздри его большого, картошкой, носа расширились и задрожали. — Ваши дружинники — дети! Иным нет еще и шестнадцати! Вот хотя бы сын его милости — тоже служит у вас... А вы раздайте оружие тем, у кого семьи, дети! Вот кто сумеет постоять за себя!

Все невольно оглянулись на старосту. Но тот сохранял молчание.

— Вы будете ждать их на дорогах, — между тем продолжал, обращаясь к сотнику, пан Рыбский, — а они придут с другой стороны. Вам же ясно сказали: это оборотни!

Сотник не терпел, когда с ним не соглашались. Привыкший иметь дело с подчиненными большей частью младше его лет на двадцать, он на свои указания всегда слышал один ответ: «Слушаюсь!» А всякое возражение воспринимал не иначе как оскорбление. Вот и теперь, выслушав купца, пан Богинец готов был кинуться на него, как бык на красное. Зло зыркнув на толстяка, он спросил:

— Вы сомневаетесь в моих воинах?

— Они не ваши, — резонно заметил на это пан Рыбский. — Это я отвечаю за их амуницию и обучение. Я один в городе плачу налог, какого достанет для содержания всего вашего бравого гарнизона!

Неизвестно, во что вылилась бы начавшаяся вдруг перепалка, если бы наконец не взял слово староста.

— Считаю неуместным ваш спор, милостивые государи, — тихо, но весомо, с чувством собственного достоинства сказал он.

Стройный, седовласый, тонкой кости, с приятным, женственным лицом, его милость заметно выделялся среди тех, кто окружал его в эти минуты. Лоск аристократа чувствовался не только в его дорогой, изысканной одежде и в его внешности, но и в движениях, мимике, интонации голоса. Сразу угадывалось, что это человек столичный, из высшего общества. Так оно и было. С детства его милость воспитывался при королевском дворе. Он и великий князь Александр когда-то вместе учились и дружили. С возрастом дружба окрепла. И даже теперь, когда Александр стал королем, отношения их сохранились. Пан Петр готов был жизнь отдать за короля. В свою очередь, его величество как мог помогал другу. Одно из таких проявлений дружбы и вылилось в подарок в виде места кревского старосты...

Стоило вступить в разговор его милости, как дискутирующие притихли, уставились себе под ноги, как дети, на которых цыкнул родитель.

— Уж коль Господь послал нам испытание, — продолжал пан Петр, — следует забыть о личных амбициях и упрямстве. Подумайте о детях своих и женах! Подумайте о родителях! Наша обязанность — защитить их, защитить каждого горожанина, будь то слуга или хозяин имения. А для этого нужен прежде всего мир друг с другом! — пан Петр откинул за плечи седые кудри, посмотрел в глаза каждому из собравшихся. Он как бы желал удостовериться, доходят ли до них его слова. Потом продолжил: — Его величество доверил мне главный пост княжества. Сие означает, что он уверен, что в тяжкую годину я заступлюсь за его собственность, сохраню ее от разграбления, спасу подданных от смерти и плена. И я должен оправдать такое доверие...

Неожиданно он притих. И сейчас же паузой воспользовался старый еврей Фейба. Вращая вылезающими из орбит глазами, он вдруг возопил:

— А как быть нам, евреям? Нас четвертая часть в городе! Мы не держали в руках оружие! Но мы тоже не хотим быть зарезанными ножом дикого татарина! Ваша милость, вы, как никто, лучше других понимаете нужды моего народа. Всегда помогали нам. Помогите и на этот раз! Заступитесь!

— Пан Фейба, не время делиться на касты, — отреагировал на это слезоточие пан Петр. — Для меня все равны. В стенах нашей крепости найдется место всем. Никто не будет обижен. Вот стоит пан Куба, представитель татар города. И он тоже будет с нами. И если надо, поможет нам.

Собравшиеся оглянулись на невысокого человека с черными жиденькими усиками и карими узкими глазками. Круглое, скуластое лицо его хранило выражение откровенной растерянности. Было очевидно, что нагрянувшие события поставили беднягу в неловкое положение.

— Ясновельможные, молю, заклинаю великим Аллахом, — энергично начал татарин, — не сомневайтесь в нас! — его подстегивало желание быть искренним. — Сто лет мы с вами. Мой прапрадед служил Витовту. Мы честные, мирные татары. Здесь наша земля, родина. Мы не собираемся грабить братьев. Эти татары, что пришли из Крыма, только унижают имя Учителя и Отца нашего, это заклятые разбойники, а потому враги наши. Разве Аллах учит убивать, жечь, грабить?.. Нет! Он учит жить в мире! Тот, кто поднимает меч, должен умереть, как собака, без покаяния и могильных камней. Так и будет! От лица татар, проживающих в Крево, говорю вам, что мы выступим на вашей стороне. Наши кони и наши сабли будут служить тем, на чьей стороне правда. И да воссияет месяц мира!

Слова Кубы растрогали собравшихся. Все вдруг заговорили разом:

— Верим тебе, Куба... Наши дети росли вместе... Не сомневаемся, что отвадим дикарей... Вместе мы — непобедимая сила...

Тут опять взял слово пан Петр. Пожав руку татарину, он сказал:

— Благодарю тебя, Куба. Твои слова — как бальзам на раны. Надеемся на тебя и твоих сородичей. Мы одолеем врага, если выступим сообща: шляхта, татары, евреи, люди православные. Вместе это будет могучий кулак.

Пока продолжалось собрание, замковый двор заполнялся людьми. За маститыми купцами и арендаторами пришли гончары, лавочники. Как магнит притягивает железо, так же в эти тревожные минуты горожан притягивал старый замок. Каждый невольно желал найти здесь успокоение, получить надежду на то, что с ним ничего худого не случится. Люди приходили и спрашивали. Назревала минута, когда надо было принять первое решение в этой ситуации. И его милость уже готов был сделать это.

Но тут на дворе неожиданно появился верховой — молодой десятник Жибинтей, тот самый, в дружине которого служил сын старосты пан Юрий. На Жибинтее был блестящий металлический панцирь и такие же подлокотники. Высокие, выше колен, кожаные сапоги его были украшены звездообразными шпорами. Жеребец десятника взбежал на пригорок перед лестницей и, встав на дыбы, заржал...

Толпа расступилась.

— Ваша милость, в городе паника, — обратился к старосте прибывший. Он не торопился покидать седла, ибо был уверен, что сию же минуту получит какое-нибудь распоряжение. — Люди грузят добро и бегут из города. Не ровен час вспыхнет пожар или случится свара.

Его милость не рассердился на десятника. Более того, он был даже благодарен ему. Теперь он знал, что прежде, чем готовиться к отражению нападения, следует успокоить горожан. Людям надо было объяснить, что выезжать, прятаться в подобной ситуации опасно, что в городе есть надежное укрытие. Вместе с тем следовало незамедлительно начать пополнение подвалов замка продовольствием и позаботиться о размещении скота на территории двора.

Обо всем этом староста намерен был сказать наместникам за закрытыми дверями. Поэтому, не желая терять времени, он пригласил членов городского совета подняться в зал Княжеской башни, после чего первый поспешил к лестнице...

Несчастный гонец, принесший страшное известие, был тоже препровожден в башню — он нуждался в заботе лекаря.

Тем временем толпа на замковом дворе множилась. В эти минуты неопределенности жителям Крево ничего не оставалось, как гадать: что будет? Все с надеждой поглядывали на окна Княжеской башни. Там, на четвертом этаже, решалась их судьба. Собравшиеся надеялись, что пан Петр и его наместники выработают решение, которое спасет их от смерти и плена...

 

Глава 3. Татары

Если площадь и костел в центре города располагались на возвышении, то замок, как бы прячась от чужих глаз, находился в низине. Он стоял на болоте. Его каменные стены и башни, подобные лапам гигантской птицы, омывала вода. Неприступное болото образовывали два сливавшихся ручья. По берегам ручьев друг к другу жались посадские хаты, а на пригорки вздымались узкие полосы огородов. Так уж получалось, что город со всех сторон окружали возвышения, к центру его вели три дороги.

Через час в Крево один за другим прибыло еще несколько гонцов. Они свидетельствовали о том же — о взятии Сморгони. При этом все просили заменить лошадей, надеясь уже сегодня донести свое страшное известие до жителей соседнего ошмянского староства.

А еще позже через Крево потянулись обозы беженцев. Обезумев от страха, люди отказывались останавливаться и отвечать на вопросы. Все двигались на север, в сторону Вильни...

Тем временем по указанию кревского старосты в город и окрестности направили десятки добровольцев. Последние должны были сообщить тем, кто еще медлил, что к полуночи замковый мост будет поднят...

Время торопило. К вечеру пришло известие: татары движутся к Крево.

Двор кревского замка представлял собой обширную площадку, располагавшуюся на разных уровнях. В низинной части находились заводь и лужок, где во время осады размещали стадо; вода заходила сюда через тоннель под стеной. Враг едва ли мог угадать, где именно устроен тоннель. В свою очередь, осажденные могли использовать его для вылазок. На площадке повыше располагались люди. И, наконец, высокое место, то, где находилась лестница, уводившая на верхние этажи Княжевской башни и на галереи вдоль стен, предназначалось для дружинников. Этот участок делили шестами на квадраты, каждый из которых был отдан отдельному отряду. Лошади уже стояли у воротной стены...

Пока староста и десятники раздавали указания и согласовывали действия, замковый двор наполнялся людьми.

Вместе с дружинниками делом переселения занимался сын старосты пан Юрий. Он был слишком юн, чтобы называться «дружинником», ему едва минуло четырнадцать. Но положение его отца позволяло нарушить устав. На подростке был металлический панцирь и подлокотники. Мальчик имел курносый нос, который друзья в шутку называли «горкой для катанья», и большие, как у отца, ясные глаза голубого цвета. Рыжие кудри, разделенные пробором посреди головы, густыми непослушными прядями спадали ему на лоб и плечи.

Юный воин едва ли сознавал серьезность ситуации. Поэтому пан Петр, несмотря на занятость, решил переговорить с ним.

— По всему, сынок, нам с тобой и твоей сестрой предстоит нелегкое бремя, — сказал он подростку. — Татары идут на Крево. Будь осторожен. И помни: к ночи запрут ворота. Еще до темноты ты должен прибыть в замок, должен показаться мне на глаза, чтобы я был спокоен. Не лезь куда не следует, за город не выходи, от отряда не отставай. А главное — помни, что ты у меня единственный. В эти дни у нас будет мало времени для встреч. Доверяю тебе твою сестру. Пока не завершится война, ты должен быть с ней.

— Отец, а что нужно этим татарам?

С малых лет сирота, пан Юрий был обласкан людьми. По этой причине и вырос доверчивым. Сделав его всеобщим любимцем, судьба напрочь заглушила в нем чувство осторожности, то, что называют самосохранением. Он был убежден, что никто и никогда не посмеет сделать ему худо. Вдобавок рядом всегда находился его личный гайдук Прокша.

На вопрос сына староста ответил так:

— Они хотят пленить и увезти с собой наших людей.

— Зачем?

— У каждого народа свои способы обогащения. Продав пленного, татарин получит деньги.

— Продать пленного? Человека? Разве это возможно, отец?

— Возможно, сынок. Потому-то я и прошу тебя об осторожности.

— Я буду осторожен.

— Дай слово.

— Обещаю!

— И обещай, что будешь внимателен к своей сестре Ирии.

— Обещаю!

— Ну, вот и ладно. Ступай. У меня много дел. И у тебя их тоже немало.

Они наконец расстались. Пан Петр отправился на совет, а пан Юрий — помогать горожанам...

Через Крево в сторону Гольшан потянулся караван беженцев. Люди погоняли лошадей. Любая задержка вызывала панику. Казалось, враг должен был объявиться с минуты на минуту...

Когда начало темнеть, поток беженцев прекратился. Еще какая-нибудь запоздалая повозка могла прогреметь подбитыми железом ободами по булыжной мостовой, и собравшиеся в замке могли услышать свист хлыста и леденящий сердце крик возницы, но потом не стало слышно и этого.

Когда вовсю запылало зарево заката, на улицах установилась такая тишина, что дружинникам, продолжавшим объезды по улицам, сделалось не по себе. Скот угнали на острова отдаленного Бушинского болота. Туда же ушла и часть населения города. Единицы разбрелись по фольваркам. Основная же масса горожан семьями перебралась на замковый двор...

Пан Юрий вернулся, когда стемнело... Он не узнал замкового двора. По всей территории пылали огни кострищ. Над стенами громадным облаком висела завеса дыма. Пахло приготовленным на кострах съестным. Гул голосов, плач детей, мычание коров странным, однообразным звуком заполняло пространство над замком, навевая предчувствие беды и беспредельных трудностей. Люди вели себя спокойно: присматривались, переговаривались. Им еще предстояло привыкнуть к условиям такой жизни. Кто-то стоял, кто-то лежал на разостланном ковре, кто-то плакал, а кто-то, вопреки логике войны и страха, пел и смеялся. Молодежь невольно сбилась в свой круг, старики — в свой. Впервые пан Юрий увидел сразу столько девушек, сидевших плотно друг к дружке. Это был целый «отряд» невест. Прежде он встречал кое-кого из них поодиночке, — в костеле, во дворе какого-нибудь дома, на улице. Теперь он мог лицезреть их сразу всех. Кажется, это единение уменьшало страх красавиц, развеивало у них мысль о том, что они и есть главная приманка для нежданных гостей, приглушало жуткое умозрительное представление своего возможного будущего — будущего невольниц... Пан Юрий только-только въехал на своей пегой на территорию двора, как тут же заметил, что панночки все разом оглянулись в его сторону... Кажется, красавиц привлекли статная фигура всадника, его рыжие волосы и красивое курносое лицо. Кто знает, может быть, кто-то из них уже испытывал смутное чувство к нему?.. Как бы там ни было, но, появившись во дворе и угадав на себе столько взглядов, молодой дружинник тут же дал себе слово, что сделает все от него зависящее, не пожалеет самой жизни своей, чтобы уменьшить страх пригожуний. Не знавший до сего дня ни упреков, ни окриков пан Юрий в эту пору всеобщего смятения готов был дарить надежду всем, кто его окружал. Стоило ему увидеть панночек, как чувство сострадания вызвало у него слезы. Не желая, чтобы его видели плачущим, он слез с лошади, отвернулся к стене и стал старательно приторачивать уздечку к железному кольцу...

К полуночи, как всех и обвестили, подняли откидной мост и заперли обитые железными бляхами дубовые ворота. Воины и добровольцы взошли на стены, заняли место у бойниц. В эту первую ночь осады никто не спал. Воины, старики, дети — все, кто собрался в замке, напряженно прислушивались. Каждый старался первым угадать те ужасные звуки, которые должны были сообщить о появлении непрошеных гостей. Вскоре кругом — над замком, над городом — воцарилась абсолютная тишина: перестали трещать прогоревшие костры, успокоилась скотина, заснули дети. Круглая луна вдруг выплыла на центр небосклона, глянула любопытным оком на осажденных, осветив при этом вершины нависших над стенами замка горок. Ничего не предвещало беды. Более того, спокойствие селило в душах бодрствующих горожан сомнение в том, что враг действительно намерен покуситься на их жизнь и свободу. В этот августовский вечер иные даже подумали, что сообщение о близости варваров — лишь злая шутка, разыгранная кем-то потеха. Кто-то заплатил актерам, а те сыграли спектакль — посмеялись над доверчивыми горожанами. Действительно, о какой войне можно говорить, когда кругом царит такая тишина, когда светит чистая луна и когда так мирно трещат кузнечики?.. Сегодня — тихая ночь, а завтра — такое же, как всегда, мирное утро, с прохладой и росой. Как обычно, завтра поутру на трех городских улицах заиграют пастухи, зазывая каждый свое стадо, чтобы вывести его на одно из загородных полей, опять загремят повозки и возницы завопят на весь город свое обычное: «А ну! Вот я тебе!» Нет, душа и сердце тех, кто в эту ночь заперся в замке, не хотели верить в страшное известие. В эту ночь люди засыпали с сомнениями и одновременно с надеждой: они надеялись, что татары, если те действительно не игра воображения, обойдут город стороной...

Но этой надежде не суждено было сбыться. В ту же ночь кревичанам предстояло признать, что ужасные слухи — не выдумка... Сначала дозорные увидели зарево — это запылали дома в окрестностях Крево. О пожаре доложили старосте.

Пан Петр поднялся на башенную площадку... Люди стояли у бойниц с заряженными арбалетами. Пан Богинец, узнав в темноте старосту, с удивительным для его тучного тела проворством метнулся к нему, воскликнул:

— Ваша милость! Мы видели их! — и он указал рукой на ближайший башенный проем.

Пан Петр угадал тревогу и даже растерянность в голосе сотника. Он шагнул к проему, глянул в сторону Сморгонской улицы...

— Вон там, ваша милость, на вершине той горки, — подсказал сотник. — Видите, всадники!

Пан Петр наконец заметил на одной из отдаленных горок какие-то силуэты. Но тут же высказал сомнение:

— Вы уверены? Может быть, это деревья? Их так много!

— Еще пять минут назад там не было ничего!

— Да, — наконец согласился староста, — похоже, всадники, — и добавил: — Но как они осторожны!

— Волки!

Пан Петр посмотрел на сотника... Лицо толстяка хранило то смешанное выражение тревоги и печали, которое выдавало волнение... Угадав состояние вояки, староста неожиданно заволновался сам. Он опять посмотрел в сторону растянувшихся в цепь всадников, сказал:

— Они думают, что мы поджидаем их на дороге.

— Они уже окружили город, ваша милость, — неожиданно сообщил сотник. — Вот, обратите внимание, — и пан Богинец предложил старосте пройти к другому проему. Когда они остановились, он продолжил: — Посмотрите. Они и на этих горках. Они везде.

— О каком количестве можно говорить?

— Думаю, тысяч пятнадцать-двадцать. Но дело не в количестве. Очевидцы утверждают, что нехристи избегают решительных схваток, зато с удовольствием нападают на одинокие отряды. Волки — они и есть волки. Нам предстоит тяжелая война.

— Не пророчьте беды, пан Богинец, — тихо отозвался староста. — Господь не допустит нашего унижения. У нас достанет сил и смекалки, чтобы не просто остудить их прыть, но еще и спровадить их восвояси.

— Присоединяюсь к вашей уверенности, — искренне сказал пан Богинец и громко, будто усталая лошадь, вздохнул. — Дай-то Бог!

Оба притихли, опять устремили взгляды в сторону горок. Незваных гостей уже видели все. Один за другим на башенную площадку поднимались дружинники — докладывали о перемещении врага... Староста и сотник слушали и хмурились. Их мучило сознание своего незавидного положения. Оба предчувствовали тяжелое, мучительное бремя — бремя осады, многочисленных жертв и страшных, граничащих с безумием переживаний. Как людям опытным им было заранее больно из-за того, что еще только должно было случиться. А потому им уже теперь хотелось развязки ситуации, хотелось свободы и мира...

 

Глава 4. Первая жертва

Рассвет не подарил ничего утешительного: солнце еще не выглянуло, а осажденные уже знали, что город заняли татары...

Пришельцев признали по их тулупам шерстью наружу, по длинным черным лукам, надежно сидевшим у них за спиной, и кожаным колчанам, полным стрел. Длинноволосые, смуглые, они, казалось, были привязаны к лошадям. Их низкорослые лошади были худы, вислошеи и долгогривы, зато в выносливости и беге, кажется, несравненны.

В эти утренние часы татары были заняты грабежом. Они выносили из домов все, что считали ценным. Награбленное тут же грузили на повозки, крытые дерюгой и запряженные одвуконь. Меха, металлические изделия, седла — все это затем должно было последовать вместе с пленными на юг. Скот угоняли за Костельную горку, где нехристи, по всей видимости, устроили стан.

Странно, что, занимаясь грабежом, варвары не обращали внимания на замок. Казалось, они даже не догадывались, что замковый двор полон людей. Их дисциплинированности следовало позавидовать.

Вскоре выяснилось, что в замке укрылись далеко не все. Из иных хат татары выгоняли стариков, старух, тех, кто, по-видимому, посчитал, что враг не покусится на их жизнь и свободу. Отказавшись покинуть свои дома, несчастные приняли на себя первый удар. Пришельцы угоняли их все за ту же Костельную горку...

Наконец татары удалились. В душах осажденных затеплилась надежда.

— Ушли! — обрадовались иные.

Но большинство не спешило с радужными выводами. Им было ясно, что татарам нужны пленные, много пленных, без этого они не уйдут. Вдобавок им было известно, что пришельцы нападают ночью. То есть, прежде чем делать выводы, следовало дождаться темноты...

О том, что непрошеные гости захотят «показать себя» уже сегодняшней ночью, догадывался и его милость пан Петр. А потому он потребовал, чтобы к вечеру на стенах удвоили число дозорных.

День прошел в ожидании чего-то невероятного. Первоначально осажденные разделились: на одной части замковой поляны собрались евреи, на другой — татары, на третьей — шляхта и простой православный люд. Но потом группы стали смешиваться. Люди не сидели на месте, двигались, тем самым образуя какое-то подобие гигантского муравейника...

Когда пану Юрию вменялось в обязанности двухчасовое дежурство у бойницы, он становился продолжением своих глаз и ушей. Он испытывал к пришельцам не столько ненависть, сколько отчаянное любопытство. Появление татар и затворничество горожан виделись ему не иначе как игрой, крупной забавой. Кровь бежала быстрее по жилам подростка, когда он начинал воображать, как вместе с дружинниками он выходит за пределы замка и вступает в схватку с врагом. «Пусть я буду ранен, — с воодушевлением думал юноша, — но не отступлю. И уж конечно, проломлю голову хотя бы одному варвару!» Злости в нем не было. Откуда ей было взяться в непорочной душе?.. Зато был избыток страсти, которую едва ли мог бы сдерживать любой в его возрасте.

Впервые увидев татар, паныч был разочарован. «Разве это воины... — с презрением подумал он. — С дедовскими луками, в тулупах!.. Стадо вепрей! Наши арбалеты и пушки разделаются с ними в два счета!» Особенно его удивляло то, что у многих татар отсутствовали сабли. Вместо них к седлам пришельцев были приторочены конские челюсти, нанизанные на толстую палицу... «И этой безделицей они собираются побить нас?» — искренне смеялся молодой, забывая о всеобщем чувстве отчаяния, царившем в его стане. Его презрение можно было понять.

У каждого воина дружины, в которой он служил, обязательно имелась сабля. Иные из тех, кто был побогаче и рангом выше, например десятники, носили при себе кончар — длинный увесистый меч, одним махом которого можно было обезглавить целую ораву этих длинноволосых степных стервятников. Пан Юрий тоже мечтал иметь такой меч. Думая о нем, он воображал, как будет орудовать им в толпе наседающих на него варваров...

Но думать все время о войне не хотелось. Иной раз, когда мальчику случалось оглянуться с галереи на замковый двор, он встречался взглядом с какой-нибудь молоденькой панночкой. Увидев ангельское личико, пан Юрий расправлял плечи и старался показать своим видом, внушить пригожунье, что он следит за тем, что происходит вне замка, что ей, милой, нечего опасаться, когда он несет службу. Словно понимая его и давая знать, что доверяет ему, любезная улыбалась в ответ и скромно тупила глазки... Всякий раз, встречая такой доверчивый взгляд, наш храбрец краснел от стыда за то, что не имеет усов и что сабля его короче, чем у других дружинников...

Наступившая ночь не принесла изменений. Опустевший город хранил тишину. Разграбив его, татары больше не показывались. Действительно, создавалось впечатление, что они оставили Крево.

Но, как выяснилось скоро, нехристи не собирались уходить...

В полночь дозорные заметили движение на городских пригорках и улицах. Казалось, вокруг замка зашевелилась земля... Чуть позже стали отчетливо слышны топот и фырканье лошадей. Покачиваясь в седлах, словно притороченные тюки с соломой, татары приближались к замку с трех сторон. Пугало не количество их, а упрямое и неспешное шествие. Казалось, что взять замок им не помешает ничто...

В какое-то мгновение в стане врага раздалась команда. Эхом пронеслась она по цепи наступавших, и через минуту тысячи живых точек заплясали вокруг — татары зажгли факелы.

Как только около стен образовалась сплошная линия огней, новая команда, более громкая и отвратительная по своему тембру, пролетела по низине — и сейчас же длинные огненные линии потянулись в сторону замка, словно светящиеся арканы: всадники стали пускать зажженные стрелы... Перелетая через ров и стены, стрелы падали на территорию замкового двора, поджигали повозки. Этот неожиданный боевой прием вызвал панику в стане осажденных...

Тем временем факельщики пришпорили коней — и в доли минуты спустились с возвышений. За ними гигантской черной тенью двинулись пешие. Стали отчетливо слышны команды их военачальников.

— Чамбул! — кричали одни.

— Ямаки! — вторили им другие.

Стремясь прикрыть группу пеших, всадники с факелами продолжали пускать зажженные стрелы. И тут выяснилось, что татары готовились к нападению. Пешие наконец выступили вперед. Они несли части разобранных домов. Приблизившись ко рву, они бросали в воду свою ношу, разворачивались и уходили прочь, так как за ними ко рву подходила следующая линия пеших... Скоро через ров было проложено множество вполне надежных мостков — враг протянул лапу в сторону укрывшихся...

Нападение вызвало замешательство у оборонявших замок. Прошло несколько драгоценных минут, прежде чем с галерей стали отвечать ударом на удар. Наконец-то загремела башенная пушка. Однако свист каменных ядер никак не сказался на действиях наступавших, которые уже подтаскивали к стенам лестницы...

Постепенно в звуки схватки стали вливаться новые тембры. К грохоту выстрелов и свисту стрел добавились человеческие крики и стоны. Дружинникам, помимо отражения натиска, приходилось усмирять... осажденных. Паника унялась, когда горожане занялись тушением пожара. Люди встали в цепь. Воду передавали в глиняных кувшинах и деревянных ведрах... Появились первые раненые. Этих переносили под деревянную лестницу, ведущую на башню. Там, под лестницей, организовали лазарет... Ну, а тех, кто уже не подавал признаков жизни, сносили к въездной стене. Таковых, правда, Божьей милостью, было пока немного...

На галереях орудовали дружинники. Поначалу они стреляли неточно, потому что спешили и волновались, — сказывалось отсутствие настоящего боевого навыка. Но постепенно пристрелялись. Все чаще суетившиеся под стенами татары вскидывали руки и валились в ров.

На каждую удачу осажденных враг отвечал тучей стрел. Ударяясь о камни, стрелы издавали звук, подобный треску ломающихся костей. Назревал час решающего штурма...

Наконец, установив лестницы, татары начали взбираться на стены... Они легко добились бы успеха, если бы действовали более согласованно. В те минуты, когда одни из них уже находились на крыше замковой галереи и рубились с дружинниками, другие еще только устанавливали лестницы. Используя эту несогласованность, осажденные нападали вдвоем и даже втроем на тех, кто оказывался на крыше.

За первой группой татар наверх полезла вторая. Потом еще одна. Но скоро стало ясно, что в эту ночь нападающим успеха не иметь. На головы тех, кто карабкался по лестницам, летели не только камни и стрелы, но и трупы их сородичей. Ну, а тех, кто все же добирался до крыши, убивали ударом сабли. Татарские начальники подбадривали своих, посылали на штурм все новых и новых воинов. Но изменить ход событий было уже невозможно. Преимущество внезапности было утеряно...

Наконец, осознав, что только зря теряют людей, татарские беи подали сигнал к отступлению. Живые, помогая раненым, начали отходить. Скоро на смену движению, лязгу и крикам в низинную часть города вернулась тишина. Стоны раненых какое-то время еще нарушали ее, но пружина отчаянной ненависти людей друг к другу уже ослабла. В ночном воздухе вместе с горьким дымом царствовал дух разочарования и усталости. Напряжение отступило, оставив осадок равнодушия как к живым, так и к мертвым.

Пан Скарга рывками двигался по галерее — от одной бойницы к другой, искал сына. Наконец он увидел его и крепко обнял...

Пану Юрию, впервые поучаствовавшему в настоящей сече, было не по себе. Он онемел и оглох. Ему хотелось заплакать — но он не мог, схватка отняла у него силы и волю. Ласка отца оживила обмершую душу мальчика — паныч наконец глухо зарыдал...

— Ну-ну, сынок, — начал успокаивать его отец, — все прошло. Не плачь. Тебя могут увидеть друзья...

Но подросток не слышал, воображение его продолжало рисовать картину боя... Мелькали огоньки пущенных стрел, искрами рассыпавшихся от удара о стены. Оскалив рты, к бойнице взбирались сразу несколько темноволосых воинов, пан Юрий слышал их выкрики, сиплое, учащенное дыхание и видел в их руках сверкающие, будто полумесяцы, ятаганы. Он не мог сказать уверенно, но в эту ночь он, кажется, убил одного из них!.. Паныч готов был побожиться, что не желал худа этому человеку! Ему показалось, что татарин лезет из преисподней, что это сам Сатана! Мальчик не торопился нажимать на спусковой рычаг арбалета. Он сделал это тогда, когда воин по пояс высунулся из-за стены и замахнулся кривой саблей. Получив стрелу в грудь, несчастный выронил саблю, раскинул руки и спиной повалился обратно в темноту. Он даже не вскрикнул... Пан Юрий приблизился к проему в стене, чтобы увидеть поверженного, но тут заметил новую голову, еще более страшную, с ножом, зажатым в зубах. Он едва отскочил — чуть не получил по лицу просунутым в проем ятаганом...

— Не плачь! — повторил отец. — Ведь ты мужчина!

Сеть страха наконец спала. Юный воин вспомнил про сестру.

— Папенька, как Ирия? — спросил он. — Я могу ее видеть?

— Конечно, сокол мой, — пан Скарга даже засмеялся, обрадовавшись вопросу. — Она около раненых. Иди к ней. Тебе надо успокоиться... Но сначала приведи себя в порядок: спустись к воде, умойся и причешись. Не след показываться перед народом таким косматым и перепачканным.

Пан Юрий не торопился. Ему хотелось продлить целительные объятия. С отцом он чувствовал себя смелее, увереннее. Одновременно ему хотелось увидеть сестренку. Ирия была на два года младше. Глядя на нее, пан Юрий всегда представлял себе мать, которую не помнил, но считал не иначе как святой. Отец к тому же утверждал, что Ирия похожа на мать. Наконец освободившись от объятий, паныч повернулся и побрел по темной галерее в сторону лестницы...

 

Глава 5. Переговоры

Утренний свет открыл находившимся на стенах замка дозорным картину последствий ночной схватки. Ров был завален бревнами и соломой. В иных местах около стен лежали тела убитых татарских воинов...

Но если пространство вокруг замка представляло собой картину царства мертвых, то во дворе его царила атмосфера жизни. Люди носили воду, мылись, разжигали костры, готовили пищу. Покойников еще затемно перенесли в подвал. Теперь внимание большинства осажденных сконцентрировалось на раненых. Разграничения по кастовому признаку исчезли напрочь: татарин помогал несчастному еврею, поляк кормил с ложечки пострадавшего литвина...

Угадав невозможность овладеть замком штурмом, татары затаились. Их не было ни на улицах, ни на пригорках. Глядя на пустующий, полуразбитый город, дозорные готовы были поверить, что варвары оставили Крево.

Тем временем в Княжеской башне собрался совет. Решено было открыть ворота и выпустить отряд верховых, чтобы те раздобыли хоть какие-то сведения. Не очень-то верилось, чтобы татары убрались. Все сходились во мнении, что нехристи где-то близко и что скоро, может быть, этой ночью, они еще раз напомнят о себе.

Но пришельцы дали знать о себе гораздо раньше.

Около полудня дозорные заметили небольшой конный отряд. На этот раз татары шли с миром. Они были одеты в легкие яркие одежды. При этом на голове у каждого красовалась кожаная шапочка, подбитая мехом. Удивило то, что отряд приближающихся не был вооружен: на боку воинов висели лишь кинжалы в кожаных ножнах. Всадники преспокойно, словно ночной схватки не было в помине, проследовали через городскую площадь и остановились на берегу рва перед замковой башней.

Пан Петр доверил начать переговоры сотнику.

Высунувшись из окна четвертого этажа башни, пан Богинец зычно крикнул:

— Что нужно? Проваливайте, пока целы!

— Делегация от бея Мустафы! — улыбаясь, ответил один из всадников, удивив всех тем, что говорит без акцента. — Мустафа — наш визирь, — пояснил посол. — У него предложение. В случае вашего согласия он обещает покинуть город.

— Мы не желаем разговаривать! — грубо ответил сотник. — После вашей ночной выходки с вами будут говорить только наши пушки!

— Ваши пушки нас не испугают, — спокойно, даже с насмешкой продолжал посол. — Сегодня мы пришли, чтобы напомнить: есть более действенное оружие — переговоры. Мы не хотим войны. Не хотим убивать ваших людей. Если вы согласны, мы заплатим за каждого убитого вашего человека.

Сотник даже зарычал от гнева. Не зная что ответить, он оглянулся на старосту.

— Бог знает, о чем он толкует, ваша милость! — возмутился он. — Большего нахала я не встречал! Что за кружева он плетет?..

Угадав, что сотник не в состоянии вести переговоры, пан Петр сам подошел к окну и, кивнув послам, негромко, но явственно изрек:

— Согласен вести переговоры с вашим визирем. Только одно условие: буду говорить с ним один на один, без посредников. Готов встретиться через час на площади перед костелом. Ваши воины при этом должны быть отведены за пригорок.

— Мой господин уполномочил меня дать согласие на любое ваше предложение, — заметил посол. — Он — смелый воин. Вдобавок он уважает ваш народ за честность и уверен, что не будет обманут.

— Надеюсь, он тоже не обманет нас, — ответил пан Петр. — Итак, на площади через час.

Посол провел ладонью по лицу, склонил голову, — тем самым дал понять, что предложение принял. Но прежде чем удалиться, добавил:

— Единственная просьба: позвольте до переговоров вынести убитых из-под стен замка. Святой обычай запрещает нам оставлять мертвых на съедение птицам и зверям. Нам следует сегодня же предать их тела земле.

Староста не возражал.

Кажется, татары не сомневались, что им разрешат забрать погибших. Потому что стоило послу направиться обратно, как со стороны одной из улиц к центру потянулась цепь крытых повозок. Через каких-нибудь четверть часа татары стали выносить из-под стен бездыханных братьев...

Тем временем пан Петр отдал распоряжение, чтобы члены городского совета немедленно собрались в башне...

На совете разговор повели, конечно, о предстоящих переговорах. На этот раз собравшиеся были единодушны: татарам ни в чем не уступать.

— Они объявят, что готовы убраться. Но потребуют выкуп, — пытался прогнозировать пан Загорнюк. — Неужели мы станем расплачиваться за их предприятие?.. Я не дам ни гроша! Пусть убираются! Уверен, великий князь уже в курсе событий и собирает войско!

— Когда придет великий князь, никто не знает, — печально отозвался на это еврей Фейба, у которого этой ночью погиб племянник. — Может быть, к тому времени мы все будем перебиты...

— Ну-ну, пан Фейба, — попытался успокоить старика староста, — не будем предрекать беды! Все знают о вашем горе. И сочувствуют. И все же мы должны верить, что освобождение придет. Заточение не может длиться бесконечно. Кто еще, как не великий князь, должен откликнуться на нашу беду! В том, что он вышлет войско, не может быть сомнений. Надо только набраться терпения. У нас один выход — ждать! Надо пообещать татарам исполнить их требования.

— И все-таки денег я не дам, — повторил пан Загорнюк.

— А вас, между прочим, и не просят, — ядовито заметил ему сотник.

— Если они потребуют денег, — опять взял слово пан Петр, — мы ответим согласием. Но выплачивать будем частями, чтобы потянуть время. Потом все ваши пожертвования, панове, возвратятся. Не сомневайтесь. Любой ваш грош будет зарегистрирован в ведомственных реестрах согласно закону.

— А нельзя без пожертвований? — продолжал упрямец. — Эти исчадия возьмут мои денежки — и ищи потом ветра в поле!

Желая осадить скупердяя, слово взял управляющий финансами староства пан Каспар Кунцевич.

— Не время думать о личном! — решительно сказал он. — От вас, пан Загорнюк, только и слышно: «Мое! Мое!» То, что вы самый крупный арендатор в старостве, вовсе не означает, что магистрату не обойтись без вашей помощи. Деньги у нас есть!

После него опять выступил пан Петр. Он сказал:

— Мы должны быть единодушны, как никогда. На нас смотрит народ. На замковом дворе собрались женщины, дети, мы должны думать о них! В трудной ситуации решающее значение приобретают духовные качества: сила воли, любовь к ближнему. «Возлюби ближнего, как самого себя!» Вера в Бога, совесть, сострадание — вот оружие, которое нас спасет. Если мы будем искренни, милосердны, щедры, то нам нечего бояться!

Ровно в час во дворе загремели цепи — замковый мост был опущен, а ворота распахнуты настежь. Два десятка всадников один за другим выехали на небольшую площадь перед башней, неспешным шагом направились в сторону сиявшего белизной однобашенного костела. Впереди на длинноногой белой лошади ехал сам его милость пан Скарга. Рядом следовал пан Богинец. Желая показать врагу, что знает себе цену и не позволит разговаривать с собой как с побежденным, пан Петр нарядился в лучшие одежды. На нем был жупан из золотистой парчи и алый кунтуш. Бедра его опоясывал розовый кушак, с которого на шелковых перевязях свисала длинная сабля.

Однако он просчитался в своем стремлении перещеголять оппонентов...

На костельной площади их уже поджидал небольшой конный отряд татар, которые буквально ослепили своими нарядами пана Скаргу и его приближенных. Особенно выделялись двое. Одного из них пан Петр узнал сразу. Это был недавний посланец татарского бея. Он был в мисюрке, подбитой мехом, и с кинжалом на боку. Вблизи он не казался таким молодым, каким представил его себе пан Петр из башенного окна. Ясный взгляд, устремленный на подъезжавших, и улыбка татарина источали спокойствие и мудрое умиротворение. Этот человек был уверен в себе.

Рядом с ним на низкорослой долгогривой лошади вороной масти важно восседал в седле, скрестив на груди голые полные волосатые руки, толстый усатый татарин. Уже одно надменное выражение лица его подсказывало, что это и есть тот самый визирь Мустафа. Грудь толстяка закрывал круглый позолоченный панцирь, украшенный драгоценными каменьями, а голову венчал высокий турецкий шлем. На поясе видного вояки висела кривая сабля и несколько разных по длине и форме кинжалов в металлических ножнах. Предводитель татар был в широких алых шароварах и коротких сапогах с загнутыми вверх носками. Глядя на этого бога войны, можно было подумать, что на его совести десятки и даже сотни загубленных душ, что он и дня не проводит без того, чтобы не поучаствовать в разбойничьих вылазках. И только ладони его, пухлые и белые, как маленькие подушечки, говорили об обратном, а именно о том, что на самом деле этот человек — скорее всего, неженка и саблю свою он достает из ножен только в тех случаях, когда требуется отдать команду... Губы Мустафы, как и должно сластолюбцу, были влажными, а черные глаза излучали подозрительность — знак не слишком далекого ума. И вообще, красавец производил впечатление избалованного ребенка, готового обижаться по поводу и без повода. Даже теперь, когда делегация осажденных только приближалась к его отряду, он уже раздувал щеки и хмурил брови...

Пан Петр остановил лошадь шагах в трех от татар, после чего медленно и учтиво поклонился. Главный татарин не шевельнулся — лишь издал хриплый звук, словно прополоскал горло жиром.

— Бей Мустафа приветствует тебя, милейший, — перевел все тот же татарский посол старосте, — и именем святейшего бога нашего Аллаха заклинает выслушать его. Но прежде он желает знать, каково твое имя?

— Скарга, пан Скарга, — ответил староста.

— Гм, непростое имя для моего господина, — признался переводчик. И тут же любезно представился сам: — Если ты, пан Скарга, пожелаешь обратиться ко мне, то называй меня просто Амурат, — и он наконец заговорил со своим визирем.

Пан Петр напряг внимание. Он сознавал, что от того, как пройдут переговоры, будет зависеть судьба подвластных ему людей, да и судьба города, который пока что не был совершенно разрушен.

— Мустафа-бей просит продать ему часть твоих людей, — наконец опять обратился к старосте Амурат. — Он готов заплатить хорошие деньги. Говорит: «Зачем тебе так много!» Получи его деньги — и дай людей. И Мустафа уйдет. Он — честный воин. Его слово — закон.

Краска залила лицо старосты. Большего цинизма ему не приходилось слышать.

— Это невозможно, — превозмогая чувство негодования, ответил он. — Мои люди не продаются. Ты говорил о законе. Так вот, у нас нет такого закона, чтобы продавать людей.

Амурат перевел смысл сказанного своему господину — и уже через минуту опять обратился к старосте:

— Говоришь, нет закона. Мустафа-бей предлагает тебе утвердить его. Такой закон существует во всех цивилизованных странах.

— У твоего бея странное представление о цивилизации, — ответил пан Петр и оглянулся на своих подчиненных.

Те засмеялись...

Это было явной промашкой со стороны его милости. Смех осажденных насторожил визиря. Толстяк как-то весь сжался. Казалось, вот-вот голова его спрячется под грудной панцирь. Черные глаза его заблестели и забегали, как мышки, угодившие в ловушку, а белое лицо потемнело. Услышав перевод, Мустафа зло рявкнул.

— Значит, ты за продолжение войны? — перевел его слова Амурат.

— Я готов заплатить, чтобы ты ушел, — глядя в лицо толстяку, спокойно ответил пан Петр. — Мы могли бы поторговаться. У меня есть деньги.

— Деньги Мустафе не нужны, — выслушав ответ своего господина, сообщил Амурат и, глядя на пана Петра, разочарованно развел руками, как бы посочувствовав тому. — Ему нужны люди, много людей.

— Люди, люди, — кивая, неожиданно проговорил толстяк и облизал губы.

— Это невозможно, — громко, хотя и без признаков раздражения, повторил пан Скарга. В голосе его прозвучала твердость.

Переводчик и его господин переглянулись — оба поняли, что переговоры зашли в тупик. Но, кажется, у Мустафы заранее было припасено какое-то решение, потому что вместо того, чтобы продолжать разговор, он вдруг кивнул. И Амурат сказал:

— Мой господин предупреждает тебя, пан Скарга, что если до рассвета ты не выведешь на площадь треть своих людей, то он сожжет вот этот храм, — и татарин безжалостно указал плетью на стоявший на возвышении костел.

Лицо пана Петра потемнело. Бедняга хотел было ответить, но Мустафа опередил его. Злобно глядя на старосту, он поднял кулак и громко проревел на своем ужасном тарабарском языке. Как только он закончил, Амурат перевел:

— Мой господин недоволен. Он говорит, что своим упрямством ты, пан Скарга, погубишь своих людей. Он обещает ежедневно вывешивать на площади головы тех, кого наши люди будут отлавливать на окрестных хуторах или в лесу. И делать это он намерен до тех пор, пока ты, упрямец, не образумишься.

Амурат еще переводил, а Мустафа уже разворачивал своего вороного. Татарские всадники засуетились. Они пропустили бея, а потом, пришпорив коней, понеслись в ту сторону, где их поджидал большой отряд...

Пан Петр и те, кто сопровождал его, остались на площади в одиночестве. Староста не торопился. Он размышлял. Его беспокоили угрозы. Бедняга не видел своей вины в том, что все так повернулось. Он не собирался хитрить, заигрывать с врагом и тем более идти у него на поводу. И тем не менее чувствовал, что как дипломат проиграл... Нуждаясь в поддержке, пан Петр невольно оглянулся на костел, трижды перекрестился. Он призван Бога засвидетельствовать, что поступил правильно, заступившись за людей. И тут же попросил, чтобы Всевышний заступился за храм и тех, кого Мустафа грозил обезглавить. Ему ничего не оставалось, как надеяться, что Бог услышит его просьбу и поможет невинным...

 

Глава 6. Первая вылазка

Стоило пану Петру появиться в башенном зале, как он попал под перекрестные взгляды членов городского совета. Царившая в зале тишина подсказала старосте, что советники жаждут сведений...

Пан Петр уже принял решение: никакой поблажки татарам, сидеть в замке и ждать. «Нечего бояться охмеленного победами дикаря, — рассуждал он. — Выскочка вздумал назвать себя беем, господином и теперь льстит своему самолюбию тем, что угрожает другим. Проходимца мало наказывали!» Поэтому сначала он успокоил советников.

Потом было принято решение выслать смельчаков к виленскому воеводе, с тем чтобы подтвердить истинность и масштабность трагедии и поторопить с возможностью помощи.

Смельчаков нашли скоро... Позже, когда стемнело, они перебрались по тоннелю под стеной и, одолев обводной ров, ушли в сторону ближайшего леса...

Ночь прошла спокойно. Осознав, что приступом замок не взять, татары не отважились на повторный штурм. Их видели то на площади, то на вершине какой-нибудь городской горки. Держась небольшими отрядами, они то появлялись в поле зрения осажденных, то надолго исчезали, растворяясь, словно мираж.

На следующее утро, одевшись, пан Петр направился в зал заседаний.

В зале было пусто. Но уже в самом спокойствии, царившем как в замке, так и за его пределами, угадывалось что-то зловещее, зачатие бури. Пан Петр никак не мог забыть страшной угрозы Мустафы...

Повернувшись к образу на стене, староста помолился, попросил у Господа сохранить его людей от болезней и стрел варваров. Не забыл он и о тех, кого выслал накануне к пану воеводе. Позже, когда взошло солнце, гайдук пригласил его к завтраку... Но поесть старосте не довелось. Покончив с молитвой, его милость услышал, как дозорные на башне и на стене вдруг подняли крик: «Пожар! Святыня горит!» Вспомнив о вчерашней угрозе, пан Петр бросился к окну...

Он увидел, как здание костела обволакивают черные клубы дыма. Вокруг храма, словно мошки вокруг свечи, суетились всадники в тулупах. Они поджигали солому и брошенные под стены вязанки дров. Огонь внутри храма, разведенный еще раньше, неожиданно вырвался наружу — зазвенели рассыпавшиеся стекла... Один за другим из распахнутых дверей костела вырвались всадники, понеслись галопом прочь... Обретя тягу, огонь стремительно набирал силу. Пламя загудело, затрепетало, как полотно флага на ветру. Из окон вырывались зловещие языки. Дым побелел и, поднявшись, скрыл черепичную крышу, образовав своеобразный балдахин. Страшный треск лопающейся черепицы и гул загоревшихся дубовых перекрытий отозвался в сердцах тех, кто наблюдал за пожаром из замка, настоящей болью. Люди запричитали, а потом, упав на колени, стали молить Бога, чтобы остановил ужасное уничтожение...

Но костел продолжал гореть. Начавшая подрагивать крыша грозила рухнуть в любую минуту. А когда огонь на ней соединился с огнем из окон, храм превратился в громадный, стонущий и стреляющий костер. Прогоревшие балки наконец повалились и оживили бушующее пламя мириадами искр...

В то время как зрелище пожара вызывало у осажденных боль, для татар оно являлось чем-то вроде забавы. Радуясь, пришельцы устроили на площади сатанинскую пляску. Оставив коней, они прыгали, потрясали саблями и выкрикивали что-то по-сорочьи так, что у осажденных леденели сердца. Понимая, что спрятавшиеся в замке видят результат их деяния, они старались своей радостью еще больше досадить им. И преуспели. Видя эту вакханалию, сотканную из огня, злорадства и ненависти, осажденные стали кричать дикими голосами: «Конец света! Антихрист пришел!» Бормотали иудеи, стоя на коленях; кланялись, словно механические китайские куклы, татары; стонали и крестились в бессилии католики и православные. У людей на глазах отнимали надежду. Отчаяние их росло. Иные бросали взгляд упрека в сторону замковой башни и уже готовы были обвинить в том, что случилось, старосту. Людской плач смешался с гулом отчаянных возгласов. «Видит Бог, — кричали иные, — сожжение святыни — ужасный знак! Всевышний предупреждает! Нас ждет еще большее испытание! Горе нам!»

Ксендз Лаврентий взобрался на лестничную площадку, встал на колени и воздел руки к небу. Те, кто был ближе, услышали его горестные стенания: «Худой день! Не будет нам покаяния! Великий грех навеки возляжет на нас!»

Главы общин, знатные люди города без приглашения стали подниматься в башню. Они торопились выразить боль людей. Враг не просто угрожал жизни. Он селил в душах горожан неверие в свои силы, пятнал их честь.

Зал едва уместил собравшихся. Первым взял слово пан Куба. Его жиденькие, свисающие, точно сосульки, седые усики так и задергались...

— Чего мы ждем? Чего сидим, как кроты в норе?! — вскричал он. При этом смуглое лицо его окрасил густой румянец. — Разрешите — и я первый пойду на этих деспотов! И схлестнусь с ними не на жизнь, а на смерть! И не посмотрю, что они мои одноверцы! Аллах видит правого! И накажет несущего гибель!

Выступление Кубы взорвало зал: собравшиеся заговорили все разом. И тут над гудящим, как улей, собранием вельмож прогремел голос пана Загорнюка:

— Готов платить золотой за каждую голову варвара!.. Неужели мы такие жалкие, что не сумеем постоять за себя! Где наша гордость? Где любовь к Богу?.. Поддерживаю предложение пана Кубы! Наступила пора решительно ответить врагу!

Толстяк пан Рыбский, до этого дня брюзжавший об убытках и плохом самочувствии, вдруг тоже заговорил в унисон собранию. Его крупный, картошкой, нос сделался красным, как перец, а двойной подбородок задергался, как наковальня под ударами молота.

— Часть горожан прячется на Бушинском болоте. Мы должны помочь им выбраться оттуда! Пора показать, что мы тоже не лыком шиты! Третий день мы бездействуем, только молимся и плачем! Сколько людей потеряли! Теперь храм!.. Поддерживаю предложение пана Кубы и пана Загорнюка! Согласен платить за каждую голову нехристя золотой!

После таких эмоциональных выступлений бездействовать было бы просто неумно. Даже представители самой мирной общины евреи Фейба и Матус высказались за то, чтобы ответить нечестивцам. Тут же было единодушно одобрено решение о том, чтобы совершить боевую вылазку. Проведя экстренный опрос на предмет выявления добровольцев, члены совета уже через две минуты получили подтверждение того, что люди готовы на решительные действия: в вылазке пожелало принять участие все мужское население города! Сотнику и его подначаленным поручили выбрать самых достойных...

Костел продолжал гореть, застилая площадь серым дымом. Тем временем у ворот спешно собрался отряд верховых, всего около тридцати воинов. Возглавил его пан Богинец. Ксендз Лаврентий и отец Ферапонт отслужили молебен за удачу. Воинам не терпелось размять мускулы. Об опасности никто не думал. Наоборот, люди радовались, что им доверили участвовать в сражении. Решено было до возвращения отряда ворота не запирать.

Успех атаки строили на внезапности. Продолжая свое варварское празднество, татары не могли и предположить, что осажденные осмелятся напасть. Чувствуя себя хозяевами положения, они думали о тех, кто хоронился за стенами крепости, не иначе как о ягнятах на бойне.

Поэтому они были обескуражены, когда вслед за громким лязгом цепей, спустивших откидной мост, из ворот замка, словно птицы из клетки, вырвались на разгоряченных отчаянным понуканием лошадях один за другим несколько десятков всадников в доспехах и с длинными польскими саблями наперевес. Вдобавок с башни вдруг донесся страшный грохот — это выстрелили из пушки, и прежде чем башня окуталась облаком дыма, в сторону онемевших танцоров со свистом полетело гигантское каменное ядро...

За первым выстрелом прогремел второй... Не успели татары оседлать коней, как ядро упало в самое их скопление, разлетевшись на тысячи осколков... Ржание напуганных лошадей, крики и стоны раненых на какое-то время заглушили топот приближающегося отряда осажденных. Варвары, совершая отчаянные попытки укротить взбесившихся лошадей, бросились врассыпную, словно тараканы...

Через минуту на площади остались лишь убитые да покалеченные. Остальные, кто верхом, а кто и бегом, устремились в сторону горки, у подножия которой пылало пожарище. Вслед за убегавшими, улюлюкая и визжа, неслись замковые, рубили тех, кто был недостаточно расторопен.

Наблюдая за происходящим, находившиеся в зале заседаний сначала обрадовались. Но потом, когда отряд смельчаков скрылся за горой, вдруг притихли, стали не без растерянности переглядываться. Все пошло не так, как было задумано. Воинам было запрещено покидать территорию в пределах видимости из замка. Враг мог отрезать путь обратно... Теперь, когда дружинники исчезли, остальные осажденные почувствовали себя беззащитными...

— Что же он вытворяет, безумец! — имея в виду сотника и его действия, в сердцах вскричал пан Петр. — Он же погубит людей!

— Воистину, как бы не вышло беды... — ответили ему присутствующие в зале.

Все вдруг стали прислушиваться. Но напрасно. За пределами замка царила тишина, если не считать шума огня. Выпущенный отряд словно провалился сквозь землю...

Но вот наконец все вздохнули с облегчением. Сначала на одном из возвышений показался первый всадник. По коренастой фигуре, затянутой в кольчугу, и большому рогатому шлему замковые узнали сотника... Пан Богинец подал знак к отступлению. И сейчас же на горке появился весь отряд. Не задерживаясь, всадники двинулись к замку.

Когда мост был поднят, выяснилось, что все участники вылазки живы и невредимы. Им не пришлось вступить в настоящую схватку. Зато они гнали татар до самого стана, располагавшегося, как оказалось, прямо за Костельной горой.

Члены совета похвалили сотника. И тут же сошлись во мнении, что подобные вылазки не мешает совершать и впредь.

 

Глава 7. Игра с огнем

Складывалось впечатление, что татары забыли об осажденных. Случалось, какой-нибудь отряд пересекал площадь. Но потом все опять замирало и тишина начинала селить в души закрывшихся в замке надежду...

Но варвары и не думали уходить. Они искали людей в окрестных деревнях и фольварках. Случалось, через город прогоняли толпу пленных — в основном детей и молодых женщин. Где-то в окрестностях Крево для несчастных был устроен лагерь.

Возможно, пришельцы примирились с мыслью, что замка им не взять. Как бы там ни было, но всякий раз, пересекая площадь, они даже не оглядывались в его сторону...

Руины костела продолжали дымить. Вместо красивого однобашенного строения на месте старого городища остались лишь обугленные стены, вид которых вызывал у осажденных тоску. Начавшийся затяжной дождь мало-помалу затушил пожарище. Устремив взоры в небо, люди крестились и печально говорили: «Слезы Господни»...

На следующий день осажденные вновь выслали отряд. А в конце того же дня — еще раз. Теперь, следуя строгому указанию пана Петра, дружинники не отдалялись от замка за пределы видимости. Правда, ни тот, ни другой отряд не добыл каких-либо сведений. Подтвердилось лишь известие, что в пригороде, в обширной долине извечных пастбищ, татары устроили стан.

Такое течение событий продолжалось несколько дней. Но как-то утром на площади около все еще дымящихся стен костела появился большой конный отряд. Боясь быть атакованными из пушки, всадники остановились на значительном расстоянии.

Неожиданно часть воинов понеслась в сторону замковых ворот. Впереди скакал Амурат. За ним, держа вертикально длинные шесты, на верхушке каждого из которых было нанизано что-то круглое и увесистое, цепью следовали остальные. Всего было пять шестов. Казалось, что всадники соперничали: то один вырывался вперед, то другой. Никто не хотел отставать. Было очевидно, что души летящих, как ветер, воинов преисполнены стремления поскорее донести до замка свои «подарки». Каждый из всадников держал шест двумя руками, стараясь, чтобы тот, усиленный тяжестью на верхушке, не завалился.

Наблюдая за скачкой из окон Княжеской башни, пан Петр и его подначальные наконец разглядели на шестах человеческие головы...

Приблизившись ко рву, татары вонзили шесты в илистое дно, после чего собрались в тесную группу, образовав воинственный кулак, в центре которого оказался Амурат.

— Пан Скарга! — крикнул последний, устремив свой вечно веселый взгляд на верхнее окно Княжеской башни. — Это тебе подарок от Мустафы! Нам представилось, что эти головы должны быть тебе знакомы! А на словах визирь просил передать, чтобы ты поторопился с выполнением его условия! Иначе мы усеем подобными украшениями весь этот ров!

Сказав сие, всадник с места послал свою вислошеюю в галоп. Та прыгнула, точно белка, устремилась вперед, как выпущенная из лука стрела. За Амуратом с такой же поспешностью понеслись остальные участники этого устрашающего визита. Запоздалый залп пушки, ответивший на цинизм татарского посла, не принес смельчакам потерь — большое каменное ядро упало в ров, подняв фонтан брызг и покосив шесты.

Соединившись на площади, татары наконец отправились восвояси...

Стоило последнему всаднику исчезнуть из виду, как пан Петр приказал открыть ворота... Вскоре выяснилось, что головы принадлежат членам одного семейства: не повезло пану Довбе и его близким — жене и трем сыновьям. Богатый землевладелец, пан Довба не пожелал прятаться за стенами замка. Он рассчитывал, что татары не доберутся до его отдаленной усадьбы...

В тот день в замке вновь зазвучало траурное песнопение: по просьбе старосты и членов магистрата по убиенным устроили панихиду.

Содеянное варварами вызвало у осажденных негодование. Вновь все, кто мог носить оружие, потребовали от членов городского совета, чтобы им позволили схватиться с врагом. Пан Петр остался чуть не единственным из тех, кто был против сражения.

— Нет! — упорствовал он. — Эмоции в нашем положении неуместны! Сражение приведет к катастрофе! Мы только зря погубим людей! Король не простит мне подобного легкомыслия! Нет и еще раз нет! Будем хорониться за стенами до тех пор, пока не придет помощь!

Он и вовсе запретил бы вылазки, если бы не понимал, что молодежь просто не в состоянии все время сидеть на месте... В тот день он сам сформировал отряд, отказав тем, кто особенно рьяно рвался за ворота. Он опасался, что из-за одного безумца может погибнуть весь отряд.

Пан Юрий давно просил отца разрешить ему выйти из замка. И обижался, что тот запрещал. Еще бы, ведь ему не позволяли делать то, что не возбранялось друзьям! Подростку хотелось испытать себя, проверить свое бесстрашие. Ему хотелось поближе подойти к тем, кого считали выходцами из преисподней, хотелось пустить пару стрел в их сторону. Внутренне юный герой готов был вступить в схватку и даже рисовал себя победителем. С малых лет находясь под опекой одного и того же человека, своего гайдука Прокши, он даже представить себе не мог, что кто-то способен обидеть его. Прокша всегда держался рядом. И там, где могла не успеть сабля пана Юрия, обязательно поспела бы булава верного гайдука. Прокша находился в том возрасте, когда человек еще может похвалиться не только силой, но и ловкостью.

Отец категорически отказывал сыну. Но как-то раз, подумав, что уступка освободит его от докучливости подростка, разрешил... Перед тем как выпустить отряд, староста вызвал Жибинтея.

— В который раз выходишь за пределы замка? — спросил он молодого десятника.

— В третий, ваша милость, — ответил Жибинтей.

— Каков твой план?

— Пройти до подножия старого городища. Потом подняться на горку. Поведать, чем нехристи занимаются.

— А если встретите дозор?

Готовый к такому вопросу, десятник ответил:

— В схватку вступать не станем, ваша милость, повернем обратно.

Ответ понравился старосте. И тем не менее пан Петр добрую минуту пытливо всматривался в глаза собеседнику. Ему хотелось убедиться в основательности его слов. Наконец он сказал:

— На этот раз с тобой поедет мой сын. Присмотри за ним, — вдруг скатившийся до хрипоты голос выдал его тревогу. — Мальчик давно просится. Я не в силах больше отказывать... Не позволяй ему отдаляться. Прокша знает свою заботу, но ты, как голова всему, должен быть особенно бдителен.

— Будьте покойны, ваша милость, — ответил Жибинтей. — Ни на шаг не отойду от паныча.

— Не как господин, а как отец прошу, — пропустив мимо ушей ответ десятника, добавил пан Петр.

— Понимаю, ваша милость.

Известие о том, что отец разрешил ему сопровождать выездной отряд, несказанно обрадовало молодого дружинника. Первым делом пан Юрий поделился новостью с сестрой. Она пришла в восторг — возможность сопровождать отряд смельчаков рисовала брата в глазах девочки настоящим героем...

Чтобы показать значимость дела, в котором ему предстояло участвовать, пан Юрий, подражая старым воинам, сел точить сабельку. Когда с этим было покончено, он взялся за арбалет: смазал металлические части жиром.

Тем временем пан Петр распорядился, чтобы сыну подали его белую кобылу. То была хоть и старая, но спокойная лошадь. Лично проверил подпругу. В этот день, казалось, все благоприятствовало удаче. Даже ясная погода. Тем не менее на душе старосты было тревожно. А когда воины стали покидать замок, он и вовсе пожалел, что отпустил сына.

Угадав, что отец волнуется, пан Юрий, оказавшись на предзамковой площади, оглянулся и сделал ему отмашку — как бы сказал, что понимает меру опасности приключения и намерен быть предельно осторожным...

Сценарий этого выезда должен был в точности повторить все предыдущие. Предусмотрительный Жибинтей выслал двух верховых вперед. Объехав покрытую сажей Костельную площадь, отряд стал взбираться на горку. Осуществив восхождение, всадники остановились на вершине и, не сговариваясь, сделали несколько приветственных взмахов в сторону замка. Этот знак должен был успокоить осажденных, ибо говорил о том, что татар поблизости нет. Сейчас же с башни подали ответный знак, который оповестил о том, что и на противоположной стороне города тоже все спокойно.

Всадники двинулись дальше...

Через четверть часа пан Юрий был удивлен и раздосадован тем, что, проехав достаточное расстояние, он и его друзья так и не встретили татар. Горячее сердце желало стучать с волнением. Подростку хотелось интриги, чтобы потом, вернувшись, он мог о чем-то рассказать.

Может быть, угадав это разочарование, Жибинтей изменил намеченный план и направил отряд туда, где, как было известно, располагался татарский стан. И тут случилось непредвиденное... Неожиданно в тридцати шагах от наших искателей приключений, словно из-под земли, выросла группа всадников. О том, что это были татары, участники вылазки догадались сразу — по одежде этих людей и еще по черным, блестящим, словно смазанным жиром, волосам. Оба отряда застыли, как каменные изваяния...

Татары были в рыжих полушубках шерстью наружу. Из-за плеч у них торчали колчаны и черные луки, а на боку у каждого висела палица с конской челюстью. Но особенно удивило паныча выражение лиц вражеских всадников. Глаза их, казалось, вываливались из орбит. Было ясно, что в эти минуты татары испытывают те же чувства, что и дружинники, — удивление и страх. Лошади и тех, и других тоже таращили глаза, настороженно тянули морды — принюхивались к тем, кто так неожиданно предстал перед ними...

Еще мгновение — и могла бы начаться схватка. Но тут на холме появились еще две дюжины татарских всадников... Угадав, что силы неравны, Жибинтей вскинул руку и что есть мочи крикнул:

— Уходим! За мной!

И первый развернул коня, да так, что бедняга взвился на дыбы. Пан Юрий тоже развернул лошадь. Белая кобыла, не ожидавшая такого проворства от седока, оглянулась и с места понесла в галоп, стала отбрыкивать, выражая явное недовольство. За сыном старосты поскакали остальные участники вылазки.

Татары наконец опомнились, дико заорали, затем бросились вслед за отступающими. Без седел, держась за круп лошади одними ногами, они на полном скаку привычным движением, словно находились на земле, поснимали с плеч луки, достали из колчанов по стреле и, не метясь, пустили их в сторону отступавших целым облаком. Сей залп был больше для устрашения, эффекта он не имел, так как расстояние между враждующими за короткое время увеличилось до сотни шагов... Не желая продолжать бессмысленную погоню, татары вскоре остановились и, развернувшись, двинулись к горке.

Отряд замковых ураганом пронесся через костельную площадь и, не задерживаясь, свернул к башне. Жибинтей позволил своим остановиться лишь у ворот. Сначала он пропустил подчиненных и только потом въехал сам... Прогулка, подарившая ее участникам столько эмоций, наконец закончилась.

Весь вечер пан Юрий делился впечатлениями. Еще бы! Ведь он видел нехристей в каких-то тридцати шагах!

— Какие они? — спрашивали люди мальчика.

— Страшные, — уверенно отвечал тот. — С глазами, как у коршуна.

Пана Петра огорчил его рассказ. Но он постарался скрыть свои чувства. И все же поздно вечером вызвал Жибинтея.

— Это была большая неосторожность с твоей стороны, — заметил он, когда десятник рассказал ему о том, что произошло. — Даже оплошность. Оплошность, которая могла стоить дорого...

Предчувствие подсказывало пану Петру, что татары следят за вылазками замковых и строят ловушку. Доказательств тому не было. И все же староста подумывал о том, чтобы запретить выходы из замка... Правда, вместе с тревогой сердце его волновалось и совершенно противоположным чувством — чувством удовлетворения. Он видел, как был доволен его мальчик. Вдобавок он признавал, что дружинникам следует учиться воинскому искусству... И тем не менее в этот вечер, прежде чем отпустить Жибинтея, он еще раз пожурил его за неосторожность.

 

Глава 8. Пленение

К тактике выжидания, к которой с некоторых пор обратились татары, действительно следовало отнестись с осторожностью. В вялости и равнодушии врага скрывалась непредсказуемость, как в кажущемся равнодушии зверя. Создавалось впечатление, что татары забыли про осажденных. Редко когда тот или иной отряд их пересекал городскую площадь. Стычек не случалось...

Когда подошло время и пан Юрий опять попросил отца отпустить его за пределы замка, пан Петр разрешил уже без особых сомнений. В тот день отсутствие сына уже не казалось ему бесконечным и волнение было куда меньшим, а мальчик опять вернулся полон впечатлений. Татары, узнав лошадь старосты, гнались за смельчаками до самой площади. А другой татарский отряд пытался отрезать отступавшим путь... Но все обошлось. То ли крутизна горок помешала врагу, то ли резвость коней смельчаков, только и на этот раз попытка татар схлестнуться с замковыми оказалась безуспешной.

Такие игры с огнем могли закончиться бедой. Пан Петр понимал это, но не противостоял общей эйфории мнимого успеха. Все будто сговорились, вдруг уверовали в то, что враг глуп и что с ним можно забавляться, как со щенком, который хочет, но не может укусить. Вылазки сделались забавой. Каждый рвался подразнить нехристей. Стало даже ритуалом дважды в день высылать из замка небольшой отряд, хотя необходимости в этом не имелось.

Наконец и пан Петр уверовал в безопасность этих прогулок. Поэтому, когда сын попросился в третий раз, он уже не колебался.

В тот день Жибинтей вывел из замка всего дюжину всадников. Кроме пана Юрия и гайдука Прокши, с ним выехали те, кто был непосредственно под его началом. Отряду поручалось подняться на Перун-гору, откуда открывались дали в сторону Ошмян и Вильни, и посмотреть, не видно ли воеводиных войск.

Перун-гора находилась ближе других горок к замку. Она как бы нависала над его стенами. Издревле она считалась священной. Утверждали, будто она берет на себя часть гнева Божьего. По крайней мере молнии чаще били именно по ней. Когда это случалось, гора вздрагивала и издавала отзвук, подобный стону, словно внутри нее кто-то откликался. При этом вершину окутывали клубы испарений, рисуя миражи... В народе к горе относились с уважением, почитали за спасительницу от пожаров. Поэтому всякий, кто проезжал или проходил у ее подножия, оглядывался и крестился, посылая в ее адрес слова благодарности.

Взбираясь на Перун-гору, смельчаки были спокойны. В поле зрения их находился замок, с дозорными которого они поддерживали знаковую связь.

Паныч держался в середине отряда. Издали он выделялся по масти лошади, а также по серебристой кольчуге и сверкающему польскому шлему. Желая первым добраться до вершины, он неожиданно пришпорил длинноногую кобылу, вырвался вперед. За ним, словно тень, последовал верный Прокша...

Со стороны города гора была отвесной. На ее вершину можно было подняться по дугообразной тропинке. Но прежде всадникам предстояло пересечь вброд ручей. Пан Юрий первым одолел водную преграду, направил кобылу по тропинке вверх. Прокша, едва поспевая за ним, канючил сзади, просил, чтобы паныч умерил прыть, — он опасался, что кобыла мальчика может поскользнуться.

Вскоре оба выбрались на небольшое плато. Хотели было двигаться дальше, но тут увидели в низине в пятидесяти шагах от себя всадников. Те стояли, выстроившись плотной длинной цепью, явно поджидая кого-то. Длинные нечесаные гривы лошадей незнакомцев свисали до самой земли.

Прокша схватил кобылу господина за уздечку, прогудел басом:

— Вертай назад, паныч! Беда!

Подросток, будто очарованный, продолжал взирать на странных, глазевших в его сторону всадников. Черные узкие глаза их, казалось, манили.

— Кто это? — наконец спросил он гайдука.

— Разве не видите — нехристи! — гаркнул Прокша и силой заставил развернуться кобылу господина, после чего ударил ее плетью.

Длинноногая кобыла понеслась вниз по тропе. Пан Юрий оглянулся. Его удивило то, что татары даже не шелохнулись. Он готов был побожиться, что у них добрые намерения...

Жибинтей, понукая лошадь, приближался к молодому пану. За ним двигался его отряд.

— Паныч! — на ходу закричал он. — Татары! Уходим! — в его голосе звучала тревога.

— Там, наверху, — указывая себе за спину, подсказал ему Прокша, — их целая рать!

— Вперед! — жестко скомандовал десятник — и, развернув лошадь, первый устремился в сторону брода.

Кто знает, было ли это ошибкой Жибинтея, — может, ему следовало повести отряд по другой дороге, в объезд, но на этот раз татары отрезали смельчакам путь.

Стоило группе замковых оказаться на середине брода, как они увидели на противоположном берегу ручья цепь татарских воинов. Натянув луки, варвары что-то кричали, подобно стае чаек, заметивших выброшенную на берег рыбу. Жибинтей и его люди остановились, оглянулись. Но и позади них, на горе, уже тоже находился татарский отряд... Промедление было равносильно самоубийству. Поэтому десятник, взмахнув саблей и перекинув со спины на грудь деревянный щит, громко скомандовал:

— Сомкнись! На прорыв! За мной!

Пан Юрий, озираясь, достал сабельку. Впервые в жизни ему предстояло принять участие в настоящем верховом бою. Страха он не испытывал. Он подумал было, что Жибинтей принял неверное решение: следовало отступить по руслу ручья, которое вывело бы к замковому рву. Но совещаться и тем более спорить было некогда. К тому же дружинники уже бросились за десятником. Паныч последовал за остальными. За ним, озираясь на стремительно приближающуюся с Перун-горы живую цепь всадников, поскакал Прокша.

Сначала молодой пан услышал душераздирающий вопль. Он поднял голову — и увидел, как Жибинтей, пораженный сразу десятком стрел в голову и горло, выронил саблю и вывалился из седла. Тотчас на землю упало еще несколько воинов их отряда. Но двум-трем все же удалось проскочить. Те, кому повезло, вступили в схватку. Зазвенел металл — и вот на землю повалились татары, застонали...

Почувствовав, что можно спастись, пан Юрий направил лошадь туда, где дрались его товарищи. Ему захотелось помочь им и отомстить за тех, кто уже лежал на земле. Но бедняге не пришлось поучаствовать в сражении... Неожиданно тело и шею его оплела толстая веревка. Мальчик ударил по ней сабелькой и перерубил. Но сейчас же другая веревка оплела ему руки. Сабелька выпала и плюхнулась в воду. За ней последовал шлем...

Понимая, что сейчас вывалится из седла, паныч вобрал в грудь воздуха и что было сил закричал:

— Прокша! Где ты? Ко мне!

И тотчас где-то рядом он услышал знакомый низкий голос. Верный гайдук, хрипя от напряжения, ответил:

— Иду, паныч!

Пан Юрий оглянулся — и увидел толпу воинов, наседающих на гайдука. Булава Прокши крутилась, словно мельничное крыло. Всякий раз, когда она опускалась на голову или плечо кого-то из татар, раздавались ужасные крики... Но доставалось и Прокше. Молодой пан заметил, что серая рубаха несчастного слуги стала черной от крови. В груди Прокши застряла стрела с розовым оперением, а правая рука повисла, как плеть. И тем не менее верный гайдук не сдавался. Он держал булаву в левой, неудобной для себя руке и продолжал наносить свои ужасные удары по головам и телам татарских всадников... Его остановил удар саблей сзади по голове. Из висков и ушей гайдука хлынула кровь. Прокша удержался в седле. Но уже в следующее мгновение душа оставила его: гайдук грузно повалился на сторону, придавил собой и своей лошадью добрый десяток врагов...

Как только он упал, мальчик понял, что спасения ждать не от кого. Поэтому оставил свои попытки выпутаться из клубка веревок. Силы покинули его, а в глазах потемнело. Паныч судорожно потянулся, привстал на стременах и наконец повалился на землю...

 

Глава 9. Тревога пана Скарги

Вершина Перун-горы была хорошо заметна из замка. Люди ожидали, что там появится Жибинтей и его отряд. Каков же был их ужас, когда они увидели на ней татарских всадников... Последние предстали перед ними, как духи зла. Осажденные повалились на колени, прося у Бога заступиться за дружинников. С башни смельчакам стали подавать сигналы к отступлению. Но было уже поздно — дружинники вступили в схватку.

Замковые не видели того, что происходило у брода. Зато слышали крики и лязг металла. Пан Петр распорядился выслать отряд в помощь оказавшимся в беде. Отряд возглавил сотник... Но воины вернулись уже через несколько минут.

— Ваша милость, дорогу на Сморгонь запрудили татарские всадники, — доложил пан Богинец старосте. — Прорваться нет никакой возможности.

— Но я приказываю! — впервые в жизни сорвался староста. Голос вдруг изменил ему. — Там наши люди, — с трудом добавил он. — Они в опасности!

— Невозможно, — желая показать, что не намерен выполнять безумное указание, сухо ответил сотник. — Татары уже на площади! Если мы сейчас же не закроем ворота, они ворвутся в замок!

«Там мой сын!» — хотел крикнуть пан Петр. Его неожиданно охватил страх: бедняга представил себе, что происходит в эти минуты у брода.

— Коня! — прохрипел он. — Я сам!..

— Ваша милость, опомнитесь!

— Коня! Живо! — повторил пан Петр.

В одно мгновение несчастный позабыл о подданных, о клятве королю, о собственной безопасности. В сознании его, как удары колокола, теперь звучало единственное: «Там мой сын! Сын! Сын!» Он боялся даже подумать, что мальчик может быть зарублен или пленен...

В седло поданной лошади он влез сам. И, как был, в кунтуше, без сабли, немедля поскакал из замка в сторону площади. Сотник, дав знать, чтобы дружинники следовали за ним, устремился за своим господином.

Но на этот раз им пришлось вернуться еще скорее. Большой отряд преградил им дорогу на Сморгонской улице. Дружинники услышали, как староста закричал. Только теперь бедняга понял, в какую беду может вовлечь своих! Сердце несчастного продолжало рваться к броду — но разум уже требовал вернуться. Пан Петр отчаянно дергал за уздечку, заставляя лошадь кружить на месте. И наконец поскакал к замку...

Вернувшись, он сейчас же поднялся в зал заседаний. Там уже собрались члены совета. Ворота замка были закрыты, а по запрудившему площадь отряду конных выстрелили из пушки...

В зале сыпали советами.

— Надо немедля атаковать!

— Предлагаю направить к Мустафе парламентеров!..

В инициативе членов совета угадывалась беспомощность. Было очевидно, что исправить случившееся невозможно...

Ксендз Лаврентий, понимая состояние пана Петра, попросил его уповать на милосердие Божье.

— Такое безгрешное дитя не может и не должно погибнуть, — сказал он. — Паныч жив!

Со словами сочувствия к старосте обратился и первый наместник — пан Каспар Кунцевич. Этот сказал:

— Ваша милость, у вас горе. Мы сочувствуем вам. Вместе с тем мы смотрим на вас как на достойнейшего. Не падайте духом! Не молчите и не уходите в себя! На вас смотрят сотни людей! Они верят в вас, в вашу силу, в вашу волю и разум! Будьте мужественны!

Сотник говорил о своем:

— Часть людей выведем каналом, а часть — через ворота. Заманим варваров — и ударим с двух сторон!

Сотника поддерживал Куба...

Зато на этот раз помалкивал пан Рыбский. Он щурил глаза и раздувал горевшие багровым румянцем щеки. У него тоже был сын. Перед тем как на город напали татары, он уехал с товаром в Гольшаны. С тех пор отец не слышал о нем. Бедняга прекрасно понимал состояние пана Петра. Ему было ясно, что до тех пор, пока староста не обнимет сына, к нему не вернутся способности дипломата и распорядителя.

Евреи Фейба и Матус выразили сочувствие его милости, пообещали, что члены их общины будут молить Бога, чтобы тот вернул пана Юрия.

Начавшись так бурно, совет закончился гробовой тишиной. Все высказались, но договориться до чего-то конкретного так и не смогли. Вероятно, каждый пришел к мнению, что течение событий само выберет направление действиям. Оставалось одно: ждать.

После заседания пан Петр пошел к дочери.

Панна Ирия, наслушавшись ужасных предположений, встретила отца вопросом:

— Папенька, когда вернется братик?

Пан Петр взял ее за руки, опустил на ее тоненькие белые ладони свою гривастую голову и вместо того, чтобы ответить, заплакал.

— Папенька, неужели Юрок умер?.. Сделайте милость, скажите правду!

— Не знаю, моя девочка, не знаю, — ответил несчастный. Он привлек к себе дочь и стал нежно целовать ее в висок и лоб.

— Он не мог погибнуть, — стала рассуждать панночка. — Ведь он такой ловкий! Я сама видела, как прошлой осенью он на полном скаку разрубил вилок капусты на две точнехонькие половинки!.. — вспомнив этот случай, панна Ирия тоже заплакала. Мысль ее обратилась к печальному происшествию. — На нем была немецкая кольчуга, — сквозь слезы проговорила она. И тут же сделала достойный ее наивности вывод: — Поэтому его не могли убить!

— Будем уповать на милость Божью, — повторил слова ксендза измученный отец. — Быть может, твой братик вернется уже сегодня. Кто знает, может быть, сейчас он где-то прячется, дожидается темноты...

— Ну конечно! Мустафа не посмеет его убить! Ведь он знает, чей это сын!

Эта мысль ребенка неожиданно вселила в сердце пана Петра настоящую надежду. Несчастный только сейчас понял, что Мустафа действительно не сделает мальчику ничего дурного. Зачем ему убивать такого знатного пленника? Он обязательно предложит за него выкуп!.. К тому же он знал, что татары не причиняют вреда молодым пленникам. Ведь на южных базарах за молодых можно получить хорошие деньги... Мысль об этом буквально окрылила старика. Обретя надежду, пан Петр перекрестился, а потом перекрестил и поцеловал дочь...

В эту ночь он не спал: все стоял на коленях перед образами, молился и думал о сыне. Он был убежден, что мальчик жив и что утром под стены замка явится Мустафа. Он обдумывал варианты переговоров. Если Мустафа попросит денег, он, не торгуясь, согласится выдать любую сумму. Он надеялся занять у евреев, у пана Загорнюка и пана Рыбского, если это окажется нужным.

— Я верну тебя, сынок! — говорил он, глядя на образа. — Только держись, не падай духом! Только живи!

Он смотрел на изображение Иисуса — и видел сына. Голубоглазый, курносый, сынок его будто отвечал: «Я жив, папенька. Держусь. Но хватит ли сил?.. Помоги скорей. Мне трудно!..»

Глядя на образа, пан Петр разговаривал сам с собой. А его гайдук сидел в углу и с ужасом таращил на него глаза. Несчастный был уверен, что его милость тронулся умом...

 

Глава 10. Утро

Утро следующего дня выдалось ясным. Мир словно умылся: росой сияла трава, небо было подобно безбрежному голубому озеру. Казалось, этот день должен был подарить что-то доброе. Замковый двор окутали дымки кострищ: осажденные готовили пищу, грели воду...

Но в суете людей угадывалась тревога. Вольно или невольно все оглядывались на окна Княжеской башни. Боль пана Петра невидимыми нитями тянулась к каждому. Во дворе не было слышно ни криков, ни смеха — словно сговорившись, осажденные ждали печальных известий.

Позже дозорные донесли, что на Костельной площади появился отряд. Пан Петр и те, кто находился в зале совета, подошли к окнам.

Действительно, в сторону замка двигался большой конный отряд татар. Плотным кольцом воины окружали рыжеволосого всадника. Стоило пану Петру заметить его, как он узнал сына.

— Сынок! — подавшись вперед, воскликнул он. — Жив!..

Вскоре все, кому выпало видеть приближающийся отряд, узнали сына старосты. Мальчик был привязан к седлу. Руки его были окручены толстой веревкой.

Пан Петр распорядился, чтобы подали лошадь. Пока он спускался, к лестнице подвели оседланного жеребца. А еще через минуту заскрежетали цепи опускающегося моста...

Пан Петр выехал из замка. За ним последовал отряд дружинников во главе с сотником.

Стремительность, с какой понесся староста, пришлась не по душе осторожным татарам. Навстречу пану Петру выехали воины с обнаженными саблями — тем самым как бы напомнили, что главе города не приличествует так встречать высокую делегацию... Несчастный вынужден был придержать жеребца и остановиться. Поднявшись на стременах, он стал всматриваться в скопище татарских всадников, искать сына...

Но вышло так, что паныч первый заметил отца.

— Отец, я здесь! — сорвавшимся на фальцет голосом крикнул он. — Скажи этим людям, чтобы отпустили меня!

Пан Петр наконец увидел сына. Соскочив на землю, он, удивляя татар, кинулся в самую гущу всадников. Миновав первый ряд, он был зажат во втором. Лошади дышали ему в лицо, храпели, а татары больно, точно крючьями, удерживали его за руки и за волосы...

— Сынок! — с отчаянием выдохнул несчастный. — Я с тобой! Не бойся! Я помогу! Только потерпи! Потерпи, родной!

Паныч не ответил — зарыдал... Пан Петр увидел, как тело мальчика затряслось, словно в конвульсиях, а слезы зачастили на гриву лошади и на клубящуюся от пыли землю.

Татары наконец оттеснили пана Петра к его жеребцу, после чего сейчас же отошли. В эту минуту подоспел пан Богинец с отрядом. Отогнав татар, дружинники окружили старосту.

— Ай, нехорошо! Ай, некрасиво!

Услышав знакомый голос, пан Петр оглянулся — и увидел в пяти шагах Амурата.

— Недостойно, твоя милость, так вести себя вельможе, — пожурил улыбающийся татарин. — Что скажут подвластные?.. Унижаешь себя! А что подумает Мустафа?.. Держи себя в руках, пан Петр. Твои беды только начались. И чем дольше ты будешь упорствовать, тем сильнее они будут множиться.

Вражьи всадники расступились — перед старостой неожиданно предстал сам Мустафа. Пан Петр едва узнал его. На этот раз татарский визирь разоделся, как на праздник. На нем был короткий, весь в диковинных рисунках кафтан, из-под которого виднелась длинная розовая шелковая рубаха. Широкие алые шаровары делали его как будто меньше ростом. Из-под шаровар выглядывали узкие кожаные туфли с кривыми, загнутыми вверх носами. Но козырем сегодняшнего убранства Мустафы являлся высокий, в половину роста визиря, шелковый тюрбан белого цвета: замысловато изогнутый, он заканчивался на макушке высоченными перьями — двумя цветными и одним белым. В дополнение ко всему Мустафа-бей был при оружии. На его левом боку висела кривая сабля, а под ней — колчан, полный стрел, и маленький лук. В левой руке Мустафа зачем-то держал кривой кинжал.

Оба отряда сгруппировались за спинами своих начальников, образовав как бы два могучих кулака. Предстоял разговор. Но Мустафа не спешил. Кажется, ему доставляло удовольствие чувствовать себя хозяином положения. Бледное лицо его и выкатившиеся из орбит глаза с красными прожилками не внушали осажденным надежды.

— Верни сына, Мустафа! — не выдержав, начал пан Петр.

Татарский визирь словно очнулся от дремы, пошевелился, поерзал в седле. Услышав перевод, он почесал кинжалом свою рыжеватую бороденку, после чего негромко, не разжимая зубов, что-то хрипло сказал.

— Многого хочешь, милостивый пан, — дословно перевел Амурат и, по своему обыкновению, засмеялся.

Визирь что-то добавил.

— Мустафа-бей говорит, что ты сам виноват. Если бы выполнил его условие, давно выбрался бы из своей каменной клетки. Это не он держит твоих людей в осаде, а ты. Ибо ты глуп.

— Я не распоряжаюсь судьбами вверенных мне людей. Это люди моего короля. Пойди и попроси моего короля.

— Здесь нет короля, — ответил за визиря Амурат, — здесь только ты и мой бей. Значит, вам двоим и решать.

— Чего хочет твой бей за моего сына? Назови цену!

— Цена прежняя: треть твоих людей. Даешь людей — получаешь сына и полную свободу для себя и остальных.

Мустафа, может быть, угадав смысл диалога, степенно и гордо, как глухарь на токовище, покачал головой.

— У меня есть деньги, много денег, — пытаясь сдерживать себя, ответил пан Петр. — Передай Мустафе, что я дам за сына столько, сколько он скажет.

— Деньги Мустафе не нужны, — с той же безжалостной улыбкой ответил Амурат. — Ему нужны люди! Дай ему людей! Люди ценнее золота. Их можно заставить работать, танцевать, отдаваться, когда их захотят. Мустафе нужны ваши девушки, юноши, дети. Если ты не дашь их, он убьет твоего сына.

— Скажи, чтобы твой визирь не делал этого, — беспокоясь, что мальчик слышит разговор, приглушенным голосом попросил пан Петр. — Ведь у него тоже есть дети. Ведь он понимает, что значит родное дитя.

Амурат рассмеялся со всею искренностью. Он оглянулся на визиря, но ничего тому не сказал: кажется, он попытался представить Мустафу отцом, переживающим за своих детей.

— У Мустафы-бея слишком много детей, чтобы он мог так беспокоиться за каждого, — наконец ответил он.

Угадав иронию в ответе Амурата, пан Петр с отчаянием воскликнул:

— Но имеет же он хоть каплю сострадания! Неужели он не способен понять боль отца?!

Амурат опять оглянулся на визиря. Ему нечего было переводить. Поэтому, выждав паузу, он спросил старосту:

— Каким будет твой ответ? Ты согласен выполнить условия моего господина?

Пан Петр понял, что если сейчас ответит «нет», то татары незамедлительно отправятся вон с площади и дитя его подвергнется новым мукам. Желая во что бы то ни стало освободить пленника, он неожиданно сказал:

— Передай Мустафе, что я хочу обменять сына на себя!

Пан Богинец, услышав сие, вздрогнул и, глядя на

старосту, словно на чудо, воскликнул:

— Ваша милость! Это безумие!

Пан Петр даже не оглянулся — с надеждой воззрился на Мустафу...

Когда Амурат перевел, визирь с недоверием покосился на пана Петра.

Желая подтвердить свое намерение, несчастный отец обратился к нему:

— Хочу быть твоим пленником, Мустафа! Бери меня! А мальчика отпусти! Он не причинял тебе зла. Брать такого молодого в заложники — это все равно что угрожать ангелу. Если в тебе есть хоть капля человеколюбия, отпусти его. Разве твоя религия разрешает неправедные деяния?.. Ты поступаешь жестоко, Мустафа! Ребенок не должен являться разменной монетой в делах войны! Отпусти его! И возьми меня! Я твой, Мустафа!

Амурат опять перевел. Мустафа ответил не сразу... По его неподвижным, сияющим, будто сработанным из цветного стекла, глазам трудно было угадать, какие мысли витали в его голове. Кажется, бей не опечалился и не обрадовался. Возможно, его удивило неожиданное предложение. Как бы там ни было, но он медлил... Наконец он вздохнул грудью и животом и поморщился, как дитя, которому в чем-то отказали. Потом рявкнул недовольным голосом.

Амурат тут же перевел:

— Мустафа-бей презирает тебя, пан Скарга! Он не ожидал, что будет иметь дело с таким жалким противником. Он был уверен, что ты уважаешь себя. Он не понимает тебя, а потому отказывает тебе. Ты не нужен ему. Хотя бы потому, что за тебя на наших базарах не дадут столько, сколько за твоего сына...

Амурат продолжал — а Мустафа уже поворачивал, чтобы удалиться с площади. Заметив его движение, пан Петр вскричал:

— Мустафа! Возьми меня! Христом Богом прошу! Отпусти моего мальчика! Отпусти!

И тут он опять услышал голос сына. Из толпы всадников доносилось отчаянное:

— Отец! Папенька! Забери меня!..

Пан Петр рванулся к сыну — но его опять остановили. Между тем визирь и основная группа его воинов спешно покидали площадь...

Несколько всадников задержались, в том числе и щедрый на улыбку Амурат. Последний сказал:

— Требование Мустафы остается в силе. Подумай, пан Петр. Нам нужны девушки и парни. И дети. Много детей. Мустафа дает тебе три дня. Не выполнишь то, о чем просит, получишь сына обратно — но уже покойника... Подумай, пан Петр.

Сказав сие, Амурат развернулся и пришпорил коня, поскакал за удаляющимся отрядом. За ним последовали его приближенные...

Пан Петр обхватил голову. Он понял, что упустил шанс. У несчастного было чувство, словно из рук его выпорхнула золотая птица. Слезы полились у него по щекам... Он плакал — но не замечал этого, как не замечал и людей, молча стоявших за его спиной. Так продолжалось несколько минут... Наконец несчастный вспомнил, где он. Пошатываясь, он подошел к жеребцу и взобрался в седло. Он был оглушен и измучен. Казалось, ему не на что было надеяться, оставалось одно — умереть...

 

Глава 11. Шабаш

Весь вечер и всю последовавшую за ним ночь пан Петр не покидал своей комнаты. Всем, кто хотел видеть его, слуги отвечали одно и то же: «Его милость молятся...» В тот день совет не собирался.

Но стоило заблестеть утренним лучам, как члены совета, не сговариваясь, потянулись в башню. Они знали о результате вчерашних переговоров, им хотелось приободрить старосту.

Когда пан Петр вошел в зал, его едва узнали — так он был бледен. Тем не менее в выражении лица, да и в осанке его угадывались уверенность и чувство собственного достоинства. Иные подошли к главе города и выразили ему сочувствие. Пан Петр не ответил. Но потом, когда все заняли свои места и притихли, сказал:

— Как бы ни было велико мое горе, я не забываю о том, кто я. Клятвою, данною мной Богу и королю, заверяю, что и впредь собираюсь служить вам верой и правдой... У меня отняли самое дорогое, что имел. В обмен на моего сына варвары требуют ваших детей. Но кто, скажите, как не я, наказанный Богом отец, должен понимать, что такое потерять родное дитя! Не пожелаю даже врагу подобного!.. Нет, не хочу, чтобы моя радость вылилась рекой слез моих подданных. А потому отказываюсь от предложения! Уповаю на милость Божью. И надеюсь, что она все же снизойдет на мое единокровное несчастное дитя...

Собравшиеся были искренне растроганы.

— Мы — должники ваши до гроба, пан Петр! — выразил общее мнение пан Загорнюк.

После искренних благодарностей собравшиеся стали высказывать свои мнения о том, как помочь пленнику. Но, как и днем раньше, ничего по-настоящему стоящего предложено не было.

Спустя час собравшиеся в зале вдруг услышали крик — дозорный с башенной площадки громко оповестил: «Татары!» Все бросились к окнам... Взору членов совета представилась печальная картина: дюжина татарских всадников, двигаясь плотным кольцом, медленно приближалась к площади перед замковыми воротами. В центре воинственного круга шел, привязанный за руки к одной из лошадей, пан Юрий.

Замковые едва узнали беднягу. Кольчуги на нем не было. Дорогой серебристый жупан был порван и испачкан в пыли. Рыжие волосы спутались и напоминали сорочье гнездо. Лицо пленника пестрело от множества ссадин. Очумев от страха и боли, несчастный без конца озирался, боясь, что кто-то из сопровождающих может ударить его плетью...

Между тем татары вели себя уверенно. Они остановились в двадцати шагах от стен замка, усадили пленника, а сами расступились, образовав полукруг. Иные спешились и, передав лошадей собратьям, уселись на землю. Неожиданно из гущи этого странного стана, словно невидимые джинны из бутылки, вырвались звуки тихой, но энергичной мелодии — длиннобородый татарин, сидевший на земле, заиграл на струнном инструменте с длинным грифом. Пальцы музыканта так и забегали. Послышалось бодрое похлопывание. Подчиняясь ритму, кто-то запел уверенным высоким голосом. В одну минуту музыкант и два или три певца развернули над площадью чарующую полифонию звуков. Из стана гостей донесся хвалебный говор, а затем и смех...

Татары были в шароварах разной расцветки и в коротких кафтанах, из-под которых у каждого торчала пестрая рубаха. Кафтаны были украшены замысловатыми рисунками, основу которых составляли подковы, треугольники, звезды и полумесяцы. Вороты этих красочных костюмов обязательно украшала вышивка. У одних вышивка была из обыкновенных ниток, у других — из золотых, искрившихся на солнце.

Поболтав и посмеявшись, татары затеяли танцы. Сначала в круг, к тому месту, где сидел пленник, вышел щуплый, неказистый человечек. Подняв хлыст, он со страстью щелкнул им, после чего стал бегать вокруг пленника, совершая телодвижения, подобные тем, какие делает всадник, мчащийся галопом. За первым танцором в круг вбежали другие. Энергичные, слаженные движения татар буквально заворожили замковых. Никогда прежде жители Крево не видели ничего подобного. Большая доля фантазии басурманского танца приходилась на ноги. Танцующие так частили, так подпрыгивали, что возникало впечатление, будто они парят над землей... Это впечатление стало совершенной явью, когда их по пояс заволокла пелена пыли. Руки вошедших в азарт висели, как плети, или были вытянуты вперед, ладонями вниз, зато ноги отрабатывали за все части тела! Танцоры приседали, выбивали чечетку, подражая топоту копыт бегущего галопом скакуна. Через четверть часа после того, как зазвучал инструмент, все татары соскочили с лошадей и бросились танцевать... За топотом и дикими криками веселящихся угадывалась тысячелетней давности радость — радость победы, радость сытого живота, радость от сознания здоровья и свободы. Танцующие отдались воле общего, связывавшего их души веселья. Они совершали движения, которые подсказывали им не память и навык, а разгоряченное сердце и темперамент. Они были искренни. Они радовались...

Зато тем, другим, кто находился на стенах замка и в башне, было не по себе. Веселье татар представлялось им не иначе как шабашем Сатаны.

Действительно, танцоры прекрасно знали, чего ради затеяли фарс. Своим представлением они намеревались сломить волю осажденных. Попытка повлиять на психику доставляла им удовольствие. Татары как бы давали понять замковым, что ждет пленника, если староста и его советники будут продолжать упорствовать. Чтобы возбудить еще большее беспокойство, они, танцуя, били мальчика по спине рукояткой плети, замахивались на него кинжалом, пинали ногами. А особо ретивые, случалось, плевали несчастному в лицо...

Самому пленнику этот шабаш, вероятно, виделся светопреставлением. Поначалу, когда беднягу усадили на землю, он еще как-то реагировал на наносимые удары — озирался, вскрикивал. Но такая реакция только усиливала страсть садистов. Паныч уклонялся от одного удара — но тут же получал другой, сзади по затылку или в спину. Он отмахивался — но это лишь веселило его мучителей. Каждому из них хотелось досадить ему. Такую травлю можно было сравнить с охотой волков на подраненного оленя.

Пан Петр видел все из окна. Он сдерживал себя, насколько хватало сил и воли. Но гнев и нетерпение его разрастались. Несчастный готов был отдать приказ открыть ворота... Его сдерживало лишь понимание того, что татары используют пленника в качестве приманки. Кажется, они рассчитывали, что, обезумев от горя, бедняга отец бросится на выручку — и тогда их конница, караулившая за горками, ворвется в замок...

И все-таки терпение пана Петра было не беспредельным. Видя, как страдает ребенок, бедняга хотел умереть. Это желание оставалось единственным из всех, что еще могло доставить ему хоть какое-то облегчение. А потому он неожиданно объявил собравшимся, что намерен выйти из замка.

— Хочу быть с сыном, хочу уменьшить его страдания, — объяснил он причину своего решения.

Пан Богинец отреагировал на это так:

— Ваша милость, они же испытывают вас! Они только того и ждут, что вы выдадите себя! Напрасная жертва! Представьте, когда вместо одного пленника варвары предложат нам двух, в том числе и вас. Как мы должны будем поступить?.. Люди пойдут на жертвы. Таким образом враги добьются того, чего желают. Будьте мужественны!

— Держитесь, пан Петр, — сказал ксендз Лаврентий. — Посылая страдание, Господь укрепляет веру.

Пан Петр оглянулся на Фейбу. Он относился к старику и его соотечественникам с особым уважением... Евреи являлись образцом для местных. Горожане прямо говорили: «Евреи куда лучше нашего человека». Их никогда не видели пьяными, неряшливо одетыми, от них не слышали скверных слов. Евреи почитали старших и повиновались указанию своего старейшины. Когда кто-то из членов их общины нуждался, они помогали кагалом... Пану Петру захотелось услышать слово всеми уважаемого старца.

Выпуклые глаза еврея, казалось, источали осуждение. Угадав, что его слово будет решающим, Фейба подошел к старосте и поцеловал его руку.

— Пан Петр, — начал он. При этом глаза его увлажнились, — я с вами. И народ мой с вами. Как вы поступите, так и будет. На все воля Божья. Не знаю, сумел бы я сохранить свой разум, случись со мной подобное! Я понимаю вас!.. И все же подумайте. У вас дочь. Прежде чем решиться на что-то, подумайте о ней. Не следует самочинно оставлять дитя сиротой. Кто заступится за бедняжку, когда это понадобится?.. В этой крошке ваше будущее. В ней и ваше спасение. Она еще одарит вас не одной радостью. Она вернет вам и желание жить, и надежду. Живите ради дочери, пан Петр. И молитесь, уповайте на милость Бога, чтобы Он дал всем нам возможность обнять пана Юрия.

Чувствуя, что силы на исходе, пан Петр, как и днем раньше, неожиданно направился к дверям. Охранники убрали алебарды, освободили проход. Движение их заставило пана Петра остановиться. Планы его вдруг переменились: ему отчаянно захотелось повидаться с дочерью. Он понял, что ответ на свое ужасное решение прочтет в ее глазах...

Наконец он вышел... Оставшиеся в зале стали молча переглядываться и вздыхать. Лица их в эту минуту выражали сочувствие и тревогу.

 

Глава 12. Пленник

Пан Юрий пребывал в том состоянии, когда едва различаешь, где явь, а где сон, и когда теряешь всякую надежду на то, что тебе помогут. Уже тогда, у брода, он испытывал желание умереть — настолько омерзительными увиделись ему лица тех, кто его взял в плен... Когда его привезли в лагерь, к нему вернулись способности думать и чувствовать. Пленение представлялось ему не иначе как позором, насмешкой над погибшими товарищами — паныч был уверен, что его не убили лишь потому, что он оказался слабее других. Но хуже всего, что эта ужасная неудача представлялась ему еще и Божьей карой. Последнее обстоятельство мучило особенно...

Решающей для несчастного стала первая ночь плена. Татары бросили его к ногам визиря. Мустафа, не ждавший такого подарка, распорядился наградить удачливых воинов. Потом дал волю страсти поработителя: уставился на пленника глазами удава. Он долго ухмылялся и что-то обдумывал. Наконец отдал распоряжение. Мальчика выволокли на улицу и отвезли в центр стана.

Утомленный, измученный, но наконец оставленный в покое, пан Юрий вскоре забылся сном. Он проспал до глубокой ночи. А когда проснулся, стал свидетелем необыкновенного зрелища, потрясшего его не меньше, чем недавняя схватка. Во всю ширину холмистой долины перед ним сияло бесчисленное множество костров. Вместе с мигающими звездами эти огни делали мир воистину беспредельным, как бы раздвигали рамки Вселенной. Трудно было разобрать, где заканчивается земля и начинается небо. Вдобавок долину заполняли голоса: говор и смех межевались с криками и стонами. Пленник вслушивался — и ему казалось, что он угадывает отзвуки все той же схватки у брода... Беспокойство усиливало его слух. С какого-то мгновения за гулом голосов и треском пылающих костров мальчик услышал странный, мучающий душу плач. Он не знал, но подсознательно догадывался, что это голоса плененных женщин и детей...

Утром беднягу усадили на лошадь и повезли к замку. Увидев отца, пан Юрий воспрял было духом. К нему вернулись силы, способность мыслить. Но радость оказалась недолгой — татары вернули мальчика в лагерь.

И с этого часа раны его заныли сильнее прежнего. От боли он даже впадал в беспамятство и начинал бредить. В чувство его приводила ругань татарских воинов. Но стоило очнуться, как опять возвращалась боль...

В мучениях минула еще одна ночь. На следующий день пленника вновь повезли к замку... Пляска варваров, зуботычины отняли у него последние силы. Когда варвары начали танцевать, несчастному почудилось, что вокруг забесновались черти: он видел их длинные хвосты, которыми они били его, видел красные, как горящие угли, глаза и слышал топот их копыт. Со всех сторон на него таращились злые клыкастые рожи... Бедняга был уверен, что Господь спровадил его в ад, и только не мог уяснить причину такого Божьего правосудия.

Так прошел еще день.

На следующее утро пленника усадили в седло и опять повезли в город. На этот раз отряд проследовал к той горке, возле которой пан Юрий был пленен. Всадники перебрались через брод и стали взбираться на вершину, в верхней точке которой уже был вкопан столб...

Достигнув верхней площадки, татары спешились и, ссадив пленника, привязали его к столбу. Мальчик не роптал и не сопротивлялся. Когда последний виток веревки обвил его тело, он устремил взгляд вверх, на небо, и, превозмогая бессилие, прошептал:

— Господи, сделай так, чтобы эти люди ушли, наконец оставили меня в покое!

И небесный Владыка сейчас же отреагировал на это обращение: покончив с делом, татары сели на лошадей и удалились...

Пан Юрий остался один. Рой мух витал над его головой. Видя перед собой отвесный скат, мальчик чувствовал головокружение. Пытаясь победить слабость, он устремил взгляд на долину... Перед ним, словно на ладони, лежал город. В центре, окольцованный голубой водой, тянул вверх свои стены и башни замок. Едва ли пленник понимал, что в это самое время на него смотрят все, кто находился на замковом дворе, — его мучили блеск лучей, отражавшихся от воды, гул мух и жажда. Всеми видимый — и своими, и врагами — несчастный не мог рассчитывать на помощь. Жизнь его оценили слишком дорого, чтобы за нее можно было заплатить.

Так он и оставался на своей горе, если и способный чего-то желать для себя, так это скорейшей смерти. Кровь перестала сочиться из его вздувшихся, посинелых ран. Гнойные места на теле залепили мухи. Пленник уже не чувствовал боли. Он продолжал пребывать в сознании — но жизнь мало-помалу уходила из него. Оставалось немного: чуточку усилий солнца, ветра, чтобы душа его наконец рассталась с телом. Помешать этому уже никто был не в силах...

 

Глава 13. Между тьмой и светом

Оставив пленника, татары направились к замку. Их отряд уже без опасения приблизился к Княжеской башне.

Стоя у окна, пан Петр узнал Амурата. Последний, как всегда, улыбался.

— Твоя милость, — увидев старосту, крикнул татарский посол. — Мустафа-бей спрашивает: «Как долго ты будешь упорствовать?» Теперь время пошло на мгновения: мальчик может умереть раньше твоего согласия. Поторопись!.. Неужели тебе приятно лицезреть последние судороги твоего ребенка! Каких-то полдня — и ворон сядет на его голову, чтобы начать выклевывать глаза!

Не зная, как избавить себя от этих ужасных предсказаний, пан Петр закрыл ладонями лицо. Ему следовало бы отойти от окна — но что-то удерживало несчастного. Разговор все-таки оставлял надежду.

— Почему молчишь, твоя милость? — безжалостный посол продолжал улыбаться. — Или тебе не жаль сына?.. О да, конечно, ведь ценою его крови ты сохранишь свою честь! Ты — жестокий, пан Скарга. У тебя нет сердца. Мы потому и подняли твоего сына так высоко, чтобы показать, как ты бессердечен! Но еще есть время, старик! Подумай! Хорошенько подумай! Твои люди — за твоего сына. Мы предлагаем честную сделку. Мустафа-бей готов даже поторговаться... Должен признать, что мы впервые встречаем такого упрямца. Ты — сыноубийца, пан Скарга. По законам нашей страны тебя следует покарать. Но я говорю: еще не поздно, старик! Твой сын слишком слаб, он едва дышит — но он еще жив! Ты можешь спасти его! Подумай, пан сыноубийца!

Собрав остатки самообладания, пан Петр наконец дал знать татарину, что хочет говорить. Негромко, но твердо он ответил:

— Ступай себе, Амурат. Тебе не удастся разжалобить меня. И передай бею, что он не получит моих людей...

Эти слова были услышаны на замковом дворе. Осажденные онемели. С одной стороны они видели беззащитного умирающего мальчика, привязанного к столбу, а с другой слышали тихое, но упрямое «нет» его отца. И это «нет» в противовес всему отзывалось в их сердце не радостью, а болью. Иные уже готовы были предложить себя в обмен на мальчика...

— Ну и напрасно! — сказал татарский посол. — Ты не расстроишь этим Мустафу-бея! Он и без того славно поживился в твоем старостве! Пока ты сидел в крепости, он захватил столько твоих людей, что теперь ему хватит надолго!

Сказав сие, Амурат рассмеялся...

Но ни смеха, ни даже последней фразы его пан Петр не слышал, потому что покинул зал. Он вышел на галерею и замер на первой приступке крутой деревянной лестницы. Еще полшага — и он упал бы. Но пан Кунцевич успел поддержать его...

Справившись с головокружением, пан Петр собрался с духом и посмотрел на Перун-гору.

Над ней висело белое облако. Пан Петр сощурил глаза и даже простонал от внутреннего напряжения — тем не менее сына не увидел. Белое облако разрасталось. Вскоре оно закрыло всю гору. Удивляясь видению, староста решил, что это стая серых ворон слетелась к мертвому телу...

Наместник помог сойти бедняге, усадил на сенную подстилку. Старики, женщины, дети окружили несчастного, стали выражать ему сочувствие и признательность:

— Мы и наши дети молимся за вас... Чтобы спасти нас, вы пожертвовали самым дорогим... Ваше деяние будет возвеличено вашей славой... Народ запомнит вашу жертву...

Пан Петр не ухватывал смысла этих обращений. Он оглядывался то в одну, то в другую сторону — и ему чудилось, что вокруг снуют тени. В какую-то минуту окружавшие вдруг представились ему упырями, протягивающими к нему свои блестящие, чешуйчатые лапы. Неожиданно беднягу затрясло, зубы его застучали...

Панна Ирия бросилась сквозь кольцо людей, обняла отца. В ту же минуту пан Петр зарыдал... Длинные белые волосы его, напоминавшие сосульки, задергались, как болванчики. Прижавшись к плечику дочери, старик плакал — и вместе со слезами из него выходил яд внедрившегося в него безумия. Прошло несколько долгих минут, прежде чем несчастный начал узнавать находившихся рядом и понимать смысл того, что ему говорили...

 

Глава 14. Бегство Мустафы

Неизвестно, какие еще испытания выпали бы на долю осажденных, если бы события в тот день не изменились так круто...

В полдень городскую площадь пересек небольшой татарский отряд. В той стремительности, с какой пронеслись всадники, было что-то необыкновенное. Вскоре тот же, а может быть, другой отряд пронесся в обратном направлении. Стало ясно, что варвары чем-то встревожены...

Позже осажденные услышали странный приближающийся гул. Откуда-то с запада донеслись людские крики, ржание, топот копыт и стук обитых железом колес о камни... Казалось, что приближается громадная бурлящая волна, грозящая затопить город. Осажденные еще не понимали причины шума — но уже волновались предчувствием основательных перемен...

Наконец дозорные увидели всадников. Это были татары. Они не торопились, сдерживали лошадей, двигались шагом. Их было не счесть. Отряд шел за отрядом. Кажется, нехристи впервые выступили всей армадой.

За всадниками через площадь потянулась колонна повозок одвуконь. В них везли пленных. Мужчины были связаны. Многие молодые женщины держали на руках младенцев. И только подростки оставались предоставленными сами себе. Они молча озирались и, кажется, не понимали, куда их везут.

За первым потоком повозок последовал другой, за ним — третий...

Члены городского совета поспешили в башню. Таинственная сила витала в воздухе. Она гнала пришельцев и одаривала надеждой осажденных. К Креву, по всей видимости, подходили войска пана воеводы...

Но окончательно в известие о скором освобождении осажденные поверили лишь тогда, когда дозорные сообщили, что узнали в одном из отступавших Мустафу... Визиря выдали сверкающие латы и мисюрка с верхом из серебра. Рыжая борода бея была всклокочена, словно беднягу оттаскали за нее.

За повозками опять потянулись колонны всадников. Воины ехали и еще арканили за собой навьюченного добром коня. На этот раз татары вынуждены были изменить своему правилу: приученные передвигаться ночью, они уходили из Крево в разгар дня...

Если члены городского совета продолжали сохранять сдержанность — хотя бы потому, что среди них находился человек, горю которого они сочувствовали, — то на замковом дворе воцарилась атмосфера радости. Люди обнимались и плакали от счастья. Впервые за последние дни послышался смех... На какое-то время осажденные забыли про беднягу мальчика.

О нем вспомнили тогда, когда затих стук копыт последнего отряда татарской конницы. Был спешно опущен мост. Почуяв свободу, люди, не желая долее задерживаться на опостылевшем дворе, устремились вон из замка. Но у ворот их задержал пан Кунцевич.

— Люди! — подняв руки, крикнул наместник. — Остановитесь! Городской совет принял решение, что сначала из замка выйдет пан Богинец с дружиной. Следует удостовериться в том, что враг действительно ушел. Может быть, это ловушка! Не будем радоваться прежде времени. Наша свобода, если действительно пришел ее час, досталась нам слишком дорогой ценой.

Пережив столько потрясений, осажденные стали дисциплинированней и осторожней. Рассудительность наместника остановила их...

Оседлали лошадей. Дружину разделили на два отряда. Одному отряду дали указание добраться до горы и привезти несчастного пленника.

Когда дружинники выехали, люди пали на колени и начали молиться. Слишком велико было их желание вернуться в свои дома, слишком исстрадались их души. Запричитали иудеи; затянули унылую песню католики; забубнили молитвы сородичи Кубы! На разных языках у разных богов люди просили одного и того же: мира и здоровья своим ближним. При этом каждый не забывал упомянуть сына старосты. Мальчик уже представлялся горожанам героем. Люди молились и поглядывали на Перун-гору — туда, куда в это время поднимались дружинники. Еще никто не знал, жив несчастный или нет...

Пан Петр и панна Ирия, обнявшись, стояли у ворот в окружении приближенных, вглядывались в ту сторону, откуда должны были привезти пана Юрия. Панночка гладила руку отца и говорила ему что-то ласковое, успокаивала. Пан Петр был неподвижен, как статуя. Ветер трепал его волосы. Руки его были холодны, а взгляд выражал презрение. Бедняга зашевелился только тогда, когда узрел шагом возвращавшихся дружинников...

 

Глава 15. Прощание

Молодого пана несли шестеро. Несли на плечах, ногами вперед. Седьмой поддерживал его голову. Воины шли медленно, с понурыми лицами. Стоило пану Петру увидеть процессию, как он все понял... Боль и обида вдруг начали душить его. Особенно мучительно ему было видеть голову мальчика. Безжизненная, а потому непослушная, она порой вырывалась из рук неудачливого носильщика и начинала мотаться. Ее подхватывал кто-то другой, поднимал за рыжие волосы... и опять ронял.

Это шествие не оставляло надежды. Толпа, множившаяся за спиной старосты, притихла.

Дружинники пересекли предзамковую площадь и опустили тело на траву. Пан Петр, увидев лицо сына вблизи, пал на колени и безголосо зарыдал. Маленькая Ирия, прячась за его спину, вытаращила глаза. Кажется, она была последней, кто не верил в то, что ее братик мертв. Ей хотелось успокоить отца — но уверенность толпы, источаемая сначала молчанием, а потом и громкими воплями, отняла у нее силы...

Тело перенесли на замковый двор и положили на высокое место, застланное белым сукном. Кто-то подсунул под голову покойного ярко расшитую подушечку, а кто-то сложил ему руки на груди. Певчие затянули унылую песнь. На выставленных вокруг покойника камнях поставили и зажгли свечи...

Когда начало темнеть, в башенный зал пригласили руководителей общин и членов городского совета. Заседание начали с известия, которое должно было обрадовать. Прибывший в Крево гонец сообщил, что к городу движется большой конный отряд, возглавляемый самим виленским воеводой.

К этому времени осажденные уже свыклись с мыслью, что освобождение не за горами. Поэтому встретили известие без особых эмоций. Мысли их занимало другое... Как только на заседании завели разговор о несчастном пленнике, запоздавший воевода был забыт. Пан Кунцевич, главенствовавший на заседании, сказал:

— Похороним мальчика, как героя. Он принял мучения за всех нас. И умер, чтобы спасти нас. Предлагаю похоронить его на вершине Перун-горы, там, где душа его рассталась с телом.

Предложение одобрили. Настоящему герою, рассудили совещавшиеся, лежать в особой могиле, на виду у всех.

— Господь пожертвовал его жизнью не только ради спасения одноверцев, — добавил ксендз Лаврентий, — но ради спасения всех жителей Крево.

— Ради спасения соотечественников, — уточнил мудрый Фейба.

Матус поддержал его высказывание кивком.

А пан Загорнюк и толстяк пан Рыбский, переглянувшись, сняли со своих поясов по мешочку с золотом и положили их на середину стола.

— На восстановление костела, — объявил пан Рыбский. Надеемся, что новый храм будет просторнее и красивее...

Рано утром в Крево вошли воины пана воеводы. На площади их встретили, как и подобает встречать победителей — цветами и возгласами благодарности. Виленский воевода был доволен. Он тут же пообещал:

— Накажем наглецов! Воздадим им за кровавые дела! А пленных вернем по домам!..

В тот же день, в полдень, на Перун-горе состоялись похороны. Пана Юрия одели в белые одежды. На пояс ему подвязали дорогую саблю, а в гроб, по старому обычаю, положили сагайдак, арбалет и пару соколов. Чуть ниже, под горой, похоронили Жибинтея и всех, кто с ним погиб, в том числе и несчастного Прокшу. На каждой могиле поставили по высокому деревянному кресту.

Так древняя гора обрела новый вид. Крест на ее вершине стал не только символом событий, произошедших в Крево, но и знаком, вселявшим в каждого, кто обращал на него взор, уверенность и силу. С тех пор так и закрепилось за горой название — Юрова гора...

Минск, 1995, 1998 гг.