Уже забрезжил рассвет, а Вернер фон Кляйвист все еще сидел в кресле-качалке, уставившись невидящими глазами в гипсовый бюст Шиллера. Сквозь тяжелые бархатные портьеры пробились первые лучи солнца, скользнули по высоким книжным полкам, по небрежно расстеленной на стульях карте, погасли в приоткрытой дверце сейфа и снова вспыхнули, заиграли на застекленной репродукции «Корабля дураков» Босха.

Кляйвист прикрыл глаза ладонью.

Дверь скрипнула.

— Папа, можно к тебе? — На белую медвежью шкуру упала тень, приблизилась, поставила перед ним стакан кефира, робко произнесла: — Ты забыл вчера выпить.

Он не шевельнулся.

Грета с обожанием смотрела на его большую голову с орлиным носом и сократовским лбом. Она жаждала примирения.

Кляйвист молчал, его длинные нервные пальцы мяли отвороты пижамы.

На столе, между бумаг, папок и книг, розовела фотография миловидной девочки в школьной форме: юная медхен упоенно била в пузатый барабан.

…Тот же чистый лобик… любящие глаза… Я баюкал ее…

— Но он приказывал, — пролепетала Грета. — Именем фюрера…

Школьница на фотографии самозабвенно била в барабан.

…Девочка считала, что совершает великий подвиг…

Не дождавшись ответа, дочь встала.

— Я готова к любой каре за то, что дала себя провести, но… — По загорелым щекам ее катились крупные слезы. — Но ничего позорного я не совершила! — крикнула она. — Ты сам учил!

— Вон! — сдавленно простонал штандартенфюрер. — Вон!

Грета вздернула подбородок.

— Постарайся все-таки заснуть… папа, — громко сказала она и, поцеловав его, вышла твердой мужской походкой.