Только раз в жизни Тристан видел, как я плакала.

Не торопясь, прогулочным шагом я шла на работу в мастерскую и вспоминала август того года, когда стояло такое холодное лето, что большую часть свободного времени все люди проводили дома. У меня был отпуск, Тристан только собирался отдыхать в сентябре, как пришла телеграмма, что у него погиб отец.

Историю его семьи я постигала в два этапа. Первый раз очень поверхностно в первые полгода знакомства с ним, когда мы ещё узнавали друг друга, а второй, когда Трис, вернувшись с похорон, привёз зеркало и семейный альбом. Его родители были очень молоды, поженились сразу после окончания школы и уезжать из своего крошечного провинциального городка не хотели. Обоим было по семнадцать лет, молодой отец устроился на работу, а мать сидела дома в положенном ей декрете. Жили они у его родителей, дед‑то, когда у него появился редкий на то время фотоаппарат, и делал много снимков. Он снимал всё — городок, завод, парк и скверы, природу, себя и домочадцев, свой дом, улицу, даже парадную и крыльцо.

Когда Тристану было четыре года, его мать попала в аварию и умерла. Её родители через год уехали из городка к старшей дочери — эмигрантке по мужу. Дед перестал фотографировать совсем, а отец на какое‑то время запил, но потом остановился, нашёл себе женщину и жил с ней в гражданском браке. Тристан же, закончив школу, подался сюда поступать на архитектурный, жил в общежитии, а на старших курсах, когда стал подрабатывать, снимал отдельную комнату. Квартиру он смог купить после защиты диплома благодаря своим бабушке и дедушке по материнской линии. Оказывается они, продав свой дом, и уезжая заграницу, оставили эти деньги внуку именно для того, что бы он, получив образование, смог нормально встать на ноги и не думать хотя бы о проблеме жилья. Тристан уговаривал отца переехать к нему. За его годы учёбы и бабушка, и дедушка скончались, гражданская жена ушла, отец остался совсем один. Тристан боялся, что тот начнет пить опять, да и просто ему не хотелось оставлять его в таком одиночестве. Но отец воспротивился, ему было всего сорок на то время, он твёрдо планировал остаться в своём городке и даже поискать себе новую жену, грозился наградить старшего сына младшими братьями и сестрёнками. Так и общались, — изредка письмами да телефонными звонками три раза в год.

Когда мы поженились, Тристан свозил меня к нему на знакомство. Особенность нашего брака мы ещё раньше условились скрывать от всех, и как бы не было противно лгать отцу, он оправдывал себя тем, что тот всё равно бы не понял наших отношений.

Родовое гнездо не произвело на меня особого впечатления. Дом был не так уж и крепко построен, его ветхость не была благородной стариной, а развалиной, внутри, в квартире, было очень много хлама, накопленных старых вещей, и, не смотря на то, что мой свёкор молодо выглядел, по своему жилищу он создавал впечатление, что был и остается стариком. Тристан был на него не похож, только немного — тонким с горбинкой носом. И в комплекции они отличались, — долговязая фигура Тристана казалась ещё длиннее, когда они вставали рядом, а отец из‑за покатых плечей казался не просто низким, а раздавленным. Особого радушия к моей персоне он не проявил, только любопытство и небольшой допрос с пристрастием тет — а-тет. Все жили своей жизнью, разойдясь давным — давно.

Эти несколько дней, когда меня знакомили с городком, Тристан не уставал сокрушаться, что многое перестроили. Что‑то снесли совсем, и много замечательных загадочных пустырей застроили одноэтажными магазинами, что нет того‑то, нет того‑то…

По возвращении жизнь потекла размеренно, по — новому, и достаточно быстро вошла в такое русло, как мы сейчас живем. Хорошо.

С похорон Тристан приехал серый, давно не бритый и молчаливый. Нет, он рассказал кратко, кто был, что за бумаги он оформил, куда квартиру отписал. Он быстро раздал более менее целую мебель, вещи выбросил, и теперь, если он вдруг вернётся на малую родину, ему даже негде будет остановиться. Да и не осталось её, родины, городок не тот давно, изменившийся, и родных — ни одной живой души. На следующий день зеркало уже висело в прихожей, а Тристан был повеселее, побрился, завтрак вечером готовил как всегда легко и по — хозяйски. Я не помню, зачем я тогда пошла в комнату, но когда вернулась на кухню, встала в дверях, глядя на спину Тристана. Он что‑то нарезал, его голова была полуопущена, а плечо слегка двигалось, всё так обычно, а меня вдруг начали душить слёзы. Я увидела по этой спине, что ему очень больно. До сих пор или всегда, только сейчас или никогда больше, но этого не сказали мне ни его голос, ни его глаза, ни тем более то, что он говорил словами.

Я быстро подошла к Трису, обняла его крепко и разрыдалась прямо в лопатки, вжавшись лбом в колючий свитер. Август был таким холодным, что к ночи без отопления в квартирах, а у крыши особенно, было как ранней осенью на улице.

В мастерской сегодня у меня ещё оставалось много времени до классов. Переобувшись, положив ключ в бочонок, привычно прошла по аудитории и полезла за календарным планом. Я напрочь забыла, что сегодня за занятие должно быть. Но, даже прочитав эту тему, не смогла сосредоточиться на работе. Я села на один из стульев у стены, обняла книгу с репродукциями и стала вспоминать семейный альбом Триса.

Мы так постояли немного на кухне, — я, ревущая, и он, закаменелый. Он сразу понял, почему я плачу, он не спрашивал, что со мной, и не случилось ли чего у меня за время его отсутствия. Обернулся, обнял меня коротко и крепко, а потом сказал:

— Пойдем, я покажу тебе ещё одну вещь, что привёз из дома.

В старом альбоме были фотографии, которые сделал дед. Больше трёх четвертей снимков потерялось, Трис сам собрал, что нашёл среди вещей и книг, и сложил вместе, поэтому кроме портретных фотографий попадались и простые снимки улиц, домов и природы. Да, городок тогда был пустыннее, просторнее и светлее. Ни одного цветного изображения, и бумага такая плотная, как будто раньше печатали на лакированном картоне. Фотографии матери Тристана было всего три, сам Тристан, маленький, был такой смешной и страшненький, что я невольно удивлялась. Забавно, что иногда из кудрявых и голубоглазых ангелочков вырастают блеклые невыразительные внешне мужчины, а из этого насупленного, щекастого мальчишки с широкой и выступающей верхней губой вырастает долговязый аристократ с серо — буро — непонятно какими волосами.

— Как тебя в детстве звали?

— В школе я был Тритон, во дворе Трис. Дома Танчик…

Тогда‑то, сидя на диване, я обнимала его за руку, расспрашивая про прошлое, и узнавала много деталей о его семье. В "Сожжённый мост" мы пошли голодные, потому что недожаренный ужин так и остался на выключенной плите.