Дождь шёл, не переставая, то ослабевая, то усиливаясь. Мужчины перестали собираться у котельной, детвора сидела по комнатам: мало у кого была крепкая обувь для прогулок по такой погоде. Половину своего выводка Терёха теперь таскал от семейного барака до столовой на себе. С одеждой его Доня ещё исхитрялась, а с обувью совсем плохо. Да и у взрослых… у многих не лучше. С Женей и Алисой теперь в одной комнате жили другие. Женщина с бесцветными, как седыми волосами, и её сын, десятилетний пацан. И Эркин уже не мог, как раньше, целыми днями сидеть у Жени. Нет, эта женщина не злая, если бы что было, он бы увидел, догадался, ну и… нашёл бы что сделать. И мальчишка Алису не обижал. Попробовал бы… Но Даша и Маша были свои, а это — чужие.

Эркин лежал на кровати поверх одеяла, одетый, только сапоги скинул, и глядел в потолок. Обычное занятие большинства мужчин в лагере в такую погоду. В их комнате появилось двое новеньких. Седой молчаливый мужчина — Эркин за эти дни голоса его ни разу не слышал, тот даже не храпел ночью — и парень, сразу ставший главной достопримечательностью лагеря…

…В день отъезда к автобусу вышли многие. Он и Женя тоже. Провожать Машу и Дашу. Обнимались, целовались, прощаясь… да, он понимал, что больше их уже не увидит. И ведь всю жизнь у него так: только не то что подружишься, а просто, ну, сблизишься как-то с кем, так либо тебя, либо его продадут, и всё, навсегда. Хоть и привычно, а душу рвёт. Девочки оставили Жене листок со своими полными именами, чтобы потом, когда уже устроятся на новом месте, можно было бы найти друг друга. Есть, говорят, такая служба специальная по розыску потерявшихся. И Женя им дала листок с данными на себя, Эркина, даже Алису, но когда они устроятся и где… Словом, расцеловались, поплакали, снова расцеловались и, наконец, загрузились. И ревя мотором, разбрызгивая лужи, автобус — в самом деле, громадина — развернулся и выехал. Вот, пока закрывали ворота, и увидели идущего по дороге к лагерю парня с тощим вещевым мешком. Ну, идёт и идёт, мало ли таких, кто сам по себе, на попутках и пешком добирался до лагеря. Но рядом с парнем бежала собака. Большая остроухая…

…Эркин, не меняя позы, приоткрыл глаза, покосился. Да, вот она, лежит под кроватью и тоже будто спит, но только шевельнись — сразу натолкнёшься на её немигающий звериный взгляд…

…Хоть пришёл парень рано, до общего завтрака, но просидел в канцелярии почти до вечера. После завтрака пришёл крытый грузовик с большой группой, потом ещё два. Комендант бегал, размещая прибывших. Он и Женя попробовали сунуться насчёт комнаты в семейном бараке, вернее, говорила Женя, а он только стоял рядом. И получили в ответ:

— Молодые ещё, успеете наиграться-натешиться, — а потом уже серьёзно и, глядя не на Женю, а на него. — Из семейки две выехали, а въезжают пятеро. Пять семей, Мороз, и в каждой пискунов куча, соображаешь?

Осталось кивнуть и отойти.

— Ничего, Эркин, — Женя погладила его по плечу. — Мы же всё равно вместе.

Он кивнул. Женю позвали опять в канцелярию, и она убежала, а он пошёл за баню послушать новеньких. Может, что интересное расскажут. И уже под вечер, незадолго до ужина, он пришёл забрать талон и посмотреть, кого подселили на Костину койку. На койке Анатолия уже лежал, отвернувшись к стене, этот седой, приехавший с первым грузовиком. Фёдор, Грег и Роман были на месте. Молча лежали на кроватях, ждали, поглядывая на дверь. Он сел на свою кровать и тоже стал ждать. Если до ужина никто не придёт, то останутся они пока впятером. Не остались. Стукнув по косяку, вошёл комендант с каким-то необычным, будто смущённым выражением лица, а за ним этот парень. С собакой.

— Так, — сказал комендант по-английски, — ну вот, Морган, занимай эту.

— Да, сэр, благодарю вас, — держа собаку за ошейник, парень подошёл к кровати.

— Однако, — не выдержал Фёдор, приподнимаясь на локте, — это что же такое будет? На псарне, значит, жить будем?

Говорил по-русски, но парень если не понял, то догадался и быстро заговорил по-английски, прижимая к себе собаку.

— Нет-нет, от него никакого беспокойства не будет, клянусь. Он тихий, безобидный.

— Это лагерная псина безобидная?! — с плохо скрытой ненавистью спросил по-английски Грег.

— Лагерная?! — он резко вскочил на ноги.

Парень двумя руками обхватил вставшего на дыбы пса, прижал к себе.

— Нет-нет, это он от неожиданности, он привыкнет, я ручаюсь, пожалуйста.

— Это что же? — Роман медленно плавно встал, — Как в тюрьме теперь? Не шевельнись без команды, так, что ли?

Парень, продолжая прижимать к себе глухо рычащего пса, обводил комнату затравленно-умоляющим взглядом.

— Он никого не тронет, клянусь.

— Ну, Морган, — развёл руками комендант, — я уж не знаю, куда тебя, разве только…

— За ворота, — закончил за коменданта Фёдор. — Да поставить во дворе будку, это ж всей работы на полчаса. Цепь покрепче, и все проблемы.

Парень покачал головой.

— Мы всегда вместе, — и попытался улыбнуться. — Будку на двоих придётся делать. И цепь… тоже.

Комендант посмотрел на них, пожал плечами. И ушёл. А парень остался…

…Эркин посмотрел на покрытое водяными струйками окно, на часы. До обеда ещё часа два, да, точно, два и немного минут. Спать неохота, делать нечего. Такая погода, что Фёдор в город не ходит. Тоже… понятно. Какие б дела там ни были, но шлёпать по грязи под дождём неохота. Лежи и думай. О будущем. Или вспоминай прошлое. О будущем без Жени у него как-то не получалось. Вот они приедут, устроятся. Он будет работать, Алиса на следующую осень пойдёт в школу… последнее Эркин представлял себе весьма смутно, как, впрочем, и всё остальное. Работа… мужская подёнка везде найдётся. А дом… жильё… если удастся, как в Джексонвилле, чтобы комната, кухня и кладовка, нет, кладовка им теперь не нужна. Вещей мало, а спать он и в комнате сможет. Да, комната и кухня. Здорово будет. На большее денег у них нет. Хотя… и на это тоже нет. Из летних денег немного осталось, да к тому же это кредитки, а все говорят, что в России другие деньги, как их, да, ру-б-ли, рубят их, что ли?

Эркин улыбнулся нелепой догадке. Фёдор вздохнул, поворачиваясь на другой бок.

— Ну что за паскудство… — пробурчал Роман.

Ему ответили согласным вздохом. Вздохнул и Ив Морган. И вздохом отозвался лежавший под его кроватью Приз.

— Далеко до обеда? — спросил по-русски, ни к кому вроде не обращаясь, Фёдор.

Эркин поглядел на часы и ответил по-английски:

— Меньше двух.

— Далеко-о, — тоже по-английски откликнулся Грег и, похлопав себя по животу, продолжил по-русски: — А на самых точных пора.

— Да, — по-английски согласился Фёдор. — Жрать охота.

Ив Морган совсем не знал русского, и из-за него теперь больше говорили по-английски. В общем-то Ив оказался неплохим парнем, а его Приз и впрямь никого не беспокоил. Он только повсюду ходил за Ивом. В разговоры Ив вступал редко и очень уж осторожно, отделываясь общими словами, и вообще больше помалкивал. Таких — безъязыких, совсем не знающих русского — в лагере было шестеро. Два мулата и негр, женившихся на русских и теперь уезжавших вместе с жёнами, Флинт, немолодой одинокий трёхкровка и Морган, все трое непонятно как получившие направление. Эркин думал, что Морган подвалит к Флинту: оба белые и по возрасту схожи. Но Флинт как был сам по себе, так и остался, а Ив держался от всех на расстоянии. Видно, из-за своей собаки. В первый же день Ив под конец ужина взял жестяную миску чуть побольше обычной рабской и пошёл по столам собирать объедки и остатки. Для собаки — понял Эркин и невольно посочувствовал: оставлять паёк недоеденным — дураков нет, придётся парню свою пайку половинить. Но комендант на следующий день свёл Ива на кухню, и тот перестал кусочничать. Котлы — не тарелки, там всегда хоть что-нибудь, да останется.

— Как там? — спросил Грег, перемешивая английские и русские слова. — Не просветлело?

Эркин приподнялся на локтях, поглядев на окно, под которым то ли спал, то ли так лежал Седой Молчун, как про себя Эркин называл их шестого соседа.

— И не думает, — ответил Эркин по-русски и встал.

Занемевшее от долгого лежания тело требовало движений, а тянуться негде… Разве только в бане под душем волну по телу погонять, и то следи, чтобы никто не увидел. И всё же Эркин не удержался: сцепил пальцы на затылке и с наслаждением потянулся, слегка выгибаясь.

— Ты что? — засмеялся Фёдор. — Силы много накопил, девать некуда?

— Ага, — согласился Эркин и потянулся уже смелее, встал на арку и выпрямился.

— Ух ты, здорово! — в голосе Моргана было столько искреннего восхищения, что Эркин ничего не заподозрил и засмеялся в ответ, а Ив продолжил: — А я так могу.

Он легко вскочил на ноги, раскинул руки и обхватил себя так, что если со спины посмотреть, то будто его кто обнимает и по спине гладит. Всё ещё смеясь, Эркин ответил:

— А так? — сцепил по-другому пальцы и показал "гибкое кольцо", оплетая сцепленные руки вокруг себя.

— Цирк! — с удовольствием сказал Фёдор, садясь на кровати.

Зашевелились и Роман с Грегом.

"Гибкое кольцо" Ив повторить не смог и показал кувырок в прыжке. Получилось неплохо, на ногах устоял. Грег захлопал в ладоши, и Ив с улыбкой поклонился, будто, в самом деле, артист. Эркин прикинул расстояние, отступил на шаг и показал прыжок на руки и обратно с поворотом. Теперь захлопали все. Никто даже не заметил, что Приз вылез из-под кровати и сидит, глядя на них. Только Седой Молчун лежал, не шевелясь и закрыв глаза.

— Места мало, не развернуться, — Морган вытер рукавом вспотевшее лицо.

— Здорово у вас получается, — кивнул Грег. — Ты, что ли, циркач, Ив?

Ив покраснел и чего-то смутился.

— Да нет, так, для себя баловался.

Только тут Эркин сообразил, что сейчас и ему придётся объяснять, откуда скотник в имении знает всё это, и нахмурился. Но обошлось благополучно, потому что Фёдор спросил:

— А псина твоя умеет чего?

— Кое-что, — кивнул Ив. — Ну… ну вот, сейчас… — он улыбнулся. — Приз, работать будем?

Собака оглушительно гавкнула и одним прыжком встала перед Ивом, поставив передние лапы ему на грудь, так что они оказались почти одного роста. Ив обеими руками гладил её по шее, а она размахивала хвостом с такой силой, что Эркин, получив удар хвостом, не удержался на ногах и с размаху сел на кровать, что очень усилило общее веселье.

— Ну, Приз, давай танцевать, — придерживая собаку за ошейник, Ив вдруг запел: — Лунной июньской ночью танго звучало в тиши…

Он пел и переступал взад и вперёд, будто и впрямь танцевал, и собака, переступая задними лапами, тоненько как бы не то подвывала, не то подсвистывала, а её зубастая пасть распахивалась в улыбке.

Фёдор хохотал, держась обеими руками за живот и сгибаясь пополам, почти упираясь головой в колени. Смеялся, вытирая набегающие слёзы, Грег, впервые на памяти Эркина хохотал всегда угрюмый Роман. И сам Эркин смеялся со всеми. Просто потому, что все смеются.

— Вы это чего, а? — в комнату заглянул рыжий веснушчатый парень из новеньких.

Ив сразу замолчал, лицо его стало почему-то испуганным. Он вцепился обеими руками в ошейник зарычавшего Приза. И собачья пасть уже не улыбалась, а скалилась.

— Цирк у нас, — ответил Фёдор. — За погляд пятёрка с глаза.

— Чего-чего? — не понял рыжий.

— А двумя глазами смотреть хочешь, так десятку гони, — подхватил шутку Грег.

Говорили уже только по-английски, и Ив неуверенно улыбнулся.

— Тьфу на вас, сквалыги, — рыжий распахнул дверь. — За десятку я сам любой цирк изображу.

— А за двадцатку он тебя за живот тяпнет, — сказал Фёдор и задохнулся в новом приступе смеха.

— А за тридцатку и откусит под корень, — неожиданно подхватил Роман.

— Чего? — снова не понял рыжий.

— Гони деньги, и всё поймёшь.

Эркин, тихо постанывая, катался по кровати, даже Ив рассмеялся. Приз сидел у его ног, поглядывая то на рыжего, то снизу вверх на Ива. Рыжий сплюнул, замысловато, но беззлобно обложил их всех по-английски и уже собирался уходить, когда Фёдор, продышавшись, спросил:

— Ив, а ещё чего он умеет?

— Считать умеет, — не раздумывая, ответил Ив.

— Врёшь, — сразу заявил рыжий, входя в комнату.

За его спиной толпились обитатели соседних комнат.

— А ну покажи!

— Давай, парень!

— Чего там?

— Собака считать умеет.

— Да брехня!

— Чего брехня?! Она что, глупее тебя?!

— Давай, парень, валяй.

— Всем заткнуться! — гаркнул Фёдор, вставая в полный рост на кровати и звучно стукаясь макушкой о потолок. — Ах… ты… чтоб тебя…! Тихо, сказал! Давай, Ив.

Ив обвёл набившихся в комнату людей блестящими глазами, улыбнулся и посмотрел на собаку.

— Приз! — пёс вскочил и тут же сел перед ним. — Сколько ты хочешь кусочков, один или два? Отвечай.

Приз звучно гавкнул три раза, и взрыв хохота потряс стены. Но тут кто-то вспомнил про обед, и все, дружно толкаясь, повалили обратно.

— К-куда?! — заорал Фёдор. — А артисту на пропитание?!

Ив замотал головой, но уже поплыли из рук в руки мятые, надорванные, замусоленные кредитки. Фёдор собрал их в пачку, подровнял и протянул Иву.

— Держи, — Ив отступил на шаг, но Фёдор, словно не замечая насторожившегося Приза, подошёл и засунул кредитки в карман его рубашки. — Купишь печенья артисту. Всё, мужики, цирк закрыт, айда лопать.

Со смехом, шутками и подначками толпа повалила по коридору на двор. Эркин задержался, наматывая портянки — пока тянулся и на собаку глазел, забыл обуться — и видел, как Седой Молчун встал, скользнул по нему отчуждённо невидящим взглядом и вышел. Эркин пожал плечами, проверил талон в кармане и, надевая на ходу куртку, пошёл за всеми.

По-прежнему сыпал мелкий холодный дождь, но весёлый гомон словно согревал всех. Алиса с ходу повисла на руке Эркина и стала расспрашивать об учёной собаке, что считать умеет. И откуда уже узнать успела?! И в столовой все разговоры шли о том же. Многие подходили к Иву и отдавали ему свой хлеб, а кто-то даже кусок мяса на ломоть положил. Для такой собаки не жалко. Думали так, обычная, а тут вона как… И на Приза, неподвижно сидящего в пяти метрах от двери столовой, смотрели уже по-другому.

После обеда Эркин пошёл с Женей и Алисой. Хоть несколько минут, а посидит он со своими. Конечно, если бы не дождь… Алиса, как всегда, держалась за его руку и без умолку болтала. В основном о Толяне. Эркин уже знал, что Толяном зовут сына соседки Жени, а Толиком — быстроглазого шкодливого пацанёнка из семейного барака. Про Толяна Алиса знала так много потому, что из-за дождя они оба целыми днями сидели в бараке, и, хотя Толян старательно презирал девчонок, деваться ему было некуда. Оставалось играть вдвоём. В щелбаны Алиса его обыгрывала. Толян злился и придумывал другие игры, которых Алиска не знала и потому подчинялась. А вчерась они играли в зверей в лесу, бегали на четвереньках под кроватями и рычали. Здоровско было! Но мама и тётя Ада сердились ужасти как. Толяна тётя Ада утюжила, ажно руки у ей замлели.

Эркин сначала не понял, при чём тут утюг, но по словам про руки догадался. Женя только вздыхала, слушая эту болтовню. Поправлять Алису не имело смысла. Она кивала, слушалась и тут же вываливала целый ворох не менее интересных слов. Единственное, за чем Женя строго следила, это чтобы "нехороших" слов не было. И Эркина об этом попросила. Его знаний в русском языке для такого вполне хватало.

У входа в барак они столкнулись с соседями, и в комнату вошли все вместе. Женя сразу стала укладывать Алису спать. Обычно та немного капризничала, но сегодня ограничилась требованием, чтобы Эркин посидел с ней. Требование это выполнялось легко, потому что больше ему сидеть было негде. Женя очень быстро и ловко переодела Алису в пижамку, и она, сопя, забралась под одеяло, а стоявший у двери Эркин осторожно сел на край её постели.

— Балуешь ты её, — с неопределённой интонацией в голосе сказала Ада.

Женя в ответ пожала плечами.

— Больше ж нечем.

— Да уж, — кивнула Ада.

Эркин почувствовал, что это всё так, незначащее, и стал ждать. Мерно посапывала Алиса, Женя и Ада сидели у окна — каждая на своей кровати — и шили, а Толян сидел на своей кровати напротив Эркина и подчёркнуто независимо изучал потолок.

— Эркин, ты в баню пойдёшь сегодня? — спросила Женя.

Вопрос был обычный, но по тому, как небрежно спросила Женя, а Ада и, особенно, Толян насторожились, Эркин понял, что начинается самое важное.

— Пойду, — кивнул он. — А… что?

— Возьми Толяна с собой, — неожиданно сказала Женя, разглядывая натянутый на кулак дырявый чулок. — Ладно?

— Чего? — растерялся Эркин. — Это зачем?

— Ну, большой он уже, чтоб… — Ада замялась, — чтоб со мной ходить, — Эркин, начиная догадываться, кивнул, и Ада продолжила: — А одного его тоже… не с руки пускать.

— Да ни хрена со мной не будет, мам, — возмутился Толян. — Что я, маленький?

— А ну, закрой рот, — спокойно скомандовала Ада. — Забыл уже, как ты один пошёл? Хорошо, успел целым выскочить.

Толян густо покраснел и набычился, бурча себе под нос что-то мало разборчивое.

— Я не против, — пожал плечами Эркин. — Только мне что, мыть его?

— Ещё чего?! — дёрнулся Толян.

Ада даже руками замахала.

— Что ты, что ты, и помоется, и постирается он сам. Ты только пригляди за ним, ну… ну, чтоб не полез кто.

— Да что, я сам не отобьюсь? — буркнул Толян и исподлобья покосился на Эркина.

— Ладно, — Эркин уже всё понял и осторожно, чтобы не разбудить Алису, встал. — Я тогда за талоном и остальным пойду.

— Ага, ага, — закивала Ада. — Собирайся, сынок. Спасибо тебе, он у бани и подождёт тебя. Слышишь, сынок? От дяди… Эрика ни на шаг. И слушайся его.

Женя улыбнулась Эркину, и он сразу ответно улыбнулся. Ада отложила шитьё и захлопотала, собирая Толяна в баню. Стало совсем тесно, и Эркин ушёл.

В его комнате кто спал, кто так лежал. Ива с Призом не было. Трижды в день Ив уходил из лагеря на час, а то и на два. Собака, конечно, с ним. Куда и зачем Эркин не знал и не интересовался. Не его проблема, не ему и решать. А чересчур любопытному нос прищемить — святое дело.

Эркин быстро собрал банный узелок, взял талон. Вчера как раз на неделю вперёд полный комплект выдали.

— В баню? — лениво спросил Фёдор.

— В цирк, — попробовал отшутиться Эркин, и улыбки остальных подтвердили правильность ответа.

— Тебе б тюленем родиться, — очень серьёзно сказал Фёдор. — Или там… дельфином.

— Я приду когда, ты мне про них расскажешь, ладно? — так же серьёзно ответил Эркин и вышел.

Его посещения бани через день уже стали предметом шуток. Всем двух талонов на неделю вот так хватает, а Морозу не меньше десятка надо. Кто деньги пропивает, кто проедает, а Мороз промывает. Мороз, ты не из морских индейцев случаем? Не, мужики, он рыбьего племени… Эркин отшучивался, отругивался, но пока это не переходило границы обычных подначек.

Толян с узелком ждал его у бани. Ада стояла рядом, и было ясно: Толян доставлен под конвоем и подчиняется насилию. Подойдя, Эркин кивнул, и Ада, ещё раз велев сыну слушаться и не отходить, ушла. Толян снизу вверх посмотрел на Эркина, вздохнул и последовал за ним.

В полупустом предбаннике Эркин сразу прошёл к облюбованной им ещё в первые дни угловой скамье и стал раздеваться. Толян расположился рядом. Раздеваясь и складывая вещи, Эркин как-то забыл о спутнике и не замечал ни его осторожных и всё более внимательных взглядов, ни того, что мальчишка старательно копирует его движения.

— Готов? — спросил, не глядя, Эркин. — Тогда пошли.

И пока они шли между скамьями к двери в мыльную, Эркин невольно разглядел идущего перед ним мальчика и нахмурился. Да, теперь всё ясно, конечно, эта… Ада права. Одного его в баню пускать нельзя, пока… пока как следует силу не наберёт. Но… но откуда это у мальца? Даже не слышал о таком никогда. А если… не могли же питомники вот так все, под корень, всех до единого, вдруг случайно уцелел и Ада подобрала его? Хотя нет, вряд ли…

В мыльной они тоже заняли две скамьи рядом. Эркин помог Толяну обмыть скамью кипятком — полная шайка была мальчишке ещё тяжела — и они стали мыться. Искоса, но вполне дружелюбно поглядывая друг на друга.

Рассказам Алиски о силе и ловкости, как она говорила, Эрика Толян не верил. Он вообще не верил девчонкам. Да и сам Эркин сначала ему не показался. Ну, высокий, ну и что? Ну, понятно, что сильный, так слабаков всех в Империю повыбивало, и дураку ясно. Индеец к тому же, а индейцев Толян не любил. И побаивался. И не любил именно за это. И ещё за то, что они когда говорят по-своему, то не понимаешь ни хрена и не знаешь, на что те сговариваются. И… и да ну их всех. От них подальше — целее будешь. А мамке втемяшилось вот… Нет, Женя эта — тётка вполне ничего, и Алиска её тоже… терпеть можно… И этот индей, индеец, вроде ничего. Но и мускулы у него… обалдеть. Толян быстро исподлобья оглядел мыльную. Точно, ни у кого таких нет, все пожиже будут. С таким дружиться не зазорно, и… и, похоже, надёжный мужик. И со всякими глупостями, вроде, "мойся чище", "мой за ушами" не лезет. И тут Толян наткнулся на чужой внимательно изучающий его взгляд и невольно сжался: ничего хорошего этот взгляд не обещал.

Эркин, наблюдая за Толяном, никак не мог понять. Неужели само по себе, не от учёбы малец такой? Если б не цвет кожи, белой, очень белой, как у Андрея весной, то… то и думать да гадать было б нечего, и так всё ясно. И движения ловкие, и всё к месту. Вот не знает ничего малец, это ж видно, что само собой получается. Ведь про белых спальников он не слышал никогда, и номера у мальца нет, он его руки рассмотрел. И вот поди ж ты… Ох, и нахлебается он такой. Ведь будут к нему лезть.

Их глаза встретились, и Эркин улыбнулся. Толян расплылся в ответной улыбке, сразу напрочь забыв о том тяжёлом взгляде из дальнего угла. Соблюдая банный ритуал, они натёрли друг другу спины, и Эркин, замочив своё грязное, пошёл в душ обмыться, оставив Толяна мылить и теребить в шайке своё бельё. По старой привычке Эркин под душем мылся, стоя лицом к стене, и сам потом не мог понять, что заставило его обернуться. Но он успел вовремя. Этот мужик, горой нависавший над съёжившимся на скамье мальчишкой, ещё ничего не сделал, только сопел и плотоядно ухмылялся, разглядывая белое влажно блестящее тельце.

Эркин подошёл и встал рядом.

— А ну отвали.

Плоское, какого-то красно-бурого цвета лицо повернулось к Эркину. Похабная ухмылка.

— Сахар любишь? Я люблю. Сахарный кусочек, лакомый.

Он говорил по-английски, очень тихо, и так же тихо по-английски ответил Эркин.

— Шоколад надоел, значит?

— Хорошего шоколада теперь не достанешь, да и дорогой он. А сахарок… Он бесхозный. Кто первый лапнет… — и не договорил, отлетев от точного удара.

Большое тело звучно шлёпнулось о стену и соскользнуло на пол. Эркин знал, насколько опасно подходить к такому, будто бы без сознания, и ждал.

Мужик, сопя, заворочался и встал на четвереньки, выругался сразу на двух языках.

— Чего это тут? — спросил кто-то по-русски за спиной Эркина.

— Поскользнулся, — ответил Эркин, не оборачиваясь.

— Бывает, — согласился подошедший, и совсем тихо, так что услышал только Эркин: — К тебе лез?

— К мальцу, — так же тихо ответил Эркин.

— Понятно, — и чуть громче с заметной насмешкой: — Когда в мыле, то на ногах не устоишь, ясное дело.

Мужик наконец встал на ноги и убрался в свой угол, отошёл сразу и этот, что стоял за спиной. Эркин даже не разглядел его, спокойно вернулся к своей скамье и сел разбирать замоченное бельё. Поймал восторженный мальчишеский взгляд и улыбнулся. Толян глубоко вздохнул и улыбнулся в ответ. Они спокойно достирали, убрали за собой и пошли в предбанник. Эркин очень ловким и незаметным со стороны толчком отправил мальца вперёд и, выходя, оглянулся. Нет, вслед им никто не смотрел.

В предбаннике, пока вытирались, одевались и собирали вещи, Толян не отводил от Эркина восхищённого взгляда и всё делал, как он. Но только когда они уже шли от бани к бараку, спросил:

— Дядя Эрик, а как это ты его?!

От непривычного обращения Эркин растерялся и ответил не сразу.

— Бить надо одним ударом, — и усмехнулся. — Второго тебе сделать не дадут.

— Ага, — кивнул Толян.

Ему хотелось попросить, чтобы научили такому, это ж здоровско! Раз — и всё! Но они уже поднимались на крыльцо женского барака, а при матери такой мужской разговор невозможен.

Алиса ещё спала, а Женя с Адой опять шили, обсуждая, что на детворе всё прямо горит, что с едой, слава богу, без проблем, а с одеждой плохо, а про обувь лучше и не вспоминать, а тут ещё дожди эти, нитки гнилые, не держатся, раз намокли, просушили, два намокли и всё… поползли. Толян было презрительно сморщился на "бабский" разговор, но, увидев серьёзное лицо Эркина, воздержался.

Ада сразу бросила шитьё и захлопотала, сразу раздевая Толяна, разбирая его узелок и ещё раз вытирая ему насухо волосы.

— Ну, спасибо тебе, ну, спасибо, — приговаривала Ада. — Сынок, ты хоть спасибо сказал? Всё в порядке, да?

— Да, — кивнул Эркин.

Но Толян, конечно, не выдержал.

— Ну, мам, он как дал ему, тот брык и в стену, аж загудело всё.

Ада испуганно посмотрела на Эркина. Сразу встревожилась и Женя. Она бросила на кровать уже приготовленные для Эркина чистые рубашки и подошла к нему.

— Что случилось? Эркин?

Эркин искоса посмотрел на Толяна, и тот, сообразив, что лопухнулся, густо покраснел.

— Там один… — Эркин говорил не спеша, тщательно подбирая слова. — Поскользнулся и упал. Вот и всё, Женя.

— Эркин…

— Всё в порядке, Женя, — твёрдо ответил Эркин.

Рука Жени на его плече совсем рядом с его лицом, и он рискнул, повернув голову, коснуться своим подбородком, прижать…

Это длилось всего секунду, но Эркину и этого достаточно для счастья. Он взял выстиранные и отглаженные Женей рубашки и ушёл. Если бы не чужие, он бы плюнул на все советы и предупреждения Мартина и обнял бы Женю, поцеловал, сделал бы так, что Женя не испугалась бы, не вспомнила тех… сволочей. Но… при Аде, при её пацане он не может.

Мелкий холодный дождь безостановочно сыпал и сыпал. Эркин спрятал рубашки под куртку и запрокинул голову, подставляя лицо льющейся с неба воде.

— Эй, Мороз, — окликнул его кто-то, — тебе уже и бани мало? Дождём умываешься.

Эркин засмеялся в ответ и пошёл в свой барак. Нет, всё-таки всё хорошо, и что бы потом ни было, но сейчас ему хорошо. Женя и Алиса в безопасности, сыты, ни одна сволочь до них не дотянется, а он сам… а ему что? Сыт, в тепле, спит на мягком, чего ещё?

В комнате Эркин спокойно заложил чистые рубашки в тумбочку, разобрал и развесил для просушки полотенце и содержимое банного узелка, разулся и лёг. Грег и Роман спали, Фёдора и Ива с его Призом не было, а Седой Молчун… как всегда лежит и в потолок смотрит. Ну… его дело. Эркин закинул руки за голову и с наслаждением потянулся, прогнал по телу волну, напрягая и распуская мышцы. Глаза сами собой закрывались. И неумолчный шелест, шуршание дождя за окном. Тепло, сухо, сытое спокойствие, блаженное ощущение чистоты, а спать в одежде он ещё в имении привык. Как же давно это было. Очень давно.

Об инциденте в бане Эркин не думал. Обошлось — и ладно. Ни к нему, ни к Толяну эта сволочь больше не полезет, а другие пусть сами себя берегут. И своими визами рискуют.

Сквозь сон он услышал, как пришёл Ив. Приз залез под кровать, а Ив, как все, разулся и лёг, поворочался, вздохнул и затих. Заснул наверное. Эркин уходил, уплывал в сон, в мягкую тёплую темноту.

Ив не спал, хотя и лежал, как все, закрыв глаза. Сна не было. Неужели обошлось, не заметили, не поняли? Да нет, что они могли заметить? За этот страшный год он сделал всё, чтобы его не узнали, не догадались, кто он. Сменил всё, что можно. Разве только с лицом не получилось. Пластическая операция всегда была очень дорогой и всегда была под очень плотным контролем СБ. Недаром эти клиники горели наравне с Паласами, а врачей расстреливали, как и лагерную охрану. Конечно, кое-кто уцелел, всех расстрелять невозможно, на собственном опыте убедился, но явиться к такому — это сдать себя с потрохами и немедленно. Оставалось рассчитывать на то, что в лицо его мало кто знал. И на то, что большинство знавших погибло. Но наступил Хэллоуин, и он понял: единственный шанс выжить — это сбежать. И не в другой штат, а в Россию. Там уж до него точно никто не дотянется.

…— Мы обречены. Ты должен это понять.

— Обречены вы, согласен. А я нет. Я не собираюсь подыхать вместе с вами в вашем дерьме.

— Вот как ты заговорил, щенок!

— Да, — он не отводит взгляда.

Отец смотрит с тем холодным выражением, с каким всегда отдаёт приказы об очередной ликвидации. Но сегодня он не отступит. Никого, ради кого он терпел, уже нет, так что ему терять нечего.

— Я слишком многое прощал тебе, — отец не спеша закуривает. — Я надеялся, что кровь заговорит.

— Кровь неразумна, — он заставляет себя улыбнуться. — Глупо её слушать там, где нужен разум и трезвый расчёт. Но иногда её советы уместны.

— И что же советует тебе… твоя кровь?

— Твоя доля? — иронически переспрашивает он. — Ну, что она может подсказать, кроме одного? Каждый сам за себя.

— Дурак. Ты не сделаешь и шага без моего прикрытия, — отец презрительно оглядывает его. — Но ладно, мы ещё продолжим этот разговор, а пока…

Он выслушивает очередное отцовское поручение, щёлкает строго по уставу каблуками и покидает кабинет. Поручение вполне обычное. Вопрос только в том, получит он пулю в затылок после выполнения или в любой момент до, скажем, при выходе из кабинета. Конечно, он рисковал, идя на такой разговор, но и откладывать уже нельзя. Ничего бесконечного и безграничного нет. И его терпение тоже закончилось…

…Ив приоткрыл глаза и посмотрел на соседнюю кровать. Чеканное смуглое лицо, закинутые за голову руки, распахнутая рубашка обнажает великолепную мускулистую грудь. На правой руке над запястьем чёрная татуировка рабского номера. Индекс питомника при Исследовательском центре. Индеец, раб, спальник. Что же, отец был бы доволен, узнав, что он спит в одной комнате и ест в общей столовой с таким.

"Потеря расы — вполне справедливое наказание для тебя", — сказал бы отец.

"Ты делишь постель с рабами и не теряешь расу. Непоследовательно".

"Это спальники. Они предназначены для этого. Ты глуп, если не понимаешь очевидного".

"Возможно. Но я жив, а ты мёртв".

"Это не аргумент"

Ив прервал воображаемый спор с отцом. Хотя… он сомневался в его отцовстве. Да, они похожи, но внешнее сходство тоже… не аргумент. Была ли его матерью та красивая элегантная женщина, официальная жена его отца? Какая тайна связана с его рождением? Почему при посторонних он должен был обращаться к отцу только уставным обращением, как в армии? Хотя формы отец не носил. Всегда только в штатском. В шкафу хранился только один форменный костюм — Старого Охотничьего Клуба. Но и его отец не надевал. Смешно, но этот индеец носит такую рубашку. Интересно, где парень её подобрал? Спросить? Но тогда придётся объяснять. А это совсем не нужно. Пусть носит. Даже если индеец добыл её с кровью… На этой форме столько крови, что кровь бывшего владельца — лишь справедливое, но недостаточное возмездие. Нет, здесь никто не знает ни о Старом Охотничьем Клубе, ни об охотниках. Угнанных держали подальше от этих имперских и доимперских тайн. Именно в этом твоё спасение. И ты тоже должен не знать и даже не догадываться.

Кто-то тронул дверь, и Ив сразу закрыл глаза. Наверное это Тедди, нет, Фё-дор, надо привыкать называть всех по-русски и вообще… учить русский. Легенда хорошая. Угнали ребёнком, ничего не помнит, дальнейшее… продумано и проверяемо. Пока сработало. А дальше… Нет, когда Грег бросил, что Приз — лагерная собака, всё висело на волоске. Но обошлось. Приз — молодец, умница. Интересно, конечно, откуда Грег знает про лагерных собак, но спрашивать — это опять же выдать себя. Чтобы твоими тайнами не интересовались, не лезь в чужие. Вопрос привлекает внимание к спрашивающему, а не к отвечающему. Вот и держись этого.

Фёдор, кряхтя, тяжело лёг и захрапел. Эркин вздохнул во сне, перекатил с боку на бок по подушке голову. Повернулся набок, скрипнув кроватью, Роман, обхватил подушку руками и вздохнул, как всхлипнул. Грег открыл глаза и, не вставая, нашарил на тумбочке сигареты и зажигалку, закурил. Запах дыма поплыл по комнате.

— Накроет тебя комендант, — пробурчал, не отрываясь от подушки, Роман.

— Волков бояться, в лес не ходить, — ответил Грег.

— Это когда ружьё есть, — подал голос Фёдор. — А на двуногих автомат хорош. Русский "калач".

— Наслышан, — согласился Грег.

— За курево визу не отнимут, — вступил Эркин. — Это не выпивка же, а так… Пустяки, я думаю.

— Ещё б комендант так думал, — хмыкнул Роман.

Не открывая глаз, Ив жадно слушал непонятную речь. Русский. Почему его не учили русскому языку? Говорят, трудный язык, но вот индеец же научился, свободно говорит, не запинаясь, он же не глупее…

…Чёрное беззвёздное небо, чёрная бесснежная как выжженная земля. И костёр. Они сидят у костра напротив друг друга.

— Кто я?

— Кого это теперь волнует?

Пляшущее пламя выхватывает из тьмы худое строгое лицо, плечи со следами споротых погон.

— Кем сам решишь, тем и будешь.

— Ты не знаешь…

— И не желаю знать, — решительно обрывают его. — Меньше знаешь, дольше живёшь. Понял?

— Но послушай, я же видел всё это! Это…

— Мало ли кто что видел. Либо помнить, либо жить. Живи.

Странный собеседник встаёт и уходит в темноту, а он остаётся у костра. Хочется спать, сами собой закрываются глаза, но спать нельзя. Спящий беззащитен. Либо замёрзнешь, либо сонного у костра прирежут. Одному тяжело, а этот тип… придёт, поговорит и снова уйдёт в темноту. Лицо знакомое, а где видел его — никак не вспомнить. И то в армейском придёт, то в форме СБ, то… Нет, это ветер, это только ветер. Индейцев здесь нет и быть не может. Они ушли, давно, сразу, как Империя простёрла свет цивилизации на дикие земли, а остатки загнали в резервации. Здесь нет резерваций, а чёрные ходят шумно, их легко услышать издали, а индейцы подкрадутся и… как хочется спать. И есть. Когда он ел в последний раз? Неважно. И он не плачет, это просто дым от костра разъедает глаза. Почему дым такой едкий? Он отобрал для костра только деревяшки, почему опять дым как на Горелом поле…

…Ив открыл глаза и рывком сел на кровати. Огляделся.

— Потревожили тебя? — спросил по-английски Грег.

— Нет, — Ив сглотнул и улыбнулся. — Приснилось вот…

— Бывает, — Грег выдохнул и взглядом проводил поплывшую к двери струйку дыма. — Над снами человек не хозяин.

— Да, — Ив обеими ладонями потёр лицо. — Дождь надоел как, — осторожно начал он разговор.

Грег согласно пыхнул сигаретой.

— Конечно, надоел. Сильно дороги развезло, не видел?

Ив сразу насторожился.

— Да, порядком, — ответил он неопределённо.

— Дороги развезёт, засядем здесь, — вздохнул Грег.

— От заявления до визы месяц при любой погоде, — вступил Фёдор. — Мороз, как там? На ужин не пора?

Эркин с трудом разлепил глаза и посмотрел на часы.

— Нет ещё. Опять цирк устроим, что ли?

— Нет, — сразу ответил Грег. — Часто его смотреть нельзя. Ты в настоящем-то цирке был когда?

— Нет, — ответил Эркин и улыбнулся. — Как бы я туда попал?

— Ну, до Свободы понятно, а потом? — спросил Фёдор.

— Я в Джексонвилле жил, там цирка не было.

Разговор шёл, как и начался, по-английски, и Ив рискнул спросить:

— А кино?

— И кино не было, хотя, — Эркин, припоминая, свёл брови, — болтали, вроде, чего-то, но цветных не пускали. А вот в Гатрингсе один сеанс для цветных был. Слышал, когда в комендатуру ездил.

— Не сходил?

— Нет. Не до того было. А ты?

Ив улыбнулся.

— Я ходил. Тоже до… — и запнулся, не зная, как назвать: заварухой, капитуляцией?

— А потом? — пришёл ему на помощь Фёдор. — Денег не было, или не до кино стало?

— Всё сразу, — благодарно улыбнулся Ив, только сейчас сообразив, что по легенде он ходить в кино не мог, не пускали туда угнанных. Что же делать?

Роман шумно зевнул и сел.

— Замололи, черти. У кого сигарета есть?

Ив осторожно перевёл дыхание: кажется, пронесло. Не заметили или не обратили внимания.

— А свои ты куда дел? — усмехнулся Фёдор.

Эркин молча достал из пачки сигарету и перебросил её Роману.

— Талон отоварю, верну, — буркнул Роман, прикуривая от истёртой самодельной зажигалки. — Всё-то тебе, Федька, знать надо. Прищемят тебе нос когда-нибудь.

— Ты смотри, как разговорился, — улыбнулся Фёдор.

Эркин прислушался к чему-то и щёлкнул языком. И только увидев удивлённые взгляды остальных, сообразил, что они не знают этого сигнала, и объяснил:

— Комендант идёт.

Сигареты мгновенно исчезли. Теперь и остальные услышали приближающиеся шаги. Дверь, против обыкновения, распахнули без стука. Комендант, особист, ещё двое из комендантского взвода, с автоматами. Чего это? Ив спустил ноги с кровати и обхватил обеими руками, прижал к своим коленям голову Приза. Эркин недоумевающе смотрел, как необычно, как-то странно встали вошедшие, и тут же нахмурился, вспомнив: так входили надзиратели, если опасались нападения. Нахмурился Грег, заметно напрягся Фёдор. Даже Седой Молчун заинтересовался и повернул голову.

— Стулов, выходите, — сказал комендант по-английски.

— В чём дело? — Седой Молчун медленно сел.

— Надо побеседовать, — улыбнулся особист.

Молчун с секунду смотрел ему в глаза и стал обуваться медленными плавными движениями. Стало очень тихо, и в этой тишине было слышно, как скрипит затягиваемый на ботинке шнурок. Все молчали, даже Приз не рычал, а сидел рядом с Ивом, положив голову ему на колени, и смотрел не на вошедших, а на одевающегося Молчуна.

— И вещи берите, — так же мягко сказал особист.

Тот молча вытащил из-под кровати свой мешок, выгреб содержимое тумбочки на кровать и стал укладывать. И уже собрав мешок, вскинув его на плечо, вдруг выдохнул:

— Значит, что? Рожей не вышел? Не нужен я России? Так?! — он говорил по-английски тихо, но с бешеной злобой в голосе. — Так шваль всякую уголовную… спальников, погань рабскую… выкормышей охранных, волчат недобитых… Им, значит, пожалуйста. А мне… я — русак, чистокровный, мне, значит, заворот, так?

— Вам будет дана возможность высказаться, — Олег Михайлович сделал короткий приглашающий жест, а пришедшие с ним бойцы слегка качнулись, указывая направление движения. — Идите, Стулов.

К двери Стулов должен был пройти между кроватями Эркина и Ива. Напряжённо щуря глаза, Эркин ждал. После слов о спальниках он был готов ко всему. Но Стулов не рискнул идти мимо Приза и обошёл стороной мимо кроватей Романа и Фёдора. Тихо прошёл, без звука. Мягко и быстро переместились бойцы, оказавшись вплотную к нему, зажав, но не дотрагиваясь, и так, втроём вышли в коридор, за ними особист. Последним вышел молчавший всё время комендант, плотно без стука прикрыв за собой дверь.

Белый до голубизны, Ив смотрел прямо перед собой остановившимися расширенными глазами. Все сидели неподвижно, словно только шевельнись — и придут за следующим, и этим следующим будешь ты. В кулаках курильщиков тлели забытые сигареты. И первым заговорил Грег:

— Ив, тебя ведь мальцом совсем угнали, так? Ну, раз язык забыл.

— Ну да, — кивнул Роман. — От родителей забрали, а там приёмники с распределителями, да приюты, то, да сё. Тут не то, что язык, имя с фамилией забудешь.

— Так переделывали на английский лад специально, — плавно вступил Фёдор.

— Да, — Эркин прокашлялся, восстанавливая голос. — У меня… жена. Она Женя, а по документам, ну, имперским, Джен.

— Во, точно Мороз, — Грег глубоко затянулся. — Ты как в Империю звался?

— Мэроуз, — ответил Эркин.

— Ну вот. А я Торманс, а правильно — Тормозов.

— Так что, не Ив ты, — сказал Роман.

— А Иван, — сразу подхватил Фёдор, — а Морган… Моргунов наверное.

— Да, Моргунов, — ответил за Ива Грег.

Ив хотел что-то сказать, но только вздохнул, как всхлипнул.

— Ты в Центральном когда будешь, последи, чтобы тебе правильно в бумагах записали, — Грег докурил сигарету и тщательно загасил окурок.

Ив молча кивнул, обвёл их влажно блестящими глазами. Фёдор плевком погасил свой окурок и встал.

— Пошли на ужин, мужики, — сказал он по-русски.

— Да, — согласился по-английски Эркин. — Пора ужинать, — и стал обуваться.

Из барака они вышли все вместе, у левой ноги Ива, как всегда, шёл Приз. На них поглядывали, но с вопросами не лезли, понимая, что сейчас ни до чего.

Когда Эркин подошёл к Жене, она только молча испуганно посмотрела на него. "И как это все всё уже знают?" — мимолётно удивился Эркин и, тут же забыв об этом, улыбнулся:

— Всё в порядке, Женя.

— Эркин, если что, — быстро и тихо говорила Женя, пока они шли в общей толпе к столовой, — ты не спорь, не задирайся. Я… мы всегда с тобой будем, вместе.

Алиса, сразу ставшая тихой и серьёзной, двумя руками держалась за его руку.

Ужин прошёл нормально, но чуть тише обычного. Ив сидел за одним столом с Фёдором и Грегом. И проходя мимо него к выходу, Эркин молча отдал ему свой хлеб, чего раньше не делал. Ив покачал было головой, но Эркин был уже у двери.

Как всегда он проводил своих до женского барака. Темнеть стало раньше, и фонари включали уже на ужине. Алиса убежала в комнату, а Эркин и Женя постояли немного, совсем немного, минут пять, не больше. Дождь. И поздно уже. Женя всё расправляла воротник его рубашки.

— Эркин, ты только осторожней, Эркин.

— Со мной всё в порядке, Женя.

— Эркин, что сегодня было в бане?

— Ничего, Женя. Этот… он упал, поскользнулся.

— Эркин, это ты коменданту скажешь. Я должна знать правду.

Она пыталась говорить строго, но губы у неё дрожали, а в глазах стояли слёзы. Эркину до боли остро хотелось поцеловать эти глаза, он даже нагнулся, но коснуться губами её лица не посмел.

— Женя… клянусь, ну… ну, я не знаю как… всё в порядке, Женя. Со мной всё в порядке.

— Господи, — Женя порывисто обняла его, прижалась щекой к его груди, — господи, ну, ни одного дня спокойного. Ладно, всё, — и так же порывисто отстранилась. — Всё, Эркин. Ты промок весь, простудишься, до завтра, Эркин.

Поцеловала его в щёку рядом с шрамом и убежала внутрь. Эркин дотронулся пальцами до щеки, словно мог нащупать след от поцелуя и пошёл в свой барак.

В их семнадцатой было полно народу. Сидели на кроватях, стояли в проходах.

— Ну, проводил своих? — встретил его Фёдор.

Эркин кивнул в ответ. На его кровати уже сидели шестеро, и он сел рядом с Ивом. Приз лежал под кроватью.

Говорили все сразу, перебивая друг друга и перемешивая слова на двух языках.

— Он с последней машиной приехал. Знает его кто?

— Нет, откуда?

— Не видали раньше.

— Нет, он не наш.

— Прибился откуда-то.

— Ладно, не об том речь.

— А об чём? Сегодня его, а завтра… Завтра кого? Тебя, меня?

— А есть за что? — хмыкнул Фёдор.

Минутная пауза, смущённые ухмылки и опять бестолковый мечущийся разговор.

— Дык того, на врага ж работали.

— А что, подыхать надо было?

— Ладно, дело прошлое, сейчас-то чего делать будем?

— А что?

— А наше дело телячье…

— Без пол-литры не решить.

— А чего решать-то? Чего мы можем?

— Как чего?! Нас вон сколько, это ж сила!

— Пошёл ты…! Сила, сила…

— Сила есть, ума не надо!

— У тебя ни того, ни другого.

— Я т-тебя…

— Остынь…

— Ну, чего заладил? Сила, сила… А куда её?

— Заступаться пойдёшь?

— Ага, аж бегу! Про пособничество не слыхал?!

— Да на хрена он нужен? Никто ж его не знает!

— За что взяли, не знаем.

— Так пойди, да спроси…!

Разговор шёл на такой густой смеси русской и английской ругани, что Ив, молча следивший за говорящими, если не всё понимал, то о многом догадывался.

— Ладно, — Грег прикурил от окурка новую сигарету. — Кто шибко боится, давай, дуй к воротам. Сколько на твоих, Мороз?

— Без пяти восемь, — ответил Эркин.

— Пять минут, чтобы смыться, — кивнул Фёдор. — Как раз хватит.

— У всех за плечами висит, — продолжал Грег. — На войне, что на фронте, что в тылу святых не бывает. Каждый за себя решает.

— Да куда ты от семьи побежишь?

— А некуда, так сиди и зубами не лязгай.

За общим шумом не заметили, как в открытых дверях встал комендант. Кто-то по-мальчишески ойкнул. Сигареты мгновенно исчезли в кулаках, но сизый дым, в несколько слоёв колыхавшийся под потолком, разумеется, выдавал их. Комендант молча внимательно осматривал собравшихся. И так же молча они ждали его слов.

— Нашли… Стулова, — сказал наконец комендант, закурил и продолжил по-английски. — Хороший человек, говорят, был. А дал промашку. Не посмотрел, с кем у одного костра спать лёг.

— А… этот? — спросил кто-то.

— Что этот? Стулов у него не первый. На большие сотни счёт идёт, — комендант взглядом нашёл Ива, еле заметно усмехнулся. — И ещё там много всякого. Профессионал.

— Серый? — требовательно спросил Грег. — СБ?

Комендант кивнул, ещё раз оглядел всех и ушёл.

После секундного замешательства стали расходиться под уже негромкий гул:

— Вот оно, значит, как… Да уж, тут в оба смотри… Ты смотри, как вышло…

Когда они остались впятером, Фёдор посмотрел на остальных.

— Ну, спать, что ли, будем, мужики?

— Не время для цирка, — буркнул Роман.

— Да уж, — кивнул Грег.

Эркин встал, взял своё полотенце. Обычный вечерний ритуал. И обычная шутка Фёдора, что Мороз потому краснокожий, что кожу смыл и мясо просвечивает. И последним выйдет по вечерним делам Ив, оставив Приза под кроватью тихой командой: "Ждать". Все уже лежат, так что… обойдётся.

Так всё и было. Войдя, Ив выключил свет и раздевался уже в темноте. Но обычного похрапывания не было. Лежали тихо, но не спали. Света со двора от незанавешенного окна хватает и свёрнутый рулоном тюфяк на кровати — чёрт его знает, как звать по-настоящему — всем виден. Ив лёг, скрипнув кроватью.

— Вот скажи, — заговорил Роман, — ведь в одной комнате жили, а не поняли.

— А сколько жили? — возразил Фёдор. — За три дня человека не узнаешь.

— А это смотря где, — немедленно ответил Грег. — На фронте человек сразу себя показывает.

— На фронте — да, — согласился Фёдор. — А здесь? Он вон три дня пластом пролежал и рта не раскрыл. Вот и пойди, узнай его!

— Молчать тоже можно… по-разному, — сказал Роман. — Чего уж теперь?

— Ладно, — Фёдор резко повернулся. — Парням что теперь делать? Этот гад на них теперь баллоны катит.

Разговор шёл по-английски. И Эркин ответил сразу.

— А что мне делать? Это правда, я раб…

— Заткнись! — перебил его Грег. — Был ты рабом.

— Ну, был, — согласился Эркин. — Так номер же не сотрёшь. Так… чего ж? Отберут визу — так отберут. Что я могу сделать?

— Не помирай до расстрела, — буркнул Роман. — Не за что тебя визы лишать. И тебя, Ив, слышишь? Если что, мы всё, что надо, подтвердим.

— Спасибо, — дрогнувшим голосом ответил Ив. — Только… не подставить бы вас.

— Не подставишь. Сколько тебе лет, Ив?

— Восемнадцать, — помедлив, ответил Ив.

— Уже есть или только будет? — по тону Грега чувствовалось, что он улыбается. — Ты ж малолетка ещё, — Эркин невольно вздрогнул, но в темноте этого никто не заметил, а Грег продолжал: — Если даже и докопаются до чего, то сын за отца не отвечает. Понял? А язык учи. Обойдётся когда, без языка тяжело.

— Да, я понимаю, спасибо вам…

— Всё, — Грег твёрдо, даже резко перебил Ива. — Всё, спим. И больше не треплем об этом. Фёдор, понял?

— Чего непонятного? Спим, так спим. Не психуйте, парни, всё нормально будет.

— А чтоб за одного всех не мотали, — сонно пробурчал Роман, — самим чиститься надо.

— Заткнись, — так же сонно ответил Грег.

— Учёного учить только портить, — согласился Фёдор и повторил: — Спим.

Наконец наступила уже настоящая ночная тишина. Ив слушал, как они засыпают. Он лежал, заткнув себе рот кулаком, чтобы не завыть, не закричать в голос…

…Распахнутая в свет и тепло дверь. И плоский чёрный с неразличимым лицом силуэт человека, загораживающего вход.

— Уходи.

— Куда я пойду?

— Твои проблемы. Чтобы русские из-за тебя, волчонка недобитого, меня мотали, хочешь? Не-ет, хватит. Твой папаша порезвился, а я отвечать буду? Нет, поищи другого дурака.

— Хлеба хоть дай. Я третий день голодаю.

— И отвечать за пособничество и укрывательство? Нет. Уходи.

Он поворачивается и уходит. В чёрно-белую ночь. За его спиной лязгает запорами и замками дверь. И он опять в темноте. Один. От голода кружится голова, болят обожжённые и обмороженные руки и ноги, всё болит…

…Холодный влажный нос прикасается к щеке. Ив протягивает руку, и мохнатый собачий лоб, тёплый и живой, тычется в ладонь. Да, спасибо Призу, он уже не один.

Ив вздохом перевёл дыхание, погладил Приза.

— Спать, Приз, давай спать.

Стуча когтями по полу, Приз забрался обратно под кровать. Ив перевернул подушку, лёг поудобнее, натянув на плечи одеяло. "Господи, если бы я верил в Тебя, я бы помолился Тебе, Господи, я не прошу помощи, я знаю, что до седьмого колена, про виноград и оскомину, я всё это знаю и принимаю, но, но… но, Господи, разреши… разреши мне жить по своему разумению, я сам… Только, Господи, сделай так, чтобы из-за меня больше никого… Они готовы идти хлопотать, просить за меня. Кто я им? Они же догадались, и они простили меня. Защити их…"

Ив невольно всхлипнул, сдерживая слёзы. Шевельнулся на соседней кровати индеец, и Ив замер, закусил подушку.

Эркин осторожно повернулся набок, спиной к Иву. Пусть выплачется парень. Когда вот так к горлу подступит, и выплачешься — станет легче. Как тогда, в имении, когда он понял, что перегорел, что кончен, что никогда ничего уже не будет, что… Он тогда лежал и плакал, закусив рукав рубашки, чтобы не разбудить Зибо. Зибо ни разу не выдал себя. Что не спит, что слышит его стоны. "Ты уж не держи на меня зла, Зибо, дураком я был. Умом понимал, что ты… Ладно, чего сейчас? Ты давно в земле. И ни разу не пришёл мертвяком, значит, понял, что я не со зла так с тобой, прости меня. Ладно, Зибо, всё у тебя позади, а у меня… Ты уж прости меня, Зибо, что не дожил ты до Свободы, не моя вина в этом".

Всхлипывания на соседней кровати затихли, и дыхание выровнялось. Значит, заснул. Эркин бесшумно потянулся под одеялом, напряг и распустил мышцы. Ничего. Что бы там ни было, он всё выдержит… Тёплая мягкая темнота всё плотней, как стёганое одеяло, которое было дома в Джексонвилле, ласково охватывала его. И он даже не заметил, что исчез не умолкавший эти дни шум дождя.

* * *

…— Серёжа, вставай.

— Ну, мам, ну, ещё минуточку.

— В школу опоздаешь, вставай.

Мама, я опять не вижу твоего лица, что случилось, мама? Я — Сергей Игоревич Бурлаков. Мой отец — Бурлаков Игорь Александрович, моя мать — Бурлакова Римма Платоновна, мои сёстры — Аня и Мила, Анна и Людмила. Мы живём в Грязине, на Песчаной улице, дом двадцать шесть. Это всё так, всё правильно, мама, да? Разве я ошибаюсь? Это же я, Серёжа, Серёжка-Болбошка…

…Еле заметная дрожь пробежала по лицу, чуть приподнялись и снова опустились веки, шевельнулись пальцы безвольно брошенных поверх одеяла рук, напряглись и расслабились пальцы ног…

…— Я не Болбошка!

— А кто?

Отец хватает его поперёк туловища и валит на диван. Он извивается, выдираясь из крепких, таких сильных и добрых рук.

— Вот я вырасту как ты…

— И что тогда?

— И тоже обзываться буду!

— Обзываться — это обзывать себя, да, папа?

— Верно, Аня. Возвратный глагол.

Ему удаётся вывернуться, и он с боевым кличем кидается на плечи отца, повисает на них, пытаясь того повалить. Взвизгнув от восторга, забыв, что она большая, Аня присоединяется к нему, и упоённо визжит, дёргая отца за ноги, Милочка. Втроём они наконец валят его, такого большого, пышноволосого, укладывают на диване и рассаживаются на нём в ряд гордыми победителями.

— Всё! Мы победили!

— Победили, победили, — смеётся отец, — втроём одного как не победить.

Смеётся и мама.

— Римма, спасай! — просит отец.

— Выкуп! — требует Аня.

— Выкуп! Выкуп! — кричат он и Мила в два голоса.

Мама приносит из кухни тарелку с горячими пирожками и выкупает отца. Конечно, один пирожок за такого большого и сильного — это мало, но Аня уже встала, а им с Милой вдвоём его всё равно не удержать. Они тоже встают. Отец садится на диван и, смеясь, смотрит на них…

…Элли осторожно протирает лосьоном исхудавшее, с запавшими щеками бледное лицо. Вот так. Бритый, он совсем мальчишка, даже симпатичный. Щетина очень старит.

— Ну, вот и хорошо, — она завинтила пробку на флаконе и погладила парня по щеке. — Какие мы красавчики теперь.

Он не ответил, но Элли уже и не ждала ответа. Как в сказке: не живой, не мёртвый. Может… может, для него и лучше оставаться таким. Пока он такой, Джимми он не нужен. Джимми… она его любит до… до потери пульса, как говорили девчонки в клинике, вот! Любит! Она же любит Джимми, любит, это настоящая любовь.

Элли сердито, будто с ней спорили, посмотрела на распростёртое тело и встала. Ей надо убирать. Джимми может приехать в любой момент. Она должна быть готова…

…Мамина рука гладит его по голове.

— Как ты оброс, Серёжа. Надо подстричь.

— Да ну, мам.

Мама прижимает его к себе.

— Ох, Серёжа. Что с нами будет?

— Мама, а где…?

— Молчи, — мамин голос становится жёстким. — Молчи, Серёжа. Ты уже не маленький и должен понимать.

Он кивает и плотнее прижимается к маме. Она обнимает их, всех троих. Они вместе. В комнате темно. А за окном моторы и тяжёлые шаги, и чужая, совсем чужая речь. Он не хочет её понимать. Не хочет. Они вместе. Мама, Аня, Мила и он. Аня, Мила, где вы? Мама! Где ты? Темно, не уходите, я не хочу, мама, Аня, Мила, куда вы? Я с вами, подождите меня…

…Элли прислушалась и, досадливо поморщившись, выключила пылесос. Наверняка ей почудилось, но надо проверить.

И замерла на пороге гостевой спальни. Он лежал поперёк кровати так, что белокурая голова свесилась и упиралась теперь в пол. Глаза широко открыты… Элли подбежала к нему, обхватила за плечи… Как, как это случилось? Тряпочное безвольное тело в её руках, но… но что-то же случилось. Она наконец уложила его, укрыла одеялом. Неужели он… возвращается, оживает?

— Ну вот, ну… — она гладит мягкие завитки, — если тебе что нужно, позови меня, тебе ещё нельзя вставать.

Светло-серые широко открытые глаза смотрят мимо неё, их взгляд так сосредоточен и внимателен, что она невольно оглядывается, желая проверить, что там. Но там голая стена. Что он там видит?

Элли поправила ему подушку и снова, не удержавшись, погладила по голове.

— Ну, лежи, отдыхай. Я ещё зайду к тебе.

И вздохнула…

…Чужая речь за окном.

— Серёжа! Аня! Скорее сюда.

— Что, мама?

— Тише. Сидите здесь и никуда не выходите.

— Но мы будем в саду.

— Нет.

— Что, и в сад нельзя?!

— Нельзя.

Голос у мамы строгий, а глаза испуганные. Её страх передаётся и им. Они молча садятся на диван рядом с Милой. Мама стоит пред ними в пальто и накинутом на голову платке.

— Мне надо уйти. Ненадолго. Никуда не выходите и сидите тихо. Аня, последи за Серёжей.

— Я сам за собой послежу.

Мама будто не слышит его. И уходит. А они остаются сидеть на диване в большой комнате, прижавшись друг к другу. Не читают, не играют, даже историй друг другу не рассказывают. Стемнело, но Аня не зажгла лампу, хотя мама ей это разрешает. Мила долго тихо плакала, а потом заснула между ними. Но она маленькая, ей всего пять лет. Как… как кому? Кому ещё было пять лет? Чёрт, как мотор ревёт, машина… машина у дома… Нет, нет, нет! Мама! Где ты, мама? Машина… мимо… мотор… Мама! Мама… мама…

…Когда Элли заглянула в комнату, он спал. Но… но его руки лежали теперь по-другому, не так, как она сама уложила их. Она это точно помнит.

* * *

Норма Джонс устало опустилась в кресло-качалку перед камином. Ещё один день позади. Что ж, им осталось меньше, чем было. Джинни уже легла. Бедная девочка, как изумительно она держится. Майкл был таким же. С виду воск, а стержень стальной. Майкл, я знаю, ты простишь нас. Мы едем к тем, с кем ты так упорно воевал. До конца. До своей смерти. Но… но Джинни там будет лучше, а ты, Майкл, ты завещал мне беречь Джинни…

…Уже поздно, давно пора спать, но она не может. Это их последняя ночь. Нет, не последняя, она не хочет!

— С тобой ничего не случится, Майкл, я знаю.

— Да, милая, — Майкл лежит на спине, глядя в потолок. — Милый мой пророк, судьба слышит просьбы, но делает наоборот.

Она приподнимается на локте.

— Ты стал верить в судьбу, Майкл?

— На фронте, Норма, больше не во что верить. Судьба зла и часто несправедлива. Но она никогда не обманывает. Норма, обещай мне.

— Конечно, Майкл. Всё, что ты хочешь.

— Норма, ты сделаешь всё, чтобы Джинни была счастлива. Нет, послушай. Война есть война. Я не лучше и не хуже других. Ни пуля, ни снаряд не выбирают. Если что-то случится со мной, если меня убьют…

— Нет, не говори так, Майкл!

— Не перебивай. Если меня убьют, ты будешь поступать так, как лучше для Джинни. Если надо, выйдешь замуж.

— Майкл!

— Нет, Норма, обещай. Делай всё, что нужно для Джинни…

… Норма вздохнула. Майкл уехал на фронт и не вернулся. Остался навсегда там. На Русской территории, в России. И вот русские убили его, а они теперь едут к ним. Но если, нет, раз Джинни там будет лучше, то она согласна. Может, и в самом деле, смена обстановки будет лекарством. Джинни так убедительно, так толково говорила в комендатуре, и здесь, и в Гатрингсе, что у них приняли заявление. По политическим мотивам… в связи с невозможностью проживания… на постоянное местожительство…

Норма опять вздохнула. Чужая страна, чужая кровь. Майкл говорил о русских, что те замкнуты, скрытны, беспощадны и безжалостны в ненависти. Но он с ними воевал. Джинни достала свои старые конспекты — всё-таки удачно, что она в колледже прошла факультативный курс русского языка, поистине затраты на учёбу всегда окупаются — набрала в библиотеке русских книг — после капитуляции их снова выложили в общий доступ — и теперь почти всё время читает, выписывает имена и названия. В школе она не была такой старательной. Но училась всегда хорошо. Джинни вообще всегда её радовала. Как её открытая и смелая девочка уживётся с русскими? И к тому же придётся жить бок о бок с цветными, с индейцами. Хорошо, если это будут индейцы из резерваций, там их как-то всё-таки приучали к цивилизации, а у русских, говорят, резерваций нет, там индейцы совсем дикие. Конечно, было много жестокости, несправедливости, но местные цветные в общем-то приучены знать своё место, и то… достаточно вспомнить зиму, когда русские объявили свободу всем рабам. И что началось. Уму непостижимо, как выжили. Но… но здесь тоже не жизнь. От одной мысли о переезде Джинни повеселела, оживилась, стала почти прежней. Да, именно такой она приехала в то лето из колледжа…

…Джинни вихрем врывается в дом и бежит к ней на кухню, бросив прямо на пол в гостиной сумку с вещами.

— Мама! Я нашла работу!

Джинни налетает на неё, целуя, обнимая и рассказывая. Всё сразу.

— Подожди, Джинни. Я, конечно, поздравляю, — она старается говорить строго, но Джинни только смеётся в ответ. — Но давай по порядку.

— Ох, мамочка, что в наше время главное? — Джинни озорно подмигивает, явно кого-то передразнивая. — Главное — это иметь связи. Вот через связи я и устроилась. На год. Домашней учительницей.

— А потом?

— Ну, мамочка, когда война, то так далеко не загадывают.

Джинни усаживается на свой любимый высокий табурет и рассказывает:

— Мама, ты помнишь Грейс Стрейзанд? Я тебе о ней писала и рассказывала.

— Ну, конечно. Такая серьёзная девушка.

— Да. А у неё младшая сестра Билли, учится в хорошем пансионе. У Билли есть подруга Марджи, и её родители ищут домашнюю учительницу для младшего сына и средней девочки.

— Кажется, я понимаю.

— Ну, конечно, мамочка. Я уже побеседовала с мистером Кренстоном и подписала контракт на год. Вот!

— Подожди, Джинни. Опять слишком быстро. Ну-ка, медленнее и по порядку.

— Ах, мамочка, да один год работы у Кренстонов даст мне… даст мне такие возможности…!!! — Джинни даже задохнулась на мгновение и продолжила чуть спокойнее, но с энтузиазмом. — А работа совсем не сложная. Правда, мальчику пять лет, а девочке уже девять, но бедняжка глуповата, так что я смогу заниматься сразу с двумя. И жить буду у них в имении, на полном обеспечении. Ну и зарплата, конечно. Мамочка, ты согласна?!..

…И, конечно, она согласилась. Кренстон — известная фамилия. И работа домашней учительницы вполне достойна и прилична. Отличное место для девушки, только-только закончившей колледж. Даже со всеми мыслимыми наградами, отличиями и степенями. Даже знаменитый на всю Империю, единственный такого уровня, Крейгеровский. Она согласилась, подтвердив контракт, ведь Джинни считалась ещё несовершеннолетний и родители имели право аннулирования. И Джинни через два дня уехала в Вальхаллу, графство Эйр, родовое имение Кренстонов. И писала ей такие оптимистичные, такие… счастливые письма. В одном письме проскользнуло упоминание о Хэмфри, младшем брате леди Кренстон, что тот был очень мил и приветлив с Джинни, восхищался её умом и преданностью работе. Конечно, это был не тот круг, ни о чём серьёзном и речи быть не могло, другой уровень, а все белые равны только в церкви и только перед Богом, но… но ей, конечно, было приятно. И радостно за Джинни. И страшно. Потому что всё катилось к концу. И конец был ужасен. Даже думать об этом невозможно. Да, она всё понимает. Леди Кренстон в первую очередь заботили её дети, у мистера Кренстона своя семья, каждому только до себя, и всё рушится, но… но так хладнокровно, так цинично бросить молоденькую девушку, фактически девочку, на расправу рабам, этим зверям, вырвавшимся на свободу… Бедная Джинни. Только подумаешь и сразу холодеешь. От ненависти.

Норма решительно встала. Пора спать. Они приняли решение. Всё это отныне должно стать прошлым. И думать об этом больше нечего.

Как обычно, она сначала зашла в комнату дочери. Джинни спала, разметавшись на постели, совсем как в детстве. Норма осторожно поправила ей одеяло, полюбовалась тихой улыбкой на лице её девочки и ушла в свою спальню. Обычный вечерний ритуал, ставшие бездумно автоматическими движения. Уже сидя на кровати, Норма в последний раз провела щёткой по волосам, положила её на тумбочку, поправила фотокарточку Майкла. Единственную уцелевшую. Они сфотографировались в день свадьбы. Её фотографию Майкл взял с собой, и она погибла вместе с ним. А те, что хранились в семейном альбоме… нет, не стоит об этом. Норма выключила свет и легла. Заявление у них приняли. Разумеется, дом они продадут. Мебель и большую часть вещей — тоже. Перевозка обойдётся слишком дорого, да и неизвестно, как они устроятся с жильём на новом месте. Деньги в этом плане надёжнее. Конечно, жаль вещи. Особенно те, которые покупались и выбирались вместе в Майклом, но… но это только вещи. Не больше, чем вещи. На новом месте всё заново, всё новое.

Норма закрыла глаза и заставила себя заснуть.

* * *

Ночью в госпитале совсем тихо. Тише, чем в тюрьме. И просыпаясь вдруг ночью, Чак лежал без сна и слушал эту тишину. Под его плечом пластина с кнопкой. Это парни придумали на ночь подсовывать её так, чтобы он, повернувшись набок, мог нажать кнопку и вызвать их. Не нужно ему, чтобы они сидели у него в палате всю ночь напролёт. Пусть они там, в дежурке, занимаются своими делами, а он… он сам по себе. Ладно. Парни хлебнули своего, он — своего, каждый горел по-своему. Парни говорили, что когда кончаются боли, то на всё уже плевать и жить неохота. Да, он помнит эти тряпочные, безвольно катающиеся под ударами тела. И ждал, когда и у него это начнётся. Но нет. Только усталость. Руки совсем не болят и не чувствуют ничего. И не шевелятся. Только если на массаже парни нажимают ему на точки. А толку… таблетки, уколы… он не спорит, не сопротивляется. Но ему не всё равно, просто таблетку засовывают прямо в рот, а шприц ему не выбить. Так что… кормят, не бьют, ничего не требуют, не жизнь, а лафа, только от этой лафы выть хочется.

— Чего не спишь?

Чак поднял на вошедшего глаза, чуть дёрнул углом рта в улыбке.

— Ты чего? Я тебя не звал.

— Я не мертвяк, — усмехнулся Крис, — от меня этим не избавишься, — и уже серьёзно: — Шёл мимо, слышу: не то дыхание.

— Слушал? — прищурился Чак.

— Слышал, — твёрдо поправил его Крис. — Болит что?

— Ни хрена мне не болит, — тоскливо ответил Чак.

Синий свет из коридора через верхнюю часть двери освещал палату. Крис переставил стул и сел на него верхом, положив руки на спинку.

— "Чёрный туман" — страшное дело, — голос Криса звучал ровно, без этого, выводившего из себя участия.

И Чак спросил:

— Ты долго горел?

— Долго, — кивнул Крис. — Думал: загнусь, — и улыбнулся воспоминанию. — На врачей с кулаками лез. Хотел, чтоб пристрелили.

— И как? — с интересом спросил Чак.

— Как видишь, — тихо засмеялся Крис. — Живой.

— Слушай, — вдруг попросил Чак, — вытащи ты эту хренотень из-под меня. Шевельнуться боюсь.

Крис протянул руку и забрал кнопку, положил на тумбочку.

— Гэб как, не загорелся ещё?

— Сходишь к нему завтра, сам посмотришь.

Чак покачал головой.

— Не пойду. Опять сцепимся.

Крис кивнул.

— Слушай, понять не могу, чего вы поделить не можете?

— Сам не знаю, — усмехнулся Чак. — Слушай, а у тебя как? Ну, паралич, остался?

Спросил и затаил дыхание: вдруг Крис подумает, что в насмешку спрашивают. И тогда всё. Ведь что не по ним, просто встают и уходят. Но Крис ответил так же спокойно и серьёзно.

— Трахаться не могу, а остальное в норме.

— И… и не хочется? — осторожно спросил Чак.

Крис строго посмотрел на него, но заставил себя улыбнуться.

— Веришь тому, что беляки про нас трепали?

Чак почувствовал, как щекам стало горячо от прилившей к ним крови, прикусил губу, пересиливая рвущееся наружу ругательство. И неожиданно для самого себя вдруг сказал:

— Про нас тоже много врали. Думаешь, житуха наша слаще была?

Крис пожал плечами.

— Тебя во сколько отсортировали? Ну, в палачи.

Чак сердито дёрнул головой.

— Ты… ты хоть знаешь, по правде, кто мы? Мы — телохранители. Защищать должны. Ну, если лезет кто с ножом там или с пистолетом, вырубить его, стервеца, на хрен, чтоб не трепыхнулся. А ты… палачи, палачи, заладили! А вы…

— А мы для удовольствия, — кивнул Крис. — Ублажить, приласкать, ну, а дальше что? Вам на тренировку?

— А как нас кончали, ты знаешь? — Чак на мгновение крепко зажмурился. — И ладно бы если за дело. Ну, руку сломал или заболел, ну, это уж положено, а то… узнал, увидел, понимаешь, слишком много, или скажем…

— Убил не того, — закончил за него Крис.

— Это-то как раз ничего, — досадливо катнул голову по подушке Чак. — Без приказа, оно, конечно, но выкрутиться можно. А то… и того, на кого указали, и как велели, ну, всё по приказу сделал, а всё равно… финиш.

— А говоришь, не палач, — усмехнулся Крис. — По приказу убивает кто?

— А трахает по приказу кто? — язвительно спросил Чак. — Ну, ты без приказа хоть раз с бабой был?

Крис очень серьезное смотрел на него.

— Меня отобрали в спальники в пять лет. А тебя… скольких ты убил до той сортировки?

— А ты не убивал?

Крис медленно раздвинул губы в улыбке.

— Не виляй, Чак. Ты знаешь, о чём я.

— Ну, ладно, — помедлив, согласился Чак. — Ладно. Понимаешь, я… я мечтал… хоть раз, хоть одного… по своей воле, по своему желанию. А ты так не мечтал? По своей воле… не по приказу…

Крис задумчиво покачал головой.

— Что толку мечтать о несбыточном? Нас очень… строго держали. Две недели, ну, месяц, и торги. Чтобы не привязывались, понимаешь?

Чак кивнул.

— А сейчас?

— Не трогай этого, — тихо ответил Крис.

— Ты… ты не злись, я не хотел, — так же тихо ответил Чак. — Тебе всё-таки лучше, чем мне. Без… этого проживёшь, а без рук… ну, сколько меня ещё здесь держать будут? А надоем я им, тогда что? Милостыню просить? Я безногих видел, нищих. Белые, после ранений, просят, понимаешь, даже… даже у меня просили. Один безрукий, фуражку свою в зубах держал, на лету ловил, на потеху. И мне что, рядом с ним? Слушай, не хочу я этого. Чёрт, — Чак перекатил по подушке голову, длинно безобразно выругался. — Не злись, не на тебя. Как подумаю об этом, так… к сердцу подступает. Понимаешь? Если б кто только знал, что со мной, со всеми нами он делал, он… Я верил ему, мы все поверили, а он… он предал нас. И потом… Ты знаешь, что это такое, когда тебя, клятву твою продают и деньги при тебе считают… — Чак задохнулся непроизнесённым, частыми судорожными вздохами перевёл дыхание, покосился на Криса. — Ладно. Спасибо, что не заводишься.

— Я в реанимации когда дежурю, — задумчиво сказал Крис, — тоже много чего слышу.

— Где дежуришь? — переспросил Чак.

— В реанимации, — повторил Крис и тут только сообразил, что сказал это слово по-русски. — Я не знаю, как это по-английски, но там тяжёлые лежат, после операций, ну…

— Понял, — кивнул Чак. — И там тоже… ухаживаешь?

— В общем-то, да, — согласился Крис.

— Не противно тебе за беляками… ухаживать?

— Они не беляки. Кожа белая — ещё не беляк.

Спокойное убеждение в голосе Криса заставило Чака с интересом посмотреть на него.

— Та-ак. Сам допёр или подсказали?

Крис пожал плечами.

— Не думал об этом. Как-то само дошло.

— И какой же белый — не беляк?

И по-прежнему спокойный голос.

— Сам понимаешь. Не дурак же ты, не малец на первой сортировке.

Чак кивнул и замолчал. Крис ни о чём не спрашивал, но и не уходил. Совместное молчание не было враждебным, но каждый думал о своём и по-своему. Наконец Чак снова заговорил:

— Ты… клятву… давал?

Крис молча кивнул.

— И… как?

— Моя клятва не нужна, — глухо ответил Крис.

— Не принял?! — Чак рывком сел на кровати.

— Нет, не понял. Не знают здесь, что это такое.

— Ты… ты уже здесь, русскому клялся? Слушай, зачем? Ты ж… говорил, что свободный

— Свободный, — кивнул Крис. — Я тогда ещё не знал этого. Мне сказали, я не поверил, думал: ловят. Ну…

— Да знаю я все эти штучки беляцкие. И что, сам поклялся, ну, по своей воле?

— По приказу не клянутся, ты что? — удивился Крис.

— Да, — Чак дёрнул плечами, — всяко бывает. Так подстроят, что поклянёшься вроде сам, а на деле… Ну, и как ты теперь?

— А никак. Клятву только смерть снимает.

— То-то и оно, — Чак снова лёг, задёргал плечами, пытаясь подвинуть одеяло.

Крис встал, поправил ему одеяло и снова сел.

— Я от своей клятвы не отказываюсь. И не откажусь.

— Я тоже… не могу. Она до смерти, — Чак облизал губы.

— Дать попить?

Чак медленно кивнул. Крис снова встал, взял с тумбочки стакан с водой, осторожно, аккуратно поддерживая Чаку голову, напоил его. Чак пил маленькими, медленными глотками, прокатывая воду по нёбу и горлу. И, допив, выдохнул:

— Спасибо.

— На здоровье, — улыбка Криса блеснула в синем сумраке. — Давай, поспи теперь.

— Я и так целыми днями сплю, — усмехнулся Чак. — Ладно, иди, подрыхни тоже.

— Ты смотри, какой заботливый?! — весело удивился Крис.

И Чак улыбнулся в ответ. Не смог не улыбнуться. Когда за Крисом закрылась дверь, утомлённо опустил веки. Тяжело, когда вот так за языком следишь, и не с беляком, а со… своим, да, чёрт, ведь свои они ему, никуда не денешься. Хотя они — спальники, а он — телохранитель… А номера у всех одинаково прошлёпаны. Ладно, что будет, то и будет, ничего он сделать уже не может.

Проходя мимо палаты Гэба, Крис прислушался. Вроде спит. Ну и хорошо. Может, ночь спокойная будет.

В дежурке уютно сипел чайник и Андрей, мучительно шевеля губами, разбирал заданный к следующему занятию текст. На стук двери поднял голову.

— Дрыхнут?

— Оба, — Крис подошёл к чайнику, осторожно пощупал. — Давно поставил?

— Не очень. Слушай, ты русский сделал?

Крис кивнул и устало сел на диван.

— Списать не дам. Сам разбирайся.

— Я и не прошу, — обиженно ответил Андрей и снова уткнулся в книгу. Но долго молчать не смог. — Слушай, ты на документ как записался?

Крис улыбнулся.

— Кириллом. Кирилл Юрьевич Пашков.

Андрей на секунду свёл брови, тут же улыбнулся и кивнул.

— Ага, понял. Красиво получилось. А я фамилию Кузьмин взял. Как у того… сержанта. Юрий Анатольевич по карте моей проверил, того сержанта Андреем Кузьминым звали. Он бы не был против, как думаешь?

Крис кивнул и улыбнулся. Все они, кто решил уехать в Россию, оформляя документы, брали русские имена. И друг с другом теперь старались говорить только по-русски, а если не получалось, то чтоб английских слов было поменьше.

Андрей отложил книгу и пошёл посмотреть чайник.

— Закипел. Давай чаю попьём.

— Давай, — Крис встал, преодолевая усталость.

Вдвоём они накрыли стол, разлили по чашкам чай. Это доктор Иван, Иван Дормидонтович, увидел как-то, как они, стоя, пьют впопыхах, и сказал, чтобы ели нормально. Давно это было. И вот, в привычку вошло. Накрытый стол, чашки с блюдцами, тарелки для печенья, даже варенье или джем не из банки, а из блюдечка или… как её… розетки.

— Вкуснота, — Андрей облизал ложку. — Слушай, они ж не заперты, а ну как опять сцепятся?

— Сцепятся, так разнимем, — улыбнулся Крис.

Андрей тоже улыбнулся, аккуратно надкусывая с угла печенье.

— Разнимем, конечно. Я одного не могу понять, Крис, извини, Кир, так? — Крис кивнул, и Андрей продолжил: — Я понять не могу, чего они так друг на друга кидаются, ведь оба…

— Стравили их, я думаю, — задумчиво ответил Крис. — Вот они остановиться и не могут. Мы ведь тоже… кидались. И тоже… не сами это придумали. Ты вспомни, как нас стравливали.

Как всегда, говоря о прошлом, они перешли на английский.

— Так, конечно. Ещё в питомнике, я помню, — кивнул Андрей.

— И потом, по распределителям. Да и по Паласам. Я один раз в общем был. Знаешь, с двумя входами.

— Слышал, — Андрей допил чашку, потянулся было опять к чайнику, но передумал. — Крис, тьфу ты… Кир, но это ж когда было, а здесь…

— И здесь, — перебил его Крис. — Поумнели потом, правда, а в начале… Еле из "чёрного тумана" вылезли и пошли считаться: кто эл, а кто джи.

— Ага, — улыбнулся Андрей. — Тётя Паша нас тогда тряпкой мокрой разгоняла. Но… но это уже не всерьёз было. В душ уже вместе ходили, и что? Хоть кого уронили? Нет. И в палатах, а по комнатам когда разбирались, уже не смотрели на это. Слайдеров тоже возьми. Один джи, а двое элы. И ничего.

— Я ж говорю, — Крис ложечкой выбрал из розетки последние капли варенья. — Поумнели.

— Не сразу, но поумнели, — согласился Андрей. — Ещё по чашке?

Крис покачал головой.

— Нет, пожалуй. Я полежу, подремлю.

— Валяй, конечно, — кивнул Андрей. — А я уберу сейчас.

Крис встал и перешёл к дивану, лёг, свесив на пол ноги и привычно закинув руки за голову, закрыл глаза. Он слышал, как позвякивает посудой Андрей, но звуки удалялись всё дальше, становились глуше…

…Смена выдалась тяжёлой. Три беляшки — совсем девчонки, неумёхи сопливые, сами не знают, чего им нужно — взяли двоих: его и смешливого мулата из соседней камеры. Раньше они вместе никогда не работали, два на три и с опытным напарником бывает непросто, а вот так … К тому же поганец вообще только одной занимался, бросив на него двух других. Он старался, конечно, но одному с двумя, да ещё когда одна перед другой выпендривается, это уж очень тяжело. И как со смены добрался до душа, убей, не помнит. Да ещё надзиратель дубинкой прошёлся, клиентки, видишь ли, не очень довольны, хорошо, хоть без тока обошлось. Ополоснувшись и придя в себя, стал искать мулата. Посчитаться за подлянку. Всю душевую обошёл, а тот как сквозь пол провалился, сволочь этакая. От злобы, от усталости и боли после дубинки он врезал по шее самозабвенно плескавшемуся под душем чернокожему мальцу-джи и занял его место, отобрав заодно и мыло. Тот, увидев старшего и эла к тому же, и пискнуть не посмел, покорно ждал, пока освободят душ, бросив на полу обмылок…

Крис, не открывая глаз, улыбнулся неожиданной мысли: а не Андрей ли это был? Да, тот Палас был общий, элы и джи часто сталкивались, надзиратели больше следили за тем, чтобы спальники-элы не пролезли к спальницам-джи — вот беляки тупоголовые: да кому это траханье после смены нужно?! — а за остальным следили не так строго. Короткие, зачастую беспощадные стычки… Нет, не стоит и вспоминать. Крис с невольным стоном открыл глаза.

Андрей сидел за столом и читал, из вежливости сделав вид, что ничего не слышал. Но Крис сказал сам:

— Я стонал?

— Лежишь неудобно, — Андрей прижал пальцем нужную строчку и поднял глаза. — Разуйся и ляг нормально. И не будет ничего сниться.

Крис оттолкнулся от дивана и сел.

— Нет. Опять… Палас увидел. Последние смены тяжёлые были.

— Я тоже… всё помню, — Андрей смотрел прямо перед собой широко открытыми глазами. — Не хочу вспоминать, а помню. А если приснится… Тебе хорошо, ты один. А нас трое. И то один ночью кричит, то другой, то сам.

— А расселиться не думаете? — тихо спросил Крис.

Андрей покачал головой и снова уткнулся в книгу. Крис потёр лицо ладонями и встал. Нет, надо как-то разогнать эту тяжёлую дрёму. Он ослабил завязки на халате, сцепил руки на затылке и медленно выгнулся, встал на арку, коснувшись макушкой пола, выпрямился и, раскинув руки, погнал по телу волну.

— Ты бы разделся, — сказал, не отрываясь от книги, Андрей. — А то порвёшь, потом зашивать замучаешься

— Мышцу не порву, а остальное зашить нетрудно, — усмехнулся Крис.

Как всегда мышечное напряжение сняло усталость, и даже настроение улучшилось. Андрей, поглядев на него, отложил книгу и встал.

— Давай на пару.

— А учить потом будешь? — поинтересовался Крис.

— Ночь длинная, к утру выучу, — улыбнулся Андрей.

Парная растяжка, когда сцепляются друг с другом, дело непростое, а если к тому же один намного старше и потому тяжелее, то и просто трудное. Но Крис был осторожен, а Андрей очень гибок. Конечно, дежурка — не зал, и места мало, и одежда мешает, но проработались они как надо, ничего не уронив и ни разу ничем не нарушив госпитальную тишину. Потом умылись холодной водой. И Андрей снова сел за книгу, сам себя подтащил и ткнул лицом в страницу. Крис улыбнулся и достал журнал. Этот журнал со множеством картинок и подписями к ним дал ему доктор Иван со словами:

— Что непонятно, запоминай. Я потом объясню.

И теперь Крис разбирал подписи, шевеля, как и Андрей, губами и шёпотом проговаривая особо трудные длинные слова. В основном названия были несложные. А где непонятно, там картинка объясняет. Гроза… мартовский день… взморье…. Что это такое: в-з-мо-рь-е? Ну и словечко. На картинке… вода до горизонта, бело-жёлтый песок, два белоголовых голых мальца бегут по мелкой воде. Мальчики маленькие, ещё до первой сортировки. Взморье…. Есть слово "море", так может, это просто берег моря? Надо будет спросить. Сосны… ну, это понятно.

— Крис, тьфу, Кир, ты чего смотришь?

— Россию, — ответил, не поднимая головы, Крис. — А ещё раз спутаешь, по шее дам. Чтоб запомнил.

Андрей рассмеялся этому обещанию, как шутке. Крис и сам знал, что это не всерьёз, да и сам вовсю путает. Но не сказать нельзя. Раз смолчишь, два смолчишь, а на третий сам получишь.

Андрей наконец закончил читать страницу, достал тетрадь и стал выписывать ответы на вопросы. Писал он медленно, наваливаясь грудью на стол. Крис легонько шлёпнул его между лопаток и тут же получил ответный шлепок. Это тётя Паша, когда они, вставая из "чёрного тумана", начинали есть, уже сидя за столами, требовала, чтобы сидели прямо, ели спокойно.

— Ты чего, как ворованное, заглатываешь? — приговаривала она, небольно шлёпая по спине. — Ешь по-людски.

Ешь спокойно, голым не ходи, глаза прямо держи… и всё время " по-людски", "по-человечески". И доктор Юра так говорил, и доктор Иван, и остальные… Однажды Крис не выдержал и спросил доктора Ивана:

— А раб не человек?

И удивился тому, как обрадовался доктор его вопросу.

— Андрей, — Крис оторвался от картинки, на которой лес был весь белым от снега. — Ты помнишь, как в первый раз с белыми за столом сидел?

Крис спросил по-английски, и Андрей ответил так же.

— Помню. Только это не за столом было. Меня тогда у тех сволочей отбили, и сержант мне сначала дал хлеба и попить из фляги, а потом… потом все к полевой кухне, — Андрей стал перемешивать русские и английские слова, — пошли. Я ещё не знал, что это такое. Мне говорят, я не понимаю ничего, и болит всё, меня те беляки только мордовали. Ну, мне сержант рукой махнул, показал, чтобы я с ними шёл. Я послушался. Всем в котелки супу налили, густого, чуть пожиже каши, и хлеба дали. Я стою, жду: может, кто даст мне доесть или хоть котелок вылизать. А тут мне опять сержант помахал, я подошёл, и повар мне котелок подаёт и два ломтя хлеба. Чёрного. Но всем такой давали, — Андрей улыбнулся. — Я решил, что надо отнести. Ну, что это сержанта паёк, он свой котелок повару протягивал, я видел, и тот налил ему. Я взял котелок, он горячий, я его двумя руками держу, ладони грею, и на сержанта смотрю: куда нести прикажет. Все уже сидят вокруг, прямо на земле, нет, там брёвна какие-то, обломки всякие, ну, развалины, понимаешь? Кто где сидит. И едят. Я запах чую, аж ноги подкашиваются, — Андрей засмеялся воспоминанию, Крис понимающе кивнул. — Ну, стою, думаю: долго ещё надо мной измываться будут? Мне говорят что-то, на рот руками показывают, а я… ну, ничего не понимаю. Потом один по-английски говорит: "Это еда. Ты есть. Это есть".

— Тут ты понял, — засмеялся Крис.

— Это и дурак-работяга поймёт, — ответно засмеялся Андрей. — Ну, я смотрю на сержанта, он кивает мне, улыбается. Я и понял, что можно. Ну вот.

— Сразу и набросился?

— Нет, — Андрей покачал головой. — Я ж видел, что им такую же еду дали. Вот и ждал, чтоб сержант хоть губами коснулся.

— Ну, понятно, — кивнул Крис.

Это с ними со всеми было. Как из "чёрного тумана" вышли, так сразу вспомнили, кто они такие и что им положено, а что запрещено, и соблюдали всё… до смешного. После горячки боли уже не так боялись, тут был другой страх. Их вылечили, нет, дали перегореть и оставили жить. Зачем? Зачем русским перегоревшие спальники? Никто не произносил вслух страшное слово "исследования", но все его помнили и боялись. Боялись хоть чем-то прогневить новых хозяев.

— Ну и как? — спросил Крис. — Дождался?

— Нет, конечно, — улыбнулся Андрей. — Они же не знали об этом, откуда им знать? Мне ещё раз сказали, чтобы я ел, я и послушался. Где стоял, там и сел. Хлеб сразу заглотал, суп через край выпил, и стал гущу руками выбирать. Тут сержант опять подошёл, ложку мне дал.

— Ты, небось, шарахнулся, — насмешливо улыбнулся Крис.

— Ну! Не то слово. Но самый… — Андрей на мгновение задумался и щегольнул недавно усвоенным словом, — самый прикол после был. Я, значит, всё съел, котелок вылизал.

— Языком? — удивился Крис.

— Руками всё выбрал. Он же армейский, плоский, голова не влезает, — деловито объяснил Андрей. — Ну, они смотрят на меня, улыбаются, смеются. Ну что, жратву отрабатывать надо. Те-то, сволочи, меня и не кормили, так, что сумею стянуть, пока они дрыхнут, то и моё. А тут… и хлеб, и суп.

— И ложку ещё.

— И её, — кивнул с улыбкой Андрей. — Ну, я котелок с ложкой отставил, встал и подошёл к ним. Раздеваться надо, а у меня болит там всё, еле ноги передвигаю, а их много. Ну, я и стал им объяснять, что я, дескать, руками и ртом им полное удовольствие сделаю, а там, если можно, не надо, больно очень.

— Расхрабрился ты, — покачал головой Крис. — Они тебя не побили, когда поняли?

— Когда поняли, один замахнулся. Я на землю сразу и к сержанту на карачках. За сапоги его уцепился. Я же его хозяином посчитал.

— Заступился?

— Да, — кивнул Андрей. — И… и сказал мне, что ничего такого им от меня не нужно, — у Андрея дрогнули губы. — В первый раз меня за так накормили. И смотрели… не зло, не насмешничали. И потом… никто меня никак не тронул. Ни бить, ни того, другого.

— А сержант? — тихо спросил Крис.

— Ладно, тебе скажу. Он… он по голове меня погладил раз, по волосам. Ну… ну, не знаю, как сказать, но не так, без этого.

Он уже давно незаметно перешёл на русский, а по-русски они и слов этих, что любой спальник узнаёт и на всю жизнь запоминает в свой первый питомнический год, не знали.

— Я понял, — кивнул Крис. — Да, можно это первым разом посчитать.

— А ты?

— А я уже здесь, со всеми. Когда нас к столовой стали приучать. Помнишь, доктор Юра когда водил?

— Конечно, помню, — засмеялся Андрей и вдруг перешёл на английский: — Ну, и долго ты под дверью ушами хлопать будешь?

Крис, давясь от смеха, показал оттопыренный большой палец. Из-за двери не доносилось ни звука, но они оба знали, что Гэб, подслушивавший их разговор, уходит. И почувствовав, что остались одни, дали себе волю. Хохотали до слёз, до боли в животе. Самым смешным было то, что говорили-то они в основном по-русски, так что подслушать палач-сволочуга подслушал, а вот понять…

— Здорово, — наконец смог выговорить Андрей. — Ну и здорово же получилось.

— Точно, — отсмеявшись, выдохнул Крис.

Они ещё повеселились, показывая друг другу в лицах, как эта сволочь палаческая слушает, ни хрена не понимая, и наконец вернулись к прерванным занятиям. Смех смехом, но, что задано, надо сделать.