Он просыпался медленно, как всплывал со дна. Запахи, звуки, свет сквозь веки. Где он? Кто он? Он… Сергей Игоревич Бурлаков. Он что, болен? В школу не надо?

Он медленно открыл глаза и удивлённо огляделся. Но… но это совсем чужая комната, его — не такая. Да, он помнит, он уже большой мальчик и у него своя комната, маленькая, а эта… нет, он же помнит. И кровать не такая, и… и всё. Где он? Где мама? Аня? Мила? Папа? Ну, папа на работе, а остальные?

Он откинул одеяло и сел. Снова огляделся. Нет, что-то совсем не то. Что? А ну-ка, посмотрим. Он встал, качнулся, с размаху плюхнулся обратно и рассмеялся. Тело как не его. А ну-ка… С третьего раза удалось встать и остаться стоять. Но почему он голый? Мама сердится, когда он ложится спать без пижамки, а вещей его нет, и, как раздевался, не помнит. Совсем интересно. Он снова качнулся, шагнул к окну и, не устояв, сел на пол. Он что, ходить разучился?! Смешно!

Он сидел на полу и смеялся, когда распахнулась дверь. Всё ещё сидя на полу, он повернулся к вошедшей… но это не мама! Кто ты? Он медленно, раскачиваясь и помогая себе всем телом, встал, оказавшись почему-то выше неё. Но она же взрослая, а он — мальчик. Смешно. Шагнул к ней. Она испуганно попятилась.

— Тётя, вы кто? — спросил он по-русски.

Услышав смех, Элли обрадовалась и побежала к нему. Неужели очнулся?! Но когда он, голый, высокий — выше неё на голову — весь в шрамах и рубцах, жутко ухмыляясь, пошёл на неё, она испугалась. Беспамятный! О них такое рассказывали…! Нашарив за спиной ручку, она выскочила из спальни и захлопнула дверь. И даже плечом её прижала. И только услышав новый шум падения, поняла, что он что-то говорил ей, спрашивал о чём-то.

Почему она убежала? Что это? Он шагнул следом за ней, но не удержался на ногах и упал, больно ударившись головой. И опять ничего не стало…

Выждав немного, Элли осторожно приоткрыла дверь. Он лежал ничком в двух шагах от двери. Элли вошла, тронула его за плечо. Нет, опять как раньше. Она уже привычным усилием подхватила его под руки, подтащила тряпочное безвольное тело к кровати, подняла и уложила. Укрыла одеялом. И остановилась над ним. По-детски удивлённое выражение, страшное на взрослом лице. Неужели и впрямь… беспамятный. Мужчина с разумом ребёнка. Зачем он Джимми?

Но Элли уже понимала — зачем. По-детски послушный и по-взрослому сильный. Верящий всему, что ему скажут, ничего не понимающий в жизни. Жалко парня, но она уже ничем не сможет ему помочь. Разве только… научить есть, умываться, пользоваться одеждой и туалетом. В последний раз Джимми, уже уезжая, ей сказал:

— Начнёт трепыхаться, дашь ему этих таблеток. Притихнет.

Элли прошла в холл и взяла с камина пузырёк, встряхнула. Совсем обыкновенные с виду белые маленькие таблетки. И ни этикетки, ни надписи. Что подмешал туда Джимми? От него всего можно ждать. Нет! Элли решительно положила пузырёк обратно. Нет. Раз он смог встать и заговорить, то… то она сможет… Объяснить и договориться. А сейчас пусть полежит, поспит. Она зайдёт к нему потом, после…

* * *

Смена шла как обычно. Острота первых дней давно притупилась, и дежурство у Чака и Гэба стало обычной рутиной. И теперь работали здесь все. Даже Джо с Джимом, хотя у Джима были, оказывается, к ним свои счёты. Ну, не совсем к ним, но к таким же. Да ещё Новенького не ставили. Но тот совсем неопытный и в палаты — любые — не допущен, только на дворовых работах пока.

Чак стал совсем тихим. Как в "чёрном тумане". Лежал неподвижно, никого не задирал и, пока его впрямую о чём-то не спросят, молчал. Гэб фактически стал таким же. Ни на что не жаловался и тоже целыми днями лежал. Только что в уборную ходил и ел сам. Они оба ни о чём больше не спрашивали и ничего не просили.

Жариков решил, что лучше пока оставить их в покое. Они должны это пережить сами, самостоятельно. Ну, почти самостоятельно. Кроме того… кроме того появились новые обстоятельства. И новый пациент. И, кажется, именно здесь он найдёт ключ к Чаку и Гэбу. И парням. И сведёт счёты с Юркой. За того индейца. Ах, как он нужен! Человек, преодолевший всё сам, выдержавший невозможное. Ну, ничего, Юрка у него покрутится. Юрий Анатольевич Аристов. Великий хирург. Хирург, может, и великий. Но здесь… здесь командовать парадом будет он.

Жариков убрал книги и записи в сейф, аккуратно запер его и посмотрел на часы. Так, теперь последний обход и на боковую.

В отсеке тихо. Андрей и Майкл — теперь Михаил — прилежно зубрили русский в дежурке. Жарикову они обрадовались, расплылись в радостных улыбках и пригласили на чай. Как же упустить законный повод увильнуть от домашнего задания?! Жариков улыбнулся в ответ — улыбки у парней! И не захочешь, а ответишь — и поблагодарил.

— Только больных посмотрю.

— Ага, — кивнул Андрей. — Я подогрею тогда, да?

— Нам… с вами? — встал Майкл.

— Как хочешь.

— Делай чай, я на обход, — важно сказал Майкл, выходя за Жариковым.

Чак и Гэб спали. Или делали вид, что спят. Жариков не стал заходить к ним в палаты. Только посмотрел через стекло. Майкл держался рядом, вопросов не задавал и с высказываниями не лез, хотя чувствовалось, что высказаться ему хочется и весьма.

Когда они вернулись в дежурку, чай у Андрея уже был готов. Заварной чайник накрыт сложенным вдвое полотенцем, печенье на тарелке, джем в розетках, чашки наготове.

— Ну, молодец, — похвалил Жариков.

— Да? — обрадовался Андрей. — Всё правильно, так?

— Так-так, — улыбнулся Жариков.

Сели к столу. Андрей по праву хозяина разлил чай, и первые полчашки выпили в молчании.

— Иван Дормидонтович, — начал Майкл, сочтя момент подходящим. — У Чака депрессия, "чёрный туман", так?

— И так, и не так, — невольно нахмурился Жариков. — У него всё не так. Весь процесс.

— А у Гэба? — спросил Андрей. — Он ведь так и не загорелся. Может, он притворяется? Как это? А, си-му-ли-ру-ет. Правильно?

— Сказал правильно, — Жариков, не отдавая себе отчёта, сел по-другому: локти на стол, зажатая в ладонях чашка перед глазами. Смотрит на пар, а видит… — Нет, это не симуляция. Глубокий кризис. Не взрыв, а процесс. Он не хочет гореть, и боли нет…

— Хоти, не хоти, а когда загоришься, то всё, — пожал плечами Майкл, — от боли не уйдёшь.

— Крис, тьфу, Кирилл говорит, что их не кололи, оттого они и горят… по своему желанию, — сказал Андрей.

— Может, и так, — согласился Майкл.

Жариков уже не раз слышал об этом. Парни часто упоминали уколы, говоря о различиях между спальниками и телохранителями. Но только упоминали, вскользь, не останавливаясь на этом. И выходит… выходит психогенный характер боли. И суггестивность паралича. Но нет кода проникновения. А проламываться наугад… возможно, но результат непредсказуем.

— Иван Дормидонтович…

Жариков вздрогнул и посмотрел на парней, улыбнулся их тревоге.

— Задумался, извините.

— Не за что, — улыбнулся Майкл.

А Андрей объяснил:

— У вас глаза стали… как в отключке, — последние слова он произнёс по-английски и замялся, не зная, как перевести.

— Я понял, — кивнул Жариков.

— Иван Дормидонтович, — вдруг сказал Андрей, — а что у человека самое главное?

— Как это? — с интересом спросил Жариков.

Смысл вопроса, в основном, ясен, но интересна интерпретация.

— Ну, без чего человек не живёт, так? — подхватил Майкл.

— Да нет, — досадливо мотнул головой Андрей. — Кишки вырежи, он тоже жить не будет, а разве кишки — главное?

— Тогда сердце, — пожал плечами Майкл.

— И так, и не так. Вот, — Андрей постучал себя пальцем по лбу. — Вот что у человека главное. От этого всё в человеке.

Жариков улыбнулся.

— Что ж, можно и так сказать. И какой твой вывод, Андрей?

— Этим двоим не руки массировать, а мозги перетряхнуть надо.

— Это по башке стукнуть? — ехидно поинтересовался Майкл.

— Не придуривайся, понимаешь ведь, о чём я, — сердито сказал Андрей.

Жариков слушал их молча. Так, что они забывали о его присутствии. Он умел становиться незаметным, чтобы говорили не для него, а для себя.

— Ну, и что предлагаешь? Обработку заново им устроить? — Майкл насмешливо скривил губы. — Больно это — раз. Возни много — два. Ничего этого тут нет — три. И может и не сработать — четыре. Хватит?

— Хватит? — вздохнул Андрей. — Только… боль для дела и перетерпеть можно. Это раз. Возни много, так всё равно с ними возимся. Это два. Всё, что нужно… можно найти. Ни за что не поверю, что всё поломали да сожгли. И врачей питомничных найти можно.

— Постреляли их всех.

— А нас? Нет, наверняка кто-то выжил. Сейчас попрятались, конечно, но найти можно. А насчёт четвёртого, что не поможет… — и по-русски: — Клин клином вышибают.

Майкл несогласно мотнул головой, отпил из чашки. Он искал возражение, и Андрей ждал. Ждал и Жариков.

— Хорошо, — глаза у Майкла заблестели. — Раз так, ты на обработку ляжешь?

— А мне-то зачем?

— А затем же! Чтоб совсем прежним стать, как до всего. Ну, как?

Андрей невольно поёжился, зябко передёрнув плечами.

— Нет, не выдержу.

— То-то, — Майкл торжествующе улыбнулся.

Жариков не вмешивался. Что парни называют "обработкой"? Жаль, он только начал изучать литературу. К тому же там термины, а парни говорят на своём жаргоне. И подбиравший эту литературу меньше всего думал об интересах читателя. И впрямую спрашивать парней нельзя: для них это ещё слишком болезненно. Слишком.

— Иван Дормидонтович, — Андрей допил свой чай, поставил чашку. — Вы тоже считаете, что Ма… Михаил прав?

— Отвечу тоже по пунктам, — улыбнулся Жариков. — Я не знаю, что вы называете "обработкой". Это раз. И… и мозг человека, сознание — слишком сложная и тонкая… штука, чтобы вламываться туда, не зная всего. Разрушить легко, наладить трудно.

— Но если это, — Андрей запнулся, подбирая слова, — если это… плохое… Плохое надо разрушить.

— А что останется? — хмыкнул Майкл. — Мы вот горим, это же тоже разрушение. Хорошо тебе стало после этого?

— А ты что, — насмешливо сощурился Андрей, — прежним хотел остаться? Я — нет. Лучше таким, чем этаким, — Несмотря на явную невнятность последней фразы, Майкл понимающе кивнул, соглашаясь, и Андрей посмотрел на Жарикова. — Иван Дормидонтович, одни они не справятся.

— И как помочь? — с искренним интересом спросил Жариков.

Андрей беспомощно вздохнул.

— Они должны сами захотеть, — убеждённо сказал Майкл. — А боли никто не хочет.

После недолгого упрямого молчания Андрей убеждённо сказал:

— Но не может нормальный человек хотеть быть палачом. Нормальный если. Я читал, Иван Дормидонтович, садист — это который любит мучить, так?

— Так, — заинтересованно кивнул Жариков.

— Я и раньше о таких знал. И слышал, и… ладно. Я только не знал, как это называется, и что они — больные.

— Те, что тебя зимой мордовали, больные? — ехидно поинтересовался Майкл.

— Те — просто сволочи, не мешай, — отмахнулся Андрей. — А эти, Чак с Гэбом, они нормальные?

— А когда ты себя здесь всем предлагал, лишь бы не гореть, ты нормальным был или маньяком? — запас ехидства у Майкла ещё далеко не исчерпался.

Андрей смущённо хлопнул длинными пушистыми ресницами.

— Ну-у… дураком был. Думал…

— И они так же думают, — Майкл стал собирать посуду. — Ладно. Мы, как это, заболтали, нет, заговорили вас, Иван Дормидонтович, так?

— Сказал правильно, а по сути нет, — улыбнулся Жариков и продолжил серьёзно: — Много интересного услышал.

— И нужного? — лукаво улыбнулся Андрей.

— Ненужного в моём деле не бывает, — убеждённо сказал Жариков, вставая. — Да и в других делах тоже. Ладно, парни, спокойного дежурства вам. Если что, сразу вызывайте.

— А как же! — кивнул Майкл. — Андрей, давай, пока я посуду мою, сходи, посмотри.

— Ладно.

Из дежурки они вышли вместе. Андрей вопросительно посмотрел на Жарикова, и тот молча покачал головой, показывая, чтобы Андрей шёл один. И пока Андрей легко, бесшумно ступая, шёл по коридору, Жариков вспомнил, каким он увидел парня зимой…

…Аристов вызвал его по селектору.

— Привезли спальника. Зайди. У него истерика.

Когда он прибежал в Юркин кабинет, молодой негр уже только тихо беспомощно всхлипывал, лёжа навзничь на кушетке с закинутыми за голову руками. На полу валялся ворох грязной рваной одежды.

Он уже видел спальников, но всякий раз заново удивлялся красоте их точёных тел, грации каждого движения. Аристов за столом заполнял карточку, и он, кивнув, сразу подошёл к парню. Тот, выкатывая белки, с ужасом смотрел на него, вжимаясь в кушетку, распластываясь всем телом.

— Не надо… простите меня, сэр… не надо… пощадите… — сбивчивая речь из-за всхлипываний стала совсем невнятной.

Он переставил стул и сел рядом с кушеткой. Больше всего ему хотелось погладить эти вздрагивающие от плача плечи, дрожащую грудь, самому вытереть мокрые от слёз по-детски округлые щёки… да, как ребёнку… Но он уже знал, что спальники или боятся любых прикосновений, или расценивают их как сексуальные, и мгновенно входят в состояние сексуального возбуждения, а у некоторых оно наступало при одном взгляде на гениталии. Поэтому, именно поэтому он смотрел только в лицо. И, когда почувствовал, что парень немного успокоился, спросил:

— Сколько тебе лет?

— Сем… — парень всхлипнул, — семнадцать, сэр. Я сильный, я могу работать. Только скажите, сэр, я всё сделаю, сэр.

Обычная, можно даже сказать стандартная реакция. Все рабы боятся врачей, уверяют в своей силе и готовности работать. Но у спальников этот страх уже за гранью и ближе к фобии.

— Как тебя зовут?

Ответ он знает, но надо войти в контакт, заставить парня говорить.

— У раба нет имени, сэр.

Бездумная быстрота ответа выдаёт заученность.

— А как тебя называл хозяин?

И тихое:

— Он не успел дать мне имя, сэр.

— Сколько ты был у него?

— Два дня, сэр.

— А до этого?

— Они… по-разному, сэр, — парень изо всех сил старается отвечать так, чтобы на него не рассердились. — Ублюдком, поганью… ещё по-всякому, сэр.

— Их было много?

— Да, сэр.

— Банда его за собой таскала, — сердито вмешивается от стола Аристов по-русски.

Парень испуганно косится на стол и снова смотрит на него.

— Сразу много хозяев… это хорошо или плохо?

— Плохо, сэр, — вздыхает парень.

— Почему?

— Все бьют, и никто не кормит, сэр.

Он улыбнулся.

— Хорошо сказано.

И робкая улыбка в ответ, быстрый взгляд в сторону стола и шёпот:

— Возьмите меня, сэр, вам будет приятно со мной, сэр.

Он даже не сразу понял смысл сказанного, такого ему ни один спальник, да вообще никто никогда не предлагал. А поняв…

…Жариков тряхнул головой. Да, Андрей был первым из… предназначавшихся для мужчин. По терминологии — джи. И надо думать, не один такой. Майкл, похоже, Арчи, Джо и Джим, Леон… нет, Леон другого типа, по книге — эл, и Крис тоже эл. Сейчас сексуальная ориентация у всех парней одинакова, вернее, она нулевая, поскольку полностью отсутствует. Интересно, сохраняется ли это деление? По книге отношения элов и джи крайне неприязненные, их не рекомендуется содержать в одной камере, допускать контакты в душе и на прогулках… А парни, в общем-то, живут дружно. Хотя… стоп!

Жариков с размаху, будто на стенку наткнулся, остановился посреди коридора, поражённый внезапной догадкой.

Весенние драки парней! Неужели они были вызваны именно этим: различной ориентацией? И стихли, когда парни сами убедились, что ориентации нет, поскольку либидо потушено? Чёрт! С кем об этом поговорить?

И сам себе сказал: не с кем. Пока не с кем. Догадка — не знание. Он только начал работу. Потом… конечно, парни сильно изменились. Из запуганных, забитых существ уверенные в себе люди. Но задавать им прямые, настолько прямые вопросы об их прошлом ещё рано. Тётя Паша? Не будет она рассказывать и, тем более, объяснять. Притворится непонимающей, и всё. Да к тому же там и в самом деле не знания, а природная интуиция, которую не объяснишь, как ни старайся. Аристов… ну, с Юркой разговор особый, но он к нему не готов. Шовного материала не хватает. Кстати, интересно из-за чего Юрку этим дразнят? Явно был когда-то какой-то связанный с этим эпизод, судя по Юркиной реакции, не столько неприятный, сколько смешной. Но… это не сейчас. Потом, когда-нибудь…

Жариков открыл дверь своей комнаты, вошёл и, не включая света, стал раздеваться. Как же он устал за эти дни. Ну, лишь бы ночь прошла спокойно. А Юрку он уест! Тот у него покрутится. За эти книги он с Юрки, как следует, стребует. Вот так, подумав о приятном, и заснём.

* * *

Жизнь в Центральном лагере оказалась совсем не похожей на ту, в первом. Народу намного больше: в столовой в три смены, в баню, в камеру хранения, в кабинеты разные — везде очереди. Жили в казармах — огромных комнатах, уставленных двухъярусными койками. Здесь тоже был семейный барак, но семья от семьи отделялась фанерными щитами, а от прохода вообще занавесками из плотной пятнистой ткани. Выключателя нет, общий рубильник на всю казарму, днём свет белый, ночью — синий, и хоть умри, но на свету! В бане никаких постирушек, в спальне — тьфу ты, в казарме — никакой сушки. Есть прачечная, есть сушильня, есть прожарка… всё есть, но с очередями. И это бы ещё ничего, да целыми днями то собеседования, то тестирования, и кто только эту хренотень на нашу голову придумал? Встретить бы этого умника… В тёмном углу, да? И сесть уже в тюрьму, ага? А всё равно! То в десятый раз рассказывай, что умеешь и где научился, то в двадцатый с психологом беседуй, воду в ступе толки, картинки перебирай и карточки заполняй! Город за забором, не захолустье — столица всё-таки, и пропуск в кармане, а носа высунуть некогда. Словом, если в региональных многие говорили, что век бы так жили: ешь и на койке валяйся — то из Центрального мечтали вырваться все. Куда угодно, кем угодно, но чтобы жить наконец по-человечески! Это ж не жизнь, это… ну, слов нет… Из-за парности коек в нечётные семьи подселяли одиночек. Или, если хотите быть одни, то устраивайтесь втроём на двух койках. Голова кругом от этакой жизни! В женском и мужском бараках — та же система. По двое или по четверо, но… всё равно тесно, неудобно. Ну, устроили, ну, придумали… Да после этакого тебе любая землянка дворцом покажется!

У Эркина было такое чувство, что вот как они вышли вечером из автобуса, как их понесло в общем потоке, так и несёт до сих пор. Беспомощно растерянные глаза Жени, суета, суматоха, масса людей, знакомых, незнакомых… — всё путалось. Первые дни он шёл со всеми, машинально отвечал на вопросы, ничего не понимая и не пытаясь понять. Но… один день, второй, и всё как-то само собой утряслось, стало понятным и простым. Суматоху и путаницу устраивали, в основном, только что приехавшие и уезжающие. А остальные налаживали жизнь, как умели и как получалось.

Фёдор, Грег и Роман были в мужском бараке, но держались вместе. Грег в дороге сдружился с тем высоким негром с белым пацанёнком, которых подсадили на одной из остановок. Сам Эркин обратил на него внимание в бане.

Баня здесь была намного больше, но и народу… Так что оставить всё на скамье и пойти под душ нельзя: живо шайку стащат, а то переложат твоё аккуратненько на пол и займут место. Не драться же. Хорошо, что в принципе он научился уже мыться в шайках. Эркин вымыл голову и решил сменить воду в верхней шайке. И, зная уже порядки, попросил соседа:

— Я за водой, скажи, что занято.

— Хорошо, — ответил тот.

Тогда они впервые, можно сказать, увидели друг друга. Но внимания не обратили. Эркин только и заметил, что это негр, и не из слабаков. Когда Эркин принёс себе шайку чистой воды и, поблагодарив за услугу коротким: "Спасибо", — то получил в ответ столь же краткое: "Не за что", Сосед был занят. На скамейке в шайке стоял маленький — только-только после первой сортировки — мальчик, такой беленький, что словно светился в парном тумане бани. А негр весьма ловко и умело его мыл. Обычно такая мелюзга ходила в баню с матерями, в мужскую — всё же постарше. И, намыливаясь, растирая себя мочалкой, Эркин невольно следил за соседом. А накачанный мужик, такие мускулы занятиями делаются, на тренажёрах. Может…

— Присмотри за местом, — сказал почти чисто по-русски негр, вынимая мальчика из шайки и явно собираясь вести того под душ.

— Хорошо, — кивнул Эркин, провожая их взглядом.

Нет, не спальник. Где же накачался так? Интересно.

Негр вернулся, сменил воду в шайках, посадил мальчика в одну из них, где тот тихо играл чем-то, и стал мыться сам. Эркин встал, чтобы, как делали многие и как он уже привык в региональном лагере, окатиться водой из шайки и, поднимая её двумя руками над собой, ощутил, как по его телу прошёлся чужой внимательный взгляд. Ставя пустую шайку на скамью, Эркин встретился глазами с негром и по тому, как тот равнодушно отвернулся, понял: его опознали. Этот спальников видел, знает, как их узнавать. Ну… ну, посмотрим.

Они закончили мыться почти одновременно. Вылили грязную воду из шаек, собрали своё и шагу от скамьи сделать не успели, как их места уже заняли. К выходу они шли, не разговаривая и не глядя друг на друга. И в предбаннике разошлись.

И снова встретились уже вечером в мужском клубе-курилке возле мужского барака. Эркин стоял с Фёдором и Романом, когда подошли Грег и этот негр.

— Во, все здесь, Тим, — Грег кивком поздоровался со всеми, плечом вдвигая Тима в их круг. — Присоединяйся.

Тим приветливо улыбнулся, достал пачку сигарет, распечатал и пустил её по кругу. Эркин, как все, взял сигарету, показывая, что принимает новенького. Тим, Тимофей Чернов. Шофёр, автомеханик. Неспешно завязывался общий разговор про кто где работал, какие заработки, как лучше: на найме или при своём деле. Эркин искоса следил за Тимом, время от времени натыкаясь на такой же изучающий взгляд.

По-русски Тим говорил старательно, избегая английских слов, но хуже Эркина, которому английский был нужен только для разговора о прошлом. Но и у Грега часто проскакивали английские слова, и у Фёдора.

— Своё дело хорошо, конечно, — Роман пыхнул сигаретой. — Но мороки… Да и денег сколько надо, прикинь.

— А это смотря какое дело, — мотнул головой Фёдор. — Можно и подешевле устроиться.

— Можно, — согласился Роман. — Только дешёвое дело прибыли не даст.

— Да, — кивнул Эркин. — Дешевле мужской подёнки ничего нет. Только руки нужны. Ну, так и заработок — меньше нет.

— В пастухах ты заработал, — возразил Фёдор, — сам говорил. А там тоже… только руки нужны.

— Чтобы на пастьбе хорошо зарабатывать, нужно свою лошадь иметь, седловку всю, костровое хозяйство, — стал объяснять Эркин, перемешивая русские и английские слова. — Это надо ковбоем быть, а не пастухом. И пастбища знать надо, ну, места. И на какого лендлорда ещё нарвёшься.

— Пастух — это не своё дело, — сплюнул окурок Грег. — Это ж опять по найму.

— Верно, — обрадовался Эркин.

— И в деле, своём деле, — продолжал Грег, — главное — не деньги.

— А что? — хмыкнул Фёдор.

— Само дело. Тим, что лучше: шоферить или машины чинить?

— На своей машине? — уточнил Тим.

— На чужой — это наём, а мы о своём деле говорим.

— Тогда механиком, — убеждённо сказал Тим. — Я зимой столько машин брошенных видел… Ну, налажу, ну, сяду за руль, а возить кого? И куда? А мастерская… уже надёжней.

— Верно, — кивнул Роман. — Так что, Тим, в России будешь мастерскую раскручивать?

Тим покачал головой.

— Нет. Ни страны, ни людей не знаю. Ничего не знаю. Кто ко мне чиниться пойдёт? И… и я не могу рисковать.

— Чем рисковать? — спросил Эркин.

— Деньгами, — вздохнул Тим. — Ну, куплю я всё, что нужно. А дело не пойдёт. Один — я просто повернусь и уйду. А я не один.

— Верно, — кивнул Грег. — Семья — она твой тыл, конечно, опора тебе. Но и, как якорь, на месте держит. Так запросто не уйдёшь. Как пацан, Тим?

— Хорошо, — улыбнулся Тим. — Врач смотрел, сказал, что здоров.

— А психолог? — небрежно, словно просто поддерживая разговор, спросил Грег.

Но Эркин почувствовал напряжение и насторожился.

— Завтра к нему пойдём, — так же спокойно ответил Тим.

Роман, ехавший в одном автобусе с Грегом и Тимом, кивнул.

— Ты только, Тим, сам не психуй. Дети… они легко забывают.

— Он помнит, — тихо ответил Тим, обвёл их тревожным взглядом и повторил: — Он всё помнит.

— Всё? — переспросил Фёдор.

Тим пожал плечами.

— Я не спрашиваю.

— И правильно, — решительно подтвердил Эркин, начиная догадываться о несказанном. — Спросишь — напомнишь только. Я… дочку, Алису, не спрашиваю. Она и забывает. Понемногу.

— А она что…? — Фёдор оборвал фразу.

Эркин угрюмо ответил:

— Она видела, как Андрея, брата моего, убивали. И ещё… всякое. Она в самый Хэллоуин через весь город ко мне в Цветной шла. Вся в крови была.

— Ранена? — спросил Грег.

Эркин мотнул головой.

— Она через трупы лезла. Бой был, — он впервые говорил об этом. — Свора эта, чтоб их…, в Цветной лезла. Мы палками, камнями отбивались, ну, и ножи у всех. У… одного пистолет был, у Мартина, он белый, но с нами пошёл. У него жену замордовали, насмерть… — у Эркина перехватило горло, он сплюнул, растёр окурок и долго закуривал новую сигарету, пока не успокоился.

— Ночью… во сне не кричит? — спросил Тим.

Так спросил, что Эркин ответил:

— Женя говорит, что, как я вернулся, успокоилась. Иногда только…

Тим кивнул.

— А мой ещё летом… и тоже иногда. Но с зимы помнит.

— Ничего, — Роман взял у Фёдора зажигалку, прикурил. — Обустроишься на новом месте, жизнь наладится, и забудет он всё.

— Плохое забывать надо, — улыбнулся Фёдор.

— А если помнится? — усмехнулся Роман.

— Ты что, над памятью своей не хозяин? — подчёркнуто удивился Фёдор.

Эркин и Тим одновременно покачали головами и быстро поглядели друг на друга.

Наступившую тишину нарушили голоса женщин, созывавших детей. Тим улыбнулся, слушая этот многоголосый зов.

— За своим пойду.

Остальные закивали. Конечно, кто же уложит мальца, как не он. Тим кивком попрощался и ушёл в быстро наступавшей темноте на детский звонкий гомон.

Обычно Дим сам бежал ему навстречу, но сегодня чего-то малыша не видно, и Тим встревожился. Не случилось ли чего?

— Дим! Ты где?!

И с облегчением услышал:

— Здесь я, пап.

Зашелестели кусты, оттуда вылезло что-то тёмное, но Тим уже угадал Дима и сердито сказал:

— Ты в порядке, Дим?

— Ага! — весело ответил Дим. — Пап, это Катька. Кать, а это мой папка.

Только тут Тим заметил маленькую, меньше Дима, девочку. Из-за повязанного поверх пальто платка она казалась очень толстой, но личико было маленьким и бледным.

— Катя! Ка-а-атя-а-а! — звал далёкий женский голос.

— Это мама, — шёпотом сказал девочка, попятилась и побежала от них на голос. — Ма-ама-а-а! Я здесь, мама!

Дим вздохнул ей вслед.

— У неё совсем фантиков нет. И камушков. Пошли, пап?

— Пошли.

Тим взял его за руку, и они направились к семейному бараку. Дим шёл вприпрыжку и рассказывал о своих делах. Тим слушал и кивал. Здесь, в лагере, Дима никто не обижал и не дразнил, малыш в первые же дни обзавёлся кучей приятелей и был счастлив. А больше Тиму ничего и не нужно.

— Ты дал Катьке фантики?

— Не дал, а проиграл, пап. В камушки. А то ей меняться нечем. Правильно?

— Правильно, — кивнул Тим. — Она лучше тебя играет?

— Не, я поддался. Ну, если просто дать, это же обидно, а так… — Дим, уцепившись двумя руками за кулак Тима, поджал ноги, перепрыгивая через лужу. — Ух, здорово!

Они вошли в семейный барак и из прокуренного забитого людьми холла свернули в свою казарму. Ещё горел полный свет, по проходам между отсеками пробегали дети и взрослые, хлопали то и дело двери уборных, десятки голосов сливались в сплошной гул. Проходы были слишком узкими, чтобы идти рядом, и Дим, по-прежнему вприпрыжку, побежал впереди Тима к их отсеку и первым нырнул за тяжёлую занавеску из пятнистой камуфляжной ткани.

Их отсек самый маленький, меньше невозможно. Двухъярусная койка, тумбочка вплотную к койке напротив занавески и вплотную к ней щит, отгораживающий их от соседей, а второй щит тоже вплотную с другой стороны койки. Тесно, конечно, теснее, чем в их комнатке в автохозяйстве, где они прожили две недели перед отъездом. Но Тим уже привык, вернее, приспособился. Тепло, есть бельё, своё он даже не доставал из мешка, нет, всё нормально.

— Давай, сынок, поздно уже.

Он снял и повесил свою куртку и пальтишко Дима.

— Ага, я сейчас. Пап, а у Кольки машинка маленькая есть, в кулак зажмёшь, а ездит. Он за неё двадцать фантиков просит и ещё все болтики. Это много?

Тим пожал плечами.

— Не знаю, — и улыбнулся. — Сам решай.

Дим задумчиво нахмурился, забавно сведя белые брови. Тим помог ему разобрать постель и раскрыл свою.

— Дим, забыл?

— Не, иду, — Дим взял полотенце, мыло и, волоча уже расшнурованные башмаки, побрёл в уборную.

Тим улыбнулся, снял со спинки верхней койки своё полотенце и пошёл за Димом.

Он поспел вовремя: Дим и белобрысый Никитка обстреливали друг друга водой, зажимая отверстие крана пальцем, благо, в уборной никого уже не было. Увидев отца, Дим отдёрнул от крана руку, а Никита мгновенно исчез. Тим даже не заметил куда, но его это и не интересовало. Рубашка и штаны у Дима мокрые, как он, скажи, под душем в одежде постоял. Если до утра не высохнут… запасных штанов у Дима нет.

— Пап, — начал Дим, — мы только чуть-чуть… я умоюсь сейчас…

— Ты уже мокрый, — перебил его Тим. — Вытирайся, иди и ложись. Я сейчас.

— Ага, — вздохнул Дим.

Тим редко сердился на него, никогда не кричал и не ругался, как это делали другие отцы — Дим на такое уже нагляделся за эти дни, да и наслушался всяких рассказов про ремни и прочее — но он и так отлично понимал отца. А сейчас отец прав. Ему хотелось дождаться отца, но он послушно побрёл обратно.

И к приходу Тима уже лежал в постели.

Тим проверил, хорошо ли он вытерся, укрыл поплотнее.

— Спи.

— А ты? Читать будешь?

Обычно, уложив его, Тим читал. Дим к этому привык ещё в автохозяйстве и спрашивал сейчас просто так. Ответ заставил его зажмуриться и зарыться в подушку.

— Нет. Я в гладильню пойду. А то тебе завтра выйти будет не в чем. Спи.

Взяв его мокрые штаны и рубашку, отец ушёл.

Все службы в лагере работали с восьми до восьми, но в прачечной и гладильной частенько задерживались, и Тим рассчитывал порваться к свободному утюгу. Минутное же дело. Чтобы успеть, он даже куртку надевать не стал и бежал так, как не бегал на тренировках, когда хозяин подгонял их пулями, стреляя под ноги.

Он успел. В гладильной две женщины в пальто ещё торопливо доглаживали платья, а в дверях уже стоял немолодой усатый сержант с ключами.

— К-куда? — преградил он Тиму дорогу.

И удивлённо заморгал: так ловко обогнул его Тим. Испуганно ойкнула одна из женщин, запахивая на себе пальто, однако Тим не обратил на это внимания, бросившись к первому же утюгу. Ещё тёплый? Живём!

Увидев маленькие, явно детские вещи, сержант смягчился.

— Ладно уж. Давай по-быстрому.

— Да, сэр, — машинально ответил, расправляя рубашку, Тим по-английски. — Спасибо, сэр.

Пока утюг греется, рубашку, потом досохнет. Ага, уже горячий. Теперь штаны.

— Давай помогу, — подошла к нему другая женщина.

Тим молча мотнул головой, прижимая утюг к маленьким джинсам.

— Ну, как знаешь, — пожала та плечами и отошла.

Тим не так гладил, как сушил джинсы утюгом. Джинсы — не брюки, стрелки не нужны.

— Ладно, парень, — сказал сержант, пропуская женщин. — Заканчивай, я пока прачечную и сушку проверю.

Тим молча кивнул, расправляя штанины.

К возвращению сержанта он не только высушил джинсы, но и вторично прогладил рубашку и выключил утюг.

— Ну всё, управился?

— Да, — ответил Тим уже по-русски, быстро складывая вещи. — Спасибо.

Сержант пропустил его мимо себя, оглядел гладильную — все ли утюги выключены и стоят торцом, как положено, выключил свет и зазвенел ключами.

— Спокойной ночи, — весело попрощался Тим.

— И тебе спокойной, — сказал ему в спину сержант.

Обратно в барак Тим тоже бежал. Уже не боясь опоздать, а чтоб не прихватило холодным ветром. Ноябрь всё-таки уже кончается. Вот-вот снег пойдёт.

В бараке уже горел синий ночной свет и было намного тише. Проходя по своей казарме, Тим почти столкнулся с возвращавшимся из уборной Эркином, разминувшись в последний момент. И по тому, как тот ловко изогнулся, пропуская его мимо себя, Тим окончательно убедился: спальник. Ну, что ж, вроде, парень спокойный, а если перегорел, то и не опасен. Пусть его.

Тим, приподняв занавеску, вошёл в свой отсек. Дим спал. Тим аккуратно положил отглаженные вещи, быстро разделся сам и ухватился за край своей койки, чтобы подтянуться и лечь, когда Дим сонно позвал его:

— Пап!

Тим нагнулся к нему.

— Я здесь, что?

— Пап, я больше не буду водой баловаться.

— Хорошо, — улыбнулся Тим. — Спи.

Дим только вздохнул в ответ. Убедившись, что сын заснул, Тим наконец подтянулся на свою койку и лёг, вытянулся. Ну, вот и ещё один день позади. Медкарту на Дима он заполнил целиком, ему самому что осталось? Свою он тоже заполнил, прошёл всех врачей. Протрясся, конечно, ведь и знаешь, что здоров, а как белый халат увидишь, так хуже, чем под дулом. А Дим не боится врачей, только к зубному не хотел заходить, но тоже… не всерьёз. Странно даже. Хотя… слава богу, что Дим не знает ни питомничных врачей, ни сортировок. Завтра психолог. После завтрака. Ну, это совсем не страшно: одни разговоры.

И уже засыпая, вдруг подумал: как это спальник проскакивает врачей? Хотя… жалко будет, если парня заметут. Хоть и спальник, а вроде ничего парень, и отзываются о нём неплохо. Жаль…

Разминувшись с Тимом, Эркин подошёл к своему отсеку и стукнул костяшками пальцев в стойку щита.

— Эркин? Входи, — сказала Женя.

Она, уже в рубашке, сидя на койке, расчёсывала волосы. Алиса спала. Эркин вошёл в узкое пространство между двумя двухъярусными кроватями и сел на койку Жени.

— Всё в порядке? — шёпотом спросила Женя.

Эркин кивнул и улыбнулся. А что с ним здесь может случиться? Конечно, в порядке. Он сидел и смотрел, как Женя быстро заплетала косу.

— Эркин, ты когда свою карту заполнишь?

Эркин покраснел и потупился. Сегодня он опять так и не решился войти в медицинский корпус. Не смог. Женя отложила гребень и пересела поближе, мягко положила руку ему на плечо. Эркин ещё ниже склонил голову и вдруг, как упав, прижался лицом к её коленям. Женя гладила его по голове и шептала:

— Эркин, милый, я всё понимаю, но это же надо. Ну, хочешь, я с тобой пойду…

Он молча мотнул головой и медленно выпрямился. В синем ночном свете его лицо казалось очень тёмным, щёки влажно блестели.

— Нет, — наконец выдохнул он. — Я сам. У… — он сглотнул, справляясь с собой, — у тебя и так много дел. Алису завтра к психологу?

— Да. С утра после завтрака.

Женя вдруг обняла его, прижав его голову к себе, и он замер.

Наверху шевельнулась, всхлипнула во сне Нюся. Она почти каждую ночь плакала во сне, никогда не просыпаясь. Но, зная и это, и то, что сверху она их никак не увидит, Женя и Эркин отпрянули друг от друга. Эркин разулся, снял рубашку, встал и легко подтянулся, лёг на свою постель, и уже под одеялом снял джинсы. Повесил их на спинку и уже окончательно вытянулся и завернулся в одеяло. Ладонь Жени легла ему на плечо, он повернул голову, коснувшись подбородком её руки.

— Эркин, я тебе чистое под подушку положила.

— Ага, спасибо.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Женя ещё раз погладила его по плечу поверх одеяла и убрала руку. Эркин повернулся набок и смотрел, как она наклонилась над Алисой, поправляя одеяло, а потом легла, закуталась в одеяло, подсунув угол под щёку.

Эркин снова лёг на спину, высвободил и закинул руки за голову. Завтра надо идти к врачам. Нет, он знает, что ничего страшного не будет, что это не сортировка, и даже обиняком вызнал, что на осмотре можно оставаться в трусах, и… и всё равно. Боится. Ни разу, да, ни разу он сам к врачу не подошёл. Подзывали, подводили, подтаскивали… Но… но это же надо. Пока он не пройдёт всех врачей, пока ему не заполнят его карту, он не сможет пойти к этому… психологу. И только после собеседования, тестов и заключения можно будет идти в отдел занятости, определять место. Надо. Он трусит, а из-за него Женя тут мучается. Так бы… ладно, завтра сразу после завтрака и пойдёт. Сам себя за шиворот втащит. Через страх переступить надо. Надо. Не вечно же им тут сидеть и ждать, пока он смелости наберётся. И все говорят, что кто хочет, резину не тянет и места не перебирает, то за неделю управиться можно. Ну да, Даши с Машей они уже не застали, уехали те. Женя узнавала.

Снова всхлипнула Нюся. Он только и слышал её голос, что по ночам, когда она плакала во сне, да ещё в самый первый день, когда, пока он ходил в уборную, её к ним подселили. Он, возвращаясь, вошёл в их отсек и тут же вылетел обратно от её испуганного визга. С тех пор он и стучится прежде, чем войти. А так-то… что там было у этой худющей нескладной девчонки, как она осталась одна, чего нахлебалась в свои тринадцать лет… он не знает и знать ему не хочется. Она — подселенка, а они — семья. Ладно, надо спать. Эркин вздохнул, потянулся под одеялом, не открывая глаз. Ладно. Завтра он это сделает. Что будет, то и будет. Врачи русские. Это ж не питомничные, не паласные, совсем другие врачи. Тогда, на сборном, зимой… как её звали? Да, Вера Борисовна, она его смотрела. Впервые он тогда услышал:

— Ты нормальный здоровый мужчина.

И этот врач, в госпитале, Юрий Анатольевич, это же сказал. А смотрели оба его голым, без всего. Так что здесь, может, и обойдётся. А та, метисочка, в промежуточном, ну, это не осмотр толком и был, только рубашку снимал. А здесь… ладно. Надо — значит, надо. Женя всё прошла, и Алиса… Нет, конечно, нельзя, чтобы Женя с ним по врачам ходила, его ж тогда засмеют, хоть из лагеря сбегай. И так Фёдор уже… высказывается, что он без Жени шагу не ступит и дыхнуть не смеет. Язык у Фёдора… как у Андрея. Такая же язва. Ладно. Хуже приходилось. Выдержал тогда, выдержит и сейчас.

Эркин повернулся набок, лицом к щиту, поёрзал, устраиваясь. Ну всё, хватит. Надо спать

* * *

И снова он медленно всплывает со дна, ощущает себя. Всё, что было до этого, это был сон. Страшный нелепый сон. Сейчас он проснётся и расскажет свой сон маме, Ане с Милой, нет, Ане и Миле он расскажет другое, выдумает, особенно Миле. Она ещё маленькая про такие страхи слушать. Что-то его будить не идут, сестёр не слышно. А ведь уже светло, он же чувствует свет сквозь веки.

Он медленно открыл глаза, огляделся. Та же комната. Выходит, не снилось? С третьей попытки удалось сесть. Тело подчинялось нехотя, будто… будто всё забыло, и каждое движение приходилось сначала продумывать. Он зажмурился, потряс головой, вроде, полегчало, и снова огляделся. Уже внимательно. Так, это получилось. Теперь дальше.

Осторожно, медленно, маленькими рывками он встал и подошёл к той двери, откуда вышла тогда странная женщина. И чего испугалась? Голых, что ли, не видала? Осторожно тронул ручку. Заперто. Его снова качнуло, но на этот раз он удержался на ногах. Заперли, значит? Ну-ну… А вон та дверь? Тоже?

Эта дверь отворилась сразу, и он оказался в… ванной? Да, вот ванна, душ, раковина, зеркало, унитаз… Зеркало… Узкое высокое зеркало от пола до потолка. Он шагнул к нему и оторопело заморгал. Но это же не он!

Из зеркала на него смотрел голый высокий мужчина, растрёпанный, весь покрытый рубцами и шрамами, с торчащей на щеках и подбородке щетиной. Он машинально провёл ладонью по щеке. И тот, в зеркале, сделал так же, и так же удивлённо посмотрел на свою ладонь. И на руку. А у того, в зеркале, над левым запястьем татуировка, синяя, несколько цифр в ряд. А у него? Он посмотрел на свою руку. Да, вот он, его… номер… Номер? Это его номер… Значит, он… Синий номер ставят заключённому, нет, осуждённому на пожизненное для гарантии изоляции… изоляционный лагерь… лагерник… Он — лагерник? Он, Серёжа Бурлаков и этот страшный лагерник в зеркале — одно и то же?! Нет! Как это?! Но он уже понимал — как. Уже всплывали, звучали голоса, выстрелы, лай собак, плач Милочки, отчаянный крик Ани, страшное лицо матери, и ещё лица, лица, кровь, летящая в лицо мёрзлая земля… Он со стоном обхватил голову руками, вслепую как-то добрёл до кровати и рухнул на неё.

Услышав стон, Элли рванула дверь, забыв, что сама заперла её снаружи, боясь, что… этот вырвется. Наконец она справилась с замком и вбежала в спальню. Он лежал ничком на кровати поверх одеяла, закрывая руками голову, как от удара. Элли осторожно подошла к нему.

— Парень… ты как? В порядке?

Он медленно убрал руки, приподнялся на локтях, и Элли увидела его лицо. Ничего детского, мягкого… жёсткое, даже злое лицо, настороженные глаза.

— Кто… ты?

Она перевела дыхание. Он говорит по-английски и вполне осмысленно.

— Я Элли. А ты… — она запнулась.

— А я кто? — требовательно спросил он.

— Ты… ты был болен, — Элли неуверенно улыбнулась.

Он не ответил на её улыбку, глядя по-прежнему настороженно и требовательно.

— Ты… ты ляг, укройся, — Элли попробовала перевести разговор. — Тебе ещё надо лежать. А потом я принесу тебе поесть, хорошо?

Он медленно кивнул.

— Отвернись.

Она пожала плечами и встала спиной к кровати. Неужели он её стесняется? Глупо, она же ухаживала за ним все эти дни. Но… но если он этого не помнит… Она не додумала.

— Элли, — позвали её.

Она обернулась. Он уже лежал под одеялом на спине, укрытый до подбородка.

— Что? Хочешь пить?

— Да, — медленно ответил он. — Дай… воды.

— Хорошо, — кивнула Элли. — Сейчас принесу.

Когда за ней закрылась дверь, он прислушался и улыбнулся. Замок не щёлкнул, дверь не заперта. Уже удача. Ну что, что теперь будем делать?

Элли принесла ему стакан воды с глюкозой. Он выпростал правую руку из-под одеяло и приподнялся на левом локте, взял у неё стакан. Отпил глоток и внимательно посмотрел на неё.

— Сладкая какая. Почему?

— Это глюкоза. Ты… знаешь, что это такое?

Он нахмурился, неуверенно кивнул и допил. Протянул ей стакан.

— Спасибо… Элли.

— На здоровье, — улыбнулась она, забирая стакан. — А… как тебя зовут?

Вместо ответа он закрыл глаза и лёг, натянул на голое плечо одеяло.

— Хорошо, — решила не настаивать Элли. — Я ещё зайду к тебе. Спи спокойно.

И ушла, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Он лежал, закрыв глаза, и думал. Кто я? Сергей Игоревич Бурлаков. Серёжка-Болбошка, Серёжа, Серёженька… А потом? Серый… Серёня… Серж… Серьга… Серёга… Это в школе? Нет, уже… спецприёмник? Нет, там стал Серым. Фамилии уже не было. Серж для… воспиталок? Нет, надзирательниц. И надзирателей. Больно дрались, что те, что эти. А Серый, Серёга для своих… И остальное там же. Потом… Малец… Малёк… Малый… И Малой… Он долго был Мальцом. Кто его назвал Андреем? Или это он сам? Ладно, он — Андрей. Андрей Фёдорович Мороз. Правильно. Это он помнит. Так кто же он? Как ему жить дальше? Лагерник Андрей Мороз. Куда ты попал? Как ты сюда попал? И… и зачем? Ладно. Об этом расскажет Элли. А сейчас надо решить, что ты ей скажешь, какое имя назовёшь. Решай. А чего тут решать? Я — Андрей. Серёже Бурлакову не выжить. А у лагерника шанс есть. Кто бы вы ни были, но об лагерника вы зубы обломаете.

Когда Элли заглянула к нему, он спал. Лицо его было безмятежно спокойным, а дыхание ровным.

Он слышал, как она открывала и закрывала дверь, её осторожные лёгкие шаги, но не шевелился и не открывал глаз. Видела ли она его номер? Наверняка видела. Но… вполне возможно, что не знает его значения. Хорошо бы, что так. Так вроде ничего девчонка, стоящая. Но открываться не стоит. Посмотрим. Как говорил тот лётчик в лагерном лазарете? "Сёстры часто привязываются к раненым. Больше, чем нужно врачам". Лётчика долго мордовали в СБ, лечили и снова мордовали. Так что мужик знал, что говорил. В лагере вообще редко врали. Все шли к финишу, а на финише лгать незачем. Так что… будем покладистыми, послушными… глядишь, и отломится чего-то. Только не спешить и не нахрапом. Пока не знаешь, какую игру вести, сиди смирно. Ну, вот и решил. А теперь… мама, я вспомнил, всё вспомнил. Мёртвые живут, пока о них помнят. Ты повела нас в театр, на "Синюю птицу". Меня и Аню. Ты боялась, что я ещё мал и не пойму. И сначала рассказала нам, пересказала сказку. А Милочку не взяли. Было только два билета. Она плакала. И мама достала книжку и читала нам… Метерлинка. Да, правильно. Метерлинк. И театр. Передвижной русский драматический. Да, разъездной театр. Взрослые говорили, что им не разрешают стать стационарным, и они разъезжают, играют, где придётся, без декораций и почти без костюмов, да, обычная одежда, как у всех, и необычные слова. И ещё, что это последний русский, нет, русская труппа. Похоже на труп. Ладно. Видишь, мама, я помню. И тебя. И Аню. И Милочку. И отца. Да, помню. Не бойся, мама, я уже взрослый, умею не только молчать. Я умею и говорить. Много, подробно и не по делу. Так, что слушающий запутывается и забывает, с чего разговор начался. Я не проговорюсь, мама. Но я помню вас, всех. И других. Тоже всех. Мама, это же хорошо. Это… это счастье. Если бы ты знала, мама, каких людей я встретил там, в лагере, как спасали меня. Спасибо вам всем, вы остались там, я даже имён ваших не знаю, настоящих имён. Старик, Хромуля, Иван, Джим-Пятно, Ник, Гарри, Джонни-Пузырь, Арт, Мишка-Танкист и Мишка-Моряк, ещё Старик, Сашка-Стриж, Капитан, Птица-Синица, Солёный… всем вам спасибо. Слышишь, мама? Аня, Милочка, вы слышите меня? Я помню. Вас. Всех помню. Мама, я брата нашёл. Помнишь, ты всегда говорила, что брат… У меня есть брат. Он… он бы тебе понравился, мама. Эркин домовитый, хозяйственный. Не то, что я, растеряха и распустёха. Эркин… как ты там? Ведь ты не погиб, нет. Ну, неужели судьба такая сволочь, что отнимет и его. Он… у меня больше никого нет. Никого. Если с тобой что, Эркин, я… жить не буду, крест кладу, ни одна сволочь от меня не уйдёт, со всеми посчитаюсь. За тебя. За Алису. За Женю. Если вы… если вы там, где мама, то слышите меня? Я жив. Я рассчитаюсь. За всё. И за всех.

Андрей вздохнул и открыл глаза. Прислушался. Вроде машина? Нет, это ветер, деревья шумят. Сад или лес? Ладно. Это потом. Есть хочется. Позвать, что ли? Нет, не стоит. Неизвестно, на что или на кого нарвёшься. Не так уж оголодал. Потерпеть можно. А пока… Лечь поудобнее и не спеша, спокойно, без психов и закидонов, вспомнить всё. До самого последнего дня. Когда он увёл Алису из дома. А что было потом? Нет, здесь пока всё путается. Отложим, отодвинем в сторону…

…Когда Элли с подносом, уставленном тарелками, вошла в спальню, Андрей уже в принципе восстановил всю цепь событий, и путался, оставался неясным только последний день. Последнее, что он ясно помнил, это как он идёт по улице, ведёт за руку маленькую девочку, её зовут Алисой, она — дочь Эркина и, значит, его племянница, он должен отвести её в Цветной квартал к Эркину, а потом идти за Женей. Он светловолосый, он пройдёт… Дальше начиналась путаница из боли, беспомощности, страшного жжения в глазах и горле… Видимо, тогда его и ранило. Непонятно куда, ран, свежих ран или рубцов, на нём нет. Увидев Элли, Андрей улыбнулся и приподнялся на руках навстречу ей.

— Не спеши, — засмеялась Элли. — Сейчас я тебе помогу.

Она помогла ему сесть, подложив под спину подушки, ловко пристроила поднос и села рядом, с удовольствием наблюдая, как он ест. Жадно и в то же время аккуратно. И руки не дрожат, и координация после такого долгого беспамятства очень хорошая. И не жадно, а… аппетитно, вот как! Со вкусом ест.

— Очень вкусно, — поднял он на неё глаза с последней ложкой. — Спасибо, Элли.

— Тебе нравится? — ответно улыбнулась она. — Я рада.

— Да, — он отдал ей поднос и откинулся на подушки. — Элли, я давно здесь? — она невольно замялась, и он сразу спросил: — Какое сегодня число?

— Двадцать второе ноября, среда, — тихо ответила Элли.

Его светлые, неуловимого серо-голубого цвета глаза потемнели.

— Од-на-ко, — раздельно сказал он со странной интонацией. — Это ж сколько выходит?

— Три недели, — Элли забрала поднос и встала. — Поспи ещё, тебе надо сейчас много спать.

Он улыбнулся ей и, когда она отнесла поднос на кухню и вернулась, уже спал, лёжа на боку и завернувшись в одеяло так, что виднелись только завитки волос на макушке. Элли постояла над ним, слушая ровное сонное дыхание, осторожно подоткнула свесившийся с кровати угол одеяла и вышла, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.

Слава Богу, он проснулся не идиотом, не… беспамятным, а здоровым человеком. Конечно, он ослаблен, такие потрясения не проходят бесследно, но питание, уход… но Джимми он нужен беспамятным. Что Джимми сделает с ним, когда поймёт, что парень нормален? И сама себе с беспощадной ясностью ответила: убьёт. Если она сразу скажет Джимми правду, Джимми убьёт его, а если она смолчит, а Джимми догадается сам… то и её не пощадит. Она не первая у Джимми. И не последняя. Что же делать?

Элли тщательно вымыла посуду, убрала кухню. Что же делать? Джимми может появиться в любой момент. А ей даже посоветоваться не с кем. Что же ей делать?

* * *

Чак проснулся посреди ночи и не сразу понял, что же его разбудило. Вроде всё как обычно. Вроде… нет, вот оно, опять. Плач. Кто-то плачет. Неужели… неужели Гэб? Больше ведь некому. Они вдвоём на весь отсек. Да, Гэб стонет, это его голос. Загорелся, значит. Довели его всё-таки сволочи, дожали. Чёртовы беляки. Будьте вы прокляты.

Он повторял все известные ему ругательства, беззвучно шевеля губами. Не из страха, что его услышат. На его ругань здесь и раньше внимания не обращали, особого внимания. Он это уже понял. Да и ночь всё равно. Эти… поганцы наверняка в дежурке дрыхнут. Так что… нет, просто безмерно устал от всего этого, и ругань уже не давала прежней силы, не приносила облегчения. Да и злобы особой у него даже на беляков уже не было. Устал он, сломался. Ему одно остаётся: лежать и ждать смерти. Массаж уже не помогает, давно не помогает. И непонятно уже, что ему помогает, а что нет.

Снова донёсся стон, и Чак выругался в голос. Сволочи! Дрыхнут и не слышат. Ведь сами горели, знают, каково это, и… Ну… ну, чем он Гэбу поможет, ведь безрукий он. Сволочи, за что?! Он забарахтался, пытаясь встать. На пол упала пластинка с кнопкой, но он уже сумел сесть и, остервенело пнув её ногой, встал. Его шатнуло: давно не вставал, ходить разучился? Нет, сволочи, не дождётесь, он дойдёт! Подошёл к двери. На этот раз ему удалось подцепить пальцами ноги угол и оттянуть дверь на себя. Просунув в получившуюся щель колено, Чак открыл дверь и вышел в слабо освещённый синими лампами коридор. Прислушался. Да, вроде Гэб там. Судя по шуму, бьётся. Дурак, если начал гореть, то уж ничего не поделаешь. Дурак…

Шатаясь, то и дело упираясь плечом во внезапно придвигающуюся стену, Чак дошёл по коридору до палаты, откуда доносился слабый стон. Перевёл дыхание и толкнул коленом дверь. Из палаты выйти тяжело, а войти не в пример легче. Вошёл и удивлённо замер. Гэб был не один!

Возле его кровати сидел молодой негр в белом глухом халате и еле держащейся на пышной шевелюре мелких кудряшек белой шапочке. По этой двойной шапке Чак узнал его. Парень сидел и мерно обмахивал Гэба картонкой. Гэб лежал, укрытый по грудь одеялом, из-под прижмуренных век текли слёзы.

Обернувшись к Чаку, негр удивлённо хлопнул длинными пушистыми ресницами.

— Ты чего встал?

Гэб медленно открыл глаза.

— Ты… — натужно выдохнул он, — зачем ты пришёл?

— Тебя посмотреть, — буркнул Чак.

Он и впрямь уже не понимал, почему и зачем сорвался. Негр отложил картонку на тумбочку и встал.

— Идём, уложу тебя.

— Иди ты… — вяло выругался Чак, поворачиваясь к двери и едва не падая. Но сильные тёплые руки уже подхватили его и удержали. Чак рванулся.

— Пусти!

— Упадёшь же.

— Не твоя печаль, ты…

— Неугомонный ты, Чак, — необидно рассмеялся негр. — Ну, если хочешь, посиди здесь.

Он подвёл Чака к стулу и усадил на своё место. Гэб порывисто отвернулся, пряча лицо.

— Слушай, — медленно, глядя на Гэба, заговорил Чак. — Как тебя, Андре, так?

— Андрей, — поправил его негр.

— Один чёрт, — Чак по-прежнему глядел только на Гэба. — Слушай, принеси мне халат. Холодно.

— Хорошо, — понимающе улыбнулся Андрей и ушёл, оставив их вдвоём.

Когда за ним закрылась дверь, Гэб тихо повторил:

— Зачем пришёл?

Чак пожал плечами — это у него получалось, дальше рук, чего он боялся, паралич не пошёл.

— Сам уже не знаю. Ты… нас ведь двое осталось. Ты да я. И всё.

Гэб повернулся к нему.

— Не поверил русским про Тима?

Чак кивнул, и Гэб улыбнулся.

— Я тоже. Ты… долго горел?

— С Хэллоуина. А ты?

— Третьи сутки, — выдохнул Гэб.

Тяжело, постанывая сквозь зубы, Гэб опёрся обеими руками о постель и сел. Чак молча смотрел на него. Сев, Гэб длинно замысловато выругался.

— Что с нами сделают, Чак?

— Я не знаю, — глухо ответил Чак. — Лучше бы расстреляли.

— Веришь, что от пули смерть лёгкая?

— Когда её ждёшь, да. Зачем мы им, Гэб? Какими мы были раньше… я понимал, зачем, — Гэб кивнул. — А такими… Зачем мы им сейчас?

Вошёл Андрей с халатом и шлёпанцами. Молча и очень ловко накинул халат на плечи Чака и подсунул шлёпанцы ему под ноги.

— Слушай, — Чак снизу вверх посмотрел на его тёмное красивое лицо. — Слушай, будь человеком, скажи. Что с нами потом сделают?

— Потом — это когда? — очень серьёзно спросил у них Андрей.

— Когда перегорим, — ответил Гэб.

— Восстановитесь когда? — улыбнулся Андрей. — Ну, тогда сами решите. Думаю, уйдёте отсюда. Вы в госпитале работать не захотите, ведь так?

— А ты? Ты разве по своей воле здесь остался?

Андрей, помедлив, кивнул.

— Да, — и уже твёрдо повторил: — Да. Это я сам решил…

…Доктор Юра смотрит на него внимательно с доброй, непривычной на белом лице улыбкой.

— Ну вот, парень, всё у тебя теперь в порядке. Как ты дальше жить думаешь?

— Я… я не знаю… Как вы скажете, сэр.

— Я ничего тебе не скажу.

Доктор Ваня сидит тут же рядом, улыбается и кивает.

— И я не скажу. Это твоя жизнь. И ты её сам делай. Сам думай и сам решай…

…Андрей тряхнул головой, едва не уронив шапочку, и повторил:

— Сами решите.

— А что, — Гэб скривил в усмешке губы, — что, у нас ещё восстановиться может?

— У тебя, — прищурился Чак, — восстановилось?

Теперь они оба смотрели на Андрея, но он спокойно выдержал их взгляды.

— Не знаю, не пробовал.

— Ну, без траханья прожить можно, хоть и паршиво, а без рук… — Гэб оборвал фразу и отвернулся.

Его лицо дёрнула гримаса боли, он резко подался вперёд, упираясь лбом в колени. Андрей тут же оказался рядом, ловко уложил.

— Ничего, перетерпи, — приговаривал он. — Надо перетерпеть.

— Зачем?! — выдохнул Гэб. — Чтобы, как он, калекой…

— Заткнись! — крикнул Чак. — Я не калека!

— А кто ты?! — хрипел Гэб. — И я буду таким?! Нет! Не хочу! Нет!

Его выгнуло в судороге. Андрей перехватывал его молотящие воздух кулаки, и Гэб вскрикивал он этих прикосновений. Чак сжался на стуле, наблюдая эту борьбу. Он понимал, что Андрей старается не причинять Гэбу боли, но… ведь Гэб горит, его даже ткань жжёт.

— Осторожней! — не выдержал он.

И замер, изумлённо приоткрыв рот. Рука на одеяле, прикрывающем ноги Гэба, растопыренные чёрные пальцы с розоватыми ногтями. Но это его рука. Как она здесь оказалась? Ведь… ведь Андре, надев на него халат, положил ему руки на колени.

Гэб, беспомощно всхлипывая, затих, распластавшись на кровати. Андрей перевёл дыхание, бережно опустил руки Гэба.

— Сейчас я тебе попить дам, — и увидел руку Чака на одеяле. И после долгой, мучительно долгой тишины очень просто сказал: — Его можно больше не держать. Убери руку.

Чак вздрогнул, и его рука бессильно соскользнула с ног Гэба, повиснув плетью. Андрей отошёл к столику у окна, позвякал там стеклом и вернулся со стаканом воды. Ловко напоил Гэба, приговаривая:

— Пей, пей. Это вода с глюкозой. Ну вот так, ну, молодец.

Его глубокий какой-то воркующий голос не походил на обычный, от него как-то тепло и приятно щекотало где-то внутри. Чак, передёрнув плечами, отогнал наваждение.

— Замёрз? — Андрей бросил на него быстрый взгляд искоса. — Сейчас запахну тебе.

Чак покачал головой. Пока Андрей поил Гэба и относил стакан, он безуспешно пытался хоть как-то пошевелить руками. Гэб лежал теперь неподвижно, только грудь дрожала в частом неровном дыхании. Андрей поставил стакан на столик и подошёл к Чаку.

— Ну, давай. А то сидишь нараспашку.

И Чак подчинился. Андрей заправил ему безжизненные руки в рукава, запахнул на нём халат и завязал пояс.

— Пойдёшь к себе или ещё посидишь?

Чак судорожно сглотнул, посмотрел на неподвижное мокрое от пота и слёз лицо Гэба, на свои руки и, пересиливая себя, спросил:

— Что это было, Андре?

— С тобой? — Андрей пожал плечами. — Я не врач, не знаю.

— Врачи — все беляки, — с убеждённой злобой ответил Чак. — Всем им… одна цена.

Андрей молча несогласно покачал головой. Чак посмотрел на него, усмехнулся.

— Ладно. А ты чего один? Наказали?

— Нет, я в паре с Леоном должен быть, а у него рука болит, — Гэб заинтересованно приоткрыл глаза. Андрей заметил и объяснил: — На Хэллоуин руку ему повредили.

— Сломали? — спросил Чак.

— Нет, вывих сильный. В локте. Так-то вправили, связки не порваны, но болит.

Чак и Гэб понимающе кивнули. Чак посмотрел на свои руки, лежащие на коленях, и повторил:

— Что это у меня было?

Андрей не ответил. Гэб наконец выровнял дыхание и устало закрыл глаза.

— Спать будешь? — улыбнулся Андрей. — Ну, спи. Пошли, Чак.

Чак встал.

— Ладно, — и выдавил: — Я ещё приду к тебе.

У Гэба дрогнули губы то ли в улыбке, то ли в плаче. Андрей мягко подтолкнул Чака к двери. Но Чак и сам понимал, что надо уйти. Он сам был благодарен, что и в тюрьме, и потом здесь никто не видел его слабости, не злорадствовал. Парни не в счёт — это их работа. А что дразнили они его, так он и сам задирался, как мог.

До палаты Чака они дошли молча. Андрей помог ему раздеться и лечь, накрыл одеялом.

— Подоткнуть тебе?

— Нет, — разжал губы Чак. — Выпутываться долго.

— Хорошо. Кнопку ты куда забросил?

— Не знаю. Посмотри у стены.

— Ага. Нашёл.

Андрей подобрал кнопку и положил её на тумбочку. Чак смотрел на него, и Андрей решил объяснить.

— Всё равно я не в дежурке, а у Гэба буду. — Чак кивнул. — Ну, тогда всё. Спи, я пошёл.

И уже у двери его нагнало тихое:

— Подожди.

Андрей быстро вернулся к кровати.

— Что?

— Подожди, послушай… Ты ведь горел, так?

— Ну да, — кивнул Андрей. — Мы все тут горели. Ты же знаешь.

— Да, я не о том… Послушай, вот после боли, в параличе, долго лежал?

— Н-не знаю, — искренне ответил Андрей. — И… и это не паралич. Можешь двигаться, но не хочешь. Понимаешь?

— Понимаю, — Чак облизал пересохшие губы. — Как вы это называете?

— "Чёрный туман". Дать попить? — Чак мотнул головой. — А правильно будет — депрессия

— Да, да. Слушай, как это у тебя в первый раз получилось? Ну, встал когда, ты помнишь?

Андрей улыбнулся.

— Помню.

— Расскажешь?

Андрей прислушался, кивнул и сел возле кровати.

— Ладно. Пока Гэб спит. Было так…

…Чья-то рука теребит его за плечо. Он… он знает эту руку, она уже трогала его, раньше, без боли, да, это было, он горел, и эти руки обтирали его, без лапанья, обтирали водой и становилось легче. И голос. Этот голос он тоже знает. Слова непонятны, голос требовательный, даже сердитый, но не злой. И рука добрая. Он медленно, натужно поднимает веки. Старое морщинистое лицо, белая косынка закрывает волосы. Что ей нужно от него? Он же уже перегорел, всё, кончен. Она… она была добра к нему. И подчиняясь её руке, шершавой, в мозолях, он садится, берёт в руки стакан с водой. Пить? Он не хочет пить. Нет, это что-то другое. Что она хочет от него? Он… он должен отнести стакан? Куда? Туда? Тому парню в углу? Напоить того? Зачем? Но привычка к послушанию сильнее всего, даже "чёрного тумана"…

…— И… понёс?

— Да, — Андрей улыбнулся. — Отнёс, напоил. Посидел с ним. Он горел вовсю. И обратно пошёл.

— Эта… белая нарочно, что ли, так сделала?

— Думаю, — Андрей на мгновение нахмурился и кивнул. — Да, теперь понимаю, что так. Понимаешь, пока о себе думаешь, из "чёрного тумана" не встанешь. Страшная это штука. Горишь когда, ну, что я тебе про боль рассказывать буду, — Чак кивнул, напряжённо глядя на Андрея. — Душили себя, о стенки головы били. Это кто терпеть не мог. А в "чёрном тумане"… просто застывали. Ну, а тут… начнёшь двигаться, воды там подать, обмахнуть, другого кормишь и сам есть начинаешь… Так и вставали, — Андрей улыбнулся. — Я долго про это думал, понять хотел.

— Понял?

— Не всё. Слушай, я вот что у тебя хотел спросить. Тебе руки когда прокололи?

— Чего?! — изумился Чак. — Что вы все про уколы толкуете? Не кололи мне ни хрена. В руки.

— Тогда чего ты горишь? — так же изумился Андрей, прислушался и вскочил. — Стонет. Всё, я побежал. Спи.

И мгновенно исчез за дверью. Чак даже движения его не заметил. И чего, в самом деле, про уколы все спрашивают? И парни с этим лезли, и беляк. Нет, уколов в руки не было, это он помнит точно. Ладно, может, Андре ещё зайдёт, выспросить тогда у него про уколы, он молодой, малец, считай, и поболтать любит… Может, может, потому и паралич, что уколов не было? Парней кололи, и у них "чёрный туман", а у него уколов не было, вот руки и отнялись… Но… но почему Андре спросил: "Тогда чего ты горишь?". Нет, это надо выяснить, расспросить, как следует. А пока поспать, что ли? Больше ничего не остаётся. Если б ещё сны хорошими были, а то снится всякая пакость. Чак закрыл глаза. Ладно, у него ещё будет время всё обдумать. Кто завтра дежурит? Этот метис, как его, Крис? Да, Крис, его ещё Киром почему-то стали звать. С ним тоже можно поговорить. Не малец уже, соображает… как надо. И не болтун. Ладно, всё завтра. Чак улыбнулся, засыпая.

Когда Гэба отпустило, и он снова заснул, Андрей вышел в коридор, подошёл к окну и прижался лбом к холодному стеклу. Ну и ночка. Думал, с одним придётся возиться, так этот… попрыгунчик прискакал. Хорошо ещё, что от "чёрного тумана" потише стал. Но… но не должны они гореть. Раз уколов не было, то ни боли, ни депрессии быть не должно. Не должно, а есть. Что за чертовщина с этой горячкой? Ну, только всё понял, как опять… ни хрена непонятно!

И улыбнулся. А ведь интересно получается. Чем больше понимаешь, тем больше вопросов. Почему так?