#img_2.jpeg
Николай Терешко
ВСТРЕЧА С МАГНИТКОЙ
Очерк
К вечеру ноги у меня зачугунели. Но голова была ясная, а на душе легко. Шутка ли — через двадцать лет вернуться в город своей юности — Магнитогорск. Тут уж и сто верст не крюк. А мне так хотелось обежать весь комбинат, вдохнуть его своеобразный воздух, услышать вот уже пять десятилетий не умолкающий ни на минуту шум могучих агрегатов, в сравнении с которыми и рев турбин лайнеров на современном аэродроме жидковат, увидеть золото льющегося в ковш металла. Хотелось старых знакомых повидать да и себя им показать. Поэтому и вырядился в белую рубашку да серый галстук, льнущий к летнему костюму, распрекрасно понимая, что на домне и на мартене, на коксохиме и на прокате этакий наряд если и не смешон, то, во всяком случае, странен. Видел добрую ухмылку, но выручали друзья. Это, мол, наш, сейчас — гость, просто радуется, что снова тут, с нами.
Магнитка всегда была для меня светлым воспоминанием. Здесь познавал азы жизни и азы профессии. Здесь приобщался к той простой и мудрой истине, которая навсегда стала мерилом всех поступков, своих и чужих, — насколько человек открыт и честен к своим товарищам по труду, такова ему и цена.
Помню одного человека — встреч с ним было мало, но облик его передо мной до сих пор. Высокий, худощавый, быстрый, но не суетливый. С неизменной полусигаретой в прокуренном мундштуке. Фамилию запамятовал. А уроки — нет. Был он парторгом одного из листопрокатных цехов. Как бы рано я ни появился в цехе, он уже там; как бы поздно ни заглянул, еще там. Он отнесся ко мне, начинающему журналисту, с той мерой внимания и, я бы сказал, понимания, которая помогала узнать суть вещей, но никогда не обижала снисходительностью к человеку с еще книжными взглядами на жизнь. Тогда я понял, что надо жить открыто, всех уважать и никого не бояться. Идти к людям за помощью и самому в ней никому не отказывать. И еще понял: Магнитка такой город — или примет человека целиком, как он есть, или отвергнет его напрочь. Я очень хотел быть принятым. Чувствовал себя счастливым от того, что это мне, кажется, удавалось, а потому и нынешняя встреча была столь радостной.
Вначале пробежался по комбинату. И вновь почувствовал мощь и гордую рабочую независимость этого огромного, не скажу, предприятия, — города, где день и ночь варят не только чугун и сталь, но и вкуснейшие борщи, не только катают лист, но и обкатывают тысячи характеров. Где стригут и косят молодую траву и подметают километры асфальтированных улиц, где своя служба безопасности движения и ежедневная информация о новинках технической и художественной литературы. Почти сто человек из его коллектива носят звания Героя Социалистического Труда или лауреата Государственной премии. Среди ее рабочих — поэты и художники, создатели новых танцев и примечательных документальных фильмов. Первыми рабочими в стране, получившими звание «Заслуженный работник культуры РСФСР», стали мартеновцы Иван Каунов и Владимир Достовалов, замечательные певцы, солисты заводского ансамбля «Металлург».
Но больше всего меня поразила картинка: среди огнедышащих гигантов в деревянной подсобке сидел юноша и отбивал косу, будто заправский крестьянин перед выходом на луга. Наверняка, сталь этого орудия сработана здесь. Ведь Магнитка дает стране металл многих наименований. Автомобиль и телевизор, холодильник и детские санки, посуда и консервная жесть, кровля и проволока — все это из стали Магнитки. Когда нужно было стране, Магнитка и танки могла одеть в броню. Само имя ее — символ мужества и трудового героизма, потому оно почти нарицательно: есть северная Магнитка, казахстанская Магнитка, липецкая Магнитка. Есть Магнитки за рубежами нашей страны.
Но всегда была и остается главная Магнитка, первая и легендарная. Она трижды выручала страну, трижды принимала на себя огромную ношу, когда в годы индустриализации, в грозное лихолетье войны и в период восстановления хозяйства ее продукция становилась решающим фактором победы.
Со всех концов страны и из-за рубежа едут в Магнитку за опытом. И она делится им щедро, по-братски. Металлурги десятков предприятий учились здесь лудить жесть электролитическим способом, получать прочный автомобильный лист и тончайшую сталь для кинескопов цветных телевизоров.
Когда я ехал в Магнитогорск, то, конечно же, знал, что за 20 лет город вырос и похорошел, сильно изменился комбинат. Но хотелось понять самое суть перемен. Потому не случайно, погуляв по комбинату, устремился не куда-нибудь, а в проволочно-штрипсовый цех.
Было для меня в Магнитке два незабываемых зрелища: зори над ночным городом, когда шел металл из печей, и работа петельщиков в проволочно-штрипсовом цехе. И то, и другое восхищало. Но петельщики, эти циркачи промышленного предприятия, вызывали чувство двойственное. Ходил я к ним часто, вопросов не задавал, стеснялся своей праздности рядом с их трудом. Просто с немым восторгом следил за их работой, понимая, что сам никогда бы так не смог.
Представьте себе небольшое экранированное пространство между двумя секциями проволочного стана. В нем человек со щипцами — петельщик. Из отверстий стана раскаленной макарониной выползает проволока. Петельщик ловко хватает ее щипцами, вместе с ней переворачивается и с непостижимой точностью и быстротой заправляет ее в другую нитку стана, где проволока примет тот размер, который предписан ей стандартом. Человек делал петлю из раскаленной змеи. Это была, в моем представлении, операция не менее опасная, чем мертвая петля для пилота. Петельщик работал пятнадцать минут, потом тридцать отдыхал, утирая непроходящий пот.
Много позже я узнал, что у петельщика температура всего тела к концу смены поднималась до 39 градусов. И шел он домой в таком состоянии, в каком любой из нас обязан лежать в постели и пить лекарства, а назавтра вновь становился в загон укрощать «огненную змею».
Если эта опасная профессия еще осталась на Магнитке, значит, особых перемен тут не произошло.
По узкому и длинному, совершенно безлюдному в этот поздний час подземному переходу вышел в жаркое и звонкое пространство проволочно-штрипсового цеха, где переходные мостки металлические, пол на доброй половине площади устлан звонкими металлическими же плитками, бугристая поверхность которых до блеска стерта тысячами тяжелых рабочих ботинок.
Только что прошла пересменка, в цехе тоже было безлюдно, и я как-то сразу потерялся среди движущихся конвейеров с раскаленной, остывающей и уже холодной проволокой, свернутой в огромные бунты. Здесь и встретился с начальником цеха Борисом Порфирьевичем Бурдовым, конечно же, еще не ушедшим домой, хотя его рабочий день официально закончился. Познакомились. Он спросил о цели моего прихода. Я ответил: на петельщиков, мол, хотел посмотреть, да что-то не видно их.
— Эх, опоздали вы на несколько лет, — усмехнулся Бурдов. — «Гришкой» их заменили.
— Кем? — удивленно спросил я Бурдова.
— Не кем, а чем. Обводным аппаратом. Пойдемте в кабинет, сейчас будет селекторное с директором, потом уж покажу вам «гришку».
Селектор хрипел, я плохо разбирал слова, долетающие сюда из других цехов, да и не особенно понимал цифры и термины, если и ухватывал их нетренированным ухом. Бурдов — весь внимание… Мне о нем уже рассказывали. В цех он поступил четверть века назад учеником слесаря. Стать начальником не то что цеха, но хотя бы и стана — такой цели вовсе и не ставил. Просто учился, совершенствовался в своем рабочем ремесле. А чины его находили сами. На комбинате Бурдов по заслугам слывет грамотным инженером. Не только в том смысле, что умеет организовать производственный процесс. Это для руководителя само собой разумеющееся. За другое ценят его особо — за творческую жилку. Всюду, где только можно, стремится он механизировать труд человека. Вот ведь нет теперь в цехе оператора распределительного стола. А тоже была работенка не дай — не приведи. Над раскаленными, выходящими из печи заготовками — пульт управления. В нем сидел человек и, как дятел, стучал по кнопкам, посылая металл в нужную нитку стана. Кнопок четыре. Загазованность и пыль, жара и монотонность операции приводили к тому, что человек обязательно ошибался, нажимал не ту кнопку, путал калибры. Бурдов долго искал конструкцию распределительного барабана, моделировал его из дерева, прикидывал так и сяк.
Распределительный барабан Борис Порфирьевич сделал, как вместе с инженерами и рабочими цеха сделал и многое другое. Например, аппарат для маркировки бирок. Тринадцать женщин с помощью насечек и молотка день и ночь выбивали бирки, чтобы бунт проволоки шел к потребителю с полной технической характеристикой. На каждую бирку надо нанести 25 цифр. Бирка маленькая, напряжение всю смену большое, молоток бьет по пальцам без пощады. Пальцы у женщин были сплошь избиты. Бурдов не мог их видеть без жалости и стыда. Оттого и занялся конструированием аппарата. Сделал.
Селекторное закончилось, и Бурдов предложил пойти в цех. Но я уже понял, что сидеть лучше, чем ходить, и завел разговор, не требующий передвижений по цеху, полному горячего металла.
— Почему «гришка»? — спрашиваю Бориса Порфирьевича.
— А почему «самолет»? — отвечает он и, видя, что я вновь ничего не понимаю, делает успокоительный знак рукой. — Сейчас я свой пасьянс разложу, есть на что посмотреть.
Он достал большую коробку, из нее — кипу широкоформатных фотографий и разложил их на столе. Теперь стало ясно, как много в цехе механизировано — почти весь производственный процесс, не случайно проектная мощность станов перекрыта в три раза. Но так и не стало ясно, почему же обводной аппарат — «гришка», а приспособление для транспортировки горячих бунтов проволоки — «самолет».
— А кто его знает? — удивленно пожал широкими плечами Бурдов и засмеялся негромко, довольно, будто над милыми забавами своего дитяти. — Верите ли, до сих пор пишут в вахтенном журнале — застревание на «гришке». И всем все понятно.
— Все та же Магнитка, — сдержанно восхищаюсь я. — И в то же время уже не та.
Бурдов не понял вначале моего восклицания: как это, мол, не та?! Магнитка — всегда Магнитка.
В этакий просак я попал уже второй раз за первый же день пребывания на комбинате. Точно так же реагировал на мое аналогичное замечание технолог из доменного цеха Владимир Александрович Домнин, полная противоположность Бурдову внешне — высокий, худой, оттого чуть сутулящийся. И по характеру противоположный — резкий в суждениях и проявлениях эмоций. Присутствующему при разговоре заместителю секретаря цехового партбюро Михаилу Васильевичу Яхонтову даже пришлось успокаивать Домнина. И я понял, что истинный магнитогорец превыше всего ставит непреходящую честь и славу своего завода, города, коллектива. И это роднит людей столь несхожих, сплачивает их в единый коллектив, становится той силой, которая вот уже полвека творит чудеса.
Домнин, поняв мою искренность и заинтересованность в делах магнитогорцев, расцвел улыбкой, его глубокие темные глаза засверкали, он забегал из кабинета в кабинет и принялся документально подтверждать, что на комбинате и, в частности, в доменном цехе сделано очень многое, чтобы Магнитка высоко несла свой вымпел флагмана отечественной металлургии. Здесь самый лучший в Союзе коэффициент использования полезного объема печи.
— Поклониться надо нашим предшественникам! — истово восклицает Домнин и обращается к Яхонтову: — Помнишь Василия Васильевича Коннова?
Они принимаются вспоминать этого известного на Урале мастера огненного дела. Его стараниями была поднята температура горячего дутья с 800 градусов, на которой десятилетия держали домны, до 1250. Одновременно пришлось решить массу проблем: реконструировали воздухонагреватели, заменили сопла на более стойкие, обновили весь тракт горячего дутья. Но и сами мои собеседники, я знал, не лыком шиты. Домнин много сил отдал решению сложнейшей для доменщиков проблемы усреднения шихты. Яхонтов занимался и занимается до сих пор решением такой не менее важной задачи, как повышение стойкости огнеупоров.
Но проблем в доменном цехе больше, чем хотелось бы. Они окружают доменщиков на каждом шагу, по всей технологической цепочке производства чугуна, от подготовки шихты до выпуска металла из печи и транспортировки его на следующий передел. Сегодня доменный цех Магнитки проплавляет до 60 тысяч тонн железорудного сырья ежесуточно. Составы с компонентами будущей плавки идут один за другим. Бункерная эстакада была рассчитана всего на четыре печи — теперь их десять. Рудного двора цех не имеет вовсе. Цеху нужен еще один железнодорожный путь. Без решения этих проблем трудно говорить о своевременной и высококачественной подготовке шихты, режимной, а не форсированной загрузке печей.
Конечно, доменщики многое делают, чтобы не стоять на месте. Не случайно уже сейчас проектная мощность домен перекрыта в 2,5 раза. Но, по мнению Домнина, ее можно поднять и еще, если дать печам больше кислорода.
— Такие проблемы можно перечислять и перечислять, — добавляет Домнин. — Чугуновозные и шлаковые ковши, эстакада для обработки шлаков, разливочные машины… Да чего там говорить! На энтузиазме работает Магнитка, на высоком сознании людей. Думаете, деньги имеют решающее значение? Отнюдь. Сейчас 300 рублей, заработок горнового, не такая уж редкость и для других профессий вне комбината. У шофера автобуса, например.
Домнин и Яхонтов рассказывают, что на каждой печи есть свои творческие группы, которые имеют хорошие замыслы по модернизации агрегатов, интенсификации производственных процессов, увеличению производительности труда. Но печи старые, они стоят скученно, свободных промплощадок нет. Развернуть тыловое хозяйство негде. Модернизировать оборудование, тем более внедрить новое, как правило, не позволяют устаревшие конструкции самих доменных печей. А потому условия труда оставляют желать лучшего, рост производительности труда сдерживается.
Домнин рассказывает о своем посещении более молодых доменных цехов страны. Как далеко шагнула там отечественная металлургия. И как отстали от них те предприятия, которые вынесли на себе всю тяжесть самых неотложных нужд страны, но так и не имели возможности передохнуть на марше. Домнин мечтает увидеть обновленным свой цех. Принципиально обновленным. Он с завистью рассказывает о доменном цехе липецкой Магнитки.
— Хотели бы вы там работать? — спрашиваю Домнина.
— Хотел бы иметь такой цех здесь. Магнитка заслужила. Но покидать ее не собираюсь.
Тут я вернусь к Бурдову, ибо он тоже мечтает не о том, чтобы работать где-то в уже сложившихся отличных условиях. Его правило: не искать, где лучше, а делать лучше вокруг себя. Он хочет работать в Магнитке и только в Магнитке, но в современных условиях. Он многое для этого делает, но не в его силах вырваться из плена негативных обстоятельств.
— Не за счет энтузиазма надо повышать производительность труда и выпуск продукции, — считает Борис Порфирьевич, — а за счет модернизации. Новые цехи комбината прекрасны, а старые практически исчерпали все возможности модернизации. Не вписывается у нас новое оборудование. А на старом как дальше работать, если оно из тридцатых годов?
Да что там из тридцатых?! На комбинате есть стан, работающий аж на паровой машине, ему без малого век. Он свое дело сделал, когда-то катал броню для танков. Но не пора ли дедушке на почетную пенсию?
Вот с этой кучей животрепещущих вопросов я и заявился поздним вечером в кабинет заместителя главного инженера комбината Михаила Григорьевича Тихановского.
— Я бы мог вам сказать, что вы опоздали со своими вопросами, как минимум, на шесть лет, — отвечает Михаил Григорьевич. — Но все же сегодня я так не скажу. Хотя и принято решение о полной реконструкции комбината, хотя составлено уже не только технико-экономическое обоснование реконструкции, но и ее технический проект, все же вопросы технического состояния Магнитки актуальны сегодня, как никогда. Ибо от принятия решения до его воплощения — дистанция огромного размера.
В краткой словесной прогулке по комбинату Тихановский обрисовал полную картину технического состояния предприятия.
Ежегодно в модернизацию оборудования цехов комбината вкладываются десятки миллионов рублей. Поворотным моментом для предприятия было внедрение технологического кислорода в плавильном производстве, реконструкция мартеновских печей в двухванные агрегаты, реконструкция многих прокатных станов. Но все это было не более как паллиатив. Повышается производительность труда? Безусловно. Растет производство металла? Да. Эффективность капиталовложений самая высокая в отрасли. Чистый доход приближается к миллиарду рублей в год. Но все же не решен главный вопрос: интенсификация живого труда продолжает оставаться чрезвычайно высокой. Большая часть основных фондов, прослуживших 40 лет, устарела не только морально, но и физически, в прямом смысле слова. Аглофабрики и коксовые батареи изжили себя еще вчера. Доменное производство слабо тылами. А производить 16 миллионов тонн стали на одной промплощадке — где это видано! Мировая практика такого прецедента не имеет. На комбинате нет ни одного прокатного стана, отвечающего требованиям сегодняшнего дня. Дать качественный прокат на них практически невозможно.
— Но мы даем! — восклицает Тихановский. — Высокая организация труда, неукоснительное соблюдение технологической и трудовой дисциплины — вот на чем держимся. Наше счастье, что имеем такой коллектив, что воспитали такого человека, как наш рабочий.
…Он и сам рабочий, Михаил Тихановский. Здесь, на Магнитке, прошел путь, не перескакивая ступенек, от ученика машиниста экскаватора до одного из руководителей крупнейшего в стране промышленного предприятия. Родом он из Белоруссии. В войну остался сиротой. И вот однажды пятнадцатилетний подросток с четырьмя классами образования, босой и полуголый, сел в первый попавшийся поезд, идущий на восток, и поехал, куда глаза глядят. Судьба привела его в Магнитогорск, о котором он и слыхом не слыхивал.
— Говорят, фортуна слепа, — улыбается сейчас Тихановский. — В моем случае она глядела за меня хорошо И далеко. Самой главной своей жизненной удачей считаю, что попал сюда. Однажды и навек.
Словам этим верить можно. Не раз Тихановскому предлагали должности и повыше, чем нынешняя, в других городах, в том числе и в столице. Но он не мог оставить Магнитку, которой отдал сердце и душу.
Полуголый и босой подросток был принят в Магнитке как сын. Обут в прочные рабочие ботинки. Одет в теплый рабочий ватник. Накормлен и приставлен к ремеслу, посажен за парту, чтоб знаний набирался для большой жизни, чтоб шел далеко.
Вот говорят — «сын полка». И мы понимаем, что это ребенок, лихолетьем занесенный на фронт, где о парнишке заботятся тысячи взрослых мужчин, считая его своим сыном. А «сын города» — так мы не говорим. Думаю, зря. В Магнитке десятки тысяч таких сынов, которым она стала взыскующей и заботливой матерью, которых вывела в люди. Тихановский из них. И он — благодарный сын…
Наше лирическое настроение прервал деловой звонок: директор сообщал, что на сегодня дела, кажется, закончены и лично он поехал домой. Тихановский доложил, что еще немного посидит с корреспондентом. Я посмотрел на часы — было девять вечера. Завтра в семь утра все командиры Магнитки будут в своем штабе.. Так принято, так надо.
— Когда-то у наших командиров был семичасовой рабочий день: с семи до семи, — пошутил Тихановский, но уже серьезно добавил: — Теперь мы его, кажется, увеличили…
Мы вернулись к деловому разговору, к постановлению о реконструкции и дальнейшем развитии Магнитогорского металлургического комбината, принятому Советом Министров в начале 1975 года.
Постановление предусматривает мероприятия: увеличение производства чугуна, стали, проката, повышение качества выпускаемой продукции и расширение сортамента, намечает замену устаревших агрегатов современным высокопроизводительным оборудованием с максимальной автоматизацией технологических процессов, определяет широкое социально-культурное и бытовое строительство для улучшения условий жизни и труда металлургов.
Что же сделано?
Вроде бы и немало: построен цех гнутых профилей, реконструированы доменная печь № 2 и стан «2500» горячего проката; вошла в строй коксовая батарея 8-бис, огромный коксохимический завод мощностью в миллион тонн остродефицитного сырья в год и стоимостью в 23 миллиона рублей.
Новая коксовая батарея — это высокомеханизированный агрегат, оснащенный специальными устройствами, которые обеспечивают бездымную загрузку, беспылевую выдачу продукции. Впервые на комбинате печь оборудована нижним подводом газа. Это позволяет с большой точностью регулировать температуру обжига кокса, а значит — повышать его качество, экономно расходовать тепло. Новый агрегат намного облегчает труд коксохимиков. Он оснащен необходимым оборудованием для защиты окружающей среды.
Сделано немало другого, перечислить все невозможно. Словом, для любого иного предприятия подобный размах строительства и реконструкции был бы колоссальным. Но не для Магнитогорского металлургического комбината, который сам колосс из колоссов. Генподрядчик комбината трест «Магнитострой» реализовал за прошлую пятилетку на нужды реконструкции около 250 миллионов рублей. А ведь вся программа лишь строительно-монтажных работ по утвержденному правительством плану стоит два миллиарда рублей. Что же — сорок лет вести реконструкцию Магнитки?
Трест «Магнитострой» тут упрекать нельзя. Его программа работ огромная и очень напряженная. Он осваивает за пятилетие 650—700 миллионов рублей, ведет многопрофильное строительство. Тут и мощности на комбинате, на других заводах города, тут и соцкультбытовое строительство, и сельское.
Комбинату он отдает львиную долю своих сил и забот, осваивая по 50—60 миллионов рублей в год. В нынешней пятилетке предстоит осваивать в два раза больше — по 100 миллионов рублей в год. Но и этого сейчас мало.
Выход — иметь в городе два строительных треста, чтобы один из них, скажем, нынешний «Магнитострой», специализировать только для нужд комбината. Так было когда-то, в дни юности Магнитки. Тогда трест входил в состав ММК и дело шло куда успешнее.
— Не надо забывать еще об одной проблеме, — возвратил беседу на землю Михаил Григорьевич. — Представим себе, что дела строительные идут удовлетворительно. А как будет с металлургическим оборудованием?
Вопрос животрепещущий. Страна в последние пятилетки предпринимала героические усилия и вышла на первое место в мире по производству металла. Но видимо, нет победы без потерь. В нашем случае потери — тылы металлургии. Это, прежде всего, отставание металлургического машиностроения. На множество крупнейших металлургических заводов и комбинатов страна имеет всего несколько предприятий, строящих доменные, сталеплавильные, прокатные агрегаты.
— Портфель Уралмаша заполнен на три года вперед, — заметил Тихановский. — Заявки металлургов на новое оборудование проходят со скрипом, а на запчасти и узлы к агрегатам отвергаются напрочь.
Бурдов рассказывал, как он в Электростали вымаливал сделать для Магнитки некоторые агрегаты.
Пришла пора развивать базу металлургического машиностроения. Конечно, это дело тоже не легкое и не одного дня. Но должно же быть начало! Кроме того, магнитогорцы вносят еще два предложения. Передать в ведение Министерства черной металлургии Всесоюзный научно-исследовательский институт металлургического машиностроения. Тогда он будет ближе к своим прямым заказчикам, будет оперативнее решать их нужды. И второе. На базе объединения «Уралчермет» организовать производство запасных частей и узлов агрегатов для уральских металлургических заводов. Идея более чем актуальная. Ведь не только Магнитка отстает сегодня по своей оснащенности от требований времени. Весь металлургический Урал нуждается в реконструкции.
В письме ЦК КПСС, Генеральному секретарю ЦК КПСС, Председателю Президиума Верховного Совета СССР товарищу Леониду Ильичу Брежневу по случаю полувекового юбилея своего предприятия металлурги Магнитки писали:
«Мы стремимся вносить свой вклад в ускорение могущества и процветания нашей любимой Родины. За минувшие полвека Магнитка дала стране 284 миллиона тонн чугуна, 371 миллион тонн стали и около 290 миллионов тонн проката. Получено 11 миллиардов рублей прибыли, что в пять раз превышает стоимость ныне действующих новых производственных фондов комбината…
Будущее Магнитки мы видим в дальнейшем ускорении темпов технического перевооружения комбината, в создании новых прогрессивных процессов, дающих большой экономический эффект».
* * *
Когда мы с Тихановским прощались у подъезда заводоуправления, из проходной вышел Бурдов. Он не заметил нас. По непривычно пустынной широкой предзаводской площади он шел в глубоком раздумье. Но вдруг остановился и внимательно посмотрел на родной завод, будто желал ему доброй трудовой ночи.
В уже сгустившихся летних сумерках где-то впереди заалел край неба: над Магниткой рождалась новая заря, ночная, трудовая.
Сердце мое осветила щемящая грусть прощания…
Юрий Абраменко
ЗАДАНИЕ ОСОБОЙ ТРУДНОСТИ
Очерк
1
В первых числах апреля свет в тундре стал пронзительно ярок и бел. Наст зимника потемнел и не держал груженые автомобили. Мимо поселка Денисовка, подбазы Второй нефтеразведывательной экспедиции, проследовал обоз оленеводов, замыкающий кочевье к морю. На рогах ездовых оленей пестрели ленты, на упряжи поблескивали бубенцы и медные колокольчики.
В первых числах апреля штаб сводной колонны южноуральских автомобилистов отдал несколько неотложных распоряжений. Все водители должны были покинуть Денисовку и, пользуясь ночными приморозками, возвращаться в Печору. По той причине, что переправу через реку Усу заливало талой водой, Усинскому отряду надлежало срочно оставить территорию Четвертой нефтеразведывательной экспедиции и прибыть на центральную стоянку. Отряду в городе Ухте разрешалось грузить машины на железнодорожные платформы, поскольку зимник Ухта — Вуктыл — предгорья Северного Урала был взломан таежными реками и ручьями, а поэтому закрыт.
2
Ранним белесым утром фельдшер Аблов встречал на центральной стоянке Денисовский отряд. ЗИЛы прошли более ста сорока километров за день и две ночи. В пути отстали автомобили челябинцев Сухорева и Шамыгина, которые на свой страх и риск загрузились в карьере Юрьяха технологической глиной. Денисовские водители выглядели бодрыми и здоровыми и успели загореть под тундровым солнцем. Они поставили автомобили в один долгий ряд. Борта и облицовка машин обледенели и теперь обтаивали, роняя тяжелые грязные капли. Звенела натужно механическая пила: где-то за стоянкой под самым шлагбаумом резали бревна для креплений.
Если появилась «Дружба», подумалось Аблову, значит — шабаш! Да и время уже. Курганцы еще вчера сняли номера с машин. Башкирская колонна получает платформы на путях в портовой части Печоры.
На дороге взывал о помощи МАЗ геологов, осевший до бортов в кашу из воды и талого снега. Маленький красный «дэтэшка», лязгая гусеницами, вывернул из-за угла конторы бурсклада. И это только позабавило водителей: никакой беды тут не случилось. Наоборот: весна торжествовала над зимой. И было забавно наблюдать, как маломощный бульдозер старается высвободить большегрузный МАЗ.
Потом Роман Яковлевич помогал диспетчерам увязывать пачки путевых листов и ведомостей, но не переставал слушать задиристый звон механической пилы и ощущал желание негромко запеть самому. И даже хмыкал и улыбался, но не пел, знал, что напрочь лишен слуха. Приходили водители: магнитогорцы, ашинцы, копейчане, кыштымцы, златоустовцы — сдавали путевые документы. Возле питьевого бачка старший механик сводной колонны И. Л. Гапиенко развел базар с Володей Ушмондиным.
— Иван Лукич, лампочка сгорела.
— Сгорела? Это хорошо, — отвечает Гапиенко, — это к письму. А какую тебе лампочку надо? Левую или правую?
— Левую, — смеется Володя. — На левую фару окривели мы.
— А нужна ли лампочка? На паровозе поедешь, у него фонари, знаешь, какие, — необидно отказывает Иван Лукич.
Старший механик в поношенном плаще странного сиреневого оттенка, в плоской сдвинутой набекрень кепке. Полушубок Иван Лукич снял вчера, а может быть, сегодня утром. Роман Яковлевич не забыл и, верно, долго не забудет, как в морозы Иван Лукич отогревал шланг подачи пара в диспетчерский балок. Это повторялось каждое утро, и каждое утро в питьевом бачке замерзала вода, замерзали чернила и паста. Казалось, что должна замерзнуть энергия в проводах, но большие лампы продолжали светить.
Начальник сводной колонны вызвал Аблова в штабной балок. Роман Яковлевич не спеша оставил диспетчерскую. Стайка воробьев опустилась на борт ЗИЛа, ходившего вчера в совхоз «Кедровый шор». Зимой Аблов замечал воробьев разве что под крышей теплых мастерских геологов. Над входом в штабной балок, на фанере, несколько поблекший текст: «Буровицкое спасибо южноуральцам за ударный труд на земле Коми». Хорошо бы снять этот плакат и укрепить на автомобиле, который первым встанет на платформу. Пусть на пути следования люди читают. Трудились южноуральцы на зимнике действительно как положено. Да и машины, считай, сохранили.
В штабном балке было прохладно. Алексей Васильевич Бердников сидел за письменным столом, собирал в папку деловые бумаги. Десяток канцелярских захватанных руками стульев да стояк-вешалка — вот и вся меблировка кабинета начальника сводной колонны.
— Слышал, Роман Яковлевич, пермяки отправляются? А завтра, вероятно, свердловчанам «зеленую улицу» дадут, — Алексей Васильевич был озабочен и несколько растерян, но хотел казаться уверенным, как всегда. — Вот, вызывают в горком на совещание, а ты остаешься за меня. Назначаю тебя начальником штаба на весь завершающий период, — Бердников тяжело поднялся: мешал живот. Оперся о столешницу короткими и сильными руками. Взгляд его стал пристальным и строгим: — Сиди у телефона и ни на шаг из балка. Будет звонить Ухта — список водителей, представленных к премиям, в среднем ящике. Список дежурных — в нижнем…
Бердников, хоть и невысок, и коренаст, и ступал косолапо, и полами полушубка прикрывал живот, но все равно казался подвижным и ладным. Аблову было интересно работать с ним, порой взбалмошным, обидчивым, но в сложных обстоятельствах — энергичным, смекалистым и даже хитрым. Алексей Васильевич поручал Аблову задания, далекие от медицинской практики. Делал его по своему усмотрению то заместителем по кадрам и быту, то — по воспитательной работе, отправляя в командировки, в рейсы на заполярные буровицкие участки.
Всполошной звонок вернул Аблова к телефону. Звонил Тихонов, ответственный за глубинный завоз грузов Второй нефтеразведывательной экспедиции.
— Почему нет машин на вертолетной площадке?
— Не можем со стоянки уйти, Владимир Митрофанович…
— На вас бульдозер работает!..
— Слаб бульдозер, пустяк. Вашего МАЗа так и не вытащил…
— Ладно!.. Посылаю ЧТЗ, челябинец уж постарается. Где Бердников? В горкоме? Ладно!.. — будто пригрозил и бросил трубку.
В балок поднялся начальник Центрального отряда Хотенов, в долгополом пальто, застегнутом на все пуговицы, худое лицо неулыбчиво. Борис Иванович отвечал за порядок и дисциплину на центральной стоянке и за жилье водителей в поселке.
— Усинский отряд на подходе… Куда людей селить будем? Вторая экспедиция все красные уголки и комнаты отдыха отдала. На площадке геологов ни одной свободной койки. — Опустился на краешек стула, достал записную книжку, с которой не расставался, как с шоферскими правами.
Роман Яковлевич слушал частые удары по железу: возле балка старшего механика выправляли крепежные скобы. В разноголосый беспечный шум на стоянке врезался басовитый рокот двигателя мощного бульдозера. Аблов достал чистую бумагу из среднего ящика стола и стал писать. В месяц он писал трижды: первого числа и двадцатого — супруге, двадцать пятого — дочке. Он был аккуратен и обязателен во всем — в работе, в общественной деятельности, в личной жизни. Даже в еде обязательно и строго соблюдал диету, чтобы излишне не располнеть.
В столовую Роман Яковлевич выбрался только под вечер, когда все автомобили Усинского отряда утвердились на стоянке. Солнце опускалось на антенны радиостанции. С покатой крыши спортивного зала геологов пополз с нарастающим шорохом и сорвался пласт сырого снега. Роман Яковлевич начал было напевать, но прикрыл рот ладонью и оглянулся по сторонам. На крыльце столовой курили миасские водители, вспоминая, как шли с 51-й буровой, с Приполярного Возея, к Усинску и дальше по главному зимнику, по ненадежной переправе через Усу.
Из столовой Аблов возвращался скорым шагом, испытывая беспокойство, словно без него не состоялся важный телефонный разговор или кому-то требовалась медицинская помощь. ЗИЛы Усинского отряда потеснили хоккейную коробку геологов. Мощный бульдозер и трактор К-700 продолжали чистить дорогу на бурсклад. Водители хлопотали возле машин. Между штабным балком и диспетчерской стоял «уазик» Бердникова.
В кабинете начальника собрался почти весь командный состав сводной колонны. Мелкие черты лица Бердникова как бы отвердели; крылья небольшого носа напряглись, жесткая челка пристала к его морщинистому лбу.
— Роман Яковлевич, хватит стоять. Все равно больше не вырастешь. И волосы пригладь; какие они у тебя буйные, — говорил Алексей Васильевич негромко.
Собрание притихло, огорченное или озадаченное, сразу не поймешь.
— Большое начальство с меня спросит, будьте покойны, — повествовал Бердников. — Почему, спросит, не отстоял ЗИЛы? На них годовой план есть, а сколько надежд в каждом хозяйстве на каждую машину, на много лет вперед. И отвечу, знаете, вот как вам сейчас: государству важно, чтобы сроки разведки нефти не растягивались, а сокращались. Государство рисковало техникой, машины на зимник определяло, чтобы геологи нефть искали. Сорок первая буровая на Кожве должна быть в работе уже в мае. А разве им забуриться, если не доставлены цемент, барит, химпродукт, глина, уголь? Тысячу тонн вертолетить невозможно.
— Зимой мы, случалось, стояли, — заметил Хотенов. — На бурскладе срывалась погрузка, на топливном складе и, случалось, на буровых… Сумеют геологи завтра обработать десятки машин?
— Садись, Борис Иванович… И заправка будет, и грузчики не подведут. Это в горкоме детально прокручено и утверждено. И ехать нам, мужики, надо! Государству нефть нужна и сегодня, и завтра. Всему миру нефть нужна.
Только теперь Аблов стал понимать, что речь идет о завтрашнем рейсе по разбитому зимнику. И рейс этот может вывести из строя несколько, даже трудно сразу сказать сколько, десятков автомобилей. Но все равно состоится, потому что он не прихоть штаба глубинного завода и Второй нефтеразведывательной экспедиции, а необходимость государственной важности. Только в государственном масштабе сколько-то претерпевших поломку ЗИЛов, столько-то командировочных и других расходов — цифры неизбежных, запланированных затрат. А вот он, Аблов, смотрит на события не с птичьего полета. Его масштаб такой, что он знает хозяина каждого автомобиля. Вот этот его знакомый водитель в декабре болел гриппом, лежал в холодном общежитии под байковым одеялом в портовой части Печоры. Другой — возил его по главному зимнику в Усинск и рассказывал, что приехал на Север не за деньгами, а за новой машиной; ЗИЛ будет его кормильцем четыре года, до самой пенсии. Демобилизованные воины Вася Брусов из Катав-Ивановска, Володя Ушмондин, Дима Игрин из Магнитогорска приняли в хозяйствах машины, которые сошли с конвейеров до их рождения. Теперь эти парни обкатали новые ЗИЛы, наездили по тридцать и более тысяч километров.
— Надо ехать, мужики! — услышал Роман Яковлевич. — Не забывайте, что по нашей работе судят в Коми о характере южноуральцев. Роман Яковлевич, назначаю тебя комиссаром сводной колонны. Будешь объяснять водителям, прямо скажем, интернациональный долг! И весь командный состав сразу после митинга должен быть с людьми… Иван Лукич, раздай все запчасти, всё, что кому надо. Распорядись, чтобы чурки и скобы прибрали. Они нам скоро пригодятся, — Бердников обретал деловую злость и уже смотрел зорко, пристукивая ладонью по столу, ответственность и сложность работы всегда вдохновляли его. — Борис Иванович, собирай людей на митинг!..
Аблов выходил последним. Он приотстал, глядя на схему буровицких участков, приколотую к синим плотным обоям. Спрямленные линии зимников тянулись от Печоры во все стороны света. И все эти маршруты каждый из водителей прошел многожды. Роман Яковлевич смотрел на схему и будто видел густой морозный туман, накрывший тундровые низины, слышал, как тонко позванивает наст под колесами. В рейсы водители уходили парами, четверками, бригадами не только потому, что одиночкам бывать на зимнике запрещали правила техники безопасности, — просто этого требовал здравый смысл. Что делать одному, если откажет двигатель или автомобиль оступится с наста? Артель даже в буран не пропадет, откопается, пробьется к буровой, к дежурному балку на трассе, где есть тепло и чай. Роман Яковлевич осторожно снял схему, сложил и опустил в карман пиджака — на память.
Всякое дело, если случилось за него взяться, следует доводить до самого конца. Поэтому надо ехать. Нельзя оставлять на складах тысячу тонн груза, если знаешь, что этот груз должен быть на буровой. Это же очевидно.
Близко к полуночи Роман Яковлевич и Хотенов обходили стоянку. Мерцали крупные и редкие звезды. Наружные светильники были обведены радужными кругами. Сонно «молотили» двигатели ЗИЛов. В кабинах ночевали водители, которым в эту ночь не нашлось места в общежитии геологов.
— Народ привычный, — успокаивал себя Аблов, — на зимниках сколько ночей в кабинах провели. Совсем другое на стоянке: тут надо смотреть, чтобы боковые стекла оставались приспущенными — угореть несложно.
— Дежурные знают, — отвечал Хотенов, — присмотрят, последят. Предупреждены… А ты помнишь, Роман Яковлевич, как в декабре таскали волоком машины. Снимали с платформ и цепляли за трактор. Мороз был дай бог! Масло застывало. Не представляли, как до весны дожить.
— На стоянке, Борис Иванович, все-таки терпимо. В январе, помню, шли на Мишвань. До весны — вечность. Зимник только пробили, километров семьдесят по топям. В колеях вода — машины наст продавливали, а мороз!.. Забуксует ЗИЛ, встанет. Заведут буксир, а тросы, что нитки, рвутся.
Приглушенный рокот двигателей как бы отделял стоянку от притихшей улицы Площадки геологов. Ближний свет автомобильных фар падал на поперечину шлагбаума. Одинаково рослые, широкоплечие водители в одинаковых спецовочных куртках — Николай Сухорев и Николай Шамыгин, ждали разрешения поставить ЗИЛы на стоянку.
— Ну вот, — проворчал Роман Яковлевич, — где пропадали?
— Ты бы о здоровье спросил, фельдшер, — добродушно заговорил Николай Шамыгин. — Мы с Николаем еще не завтракали и не ужинали.
— Хотите есть — значит, здоровеньки. Столовка работает круглые сутки, товарищ Шамыгин. А почему отстали?
— Шли с грузом, сдавали груз, — пояснил Николай Сухорев.
— Завтра колонна идет в рейс, — напомнил Хотенов, — за Кожву. Трудный рейс.
— Ну и что, — Шамыгин переглянулся с напарником, — и мы пойдем. Машины целы, здоровье есть. Верно, фельдшер?
Журчала талая вода. Тонко и нудно свистел пар, пробиваясь под заглушку. Аблов и Хотенов потолковали с дежурными, вышли к конторе склада запасных частей.
— Роман Яковлевич, а ты северное сияние видел? — спросил Хотенов.
— Да. Красивое явление.
— А вот я — нет…
3
В тени берегового откоса, у переправы через Печору, аншлаг: «Водитель, открой дверку, высади пассажира!» Дальний берег затянут пасмурной дымкой, угадывается по темному очертанию таежного массива. Снеговые отвалы, что ограждают переправу, в отдалении сходятся, будто рельсы. Автомобиль потряхивает, в днище плещет густая вода, стучат льдинки. Зимой геологи укрепили переправу тросами, нарастили лед, прикрыли его щепой и опилками, но все равно неприятно и боязно, когда бампер гонит волну.
Выход на берег прорыт бульдозером — и ЗИЛ без особого труда берет пологий подъем. В просветах между сосен проглядывают строения затона. На ветровом стекле брызги речной воды. Володя Ушмондин тянет шею, вглядывается в полотно дороги. ЗИЛ проходит мимо поселка лесорубов, оставляет позади железнодорожный переезд и начинает всходить на водораздел. Рокот мотора густеет, напрягается.
— Знаете, за сколько мы ходили за Кожву? — спрашивает Володя Ушмондин Аблова. — За четыре часа… И сегодня будем за Кожвой, а дальше — не знаю… Есть там одно место, дикий ручей, который даже в морозы разливался.
Год назад Володя демобилизовался из армии. Работать стал в Челябинском первом автообъединении. На зимник приехал в начале декабря и принимал первые эшелоны с ЗИЛами, адресованными сводной колонне. Вчера Роман Яковлевич видел, как слушал Володя речь Бердникова. Он пришел на собрание с товарищами по бригаде и ни словом, ни жестом не выказал своего отношения к последнему заданию. Вечером, когда Роман Яковлевич заглянул в барак, где жили челябинцы, водители не поскупились на слова, опасаясь за участь автомобилей. Володя Ушмондин и тогда отмолчался, только поглядывал на старших по возрасту. В каждой комнате повторялось одно и то же, и Роман Яковлевич понял тогда, что Бердников поступил ладно, обязав начальников отрядов и механиков беседовать с людьми. Идти в рейс никто не отказывался, но переживаний было достаточно.
Берег Кожвы зарос кустами ивы. Возле переправы — ни указателей, ни предупреждений. На другой стороне реки, хоронясь за снеговыми буграми, двигался «Ураган». Стекла узких кабин тягача улавливали солнечные блики.
— Он большой, — с сожалением проговорил Володя, — ему хорошо. Бывает — пройдет, а за собой лед проломит.
«Ураган» повернул к переправе, мигнул фарами, как бы подбадривая встречный ЗИЛ, погнал перед собой вал серой воды.
Облака делались непрочными, теснились к горизонту. Зимник местами протаял до мерзлого песка. Ушмондин держал довольно приличную скорость; трясло — разговаривать трудно. Роман Яковлевич заметил белых куропаток на желтоватых ветках ивы.
Зимник забирал круто в сторону, вторгаясь в прибрежную березовую рощу. Под ЗИЛом жесткий и переливчатый шелест: из-под колес вырывались вода и крошево давленого льда. Березняк за отвалами уступил место густому ельнику. Небо очистилось полностью, и солнце, будто играя, то опускалось в чащу хвои, то всплывало над вершинами. Скорость 15 километров, потом — 10. Толчки и удары следовали непрестанно, словно ЗИЛ испытывали на твердость. Руки не могли удержать скобу, и Аблова било о дверку, валило на стороны. Не верилось, что именно здесь уже прошли автомобили сводной колонны. Скорость упала до пяти километров, но тряска не уменьшалась. Всю ширину зимника и всю его видимую даль занимали провалы и воронки, будто дорога эта претерпела недавно жестокий артобстрел.
Мотор то почти глох, то вдруг яростно ревел, машина круто поворачивалась и рывком одолевала препятствие. Ушмондин гнал автомобиль на отвал и почти ложился на баранку, добиваясь того, что ЗИЛ медленно сползал с отвала, обходя опасную рытвину. Впервые за много лет работы на машинах и около водителей Роман Яковлевич был, что называется, ошарашен, терялся и не мог следить за дорогой, не угадывал маневры автомобиля. И готовил себя ко всему возможному и непоправимому, даже трагичному, тайком соглашался на какую-нибудь основательную поломку, чтобы наконец прервать эту долгую муку. И ЗИЛ, словно угадав его мысли, раскатился, сорвал Аблова с сиденья, бросил к ветровому стеклу и встал. Тотчас тишина заложила уши. Солнце зависло над трассой, только ели и блеклые сосенки еще вроде бы кренились и напирали на высокий снеговой отвал.
Роман Яковлевич нашарил под ногами шапку, выбрался из кабины. Володя Ушмондин уже позади ЗИЛа рассматривал глубокую трещину, по краю которой оттиснулся след переднего колеса. Немного еще, совсем чуток, и колесо угодило бы в ловушку, ждать бы тогда помощи, долбить и копать наст.
— Опасно это, — Володя обошел вымоину, — надо бы забить мешками с цементом или засыпать углем. Наш барит раскиснет, как мыло. — Он поднял с отвала сухую сосенку, вставил ее в узкую трещину — вот так, пусть маячит.
День разгулялся, и резало глаза. Роман Яковлевич тер припухшие веки, прохаживался, разминая ноги. В тени еловых лап на зимнике наст оставался твердым, а где жгло солнце — проседал, во вмятинах копилась вода, точила и разъедала снег. Ровнять такую дорогу было под силу разве что взрывникам и мощной дорожной технике, собранной со всей территории экспедиции.
Ветер с Кожвы доносил тарахтенье моторов, чуть уловимое и прерывное.
Поток солнечного света ощутимо плотен. Зимник опускался в низину, череда елей делалась плотней. Отвалы припорошило палой хвоей, местами промыло полой водой. По залитому зимнику автомобиль продвигался медленно, с опаской, почти не испытывая тряски. Тайга смельчала, но стоило ЗИЛу одолеть низину, снова прижалась к отвалам. И тогда в синеве, над еловыми вершинами, возник, кренясь в вираже, серебристый МИ-2. Снизился, опрокинул на ЗИЛ металлический грохот винтов и взмыл, продолжая патрульный полет.
Аблов позавидовал пилоту и тому, кто был рядом с пилотом и наблюдал за трассой и автомобилями. В зимние месяцы Роман Яковлевич привык завидовать вертолетчикам, которые умели на своих машинах в считанные часы достигать глубинных районов и перед закатом возвращаться на стоянку. Это было понятное чувство автотранспортника, мятого в кабинах, пережившего непогоду, неудобства случайных ночевок. Однако, завидуя вертолетчикам, он гордился мастерством и отвагой водителей.
Роман Яковлевич не сомневался в шоферском умении Ушмондина, но гадал о том, как долго еще этот невысокий и щуплый парень сможет оставаться расчетливым и смекалистым, не сомлеет. На Площадке геологов, когда челябинцы заглядывали к Аблову на вечерний чай, приходил и Володя, сдержанный, стеснительный, способный краснеть, когда земляки расхваливали его работу в рейсах. Он отмалчивался, улыбался, придерживая стакан с горячим чаем тонкими, тщательно отмытыми пальцами. В комнате припахивало аптекой, отсыревшими обоями, духовитой семгой, добытой водителями у буровиков. Вспоминали в те вечера и далекое, и близкое, и недавний марш на Пашшор, когда колонна шла по тундре в огнях тракторных и автомобильных фар, словно поезд будущего. И тишина, нарушенная шумом моторов, тотчас смыкалась за бортом последнего ЗИЛа. И теперь вот Роман Яковлевич заинтересованно смотрит на Володю, пожалуй, по-отцовски удивляясь его выдержке и характеру.
Открылась обжитая долина, пересеченная забытой уже зимней дорогой. Виднелись обтаявшие стога снега, бревенчатые строения, почти до кровель укрытые сугробами. На том месте, где дорога сходилась с трассой зимника, добродушно бормотал оранжевый громадина ДЭТ-250. На тракторных санях — бочки с бензином и фляги с маслом. Аблов кивнул на дежурный тягач-заправщик, предложил остановить ЗИЛ и передохнуть. Лицо Володи осунулось, покрылось испариной.
— Нет, никак нельзя, — отказался Ушмондин, — солнце на закат смотрит.
Только теперь Роман Яковлевич увидел сгустки теней в снеговых лунках под деревьями, в рубчатом тракторном следе. Зимник в долине, обдуваемый низовым ветром с реки, позволял держать скорость. Роман Яковлевич, покорясь ровной качке, обмяк, расслабился и стал видеть увалы главного зимника, посыпанные крупным песком, вереницы машин, одолевающие затяжной подъем. Услышал позывные радио Коми, точно было утро и он просыпался в своей нагретой постели. Голос диктора звучал предельно отчетливо и знакомо: «Сегодня температура воздуха в северных районах республики минус 32 — минус 41. В районах Северного Урала — минус 51. В местах выпаса оленей — поземка, возможен буран».
ЗИЛ прошел долину и катил по просеке в тайге. Свет здесь был призрачным, каким-то подводным, с еловых лап и сосновых ветвей опускались зеленоватые нити и черные пряди лишайника. Комли стволов замшелые, вершины скрадывают небо. Ушмондин смотрел теперь веселей.
— Небольшой перекур, — сказал он Аблову, — по техническим причинам.
— По каким? — напугался Роман Яковлевич.
— Лед на тормозные колодки настыл, — Володя дотянулся до молотка в ногах Аблова, — минутное дело.
Аблов прошелся вдоль отвала, наслаждаясь покоем и величавостью здешней тайги. И опять стал слышать отдаленный рокот моторов, но теперь будто бы спереди или даже со стороны, из-за ближайшего пологого увала. Володя стучал молотком, каждый удар был звонким, словно вспархивал, летел, натыкаясь на деревья, и повторялся по обе стороны зимника. Рокот моторов между тем становился отчетливым. Володя отложил работу и прислушался, стоя на одном колене, показал на склон увала.
— Челябинцы возвращаются…
— Да? — не верилось Аблову. — Думаешь, они? Прошли, значит.
— Наверняка прошли, а иначе зачем возвращаться.
Эхо несло шум моторов впереди автомобилей, кружило, наполняя тайгу разнотонным рокотом. Первым шел ЗИЛ Василия Бушухина. Автомобиль без груза скользил, притормаживая, раскатывался, лихо врезался в глубокие лужи. Следом за ведомым поспешали автомобили Ивана Батурина и Володи Пономарева. Роман Яковлевич замахал, требуя, чтобы машины остановились, разволновался, вдруг вспотел и, торопясь, подкладкой шапки обтер лицо.
— И что, мужики, все по уму? Руки, ноги целы? — замолчал, вспоминая что-то важное, о чем не забывал от самой Печоры: — Да! Ну все-таки, ручей на повороте… Ну, тот самый, проехать можно?
— Нет ручья, порядок! — почти кричал Бушухин. — Засыпали напрочь, елки-моталки! Ничего не осталось, зимой бы так!
— Ну, поздравляю от лица сводной колонны, — торжественно продолжал Аблов, — ждите благодарственные письма домой и премии. За вами право первыми грузиться на платформы.
— Законно! И спасибо, — отвечал Бушухин. — А до платформы нам еще доехать надо. — И надавил кнопку сигнала…
За ведущим, тоже не переставая сигналить, двинулись Батурин и Пономарев. Подходили машины верхнеуральцев, суматошное эхо металось по тайте. Промчали ЗИЛы Николая Федотова и Сергея Ефремова, магнитогорца Раиса Байназарова. Боковые стекла были опущены, и каждый водитель, проезжая мимо Аблова, салютовал рукой или приветственно кивал. Володя Ушмондин сигналил ответно долгой радостной нотой.
Тайга за увалом пошла с буреломом, тесная и суровая. Зимник опустился в распадок, и Аблов снова испытал и тряску, и сильную качку. Он зашиб локоть о дверку, ссадил бровь, но не ругался, продолжая чему-то радоваться.
В светлой сосновой роще, где зимник одним рукавом указывает направление на 41-ю буровую, другим — к поселку Денисовка, песок и мелкая щебенка перекрывали русло капризного ручья. Бензовоз КрАЗ и трактор с бульдозерным ножом дежурили по обе стороны переправы. Под тонкой, согнутой дугой сосенкой неудачник Теселкин менял передние рессоры. Тракторист и водитель бензовоза помогали ему с охотой и старанием.
За ручьем зимник стал петлять, огибая озерные заводи и болота. Аблов считал встречные машины, прикидывал, сколько тонн груза перевезет колонна к исходу суток. Саднило бровь, ломило поясницу, плечи отяжелели и занемели. Тайга становилась все мрачнее, все чаще встречались гари с черными мертвыми деревьями.
Площадка буровой предстала неожиданно, огороженная комьями снега, мерзлой глины, вывороченными пнями. Домик бурмастера, котлопункт, жилой барак были недавно собраны, хранили смуглый восковой глянец. Володя подогнал ЗИЛ к навесу, где грузчики принимали цемент и барит. Автомобили с углем разгружались метров за сто в стороне. Володя Ушмондин собрал путевые документы, довольно резво зашагал к домику.
Роман Яковлевич, кряхтя, вылез из кабины. Болел ушибленный локоть, и немного кружилась голова. Он обошел фермы будущей буровой вышки, подмявшие сосновую поросль, ящики и контейнеры с оборудованием, механизмы, накрытые толем и брезентом. По брезенту бегала, попискивая, синица. Просторную поляну, которую буровики приспособили к приему вертолетов, теперь заняли автомобили, готовые в обратный путь. Бульдозер выскреб снег на поляне, и под ногами темнел брусничник, проседали наплывы бархатистого мха и сиротски зеленели кустики черники.
— Эх, эпидемия! — ругался миасский водитель Дубов. — Картер пробило.
Челябинец Ярушин прибирал в кабину домкрат. Магнитогорец Чамзин закручивал проволокой запоры бортов. Сухорев и Шамыгин улыбались Аблову и как бы ждали его, опустив руки в карманы одинаковых спецовочных курток.
— Больных ищешь, фельдшер? — начал разговор обычной подначкой Сухорев.
— Надел бы халат, сидел бы в бараке, — продолжал в шутку Шамыгин. — Больные должны искать фельдшера.
— Как это «сидел»? — нарочито осердился Аблов. — Такое событие. Сегодня последний рейс, богинаги.
— Какой рейс? Последний? — переспросил Сухорев. — Знаешь, когда он последним будет? — И засмеялся.
Засмеялся Сухорев, и Роман Яковлевич засмеялся, чувствуя, как отпускает его тупая резь в пояснице, позволяет распрямиться, расправить плечи.
Солнце опускалось. Закат был ветреным и тяжелым. В сумеречном воздухе оставалась сырая весенняя свежесть, и было тихо вопреки шуму моторов и голосам на буровой. Алый свет отразился в окнах барака, и Аблов ощутил почти тоску, незнакомую доселе нежность к этому закатному солнцу, к тайге, к мелколесью, которое так круто потеснил бульдозер. Он понял как-то сразу, в единое короткое мгновение, что жаль ему оставлять трассу, расставаться с водителями, буровиками и геологами. Но расставание неизбежно, а встреча — маловероятна. И никак невозможно совместить рассветы и закаты в Коми с зорями в родных ему степях, на берегах горных озер, нельзя видеть солнце Большеземельской тундры на перевале за Юрюзанью.
И остается держать в сердце, в памяти все пережитое, познанное в этой далекой, по теперь душевно близкой стороне. Остается помнить все и быть гордым, сознавая свою причастность к большой работе, к важному делу, которое сближает людей, где бы они ни жили.
4
Аблов вернулся на Площадку геологов глубокой ночью. Небо черно и звездно. Теплый ветер стучит в окно штабного балка телефонным проводом. Диктор радио Коми передает экстренное сообщение: «Вниманию работников автомобильного транспорта, строителей и геологов. Переправы через реки республики закрыты для всех видов транспорта».
Теплый ветер кропил оконное стекло весенней капелью.