К началу 1980-х годов мне стало очевидно, что без доступа на Мадагаскар моя карьера лемуролога долго не протянет. Я собрал все, что знал о предмете своего изучения, в одну книгу и опубликовал ее в 1982 году, а затем вернулся к палеоантропологии. Первым делом мне нужно было найти потенциальное место для раскопок, хотя очевидных вариантов у меня было совсем немного. Планируя свое возвращение в Нью-Йорк с острова Маврикий в Индийском океане, где я изучал обезьян, я обратил внимание на Джибути. Эта крошечная территория, когда-то принадлежавшая Франции, вдавалась в эфиопскую часть Афанского треугольника менее чем в 100 милях к востоку от Хадара. Насколько я мог судить по весьма неточным геологическим картам, находившимся в моем распоряжении, гряда осадочных пород, в которой были обнаружены великолепные афарские окаменелости, проходила как раз по территории недавно образованной Республики Джибути. На нее очевидно стоило взглянуть. Кроме того, мне все равно нужно было сделать там пересадку во время перелета с Маврикия в Париж, так что обстоятельства складывались в мою пользу. Я прибыл в дымный и гниющий портовый город Джибути и остановился в дешевом баре, он же отель, он же бордель, — единственном жилье, которое я мог позволить себе с моим бюджетом. В тот же вечер толпа пьяных матросов из Югославии совершила налет на это место. Они вламывались в комнаты с ножами и грабили постояльцев. Я был одним из немногих жителей отеля, которым удалось избежать ранений и больницы. Я помню, как провел целую вечность, изо всех сил удерживая на месте дверь в мой номер, дрожащую под яростными ударами снаружи, и как из соседних комнат доносились крики, удары и звон разбитого стекла.

Кто-то может сказать, что мне не хватало мотивации, но эта история поумерила мой энтузиазм относительно работы в Джибути. Более того, в итоге это место оказалось довольно бесперспективным. Через несколько лет французские ученые обнаружили здесь ископаемые останки животных эпохи плейстоцена, но единственным свидетельством присутствия гоминидов был фрагмент челюсти, который, по словам исследователей, «больше напоминал Homo sapiens, чем Homo erectus». Конечно, через некоторое время моя страсть к путешествиям вернулась и в итоге завела меня в такие далекие страны, как Йемен (дикое место с суровой красотой, где меня один раз чуть не похитили повстанцы, а еще один — едва не застрелили военные) и Вьетнам (пейзажи там были восхитительными, но вот окаменелости встречались редко). Но случай в Джибути заставил меня сделать вывод: важно не только находить новые окаменелости, но и правильно интерпретировать те, которые уже находились на музейных полках. Я очень четко понимал, что минималистический подход, унаследованный от Эрнста Майра, привел к недооценке разнообразия, присутствовавшего в палеонтологической летопись человечества, и, соответственно, к неправильному представлению о том, как мы стали людьми. По этой причине я начал размышлять об окаменелостях и о том, как именно палеоантропологи должны распознавать в них те или иные виды.

В то время мало кого интересовал этот вопрос. В конце концов, почти все ученые до сих пор верили, что виды — это всего лишь случайным образом выделенные сегменты эволюционных линий. Тем не менее точки зрения на сам эволюционный процесс различались, и в итоге мои коллеги оказались разделенными на два лагеря. К первому относились Милфорд Уолпофф, его соратники и ученики. Они быстро оправились от разочарования, пережитого в Восточной Туркане, и сформулировали обновленную версию гипотезы одного вида, которую вскоре начали называть мультирегиональной моделью. Основанная еще на довоенных идеях Франца Вайденрайха, эта модель объясняла современное географическое разнообразие Homo sapiens следующим образом: 1) основные географические группы человечества зародились в далеком прошлом, во времена яванского и пекинского человека, а различия между ними возникли в результате квазиизоляции; 2) при этом единство вида поддерживалось за счет обмена генами между географическими вариантами на границах регионов их обитания. В какой-то момент приверженцы этой теории поняли, что подобное объяснение означало бы включение в один вид нескольких эволюционных линий, но данная проблема была быстро решена — они попросту расширили свою концепцию и распространили ее на Homo erectus. Таким образом, редукционизм синтетической теории не только продолжал существовать, но и цвел буйным цветом.

Основным конкурентом мультирегиональной модели была гипотеза африканского происхождения человека, которую к тому моменту начали формулировать ученые из Англии и Германии. Они заявляли, что в палеоантологической летописи, какой бы скудной она ни была, первые указания на современную человеческую анатомию относятся к Африке. Вскоре у их гипотезы появилась неожиданная поддержка. В то время технологии молекулярной систематики постоянно улучшались и дорабатывались, и быстрее всего эти процессы проходили в лаборатории Алана Уилсона в Беркли, где работал Винсент Сарич. Ученым уже давно было известно, что физически гены состоят из последовательностей базовых элементов, расположенных в длинной цепочке ДНК. Таких базовых элементов насчитывается четыре — А, Т, Ц и Г. Расположенные в определенном порядке, эти «буквы» кодируют врожденные генетические инструкции, на основании которых строится новый организм. В 1970-х годах начали появляться технологии, позволяющие прочесть эти инструкции, и внимание ученых постепенно смещалось от белков (таких как альбумины, которые исследовали Сарич и Уилсон), кодируемых генами, к самой структуре ДНК.

Сравнив ДНК человека и шимпанзе, Уилсон и его студентка Мэри-Клер Кинг в 1975 году пришли к выводу, что структурные различия в их ДНК, в частности в генах, кодирующих белки, были слишком незначительными для объяснения существенных анатомических различий. Соответственно, они должны были объясняться разницей в активности генов в процессе развития. Это было весьма дальновидное и крайне важное заключение, подтвержденное более поздними исследованиями: ключевыми факторами эволюции являлись изменения в регуляции активности генов и их экспрессии. Данные факторы имеют огромное значение для процесса развития. В свою очередь, встречающиеся в избытке «факторы транскрипции», которые и активируют деятельность генов, кодирующих белки, почти наверняка могут помочь заполнить многочисленные анатомические пробелы в палеонтологической летописи. Вполне вероятно, что такие пробелы включают в себя внезапные появления современных анатомических черт (таких как у мальчика из Нариокотоме) и в результате возникновение анатомически уникальных Homo sapiens.

Вскоре Уилсон и его сотрудники сконцентрировались на ДНК определенного типа. Большая часть ДНК хранится в ядрах наших клеток, но небольшая доля находится в митохондриях — одном из типов органелл, расположенных в цитоплазме клетки между ядром и мембраной и отвечающих за клеточное функционирование. В митохондриях содержится гораздо меньше ДНК, чем в ядре, но клетка имеет несколько митохондрий, а значит, одна и так же молекула ДНК дублируется в ней несколько раз. Так называемая мтДНК имеет огромный потенциал для молекулярной систематики. Большая часть ядерной ДНК перемешивается после слияния яйцеклетки и сперматозоида, поэтому проследить ее между поколениями невозможно. Митохондриальная же ДНК дает четкое представление о наследственности, потому что она передается без всяких изменений по материнской линии (сперматозоиды отца, по сути, представляют собой всего лишь ядра клеток). Соответственно, любые различия в мтДНК между двумя особями, когда-то имевшими общего предка, объясняются исключительно мутациями (то есть спонтанными изменениями, постоянно возникающими в четырех возможных типах нуклеотидов).

В 1987 году Уилсон и его студенты Ребекка Кэнн и Марк Стоункинг исследовали мтДНК 147 человек из разных регионов мира. Предположив, что скорость изменчивости должна быть постоянной, и приняв во внимание количество различий между образцами, они рассчитали, что наш вид возник около 200,000 лет назад. Более того, полученное ими «дерево мтДНК» указывало на происхождение Homo sapiens с африканского континента. Это подтверждалось и тем фактом, что потомки жителей Африки имеют наибольшее разнообразие мтДНК, то есть люди живут и развиваются здесь дольше, чем где бы то ни было еще. Относительно точной даты возникновения Homo sapiens в молекулярной систематике ведутся жаркие споры, но два факта несомненны. Во-первых, наш вид появился относительно недавно, а во-вторых, через какое-то время после возникновения он прошел через «бутылочное горлышко», то есть существенное сокращение популяции, после чего покинул африканский континент.

Меня, естественно, очень привлекали эти открытия, и не только потому, что они подтверждали мои собственные размышления о палеонтологической летописи. Молекулярный подход Уилсона и его коллег указывал на то, что, даже если наш вид еще не достиг конца своего развития, оно по крайней мере имело четкое начало. Невозможно было заниматься молекулярной систематикой, не признавая, что виды действительно существуют, а такое признание давало возможность для более тонкого анализа палеонтологической летописи человечества. Но, чтобы научное сообщество могло это осознать, требовалось время. Должен признаться, в тот момент меня больше всего радовало, что неандертальцев с их уникальными характеристиками наконец-то признают отдельным видом, а не просто вымершей разновидностью Homo sapiens.

Я полагал, что неандертальцы существенно отличались от нас не только с анатомической, но и с поведенческой точки зрения, что подтверждалось археологическими находками. Мне казалось, что, отрицая уникальность этих далеких родственников человека, палеоантропологи отказывались от возможности понять их в их собственном контексте, как отдельный вид, которым они почти наверняка и являлись. В конце концов, мне надоело ждать, пока эксперты по неандертальцам разберутся с этой проблемой, и в 1986 году я написал работу, посвященную трудностям классификации окаменелостей по их морфологии. В ней подчеркивалось, что видообразование как процесс, результатом которого является возникновение новых биологических единиц, способных к размножению, очевидно, не пассивное последствие морфологических изменений. Одни виды накапливают множество таких изменений, но не разделяются на несколько разных частей, а другие, наоборот, едва различаются на вид, но при этом совершенно несовместимы в репродуктивном плане. Эти явные различия между морфологией и статусом вида не играют большой роли, когда у вас есть возможность наблюдать за взаимодействием (или его отсутствием) живых существ. Но вот если особи, которых вы анализируете, живут вдали друг от друга, или же если у вас имеются только их окаменелые кости, такие различия становятся крайне важным фактором.

Практический опыт (в том числе и моя работа с лемурами) показывал, что зачастую родственные виды приматов не имеют значительных различий в морфологии костей и зубов. Таким образом, если вы обнаруживаете в одном раскопе две явно различающиеся окаменелости твердых тканей, высока вероятность, что перед вами останки двух разных видов, разумеется, если вы сможете исключить половой диморфизм. Более того, так как различия между костями родственных видов обычно незначительны, палеоантропологи легко могут недооценить количество видов, представленных тем или иным собранием окаменелостей. Разумеется, мои рассуждения вводили некоторый элемент неуверенности, но даже он был предпочтительнее, чем излишнее упрощение эволюционных паттернов вместо их классификации. С другой стороны, если я был прав, то все попытки выделить на основании окаменелостей подвиды, то есть четко выраженные региональные варианты, возникающие внутри видов и быстро исчезающие в них же, были обречены на провал. Подвиды — это движущая сила эволюционных инноваций, основа для формирования новых видов. Но до сих пор, пока процесс видообразования не наделит их исторической индивидуальностью, они остаются эфемерными.

Практические трудности, связанные с распознаванием близко-родственных видов в палеонтологической летописи, никуда не делись с 1986 года, когда моя работа была опубликована. Я приложил все усилия, но так и не сумел найти способ, как их устранить. Тем не менее положительным результатом моей публикации стало то, что в последние десятилетия палеоантропологи все реже и реже употребляют термин «стадия». Стадия — это особая палеоантропологическая концепция, которую я однажды назвал самой ужасной «уткой», выдуманной моими коллегами. Стадией называют неопределенную группу окаменелостей, имеющих примерное сходство (например, по объему мозга). Такая группировка, разумеется, является продуктом человеческого сознания, а не природы. Стадии не существуют сами по себе, это всего лишь эвристические инструменты, которые тем не менее иногда путают с реальностью. Сам по себе этот термин не так уж плох, но если палеоантрополог мыслит «стадиями», он забывает о естественной классификации, созданной самой природой. Если кто-то говорит, что эволюция гоминидов прошла через «стадию Homo erectus», то подразумевается, что в ней отсутствуют такие понятия, как предки и наследование. Вместо этого всю работу выполнил естественный отбор, и дальнейшие исследования не имеют смысла. Придерживаясь идеи «стадии», мы проигнорируем тот факт, что за последние пару миллионов лет рост объема мозга в роду Homo происходил независимо в рамках трех разных линий развития: у Homo erectus в Восточной Азии, у предков неандертальцев в Европе и у предков Homo sapiens в Африке. Это очень важно, так как если рост мозга является свойством всего рода Homo в целом, а не конкретно нашего вида, то и корни этого явления нужно искать совершенно в другом месте.

В 1986 году моей главной задачей было показать, что Homo sapiens представляет собой во многом уникальный вид и что лишь некоторые окаменелости (имеющие сравнительно молодой возраст) вписываются в его морфологическую структуру. В палеонтологической летописи плейстоцена отсутствует и большая круглая черепная коробка, и достаточно маленькое лицо в ее нижней части, характерные для современного человека. Таким же уникальным является и Homo neanderthalensis с его длинным списком характеристик, не похожих ни на чьи другие (близкие родственники неандертальцев из Сима-де-лос-Уэсос к тому моменту еще не были обнаружены).

Различия в строении черепа между современным Homo sapiens (Эль-Хеса, Египет, слева) и Homo neanderthalensis (Гротта-Гуаттари, Монте-Сирсео, Италия). В масштабе. Рисунки Дона Макгрэнэгана (слева) и Дианы Саллес (справа)

Я не сомневался, что Homo sapiens и Homo neanderthalensis являлись двумя отдельными видовыми единицами, которые к моменту своего первого контакта уже давно двигались по собственным эволюционным траекториям. Мне казалось, что, включая неандертальцев в вид Homo sapiens в качестве странного и по определению низшего подвида, мы лишаем их индивидуальности. Тем не менее многие палеоантропологи твердо придерживались и придерживаются этого мнения. До сих пор существует научная школа, считающая, что во времена плейстоцена Земля была населена гибридами неандертальцев и современных людей. И не просто считающая, а проповедующая свои идеи с религиозным пылом. Я очень четко помню, как некоторое время назад один мой коллега поносил меня на весь Интернет за комментарий, который я считал крайне дипломатичным. Я просто призвал ученых, интерпретировавших недавно найденный скелет подростка в возрасте 24,5 тысяч лет как гибрид неандертальцев и Homo sapiens, к осторожности в высказываниях, а в итоге чувствовал себя еретиком, за которым пришла инквизиция. Стоит ли говорить, что этот подросток жил как минимум через 200 поколений после того, как вымерли последние неандертальцы!

Но включение неандертальцев в вид Homo sapiens не только ущемляло их идентичность. Оно скрывало и нашу собственную анатомическую уникальность, равно как и принятая среди моих англоязычных коллег классификация черепов из Кабве, Петралоны, Араго и Бодо в качестве «архаичных Homo sapiens». Что касается ученых из других стран мира, то они, признавая отличие этих окаменелостей от нашего собственного строения, относили их к Homo erectus. Такая интерпретация никем не оспаривалась, так как большинство все все равно полагало, что Homo erectus были предками Homo sapiens.

Лично я предпочитал относить останки из Кабве, Петралоны, Араго и Бодо к Homo heidelbergensis — виду, который Отто Шетензак выделил на основании челюсти из Мауэра (как оказалось впоследствии, ее строение и зубные характеристики были похожи на те, что обнаружились у челюстей из Араго). Но даже в этом случае некоторые находки времен позднего плейстоцена, например окаменелости из Лаэтоли и Ндуту, оставались в неопределенном таксономическом положении. Сложности в их классификации еще раз доказывали большое таксономическое разнообразие известных нам гоминидов. С какой стороны ни посмотри, на него указывали все базовые признаки окаменелостей. В своей работе я указал на то, что именно этого и следовало ожидать, учитывая нестабильные природные условия плейстоцена. Частые климатические изменения регулярно разбивали популяции гоминидов на более мелкие группы, создавая оптимальные условия для возникновения и закрепления эволюционных изменений. После смягчения климата разрозненные группы могли снова соединяться вместе. Таким образом, изменения оставались в популяции и приводили к возникновению конкуренции.

 

Во всем виновата среда

Чтобы точно задокументировать перемены в окружающей среде, почти наверняка оказавшие влияние на стремительную эволюцию гоминидов в эпоху плейстоцена, использовались методы измерения и калибровки, разработанные во второй половине XX века. Такие методы включали, в частности, измерение соотношения тяжелых и легких изотопов кислорода в кернах, полученных путем бурения океанского дна и ледяных шапок в Антарктиде и Гренландии. Все эти образцы содержат точные и поддающиеся интерпретации данные о состоянии окружающей среды в разные периоды, в частности об объеме полярных ледяных шапок, а значит, и о мировых температурах. Информация такого рода дает нам гораздо лучшее представление о климате прошлых эпох, чем традиционная гляциология.

Исследование кернов показало, что эпизодическое ухудшение мирового климата начало происходить уже достаточно давно, а чуть менее 2,5 миллиона лет назад на Земле началось существенное похолодание. Сегодня эта дата считается официальным началом эпохи плейстоцена (хотя многие до сих пор с ностальгией вспоминают другую временную границу — 1,8 миллиона лет назад). Начиная с этого времени мировые температуры то падали, то повышались в пределах вполне регулярных циклов длительностью 41 тысяча лет, что объяснялось циклическими изменениями в наклоне земной оси.

Упрощенное изображение кривой изменения мировых температур за последние 3 миллиона лет, построенной на основании анализа соотношения изотопов кислорода в керне из океанского дна. Рисунок Дженнифер Стеффи

Немногим более одного миллиона лет назад постоянное охлаждение океанов под воздействием антарктических ледяных шапок запустило последовательность всем известных ледниковых периодов, повторявшихся каждые 100,000 лет. В это время северные полярные льды продвигались в более низкие широты, на территорию Евразии и Северной Америки. Для Африки это означало уменьшение количества осадков и большую переменчивость климата. Но самым важным фактором для древних гоминидов было то, что эти глобальные климатические перемены не проходили гладко. Между самыми холодными годами ледниковых периодов и самыми теплыми днями межледниковья происходило бесчисленное количество температурных колебаний. Именно из-за них поздние этапы эволюции рода Homo имели место в совершенно нестабильной климатической и экологической обстановке.

Изучение кернов, равно как и результаты многочисленных исследований на суше, показывают, что кратковременные колебания климата были привычными для гоминидов, даже несмотря на то, что технологические традиции обычно существовали достаточно долго. Рассуждая о влиянии климата на развитие гоминидов (хотя, конечно, вряд ли климатические явления учитывали их удобство или потребности в физической адаптации), нужно помнить, что оно имело последствия не только для окружающей среды, но и для географии нашей планеты в целом. Колебания температур и уровня влажности заставляли зоны роста растений перемещаться на север или на юг, на возвышенности или в долины. Очертания берегов менялись с подъемом или спадом уровня моря, когда испаряющаяся морская вода, превращающаяся в снег и дождь, сначала оказывалась замороженной в ледяных шапках во время обледенений, а затем вновь оттаивала в период межледниковья. То, что когда-то было островом, могло всего через несколько тысяч лет превратиться в полуостров.

Эпоха плейстоцена создала идеальные условия для изменения биоты. В Африке климат постоянно колебался от более влажного до более сухого. Постепенное уменьшение влажности 2,8,  1,7 и 1 миллион лет назад привело к возникновению открытых пространств и существенным изменениям в фауне континента, хотя после того, как оставшиеся виды прошли «закалку» климатическими переменами, возникновение новых из них и исчезновение старых проходило уже не так явно — по крайней мере до конца плейстоцена. Эти даты также совпадают с важными событиями в истории гоминидов: 2,5 миллиона лет назад произошел важный когнитивный скачок и появились первые каменные орудия, а 1,8 миллиона лет назад возникла современная форма тела, а размеры мозга начали увеличиваться.

Соответственно, динамика развития гоминидов была необычной. Примерно 2 миллиона лет назад они начали демонстрировать гораздо более высокую частоту эволюционных инноваций, чем все остальные группы млекопитающих, в результате чего современные люди существенно более отличаются от своих предков того времени, чем все прочие организмы на Земле — от своих. Почему же, пока все остальные виды продолжали жить обычной жизнью, с гоминидами происходили такие активные изменения? Очевидно, что основанием для этого служила неустойчивая среда обитания, которая постоянно сокращала их популяцию. Но должен был существовать и дополнительный фактор, влиявший только на гоминидов Таким фактором, скорее всего, являлась материальная культура. Способностью изменять окружающую реальность с помощью культуры обладали только гоминиды, и это могло повлиять на темпы их эволюционного развития одним из двух возможных способов.

Во-первых, с течением времени метательные орудия развивались и гоминиды становились все более и более опасными хищниками. Обладание оружием, способным убивать на расстоянии, способствовало возникновению между разными группами гоминидов невиданной доселе конкуренции. Возможно, под ее влиянием у них развивались поведенческие склонности, схожие с теми, которые демонстрируют шимпанзе в сложных природных условиях — они вступают в организованные конфликты с соседними группами себе подобных. Подобное антагонистическое взаимодействие должно было запустить очень сильный механизм внутригрупповой селекции, победить в которой могли только особи, демонстрировавшие наиболее успешное поведение, а также обладавшие соответствующими физическими или умственными свойствами. Однако сложно поверить, что в ближайшее время археологическая летопись пополнится настолько, чтобы это предположение можно было проверить.

Во-вторых, наличие материальной культуры, то есть огня и, скорее всего, умения шить одежду и строить жилища, позволяло популяциям гоминидов расселяться на более широкие территории в благоприятные времена. Минусом такой экспансии было то, что популяции становились более уязвимыми для географических и демографических факторов, если (вернее, когда) условия окружающей среды ухудшались. Это приумножало изолирующий эффект фрагментации, и в этом смысле материальная культура могла становиться дополнительным фактором влияния на обновление популяции и эволюционные изменения гоминидов.

 

Назад к истокам

В чем бы ни была причина, очевидно одно: мозг наших вымерших предков начал увеличиваться через много столетий после того, как они переселились на открытые равнины. До этого момента эволюция гоминидов ничем не отличалась от развития любой другой успешной группы млекопитающих. Лишь гораздо позже, когда наши предки уже имели современную форму тела, возникла тенденция к росту головного мозга. А что же насчет ранних двуногих гоминидов, которые изобрели первые каменные орудия? Как мы знаем, Реймонд Дарт и его последователи связывали переход к бипедальности с их хищническим (если не сказать кровавым) образом жизни. Более поздние и здравые рассуждения привели к возникновению другой концепции. Как уже отмечалось ранее, кучи разбитых человеческих и животных костей в пещерах Южной Африки могли быть образованы не могучими охотниками, а скромными падальщиками. Этот вид деятельности прекрасно подходил австралопитекам, недавно переселившимся в новую опасную среду обитания. Не существует почти никаких свидетельств, указывающих на то, что наши предки были суровыми охотниками, какими они виделись Дарту. Но на огромных просторах Африки, в ее кустах, перелесках и зарослях травы, рядом с гоминидами жили настоящие хищники, которые явно не могли пройти мимо медленных двуногих приматов.

С кем же можно сравнить наших самых ранних предков? Высшие обезьяны, на сходство с которыми обычно указывают, как правило, живут в лесах и, учитывая сегодняшнюю поредевшую фауну, почти не имеют естественных врагов (за исключением Homo sapiens). Кроме того, как показывает пример шимпанзе, они редко меняют свое поведение, даже оказавшись на открытой местности. Но переход к охоте сыграл большую роль для освоения нашими предками открытых пространств, а диетические эксперименты, которые они начали сразу же после этого, не идут ни в какое сравнение с пищевым консерватизмом шимпанзе. В связи с этим мои коллеги Донна Харт и Боб Суссман предположили, что ранних гоминидов гораздо точнее можно сравнить с приматами, проживающими на равнинах, такими как бабуины. Если вы помните, эта же идея лежала в основе приматологической модели, разработанной Клиффордом Джолли в 1960-х годах.

Обычно обезьяны живут небольшими группами, их можно сравнить с человеческими семействами, но бабуины из африканских саванн и макаки, занимающие ту же экологическую нишу в Азии, собираются в огромные стаи по нескольку сотен особей. По окрестностям они передвигаются особым строем, так, чтобы самые ценные для воспроизведения рода особи постоянно оставались внутри группы. В каждой четко структурированной стае идет непрекращающаяся борьба за статус, а среди самцов — еще и за доступ к репродуктивным самкам. Ни бабуины, ни макаки не демонстрируют кооперации или просоциальности, характерной для современного человека и отчасти для высших обезьян. Популяции этих приматов часто страдают от нападений хищников, несмотря на то что на ночь они забираются на деревья или неприступные скалы. Иными словами, они демонстрируют поведение не хищников, а жертв. Харт и Суссман полагают, что точно так же вели себя и небольшие, уязвимые и гораздо более медленные австралопитеки. Основываясь на окаменелых останках ранних гоминидов, мы можем сделать вывод, что они действовали по принципу бабуинов и проводили часть времени на открытых равнинах, а часть — в безопасном лесу. Можно предположить, что они также жили большими группами, защищавшими самых ценных особей за счет тех, которыми можно было пожертвовать. Если все было именно так, то они значительно отличались от своих далеких потомков и по социальной организации, и по поведенческим наклонностям.

Тем не менее тот факт, что и производство каменных орудий, и навыки охоты с ними появились во времена «двуногих обезьян», указывает, что существенные когнитивные изменения начались задолго до того, как на эволюционную сцену вышел род Homo. К сожалению, сегодня у нас нет никакой возможности узнать, каким образом гоминиды осуществили этот невероятный переход от состояния жертвы в статус охотника и сколько времени он занял. Ископаемая летопись не содержит достаточных доказательств, но в любом случае можно уверенно утверждать, что это превращение произошло на поведенческом, а не на анатомическом уровне. Однако данное утверждение уже относится к области догадок, а угадывать всегда тяжело. Например, некоторые ученые предполагают, что переход к рациону, основанному на животных белках, был осуществлен за счет «силового сбора падали», то есть гоминиды собирались в группы и отгоняли от туш животных других хищников, бросая в них камни. Если эта теория верна, то ранние гоминиды должны были существенно отличаться от современных шимпанзе, не умеющих бросать предметы далеко. Тот факт, что некоторые первые австралопитеки имели анатомию плеч, крайне схожую с обезьяньей, также указывает на то, что броски получались у них не очень хорошо. В таком случае можно было бы предположить, что «силовой сбор падали» возник на более поздних этапах их развития. Но, так как у нас по-прежнему отсутствует живая модель для сравнения, мы снова вступаем в область догадок.

Наше представление об австралопитеках существенно расширилось в 2010 году благодаря описанию нового грацильного вида Australopithecus sediba, найденного в обвалившейся пещере Малапа недалеко от Йоханнесбурга. Возраст находки составил 2 миллиона лет. Australopithecus sediba был описан как промежуточное звено между австралопитеками и Homo, хотя некоторые предпочитают рассматривать его как доказательство того, как много человеческих черт могли иметь австралопитеки. Основное сходство состоит в строении его таза (узкого и не сильно расширяющегося кверху, в отличие от окаменелостей из Хадара и Стеркфонтейна), сходного с тазовыми костями поздних гоминидов. Ситуация еще больше осложнилась после того, как мой коллега Йоэль Рак заявил, что между двумя скелетами, отнесенными к виду Australopithecus sediba, имеются явные различия, указывающие на присутствие более одного таксона. Единственный известный полный череп этого вида имеет объем, сходный с обезьяньим (420 миллилитров), и, кроме сравнительно мелких зубов, ничто в нем не указывает на какую бы то ни было эволюционную «продвинутость» по сравнению с остальными австралопитеками.

До тех пор пока палеонтологи не поймут до конца значение окаменелостей из Малапы (которые в нарушение меркантильной палеоантропологической традиции свободно доступны для изучения всем желающим), Australopithecus sediba будет служить нам напоминанием о том, какими разнообразными были гоминиды в конце плиоцена и начале плейстоцена. Одновременно с Australopithecus sediba в Старом Свете проживало еще как минимум шесть различных видов, разделенных на три эволюционных линии. Подобное разнообразие не было чем-то уникальным — оно отражало паттерн, существовавший с самых первых дней этого семейства и до вступления в силу рода Homo. Стандарт признания новых видов в палеоантропологии постепенно развивался. Давать новые имена старым окаменелостям по-прежнему было запрещено, но с новыми находками уже можно было экспериментировать.

 

Странный карлик с острова Флорес

Говоря о разнообразии гоминидов, нельзя не упомянуть странные окаменелости, обнаруженные в 2003 и 2004 годах в пещере Лианг-Буа на острове Флорес в Индонезии. Ни один гоминид, включая даже печально знаменитого пилтдаунского человека, до сих пор не оказывался настолько непохожим на своих собратьев. Я помню, как первый же взгляд на эту находку поверг меня в совершенное недоумение.

В слое отложений толщиной около 30 метров, скопившемся на полу Лианг-Буа, были найдены несколько окаменелых останков человека, разбросанных по слоям в возрасте от 12 до 80 тысяч лет. Самым удивительным был частично сохранившийся скелет гоминида (названный LB 1), жившего около 18 тысяч лет назад, то есть достаточно недавно, когда люди современного типа уже населяли острова Юго-Восточной Азии. Но этот скелет не был похож ни на один другой, известный науке. Несмотря на то что LB1 был взрослым мужчиной (или женщиной), его рост составлял всего три с половиной фута, а пропорции тела были крайне странными. К примеру, довольно плоская ступня была слишком длинной по отношению к ноге, строение таза напоминало кости австралопитеков, а запястья и плечи могли принадлежать либо обезьяне, либо очень древнему гоминиду. Череп тоже оказался довольно любопытным. Как и тело, он был крайне небольшим — всего 380 миллилитров, то есть меньше, чем у всех известных австралопитеков. Лицо при этом было крошечным, с небольшими легкими чертами и не выступало вперед. Моляры тоже оказались миниатюрными.

Как можно было интерпретировать это странное и такое молодое явление? Останки из Лианг-Буа напоминали австралопитеков только телосложением. С другой стороны, лишь очень мелкие (и изношенные) зубы роднили их с Homo sapiens, да и в целом со всем родом Homo. Австралийские и индонезийские ученые, описывавшие LB1, рассмотрели несколько объяснений такой странной морфологии и пришли к выводу, что перед ними «отставший в росте» потомок Homo erectus с расположенного восточнее острова Ява. В принципе, подобное объяснение могло иметь смысл. Виды, изолированные на островах, часто мельчают. В том же слое отложений, в котором были найдены останки гоминидов, ученые обнаружили кости карликовых слонов. Но ни одна черта из анатомии LB1 не указывала на родство с Homo erectus. Кроме того, даже после уменьшения люди с Флореса все равно имели бы куда более крупный мозг. Наконец, непонятно, как небольшой размер тела мог дать гоминидам преимущество на острове, который в эпоху плейстоцена кишел комодскими драконами — огромными ящерицами, которые вырастают до 10 футов в длину.

Альтернативным объяснением является патология. В духе теории о «рахитичном казаке» некоторые авторы предположили, что LB1 когда-то был Homo sapiens (или Homo erectus), страдавшим от болезни или аномалии развития, которая и изменила его анатомию подобным образом. Однако ни одно из известных человечеству заболеваний не подходит под это описание. Сами по себе кости также не имеют никаких анатомических или структурных признаков патологического развития или дегенерации. Найденная в той же пещере челюсть второго индивида и несколько разрозненных костей оказались очень похожими на LB1. Это указывает на то, что здесь несколько десятков тысяч лет обитала популяция одного вида гоминидов.

Итак, после того, как мы рассмотрели все возможные варианты, нам остается только одна очевидная версия. Популяция из Лианг-Буа происходила от эволюционной линии гоминидов, которая никогда не отличалась высоким ростом, и унаследовала анатомическое строение своих архаичных предков — настолько древних, что они могли покинуть Африку еще до появления предшественников гоминидов из Дманиси. Когда и каким образом эти первые путешественники добрались до острова Флорес, изолированного от материка даже при низком уровне моря, остается загадкой, равно как и наличие на острове простейших каменных орудий возрастом около миллиона лет. Они однозначно указывают на присутствие на острове Флорес гоминидов, но каких именно, до сих пор неизвестно.

Вероятно, самой главной загадкой во всей этой истории остается вопрос, почему ученые, описавшие LB1, решили назвать его Homo floresiensis. Раз дело было не в патологии, то он, очевидно, принадлежал к новому виду, но почти ничего в его строении не указывало на род Homo. Судя по всему, в этом случае снова сработало странное мышление палеоантропологов: если это гоминид (тут сомнений не возникает) и он не принадлежит к роду Australopithecus (что тоже очевидно), значит, остается только один вариант, каким бы натянутым он ни казался, — Homo.