Одной из вероятных (хотя и не вполне убедительных) причин игнорирования Дарвином окаменелых человеческих останков и древних людей в «Происхождении человека» можно считать тот факт, что его друг и защитник Томас Генри Гексли уже касался этого предмета в своих работах в 1863 году, всего через три года после публикации «Происхождения видов». Гексли был одаренным анатомом, завоевавшим славу в палеонтологических кругах своей гипотезой о происхождении птиц от хищных динозавров. Говорят, что эта идея (недавно снова вошедшая в моду) пришла ему в голову в тот момент, когда он разрезал индейку на семейном рождественском ужине. В своей знаменитой серии очерков «Место человека в царстве животном», написанной в 1863 году, Гексли ожидаемо рассматривает вопрос, выведенный в заглавии работы, с анатомической точки зрения. Как и Дарвин в своем «Происхождении человека», Гексли стремился обосновать линнеевскую классификацию человека как одного из видов млекопитающих и для этого приводил убедительные и скрупулезные описания сходных черт в анатомическом строении человека и других животных, в частности африканских приматов. Одно из его эссе было полностью посвящено «некоторым окаменелым останкам людей».

Эти «некоторые окаменелые останки» на самом деле представляли собой всего три находки. Две из них, черепные коробки взрослого и ребенка (третий череп был утерян), были обнаружены в бельгийской пещере Анжи врачом и антикваром Филиппом-Шарлем Шмерлингом примерно в 1830 году. Шмерлинг был проницательным наблюдателем и, опережая свое время, заметил, что найденные им останки были перемешаны с костями вымерших мамонтов и шерстистых носорогов, а значит, относились к тому же периоду. Третьей окаменелостью, описанной Гексли и завершившей существовавшую в то время палеонтологическую летопись (череп из Гибралтара на тот момент еще не был обнаружен), был свод черепа взрослого неандертальца из грота Фельдхофер.

Окаменелости из Анжи были найдены в осадочных породах вместе с костями млекопитающих эпохи ледникового периода, поэтому их возраст не вызывал сомнений. Черепа из Фельдхофера Гексли считал предметами «огромной, хотя и не известной наверняка древности». В своем эссе он подробно описывает взрослого из пещеры Анжи, называя его «существом с ограниченными интеллектуальными возможностями». В этом случае Гексли допустил ошибку, ведь теперь мы знаем, что этот череп принадлежал представителю Homo sapiens, похороненному среди останков доисторических животных всего 8000 лет назад. По иронии, череп подростка, о котором Гексли почти ничего не пишет (вероятно, потому, что у него отсутствовали определенные анатомические характеристики, присущие взрослому черепу), был впоследствии отнесен к тому же виду, что был найден в Фельдхофере. Итак, единственным выбранным Гексли по-настоящему древним образцом оставался фельдхоферский череп.

Эта историческая находка была обнаружена случайно в 1856 году, за два года до того, как эволюционные идеи Дарвина и Уоллеса стали известны широкой общественности. В то время в Рейнской области начала активно развиваться химическая промышленность, и в поисках известняка несколько работников карьера начали раскапывать Фельдхоферскую пещеру. Пол пещеры был засыпан костями древних пещерных медведей, которые работники энергично выметали наружу, стараясь поскорее добраться до залежей известняка. Вероятно, вместе с ними был выброшен из пещеры и сброшен с утеса полный человеческий скелет. Наконец работа была остановлена внимательным инспектором, а несколько сохранившихся костей были переданы местному учителю Йохану Фулротту. Тот быстро и верно идентифицировал находку как необычные и древние человеческие останки, а позже написал о них целую книгу, не имея ни малейшего представления о том, какому человеку они принадлежали! Фулротт быстро понял, что его знаний в этом случае недостаточно, и отправил находку для анализа известному анатому из Бонна Герману Шааффхаузену.

Однако Шааффхаузену, как и Фулротту, не хватило научной базы для правильной интерпретации окаменелостей, поэтому он также зашел в тупик. Ученый понимал, что окаменелый скелет из Фельдхофера относился к древней эпохе, но, скованный предрассудками своего времени, не мог поверить, что неандертальский человек и «допотопные» животные жили в одно время. В результате он сделал вывод, что найденные в Фельдхофере окаменелости представляют собой останки «древнего варвара» Homo sapiens и одного из племен, населявших Европу в античные времена. Тем не менее, сравнив исследуемый свод черепа с другими древними человеческими черепами (что бы в данном случае ни означало слово «древний» — в то время Шааффхаузен даже не мог представить себе, что его неандерталец жил 40 тысяч лет назад), он посчитал необходимым подчеркнуть, что эта кость «имеет неизвестную ранее природную конституцию» и «превосходит все другие в необычности своего строения, что приводит к выводу о ее принадлежности представителю дикой варварской расы». Иными словами, Шааффхаузен подтвердил, что человек из Неандерталя отличался от других.

И это действительно было так. Несмотря на то что в черепной коробке неандертальца находился мозг того же объема, что и у современного человека, она была совершенно не похожа на наши высокие, округлые и тонкие черепа. Череп неандертальца был толстым, длинным и низким, с выступающей задней частью. Передняя же его часть была украшена парой низких и выдающихся вперед надбровных дуг, изгибающихся над глазницами. Людей с выразительными надбровными дугами можно встретить и сегодня, но до неандертальцев им далеко.

Логично предположить, что из всех деятелей науки того времени именно Томас Гексли, занимавшийся описанием ископаемых человеческих останков, должен был бы первым оценить значимость этой находки. И не только потому, что Гексли был энтузиастом эволюционной теории (говорят, что во время исторической презентации в Линнеевском обществе в 1858 году он воскликнул:«Почему я сам до этого не додумался!») и ярым защитником Дарвина. В отличие от Дарвина, который придерживался концепции постепенных изменений и которого большой череп неандертальца мог бы сбить со следа, Гексли был последователем Брокки.

Двадцать пятого июня 1859 года Хаксли написал письмо Лайелю (который с гораздо большим недоверием относился к теории естественного отбора) и очень четко описал в нем свое видение эволюционного процесса: «Стабильность и определенная ограниченность видов, родов и более широких групп живых существ кажется мне совершенно не противоречащей теории трансмутации. Иными словами, я полагаю, что трансмутация может происходить и без перехода... может быть направлена от вида к виду. Natura facit saltum». Латинский афоризм Гексли (который в переводе означает «Природа делает скачки») представляет собой ироническое искажение древней математической аксиомы Natura non facit saltum. Со времен Аристотеля этого принципа придерживались все представители естественных наук, включая Дарвина, — крайне ошибочно, по мнению Гексли. В своем хвалебном письме от 23 ноября 1859 года, написанном после публикации «Происхождения видов», Хаксли замечает: «Мой дорогой Дарвин. Придерживаясь принципа Natura non facit saltum столь безоговорочно, вы создаете для себя дополнительные ненужные трудности».

Собственная позиция Гексли по этому вопросу была четкой: виды дискретны. Как и предсказывал Брокки, природа делает скачки. И если человек из Неандерталя действительно был настолько необычным, как писал Шааффхаузен и показывали собственные описания Гексли, то напрашивался очевидный вывод: в гроте Фельдхофер были обнаружены останки другого человеческого вида, к настоящему моменту исчезнувшего с лица Земли, и этот вид определенно был родственен Homo sapiens, но при этом отличался от него. В новом научном мире, признавшем теорию эволюции, геологи уже много лет знали, что старые виды постоянно заменяются в природе своими ближайшими родственниками, и идея Гексли не могла показаться его ученым собратьям неприемлемой. Разумеется, ее раскритиковали бы в прессе, но такая перспектива не пугала Гексли, который к тому моменту уже получил прозвище «бульдог Дарвина». Тем не менее по неизвестным нам причинам Гексли решил не развивать эту тему. Вместо этого, совершив несколько невероятных мысленных кульбитов, он пришел к следующему выводу: «Самый обезьяноподобный из человеческих черепов, череп из Неандерталя, ни в коей мере не изолированное явление, как предполагалось ранее, а фактически крайнее звено в цепи развития, приведшей в итоге к созданию высшего и наиболее совершенного человеческого черепа».

Для подтверждения своей теории преемственности Гексли сравнивал контуры черепной коробки неандертальца с черепом австралийского аборигена, которого, в соответствии с истинно викторианскими представлениями, считал самой примитивной формой Homo sapiens. Подобное сравнение было отсылкой к древней традиционной иерархии различных географических популяций человека, вершиной которой считались европейцы. Пускай выводы Гексли и отражали социальные предрассудки того времени, все равно сложно представить себе действие, более противоречащее теории эволюции, которую он так яростно защищал во всем остальном. Подобное ранжирование людей разных рас, по сути, ничем не отличалось от средневековой Великой цепи бытия — концепции, наилучшую альтернативу которой как раз составляли взгляды Дарвина.

Этот (в буквальном смысле) хрестоматийный пример эксепционализма до сих пор удерживает палеоантропологию во власти предрассудков. Если бы существо, представленное на анализ Гексли, не имело столь очевидных человеческих черт, он ничтоже сумняшеся признал бы окаменелости из Неандерталя останками отдельного и доселе неизвестного вида. В конце концов, его коллеги-палеонтологи в то время только и делали, что описывали новых вымерших млекопитающих. Хотя Гексли и упоминал мельком возможность того, что кости из Фельдхофера могли быть «останками человеческого существа, являвшегося промежуточным звеном между обезьяной и человеком», в итоге он отказался от этой мысли в пользу следующего утверждения: «После небольшого сдавливания и удлинения, приводящего к увеличению супрацилиальных выступов, черепная коробка австралийского аборигена легко может приобрести такую же искаженную форму».

Сравнение черепной коробки неандертальца из Фельдхофера с черепом современного австралийского аборигена. Гексли. Место человека в царстве животном, 1863

Даже одного взгляда на иллюстрацию Гексли достаточно, чтобы понять — затолкать австралийский череп в неандертальский одним легким сдавливанием невозможно. Однако такая мелочь не помешала Гексли продолжить свои мысленные экзерсисы. Ему удалось провернуть этот трюк, сыграв на традиционной для анатомов концепции вариативности, то есть существовании различий между отдельными особями одного вида. Отдельные особи действительно могут различаться анатомически, равно как и по характеру и поведению, однако такие различия внутри одного вида (в данном случае Homo sapiens) обычно являются вариацией одного признака, в то время как анатомические особенности черепа из Фельдхофера предполагали наличие совершенно других признаков по сравнению, к примеру, с англичанином XIX века. Они указывали на близость, но не идентичность — свойства, характерные для родственных видов.

Сегодня, когда мы располагаем большим количеством окаменелых человеческих останков, ученые часто сталкиваются с ситуациями, когда определить, где заканчивается внутривидовая вариативность и начинаются межвидовые различия, оказывается сложно, а порой и невозможно. Однако случай с черепом из Неандерталя к ним не относится. Гоминид из Фельдхофера и его сородичи совершенно очевидно имели анатомию, отличную от современной, что и было подтверждено Шааффхаузеном. Несмотря на то что Гексли, в принципе, был готов поверить в существование древних форм человека, связывающих нас с нашими «примитивными» предками, он — как и его коллега Дарвин — отказывался признавать доступные ему окаменелости останками таких форм. Этот отказ не только повлек за собой попытки самовольно свести воедино два совершенно уникальных вида, но и положил начало традиции, которая с тех пор омрачает развитие палеоантропологии.

Первое официальное предположение о том, что останки из Фельдхофера принадлежат гоминиду, отличному от Homo sapiens, было сделано вскоре после публикации «Место человека в царстве животном». Будучи первой человеческой окаменелостью, попавшей в поле зрения науки, череп из Германии немедленно стал яблоком раздора для новой науки, которая в будущем получит название палеоантропологии (и будет известна своими спорами по любому поводу). Не успел Шааффхаузен завершить свое выступление, посвященное любопытной находке, на собрании Медицинского и естественно-исторического общества Нижнего Рейна в 1857 году, как на него тут же набросились его коллега по Боннскому университету Август Франц Майер и патологоанатом Рудольф Вирхов, самый известный медик того времени. Эти достойные мужи заявляли, что особенности строения одной особи могли не отражать характеристик всей своей популяции, как предполагал Шааффхаузен. По их мнению, подобные особенности могли объясняться болезнью, от которой человек страдал при жизни и которая изменила его скелет (то же самое многие патологоанатомы говорили о крошечных скелетах, найденных почти полтора века спустя, в 2003 году, на индонезийском острове Флорес).

Хотя заключение Вирхова о человеке из Неандерталя как о Homo sapiens, пережившем рахит в детстве, травму черепа в среднем возрасте и артрит в старости, базировалось исключительно на его незыблемой убежденности в неизменности видов, репутация в ученых кругах сыграла свою роль и его точка зрения многим показалась весомой. Майер же при поддержке Вирхова впал в совершенную крайность и после анализа костей ноги неандертальца заявил, что их искривленность объяснялась не только перенесенным рахитом, но и жизнью в седле. Из-за боли в ногах несчастный якобы постоянно хмурил брови, что и привело к развитию костных выступов над глазницами. Какой драматичной, должно быть, была его жизнь! Майер отрицал древний возраст находки и утверждал, что кости из Фельдхофера были останками русского казака, который погиб в Германии в 1814 году во время похода на Францию. Получив ранение, бедняга спрятался в пещере, где и умер, а затем всего за полвека его кости необъяснимым образом покрыл двухметровый слой породы с окаменелостями.

Как можно догадаться, подобные объяснения очень веселили Гексли. Но тем не менее он не осмеливался предположить, что неандертальская находка может быть чем-то, кроме останков современного человека с определенными вариациями в строении. Вместо него эту идею высказал Уильям Кинг, англо-ирландский геолог, который, по странному стечению обстоятельств, учился у Чарльза Лайеля — не самого горячего сторонника эволюционной теории. На встрече научного общества в 1863 году Кинг заявил, что окаменелости из Фельдхофера были останками нового вида человека — Homo neanderthalensis, а еще через год за устным выступлением последовала публикация. Кинг обращал внимание читателей на то, что у фельдхоферского черепа отсутствуют «те контуры и пропорции, которые в обилии встречаются в передней части головы у нашего вида». Это отличие было настолько очевидным, что «приближало останки человека из Неандерталя скорее к человекообразным обезьянам, чем к Homo sapiens». Зайдя в своих рассуждениях так далеко, Кинг не удержался от драматичного заключения: несмотря на размер черепной коробки человека из Неандерталя, «мысли и желания, когда-то наполнявшие ее, никогда не поднимались выше уровня обычной жестокости».

Современные антропологи до сих пор спорят о последнем утверждении Кинга, пускай и пользуются для этого менее эмоциональными выражениями. Заявление об уникальности окаменелостей из Неандерталя почти сразу же нашло свое подтверждение, так как через некоторое время после него Джордж Баск объявил о находке гибралтарского черепа (который Дарвин видел лично). Это был более полный образец с впечатляюще большим лицом и немного более тонким строением, чем череп из Фельдхофера, но тем не менее аналогичный ему по многим сравнительным признакам. Сходство было разительным, и, как писал Баск, «даже профессор Майер не поверил бы в то, что в 1814 году какой-то рахитичный русский казак забрался в занесенную породами трещину под Гибралтарской скалой». В свете этой находки стало очевидно, что и неандертальский человек не являлся исключением из правил.

Очевидно, но далеко не всем. На самом деле открытие останков гибралтарского неандертальца никакие повлияло на течение спора, по крайней мере в ближайшие после находки годы. Особенно жаркие дискуссии разворачивались в Германии. В 1872 году, то есть через год после публикации «Происхождения человека», Рудольф Вирхов продолжал утверждать, что фельдхоферский человек страдал от такого количества заболеваний, что попросту не смог бы выжить в древние времена, когда люди еще не знали сельского хозяйства, а значит, должен считаться представителем куда более поздней эпохи. Что касается Англии, то здесь доблестный Баск, следуя примеру Гексли, пришел к выводу, что, несмотря на «низкий и дикий» череп гибралтарского неандертальца, тот все равно «был человеком, а не промежуточной ступенью между обезьянами и людьми». Чтобы доказать существование Homo neanderthalensis как независимого биологического феномена (нуждающегося в изучении, а не в объяснении), потребовалось еще 20 лет.

 

Древние люди

Все это время среди собирателей древностей кипела работа. Землепашцы по всей Европе то и дело натыкались в полях на кремниевые орудия, несомненно имевшие огромный возраст. Уже в 1800 году английский антиквар Джон Фрир отмечал, что куски кремния со сколами, находимые в глубоких каменоломнях, принадлежали «весьма далекой эпохе, существовавшей до образования современного мира». Иными словами, это были инструменты, созданные разумными существами еще до Всемирного потопа. Еще через 30 лет по ту сторону Ла-Манша, в Северной Франции, офицер таможни Жак Буше де Перт также пришел к выводу, что каменные орудия, в обилии встречающиеся в долине Соммы, являются артефактами древних времен. В течение многих лет его идеи пропускали мимо ушей, пока в 1859 году (в год выхода «Происхождения видов») их не подтвердила делегация именитых британских геологов. Визит специалистов к месту находок организовал Хью Фальконер — тот самый, который позже покажет Дарвину гибралтарский череп.

Начиная с середины XIX века, европейские ученые прилагали множество усилий, чтобы определить, насколько долго человек разумный проживает в их части света. Уже в 1852 году во время раскопок скального грота в Ориньяке у подножия французских Пиренеев были обнаружены скелеты Homo sapiens, рядом с которыми были найдены кости древних и, очевидно, вымерших животных, а также каменные орудия. К началу 1870-х годов, вооружившись своими находками, археологи сумели разработать приблизительную хронологию различных культур, существовавших в Европе в конце последнего ледникового периода. Эта хронология практически полностью строилась на археологических находках из гротов и пещер, в которых когда-то проживали древние люди. Кроме того, она была относительной, так как до разработки методов точной датировки оставалось еще целое столетие и археологи могли лишь сравнивать возраст различных находок между собой.

Как и горные породы, археологические отложения накапливаются в местах проживания людей слоями, при этом самые старые из них оказываются внизу. Если какое-то время пещера была необитаема, то в ней формировался пустой слой из пыли и обломков скал. Такие слои чередовались с отложениями, содержащими артефакты и обломки костей животных, оставленных здесь древними жильцами. Исследование таких «жилых» слоев показывало, что характер каменных орудий и виды животных со временем менялись. Именно на основании этих изменений и составлялась культурная хронология каждой местности или региона.

К 1872 году французский археолог Габриэль де Мортилье выделил несколько культур, отнесенных им к эпохе палеолита, или «древнего каменного века». Каждая из культур была названа по месту ее обнаружения и характеризовалась определенным типом каменных орудий. По мере того как де Мортилье получал все больше и больше информации, структура культур становилась все сложнее и в ней выделялись новые периоды.

Старейшей в предложенной им последовательности была ашельская культура, названная по имени местечка Сент-Ашель, где когда-то работал де Перт. Типичными произведениями ашельской культуры были крупные каменные орудия в форме слезы, так называемые ручные топоры, создававшиеся путем откалывания мелких отщепов от каменного основания. Выше находился слой мустьерской культуры, для которой были характерны небольшие треугольные ручные топоры, скребки и каменные стрелы, обычно делавшиеся из отщепов. Следующей шла ориньякская культура, существенно отличавшаяся от культуры мустье. Помимо камня, мастера времен Ориньяка активно использовали для создания орудий рог и кость. Типичным орудием ориньякской культуры является узкий костяной наконечник с раздвоенным основанием. Каменные орудия этой эпохи представляют собой удлиненные кремниевые лезвия, которые высекались из цилиндрической заготовки. После Ориньяка располагалась культура гравет, известная своими прямосторонними резцами с узкими треугольными остриями, а за ней — солютрейская культура, узнаваемая благодаря своим тонко выделанным длинным кремниевыми лезвиями в форме лавровых листьев. Почти на самой вершине иерархии находилась малленская культура с ее великолепным разнообразием артефактов, включая крошечные микролиты, которые вставлялись в рукояти других орудий. Мадленская культура исчезла с приходом в Европу последнего ледника, ее сменили культуры эпипалеолита и мезолита, через какое-то время уступившие место неолитическим культурам первых европейских земледельцев.

В большинстве мест обитания древних людей, исследованных первыми археологами, были обнаружены свидетельства пребывания более чем одной палеолитической культуры. При этом слои всегда располагались в одном и том же порядке, что и дало возможность для создания хронологии, дошедшей в более или менее исходном варианте до наших дней. Единственным отличием является то, что сегодня мы можем более точно указывать временные рамки. Ашель — самая ранняя культура, закончившая свое существование около 250 тысяч лет назад. Примерно к тому времени относятся первые следы культуры мустье, доминировавшей в среднем палеолите. В Западной Европе мустьерская культура просуществовала почти 220 тысяч лет, а 40 тысяч лет назад к ней присоединилась первая культура верхнего палеолита — ориньякская. Культура гравет появилась примерно 28 тысяч лет назад, а 22 тысячи лет назад уступила место солютрейской, которая еще через 4 тысячи лет была замещена мадленской. Последний ледниковый период начался 12 тысяч лет назад, а значит, вскоре после этого на место мадленской культуры пришли культуры мезолита.

Для каждой из этих культур характерен собственный способ обработки камня. Разумеется, археологи видят в этих тонких различиях признаки куда более разнообразных видов деятельности, включавших все элементы, которые мы используем для описания культур в самом широком смысле. Сегодня мы знаем достаточно, чтобы утверждать, что смена культур происходила путем замещения, а не постепенной трансформации, но в XIX веке Мортилье как сторонник политического прогресса не разделял подобного взгляда. Он не только верил в эволюцию культур, но вполне в духе дарвиновского учения заявлял, что ожидает найти промежуточное звено между нашими обезьяноподобными предками и современными людьми. Однако, как и в случае с Дарвином, это промежуточное звено было для него лишь гипотезой. Следуя примеру Гексли и Баска, Мортилье полагал человека из Неандерталя примитивным Homo sapiens, а не представителем отдельного вида. Пусть он и не находился на самой вершине человеческой иерархии, как европейцы, но был к ней достаточно близок. Иными словами, в нем можно было наблюдать трансформацию, но не трансмутацию.

Итак, в 1860-1870-х годах вид Homo neanderthalensis влачил призрачное существование в пустынной и заброшенной стране под названием «палеоантропология», даже несмотря на то, что фрагменты костей, которые в будущем будут отнесены учеными к этому виду, продолжали находить в различных уголках Европы. Ни одна из этих находок не привлекала большого внимания, и так продолжалось до 1866 года, когда в нетронутых археологических слоях у входа в пещеру Спи в Бельгии были обнаружены два великолепно сохранившихся скелета. Оба были почти полными, явно старинными и определенно связанными с мустьерскими артефактами. Кроме того, по своим анатомическим признакам они полностью совпадали с гоминидами из грота Фельдхофер и Гибралтара. Наука наконец-то получила доказательства уникальной самобытности неандертальцев, достаточные для того, чтобы привлечь к себе внимание. Впервые в истории ученые располагали окаменелыми останками, которые четко показывали любому внимательному наблюдателю, как выглядели неандертальцы — вооруженные мустьерскими топорами люди среднего телосложения, с тяжелым скелетом и крупным мозгом, большим, выступающим вперед лицом, низким сводом черепа и тяжелыми надбровными дугами.

Окаменелые останки гоминидов. Слева сверху, череп неандертальца из Спи, Бельгия. Слева снизу, черепная коробка, найденная в Триниле на Яве, образец кости Homo erectus. Справа: реконструкция части поддельного скелета из Пилтдауна, Англия. В масштабе. Рисунок Дона Макгрэнэгана

 

Ява

Через год после бельгийской находки молодой анатом из Голландии Эжен Дюбуа отправился на Малайский архипелаг, где когда-то работал Уоллес, на поиски окаменелых останков ранних людей. Дюбуа получил стандартное медицинское образование, поэтому не совсем понятно, что именно толкнуло его на это приключение. Известно лишь, что он был ярым дарвинистом и мечтал найти материальное подтверждение существования тех гипотетических предков человечества, о которых так много писали Дарвин и его последователи. Дюбуа был убежден, что неандертальцы являлись всего лишь патологией, а современное человечество развилось за пределами Европы. По этой причине он начал исследовать места проживания наших ближайших родственников — высших приматов. Дарвин придерживался идеи о том, что человечество вышло из Африки, но небогатому Дюбуа было гораздо проще добраться до тропиков Голландской Ост-Индии. Для этого он записался в национальную армию и стал военным врачом.

Этот регион казался ему привлекательным и еще по некоторым причинам. На Малайских островах водились орангутанги, пожалуй, самые известные высшие приматы. Там уже были обнаружены окаменелости, схожие с останками древних приматов, которые Фальконер нашел в предгорьях Гималаев. Кроме того, военные власти были готовы оказать Дюбуа любую помощь в его необычных поисках. Он начал с исследования известняковых пещер на Суматре, но в 1890 году переключил внимание на Яву и почти сразу же обнаружил первые останки древнего человека в месте под названием Кедунг Брубус. Это был загадочный кусок челюсти с одним зубом. В следующем году Дюбуа напал на настоящую золотую жилу в месте под названием Триниль, расположенном неподалеку от Кедунг Брубус на берегу реки Соло. В Триниль согнали большую группу заключенных, которые под надзором военных перелопатили множество земли и наконец нашли черепную коробку, явно принадлежавшую гоминиду. От этого черепа сохранились примерно те же элементы, что и от черепа, найденного в Неандертале, только его объем оказался куда меньше — около 940 миллилитров, в то время как объем мозга неандертальца составлял 1525, современного человека — 1350, а шимпанзе — 400 миллилитров. Передней частью черепа тринильский человек напоминал неандертальцев — у него также имелись выдающиеся вперед надбровные дуги. Однако форма их была другой, а свод черепа оказался еще более низким. Определить возраст находки было сложно, но она, очевидно, была старше черепа из Неандерталя и, вероятно, моложе гималайских приматов.

Как же Дюбуа истолковал эту уникальную находку? Сначала он решил, что череп принадлежит шимпанзе. Однако в 1892 году, после того как его работники обнаружили в Триниле несколько бедренных костей, очень похожих на человеческие, Дюбуа изменил свое мнение. В 1894 году он опубликовал (почему-то на Яве) монографию, в которой доказывал, что найденная новая форма человека с небольшим мозгом, названная им Pithecanthropus erectus («обезьяночеловек прямоходящий»), передвигалась на двух ногах. Однако ученый не мог отнести ее ни к людям, ни к обезьянам. Pithecanthropus erectus находился где-то посередине, на пути от нашего гиббоноподобного предка и гималайских обезьян к современному человеку (в это понятие Дюбуа включал и неандертальцев). Придерживаясь гекслианской точки зрения на скачки эволюции, Дюбуа не видел проблемы в пробелах между описанными им стадиями развития человека. Ему также не казался странным вывод о том, что такие характерные черты современного человека, как крупный мозг или ловкие пальцы, развились позже способности к прямохождению.

Примерно так рассуждал Дюбуа, возвращаясь в Европу со своими трофеями в 1895 году. Несмотря на то что принадлежность черепа и бедренных костей к одному виду неизбежно была оспорена (на самом деле некоторая неопределенность в этом вопросе существует до сих пор, хотя нам доподлинно известно, что яванские люди ходили на двух ногах), многие коллеги Дюбуа после осмотра образцов согласились с его доводами. Среди ученых, поддержавших Дюбуа, был и немецкий анатом Густав Швальбе, в очень короткий срок написавший две важные монографии о питекантропах и неандертальцах. Дюбуа был уязвлен — и теми, кто отказывался признавать связь между черепом и бедренными костями, и действиями Швальбе, присвоившего результаты его труда, — и решил не выпускать собственный труд, посвященного найденным окаменелостям. Он удалился от дел, забрав с собой окаменелости и, таким образом, заложив традицию для палеоантропологов будущего. И сегодня многие ученые, работающие в этой области, используют свои находки как источник власти и влияния или способ выразить свое неодобрение, а не как кладезь бесценной информации, необходимой научному сообществу, чтобы расширить свои знания об эволюции человека.

После ухода Дюбуа внимание научного сообщества ожидаемо переключилось на Швальбе и его толкование яванских находок. Швальбе не замедлил поделиться с коллегами своими идеями. Он считал людей из Триниля более близкими к неандертальцам, чем к современным людям, но при этом полагал и тех и других элементами единой эволюционной линии Pithecanthropus erectus через Homo neanderthalensis (которого сам Швальбе называл Homo primigenius) развился в Homo sapiens. Подобную точку зрения можно понять, учитывая, как мала была в то время палеонтологическая летопись и как страстно первые палеоантропологи стремились свести свои разрозненные знания в единую логическую картину. Но не стоит забывать и о том достижении, которое принесла науке эта упрощенная картина: питекантроп, кучка старых костей, найденная в богом забытом уголке Южной Азии, был признан прямым предком человека.

 

Теоретические успехи и практические провалы

Среди слабых мест «Происхождения видов» и теории Дарвина в целом часто называют отсутствие объяснения того, как работает биологический механизм наследования. В некоторой степени критики действительно правы. Вся суть естественного отбора как трансформирующей силы основывается на способности передавать полезные характеристики от поколения к поколению. В то же время для того, чтобы сформулировать свой знаменитый принцип «наследование с изменениями», Дарвину не требовалось понимать сам процесс. Такое понимание пришло к нам после смерти Дарвина и зарождения генетики. Несмотря на то что ключевые принципы наследования были сформулированы еще в 1866 году чешским монахом Грегором Менделем, его достижения оставались неизвестными науке до тех пор, пока выявленные им принципы не были повторно открыты несколькими учеными на рубеже XX века.

Явление, которое изучал Мендель, называется дискретной наследственностью. Во времена, когда он проводил свои знаменитые опыты, выращивая горох разных цветов в монастырском саду, большинство представлений о наследовании сводились к различным сочетаниям родительских характеристик. В конце концов, любой ребенок так или иначе похож на отца и мать. Однако Мендель понял, что базовые единицы наследования, которые мы сегодня называем генами, не смешиваются. Они могут проявиться или не проявиться во внешнем облике потомка (к примеру, доминантный ген, полученный от одного из родителей, может оказаться сильнее рецессивного гена от другого родителя), но при этом все равно передаются в яйцеклетках и сперматозоидах без всяких изменений.

Что ж, уже неплохо. Однако данная концепция не объясняет, каким образом возникают изменения, движущие вперед эволюцию. Ответ на этот вопрос был получен только в 1900 году, когда голландский ботаник Хуго де Фриз не только повторно открыл дискретную наследственность, но и выявил феномен мутации. Как мы знаем сегодня, мутация — это ошибка в копировании генетического материала при образовании гамет. Мутации возникают спонтанно и большей частью ведут к появлению дефектов или абсолютно нейтральному результату. Однако в ряде случаев мутация может оказать на потомство благоприятный эффект, который тут же будет замечен дарвиновским механизмом естественного отбора. В первые годы существования генетики никто не представлял себе, чем могут быть вызваны мутации и какие масштабы могут иметь их последствия. Сам де Фриз, поддерживая точку зрения Гексли, полагал, что мутации могут приводить к возникновению новых видов всего за один «скачок». Но эксперименты на плодовых мушках, проведенные в лаборатории американского биолога Томаса Ханта Моргана, доказали его неправоту. Мутации влияли на отдельные характеристики мушек, но при этом носители мутаций принадлежали к тому же виду, что и их родители. Неважно, кто победил в этом споре, — главное, что именно в нем родилась генетика, оказавшая огромное влияние на традиционные эволюционистские взгляды.

Палеоантропологи же продолжали двигаться по собственному пути, не обращая внимания на изменения в теории эволюции. Почти каждую новую находку окаменелых человеческих останков совершали практикующие археологи, которые затем передавали кости для изучения анатомам или другим медикам. Последние зачастую были тонкими наблюдателями, но совсем не эволюционистами. Они не были готовы сделать изучение родословной человека частью более масштабной работы по изучению биологического разнообразия природы в целом. По иронии судьбы новые ископаемые останки человека лишь один раз попали в руки настоящего палеоантрополога — и это стало самым постыдным, но, к сожалению, самым известным событием за всю историю нашей науки.

В 1908 году рабочие, рывшие яму в Пилтдауне на юге Англии, наткнулись на несколько толстых осколков человеческого черепа и передали их местному юристу и собирателю древностей Чарльзу Доусону. Позже на том же месте был найден еще ряд фрагментов. В 1912 году Доусон отправил находку знаменитому палеонтологу Артуру Смиту Вудворду, который специализировался на ископаемых рыбах и занимал в то время пост куратора геологического отдела Британского музея естественной истории. Вудворд на месте обнаружения окаменелостей начал официальные раскопки и очень скоро обнаружил множество других находок, включая каменные орудия и окаменелые кости вымерших животных. Часть из них казалась старше тех животных останков, которые обычно находили вместе с неандертальцами. Собрав все человеческие фрагменты воедино, Вудворд получил реконструкцию черепа. К сожалению, только мысленную, так как у оригинала не хватало лба, большей части правой стороны и, что самое важное, мест соединения с челюстью. Ископаемый гоминид имел небольшой, но, несомненно, человеческий мозг и обезьянью челюсть. По сути, так выглядели бы питекантропы, если бы они действительно находились в родстве с человеком. Несмотря на то что нейроанатом Графтон Эллиот Смит заявил об «обезьяноподобности» мозга, отпечатавшегося внутри черепных костей, большая часть английской публики вслед за Вудвордом поверила в то, что перед ними древний предок человека, превышающий по возрасту яванские находки. В прессе поднялась шумиха — «недостающее звено эволюции» могло жить на английской земле!

Вторую реконструкцию пилтдаунского черепа провел анатом Артур Кит. Он предположил, что объем мозга древнего человека был несколько больше, а также добавил к совершенно обезьяноподобной челюсти вполне человеческий подбородок. Самому Киту казалось, что обладатель подобного странного сочетания признаков должен был представлять тупиковую ветвь эволюции, а не прямого предка человека. При этом он заявил, что если удастся обнаружить клык эоантропа (так Вудворд назвал свою находку) и тот окажется небольшим, как у людей, а не длинным и острым, как у обезьян, то пилтдаунскую находку придется признать человеком. И вуаля — зуб был вскоре найден! Пускай он и обладал некоторыми не вполне человеческими признаками, его коронка была гораздо ниже, чем у обезьян. Клык завершал портрет древнего человека с крупной черепной коробкой и короткими зубами. Правда, челюсть, из которой росли эти зубы, все еще слишком напоминала обезьянью. Кит предположил, что пилтдаунский человек стоял немного ближе к Homo sapiens по эволюционной лестнице, чем неандертальцы. В итоге к 1915 году сформировался образ первого англичанина — человека с крупным мозгом и грубой челюстью. Что ж, должен же античный предок человечества иметь хоть какие-то примитивные черты!

Проблема состояла лишь в том, что химический анализ, проведенный 40 лет спустя, показал, что обнаруженные в Пилтдауне кости не были останками одного человека. Более того, некоторые из них и вовсе не были человеческими. Черепная коробка с разбитым сводом принадлежала современному человеку, а старательно раздробленная челюсть — орангутангу. Клык тоже оказался обезьяньим, но кто-то специально подпилил его, чтобы изменить типичный для зуба животного профиль. Пилтдаунский человек оказался розыгрышем, причем довольно умным, ведь его создателю пришлось разбросать фрагменты костей и артефакты по всей территории раскопок. Кости «эоантропа» были специально разбиты, чтобы исследователям сложнее было заметить их несовместимость. Устроитель розыгрыша сыграл на распространенном мнении о том, что раз отличительной чертой современного человека является большой мозг, то и все представители человеческого рода должны были обладать это характеристикой. Кем бы он ни был, он хорошо знал своих жертв.

Личность пилтдаунского шутника до сих пор неизвестна, но под подозрением оказалось множество людей — от иезуитского мистика и палеонтолога Пьера Тейяра де Шардена (который вел раскопки рядом с Вудвордом и обнаружил зуб) до писателя Артура Конан Дойла, игравшего поблизости в гольф. Единственный человек, в причастности которого не возникает сомнений, — это Доусон. Мотивы такого сложного научного мошенничества также неясны. Очевидно лишь, что устроитель розыгрыша должен быть глубоко ненавидеть английское палеоантропологическое сообщество своего времени. Кроме того, когда пилтдаунская сенсация начала набирать обороты, у шутника, видимо, появились сомнения. Под конец раскопок в Пилтдауне был обнаружен артефакт, напоминающий крикетную биту — символ всего английского! Теория о большом мозге «первого англичанина» выдерживала хоть какую-то критику, но сообщение о том, что он играл в крикет, должно было посеять в людях сомнение, что, видимо, и было задумано. К сожалению, даже после этого лишь немногие в Англии начали догадываться, что дело нечисто.

Европейские ученые расходились во мнении относительно пилтдаунского человека. Знаменитый французский анатом Марселин Буль сначала приветствовал новую находку, но постепенно восторженный настрой французов уступил место подозрениям, вызванным несоответствием между черепом и челюстью. Американец Джеррит С. Миллер уже в 1915 году заключил, что пилтдаунский череп был собран из человеческой черепной коробки и челюсти шимпанзе и не стеснялся высказываться на этот счет.

Учитывая такое расхождение во взглядах, существовавшее с самого начала пилтдаунской авантюры, становится понятно, что концепция о происхождении от «эоантропа» современного человека или неандертальцев была заранее обречена на провал. С течением времени все новые и новые находки опровергали теорию о большом мозге как первом и главном признаке человека, и вскоре уже даже британские археологи начали игнорировать кости из Пилтдауна. Тем не менее формальное развенчание легенды произошло лишь в 1953 году, когда химический анализ показал полное несоответствие фрагментов черепа и челюсти друг другу, а под микроскопом были обнаружены следы спиливания на зубной коронке.

Из этого случая можно извлечь много полезных уроков. Самый очевидный состоит в том, что в огромной и неизбежно существующей переходной зоне науки, к которой по большей части относится антропология и в которой предположения невозможно подтвердить путем наблюдений или экспериментов, исследователи часто идут на поводу у своих предрассудков. Это случается даже с самыми педантичными учеными. Что уж говорить о палеоантропологии, которая в первые годы своего существования не отличалась точностью — да и не могла, учитывая скудность доступного материала. Кроме того, в те годы в палеоантропологии господствовало авторитетное (если не авторитарное) мнение. Позиция ученого в академической иерархии значила гораздо больше, чем обоснованность его взглядов. Как говорил мой великий коллега Стивен Джей Гулд, мы все несознательно становимся жертвами своих предубеждений, и «единственное лекарство от них — это бдительность и критический взгляд на вещи». Разве с этим можно поспорить? Тем не менее последние исследования показывают, что даже внимательный к себе Гулд не избежал влияния предрассудков, критикуя работу краниолога XIX века Сэмюэля Мортона из Филадельфии. Гулд разнес его труд в пух и прах, но впоследствии оказалось, что основания для этого были весьма сомнительными. Таким образом, бессознательно стремясь подтвердить свою точку зрения, Гулд принизил важность работы другого ученого. Наука — это самокорректирующаяся система знаний, но порой коррекции приходится долго ждать.

Пилтдаунский инцидент ярко демонстрирует нам, что при рассмотрении любого научного (в том числе и антропологического) вопроса мы должны отказаться от своих предубеждений и пристрастных мнений. Но, что еще важнее, нам нужно разобраться, откуда они берутся. Если подобные убеждения сформировались в нашей жизни достаточно рано, мы можем даже не понимать, насколько они предвзяты, и считать их истиной по умолчанию. Мы уже увидели, что на заре палеоантропологии существовали разные взгляды на то, как работает эволюционный процесс и какие виды возникают под его влиянием. Первые знания, полученные нами в этой области, имеют огромное значение для толкования новых фактов. К сожалению, в палеоантропологии до сих пор существует тенденция игнорировать мудрый совет Гулда и многие практикующие ученые пытаются втиснуть новую информацию в уже существующие системы, в частности новые ископаемые останки в уже существующие виды.

Пилтдаунский человек преподает нам и еще один, практический, урок. Прочесав выбранный участок в поисках окаменелостей, команда палеоантропологов должна первым делом распределить свои находки по видам. Это не всегда так легко, как кажется на первый взгляд, а фрагментарные обломки костей (которых обычно большинство) лишь усложняют задачу. Останки мертвых животных редко остаются на одном месте достаточно долго, чтобы ветер или вода могли нанести на них толстый слой осадочный пород, который превратит кости в окаменелости на речном берегу или на дне озера. Даже если это происходит, обычно кости сохраняются в виде мелких осколков и кусочков, разломанных хищниками и падальщиками. Более того, если кость выходит наружу из горной породы из-за эрозии, на нее обрушивается сила стихий. Шансы на то, что удачливый антрополог заметит ее до того, как она полностью разрушится, довольно невелики.

Из-за влияния этих сложных процессов полные окаменелые скелеты находят крайне редко. Только в том случае, если кости одной особи обнаруживаются вместе (желательно в том положении, в котором они располагались при жизни), можно с уверенностью утверждать, что все они принадлежали этой особи, а представители ее вида имели такое же костное строение. Однако обычно останки одной особи находят в разных местах, часто на большом расстоянии друг от друга. В таком случае, а также если какие-то из костей сломаны или отсутствуют, их очень сложно соединить друг с другом. Две кости, обнаруженные рядом друг с другом, с гораздо большей вероятностью будут принадлежать разным видам, чем одной особи.

Суть в том, что, относя несколько костей, найденных в одном месте, к одному и тому же виду (не говоря уже об одной и той же особи), палеоантрополог действует наудачу. Именно так и произошло в Пилтдауне. Но, судя по всему, как ученые прошлого, так и современные палеоантропологи не стремятся усвоить этот урок. Унаследовав от Дарвина представление об эволюции как о постепенном процессе и принимая во внимание, что сегодня в мире существует лишь один вид гоминидов, они одержимы желанием воссоздать историю человечества, отследив развитие лишь данного вида. Это, в свою очередь, ограничивает их восприятие, и они спешат отнести все останки гоминидов, найденные в одном месте — или в одном часовом поясе, вне зависимости от географии, — к одному виду. От подобного подхода остается всего один шаг до вывода, что все останки гоминидов, обнаруженные в определенном регионе, должны считаться конспецифичными, если не будет доказано иное, ведь плотность их популяций была достаточно низкой и их кости редко встречаются среди других окаменелостей. В результате ни у кого не возникает сомнений в том, что окаменелые останки гоминидов, найденные в нескольких километрах друг от друга или различающиеся по возрасту на сотни тысяч лет, могут принадлежать одному и тому же виду — даже если под останками мы подразумеваем всего лишь кость пальца ноги и фрагмент челюсти.

Любой палеоантрополог вздрагивает, услышав слово «Пилтдаун». Им бы хотелось поскорее забыть об этом постыдном эпизоде из своей истории, но этого делать не следует. Пилтдаунский инцидент остается пускай и непризнанным, но очень важным моментом в истории палеоантропологии. Даже сейчас, 100 лет спустя, мы игнорируем его уроки на свой страх и риск.