Во время беременности мне все время приходила на ум древняя легенда.

Правда, не столько сама легенда, сколько одна сцена из нее: страшная развязка темной драмы измены и возмездия. На сцене присутствуют только двое, мужчина и женщина. Они женаты, или, точнее, были женаты, и у женщины от него двое сыновей. Когда-то она любила мужчину, но сейчас ее любовь превратилась в ненависть. Он знает это, но безразличен к ее чувствам, потому что является могучей и важной фигурой, силой в стране, а она просто бессильная женщина.

Действие происходит в ее доме на кухне. Хотя он покинул ее, оставил ради другой женщины, он вернулся, чтобы заявить права на своих сыновей. Они, кроме всего прочего, его наследники; это происходит в древности, когда дети являлись собственностью отца, а женщины были всего лишь средством для их рождения.

С типично мужским тщеславием он не удивлен, что она приготовилась принять его, как гостя, даже сготовила угощение для человека, который, разрушив ее жизнь, явился теперь, чтобы отнять у нее детей. Принимая все это как должное, он садится и позволяет ей прислуживать ему. Он ест от души, даже не поинтересовавшись, почему она не присоединяется к нему на пир.

Насытившись, он, наконец, спрашивает, где же его сыновья.

Страшно рассмеявшись, она говорит, что он уже пообщался с ними.

Что это за история? Кто она? Кто он? Не помня имен, я не могла ее найти, не знала, с чего начать. Я искала ее в книгах с мифами древности, в греческих трагедиях, но так и не смогла найти. Но, все-таки, я, наверное, читала ее когда-то или видела на сцене…

«Такого люди не делают.» Это слова из более современной пьесы — Ибсена или Стриндберга? Во всяком случае, я чувствую именно так. Но все-таки, даже если такого никогда не происходило, кто-то же это написал, кто-то все обдумал и нашел правдоподобным. Я знаю, женщины, бывает, убивают собственных детей, однако это мужчины превратили родительские права в нечто связанное с собственностью, наследованием и правом носить или нет его имя, словно любовь зависит от генов или законов. Мужчины, а не женщины, всегда имеют возможность отрицать отцовство своих незаконнорожденных детей. И только женщины усыновляют, удочеряют или просто похищают чужих детей, чтобы было просто кого любить. И это мужчины желают думать, что они сами более важны, чем дети, которых они породили, и что отвергнутая с презрением женщина способна убить собственных детей просто, чтобы досадить мужчине, что покинул ее.

И все-таки, что я на самом деле знала о том, как станут вести себя люди в чрезвычайных обстоятельствах?

И что, если история, которая, как мне кажется, я помню, это то, что я сделаю сама?

* * *

Кармен меня успокаивала. Странные сны, жестокие фантазии не так уж необычны. Они не означают, что я — страшная личность. Я, конечно, не стану поступать как в своих фантазиях. Страх того, что я это могу… что ж, не удивительно, если я различаю чуждое в себе, потому что сейчас мои мысли работают иначе: беременность — это измененное состояние.

Кармен начала моим советником, но превратилась в подругу. Предполагалось, что она поможет мне прийти к согласию с моей ответственностью, сломить «криминальный настрой мыслей», приведший меня на кривую дорожку, и помочь «реинтегрироваться» в нормальное общество. С течением месяцев она все более становилась просто хорошей советчицей и подругой. Возможно, единственной подругой, которая осталась у меня после всего того, что произошло.

* * *

Я ощущала свою вину, когда нас застукали, то же чувствовал и Джон. Фактически, мы ощущали свою вину даже до того, страшась оказаться пойманными — шашни на работе всегда плохая идея, но иногда это непреодолимо.

Я знаю, мне следовало сопротивляться. Мы оба знали, что законодательство подчеркнуто ставит вне закона сексуальную активность на федеральной собственности между федеральными работниками. Но еще хуже — мы не были ровней: я была его боссом.

Но наш случай не являлся сексуальным домогательством! Между нами все было не так. Я ни к чему его не принуждала. Все, что он наговорил в суде, было уловкой, изобретенной его адвокатом, чтобы добиться для него более легкого приговора. Что ж, уловка сработала. Он выглядел столь убедительным, что даже я задумывалась: может, я действительно была бессердечной хищной дьяволицей, запугавшей бедного юного Джона ради доставления себе сексуального удовлетворения?

Я знала, что адвокаты способны наговорить все, что угодно. Моя собственная адвокатша хотела обвинить Джона в изнасиловании, но я удержала ее в узде. Я не была готова проделать такое с ним, да и в любом случае она признала, что если нам не поверят, то результатом может оказаться весьма сильный обратный эффект. Я посчитала, что мне меньше терять, чем Джону: у меня нет партнера, нет денег в банке… я, конечно, потеряю работу — мы оба потеряем — но я посчитала, что когда шум уляжется, я перейду в частный сектор.

Я признала вину и согласилась с возможным наказанием. Я считала, что потеря работы — само по себе достаточное наказание. Когда я признавала, что поступала плохо, я не понимала, что дело дойдет до суда.

Адвокатские счета почти мгновенно сожрали все мое сбережения. Не знаю, как я ухитрилась заплатить штраф. Но я не знала, что в рукаве у судьи лежит нечто гораздо худшее, что просто штраф.

Судья Арнольд Джейсон. Красивый, энергичный мужчина, несомненно, привлекательный. Женат, но могу спорить — у него были любовные интрижки. Может, не обязательно в конторе, и не с теми, кто с ним работал, но мужчина вроде него может найти массу возможностей и имеет множество предложений… Я бы удивилась, если б он все их отклонял. И я подумала, что это должно сделать его более благожелательным к людям вроде меня с Джошем.

Но он обрушился на нас с назиданиями, словно ветхозаветный пророк, словно какой-то патриарх, несущий слово Господне жалким грешникам… Да, он выговаривал слово «грех» без малейшей иронии. Мы прегрешили против общества и мы должны получить возмездие.

Когда он впервые произнес слова «общественные работы», я слегка расслабилась. Значит, это не будет тюрьма или банкротство. Я вообразила себя работающей с неполноценными детьми или глубокими стариками, вычищающей за ними судно — что ж, кому-то и это надо делать. Это была честная работа, и я поклялась себе, что не стану жаловаться.

Со своей слегка распутной улыбочкой судья Арнольд Джейсон сказал, что наказание должно соответствовать преступлению. В старые добрые времена, продолжал он — словно был достаточно стар, чтобы помнить! — безнравственный секс имел свои последствия. Женщины держались начеку, страшась беременности. Общество пошло вразнос, когда любому стали доступны контрацептивы.

Последние выборы показали, что великий американский народ тошнит от безнравственности. Многие недавно принятые законы определяют и запрещают неприемлемую активность. Отклоняющееся поведение не должно поощряться, поэтому великий судья Джейсон решил сделать из меня пример.

Я была не первой женщиной, получившей приговор к беременности, но те, что до меня, все были проститутками. В качестве альтернативы тюремному заключению с добавочным бонусом годового бесплатного медицинского обслуживания, с точки зрения большинства законопослушных налогоплательщиков такое «наказание» было больше похоже на отпуск! И оно обладало более длительным эффектом, помогающим реинтегрировать в нормальное общество этих «падших женщин». Хотя большинство из них отдавали детей в другие семьи, некоторые предпочли материнство, и новая ответственность удерживала из на прямой дороге — по крайней мере так говорилось в статье, которая представляла весьма добродетельным этот новый просвещенный подход к пороку. Когда я о нем читала, он казался великим компромиссом между наказанием и реабилитацией.

Но когда я сама оказалась по другую сторону, этот подход почему-то показался совершенно иным.

Компромисс! Мы все страстно стремимся к нему. Идеал магического среднего пути, который хорошо для всех.

Очень долго казалось, что не может быть никакого компромисса между теми, кто выступал за «право выбора», и теми, кто заявлял о неопровержимом «праве на жизнь». Потом криогеника и медицинская технология создали необходимый компромисс. Законодательство немедленно отреагировало. Конфликт был искоренен. Нет больше абортов, женщины имеют право выбора, и одновременно поддержано право на жизнь. Вместо «прерывания» мы имеем «удаление». Крошечные жизни замораживаются в стасисе, пока для них не найдется более желающее лоно, родительский дом.

Это выглядело так просто. Все знают, что гораздо больше людей страстно желают адоптировать детей, чем имеется в наличии здоровых и готовых к адоптации новорожденных — но почему-то этот спрос не перемещался на новых нерожденных. Обычно люди, у которых есть желание и возможности нанять суррогатную мать, хотят ребенка со своим собственным генетическим материалом. С другой стороны, они пытаются приобрести первоклассные яйцеклетки и сперму — у тех, кто может их предложить, и хотят детей на заказ, а не что-то удаленное у беспечных или аморальных женщин.

Да, для новорожденных всегда можно найти дом. Это штука психологическая. Люди, которые не желают адоптировать неизвестно какой эмбрион, иначе реагируют на живого ребенка. Меня уверили в этом даже до того, как зародыш был имплантирован в мою матку.

— Не тревожьтесь, что вам придется оставить ребенка — уже есть любящий дом, который как раз ждет, когда этот маленький родится, — сказал яркоглазый социальный работник с вьющимися волосами. — Если вы от этого чувствуете себя лучше, то в любое время в течении беременности вы можете подписать бумаги на свободную адоптацию. Не желаете ли сделать это прямо сейчас?

Но я не желала делать или подписывать что-либо, что могло бы подразумевать мое согласие с тем, что было сделано со мной. И даже если я не хотела ребенка, ибо не видела способа, как удержание его могло пойти мне на пользу, я все равно сопротивлялась, почти инстинктивно.

Иногда я чувствовала себя крысой в клетке, но я была умной крысой. Моя голова не прекращала яростно работать, чтобы найти способ выпутаться. А если я не смогу выпутаться, то — я была умной и злобной крысой — я хочу, чтобы пострадал кто-то еще.

Хотя не просто кто попало. Я желала отомстить. Месть была бы моим утешением. Я хотела добраться до тех, кто сотворил такое со мной. Джон? Нет. Он и так достаточно пострадал. Мой бедный Абеляр. Он был трус, вот и все, и отчаянно пытался спасти собственную шкуру. Я ведь любила его когда-то и не могла этого забыть.

Но мне бы понравился шанс сотворить что-нибудь с его адвокатом. И с жеманной сплетницей, вовлекшей меня во все это. И с моим беспечный защитником, которая позволила всему этому произойти. И с судьей. Да, прежде всего судья Арнольд Джейсон был тем самым, которого я по-настоящему хотела видеть страдающим. У меня была прорва жестоких, ребяческих фантазий о том, что бы я сделала с ним, если б выпал шанс…

Я понимала, что все это маловероятно. Я понимала, что мои фантазии о расплате должны остаться лишь фантазиями. И даже они начали слабеть под смягчающим влиянием гормонов, когда моя беременность прогрессировала и хотя в этом можно и сомневаться — от профессионального умения советчицы Кармен.

Потихоньку появились новые фантазии и заняли место предыдущих. Сны наяву о материнстве. Этот ребенок, вместо безликого «нерожденного», стал в моих фантазиях сыном или дочерью Джона. Хотя мы не могли быть вместе, мне всегда хотелось от него ребенка…

Иногда я страшилась самой себя.

И все-таки, с другой стороны, почему я не должна иметь ребенка — этого ребенка? Что с того, что я его не выбирала? — сама идея такого выбора это весьма новомодная штука, материнский инстинкт (а именно его я чувствовала) гораздо более древен. Ребенок был во мне, а это делало его моим. Я начала ненавидеть идею потерять его. Мысль о том, чтобы вручить моего ребенка каким-то чужакам казалась бо́льшим наказанием, чем сама беременность. Нравится это или нет, но я становилась матерью.

Но если я дойду до того, чтобы такое сотворить, я знала, что хочу пойти на это с открытыми глазами. Моя новая работа — ввод сырых данных, представьте себе! — оставляла мне слишком много времени для фантазий. Я решила использовать это время наилучшим образом. Я стала исследовать происхождение своего ребенка. Я пообещала себе, что если ребенок внутри меня происходит от кого-то слишком уж очевидно страшного и нездорового, я откажусь от него, не желая растить тикающую генетическую замедленную бомбу.

Я была уверена, что подробности происхождения всех нерожденных должны содержаться где-нибудь в каком-то файле. По крайней мере их матери могут быть идентифицированы на случай, если они захотят вернуться и потребовать своих нерожденных детей, когда улучшиться их положение (такое иногда случалось).

Конечно, я не имела никаких прав на подобную информацию. Доступ к ней мог быть только незаконным.

Неправда, что наказание удерживает от дальнейших преступлений. Мой предшествующий опыт общения с законом просто сделал меня гораздо более осторожной, чтобы не попасться на этот раз.

Не заняло много времени найти имя генетической матери моего ребенка. Ее звали Челси Мотт. Никакой информации об отце.

Я начала поиск по имени Челси Мотт. И была поражена количеством полученных ссылок, но еще больше меня поразило то, куда они вели.

Я сидела и смотрела на экран своего компьютера, чувствуя, словно вся жизнь из моего тела уходит в одном долгом выдохе.

Челси Мотт была студенткой юридического колледжа. Два года назад она работала интерном на судью Арнольда Джейсона. Она работала на него с июня по август. В октябре она явилась на удаление беременности. Многозначительно, что хотя она училась в юридическом колледже в другом штате, но на удаление она вернулась сюда — в родной штат судьи Арнольд Джейсона.

Моя месть была вручена мне на тарелочке с золотой каемочкой.

* * *

Когда при первых схватках я появилась в госпитале, меня дожидалась адвоката с бумагами для подписания.

Кармен — а я попросила ее прийти в качестве моей дуэньи, чтобы помочь при болях и уладить все вмешательства — потребовала от нее убраться.

— Это сделает процедуру гораздо легче, — объяснила адвоката с милой улыбкой. — Ребенка смогут забрать сразу после…

— Никто не заберет моего ребенка, — возразила я. — Я оставлю ее — или его…

— Но вы же не можете! Все уже устроено, родители здесь.

Должно быть, кто-то из работников госпиталя позвонил им, как только я сообщила, что еду. Прежде чем я смогла ответить, очередная схватка заставила меня задохнуться и согнуться пополам.

— Убирайтесь, — сказала адвокате Кармен. — Или я позову кого-нибудь, кто вас вышвырнет.

— Я вернусь, — пообещала адвоката.

И, конечно, вернулась. Но не смогла заставить меня подписать ее бумаги — да и никто не смог бы. А без моего согласия никто не мог адоптировать моего ребенка. Я родила его, и он был мой как в соответствии с законом природы, так и с законом людским. По крайней мере, мой он был более чем чей-то еще, за исключением Челси Мотт, но ведь не мисс Челси пыталась отобрать его у меня.

Кармен видела, как судья Арнольд Джейсон с женой совещались с адвокатшей прямо на ступеньках госпиталя. И для нее это был момент истины. Мне кажется, что до этого момента она думала, что у меня паранойя относительно судьи Джейсона и что мой «преступный склад ума» не дает мне признать справедливость наказания, которое он вчинил совершенно незаинтересованно.

Но если он хотел ребенка, которого я выносила, как он мог быть незаинтересованным?

Большинство женщин возвращаются домой со своими младенцами в течении двадцати четырех часов после родов, если нет осложнений. В моем случае госпиталь не хотел позволить моему ребенку уйти. Я поняла, что на них, должно быть, давят за сценой, потому что с ребенком не было абсолютно ничего плохого. Они очень хотели, чтобы ушла только я, но я не позволила им разделить меня с младенцем. Я прекрасно понимала, что обладание им, которое до сих пор работало в мою пользу, может начать работать и на кого-то другого.

Эти первые дни были критическими, особенно если принимающие родители хотят, чтобы их имя стояло на свидетельстве о рождении.

Я вела игру с адвокатшей, которой очень хотелось верить, что меня можно купить. Когда я ей сказала, что прежде чем принять решение, вначале хочу встретиться с потенциальными родителями, мы обе поняли, что ее протест был всего лишь напоказ.

Он не захотел прийти, а она не желала, чтобы я узнала ее имя. Но я знала. Миссис судья это не публичная личность, но тем не менее ее фотографии можно было обнаружить в сети: об руку с мужем на благотворительном балу, либо неожиданно сфотографированную в ресторане с лицом белым и испуганным от внезапной фотовспышки. В жизни она выглядела старше, чем я ожидала, может быть от того, что ее муж выглядел так молодо.

— Вы хотите расспросить меня? — сказала она, переходя к делу сразу, как вошла. — Мы дадим ребенку хороший дом, чудесную жизнь, много любви… — она метнула страстный взгляд на моего маленького ребенка — все еще безымянного, кроме как у меня в голове — лежащего в чистой пластиковой госпитальной кроватке.

— Почему вы хотите именно этого ребенка? — спросила я.

Казалось, мой вопрос ее поразил, но чуть замедленный ответ выглядел совершенно невинно. Им сказали, что они могут взять именно этого ребенка, вот и все. И они ждали много месяцев с тех пор, как им это сказали… Просто теперь уже слишком тяжело отступиться.

— Так значит в моем ребенке нет ничего такого особенного?

— Ну, все дети особенные… — Она смотрела на него такими голодными глазами… Знала она или нет? Я не могла сказать.

— Тогда возьмите себе другого ребенка, — сказала я. Когда она перевела на меня свой взгляд, я продолжила: — И вам не надо дожидаться какой-нибудь бедной соплячки, вроде меня. Я уверена, у вас куча денег. Наймите кого-нибудь, чтобы она выносила для вас одного из нерожденных. Масса женщин сделают это с радостью, если цена будет правильной. С самого начала составьте контракт, все в нем оговорите, мило и законно, чтобы большая часть денег оплачивается после передачи ребенка, и тогда вас не отошьют.

Ее выражение изменилось:

— О, я понимаю.

— Что вы понимаете?

— Что у вас в глазах знак доллара. Разве вы не знаете, что продажа и покупка детей незаконна?

Я чуть не расхохоталась.

— О, как это верно. Но принуждать кого-то иметь ребенка, а потом забрать его — это все прекрасно и окей. До тех пор, пока закон на вашей стороне. — Я покачала головой. — Фальшивая экономика, миссис Джейсон. Вы и ваш муж должны были бы нанять суррогатную мать, вместо того чтобы пытаться заполучить ее бесплатно.

Она отшатнулась от меня и направилась к двери.

— Дохлое дело пытаться помочь людям, вроде вас, — сказала она с ледяной яростью. — Мы могли бы дать этому маленькому ребенку добрый дом, а вы могли бы продолжать свою жизнь. Но вам хочется разрушить все и вся. Что ж, наслаждайтесь своим материнством.

— Не стану обвинять вас в этом, — пообещала я.

Двадцать минут спустя мы с ребенком уже были дома.

* * *

Здесь мог быть конец истории, или начало другой, если б судья отступился. Если б их целью было простое усыновление, они должны были поискать где-нибудь в другом месте. Воспользоваться моим советом и нанять суррогатную мамашу, или просто дождаться, пока еще одному новорожденному понадобиться дом, который они могут обеспечить. Я не знаю, знала ли правду его жена, но судья хотел собственного сына и не желал признать, что его хитроумный план потерпел неудачу.

Я не отказываюсь от того, что сделала. Я понимаю, что мне надо взять на себя ответственность за это.

Однако, ничего бы не произошло, если б судья Арнольд Джейсон позволил бы нам просто уйти. Дать мне победить. Не быть таким целеустремленным в претензии завладеть ребенком, которого он же заставил меня родить.

Начался страшный танец на цыпочках. Он послал своих представителей встретиться со мной — позднее он заявлял, что этих встреч никогда не было. Мы неофициально обсуждали гипотетическое финансирование работ, которыми я могла бы заняться. Покупать человеческое существо противозаконно. Однако подарки противозаконными не являются, как и займы. Я могла бы начать свой собственный бизнес. Необходимость в деньгах не стала бы проблемой, но одинокой матери было бы трудно уделять той или иной работе достаточно времени. И если я чувствую, что лучше было бы обойтись без ребенка, который, кроме всего прочего, на самом-то деле ни биологически, ни генетически не является моим — то для него можно найти хороший дом.

Я никогда не планировала согласиться. Но и не говорила «нет». Из любопытства ли, из вредности, но я позволила им продолжать. В конце концов, вынужденная принять решение, назвать свою цену (какая бы ни была), я сказала, что мне надо встретиться с отцом моего ребенка лицом к лицу. В одиночестве, у меня дома. Или я отдам ребенка ему лично, или вообще не отдам.

Какое тщеславие заставило его согласиться, все думаю я?

То самое, мне кажется, которое двигало им все время, заставляя его считать, что он настолько лучше меня, что может меня использовать, может разрушить мою жизнь и получить от этого выгоду.

Он явился в мою квартиру на обед.

Когда он пришел, на моей плите закипала громадная кастрюля. Густой, острый, мясной аромат наполнял воздух. Радиостанция передавала классическую музыку, какую-то оперу, обманутая женщина что-то там щебетала. Я налила ему бокал вина красного, как кровь.

Хотя появившись, он держался с осторожностью, ожидая враждебности, под влиянием вина, общей атмосферы и моей слегка лихорадочной сексуальности, он вскоре расслабился. Груди мои были гораздо больше, чем когда он видел меня в суде, и я, чтобы подчеркнуть их, одела платье с низким вырезом. Он нашел, что легче смотреть на них, чем мне в лицо. Ребенка нигде не было видно и не слышно, но он так и не спросил.

— Обед готов, — сказала я и усадила его за стол. Я склонилась над ним, давая ему хороший вид, и положила рагу в его тарелку.

— Что это? — спросил он, скосившись вниз на маленькие косточки и кусочки мяса странной формы, плавающие в густом красном соусе с крошечными кусочками лука, картошки и моркови.

— Мой собственный рецепт, — ответила я ему. — Попробуйте! — и прежде чем уйти, коснулась грудью его спины. — Скажите, как это вам?

Он откусил кусочек, тщательно прожевал, проглотил и кивнул:

— Хорошо.

— Рада, что вам понравилось.

Я прислонилась к стене и пристально следила за ним.

На половине кусочку он сделал паузу и бросил на меня озадаченный взгляд.

— А вы не едите?

— О, сейчас. Только допью вино.

— Ну, вам надо поторопиться, пока я не доел все! — Когда он улыбнулся, я заметила кусочек мяса, застрявший меж передних зубов. Мне чуть не стало плохо.

— Что-то не так? — Он сделал попытку встать из-за стола.

— Ничего. Я забыла хлеб. — Я заторопилась к духовке, достала булочки, которые согревала, сложила их в корзину и принесла на стол. К этому моменту я снова была способна улыбаться.

— Садитесь, а то вы заставляете меня нервничать, вертясь вокруг, словно прислуга.

— А разве для вас я не прислуга?

Должно быть, что-то из моего истинного чувства прорвало его самовлюбленность. Он осторожно произнес:

— Нет, совсем нет.

— Я ведь услужила вам, только, конечно, мне за это никогда не заплатят, — уточнила я.

При упоминании о плате его глаза метнулись по комнате. Я сообразила, что он, наверное, считает, что место прослушивается, что я заманила его в ловушку, чтобы он обвинил себя собственными устами.

— О, не обращайте внимания, — сказала я и уселась за стол.

— Не хотите ли этого… а что это, собственно? — Он указал на кастрюлю в центре стола.

— Рагу, — ответила я. — Французское название тушеного мяса.

По радио певцы достигли кульминации.

— Вы сами не едите? — Слишком поздно в него закрались страшные подозрения.

Я улыбнулась и покачала головой.

— Я на диете. Надо избавиться от лишнего веса, который набрала во время беременности, иначе ни один мужчина меня больше не захочет.

Он резко отодвинул тарелку в сторону.

— Что это? Если вы меня отравили, я…

— Не будьте смешным.

Но страх уже заразил его, неестественность всей обстановки наконец-то дошла до него. Он встал.

— Я посажу вас навечно, клянусь! Где мой сын? Я забираю его немедленно!

Я начала смеяться. Это было не забавно, но я не могла ничего с собой поделать. Как только я начала, то больше не смогла остановиться.

Он смотрел на меня, и глаза его становились все больше. Он сделал шаг в мою сторону, и мне показалось, что он меня сейчас ударит. Но он не ударил.

Вместо этого он метнулся прочь, крича:

— Где он? Где мой сын?

Я слышала, как в спальне он роняет вещи. Он разбил лампу.

Квартира была маленькая, мест, где можно спрятаться было немного. Он довольно быстро понял, что ребенка здесь нет. Он вернулся в гостиную и уставился на меня.

— Что вы с ним сделали?

Я ничего не ответила. Я просто смотрела на кастрюлю с тушеным мясом, смех продолжал бурлить во мне, теперь уже какой-то болезненный, вроде икоты.

Он побледнел. Он как-то захрюкал и зашатался. На мгновение мне показалось, что он упадет в обморок. Он закрыл глаза, покачал головой, а потом…

Кармен сказала, что мне повезло, что он меня не убил, не выкинул в окно, не задушил — а мог бы, и очень легко, у меня ведь ничего не было в руках, чтобы его остановить. Но он ничего не сделал. Мне кажется, он был так устрашен тем, что, ему казалось, он сделал, что он не мог думать ни о чем другом.

Он выбежал в дверь, отчаянно пытаясь убраться подальше. Я слышала, как его рвет на ходу.

Как только он удалился, я схватила свое пальто и сумку, собранную заранее, и помчалась в аэропорт. Там ждала меня Кармен с ребенком, который уже капризничал, желая есть. Мы сели в самолет уже через несколько минут, груди мои текли молоком.

— Дело закрыто, — сказала я Кармен, когда ребенок принялся за дело. — Я совершила преступление, я отбыла свое наказание, я отомстила — и получила за это награду.

Глядя на младенца у своей груди, мне трудно было вообразить, что я, или любой другой, мог даже подумать о нем, как о наказании. Я ощущала себя героем с золотым руном.

Я так до сих пор и не знаю, какую именно роль я играла за обедом с судьей, какую историю мы разыгрывали, но, наверное, знаменитую, потому что он узнал ее. Мне жалко, что я его не спросила.