I

Дима, конечно, не прислал за нами машину. Он обещал, но без твердости в голосе, и я тогда же подумала: «Подведет!» Выбор был между автобусом и электричкой. Я предпочла электричку. Не пыльно и можно почитать, если Петик не будет теребить бесконечными «почему». Но сына вполне устраивало окно и мелькающий пейзаж. Я провалилась в шведский детектив, который был слеплен очень остроумно. Вдруг Петик крикнул: «Мама, вон наш дом!» Насыпь подняла поезд над лесополосой, все тополя которой были заметно наклонены на запад, и в мелькании чиройлиерских кварталов мальчик разглядел-таки наш коттедж.

Вздрогнули стальные фермы, проплыла зеленая гладь Южного Голодностепского канала, взвихрился, вздыбился горячий воздух, отлетая от встречного поезда, и вскоре электричка подошла к перрону узловой станции Хаваст. Автобус за пять минут вернул нас назад. Набережная, зеленое поле стадиона, буйные кроны чинар и акаций. Ну, здравствуй, Чиройлиер! Здравствуй, «Чиройлиерстрой!» Но я произносила приветствие с надеждой на скорую и долгую разлуку.

Дома было чуть-чуть прибрано. Дима успел вымыть полы, но пыль вытирать не стал. Засучивай, Оля, рукава! Но сначала мы отправились на канал купаться. Пляж находился в полукилометре, а прямо за ним на пологой дамбе был парк. В парке деревья уже не клонились к западу, согнутые могучими бекабадскими ветрами.

Дома, мимо которых мы шли, большей частью были одноэтажные, щитовые. Но они тонули в садах и казались поставленными давно и прочно. С них и начинался Чиройлиер. Начинался в чистом поле, тяжело. В огромные, выше человеческого роста шары перекати-поля сбивались сорванные ветром кусты лебеды и полыни. Люди подносили к желтым шарам спичку, тянули к огню озябшие руки и думали о другом тепле, за которым пришли — о тепле домашнего очага. Все, конечно, образовалось в свое время, и первым домам, как и первым деревьям, было почти двадцать пять лет.

Я здоровалась с каждым встречным. Многих не знала, но все равно здоровалась. Не хотела прослыть гордячкой.

В Южном Голодностепском канале вода потеплее, чем в Черном море. Хорошая, мягкая сырдарьинская вода, сошедшая сюда с далеких ледников Тянь-Шаня, прогревшаяся за время долгого пути. Вначале я дала досыта наплаваться Петику. Как смешно он плюхается с разбегу, как уверенно работает ручонками! Много брызг, колоссальная непроизводительная трата энергии. Но он уже сам держится на воде.

Обессилев, он ложится на горячий песок. Это он при мне смелый, а без меня не посмеет сунуться в воду. Я плыву на середину. Вдох — выдох, вдох — выдох. Нет, не плох, совсем не плох Чиройлиер, если многие из энтузиастов, вбивавших в здешнюю землю первые колышки, сейчас — почетные и почтенные его граждане. И даже те, кто всего повидал на белом свете, бросают здесь якорь, обзаводятся семьями, и звенящая необъятная даль, по которой они бесшабашно колесили, сужается для них до размеров недельной командировки в строящийся целинный совхоз, куда час или два езды по отличной дороге.

Освежившись, ложусь рядом с Петиком. Мы можем позволить себе еще один раз войти в воду, а потом — за работу! Приготовим обед и наведем чистоту к приходу отца семейства! Я сажусь, окидываю взглядом городские кварталы. Многоэтажные дома шагнули за канал. Туда и мостик перекинули пешеходный, пока мы разъезжали по курортам. Все просто, все на виду. И город прост, и его жители, которых я делю на оседлых и кочевников, то есть неисправимых летунов. Оседлые — люди основательные, корни пускают глубокие и потому стремятся показать себя с лучшей стороны, заявить о себе во весь голос. Своей репутацией дорожат. Они — та ростовая сила, с помощью которой Чиройлиер расправляет плечи.

У кочевников иная психология. Ветер странствий, постоянно наполняющий их паруса, все время грозит сорвать с якоря, и срывает-таки, и гонит, как перекати-поле, с юга на север, с запада на восток, туда-сюда, сюда-туда. Где лучше? Где нас нет. Феномен этой неизбывной тяги к перемене мест, к погоне за феерической жар-птицей, в общем, понятен. Он доставляет массу неприятностей кадровикам и руководящим товарищам вообще. В его основе, по-моему, не только легкое отношение к жизни и вера в то, что в любую минуту все можно начать сначала, — этого предостаточно, — но и почтительное удивление, разбуженное нашими земными пространствами еще в далеком младенчестве и пронесенное до седин. Вдруг срываются и мчатся за тридевять земель не одни безусые юнцы, никогда не державшие на руках своего ребенка, но и степенные, повидавшие жизнь мужчины. Где лучше? Этого они не знают, и не узнают никогда. Где-то все-таки должно быть лучше, чем в тех бесчисленных городах и весях, которые оставлены за спиной. Последнее принимается как аксиома, ибо не нуждается в доказательстве. Кочевники — народ более своевольный, эмоциональный, самолюбивый, более ранимый, тяжело воспринимающий критику. На работе они могут стараться, но могут и прохлаждаться, если к ним не проявлять должного уважения. И заработок для них, не обремененных семьями, не столь важен. Под шумок, пуская пыль в глаза, они выдают себя за энтузиастов. Но, поблаженствовав под аккомпанемент аплодисментов, доказать делом свой энтузиазм не стремятся. Не так они воспитаны. Боязнь перетрудиться быстро гасит благие порывы. Зачем им добрая трудовая слава, если завтра их уже здесь не будет?

Закономерно, что сейчас в Чиройлиере оседлых больше, чем кочевников. Первые имеют надежный кров в виде отдельных квартир, правда, не со всеми удобствами, и от них самих зависит, уютны ли их жилища. Вторые, сколько помнят себя, довольствуются койкой в общежитии. Они если и создают семью, то кратковременную, на полгода, на год, а там что-нибудь в этой семье разлаживается, и следует рывок на новое место, где все другое, но неизменно только одно — койка в общежитии. Каждый кочевник дает себе зарок: еще немного, еще разок, и с меня достаточно странствий. Но привычка сильнее зарока, с натурой не поспоришь. По моему глубокому убеждению, ничто так не толкает человека к перемене мест, как койка в общежитии, как невозможность остаться наедине с собой ни на работе, ни дома.

Оседлый серьезный люд — костяк Чиройлиера. Кочевник — его фон, местный, так сказать, неизбежный колорит. Кочевник многолик, как те десятки печатей, которые скрепляют торопливые записи в его трудовой книжке. Он может быть милым, обаятельным, наглым, бешеным, добрым, грубым, эрудированным или ограниченным — любым, ибо человеческая природа так же необъятна, как и матушка-земля.

Мы возвращались домой мимо стадиона. Когда играет «Чиройлиерец», на стадион идут, как на праздник. Пятнадцать тысяч мужчин, женщин и подростков из немалого населения городка втискивают себя в прокрустово ложе трибун, болеют неистово, и команда, конечно, старается. Это я вижу, хотя мало смыслю в футболе. Сотни мальчишек гоняют здесь мяч, ходят в другие секции. Стадион — детище Акопа Абрамовича Саркисова. Своей популярностью он спорит с другой достопримечательностью города — баней. Вообще, зодчие не одарили Чиройлиер вниманием. Кирпичные стены — под расшивку, дома — строго в ряд. Солдатский плотный серый строй, однообразие униформы. Здания лишены ухода. Да, жилищно-коммунальная служба у нас не на высоте. А где она поставлена образцово? Но ведь в этих унылых домах уютные квартиры. У квартир есть хозяева, у домов — нет. Или я опять слишком взыскательна? Как посмотреть. Пусть я настрадалась, борясь за порядок, но, невзирая на отдельные неудачи, глубоко убеждена, что порядок выгоден всем, кроме разве тех, кто живет не на зарплату.

Что ж, для людей, приезжающих сюда из степи, из самой глубинки, Чиройлиер — земля обетованная. И как они рвутся сюда, как боготворят здешнюю баню! Немного же им нужно. Зеленый остров Чиройлиера — праздник, футбол в воскресенье — праздник, баня — еще какой праздник! Вот так, Олечка. Для многих встреча с Чиройлиером — праздник, а для тебя — постылая обязанность.

— Мама, почему ты молчишь? — спросил Петик.

— Ты хочешь, чтобы мы уехали отсюда? — сказала я.

Он подумал и серьезно, строго ответил:

— Нет, мама, мне здесь хорошо. Только ты скажи Генке-крокодилу, чтобы он не ударял меня в ухо.

— Да когда же вы успели подраться?

— Я вышел, а он подбежал…

— Кто полез первый? — спросила я, возвышая голос.

Он замолчал и больше не жаловался.

 

II

На разбивку я старалась выехать до первых лучей солнца. Чтобы тяжелый каток жары прокатился после меня. Своих реечниц Полину Егоровну Пастухову и Мадину Хакимову я тоже приучила не мешкать. С семи до девяти в степи прекрасно. Но позже часа это преддверие ада. И мы, как могли, сдвигали рабочий день в сторону благодатной утренней прохлады.

Полина Егоровна держала внушительную связку колышков и топор. Она выглядела на свои сорок лет и жила спокойно и достойно. Я считала ее женщиной без претензий. На попечении Мадины были штатив, двадцатиметровая мерная лента и вешки. Девятнадцать лет красили ее. Она недавно вышла замуж за молодого инженера-гидротехника, завтрашнего начальника участка. Но были у нее и свои планы на будущее, свои виды, очень реальные, в которых журавль в небе даже не фигурировал, но которые включили в себя не одно семейное счастье.

Я вынесла теодолит и сумку с обедом. Мы сели в грузовичок и покатили. Дома и деревья Чиройлиера стали быстро уменьшаться. Последней растаяла в утренней свежести водонапорная башня. Сначала растаяли ее ажурные опоры, и какое-то время казалось, что большой бак, выкрашенный суриком, парит в воздухе, а потом и его не стало. Степь окружила нас, и не было ей ни конца, ни края. Впрочем, отчетливо проступали горы на юге — Туркестанский хребет, и горы на востоке — хребет Кураминский. Но на север и запад равнина простиралась далеко-далеко, до самых морей. Тонкий шлейф пыли заметал наши следы. Ехали-ехали и приехали.

— Бабоньки, искать трассу! — скомандовала я.

Мы встали спиной друг к другу и пошли по трем направлениям. Полынь, увядая, источала пряный аромат. Плотные кусты янтака стояли кучно, особняком. Пырей высох совершенно. Но попадались и белые пятна соли. Растительность обходила эти ядовитые выпоты стороной. Мне встретился пустой панцирь черепахи с неровным отверстием, прогрызенным острыми шакальими зубами. Метнулся в сторону варанчик и застыл, подрагивая белым брюшком и постреливая языком. Проползла оранжевая фаланга, раскачиваясь на длинных мохнатых ножках. Фу, страшилище мерзопакостное! Безлюдье, простор были привычны и не смущали. Мне они помогали работать. Подгоняло нас не время, а солнце. Незримый истопник подбрасывал в гигантскую топку все новые дрова. Трест «Чиройлиерстрой» приступал к освоению самого неудобного, самого трудного участка Голодной степи. Здесь потребуются большие промывки. Каждый гектар покроют три-четыре раза полуметровым слоем воды, она и вытянет вредные соли. Моя сегодняшняя задача — вбить 367 колышков. На месте каждого встанет опора лоткового оросителя.

— Репер, репер! — извещает Полина Егоровна.

Спешим к ней. Ориентируюсь по этой находке и быстро отыскиваю трассу. Над точкой поворота устанавливаю теодолит. Отвес — над колышком, пузырек уровня — на середину. Можно провешивать трассу. Полина Егоровна идет ко мне, втыкает вешки. Я даю поправки, она ударяет по вешкам обухом топора. Ни на что женщина не претендует, жизнью довольна, карьера, вопросы профессионального роста не интересуют ее совершенно. А дело свое делает на совесть. У Мадины вешки не стоят так прямо.

Готово! Теперь по второму лучу идет ко мне Мадина. Объектив дает тридцатикратное увеличение, и я вижу молодую женщину близко-близко. Только идет она головой вниз. Выражение лица — нейтральное. Эмоции бережет для тех минут, когда будет на людях. Работа — обязанность, работа — обязанность! Поэтому вешка так долго не становится в створ. Ничего, у меня встает. И не хмурься. Мадина, а внимательно следи за моими указаниями. Почему ты не пошла после десятилетки в институт? В техникум? Вышла замуж, и это помешало? Способностей хватило бы, ты смышленая. Вот желания, чувствую, не было. Комсомолка, подала заявление в партию. Стремишься вести общественную работу и выдвинуться на этом поприще? А знание жизни? А отзывчивость, душевность, внимание к людям? Это, Мадина, не пустое, это — и доверие, и авторитет. Детей, ты говорила, у тебя будет трое. Не шестеро, а трое, иначе не поживешь для себя. Может быть, ты и права, я с двумя управляюсь далеко не так, как рекомендует педагогика. Муж тоже хочет выдвинуться? Наверное. Итак, ты знаешь, к чему стремишься. И вначале меня покоробила твоя откровенность. Но вполне возможно, что ты права. Того, чего мы стеснялись, сейчас не стесняются совершенно. Сейчас и целуются прилюдно, прямо на улице. В махалле этого бы не потерпели, но за ее пределами — можно.

Я меняю стоянку, потом еще раз. Полина Егоровна повязывает белую косынку. Мадина надевает широкополую нарядную шляпу из рисовой соломы. Я достаю из теодолитного ящика льняную панаму. Половина десятого. А каково тем, кто весь день кладет кирпичи, варит арматуру, сидит за рычагами бульдозера в самом близком соседстве с огнедышащим стосильным мотором?

Теперь — собственно разбивка. Звенящей струной натягивается стальная лента. Шпильки трудно входят в землю, не знавшую плуга. Беру колышки и топор. Шесть метров и один сантиметр — он дается на стык между шестиметровыми лотками. Наотмашь бью по белой головке колышка. Еще. Еще! Двенадцать ноль два. Восемнадцать ноль три. Передняя шпилька становится задней, задняя выдергивается, лента уносится вперед. Четыре ноль четыре. Десять ноль пять. Шестнадцать ноль шесть. Колышки стоят ровно, красиво. Так же должны стоять лотки. Не вилять. Следом за нами пройдет экскаватор, на стреле которого висит трехтонная конусообразная чугунная груша. Она и обрушится на колышки с десятиметровой высоты. Вздрогнет земля, и образуется глубокая вмятина. Операция повторится много раз. Лесс — грунт с подвохами, и его надо как следует уплотнить, чтобы опоры лотков не просели, когда землю напитает поливная вода. Потом — монтаж. Все, что я здесь делаю, по силам и опытному технику. Но это интереснее, чем выдавать прорабам чертежи или заносить в ведомости объемы выполненных работ.

— Выше нос, бабоньки! — говорю я. — Уже и конец виден.

— Ну, Ольга Тихоновна! Сидела бы я на вашем месте в прохладной комнате, холила себя перед зеркалами.

— Можно, — согласилась я. — А ты, Мадина, что на это скажешь?

— Не знаю. Я только начинаю жить.

— Скучно холить себя перед зеркалами. Я почему-то не замечаю, что те, кто половину зарплаты тратит на парфюмерию, выглядят лучше.

— Мне дома никогда не скучно, — сказала Полина Егоровна.

— Тогда почему же вы работаете? — Ее муж, бригадир, зарабатывал очень даже прилично.

— Дочери большие, хотят красиво одеваться. Это стоит денег.

— Пусть учатся шить. Все свои лучшие платья я сшила сама.

— Правда? — воскликнула Мадина. — А я считала, что у вас в Ташкенте свой портной.

— Я и есть этот портной. Раз десять перепорю готовое, но фасон выдержу.

— Мои не учатся шить. Хлопотно, непрестижно.

— Непрестижно! — рассмеялась я. — А что престижно?

— Престижно, когда мама с папой и оденут, и обуют, и деньги в карман положат. Старшая школу кончает, так ей знаете как трудно угодить? Все не так, и что ты, мама, в нынешней моде понимаешь? Да взгляни на себя, как ты одеваешься! Как двадцать лет назад. А я действительно одно и то же надеваю, привыкла.

И потек житейский женский разговор о доме и семье, магазинах, базарах, поликлиниках. Новостью для меня стало то, что Полина Егоровна купила бычка и откармливает его. Теперь ко многим ее домашним заботам прибавилась еще одна: добывать бычку корм. Она обкашивала арыки, обочины дорог, брала у знакомых пищевые отходы. «Если старшая замуж захочет, у меня, пожалуйста, мясо на свадьбу, — объяснила она. — Остальное продам, вот и приданое». У нее и куры были. Я бы этим просто не могла заниматься. А почему, собственно, не могла? Только потому, что никогда не занималась? И откуда это пренебрежительное: «Не могла бы»?

— Ты, Полина Егоровна, по-житейски мудра, — заключила я. — Тебе бы к земле ближе держаться, крестьянствовать. Нет такого желания?

— Мы с мужем обговаривали это, — спокойно сказала реечница, никак не отозвавшись на похвалу. — Можно и осесть в новом совхозе. Но это зависит от того, какой директор попадется. К хорошему хозяину пошли бы.

— Я не смогла бы жить в совхозе, — вдруг сказала Мадина. — Размаха нет, не по мне это.

— Размах каждый себе сам создает, — сказала Полина Егоровна. — Он от человека зависит, от его внутреннего устройства. Кто свое дело любит и работает с радостью, тот столько всего напридумывать может, что успевай поворачиваться! Я так считаю: если человек честно работает, он и живет честно, ничего неправедного себе не позволит. А есть размах или нет, дело десятое. Мы вот внушили себе, что коров пасти, свиней разводить — это не размах, не престижное занятие. Спохватились, да пока наверстаем упущенное, сколько без мяса просидим!

— Молодец, Полина Егоровна! — опять похвалила я ее. — В вашей семье, точно, не муж, а ты бригадир.

— Я, — согласилась она. — Но бригадирские он получает. Семья на женщине держится, но муж должен быть в центре внимания. Какая в семье женщина, такая и семья.

— Я еще только узнаю про все это, — сказала Мадина.

— Милая, без детей про это не узнаешь. Как, Тихоновна?

— Согласна.

Я вогнала в неподатливую землю последний колышек и отерла со лба пот. Было знойно, очень знойно. И не укроешься. Со всех сторон — солнце и зной. Мы побрели к последней теодолитной стоянке. Расстелили платок, выложили на него нехитрые яства — хлеб, сыр, помидоры, виноград. Приятного аппетита, бабоньки!

Ели чинно, не спеша. Пили чай из термоса. Я подумала, что Полина Егоровна могла бы заняться общественной работой, у нее получилось бы. Знание жизни — великая школа.

Я думала, что мы знаем друг про друга все, но это было далеко не так. Ни Полина Егоровна, ни Мадина не знали, что я — хороший исследователь-гидравлик, я им ничего не рассказывала про лабораторию. И точно так же они рассказали мне о себе далеко не все, особенно Мадина, медленно преодолевавшая природную застенчивость. Конечно, она будет расти. Но это будет не гладкий, не безболезненный, не быстрый процесс. И он будет прямо связан с постижением жизни, с расширением кругозора.

Вот и наш грузовичок. Улыбка водителя. Горячий, как из духовки, ветер в лицо. Мелькание полыни, лебеды, пятен соли. На дамбе Южного Голодностепского канала наше транспортное средство тормозит, и мы с криками, с хохотом мчимся к воде. Летим, как школьницы, позабывшие про правила хорошего тона. Чуть ли не на бегу освобождаемся от одежды. Плаваем, плещемся. Вот благодать! И Полина Егоровна, и Мадина держатся берега. Мадина, по-моему, никогда не посещала школьных уроков физкультуры. Я сказала ей об этом своем предположении.

— Да, я филонила. А что, видно?

— Видно. — Мой ответ очень ее расстроил. — Не все потеряно! — бодро сказала я. — Есть удивительное средство. Верное, и ничего не стоит. Называется оно утренняя гимнастика.

Я вышла на берег и показала с десяток упражнений. Женщины смотрели на меня округлившимися глазами, и водитель раскрыл рот.

— И все? — сказала Мадина.

— Всего-навсего. Но минимум полчаса, и через все «не хочу». Через год у тебя будет фигура танцовщицы.

Мы оделись, и водитель сказал:

— Ну, как, полегчало? Солнце-шарик крепко жарит. Бросайте, красавицы, жребий, кто со мной останется, а кто пешком домой потопает. А чего вы хотите? За «так» я больше не катаю. — Он всегда говорил это.

— Мы все трое хотим, мы все трое остаемся! — по-девичьи звонко закричала я.

— Трое? Ишь чего! Я к вам без хитростей, а вы опять не уважили ветерана.

— А вот поймаем! А вот раскачаем! А вот бросим! — Мы двинулись на него с трех сторон, разыгрывая нападение. Он ретировался в кабину и нажал на стартер.

 

III

Со службы я ушла ровно в пять. В отличие от мужа, здесь я не перерабатывала. Взяла из садика Петю. Внимательно его оглядела. Не простыл ли, напившись холодной воды? Мальчик был в полном порядке.

— Знаешь, кто к нам приехал? — спросила я.

— Бабуля, бабуля! — Он захлопал в ладоши и, пользуясь тем, что я нагнулась, помогая ему застегнуть сандали, заговорщически зашептал мне на ухо: — Мамочка, а что она мне привезла?

— К нам не бабуля приехала, — прервала я его эгоцентрические мечтания. — Кого мы все эти дни ждали?

— Кирилла, — сказал он без прежнего воодушевления. — Я через два года тоже поеду в пионерский лагерь!

— Поедешь, маленький.

— Я не маленький. Это Кирилл маленький. Я даже плавать умею.

Кирилл сейчас был в два раза старше Петика. Пять лет — нормальная разница. Старший выпорхнет из гнезда, когда мы приблизимся к пятидесятилетнему рубежу, а младший еще какое-то время побудет с нами. Не будь Дима таком занятым товарищем, я бы родила еще одного-двоих. А так — все сама и сама. Это меня и остановило.

Дома Петик бросился к Кириллу. Они тискали друг друга, мяли, визжали. Кирилл поддавался, и Петик упивался временными победами. Старший вытянулся, прибавил килограмма два, стал более самостоятелен: режим, дисциплина, общество сверстников.

— Еще поедешь? — спросила я.

— Да, мама. Если можно.

Это входило в мои планы. Не то будет слоняться по улицам да пропадать у канала. Пусть привыкает к требованиям, отличным от домашних. Я погнала Кирилла в ванную, за ним увязался Петик. Какую возню они там устроили! Спорили, смеялись, плескались, ныряли, налили воды на пол. Петик заливался смехом, Кирилл, напротив, вел себя сдержанно, стоически отражал атаки младшего. Петик, забияка эдакий, лез и лез к нему. Старший, защищаясь, не старался сделать ему больно. Так они могли возиться часами, забывая обо всем на свете. Но общих игр у них не было, у каждого — своя. В играх старший не уступал, и гармония разрушалась. Угнетенный поражениями, Петик краснел, расшвыривая игру, истошно кричал Кириллу: «Ты… ты знаешь кто? Ты крокодил! У тебя зубы лошадиные!» И убегал в другую комнату. Он не умел еще переживать неудачи, и его приступы злости меня беспокоили. Книги они тоже смотрели порознь. Трения тут возникали между ними острые, и я не сглаживала их, не стремилась к тиши да глади. Пусть на своем личном опыте учатся строить отношения с людьми, постигают великий смысл таких понятий, как честность, справедливость, искренность, верность слову. Вообще Кирилл мягче, добрее, сдержаннее. А Петя — это командир, и властность, воля проявились у него рано. Будут ли эти качества подкреплены острым, пытливым умом?

Они плещутся, смеются, пререкаются. Петик встал в ванне, спрятал руки за спину и заявил:

— Ты меня не ударишь по рукам, у меня нет рук!

Тогда Кирилл достал пластмассовые руки, отломанные от куклы:

— Я пришью тебе вот эти кривые руки. У тебя будут короткие кривые неумелые руки.

— А я… я тебе сделаю такой укол, что тебе до утра будет больно!

Я силюсь вспомнить, были ли у меня такие же веселые, беззаботные годы. Наверное, были. Конечно, были. Они были у каждого, кто вырастал в нормальной семье, и уровень материального благополучия тут ни при чем.

Сняла белье — его надо гладить. Поставила суп. Так и есть, Кирилл потерял половину пуговиц, некоторые вырвал с корнем. Протер брюки от тренировочного костюма. Чини, хозяйка. Моя классная руководительница — мы учились еще раздельно — никогда не делала замечаний за поношенную форму или заштопанные чулки, но безжалостно выставляла за дверь нерях, посмевших явиться в помятом фартуке или с несвежим воротничком.

— Мама, я его утопил!

Пора их извлекать из воды. Кирилл уже стесняется меня, и я только приоткрываю дверь и протягиваю мальчикам два полотенца. Достаю чистые трусы и майки и командую:

— Вылезать! Воду спустить! Вытираться сухо-сухо! Кто не вытрется сухо, у того простынет ухо! Пол подтереть!

Глажу Диме сорочки. Семь штук, на неделю. Руководствуюсь принципом: в одежде поменьше синтетики, и потому мучаюсь. Хлопотно стирать и гладить сорочки из хлопка.

— Мама, а что мы будем кушать? — спрашивает Петя.

Прошу его и Кирилла накрыть на стол. Салат из помидоров, огурцов и лука они готовят сами. Терпеливо строгают лук, воротят носы. Суп, гречневая каша, на третье чудесная бухарская дыня. Половина девятого. Я ем, не обращая внимания, вкусна ли пища. Если бы с нами за столом сидел Дима, у еды был бы отменный вкус.

Смеркается. Петик подкатывается ко мне, как колобок:

— Мама, ты включишь нам телевизор?

Хитрости ему еще не удаются, он простодушно улыбается. Его послал Кирилл. Как я буду с ними с двумя вдали от отца? Два-три его наезда в месяц, два-три праздника — это не в счет. А что в счет?

Дети вымыли посуду и сели у телевизора. Я включила стиральную машину. Кто ее видит, эту нескончаемую домашнюю работу? Кто ее взвешивает, оценивает, кто за нее благодарит? В десять Кирилл, более приученный к режиму, пошел стелить кровати. Петик остался. Хочет, чтобы я перед сном приласкала его. Только что они смотрели сказку, а все персонажи сказок для него — явь. Он не представляет себе, что бабы-яги на самом деле нет, ведь ее по телевизору показывают! Я выключила свет. В темноте на погасшем экране блеснула яркая точка. Снова блеснула. Наверное, выпуклое стекло отражало свет уличного фонаря. Я сказала Петику:

— Пошли, посмотрим, как гном подглядывает одним глазом.

Он напрягся, но позволил повести себя. Мы встали у экрана, потом я вернулась и плотно закрыла дверь. Стало совсем темно. Петик подбежал ко мне, не промахнулся. Прижался к моей ноге.

— Вон глаз гнома! — сказала я. — Какой яркий глаз!

— Гном добрый? — немедленно поинтересовался он.

— Добрый, — сказала я. — Но он не любит, когда маленькие мальчики много шалят и не слушают маму.

Он еще крепче обнял меня.

— Давай подойдем ближе, — предложила я.

— Давай лучше вдвоем! — сказал он. Яркое пятнышко на погасшем экране телевизора надолго запомнилось ему как глаз гнома.

Ну, денечек! А другие разве не такие? Да была ли я в Форосе, на берегу лучшего из морей? Все хорошее быстротечно, и только нудная домашняя работа никогда не кончается.

Остановилась машина и тут же уехала. Дима! По привычке я смотрю на часы. Двадцать минут одиннадцатого. Сегодня он отнял у семьи всего пять часов. А за десять лет?

— Молодец! — приветствую я его.

— Что? — Он знает, что виноват и должен нейтрализовать мое недовольство.

— Молодец, что вспомнил, что у тебя есть семья.

— Никуда, как видишь, не делся.

Он обнял меня. Так он гасил критику в свой адрес. Устал, как и я. Кормлю его. Он тянется к газетам, я отодвигаю их. Вдруг стукнула дверь, вбежал Петик, щуря глаза. Сонный-сонный. Потерся лбом о колени отца. Засмеялся и убежал. Теперь он уснет сразу.

— Кирилл приехал, — сказала я.

— Ну! Спит? Ай, блин горелый! — Он приоткрыл дверь в детскую. С минуту постоял, разглядывая сыновей. Вернулся в столовую. Было ли ему хоть немного стыдно? Едва ли. Я налила ему чаю. Он придвинул к себе газеты. — У Картера опять семь пятниц на неделе, — сказал он. — Несерьезный человек американский президент. Его упрямо толкают на возобновление военного противостояния с нашей страной. И он поддается, еще как поддается! Предвыборные обещания отмел, ощетинился угрозами. Как нам иметь с ним дело дальше, скажи, пожалуйста?

«Никак», — хотела сказать я, но промолчала. В первые месяцы совместной жизни я могла заявить: «Пусть это тебя не беспокоит». Потом поняла: все, что касается нашей страны, ее положения в мире, ее влияния на климат международных отношений, касается и его лично. Аполитичность он считал очень дурным качеством. Он приравнивал ее к отсутствию нравственных ценностей.

— А ты чего от Картера ждал? — спросила я. — Недруга лучше иметь откровенного. На их заверения и улыбки нам лучше не полагаться.

— Да, я не сообщил тебе главного. — Он невольно взял торжественный тон. — Начали готовить рабочую эстафету. Благослови, мать!

— Желаю успеха.

— Кисло ты как-то это произнесла. Без воодушевления.

— Знаешь что, муж? Приди завтра, пожалуйста, хотя бы в девять. Чтобы старший сын увидел тебя перед отъездом в пионерлагерь на вторую смену. Кирилл так привык, что тебя не бывает дома, что даже не спросил, где ты. Известно, где — на работе. Ты, видишь ли, что-то там возводишь большое, тебе не до таких мелочей, как жена и дети. Это тревожно. Дети отвыкают от тебя.

— А если без преувеличений?

— Да я слишком мягко живописую. На самом деле все куда более контрастно. Твое невнимание к семье переходит все границы. Я-то прекрасно знаю, что не нужда, а вредная привычка заставила тебя засидеться допоздна.

— Нужда и выработала привычку, — сказал он.

Обычного: «Виноват, исправлюсь!» — не последовало. Он поманил меня, усадил рядом с собой. Я ждала его улыбки, но он не улыбнулся. Он устал сильнее меня. И больше нуждался в моем участии, чем я — в его.

— Странный ты сегодня, — заметила я.

— Знаешь, чего мне сейчас очень захотелось? Выйти на борцовский ковер. Сначала согнать вместе с семью потами жирок, вернуть былую силу и ловкость, а потом выйти против крепкого противника. Чтобы поединок шел тяжело, с переменным успехом, с красивыми бросками.

— Зрелищно, — сказала я. — Надеюсь, ты не захотел, чтобы схватка кончилась твоим поражением? И традиционное «пусть победит сильнейший» тебя тоже не устроило бы?

— Ну, как ты дальновидна! Прямо прозорлива. В итоге, конечно, я припечатываю его к ковру. Усыпляю бдительность и ловлю на свой коронный прием. Я вспомнил, какой лютый это был труд — тренировки. Трико хоть выжимай, а я свеж, как огурчик. Я много потерял, когда спорт ушел из моей жизни.

— Создай секцию борьбы в «Чиройлиерце». Или несолидно?

Он опустил голову. Всему свое время. Оно щедро дарит, но и безжалостно отбирает, по частям или все сразу. Да, на ковер он мог выходить теперь только в своем воображении. «Ладно, — сказал он, — чего уж тут… К прошлому возврата не бывает».

Он включил проигрыватель и поставил «Времена года» Ференца Листа. Звучащее раздумчиво фортепиано успокаивало его и, наверное, помогало что-то обдумывать. Вдруг полились мощные, мятежные аккорды. Акустическая система высшего класса точно воспроизводила звук. Дима слушал, закрыв глаза. Великий композитор обнажал душу. Он получил право делать это и после своей смерти. Мы прослушали два диска, и Дима Сказал:

— Ну, тебе спать, а я еще немного пободрствую. Не возражаешь? Кое-что складывается сложнее, чем хотелось бы. Твоего совета спрошу, когда внесу ясность в свои рассуждения и планы.

— А ты? — спросила я.

Он не понял и самодовольно сказал:

— Сна ни в одном глазу.

Я легла и подумала, придет ли он сейчас ко мне. Я ждала, а он не шел. Позвать я постеснялась. Несмотря на столько лет замужества, я все еще стеснялась этого. Мне стало обидно. Потом я заснула.

 

IV

Контору в тресте «Чиройлиерстрой» называли командным пунктом, а Дмитрия Павловича — командиром, или командиром Димой. На свой командный пункт из трудового отпуска он вернулся с хорошим запасом сил а с кое-какими идеями, которые и намеревался претворить в жизнь без проволочек. Для многих, он знал, это будет неожиданностью, и если приятной, тем лучше.

Два дня он посвятил рекогносцировке, все облазил, во все вник, натягивая выпущенные было из рук бразды правления. А когда нити руководства трестовскими подразделениями вновь естественно сошлись в его руках, когда он почувствовал их певучую упругость, вбирая в себя информацию рапортов и по привычке уплотняя суточные графики, когда стройка ответила на его возвращение к штурвалу небольшим, но весьма конкретным ускорением ритма, некоторыми, тоже весьма конкретными сдвигами по части подтянутости и порядка, он созвал трестовский актив, проверенных временем, пустыней и делом все еще молодых начальников передвижных механизированных колонн, участков, отделов и служб. И сказал им:

— Пока вы тут давали план и воевали с разного рода препятствиями, чтобы не выглядеть без меня хуже, чем со мной, я на берегу лучшего из морей думал о вас. Думал о том, что может существенно облегчить нам жизнь. И, знаете, пришел к выводу, что нам необходимо усилить взаимодействие на всех участках. Надо еще подтянуться, поднять ответственность за порученное дело. На монтаже лотков у нас есть конвейер? Есть. Оправдал ли он наши надежды? Вполне. И если мы от него откажемся, что будет? Чепуха, возвращение в день вчерашний. Значит, не отказываться нам нужно от конвейера, а внедрять его на других участках. Сегодня нет дела важнее. И если кто-нибудь из вечно сомневающихся, из вечно осторожничающих скажет мне на это, что, мол, условия еще не созрели, я отвечу: а вы создайте эти условия, подтвердите свое высокое звание инженера, организатора строительного производства. Необходимыми полномочиями вы наделены, что делать, знаете. Так действуйте, дерзайте! Сейчас, сегодня где нам более всего необходим конвейер? На первой насосной. Как нам обеспечить его внедрение? Думайте. Соображения свои доложите по мере того, как они будут у вас выкристаллизовываться, но не позже чем через два дня. Советую в предложениях, которые вы дадите, широко использовать принципы рабочей эстафеты, взаимодействия. В смежниках прошу видеть товарищей по общему делу; все наши планы должны быть согласованы с ними — не навязаны, а подсказаны общим интересом. Вопросы прошу задавать не мне, а самим себе и друг другу. Инженер, который останется в стороне от этой работы, не потеряет ничего, кроме моего уважения. Думайте, как нам отладить конвейер, как сделать стыки прочными и надежными. У меня все.

Он задал задачу и был уверен, что подчиненные теперь разложат ее на составные части, а когда соберут вновь, станет ясным и решение. Он просил подняться над границами привычного, пофантазировать даже, повитать в облаках, не упуская при этом из виду и матушку-землю. Многие были смущены, но уже плыли нужным фарватером, очерчивали круг проблем, которые включала в себя задача. Все вышли один за другим. Два прораба поинтересовались, велик ли директорский поощрительный фонд и каково будет вознаграждение, если… Но это было не прощупывание, а желание попасть в тон.

— Боже мой! — с пафосом воскликнул Голубев. — За мной не заржавеет!

Анатолий Долгов позволил себе остаться. «На два слова», — сказал он. В отсутствие Голубева он вел себя молодцом, он любил и ценил самостоятельность и доверие и потому выкладывался, стараясь превзойти себя. Но, превзойдя себя, до голубевских рубежей, все же не дотянул, пусть самую малость, и Дмитрий Павлович сразу указал ему после приезда на это маленькое отставание, на какие-то двести не уложенных кубометров бетонной смеси. Потом сдавил в объятиях.

— А нужен ли нам звон? — полюбопытствовал Толяша.

— Колокольный — нет. Нам конвейер нужен. Рабочая эстафета нужна. Значит, нужны споры, столкновения мнений. Только так мы придем к полной ясности.

— Философствуешь все. Фантазируешь. Обозначится успех — народ сунется разный. Успевай водить — показывать. Работать станет некогда.

— Начальство, корреспондентов и делегации по обмену опытом советую любить — уважать — жаловать, — назидательно так сказал Дмитрий Павлович. — Нам нужна поддержка, а славу мы как-нибудь переживем.

— Блин горелый! — сказал тогда ему Толяша, его предприимчивый однокашник, которого он не раз вытаскивал из скверных ситуаций.

— Сам блин горелый! — весело возразил Дмитрий Павлович и обрушил на плечо Толяши тяжелую свою ладонь. Толяша заскрипел и дал крен. — Ты мне обеспечь все, что нужно. Чтобы каждый твой рабочий знал, для чего применена эта эстафета. Чтобы он с ее помощью больше зарабатывал, чтобы профессию свою считал лучшей на свете. Мы такое у тебя закрутим!

— Я — ничего, — сказал Толяша Долгов, улыбаясь. — Я — за, как и ты.

— Не поддакивай, а думай. Мне важно не формальное согласие, а такое «за», которое дело быстрее вперед двинет. Личную заинтересованность твою хочу увидеть.

— Уразумел.

— Фронт работ сейчас какой, посуди! Трубопровод собрать надо? Это четыре с половиной тысячи тонн металла. Трансформаторная подстанция с машиной, которую ты нарек мамонтом. Сама насосная, два первых пусковых агрегата. Одного бетона семьдесят тысяч кубиков уложить надо.

— Трубопровод и подстанция — не моя забота. За субподрядчиков у меня голова пока не болит. Вот за бетон я в ответе.

— А все остальное — моя, но не твоя забота, да? Легко жить собираешься. Все мои заботы — и твои тоже. Ничего ты в рабочей эстафете не понял. Разберись, очень тебя прошу.

— Слушаюсь, командир!

— Знаешь, что? Мы это на партийное собрание вынесем. Посмотри, кому из хватких твоих ребят лучше выступить, кликнуть клич. Не мямлить надо, а позвать, повести за собой.

— Почему-то теперь так называемая инициатива снизу очень часто рождается наверху, например, в твоем командном пункте, — поддел его Толяша. — Не обратил внимания?

— Ты зато обратил. Не вижу ничего зазорного. Лишь бы последователи были и дело делалось быстрее и лучше. Или у тебя другое мнение?

— Твое мнение — это и мое мнение, командир!

— Ой, не прибедняйся!

— А выступит, если ты не возражаешь, Ринат Галиуллин. У него и выработка, и дисциплина. И чутьем не обманут, новое издали распознает. Охотно идет на взаимодействие. А еще недавно был индивидуалист. Не верится даже, что так быстро перековался. Организуем и аплодисменты.

— Зачем в деловой обстановке аплодисменты?

— Ну, мне пусть люди аплодируют, если ты человеческой благодарностью сыт по горло. С Галиуллиным сам переговоришь?

— Обязательно. Хочу, чтобы каждое его слово в десятку попало.

— Скажи, командир, тебя там, у моря, тоска заедала?

— Какая тоска?

— Серая, или зеленая, или черная — не знаю, какой у нее цвет. Или ностальгическая, если цвета ее ты не запомнил. Ты не знал, куда себя деть, и придумал эту рабочую эстафету.

— Придумал! Высоко ты меня ставишь. Говори: перенял. Я хочу готовую идею пересадить, как дерево, в нашу плодородную почву.

— Вообще разумно.

— Нескончаемые претензии друг к другу надоели. Пора научиться сообща искать выход из трудных ситуаций. Если искать постоянно мальчиков для битья, непременно настанет день, когда этим мальчиком будешь ты.

— Ладно тебе. Бьют-то давно уже не больно, одна острастка. Давай менять пластинку. Люблю быть инициатором, — мечтательно так сказал Толяша Долгов. — Может, и к награде представишь, не одни блины горелые мне должны доставаться. Намек-то хоть понял?

— Думай, дорогой, думай. Иди.

Оставшись один, Дмитрий Павлович попросил соединить его со Свердловском. Затем связался с директорами заводов «Уралэлектротяжмаш» и «Уралгидромаш». Сказал, что, следуя принципам взаимодействия, которые лежат в рабочей эстафете, трест готов оказать посильную помощь машиностроителям, если те изыщут возможность ускорить изготовление электродвигателей и насосов. Услышал в ответ:

— Благодарю. Сварщики нам нужны хорошие. Но гонять людей туда-сюда, наверное, нет резона. Вы вот чем помогите. К октябрьским праздникам, к новому году фруктов, овощей свежих подбросьте. Но особая просьба — весной об этом побеспокоиться. К нам весна на три месяца позже приходит, так вы пришлите ее в рефрижераторе. Весенний авитаминоз, он, знаете, сказывается на производительности труда.

— Думаю, изыщем и рефрижератор, и чем его загрузить. Одалживаться для этого не придется, у нас отличное подсобное хозяйство. Поделимся и луком, и арбузами. Будущим летом готовы принять детей ваших работников, человек двести, в школьный трудовой лагерь. Он у нас в саду-совхозе. Пусть поживут у нас лето, пропитаются солнцем.

— Вот это человеческий разговор, — ответили в Свердловске. — Ничто так не облегчает руководителю жизнь, как взаимный учет интересов. Надеюсь, в делячестве нас не обвинят — о людях заботимся. Давайте будем выполнять то, о чем договорились.

Директору второго завода Дмитрий Павлович уже сам предложил то, о чем его попросил директор первого. Он не только просил, но и давал, и потому легко договорился. Голубев записал нужные координаты и принятые на себя обязательства. В принципе дело было сделано, поставки уникального оборудования обговорены и согласованы.

Теперь предстояло заручиться содействием начальника Голодностепстроя Иркина Киргизбаева. «Зачем мне его содействие? — горячась, думал Дмитрий Павлович. — Не мешал бы, не ставил палки в колеса». Отношения с Киргизбаевым у него испортились после того, как в конце минувшей пятилетки Киргизбаев показал освоенными пятнадцать тысяч гектаров земель, которые все еще были в работе, и тем самым существенно улучшил показатели территориального строительного управления. Но, улучшив показатели с помощью росчерка пера, Иркин Киргизбаевич залез на год вперед, а Голубев потом, расшибая лоб, доводил до кондиции земли, которые давно уже числились освоенными. Тогда, на рубеже двух пятилеток, он мог кое-кому открыть глаза, однако не ринулся в бой. Соотношение сил складывалось так, что его устранили бы с пути, и он, ничего никому не доказав, уступил бы свою должность такому же показушнику, как Киргизбаев.

Потом эти введенные на бумаге, но первозданные в своей нетронутости целинные гектары выставляли Голубева в неверном свете, а Киргизбаев остался в стороне и отвечал только за недогляд, за чрезмерную доверчивость. И между ними легла межа. Неприязнь к Киргизбаеву, сознательно подставившему под удар его и многих других своих подчиненных ради создания кратковременной видимости благополучия, была у Голубева глубокая, и он не скрывал ее. Актером он не был, выдавать желаемое за действительное не умел. Дмитрий Павлович мог бы простить Киргизбаеву неуверенность, неумение руководствоваться не сиюминутными, а завтрашними интересами, для этого все же требовался талант, но не прощал трезвой, далеко идущей карьеристской расчетливости, ставки на сильную руку наверху, которые, как ему казалось, были присущи Киргизбаеву. Промолчав тогда, Голубев потом обрел мужество называть вещи своими именами, а на партийно-хозяйственных активах Киргизбаеву пришлось-таки испить критики. Отношения натягивались, дело страдало. Голубев на людях никогда не отзывался о своем начальнике плохо. Поддержка областного комитета партии позволяла ему работать спокойно и уверенно.

Содействие прямого начальника, однако, было необходимо, и, скрепя сердце, Дмитрий Павлович поехал к Иркину Киргизбаевичу. Они встретились и беседовали как друзья, и сторонний наблюдатель не увидел бы ничего, кроме дружелюбия и приязни двух единомышленников. Аудиенция, по понятным причинам, не затянулась. Киргизбаев быстро вник в суть предложения, оценил его мобилизующие возможности, оценил резонанс, который подобное начинание неизбежно вызовет, и с восторгом, громким, но, как показалось Голубеву, показным, поддержал инициативу. Тепло зажженного огня должно было согреть и его, Киргизбаева. Такие вещи прекрасно ложатся в послужной список, когда готовятся реляции победные и реляции наградные. Он поблагодарил. Его слова прозвучали вполне сердечно. Что-то дрогнуло в душе Голубева, не привыкшего к лицедейству. В прокаленной солнцем степи в цене была откровенность: если на человека, на его слово нельзя было положиться, он не приживался. Груз прошлого, однако, мешал увидеть в Иркине Киргизбаевиче союзника и друга. И, выйдя от начальника, Дмитрий Павлович первым делом вздохнул с облегчением. Ничего плохого не сделал ему Киргизбаев в этот раз, а настоящего удовлетворения не было.

— К Киргизбаеву мог бы и я съездить, — сказал Сабит Тураевич Курбанов. — Опять понервничал?

— Спасибо, аксакал, — поблагодарил Голубев. — На сей раз все прошло по-доброму. Иркин Киргизбаевич человек маневренный, айсберги обходит, тонкий лед крошит. Мне же важно самому видеть разницу между его словом и его делом. Не поможет, разведет руками, а я ему: «Вы обещали».

— Почему Акоп Абрамович так рано умер? — с глухой горечью сказал Курбанов. — Не мы бы понесли к нему рабочую эстафету — он бы к нам с ней пришел.

«Почему Саркисову не нашлось достойной замены? — подумал Дмитрий Павлович. — Почему?»

Сабит Тураевич работал с Саркисовым и дружил с ним, а теперь пропагандировал его методы руководства, где мог, — его въедливость, его требовательность, которая, однако, всегда включала в себя уважение к подчиненным и душевную заботу о них.

— Собрание я почти подготовил, — проинформировал секретарь. — Монтажники и транспортники смотрят на дело с позиций практики, как и мы. От подряда, говорят, всем будет польза, все подтянутся. В Кашкадарью съездил, на завод металлоконструкций. Заверили, что задержек с поставкой секций напорного трубопровода не допустят.

— Вам бы главком командовать, Сабит Тураевич!

— Покомандовал я! А теперь возраст велит скупо расходовать силы. Я давно уже беру опытом, не импульсом, не порывом. И, поверь, это тоже становится нелегко, — с грустью признался Курбанов.

И понял тогда Голубев, что Сабит Тураевич, строивший еще под руководством неутомимого Усмана Юсупова Большой Ферганский канал, Каттакурганское водохранилище и Узбекский металлургический завод, а потом в многое другое, всегда честно подставлявший плечо под свою часть ноши, уже не в состоянии сворачивать те горы, которые играючи повергал наземь в счастливые годы зрелости. И он брал себе ношу поменьше, ибо не представлял, что может остаться вообще без ноши, уйти, как сделали сверстники, на заслуженный отдых, замкнуться в квартирном мирке и созерцать, а не созидать. Понял Голубев, что Курбанов по своей воле никогда не покинет боевых порядков. Но заострять на этом внимание не стал, а только уяснил это для себя. Ему показалось, что он ненароком подчеркнул немощь Сабита Тураевича. Он обнял Курбанова. Сказал:

— Отладим конвейер — потесним незавершенку. А там посягнем и на такой замшелый показатель, каким является строительный вал. Готовый объект, ключи от которого мы под гром литавр вручаем заказчику — вот на что будем равняться.

— До войны и в войну, когда на мне лежало бремя, которое сейчас лежит на тебе, мы, я помню, рапортовали о пуске готовых объектов, а не о сумме освоенных средств, — сказал Курбанов.

Потом они взвесили: свои силы и имеющиеся способы их увеличить: силы смежников и варианты такой стыковки с ними, которая позволила бы всем им дружно тянуть в одной упряжке; объемы помощи, которую практически можно получить от каждой руководящей инстанции — обкома партии, главка; резервы, которые может вскрыть интенсификация строительного процесса, называемая рабочей эстафетой. Им виделся порядок, и виделся успех.

 

V

Дмитрий Павлович задал задачу своим непосредственным помощникам и мог, вздохнув свободно, заняться текущими делами, которых всегда предостаточно. Пусть тоже подумают над тем, над чем уже как следует поломал голову он, углубляясь в дебри сложнейших взаимоотношений с субподрядчиками и снабженцами, стараясь эти дебри расчистить от всего лишнего, от упавших и гниющих дерев. Но превратить эти труднопроходимые чащи в ухоженный и удобный парк с аллеями, открывающими доступ к каждому дереву, было мечтой почти несбыточной, намерением почти неосуществимым, особенно если идти на приступ в одиночку. Эти дебри были неприступны для одиночек, какими бы прекрасными намерениями те ни руководствовались, какими бы сильными характерами ни обладали. Только действуя сообща, всем миром, расчистке и раскорчевке можно было придать нужный размах. Одна стройка — один хозяин. Без дирижера нет оркестра. Почему же тогда каждый субподрядчик и поставщик ведет себя как бог на душу положит, почему у начальника большой стройки так мало прав, реальной власти?

Он заставил себя не думать об этом. Придет ночь и прояснит мысли, отсеет реальное от фантазий. Самые неотложные дела, накопившиеся за его почти месячное отсутствие, уже были решены, но ближе придвинулись другие, не такие неотложные. Он вообще не любил откладывать. Потом дела навалятся и поглотят с головой. Он пригласил начальника отдела кадров, строгого майора в отставке. Кадровик степенно доложил обстановку. Назвал число вышедших на работу, отпускников, больных, отпросившихся с разрешения администрации по семейным обстоятельствам, прогульщиков. Последних было трое, все — пьющие.

— В оборот, и построже, построже! — наказал Дмитрий Павлович.

Одного из них, столяра, и столяра хорошего, потомственного, он знал. Он уважал в нем мастера. Но мастера в этом человеке уже потеснил на задний план алкоголик. Брали в оборот — не помогало, отправляли в больницу — не помогало. Этот столяр когда-то называл себя борцом с засухой. «И засуху переживем!» — заявлял он, когда между ним и водкой ставили шлагбаум. Теперь это жалкий, опустившийся человек. Голубев говорил с ним не один раз и каждый раз он уносил с собой клятвенное обещание не брать больше в рот ни капли. Дмитрий Павлович продиктовал ходатайство о принудительном лечении.

— Не слишком ли это жестоко? — спросил кадровик.

— Может быть, вы ответите, что в данном случае более гуманно — власть употребить или еще подождать? Ждали, уговаривали, надеялись — и ошибались, и своей ошибкой только усугубляли положение. Это не рак, от этого лечат, тут мы, слава богу, не бессильны.

— Понятно, — сказал кадровик.

— Как вам понравились новенькие — молодые специалисты? — спросил Дмитрий Павлович.

Дней десять назад в трест прибыло четверо выпускников ирригационного института, в том числе одна девушка.

— Дело покажет, — неопределенно сказал кадровик. — По мне — симпатичные ребята.

— И девушка симпатичная?

— Какой она инженер, вы скоро увидите, а невеста — сам бы в жены взял, если бы тридцаточку — с плеч и все сначала.

— Какой вы… все сначала! — Мужчины улыбнулись, и Дмитрий Павлович повел расспрос дальше. — Так, утверждаете, все зеленые-презеленые?

— А какими им быть с институтской скамьи? Один из них, Кадыров, попросился на рабочее место. Четыре младших сестры, отца нет. Наши монтажники, как вы знаете, зарабатывают вдвое больше строительного мастера.

— Об этом осведомлен. Просьбу удовлетворили?

— Не в моей власти.

— Парень крепкий?

— Здоровьем не обижен.

— Готовьте приказ: в связи с производственной необходимостью инженера-гидротехника товарища Кадырова — имя и отчество полностью — временно назначить бригадиром участка сооружений передвижной механизированной колонны № 6. Пусть ведет облицовку каналов железобетонными плитами. Там нужно поменять бригадира. Нынешнего второй раз ловлю на нарушении технологии.

— Погодите, вам укажут на неправильное использование специалиста.

— Уповаю на слово «временно». А там сошлюсь на то, что запамятовал. ЭВМ-то меня еще не контролирует! Где мы поселили инженеров?

— В общежитии.

— Надеюсь, догадались каждому выделить комнату, мебель поставили приличную — гардероб, письменный стол, книжный шкаф? Ненормированный рабочий день позволяет им рассчитывать на известное внимание со стороны администрации. А если не было у них такого расчета, пусть это будет для них приятной неожиданностью.

Кадровик покраснел и стал ниже ростом.

— Никак нет, — пробормотал он. — Пока они втроем в одной комнате. А девушку подселили к другим девчатам.

— Майор, майор! — с укоризной сказал Дмитрий Павлович. — Офицеров не селят в казармы. Инженерам расти надо, работать над собой. Я здесь первые полтора года в вагончике жил, помню, что это такое. В купе нас было четверо. Я проклял эти полтора года. Невозможность побыть одному, подумать, поразмышлять угнетала в моей душе ростки добра, инициативы, культивировала грубость и злость. Общежитием мы только отпугнем этих ребят, которые сами выбрали Чиройлиер полем приложения своих сил.

Голубев позвонил коменданту общежития. Договорились, что к вечеру будут освобождены две угловые комнаты, самые тихие.

— А для третьего пария и для девушки что-нибудь придумаем, — сказал он. — Узнайте, кто из пенсионеров, живущих в коттеджах, желает сдать комнату. Лично я предпочел бы поселиться у какой-нибудь доброй старухи. Чтобы она присматривала за мной. Ну, а я помогал бы ей в том, что ей уже не по силам.

— Будет сделано, — заверил кадровик.

— Условие одно: новоселье у всей четверки должно состояться сегодня. А завтра пусть явятся ко мне. Погляжу на них, порасспрошу. Не люблю приземленности в молодых людях. Не хочу, чтобы новенькие заразились ею.

Кадровик ушел, и Дмитрий Павлович подумал, что должен исправить еще одну ошибку, допущенную в отношении молодых специалистов. За исключением Кадырова, их всех направили в котлован, на насосную. В самую круговерть. Там у них не будет времени оглядеться, и их беспомощность сразу бросится в глаза. Может появиться неверие в свои силы, а эта болезнь опасна тем, что ею заболевают надолго. На насосной им пока не место. Каждому из них надо поручить небольшой объект, обязательно новый, чтобы и первые колышки забили сами, и предпусковой марафет навели честь по чести. Самостоятельный объект прекрасно обкатывает. У одного из них, который станет бригадиром, своя стройплощадочка уже есть. Пусть берут перегораживающие сооружения, их на всех хватит. Они невелики, но интересны, и требуют неукоснительного соблюдения технологии. Может быть, девушка предпочтет канцелярию? Будет обидно.

Он вспомнил свои первые дни здесь, беспокойство, сомнения и надежды. Это были неплохие дни, но, боже мой, каким зеленым он был тогда! Это и запомнилось ему больше всего. Он не знал, как правильно расставить людей, как выписать требование на материалы, как закрыть наряд на выполненную работу — и ничего при этом не упустить, и ничего не приписать, как… Он засмеялся. Тогда, конечно, было не до смеха. Но и над ним тогда не подтрунивали. Ну и что — инженер! Еще ни к кому опыт не приходил вместе с дипломом. Ему показывали, что и как, но не назойливо, тактично. Он даже удивился, какими тактичными могут быть рабочие. Теперь ему хотелось вернуть старый долг, быть таким же заботливым по отношению к новому пополнению. Надо, чтобы новички показали себя, загорелись, вросли корнями в здешнюю животворную почву. Чтобы, черт возьми, они гордились Чиройлиером и «Чиройлиерстроем»!

Еще вчера ему доложили, что в бригаду Абидова, монтировавшую лотки, перестали возить горячие обеды. Он обещал разобраться. Директор столовой сказала, что раздатчица Зиночка отказывается ехать в эту бригаду категорически. Хоть увольняйте, говорит. Сообщив это, директор дипломатично замолчала. Значит, раздатчицу Зиночку, распрекрасную стеснительную розовощекую девчушку, лотковики жестоко обидели. Окающая ярославочка. Всему удивляется. Мужчины, подходя к ее раздаточному окошку, подтягиваются, добреют. Но вот кто-то позволил себе недозволенное.

— Еду к вам, — сказал Дмитрий Павлович. — Готовьте пока термосы. Я вместе с вашей ярославочкой попотчую лотковиков добрым обедом.

Можно было бы нажать: обеспечьте, а обиды свои и сантименты попридержите. Но директор столовой и сама нажала бы в случае нужды, требовать она умела. Ее повара и мойщицы не тащили с работы домой полные кошелки. Ни один самый придирчивый контролер не обнаружил бы недовложений в котел по той простой причине, что их не было. Дмитрий Павлович не раз пытался расспросить, как она этого добилась. Директор улыбалась и отмалчивалась. А Сабит Тураевич, оказывается, выпытал у нее и это. «У нее мать в войну заведовала столовой. Так ни разу за все годы даже сухой корочки домой не принесла. Только из магазина, только то, что положено по карточкам, только как все», — проинформировал он управляющего трестом. Впечатления детства стали чертой характера. Вот когда складывается характер — в самые нежные годы!

Директор пригласила в свой кабинет раздатчицу Зиночку. При виде Голубева девушка покраснела до корней волос.

— Так кто обидчик? — спросил управляющий.

— Новенький у них есть. Он меня лапать начал, — сказала Зиночка. Она была готова провалиться сквозь землю.

— А бригадир?

— Бригадир не видел. Никто не видел.

— Поехали, — пригласил Голубев.

До лотковиков добирались минут сорок. Разбитные хлопцы мигом выгрузили термосы и посуду.

— Эх, столовая! — сказал Абидов. — Что стряслось-то?

— Это ты у своих гвардейцев спроси, почему они руки распускают. — Дмитрий Павлович отыскал взглядом покрытого лиловыми наколками толстощекого парня. Тот опустил глаза, потом поднял их на Голубева и выразительно сплюнул. «После срока, — отметил Дмитрий Павлович. — И с этими надо возиться!»

— Подумаешь, цаца! — сказал толстощекий.

Дмитрий Павлович не возразил. Цаца так цаца. Люди сели на сухую траву под тень автомобильного крана. Замелькали ложки. Через полчаса Зиночка собрала посуду. Дмитрий Павлович проводил ее до машины и, прощаясь, пообещал:

— Больше вас здесь не обидят. Верите?

Девушка благодарно улыбнулась. Голубев вернулся к притихшей бригаде.

— Девочка безответная, ранимая, — сказал он про раздатчицу Зиночку. — Кому-то хорошей женой будет. А вы… Или лучше из лап вот этого типчика получить?

Он ткнул пальцем в обидчика и долго не опускал указующий перст. Монтажник, сидевший слева от парня, отодвинулся от него, и отодвинулся рабочий, сидевший справа.

— Под своего играешь? — взъерепенился мужчина, облик которого носил глубокий отпечаток жизни в местах не столь отдаленных.

— Вообще мы тут не делимся на своих и чужих. Мы тут свои. Но ты пока чужой. Поразмысли на досуге.

— Ну, бейте, бейте! — крикнул парень.

Казалось, что он близок к истерике. Но он просто демонстрировал свои актерские способности. Дмитрий Павлович имел опыт общения и с такими.

— Куда тебе, — сказал Голубев. — Я ведь сильнее. Хоть один на один, хоть как.

— Мы сами с ним побеседуем, — сказал бригадир. — Мы не знали.

— Незнание не освобождает взрослых людей от ответственности, — сказал Дмитрий Павлович. — Надеюсь, найдете способ загладить вину.

От лотковиков он направил машину в областной центр. Попросил водителя уступить место за баранкой. Совсем другое ощущение оставляет дорога, когда ведешь машину сам. Скорость. Теплый ветер в лицо. Чувство окрыленности: кажется, что все тебе подвластно, все в твоих руках. По дороге он осмотрел два межхозяйственных распределителя, которые проходили в открытом русле. Они были одеты в бетонную водонепроницаемую рубашку и готовы к сдаче. Каналы бетонировали бригады Ганиева и Закирова. И Голубев должен был решить, какому из коллективов присудить первенство. Победившая бригада поедет в Краснодарский край осваивать новый бетоноукладочный комплекс. Трест получит такой комплекс в октябре, и грех обрекать на простой дорогие агрегаты. Качество работ было выше у Закирова. Откосы — идеальные плоскости, сопряжения — идеальные прямые. У Закирова и бетонную смесь уплотняли лучше. Объемы же уложенного бетона были примерно одинаковые, и формально Ганиев тоже претендовал на победу. Закиров брал какой-то особой, редко встречающейся гуманной строгостью. Только тихое, дружеское слово, только личный пример. Тихоня, интеллигент! Но у этого тихони люди почему-то не позволяли себе недобросовестности. «Подготовить бы его в институт», — подумал Дмитрий Павлович о Закирове. А бригаду Ганиева он перебросит на сооружения. Новый бетоноукладчик вдвое производительнее нынешней полуручной технологии. Дорого, конечно, посылать на Кубань такую ораву. Но неумение обходится вдесятеро дороже, опыт стоит того, чтобы платить за него полновесной монетой.

Он вспомнил, как ставились на опоры первые лотки. Вот уж где потыкали пальцем в небо! Сколько лотков сложили в гармошку, но создали технологию. А шишки и синяки, набитые в первые дни, быстро зажили. Теперь бригада монтажников за месяц ставит столько же лотков, сколько было поставлено за первые полгода. Итак, поедут Закиров и его люди.

В Гулистане, в областных инстанциях, Дмитрий Павлович обговорил детали своего не нового предложения. Он давно загорелся идеей освоить — вне плана, конечно, — стогектарный массив в излучине Южного Голодностепского канала и нарезать на нем полторы тысячи дачных участков. Тогда дачи будут почти у всех работников треста. И непременно у тех, кто живет в многоэтажных домах. Чем маяться бездельем в выходные дни, пусть люди разобьют сады, виноградники, огороды. Не пьянкой же занимать досуг. Пусть люди, освоившие здесь не одну сотню тысяч гектаров, получат возможность сами, своими руками вырастить что-нибудь на этой облагороженной ими земле.

Прежде от этой идеи отмахивались. Но в последних решениях партии и правительства по продовольственным вопросам уделялось внимание и индивидуальному сектору. И это было на руку Дмитрию Павловичу. Теперь его идея опиралась на солидный фундамент. Он же, выдвигая свою идею, во главу угла ставил не продовольственный вопрос, а гораздо больше волновавший его как руководителя вопрос закрепления кадров. Он мечтал иметь стабильные кадры, многого добился на этом пути, приблизился, можно сказать, вплотную к идеалу. Но идеал был как локоть: вот он, да не укусишь. В идеале должны были остаться только три причины выбытия из рядов прославленного треста «Чиройлиерстрой»: служба в армии, уход на пенсию или смерть. Он знал, что взваливает на свои плечи большую ношу, которая, вместе с его основной ношей, возможно, будет непомерно тяжела. Но он также знал, что никто другой с этим связываться не будет.

На дачном участке, по его подсчетам, потребуется особенно густая дренажная сеть. Орошение же лучше всего будет, пожалуй, организовать с помощью напорных трубопроводов. Надо предложить людям на выбор и кирпичные, с верандой и кухней, однокомнатные домики, и легкие навесы с айванами для тех, кто стеснен в средствах. Дренаж, ирригация и дороги — за счет треста, все прочие блага — за наличный расчет, на кооперативных началах.

В обкоме партии удивились обстоятельности расчетов. Он подумал: «Знай наших!» Именно в этой обстоятельности и заключалась его, Голубева, сила. Он считал: чтобы увлечь хорошей идеей, надо показать, что даст ее реализация. С ним согласились, но потребовали, чтобы отвлечение сил и материалов на освоение дачных участков не сказалось на темпах строительства. «Справедливо», — ответил Голубев. И с грустью подумал, что его дачи не будет среди этих полутора тысяч дач. Оля уедет, и у него не останется времени даже на то, чтобы содержать в порядке приквартирный участок. Он помог подготовить проект постановления. И уехал в Чиройлиер довольный. Теперь и это дело замкнулось на нем, а на себя он мог положиться.

Солнце опускалось, дневная жара теряла накал. Контора давно опустела. Дмитрий Павлович позвонил диспетчеру, и тот доложил обстановку. Происшествий не было. «Нормально», — подумал Голубев и достал отобранные им личные дела инженеров, занимавших должности производителей работ. Одного из них он собирался назначить на вакантную должность начальника участка. Он прекрасно знал всех троих. Сложность тут заключалась в том, что самым перспективным был самый молодой. Грамотен, дотошен, отношения с людьми строит на принципиальной основе. Но горяч. Впрочем, последнее не всегда плохо. Инфантилизм куда злокачественнее. Правда, могут быть конфликты на почве чрезмерной горячности. Что ж, он укажет ему на эту отрицательную черту. Но назначит его, тем более что и у Сабита Тураевича такое же мнение. У двоих других прорабов производственный стаж посолиднее, и они сочтут себя обойденными. Да, щекотливая это задача — повысить в должности лучшего и не обидеть других претендентов на следующую ступеньку вверх.

В отдельной папке лежали документы. Он должен был разобраться в них, прежде чем скрепить своей подписью. Бумаг за день накопилось много. «Научимся ли мы когда-нибудь работать проще, без этого канцелярско-бумажного изобилия?» — подумал он. И сам себе сказал, что, наверное, не научимся. А очень следовало бы научиться.

 

VI

Дни пролетали стремительно, неудержимо. Проснешься — начало седьмого, страшно хочется спать, тело тяжелое, чужое, и голова чужая, вялая. Сейчас бы от всего отмахнуться, понежиться, прижаться к мужу. Но это — для молодоженов, для тех счастливчиков, которые могут позволить себе повитать в облаках, поблаженствовать, не обращая внимания на часы, режим и тысячу неотложных дел. Вставать-вставать-вставать! Размяться! Упражнения дыхательные, выгоняющие из легких, из дальних непроветриваемых альвеол, застоявшийся там воздух. Мы дышим, используя лишь небольшую часть легких. Мы так редко доводим себя до настоящей физической усталости. Отучая себя от нагрузок, мы открываем дорогу полноте и дряблости. Упражнения для суставов, мышц ног, таза, плечевого пояса… Отдельный комплекс для мышц живота. Осанка, стройность, грация — эти столь драгоценные для женщины качества зависят от того, какая у нее талия. Мое тело легкое, упругое, прочное, гибкое, золотистое. Оно могло бы подойти и для девятнадцатилетней девушки. А мне скоро сорок.

Мадина Хакимова все выспрашивает: «Ольга Тихоновна, что вы делаете, что вы всегда такая молодая?» Я не делаю ничего необычного. Только то, что рекомендуют медицина, гигиена и физическая культура. Человек создан для активной жизни, для движения, бега, борьбы, для постоянного преодоления препятствий, постоянного самоутверждения. А не для поглощения в неограниченных количествах спиртных напитков, изысканных яств, табачного дыма. Излишества преждевременно сжигают его. Люди, физически немощные, проходят мимо многих красот жизни. И они не увидят их уже никогда.

Раз-два, раз-два! Вот и не хочется больше спать, вот и изгнаны вялость, лень, апатия. Бегите прочь, противные, я не желаю с вами знаться! Вот и день уже по-настоящему светел, пригож. «И жизнь хороша, и жить хорошо», — как сказал поэт и как повторили за ним миллионы. Кровь взбодрена, я прекрасно чувствую каждую мышцу. Теперь под душ. Холодно? И замечательно. Растираюсь полотенцем. Уже тепло, уже жарко. Ставлю чайник. Разогреваю борщ. Дима пропалывает помидорные грядки. Принес полную кастрюлю зелени — огурцов, помидоров, укропа, зеленого лука. Мою, чищу, режу. Заправляю оливковым маслом — отменный салат. Грех жаловаться на наше лето, оно такое щедрое. Поднимаю Петика. Брыкается, отбивается, бурчит — не желает. Наконец побеждает сон. Поднимаю Кирилла.

— Дети, кончайте ночевать! — поддерживает меня громовым голосом Дима. Он всем доволен, он улыбается, он счастлив. Он — сама доброта, сама надежность.

Несколько минут мы вместе, — семья за столом. Голова Петика едва возвышается, ему неудобно, и я сажаю его на колени. Едим, просим добавки, улыбаемся. Всем хорошо, а хозяйке — лучше всех, ведь я все это приготовила.

— Кирилл, веди Петика в сад, пора!

Дима надевает чистую сорочку, обнимает меня и скрывается в дверном проеме. Машина ждет, дневное кручение-верчение-качение начинается. Наказываю Кириллу, что ему без меня есть (суп, знаю, не разогреет, наляжет на помидоры и виноград), что сделать по дому и в огороде, что купить в гастрономе. Кирилл весьма пунктуален в выполнении поручений. Это у него мое. В производственных делах Дима, пожалуй, аккуратнее и обязательнее меня, а домашнюю работу выбирает на свое усмотрение.

Целую сына, прикрываю дверь и скорым шагом — тук-тук-тук! — стучат каблучки — на работу. В маленьком городе все близко, но мы по-настоящему понимаем и ценим это лишь в толчее больших городов, когда не можем выйти на нужной остановке, или не можем сесть, втиснуться в автобус, или не может дождаться транспорта в нужную нам сторону.

Ну, работа и есть работа. И в поле, и в конторе время летит, успевай только поворачиваться. Казалось бы, уж в конторе спешить некуда, а желающих поделиться новостями, посудачить, посплетничать, покопаться в чужих судьбах предостаточно. Но и в конторе я предпочитаю работать, а не развешивать уши. Хотя тут есть над чем задуматься. Почему у управленческого персонала прорва свободного времени? И коль управленцы шутя справляются со своими обязанностями, не велики ли штаты? О, замечательный, позволяющий сдвигать горы щекинский метод, почему с тобой обошлись, как с незваным гостем? У рабочих-сдельщиков, дорожащих каждой минутой, сложилось не очень лестное представление об управленческом труде. «Ну, эти-то не переработают!» Не знаю, как у других, но у меня рабочий день всегда плотный. Я и стремлюсь, чтобы он был таким. Если бы не стремилась, и у меня было бы сколько угодно времени для рентгеноскопии ближних и их поступков.

Бумаги, бумаготворчество. Каждая материальная ценность и выполненная работа должна иметь документальное подтверждение. Все правильно, другого пока не придумано. Я заполняю графы бесконечной цифирью. А время летит. Десять, одиннадцать, двенадцать. Перерыв на обед. Обедать стараюсь дома, чтобы заодно покормить и Кирилла, который к этому времени возвращается из школы. Когда дома никого нет, он ест на ходу, а суп оставляет нетронутым, выбирает, что повкуснее. Если я спешу, иду в столовую. Там готовят на редкость вкусно, а в зале уютно и прохладно. Случайность ли, что в Димином тресте лучшая в Голодной степи столовая? Убеждена, что нет. Можно, конечно, сказать, что с директором ему повезло. Но найти и поставить на должность лучшего из имеющихся кандидатов — его сильная сторона, он почти не ошибается в людях. После обеда — бегом-бегом назад. Пишу, считаю, черчу, согласовываю. Но и поглядываю на часы. Дома ждет вторая смена: плита, стиральная машина, утюг. Кстати, даже самая лучшая наша стиральная машина не освобождает хозяйку от массы операций. Белье надо замочить, воду в бак налить, порошок размешать, белье загрузить, прокрутить, в отжимной бак переложить, затем прополоскать в ванне, еще и еще прополоскать, снова отжать, повесить сушиться, снять, выгладить. Да, как ни парадоксально, стиральная машина — всего лишь модернизированное корыто и экономит куда меньше времени, чем принято считать.

Вечером я обязательно несколько домашних дел поручаю Петику и Кириллу. Играя, шаля, резвясь, они начисто забывают о моих поручениях. Не возвышая голоса, я напоминаю. О, тут я не бываю снисходительна. Стараюсь обострить в них чувство вины. Почему не выполнено такое важное мамино задание? Почему проявлено разгильдяйство? Когда это, наконец, прекратится? Я требую с них, как со взрослых. И вот уже Кирилл безропотно склоняется над раковиной с посудой, а Петя тащит тряпку и ведро (я подобрала ему ведро по росту).

— Чтобы было чисто, как на палубе! — напутствую я. — У будущего моряка под ногами всегда должна быть чистая палуба.

Петик старается, но хорошо выжать тряпку ему трудно, и я помогаю. Когда порядок в доме наведен и ужин готов, я разрешаю детям полить овощи. Они любят возиться с водой и наперебой подставляют лейку, большую и маленькую, под прозрачную струю. Пусть почувствуют усталость. Пусть проголодаются. Когда цель достигнута, я командую:

— Под душ шагом марш! Вымыться, причесаться, ужинать!

Девять, а Димы нет, и мне одиноко. Половина десятого, а его нет. Я закипаю. Он давно злоупотребляет моим терпением. Не знаю, какие к этому времени могут остаться нерешенные вопросы и неотложные дела. Тысячи людей укладываются в урочные часы и, поди же, успевают. Так и не отучила его во все вникать самому. И вот оно, наказание за обстоятельность. Интересы дела, конечно, превыше всего, а семья — что семья? Позавчера были нелады на бетонном заводе, слесари устраняли неисправность, а он стоял у них над душой и вдохновлял. Ну, может быть, не стоял, а тоже орудовал гаечным ключом. Но когда гайки закручивает управляющий, это тоже стояние над душой. Вчера пришли вагоны с долгожданным лесом, и он организовывал разгрузку. Что он скажет в свое оправдание сегодня?

Включаю информационную программу «Время», после которой дети отправятся спать. Тихо урчит машина, и появляется Дмитрий Павлович. Устал и запылился. Вот сейчас я обрушу на него всю накопившуюся и распирающую меня злость. Но ему не до моих эмоций. У него уже были сегодня большие эмоции. И я не произношу ни одного из припасенных злых, больно жалящих слов.

— Папа пришел! Папа пришел! — скандируют сыновья. Налетают, вцепляются.

Поднимается веселая суета, но я навожу порядок. Папе нужно вымыться. Папа еще не ужинал. Но вот изголодавшийся глава семьи расправляется с ужином, и сыновья, терпеливо ждавшие этой минуты, как по команде налетают на него, старший справа, младший слева, и тискают, и тузят его, стараются повалить этакую человеческую глыбу. Дым коромыслом. Жалею, что я не третий сын Голубева и не могу так же неистово накинуться на него и мять, валить, колошматить. О, я бы на сей раз постаралась, не дала спуску. Через десять минут я командую:

— Дети, спать! — и все блаженно переводят дыхание.

Я не спрашиваю о том, о чем хочу спросить: «Ну, что тебя сегодня задержало?» Я опять усмиряю себя, я — само терпение, само всепрощение, сама вселенская доброта.

— Что нового? — спрашиваю я и улыбаюсь. — Как поживает твоя рабочая эстафета?

Он отвечает и загорается. Приводит замечательные примеры. И пружина злости медленно слабеет. Я успокаиваюсь. Он здесь при любимом деле, а я — при нем, и этим все объясняется. Я уже рада, что не позволила злости вырваться наружу. Не надо мешать мужчине, когда он делает свое дело, поет свою песню. Но как быть тогда с моим делом, с моим правом на свою песню? Дима увлекся и не замечает моей раздвоенности. Завариваю крепкий чай. Сидим, чаевничаем. Я слушаю. Выйдя на орбиту, он совершает первый виток, начинает второй.

— Все очень интересно, но давай не будем повторяться, — прошу я. — Ты часто выступаешь перед людьми, а люди не уважают повторяющихся ораторов.

— Да? — удивляется он. — Но, к твоему сведению, я не оратор, а начальник. Начальника же подчиненные выслушивают не по своей воле, а в силу служебной необходимости. И если я что-то повторю два или три раза, я только усилю впечатление.

— Молодец! — похвалила я. — Тебе уже не так просто наступить на ногу. Будь добр, закажи Ташкент. Я целую вечность не разговаривала со своими стариками.

Дима берется за телефон, вызывает Ташкент.

— Мамочка, здравствуй! Как ты, как папа? Какое у тебя давление? Не беспокоит? И папа в норме? Я очень рада. Что у вас нового? Не знаете, куда девать персики? Варите компоты, крышки я вам привезу. Кирилл и Петик обожают ваши компоты. И Дима — тоже. У нас все по-старому. Остро не хватает времени. Одно верчение, никакой личной жизни. («Но-но!» — рокочет Дима). Крепко-крепко тебя обнимаю, целую. В это воскресение не приедем. Кирилл идет в школу. В следующее — обязательно!

Матери и отцу уже много лет, и я ко всему готова. Уютное родительское гнездо — уютнее его ничего нет на свете — скоро опустеет. Сейчас мы видимся раз в месяц, чаще не удается. Я чувствую, как им тяжело без меня и внуков.

— Порядок? — интересуется Дима.

— Пока да.

Он раскрывает толстенный том, а я ложусь. Наваливается пустота. Потом меня подхватывают и колышут волны снов. Картины другой, полуестественной, сказочной жизни, в которой я и близкие мне люди — главные персонажи, а часто и вершители судеб, — обволакивают, и это проникновение в иные миры и измерения очень похоже на необыкновенные приключения. Научиться бы управлять снами. Чтобы сон, захватывающий и страшный, не кончался долго-долго. Чтобы события в нем развивались по моему хотению. Но, исполнись это мое желание, научись люди управлять снами, и человечество погибнет. Земная жизнь перестанет привлекать людей, они будут стараться продлить свои сновидения до бесконечности. Развитие прекратится, все покатится вспять с высокой горы… Пусть сны остаются тем, чем они были всегда — счастливой возможностью пофантазировать, повитать в облаках, пережить опасность остро конфликтных ситуаций, спасение в которых приходит прозаически просто — путем пробуждения.

Дни бегут, как будто ими выстреливают из пулемета. Когда это было? Вчера? Год назад? Десять лет? Где вы, подруги веселых школьных и институтских лет? Нивелируются старые привязанности, ржавеет дружба, казавшаяся некогда незыблемой и вечной, и с теми, с кем так хорошо было когда-то, вдруг становится не о чем говорить. Встретишься — преувеличенный восторг, три-четыре общие фразы, три-четыре общие фамилии, и вдруг эта страшная, давящая пустота: не о чем говорить, мы чужие, время сделало нас другими людьми, прошлое, одинаково близкое обоим, мы видим и помним по-разному. Время, в сущности, разъединило нас. И, обменявшись телефонами и адресами, мы прекрасно знаем: не позвоним, не навестим друг друга. Потому что не о чем говорить, мы чужие.

Приходят новые друзья, нежданно прорезаются общие интересы, которых вчера еще не было. Поиск продолжается. И, увидев еще один годовой слой на мужающем древе жизни, говоришь себе: это еще не старость. А ствол-то уже ой-е-ей! Не обхватишь. Внушаешь себе: «Не старость! Не старость!» Но дни мчатся и мчатся в невозвратное. Не в молодые, а в зрелые годы приходишь к мысли, что человеку отпущено очень мало, что он, совершенствуясь, оттачивая свое профессиональное мастерство и опыт до глубокой старости, уходит в небытие во всеоружии знаний и умения. Что такое старость? И не мудро ли было бы отодвинуть ее на десять, двадцать, сто лет? Верю: придет великий некто и сделает это, и жернов старости упадет с наших плеч. С наших? Прежде чем откатиться прочь, он раздавит и меня, и Диму, и детей. А начнет с родителей, они уже ссутулились, сгорбились под ношей лет.

Что ускоряет бег времени? Что старит нас безудержно, раздражая по пустякам? Обыденность бытия. Утро. «Кирилл, вставай! Петя, вставай! Кирилл, почисть брюки и ботинки, как не стыдно ходить грязнулей? Пора завтракать! Пора одеваться и — в школу! Кирилл, ты не забыл тетради, дневник?» Вечер. «Где вы так вывозились? Вы что, по-пластунски преодолевали лужи? Если бы вы любили маму, вы бы не позволили себе явиться домой такими грязными». Вечер, вторая половина. «Дима, привези лук, картошку, капусту. Дима, ты опять забыл привезти овощи. Дима, у тебя есть семья, дети? Ты уже вторую неделю обещаешь привезти на зиму продукты, но забываешь».

Сентябрь. Октябрь. Праздники — короткий приход в себя в кругу родных и близких. И опять великая круговерть. Стан скворцов и воробьев, заслоняющие небо. Само небо, напитавшееся густой, бездонной синью. Хлопок. Осень в нашей республике пахнет хлопковой коробочкой, осенью хлопку подчинено все. Хлопок — коробочка первая, рокот карнаев и радость красного обоза. Хлопок — коробочка последняя, всеобщая усталость и праздник урожая. И, наконец, в канун нового года — сдача земель, самое нервное в нашей работе, время великого напряжения. Но вот незримая черта, разделяющая годы, пройдена, и — все сначала, сначала, сначала…

 

VII

Без шума, без помпы, без торжественных речей, в обстановке сугубо деловой рабочая эстафета вошла в практику треста «Чиройлиерстрой». Собрание приняло решение развернуть соревнование по принципам рабочей эстафеты за ввод первых агрегатов станции к маю будущего года и призвало многочисленных смежников и поставщиков поддержать инициативу генерального подрядчика. Было вскрыто много резервов. Высказанные предложения, при энергичной реализации, сами по себе были в состоянии ускорить работы. Теперь они становились важнейшим элементом эстафеты, вызывали цепную реакцию новаторства и инициативы.

Курбанов был доволен. Успех был несомненный, полный, впечатляющий. Дмитрий Павлович расцвел, вдохновленный силой поддержки масс. «Да где я был раньше? — говорил он себе. — Разве не видно, что объединение усилий, концентрация сил и средств на решающем направлении не просто складывает, а умножает наши силы?»

Говорят, что цель воодушевляет. Это утверждение основано на жизненном опыте. Жизненный опыт Дмитрия Павловича гласил, что человеку, в котором пробудился энтузиаст, по плечу большие дела. Он, как и Саркисов, любил иметь дело с энтузиастами. Он сам был одним из них. Жизненный опыт Курбанова, включавший в себя и очереди на бирже труда в давнопрошедшие времена нэпа, и первые пятилетки, и народные стройки с их чарующим пафосом созидания, гласил: соревнование рождает героев и умножает силы коллектива. Энтузиастами, как считал Сабит Тураевич, рождаются единицы, а становятся, под благотворным влиянием обстоятельств, тысячи. Опыту расторопного администратора и рачительного хозяина предстояло соединиться с опытом ветерана партии, прошедшего великую школу всех десяти советских пятилеток. Опыт к опыту, говорят в народе, богатство. Но, чтобы быть народным бесценным достоянием, опыт должен работать. К этому и стремились Голубев и Курбанов. Они сошлись в мнении, что в котловане очень четко должно быть поставлено социалистическое соревнование. Ничего формального, казенного. Личная заинтересованность каждого рабочего, каждой бригады в достижении высоких результатов. Чтобы перед каждым рабочим стояла конкретная задача, чтобы ее выполнение было всем, решительно всем обеспечено.

Итоги соревнования в натуральных показателях теперь подводились ежедневно, а победители определялись ежемесячно. Прорабы и мастера улучшили учет выполняемых работ, и каждый бригадир всегда знал, сколько его люди смонтировали армокаркасов, установили опалубочных щитов, уложили бетонной смеси. Если бригада добивалась наилучших показателей, победа в соревновании присуждалась не только ее членам, но и обслуживающим ее крановщикам, водителям. Для лучшей сопоставляемости результатов бетонщики соревновались с бетонщиками, арматурщики с арматурщиками, крановщики с крановщиками, смена со сменой.

Сторонний наблюдатель, навещавший стройку наездами, мог бы и не увидеть перемен. Дмитрий Павлович и Сабит Тураевич эти перемены видели и радовались им. На бетонном заводе исчезли огромные лужи под бетономешалками. Самосвал-бетоновоз теперь загружали за минуту, водитель успевал сделать три-четыре затяжки и докуривал сигарету уже на ходу. И, как часто бывает в таких случаях, лучше стало работать оборудование. Казалось, и техника включилась в соревнование. Водитель, увеличив скорость, на минуту раньше спускался в котлован. Причалив к бадье, он загружал ее тремя кубометрами бетонной смеси и тотчас уезжал за новой порцией. Бадья, описав полукруг, зависала над блоком, бетонщик, повиснув на рычаге, открывал затвор, бетонная смесь стекала в блок, включались вибраторы, выгоняя на поверхность серой массы пузырьки воздуха.

По-иному теперь выглядела и сама строительная площадка. Доски, опалубочные щиты, арматура, плиты-оболочки не валялись как попало, а в строгом порядке лежали на отведенном им месте, и бульдозеры и экскаваторы не терзали их, не вдавливали в грязь. Там и тут экономилась минута-другая, сберегались для дела доска, стальной стержень, литр горючего. А огромное красное полотнище, натянутое над въездом в котлован, как бы суммировало все это: «Рабочая эстафета — это порядок, инициатива, верность слову!» Чище, уютнее стало в котловане. Но инженерам теперь было труднее, а Дмитрию Павловичу — много труднее. Однако о возвращении к тому, что было до рабочей эстафеты, не могло быть и речи, это означало сдать завоеванные с бою позиции. Вся забота Сабита Тураевича и Дмитрия Павловича была теперь о том, чтобы укрепить позиции рабочей эстафеты.

С удивительной легкостью было реализовано несколько рационализаторских предложений. Бригадир плотников Николай Данилович Пастухов, муж реечницы Полины Егоровны, предложил обшивать опалубочные щиты оцинкованной жестью. Жесть тут же привезли на объект, раскроили, пустили в дело. И оборачиваемость деревянной опалубки увеличилась втрое. Бетонщики Рината Галиуллина придумали аппарат для нанесения насечки. Насечка нужна, чтобы свежеуложенная бетонная смесь хорошо сцепилась с бетоном, уложенным ранее. Прежде эту операцию выполняли вручную. Бетонщики же соединили шесть вибраторов в большой пакет, которым манипулировал подъемный кран. Производительность труда поднялась, и значительно.

Но особенно тронул Дмитрия Павловича вот какой случай. Скважины водоотлива, расположенные по периметру котлована, обслуживали два моториста. Забот у них, на взгляд прораба, вполне хватало. Но они рассудили иначе. И один из них сказал Дмитрию Павловичу:

— Товарищ начальник, оборудуй нам пульт управления насосами. Тогда один из нас будет следить за приборами, а второй сможет помочь сварщикам или монтажникам. Сколько он на этом приработает, мы пополам поделим.

— Согласен, дорогой.

— Только чтобы у бухгалтерии не было к нам претензий: много, мол, гребете!

— Не гребете, а зарабатываете, — поправил моториста Голубев.

— Вот и втолкуйте им, что зарабатываем.

Пульт управления мотористы собрали сами, за неделю, и один из них стал помогать сварщикам. Дмитрий Павлович проследил, во что выльется эта инициатива. За месяц моторист, работая сварщиком, выполнил полторы нормы. «Отлично! — сказал себе Дмитрий Павлович. — Оказывается, рабочая эстафета и щекинский метод прекрасно взаимодействуют. Мать честная, как мы недооцениваем своих людей! Привыкли командовать, указывать. А надо, оказывается, и спрашивать и советоваться!»

Анатолий Долгов (для Дмитрия Павловича и своих рабочих Толяша) на волне общего подъема тоже внес предложение.

— Кое-где, — заявил он, — мы кладем лишний металл. — Привел в котлован проектировщиков из группы рабочего проектирования и показал, где в их армокаркасах металл употреблен так, что образуется избыточный запас прочности. Инженеры схватились за справочники и калькуляторы. — Знаю я ваших перестраховщиков. — зудел им под руку Толяша. — Там, где нужен стержень диаметром двадцать миллиметров, вы смело употребляете диаметр сорок. Отчаянные вы смельчаки. — Проектировщики загоношились, но Толяша уже все просчитал, и осталось только заприходовать выявленные излишки. Речь шла о тридцати тоннах стали. — Братцы, на этот год я себе на зарплату сэкономил! Оказывается, ничего сложного. Считать надо уметь.

Эстафета работала. Прежде заминки воспринимались как отличный повод для перекура, теперь — как досадная помеха, требовавшая немедленного устранения. Засучивались рукава, и слабое звено цепи чинилось и укреплялось, пока не становилось таким же прочным, как и другие звенья.

Пришло время выполнять обещание, данное директором свердловских заводов. Заставить механизм внеплановых поставок овощей, капризный и сложный, сделать первые обороты было нелегко. Областные организации соглашались, нужные бумаги обрастали подписями, на лук и арбузы оставались на пристанционных складах. Голубев ездил, организовывал, тратил массу времени а сил, часто в ущерб своим основным задачам, но заскорузлый механизм отправки овощей и бахчевых упорно пробуксовывал. «Ладно, хорошо, сделаем», — говорили ему. Но ничего не делалось. Тогда он попросил первого секретаря обкома партии принять его. И, сославшись на имеющуюся договоренность, проинформировал о встретившихся трудностях. Только после этого нашлись рефрижераторы, и каждому свердловскому предприятию — поставщику оборудования было отгружено по сто тонн арбузов и лука и по пятьдесят тонн винограда. Десять вагонов укатили, раскачиваясь в синюю даль. Дмитрий Павлович повеселел. Скрупулезное выполнение обязательств — закон рабочей эстафеты. Не знал, не гадал он, что рефрижераторы вернутся, груженные отборным картофелем. Среднеазиатская земля плохо его рожала. Связи, таким образом, отлаживались, опираясь на прочный фундамент взаимной выгоды. Теперь потребительская кооперация проявила заинтересованность, и очень быстро рефрижераторы снова взяли курс на Свердловск. Инерция была преодолена, механизм заработал.

Оставалась, однако, еще одна большая трудность, устранить которую можно было только после нового года, и то это представлялось пока маловероятным. Первая насосная станция каскада, объект очень крупный, обеспечивалась материалами не по фактической потребности, не по приложенной к проекту спецификации, а по так называемому «миллионнику», то есть по средним для страны показателям, вычисленным из потребностей в материалах неких абстрактных, не привязанных к данной строительной площадке, работ стоимостью в один миллион рублей. Разница между абстрактным «миллионником» и конкретной строительной площадкой часто была очень велика. Насосной станции нужно было много больше, чем полагалось по «миллионнику», цемента, стали, песка и щебня, и намного меньше кирпича, пилолеса, кровельных и отделочных материалов. Когда объекты небольшие и разные и когда их много, пропорции примерно выдерживаются, и особых неудобств от снабжения по «миллионнику» подрядчик не испытывает. Объект же крупный, а тем более уникальный сразу вносит диссонанс в эту давно сложившуюся снабженческую практику. Чего-то начинает остро не хватать, а что-то, невостребованное, оседает на складах. Нехватки же, естественно, вызывают простои и не позволяют развить темпы, предусмотренные пусковым графиком.

Дмитрий Павлович давно ненавидел «миллионник», считая его порождением казенщины и бюрократии. Если по закону техническую документацию на все работы следующего года полагается иметь к первому сентября текущего года и если она действительно подготовлена к этому сроку, то не так уж сложно сделать выборку потребных материалов и вовремя заказать их. Если же документация безнадежно запаздывает, в действие вступает «миллионник», и снабжение организуется по его осредненным показателям. Со всей вытекающей отсюда неточностью, неразберихой, с дополнительными транспортными издержками. На насосную документация поступала нормально, претензий к проектировщикам не было. И тем не менее, объект по какой-то злой и тяжелой инерции снабжался по «миллионнику». Кому-то так было удобнее. И сбыть с рук это выдающееся достижение формализма Дмитрий Павлович не мог, как ни старался. Для очередного залпа по этой прочной каменной стене им были заготовлены письма! Но эффекта они могли и не дать, это были не первые письма, нацеленные на ниспровержение «миллионника». Рук он, однако, не опускал и настойчиво предлагал совершенствовать планирование и снабжение строек, справедливо полагая, что без четкого плана организации работ и хорошего снабжения на стройке никогда не будет порядка.

Его письма содержали все нужные аргументы. Ни один из них не был опровергнут или даже поколеблен, но все оставалось по-старому. «До каких пор?» — спрашивал он себя, и снова брался доказывать, что «миллионник» — явное зло и тормоз на пути современной строительной площадки к прогрессу и порядку. С ним соглашались, но решение вопроса откладывали. Он не понимал, что упирается в равнодушие не одного, а многих чиновников. И дерзко предпринимал все новые попытки, невзирая на неудачи предыдущих. Ибо зачем ориентироваться на показатели, безнадежно отставшие от требований жизни? Он называл их не осредненными, а оглупленными. И был уверен, что добьется своего. И был очень недоволен тем, что лучшее так долго и тяжело пробивает себе дорогу.

 

VIII

Больших строительных площадок я повидала немало. В институте после четвертого курса проходила практику на Бухтарминской ГЭС и навсегда запомнила массивную, девяностометровой высоты, бетонную плотину, перегородившую Иртыш. Незавершенная плотина выглядела неопрятно, замусоренно, и мало походила на великое творение рук человеческих. На Иртыше состоялось мое рабочее крещение. Первое и самое сильное вынесенное мною впечатление было впечатление того, что лишь немногие рабочие и инженеры чувствуют себя хозяевами стройки. Большинство же выполняло свои обязанности с прохладцей, а кое-кто откровенно ловчил, прикрываясь другими.

Потом, на моделях, я искала решение отдельных узлов для гидроэлектростанций, проектируемых нашим отделением. И, выезжая на эти очень крупные стройки, радовалась: «Вот ведь что теперь нам по силам». Видела и энтузиазм, и вдохновение. Но, радуясь растущим возможностям страны, я горько страдала от постоянных картин бесхозяйственности, расточительства, неуважения к народному добру, варварского отношения к доверенным материальным ценностям. Сколько разного добра было брошено, зарыто в землю, раздавлено и смято! Сколько преждевременно выходило из строя и списывалось техники, которая в умелых и добрых руках еще служила бы нам долгие годы!

Первая из четырех насосных станций Джизакского машинного канала тоже впечатляла. Глубокий котлован, массивное бетонное тело основания. Шли и шли самосвалы, поворачивали свои прозрачные стрелы тяжелые краны. Рассыпали гирлянды искр сварочные аппараты. Мелькали в солнечных лучах полированные лезвия топоров. С грохотом опорожнялись кузова и бадьи. Гудели вибраторы. Сотни рабочих уверенно и споро делали свое дело. Их усилия, многократно стыкуясь, и становились бетонной и металлической плотью большого сооружения.

Всегда интересно видеть, как из разрозненных усилий многих людей получается нечто цельное, законченное, совершенное. Но вдвойне интереснее видеть конечный результат самим участникам событий. Я помнила, как экскаватор сделал здесь первый надрез на ровной земле с желтой щетиной стерни. И помнила, как был вынут последний кубометр грунта из котлована. И как был принят первый бетон. И как монтировались многотонные закладные детали, предназначенные для плавного подвода потока к лопастям насосов. Но теперь меня волновали не масштабы работ и даже не красивая согласованность усилий, что само по себе явление на стройке не частое. Меня волновало, что я не спотыкалась о брошенный и загубленный материал. С помощью теодолита мы восстанавливали оси первых гидроагрегатов. И вокруг нас был порядок. Не простаивали ни люди, ни техника. Материалы, которые предстояло пустить в дело через какое-то время, были аккуратно складированы и никому не мешали. Ценили рабочее время и люди. На нас не оглядывались. Мои реечницы не выслушивали бравурные реплики, от которых вянут уши: «Красавица, хочешь, осчастливлю говорящей куклой?» Я отмечала подтянутость, веселый напор, энергию рабочих, умело организованную, используемую с большим знанием дела. Порядок, между прочим, сказывался и на облике людей. Ни на ком я не видела грязных, рваных спецовок. Приписать все это рабочей эстафете было бы неверно, в один день, да и в месяц такие вещи не сотворяются. Рабочая эстафета опиралась на прочный фундамент.

Я вдруг почувствовала, что котлован весьма целеустремленно влияет на меня. Все, что я здесь делаю, я делаю четко, с подъемом, даже с какой-то новой для меня окрыленностью. Напряженный, взвинченный темп котлована становится моим темпом, я его принимаю с готовностью. Вот оно, мобилизующее действие порядка! Мелочное и наносное остается где-то далеко позади, а на первый план выступает большая трудовая задача. Я хочу проверить это свое впечатление на Мадине и Полине Егоровне.

— Мадина, — говорю я. — Что-то в котловане изменилось. Что, по-твоему?

Мадина удивленно на меня посмотрела. Она не видела разницы между днем вчерашним и сегодняшним.

— Станция стала больше, — вдруг сказала она. — И людей больше, и кранов.

— Значит, прибавилось техники, и людей?

— Конечно!

Вот как, оказывается, зрительно воспринимается ускорение ритма.

— Мне нравится, как сейчас работают, — говорит свое слово Полина Егоровна. — Никто не ходит вразвалочку. Потому, наверное, и людей кажется больше, что все теперь быстрее поворачиваются.

— А муж ваш что говорит? — Мне было интересно и его мнение.

— Делаем, говорит, теперь больше, а устаем меньше. Почему, мол? А нервничать перестали. Чего-то нет — простой, нервотрепка, крик. А сейчас в материалах нет недостатка, старайся только.

— Мадина, такие перемены надо замечать. Было ровное место, взгляду не на чем задержаться. А теперь какой жаркий костер зажжен!

— Много я еще не знаю, — с сожалением замечает Мадина. У нее грустные, строгие глаза.

— Ты почаще задумывайся над тем, что тебе пока не ясно, — говорит Полина Егоровна. — Вникай, сопоставляй, размышляй, спрашивай наше мнение. Если не будешь знать, что для людей важно, если не будешь учитывать их запросы и нужды, кто станет тебя слушать?

Я сняла теодолит со штатива, протерла объектив мягкой бумазеей.

— Ольга Тихоновна! — раздалось рядом.

Я обернулась. Ринат Галиуллин, бригадир бетонщиков, улыбался приветливо и как-то виновато. Когда-то с его бригадой, монтировавшей дома из силикальцитовых блоков, у меня не наладились отношения. Теплых чувств к этому холодному, сильному и, как мне казалось, расчетливому человеку я, естественно, не питала. Не я, инженер, настояла тогда на своем, хотя была абсолютно права и исходила из четких и ясных государственных нужд, а он, рабочий, мой подчиненный, настоял на своих требованиях, которые опирались на старый, как мир, принцип: «Своя рубашка ближе к телу». Зла, впрочем, я не затаила. Но осталось недовольство собой за не до конца проявленную принципиальность. Встречаясь, мы здоровались. А вот тем для приятных воспоминаний у нас не было.

— Здравствуйте, Галиуллин, — сказала я официально. — Чем могу служить?

— Выслушайте меня, Ольга Тихоновна. Думаю, нам обоим польза какая-то будет, — сказал бригадир.

Налитый силой, загорелый, почти коричневый, он держался теперь странно мягко, даже застенчиво. Никогда он так не держался, он был из тех настырных людей, которые, получив задачу, идут напролом, кроша и корежа, но предварительно дотошно обговаривают, что они будут за это иметь. Таким он запомнился мне, да и его люди были такими же. Симпатий ко мне не питали.

— Пожалуйста, говорите.

— Может быть, пройдем в наш бригадный вагончик? — пригласил он. И, видя мое колебание, поднял ящик с теодолитом.

Полина Егоровна и Мадина переглянулись и не последовали за нами. «Хочет через меня о чем-то попросить Диму, — подумала я. — Но зачем ему посредник?» Он отпер дверь, мы сели.

— Разговор у меня к вам не краткий. С чего начать? Начну с жалобы. Жалобщик — это я. А претензии мои к таким же, как я, ребяткам, которых кормит профессия строителя. Месяц назад я справил новоселье. Давно ждал ордера. В семье-то шесть человек, терлись друг о друга в двух комнатах, как в салоне автобуса. Дождался: четыре комнаты, все удобства. Вселяться надо. Заглянул в свои хоромы и обмер. Такой отвратной, похабной работы я еще не встречал. Сам оставлял огрехи, но только потому, что меня торопили, начальство торопилось отрапортовать об очередной трудовой победе и взять старт на следующем объекте. Стены недоштукатурены и недобелены. Столярка не обстругана и недокрашена. Окна и двери или совсем не закрываются, или такие зазоры остаются, что не только ветер — воробей влетит. Пол деревянный, но щели сантиметровые. По краске непросохшей кто-то сапогами, сапогами! Гнусно, нещадно! Из сантехники льется, да не там, где положено. Провода перепутаны и замкнуты накоротко. Взял я отпуск и двадцать дней устранял недоделки. Жена подсобничала, дети. На материалы затратил полтысячи. Сейчас, к примеру, все прилично, людей не стыдно пригласить. Но ведь я получал не полуфабрикат, а готовую квартиру, оцененную приемной комиссией горисполкома как хорошую. И уговора, чтобы я отделывал ее за свой счет, по своему вкусу, не было. Кто-то, выходит, хорошо проехался на мне.

— Выходит, — согласилась я. И вдруг что-то поняла, но сдержала смех. Не смешно все это было, а горько и нехорошо. — Ринат, а если бы вместо вас эту квартиру получил учитель или врач, сколько ему пришлось бы затратить на ремонт?

— Тысячи полторы. Я вот что желаю знать. Почему они позволяют себе такое?

— По-моему, вы не совсем правильно ставите вопрос. Его надо поставить так: почему мы позволяем себе такое?

Галиуллин посмотрел на меня по-новому, нужные мне ассоциации у него теперь возникли. Защищаясь, он воскликнул:

— Они — это не я, ни в какие отношения я с ними не вступал! Напротив, я — за строгость, за дисциплину! Ишь, распустились! Да я бы за такую работу — под суд! Или руки-ноги поотрывал бы.

— У нас город маленький, нетрудно выяснить, чьи огрехи вы исправляли.

— И выяснил я! И поговорил, круто поговорил. Ни в один глаз не вошло. Жаль, рукам воли не дал. Это получше вразумляет, чем голая мораль. Поржали эти мужички, и хоть бы что. Я потом по их стройкам походил. Ну, «Жилстрой», ну конторочка! Все навалом, и работа навалом, грубая, безалаберная, нелюбимая. Материалы губятся, время не ценится. Отсюда и настрой на легкие хлеба. Пенкосниматели одни там окопались. Круговая порука, сплоченный фронт друзей-приятелей-собутыльников. И вины никакой они за собой не видят, вот какую легкую жизнь себе устроили! После этого я совсем другими глазами посмотрел и на нашу насосную, на все то, чего достиг наш «Чиройлиерстрой». Я понял цену народной мудрости, утверждающей, что порядок невидим, когда он есть, а вот его отсутствие очень заметно и всем мешает. Да у нас по сравнению с ними — верх организованности, двадцать первый век! Я понял: порядок — это высота, и за него необходимо бороться, идти на строгости, на обострение отношений. Все это, Ольга Тихоновна, я заявляю вам, кого вместе со своей бригадой так сильно обидел несколько лет назад. Во-первых, для того заявляю, чтобы сказать, что вы были правы, и извиниться, прощения попросить. Я был тогда не зорок, даже совсем незряч. Я хочу признать свою ошибку и попросить вас изменить ваше мнение обо мне и ваше ко мне отношение. Вы видели, что может получиться, если дать волю хапугам, принизить требовательность, не спрашивать строго за нарушение дисциплины, за несоблюдение строительных норм и правил. Сейчас, когда ничто не мешает работе, я зарабатываю на сто рублей больше, чем зарабатывал прежде с помощью приписок и других ухищрений. И чувствую себя куда лучше. Просить, унижаться, ловчить, обещать отблагодарить — тьфу! В сто раз приятнее заработать честно, своими руками, своей головой, которая — прекрасное дополнение к рабочим рукам.

— А не наоборот? — лукаво спросила я.

— У вас, инженеров, руки — приложение к голове, а у нас голова — приложение к рукам, — сказал он, настаивая на своей, давно, видно, сложившейся у него мысли.

— Значит, я требовала не чрезмерно? И не для себя одной старалась? Рада, что вы поняли это.

— Понял и никогда больше не поведу себя так глупо.

— И люди ваши поняли это?

— Вместе со мной. Они — как я, а я — как они.

— А что необходимо сделать, чтобы везде был порядок? Как здесь, в котловане?

— Надо требовать. Я не сгоряча говорю, я много думал над этим. Не требовать, потакать разным несерьезным и эгоистическим элементам, плыть по течению — значит, никуда не приплыть. Надо требовать. Надо убирать нерадивых с руководящих должностей, увольнять тех, кто не может, не умеет, не хочет.

— Безработных у нас нет и не будет.

— А как назвать человека, аккуратно приходящего на работу, получающего зарплату, часто не маленькую, но создающего только видимость работы? И надо ли нам терпеть таких на рабочих местах? Не пора ли проучить их, отучить от портвейна, от искушения прибирать к рукам вещи, которые плохо лежат? Отучить обманывать, изворачиваться, прятаться за спины передовиков труда! И делать это не прежними мягкими методами, не разговорами-уговорами-увещеваниями, а строго власть употребить? Безработицы у нас нет и быть не может — прекрасно! Так уберем этого горе-труженика со строительных лесов, где он все портит, все недоделывает, и направим на общественные работы, дадим минимум зарплаты — восемьдесят рублей. И пока не изменишь отношение к труду — сиди на этом минимуме, не раздражай своим браком честных людей, не совращай их своим эгоизмом, своей безответственностью.

— Согласна с вами. Скажите, Ринат: не получи вы квартиру с брачком, решились бы вы на этот прямой разговор?

— Да. Свою вину давно увидел и признал. Ждал случая, чтобы объясниться. Неловко уважать себя, когда кто-то думает о тебе плохо.

— А тогда вы считали, что одержали победу.

— Ликовал даже, но недолго.

— Я очень рада, что вы недовольны никудышной работой своих товарищей.

— Ханыг, хотели вы сказать.

— Все знают, что обществу нужна только честная работа, но не многие за это сражаются.

— В моей бригаде все работают честно. Шустриков я давно повытряхивал. Сказал прямо: ищите такие берега, где не дует и деньги вам за так платить будут, за симпатичные ваши рыла. Уверен: начнем энергично избавляться от ханыг, станем насильно лечить алкоголиков — безработицы не будет, а ответственность поднимем до такой высоты, что лозунг «Советское — значит отличное!» осуществим, на посрамление всем злопыхателям.

— Лечить надо многих, и от самых разных пороков.

— Во-во! Ваш муж, знаете, требует от нас того же, что и вы требовали восемь лет назад. Но делает это мягче, иными средствами. Стратегия у вас одна, но в тактике он расчетливее. Еще раз приношу глубокие извинения. Вы с Дмитрием Павловичем тогда не советовались?

— Нет. Считала, что сама все умею.

— Напрасно.

— А может, и хорошо, что конфликт не замяли, не затушевали. Спасибо вам, Галиуллин, за откровенность, Вам совсем не обязательно было признаваться в этой старой ошибке.

— Не согласен, Ольга Тихоновна! Стыд покоя не давал. Теперь мне будет хорошо. А бракоделов жилстроевских я всех в газете поименно перечислил. Устроил им черную «доску почета».

Светлое чувство осталось у меня от этого разговора. Старая обида изгладилась совершенно.

 

IX

Осень в нашем краю пахнет хлопковой коробочкой. От первого красного обоза с хлопком нового урожая, который под торжественный глас карнаев важно шествует на заготовительный пункт в начале сентября, провожаемый и встречаемый тысячами людей, и до последней, совсем не торжественной тракторной тележки, вместившей в себя все то, что еще можно взять у почерневшего и опустевшего ноябрьского или декабрьского поля, кипит, бурлит, клокочет страда, и все беспрекословно подчиняются ее властному зову, ее ритму, ее строгим требованиям. Плантации становятся фронтом. Идет хлопок! И сотни тысяч людей начинают день с детального изучения сводки хлопкозаготовок. В расчет берется все: особенности года, среднее число коробочек на кусте, погода сегодняшняя и завтрашняя, наличие сил и средств, которые можно задействовать на уборке, раскрытие коробочек и меры, позволяющие ускорить раскрытие или, напротив, еще оттянуть его, чтобы, поймав последнее тепло осени, накопить на гектаре центнер-другой, без которых не будет обязательства. И тысячи людей прикидывают, сопоставляют, строят планы. Тысячи людей становятся стратегами белой страды. В эти дни хлопком искренне интересуются все. Им живет край, взявший в общесоюзном разделении труда на себя обязанности хлопковой житницы страны.

В эти дни заметно пустеют колхозные и совхозные поселки и районные центры, предприятия и учреждения в городах, и тысячи людей становятся сборщиками «белого золота». Престиж хлопка в крае таков, что в добровольцах нет недостатка. Надевает фартук старшеклассник сельской школы и берет себе в помощники младших братьев и сестер. Надевает фартук и учитель, у которого уже с трудом сгибается спина. Неважно, что проворный ученик соберет больше. Важно, что на хирман лягут и его, учителя, килограммы текстильного сырья, так нужного стране.

На четыре-пять часов уходят в поле домохозяйки, В детских садах в это время вдвое больше ребятишек, чем обычно. Ибо Узбекистан отвечает за то, чтобы у страны не было недостатка в хлопке. В дореволюционные годы царская Россия уплатила Северо-Американским Соединенным Штатам не один миллиард рублей золотом за импортированное хлопковое волокно. Советский Союз добился хлопковой независимости на рубеже первой и второй пятилеток, и после Великой Отечественной войны хлопок стал одной из важнейших статей советского экспорта.

В институте у меня было двойственное отношение к выездам на сбор хлопка. Эти поездки я ждала с нетерпением, но работу сборщика не любила. Наверное, потому что не умела пробиться даже в ряды середнячков. Отличница учебы, не белоручка. Но хлопок не шел в мой фартук, и все. И потом, изо дня в день, одно и то же, одно и то же. В гидравлической лаборатории к хлопку я имела самое прямое отношение, хотя ни разу не выезжала на его сбор. Огромные водохранилища Чарвакского, Токтогульского и Нурекского гидроузлов должны были вместить в себя столько воды, что ее хватит для расширения хлопкового клина на миллионы гектаров.

Здесь, в Чиройлиере, мы жили и работали для хлопка. Все построенные нами совхозы специализировались на возделывании хлопчатника, и только одно хозяйство выращивало для целинников овощи и фрукты. Лотковые оросители, закрытый трубчатый дренаж и дренаж вертикальный, совхозные поселки — все это создавалось для увеличения сборов хлопка. Занимаясь каждый своим делом, мы всегда знали, что с хлопком, каковы виды на урожай. Дожди, корка, низкие температуры после появления всходов, корневая гниль, наконец, вилт, тяжелейшая вирусная болезнь хлопчатника — мы знали, какой вред может нанести каждая из этих бед и что надо предпринять, чтобы, как говорится, погода была погодой, а работа шла своим чередом и приносила нам то, что заложено в наших планах.

Нынешний год был тяжелым для хлопкоробов. За дождливой, затяжной весной пришло прохладное лето. Хлопчатник опаздывал в развитии на три недели. Даже в сентябре еще шло интенсивное накопление урожая. Жаркий сентябрь несколько поправил дело. И теперь было важно, чтобы осень не принесла сюрпризов в виде обложных дождей и раннего снега, тормозящих страду и снижающих качество волокна. Но пока ярко светило солнце и белое поле звало всех, кто был в состоянии надеть фартук. И команда прозвучала: «В воскресенье — на хлопок!»

Республика сосредоточивала свои силы на хлопковом поле. Многокилометровые колонны автобусов привезли в целинные хозяйства десятки тысяч студентов. Приостановилась учеба в сельских школах. Не имели права остаться в стороне и строители Чиройлиера. Можно сказать: «Ну, а где же хваленые хлопкоуборочные машины?» Их вклад в уборочную был заметным, на целине из их бункеров выгружалась половина, а то и две трети заготавливаемого сырца. Но и треть, оставшаяся на долю человеческих рук, тоже немало, если учесть, что коробочка хлопка весит всего три грамма. Кроме того, машины требовали особенно тщательной подготовки плантаций. Много еще было причин, мешающих убирать урожай только машинами. Мы стремились к тому, чтобы к хлопковой коробочке не прикасалась рука человека. Чтобы не было ни ручного сбора, ни ручного подбора за машинами. Но время это еще не пришло, машины нуждались в совершенствовании, качество хлопка ручного сбора оставалось много выше.

На поле, которое нам выделили в совхозе «Фархад», первый сбор уже провели. Но за последние жаркие дни раскрылось много коробочек среднего яруса. Это был хороший хлопок, и, чтобы его вырастить, людям пришлось отменно потрудиться. Вот и наша голодностепская земля, отягченная солями, веками не знавшая плуга и удобрений, оказалась способной на щедрую отдачу. Приложение труда, науки и капитала неуклонно повышали ее урожайную силу. Здесь мы научились самые трудные земли освобождать от избытка солей, возвращать им плодородие, а потом повышать и повышать его. Но сделаешь что-то не так, и соль мгновенно и яростно наказывает за оплошности, халатность, равнодушие. Это коварный и сильный противник.

Разобрали фартуки. Повар в белом колпаке уже хлопотал у огромного котла. Я взяла с собой Петю и Кирилла. Дима отдал необходимые распоряжения, касающиеся распорядка дня, и в заключение объявил:

— Сегодня я — обыкновенный сборщик, и по вопросам продолжительности перекуров вы, дорогие друзья, обращайтесь к своей совести. Лично я на таком поле обязуюсь собрать семьдесят килограммов. Думаю, этого будет достаточно, чтобы войти в первую сотню лучших сборщиков нашего производственного треста. — Он встал справа от меня, прицелился к грядкам, за собой закрепил две, выделил по одной сыновьям и объявил: — Посмотрим, на что способна семья Голубевых! Посмотрим, есть ли в ней белоручки! — Нагнулся, и его большие руки стали проворно обшаривать кусты. Его ладонь вмещала более десяти коробочек, плотно спрессованных. Он отправлял в фартук целый ком ваты, освобождая ладонь, и быстро заполнял ее снова.

Я залюбовалась. Дима очень легко схватывал суть любого физического труда, умел и плотничать, и штукатурить, и красить, и машину водил в свое удовольствие, не хуже шофера.

Сыновья устремились за ним вдогонку, но где там, где там! Я тоже была далеко не так проворна. Первые два фартука я заполнила легко, а потом заболела спина, и я села на корточки. Не помогло. Первоначальное ощущение легкости уже не возвращалось.

— Давай-давай! — время от времени восклицал Дима, оборачиваясь к нам, безнадежно отставшим. — Завтра все это богатство может попасть под дождь. Поднажмем, гвардейцы!

Вскоре он сдал три своих фартука и два моих.

— Двадцать — одиннадцать! — объявил он результат в килограммах.

У Кирилла и Пети вместе было семь килограммов. Мы втроем давали меньше, чем он один. Разрыв пока был невелик, но дальше, я знала, он быстро увеличится. Энтузиазм Петика вскоре растаял, и он прочно обосновался на куче хлопка, вываленной из отцовского фартука.

— Это будет моя кроватка! — заявил он.

— Работай, блин! — стал совестить его Дима.

Но мальчик остался невозмутим:

— Какой ты хитрый! Ты такой большой, папа, а я уже устал, я маленький.

В двенадцать Дима сделал вторую ходку на хирман, и у него стало сорок килограммов, вдвое больше, чем у меня.

— Помнить «Баяуты»? — спросил меня Дима.

Я все прекрасно помнила. И то, как он приходил ко мне за пять-шесть километров, и меня предупреждали: «Твой явился». А я держалась строго, отчужденно. Парень моей мечты был не похож на него. Я помнила, как болела спина днем и вечерами, и как нас кормили «шлангами», то есть макаронами. И как девчата влюблялись и фантазировали. И как они влюблялись снова, если первое чувство кончалось обидой и болью, ведь человек не может не любить.

— В «Баяутах» никогда не было такого хорошего хлопка, — сказала я.

— Встретиться бы сейчас со всеми нашими.

— Ты бы не всех узнал. Знаешь, что самое интересное в наших институтских поездках на хлопок? В начале учебного года всегда хотелось поехать, а когда прижимали холода и усталость, хотелось домой. И многие шли на недозволенное, чтобы уехать пораньше.

— Не говори мне о симулянтах и дезертирах! — Он засмеялся и внимательно посмотрел в сторону очага, над которым вился синеватый дымок. Ветер доносил аромат отменного плова. — Нажали! — скомандовал он.

И нажал. Семьдесят у него было к обеду. У меня с детьми — только 57. У Кирилла с Петей — 23. Каждый дал столько, сколько смог. Дима показал один из лучших результатов. Только двенадцать человек обошли его, но почти все они записывали на себя и хлопок, собранный их детьми. Я посоветовала Диме сделать это же.

— Какая разница! — воскликнул он. — Я стараюсь больше собрать, а не занять первое место.

На обед люди расположились небольшими кружками, друзья с друзьями, свои со своими. Мы сели в кружок, образованный бригадой Рината Галиуллина.

Я спросила у Димы, где Сабит Тураевич. Курбанов в любой компании быстро становился центром притяжения.

— С Каримом совсем плохо, — сказал Дима. — Сабит Тураевич поехал туда…

Я понуро опустила голову.

На фартуках, освобожденных от хлопка и постланных на земле, появился ляган с дымящимся пловом. Гору плова венчали жирные куски баранины, распаренные головки чеснока и лиловые лоснящиеся ягоды барбариса.

— Ай, плов! — воскликнул Ринат и, посмотрев на меня смеющимися глазами, в восхищении причмокнул губами.

Все засмеялись. Каждый выкладывал из прихваченных с собой сумок и сеток на общий дастархан огурчики, помидорчики, лучок, чесночок, соленья и маринады и всю снедь, которая оказалась под рукой в момент сборов.

Стол получился славный… Больше всех такому застолью радовались, конечно, дети, но и мужчинам было аппетита не занимать.

Галиуллин вдруг предложил:

— Идемте к нам начальником участка, не пожалеете! — Я ответила, что скоро уеду. И он сразу спросил: — А Дмитрий Павлович?

— Он — нет, — сказала я, и это его успокоило.

Я подумала, какая ему разница, кто стоит во главе треста. От управляющего до бригадира большая дистанция, и не управляющий в конце концов закрывает наряды. Но, наверное, разница была. Я спросила у Рината, разве не все равно ему, бригадиру, кто будет управляющим.

— Дмитрий Павлович — человек, и к нему идешь, как к человеку. Другие этого не умеют, — объяснил он.

Теперь я заметила, что к Диме все время подходили люди. Что-то ему говорили, улыбались. Многие просто старались попасться на глаза. Его любили. В этом я не сомневалась и раньше. В нем ценили не только начальника, умеющего четко поставить дело, но и отзывчивого товарища.

Я же для всех этих людей была женой Голубева, не более. У меня здесь было много знакомых, а друзей — ни одного. Я не приобрела здесь друзей. Увидеть это было грустно.

После обеда мы собрали еще по фартуку, по два, кто сколько мог. На счету нашей семьи стало сто шестьдесят килограммов.

 

X

Курбанов позвонил и сообщил, что Карим умер. Утро было погожее, светлое, свежее. Октябрь все еще одаривал теплом, лето медленно затухало. Но люди умирали и в такие чудесные дни. Дмитрий Павлович молчал, потупясь. Тяжесть, опустившаяся на его плечи, была тяжестью бессилия. Потом он сказал:

— Выезжаю. Сообщите адрес.

Положив трубку, долго сидел. Затем распорядился, чтобы бухгалтерия выплатила семье Иргашевых деньги, а отдел рабочего снабжения отправил в Ташкент продукты. Похоронные обряды требовали внимания и расходов. Позвонил в газету, чтобы дали некролог. Попросил увеличить портрет Карима и повесить в вестибюле в траурной рамке. Все это сделали бы и без его личных указаний, но надежнее было приказать, распорядиться. Потом он предупредил Олю о случившемся а выехал в Ташкент.

Желтый цвет, думал он, цвет увядания, осени, смерти. Вокруг была разлита осенняя желтизна — яркая, откровенная, грустная, торжественная, разная. Он любил ходить по осенним паркам, лесным полосам, хрустеть сухими скрюченными листьями, смотреть, как падают, кувыркаясь, раскачиваясь, делая немыслимые кульбиты, листья, только что сорванные с веток порывом холодного ветра. Знал ли Карим свой страшный диагноз, и как это знание воздействовало на него? Глупость. Действовала болезнь. Она угнетала, капля за каплей отбирая жизнь, отнимая надежду.

Красные виноградники. Прозрачные кроны тополей. Удивительная аллея кленов, выстланная желтыми листьями. Но он не остановился. Человек, который еще вчера был его правой рукой, теперь будет жить только в его памяти. И голос его оживет только в памяти, и улыбка. А мечты, фантазии? Те из них, которыми он никогда не делился? Красные кроны абрикосов. Желтые-прежелтые акации. Клумбы роскошных хризантем у айванов. «Он — я, он — я», — сопоставлял Дмитрий Павлович. Но Карим уже был по ту сторону черты. Смерть вырвала. Взяла и вырвала. Ей что? Она не рассуждает. Дмитрий Павлович не считал Карима неудачником. Кариму всю жизнь сопутствовал успех. И только сам отрезок до роковой черты оказался обидно коротким.

Ташкент зашумел, загудел переполненными улицами, замельтешил машинами, людьми, домами. Жизнь продолжалась, и смерть Карима никак не отразилась на ритме двухмиллионного города. «Отряд не заметил потери бойца и яблочко-песню допел до конца…» Они обогнули центр слева, покружили по лабиринту старого города и встали на узкой улочке у солидного одноэтажного дома. Их встретили печальные узбеки в синих халатах и тюбетейках. За старшим братом Карима стоял младший брат, такой же печальный. За ними еще шеренга людей в халатах. Дмитрий Павлович обнял братьев, выразил им соболезнование на хорошем узбекском языке, поздоровался со всеми стоявшими у ворот людьми и вошел во двор, где под виноградными лозами были расставлены столы и скамейки, и на столах стояли пиалы, вазы с миндалем, кишмишем, фруктами, виноградом, и лежали стопки горячих лепешек. В этом дворе жила большая и дружная семья Иргашевых, и теперь здесь надолго поселилось горе. И все, кто приходил сейчас сюда, несли скорбь на своих плечах и в себе.

Голубева ждали. Тотчас навстречу ему из глубин дома выплыл Сабит Тураевич, вышли, пошатываясь от боли, престарелые родители Карима, вышла согбенная Шоира, которая крепилась и крепилась во время нескончаемых бдений у изголовья больного, а теперь дала волю слезам. И всем им Дмитрий Павлович нашел добрые слова, которые не утишили, не уменьшили боли, но были необходимы, потому что помогали сохранять представление о Кариме как о живом человеке. Пришли еще люди. Дмитрий Павлович разломил посыпанную тмином лепешку. Ему поднесли пиалу чая, и он поблагодарил кивком. Выбрав момент, сказал Курбанову, что продукты отправлены и скоро прибудут, а некролог будет опубликован завтра. Об этом быстро узнали все. Очень часто порог дома, в который приходила беда, переступали и двести, и пятьсот человек. И каждый выражал соболезнование. Такова была традиция, и люди считали нужным следовать ей.

Перед каждым поставили касу с шурпой. Бульон, совершенно прозрачный, был настоян на тонких травах и специях. Крупный и мягкий горох «нахат» таял во рту, и нежная баранина таяла во рту. Повар своими прекрасными блюдами утверждал в этот скорбный час, что жизнь замечательна, и все ее радости — для тех, кто остался жить. И это же утверждали солнце, и ясное небо, и стоящие на столе дары щедрой узбекистанской осени. И это же утверждал сам старинный и мудрый обряд, согласно которому память об умершем становилась песней жизни.

Сабит Тураевич, наклонившись к Дмитрию Павловичу, сказал, что Шоира Иргашева хочет остаться в Чиройлиере и просит сохранить за ней коттедж.

— Она скромный человек, — сказал Сабит Тураевич, — и она несколько раз повторила: «Если можно».

— Какой разговор! — выразил свое мнение Голубев. — Рад приветствовать в ее лице еще одного патриота Чиройлиера.

— Все, наверное, проще, — сказал Курбанов. — В этом перенаселенном доме ей с детьми могут предоставить только отдельную комнату. И многое, после Чиройлиера, здесь будет стеснять ее.

— Можно назначить Шоиру директором нового детского сада. Как вы считаете?

— Если она согласится. Она строгий, принципиальный педагог.

— Она правильно поступает. Ей легче будет жить там, где строил ее муж, где все его знали и ценили.

А люди все шли и шли. И каждый обращался со словами участия и сострадания, и каждый был готов помочь. И эта не высказанная вслух готовность помочь утешала, возвращала к земным привычным делам и заботам.

— Свозите меня на могилу, — попросил Дмитрий Павлович.

Поехали на Чигатайское кладбище. Прошли в скорбной, вязкой тишине мимо черных памятников к свежему холмику, выросшему над недавним захоронением.

— Вот и все, — сказал Сабит Тураевич. — Кариму до потолка было еще далеко.

Дмитрий Павлович кивнул. Ему было горько, неуютно. Опять мучило бессилие. Человек столько всего напридумывал, облегчая, а подчас и усложняя себе жизнь. Но люди продолжали умирать в расцвете сил, и ничего нельзя было противопоставить болезням и несчастным случаям, которые их уносили. Кругом оставались тайны, белые пятна, очаги сопротивления природы, не желавшей подчиняться. Дмитрий Павлович поднял глаза на Тураева. Могучий старик, проводивший в последний путь многих и многих, сказал:

— Неудобно даже. Я еще скриплю, а его уже нет.

Они вернулись в дом Иргашевых, в гнездо, потерявшее лучшего своего птенца. Здесь Карим сделал первый шаг, отпустив палец матери. И здесь у него было все, что бывает у детей в хороших дружных семьях. Здесь он отпраздновал свадьбу, отсюда с молодой женой, двумя чемоданами и сердечным напутствием родителей уехал в Чиройлиер. Но родной дом оставался родным, и не было на свете ничего лучше и дороже его. И теперь осиротела не только семья, но и дом.

Грусть и боль становились нестерпимы.

— Я поеду, — сказал Дмитрий Павлович Курбанову. Но поехал не к своим родителям, а на старое Боткинское кладбище, где были похоронены его бабушка, и тетя, и друзья, которым не повезло так же, как и Кариму.

Машина развернулась у ворот. Он зашагал по центральной аллее, упиравшейся в церковь. На самом деле она обтекала церковь, но в начале аллеи, у ворот, этого не было видно. Стояли, как статуи, согбенные старушки. Живыми у них были одни глаза на пергаментно-покойных лицах. Они заранее переселились на кладбище, здесь им было лучше. Дмитрий Павлович не понимал этого совершенно. Для него они были людьми из другого мира, и их законсервированная печаль была ему неприятна.

Город мертвых безмолвствовал. Те, кого здесь хоронили сейчас, при жизни имели вес и положение, и об этом говорили поставленные им памятники. Памятники были гранитные, лабрадоритовые, мраморные, диабазовые, чугунные, бронзовые; добротные, дорогие, банальные, строгие, вычурные — всякие. Встречались и настоящие произведения искусства.

Вдруг Дмитрия Павловича поразило только что сделанное открытие. Памятники, поставленные давно умершим людям, соревновались между собой. Они кичились своим материалом, полированными плоскостями, золотыми буквами надписей, своей ценой, наконец. Он остановился. Осознать это было страшно. Что-то купеческое, мещанское вошло на кладбище и прочно поселилось на делянках вместе с почившими.

Дмитрий Павлович не без труда нашел могилы бабушки и тети, смахнув листья с металлической скамейки, сел. Лист, кружась, лег ему на голову. Он взял его двумя пальцами, смял, сдул с ладони желтую труху. Вспомнил картины своего детства, когда и бабка, и тетя были живы и воспитывали его, как могли. В то время он не знал, куда деться от их нравоучений. Теперь они были милы и приятны ему. Многие из простых назиданий малограмотной бабки пустили в нем прочные корни — в них заключалась правда жизни. Он вспомнил свое потребительское, эгоистическое отношение к этим растившим его милым женщинам. В словах, с которыми он обращался к ним, преобладали: дай, приготовь, пришей, постирай, погладь, свари. Из всей массы домашних дел он охотно выполнял лишь некоторые. Носил воду из колонки, которая была метрах в ста от дома, топил зимой прожорливую «контрамарку». Ездил на велосипеде на базар. Причем прежде чем попасть на базар, он мог объехать полгорода. Уже сколько лет рядом с ним нет ни бабушки, ни тети. И столько же лет, сколько их нет в живых, ему их не хватает.

Он спросил себя, почему человек устроен так странно? Должное своим близким в полной мере он отдает только после их смерти, тогда, когда им уже совершенно не нужны эти запоздалые знаки внимания. «Так же ляжем в землю и я, и Оля, и Кирилл, и Петя, — вдруг сказал он себе, и несправедливость этой реальности вновь потрясла его, как и несправедливость смерти Иргашева. — У нас примут дела новые люди, еще не появившиеся на свет. Они будут расти сорванцами и неумейками. Будут постигать суть вещей через синяки, шишки и разбитые носы. Но придет час, и они громко заявят о себе. А нас уже не будет, но многое в них будет от нас. «Все живое особой метой отмечается с давних пор…»

Дмитрий Павлович нашел старое ведро и полил заматерелый куст сирени. Постоял еще у могил, прислонившись к акации. Вспомнил друзей, трагически рано ушедших из жизни. «Ого, — удивился он, — многих же я проводил в последний путь. А сколько раз смерть подкрадывалась ко мне, но я увертывался, делал невообразимый кульбит, выворачивал руль и разминался с нею, а потом вытирал холодный пот и радовался своей ловкости и везучести».

Он вдруг захотел найти могилу столетнего. Пошел, хрустя листьями, петляя. Быстро прочитывал надписи на надгробиях и вычитал из года смерти год рождения. Люди умирали во всех возрастах, начиная с младенческого. До восьмидесяти доживал мало кто, до девяносто — и вовсе. Все правильно, людям отпущено меньше. Столетний старец в жизни встретился ему лишь однажды и произвел впечатление человека, чрезмерно задержавшегося на этом свете. Старец уже не помнил ничего, за исключением нескольких эпизодов из своего детства. Не помнил, как звали его детей, которые все поумирали…

Он ушел с кладбища в сумерки. Ему было много легче, чем утром, и легче, чем днем.

 

XI

Плохим был бы Дмитрий Павлович руководителем, если бы смерть Карима Иргашева застала его врасплох. Да, он ничем не мог помочь Кариму, и это его угнетало и продолжало угнетать. Но после того как врачи поставили свой диагноз, который, по существу, являлся приговором, он был обязан найти на место, которое скоро станет вакантным, компетентного, энергичного инженера. Для него было далеко не безразлично, кто займет освободившуюся должность. Было очень важно, чтобы этот человек оказался единомышленником, чтобы с ним можно было продуктивно работать.

Когда похороны остались позади и чиройлиерские будни с прежней неумолимостью захватили и закрутили Дмитрия Павловича, он наперекор текучке вновь и вновь возвращался к вопросу о том, кого рекомендовать на место Карима. В тихие часы ночных раздумий это был самый насущный вопрос. Днем он присматривался к людям — возможным кандидатам. Спрашивал совета у Курбанова, просил и его присматриваться, думать. Ночью взвешивал, сопоставлял.

Кого-то своей властью мог направить ему товарищ Киргизбаев. Кого? Он перебрал пять-шесть инженеров главка, о которых ему было известно, что они кандидаты на выдвижение. Они могли бы потянуть. Да, они бы потянули, но не так, как ему было нужно. Ни за одного из них он бы не пошел просить. Наоборот, он бы попросил не назначать их, а если бы с этой просьбой не посчитались, принял бы все возможные меры, чтобы назначение не состоялось. Эти люди не обладали всеми теми качествами, которые он считал обязательными для главного инженера треста. Они бы, конечно, работали, двигали дело вперед, но не вдохновенно, а расчетливо и спокойно, не только не забывая о себе, а ставя свои личные интересы высоко, очень высоко. Он знал, во что это обыкновенно выливается. В постоянную оглядку на вышестоящие инстанции, в слепое следование указаниям сверху. В беспринципность. Разумеется, он мог и ошибаться, но велика была и вероятность его предположений.

Каким же он видел своего главного инженера? Человеком, влюбленным в технику. Он хотел, чтобы его главный инженер был в курсе всех технических новинок отрасли, сам заказывал и внедрял их. И чтобы он был в курсе всех новинок в организации труда. Чтобы этот человек взял на свои плечи все, связанное с техническим прогрессом, и не только не тяготился, а гордился этой немалой ношей. Он бы, конечно, помогал ему, направлял его усилия. Но не ущемлял самостоятельности.

Дмитрий Павлович вспомнил, сколько сил и времени он потратил на освоение комплекса по бетонированию каналов. Как правило, новая техника сложна, капризна, недостаточно отработана. Но, устранив огрехи и научив людей управлять ею, можно спокойно вкушать от плодов дерзкой инженерной мысли. Да, они повозились, поломали головы. Но освоили комплекс и вдвое подняли производительность труда на бетонировании каналов. Он не отступил, а временами ему очень хотелось бросить комплекс к чертовой бабушке, поставить на нем крест. Он продвигался вперед почти на ощупь, и сколько было тщетных усилий, которые только озлобляли людей! И надо, чтобы его новый главный инженер не отступал, терпеливо доводил начатое до победного конца, Технической косточкой должен быть его главный инженер. Технарем с головы до пят. Тут и Толя Долгов не подойдет, и не надо его трогать. Нет никакого смысла. Друг, и опереться можно, не подводил и не подведет, но техника для него лишь средство, лишь послушное человеку железо. Не его это призвание. На свое место Дмитрий Павлович рекомендовал бы Долгова не колеблясь. Поставить задачу и организовать ее исполнение Толяша умел. И воодушевить людей умел, и подпереть своим начальственным плечом сложный участок. И вину свою научился признавать честно. Собственно, с того часа, когда Толяша перестал перекладывать свою вину на плечи тех, кого можно было подставить под удар, ничем не рискуя, рискуя только подмочить свою репутацию, Голубев и начал опираться на него, а до этого было рано. Но, при всем при том, место умершего главного инженера не для него. Тут, он чувствовал, была своя тонкость, требовавшая особой деликатности. Голубеву придется объяснить Толяше, почему он не предложил ему этой должности. И объяснить так, чтобы у друга не осталось чувства ущемленности и горечи. Пожалуй, он скажет Долгову, что судьба первой насосной решается в котловане, и в обкоме партии его настоятельно просили не ослаблять коллектив, возводящий насосную. Ради того, чтобы пощадить самолюбие товарища, он готов был быть и дипломатом.

Имелся на примете у Дмитрия Павловича один расторопный тридцатилетний инженер, Салих Аюпов, отвечающий за эффективное использование всей землеройной техники и подъемных кранов треста. Главный механик. Держался он скромно, речей на собраниях не произносил, перед глазами не мельтешил, в кабинет управляющего наведывался редко. Морщился, если избирали в президиум. Да и выглядел как-то непрестижно. Ростом не взял, крутыми плечами и силенкой природа его не наделила. Руки в масле, спецовка как на слесаре. Галстук ему явно мешал. Но техника у него работала, и механизаторы, все люди бывалые, которым очки не вотрешь, ценили его и уважали, хотя и обращались запросто, а то и запанибрата. Никто лучше Аюпова не ставил диагноз при поломках. И в людях он разбирался, не в одном железе. Чрезвычайные происшествия и аварии во вверенном ему подразделении были большой редкостью. И было еще одно обстоятельство, склонявшее чашу весов в его пользу. Салих Аюпов владел машиной «антилопа-гну», которую построил из подручных материалов, то есть практически из металлолома, и эта неказистая самоделка служила ему верой и правдой, обгоняла серийные «москвичи» и «запорожцы» — с мотоциклетным двигателем-то! А на бездорожье обставляла ульяновский вездеход и «ниву». На своей «антилопе-гну» он дважды ездил в Москву, где журнал «Техника — молодежи» проводил конкурсы самоделок, срывал аплодисменты и брал призы за простоту и надежность конструкции. Пустыню и вообще весь путь он преодолевал без поломок, за три-четыре дня. Энтузиазма, конечно, у него было предостаточно. Но не одного энтузиазма, а и твердых, глубоких знаний, инженерной интуиции. Его «антилопа-гну» восхищала многих. Быстра, прочна, надежна и, в то же время забавна, как все игрушки взрослых. Он и относился к ней, как к игрушке. Боже упаси потратить на нее хотя бы минуту рабочего времени!

Вот этого человека и хотел Голубев сделать вторым должностным лицом треста и первым среди ответственных за технический прогресс. Он сознавал, что его предложение прозвучит неожиданно и кое-кого озадачит, а кое-кому покажется странным. Он посоветовался с Курбановым. Сабит Тураевич попросил три дня для знакомства с кандидатом. Потом, после того, как Дмитрий Павлович напомнил ему, что пора высказать мнение, похмыкал, поморщил лоб и неожиданно заключил.

— Знаешь, я согласен, знаешь, я этого Аюпова поддержу. В нем много мальчишеского, но, если говорить честно, то, что еще ценно в нас самих, тоже мальчишеское, ершистое, неугомонное, горячее.

— Спасибо, аксакал, что мы не разошлись во мнениях, — сказал Голубев. — Мы почему-то никогда не расходимся во мнениях.

— Это тебе спасибо, Дима. За то, что разглядел в человеке, который никогда не выпячивал себя, никогда не пекся о карьере, потенциального главного инженера. Он ведь не приходил, не улыбался, не шептал, согнувшись в поклоне: «Местечко вот освободилось… не отдадите ли? Я бы согласился!» Признайся: ведь приходили, нашептывали?

— Приходили, — сказал Дмитрий Павлович. — Шептали. Звонили. Советовали. И еще придут, позвонят, напомнят, заверят, что отблагодарят. Но нам нужен мастер и труженик. Имеем мы право взять то, что нам нужно, или нет?

Сабит Тураевич обнял Дмитрия Павловича, а Дмитрий Павлович обнял Сабита Тураевича. Поднатужился и оторвал кряжистого старика от земли.

— Ого-го! — зарокотал Курбанов. — Во мне, Дима, сто восемь!

 

XII

Осень медленно угасала, дни укорачивались, оставаясь погожими. Приближался финиш года. Чем меньше оставалось до бравурной, искрометной новогодней ночи, тем большую силу обретало слово «план». Для территориального управления «Голодностепстрой», а значит, и для треста «Чиройлиерстрой» план означал прежде всего ввод земель. Пятнадцать тысяч гектаров преображенной целины должны были перейти в разряд орошаемой пашни, дать в следующем году хлопок. Приказы всемерно ускорить работы, связанные с вводом земель, посыпались в обложили со всех сторон, не дозволяя заниматься ничем другим, а только вводом.

Между прочим, для рассылки этих строгих приказов основания были. За десять месяцев удалось сдать только шесть тысяч гектаров. Трест Голубева в создавшемся положении виновен не был, монтаж лотковых трасс велся с опережением графика, водовыпуски и перепады на межхозяйственных каналах тоже возводились своим чередом. Но отставали планировочные работы и прокладка дренажной сети. А дрены для здешней земли значили то же самое, что и почки для живого организма. Заменить дренаж чем-либо другим было никак нельзя. При отсутствии дренажа здешняя пашня очень скоро покрывалась белыми солевыми выпотами и переставала рожать. Назревал аврал. Дмитрия Павловича сначала просто обязали оказать помощь, и он взял на себя монтаж сорока дренажных колодцев. Затем его обязали оказать максимальную помощь, и он перебросил на дренажные сети еще двести человек и технику.

В новых условиях людям, как правило, остро не хватало опыта, сноровки. Они теряли в производительности и заработке, и это портило им настроение. Отставание в прокладке дренажа наметилось давно, почему же упущенное наверстывалось так поздно? Это Голубеву было непонятно. Меньше всего ему хотелось отвечать за чужие просчеты, халатность, равнодушие. Можно было заблаговременно, не ломая чужих графиков и планов, перебросить на отстающий участок дополнительные силы. Теперь же он мог снять людей только с насосной, с котлована и подсобных служб, работающих на котлован. Лотковиков трогать было нельзя, они, при их узкой специализации, приносили тресту и главку наибольшую выработку в рублях, обеспечивали вал и премии. И не было никакого резона останавливать их конвейер, набравший высокую скорость. Оголяя же котлован, он неизбежно замедлял ход другого, на сегодня главного конвейера, искажал пропорции рабочей эстафеты, которым только что удалось придать нужную соразмерность.

«Как прикажете быть? — размышлял Дмитрий Павлович. — Прореха давно у всех на виду, но только теперь руководство в лице товарища Киргизбаева решается ее залатать — немедленно, форсированно, не считаясь с затратами, иначе летят план и премии и у еще более высокого руководства возникают сомнения в том, что мое непосредственное начальство владеет ситуацией. Джизакскую насосную нельзя отрывать от тех земель, которые мы вводим сейчас. Без нее мы не польем и половины из этих пятнадцати тысяч гектаров. Но пуск первых агрегатов — задача следующего года. Пока же надо по всей форме отчитаться за год нынешний. И первое, сиюминутное, уже закрыло перспективу, заслонило собой более важное даже с позиций сегодняшнего дня, И это не нововведение, это традиция. Я говорю рабочим: любите свое дело, и у вас будут и мастерство, и заработок, и человеческое уважение. Но как все это важно для руководителя! Любить свое дело — значит, успевать там, где равнодушный не успеет, предусматривать и организовывать то, что равнодушный не предусмотрит и не организует. Любить свое дело — значит, любить людей, которые это дело делают вместе с тобой, заботиться о них, обеспечивать их всем необходимым. И как же здесь проявляет себя товарищ Киргизбаев? Он проявляет себя как начетчик, как хороший проводник, в полном объеме доводящий до нас указания, поступающие сверху. Как весьма посредственный проводник, если речь заходит об информации снизу вверх. Такая информация фильтруется, умело выхолащивается; успехи выпячиваются и превозносятся, недостатки умалчиваются, словно их и нет у нас больше, словно мы изжили их давно. Выходит, он в целом… полупроводник? — Дмитрий Павлович усмехнулся. — Проводник, полупроводник! Не в этом суть, от реальностей жизни не скроешься, показуха не рассчитана на долговременное употребление. Руководитель должен умело взращивать инициативу подчиненных. Я дал ему в руки такой козырь — рабочую эстафету. Но в равнодушных руках и козыри не играют. Положение дел на строительстве дренажа нельзя поправить наскоком, аврал он и есть аврал. Мыльный пузырь. Или взятие взаймы у ростовщика под огромные проценты».

Вопрос «Как прикажете быть?» оставался без ответа. Беспокойство нарастало. То, как его заставляли сейчас поступать, шло вразрез с действительными нуждами и потребностями возглавляемого им коллектива, и, более того, дискредитировало его как управляющего, распоряжения которого не усиливали, а ослабляли действие рабочей эстафеты. Едва примененное и хорошо зарекомендовавшее себя новшество теперь подвергалось атаке со стороны тех, кто в свое время ничего не сделал для его внедрения, но имел неплохие виды на плоды, которые оно могло принести. Пахать и сеять на вводимых землях, в конце концов, будут не завтра, не в декабрьские дни подписания приемных актов, а в апреле. Дренаж же понадобится еще позже, когда начнутся поливы. Но готов он должен был раньше. Трактору с сеялкой нечего делать на поле, прорезанном глубокими траншеями. Значит, март приемлем для всех. Согласись Киргизбаев на март, и спала бы острота напряжения, и не пришлось бы свистать всех наверх. Правда, с приемкой земель вышла бы заминка. План и премия — к черту. «Так возникают приписки, — подумал он. — Сдаем неготовое, недоделанное. Хотим выглядеть солидно, бьем себя кулаком в грудь, а покрыв акт подписями, никогда уже не возвращаемся к недоделанному. Опасный путь: кому охота подставлять голову? Иркин Киргизбаевич не приказывает вводить неготовое: упаси бог! Он подталкивает к этому иносказательно, намеками. Но люди уже однажды обожглись и прекрасно помнят, как это сказалось на них и как — на тех, кто способствовал и подталкивал, а потом тихо сместился в сторону, а потом, когда вдруг становилось шумно и жарковато и провозглашался месячник наведения порядка, строго вопрошал: «Как вы могли? Как докатились до такой жизни? Мы вам верили! Вы не себя, вы меня подвели!» Демагогов в руководящих креслах он повидал немало.

Дмитрий Павлович помнил все это. И ответ на вопрос «Как прикажете поступить?» созревал. Ростки его медленно приподнимали давящую, не пускающую тяжесть асфальта. Это делала их неизбывная, не знающая преград ростовая сила.

Дмитрий Павлович поехал на насосную и был обескуражен явным замедлением темпов работ. Поубавилось людей, техники. Но самым неприятным следствием оголения котлована было упавшее настроение людей. Воодушевление, зажженное с таким трудом, сменилось спокойным созерцанием. Отсюда был всего шаг до апатии, возвращения к тому всегда возмущавшему его положению, когда в поведении человека начинает преобладать пассивность, верх берет стремление поставить свою хату в краю и не высовывать из нее носа. На его вопросы люди отвечали односложно, без привычной откровенности, Прямо его не винили, но он чувствовал их неодобрение, их укор. Объяснять, что он не виноват, что приказ начальника — закон для подчиненного — не имело смысла, это они понимали. Не понимали другого: почему должна тормозиться рабочая эстафета, взятая ими на вооружение с ведома и с заверениями в полной поддержке тех руководителей, которые сейчас препятствовали ее осуществлению. Не понимал этого и Дмитрий Павлович. Только-только удалось навести порядок. И вот досадная необходимость защищать порядок от волюнтаризма и самотека, вершина которого — аврал.

Из диспетчерской Голубев позвонил Киргизбаеву и попросил принять его. По дороге пытался выстроить канву разговора. Ни повышенные тона, ни настойчивое доказательство своей правоты, он знал, не принесут пользы. Он мог надеяться на что-то реальное лишь в том случае, если явится в роли просителя, которая всегда была ему крайне мучительна. «Поступлюсь самолюбием, черт с ним, — подумал он. — Зимой можно привлечь механизаторов из совхозов. Вот люди, вот техника, вот выход».

Иркин Киргизбаевич заспешил навстречу. Поздоровались на середине кабинета, сели в кресла друг против друга — чем не друзья-приятели? Первые слова о здоровье и самочувствии были традиционными. Оба улыбались и щедро расточали комплименты. И Дмитрий Павлович вдруг подумал: «А почему я должен злиться, не верить ему, подозревать в корыстных побуждениях? Только потому, что однажды поймал его на недозволенном?»

— Тяжело мне, Иркин Киргизбаевич, — начал он, приступая к изложению дела, с которым пришел. — Я к вам прямо из котлована. Не те там сейчас люди. Огонек мы с вами погасили. Вроде бы и материалы поступают ритмично, простоев нет и не предвидится, и в столовой готовят вкусно, а прежнего энтузиазма нет. Люди увидели: впереди неразбериха.

— И я эту неразбериху создал, я благословил ее на мирное сосуществование с вашим добрым начинанием, я ей покровительствую… — дополнил недосказанное Иркин Киргизбаевич.

— Я бы назвал ваш ответ самокритичным, если бы он был в утвердительном, а не в ироничном плане, — сказал Дмитрий Павлович. Гасить искру ему не хотелось. — Разрешите обратить ваше внимание на то, что вы не логичны. Своими руками свое детище никто не душит в перспектив на светлое будущее не лишает.

— Так, так, — поохал, покрякал Киргизбаев. — Когда в одном сосуде вода выше, в другом ниже, и сосуды сообщаются, что происходит? Выравнивание уровня. Вы ушли вперед, другие отстали, силенок наддать, увеличить скорость у них нет, а сосуды-то сообщаются посредством общего плана, общего для всех задания. Речь идет не о том, чтобы вам остановиться или замедлить шаг, а о маневре силами и средствами в интересах плана. В Ташкенте и в обкоме мне говорят: вот тебе план, ты за его исполнение ответишь персонально, иди и дай план, введи земли. Сложно, неувязки возникли? Не ерепенься, не прожектерствуй. Найди, как обеспечить план, ты не маленький. Так мне говорят. Напутствуют, одним словом. Охать и возражать не станешь, никому мои охи не нужны. И твои — тоже. Ну, и как прикажешь, быть?

— Этот вопрос и я себе задаю. Как бы нам прочно поставить на ноги «Дренажстрой»?

— Это будем решать в следующем году. В их тресте нужно многое менять, улучшать. Искать сведущих людей, как ты. Они и выправят дело. А сейчас надлежит спасать план нынешнего года.

— Давайте призовем механизаторов из совхозов. Мы помогли в уборочную хлопкоробам? Помогли. Пусть и они теперь поделятся людьми.

Иркин Киргизбаевич внимательно оглядел Дмитрия Павловича и с его предложением согласился:

— Верная идея, — сказал он. — Не ты первый, правда, решил поскрести по сусекам. Поскребли, подмели, и нашли кое-что. Твоя идея уже работает. У тебя помощи больше не прошу. Ты и так помог, не встал в позу. Скажи, приятно подставлять плечо под тяжелую часть ноши?

— Прежде было приятно. В этот раз — нет. Моя ноша и есть сейчас самая тяжелая.

— Тебя на прием не возьмешь, ты борец, борец! — засмеялся Иркин Киргизбаевич. Он все еще ожидал резкостей, отпора, и это накладывало отпечаток на его поведение. «Откуда он знает, что я увлекался борьбой?» — подумал Дмитрий Павлович. — Людей твоих вернем первыми, — продолжал Иркин Киргизбаевич. — И вернем быстрее, чем ты ожидаешь. Но смотровые колодцы и гидротехнические сооружения целиком за тобой, тут твоих хватких ребят хлопкоробами не заменишь. По качеству работ эта замена так ударит, что не обрадуешься. Годами будешь во все инстанции объяснения рассылать. Потерпи еще месяц. Себя не вини, вини меня.

— Я так и поступаю, но мне от этого не легче, — оказал Дмитрий Павлович.

— Объясни людям, что к чему. Чтобы не унывали. И чтобы порядок, который создали у себя, блюли и совершенствовали на радость тебе, мне и самим себе.

— Интересно у нас разговор повернулся. Думал, вы упор сделаете на предпусковое кручение. Мол, поднажмешь и наверстаешь. А вы даже вину на себя берете, совесть мою успокаиваете. Но только не во изменение первоначального приказа.

— Язва ты, — простецки так бросил Иркин Киргизбаевич. — Это, может быть, и не вина, тут как посмотреть. Мы выкручиваемся, как умеем. Дадим план — никто не погладит против шерсти. Вот четыре года назад, когда о выполнении девятой пятилетки отчитывались и обстоятельства тоже сложились не сладкие, мы приписали к введенным землям целый массив, на котором только разворачивались мелиоративные работы. На меня надавили, я подчинился. Прокол тот помню. Бывалые люди говорят, что ошибки хороши только одним: позволяют извлекать уроки. Урок получил. С тех пор на приписки и сам не иду, и никого из подчиненных не толкаю. Пережил в связи с этим много. Знаю, из-за этого отношения у нас не сложились. Корю себя. Когда был пацаном, говорил, признавая вину: «Хочешь, ударь!» Но ушло то золотое время, когда все решалось просто, движением кулака от подбородка к подбородку, добро и ненависть открыто лежали на самой поверхности — бери, что тебе по нраву.

— Обстоятельства тогда складывались как сейчас? — спросил Голубев.

— Хуже, в том смысле, что я, новоиспеченный начальник, не знал всех тонкостей подведения итогов. Позволял на себя давить, когда здравый смысл требовал твердости. Но это прошлое, а нам в будущее смотреть надо. Твоя рабочая эстафета мне по душе.

«Наша рабочая эстафета», — хотел поправить начальника Голубев, но не поправил.

— Она тем хороша, что думать заставляет, — вдруг разоткровенничался Киргизбаев. — По-новому осмысливать показатели, которые оценивают нашу работу. Вот, например, рубль, те самые капиталовложения, которые мы должны осваивать. Можно тысячу домов начать и ни одного не кончить. Вал дадим большой, выглядеть будем солидно, в передовики пробьемся с таким валом. А толку никакого, вред один. Потому что нет законченных объектов, нет ввода, нет конечного результата. А начни я пятьсот домов и вовремя их введи, в них люди поселятся, решат свой жилищный вопрос. Вот она, польза, на ладони, в доказательствах не нуждается. Почему же мы до сих пор за вал держимся, а не отчитываемся за готовые, вместе с ключами сданные заказчику объекты? А потому, что за вал нам отчитываться и привычнее, и проще. Вал не ввод, освоению средств практически нет предела. Отсюда и ухудшение качества, и падение трудовой дисциплины, и нравственные проколы. Рабочая эстафета не вал, а ввод ставит на первое место. Пуск, готовую продукцию. Тем она и примечательна! Возьми наше управление. Созданы все условия для комплексного освоения земель, для того, чтобы строительный конвейер давал нам отличную готовую продукцию — целинные совхозы. Это и итальянцы нам говорили, глаза пялили, и американцы — те говорили это, потупясь. Но и мы в некоторых пор средства осваиваем, а нужного ввода не даем, растекаемся по древу. То, се, средства освоены, а ввода нет. Позор? Это эмоциональная оценка происходящего. А строгая, деловая оценка говорит о том, что это — следствие устаревших показателей, которые мы закладываем в планы и расчеты. И следствие давления сверху: давай земли, прочее потом! Сейчас с помощью аврала мы стараемся выправить положение, затушевать существующие недостатки. В этом — преуспели. Но даю слово: все отдам ради того, чтобы рабочая эстафета успешно финишировала!

«Кто его так пообтесал?» — подумал Голубев. А вслух сказал:

— Убедили. Иметь в начальнике единомышленника всегда приятно.

Его прежнее представление об этом человеке поколебалось.

Для ускорения строительства дренажной сети на новых землях было мобилизовано еще около двух тысяч человек, но ни один из них не был снят с первой насосной. Теперь Дмитрий Павлович знал, что делать. Пессимизму не поддаваться. Закрепиться на завоеванных позициях и во что бы то ни стало удержать их. А там ситуация изменится, подойдут свежие силы, и…

 

XIII

Ночью устанавливалась тишина почти полная, и если бы не редкий лай собак, казавшийся близким и громким, и не рокот далеких грузовиков, идущих узбекским трактом, можно было бы, наверное, услыхать, как падают листья во дворе, светит луна, мерцают звезды и вспарывают атмосферу метеориты. Ночь гасила суету, усмиряла тщеславие. Обыденные дела забывались, мысль забиралась высоко, и открывались пространства для обзора, как со смотровой, поднятой над городом, над Голодной степью, а то и над всей Землей площадки.

Дети давно спали, а мы не спали. Моя голова лежала на Димином плече. Я прижалась к нему, большому и сильному, и мне было хорошо. Мне снова было так хорошо, как давно уже не было. И я боялась, что это ощущение скоро кончится, ведь все хорошее приходит редко и проходит быстро, и след, который оно оставляет в душе, потом долго рассматриваешь со всех мыслимых и немыслимых расстояний, и удивляешься его прочности и тому, что никакие другие следы на него не наслаиваются и не портят его, не видоизменяют. Я уеду и буду одна, думала я. Зачем? Так было надо. Я устала работать вполсилы, я теряла к себе уважение. Дима же считал это блажью, бабским очередным труднообъяснимым выкрутасом, с которым ничего нельзя поделать, коль он есть, и который надо терпеть, пока он сам собой не зачахнет под натиском столь же труднообъяснимых новых выкрутасов.

Конечно, если ты пахал вчера, пашешь сегодня и будешь пахать завтра, стараясь так, как позволяет твоя добросовестность и порядочность, то жизнь кажется простой, и чьи-то выкрутасы только портят ее и возмущают, потому что нельзя ответить, зачем они. Впрочем, на эту тему мы с ним не полемизировали, слишком разными были исходные позиции и защищаемые нами ценности.

Рука мужа время от времени напрягалась, и тогда я плотнее приникала к нему. Блики света бродили по стене. Ночью, если только не идет обложный дождь, никогда не бывает полной темноты. А лунная ночь — это вообще волшебство. Какие мягкие, призрачные краски, и все-все видно, лишь отдаленные предметы теряются в желтом свечении. Тот же день, но приглушенный, сумеречный, недопроявленный, не нервный. И на душе совсем не так, как при солнечном свете, — грустно, и светло, и свободно одновременно.

Я думала о своем, а Дима молчал, то есть тоже, думал о своем. Дни и ночи, когда он думал только обо мне, ушли в далекое прошлое. Так давно все это было — да было ли вообще? И мне захотелось, чтобы мы думали не каждый о своем. Но вместе мы умели обдумывать только его дела, не мои.

— Муж! А, муж! — позвала я. Он молчал. Глубоко вздохнул. Потерся головой о мою голову. — Командир, а командир! — позвала я настойчивее. — О чем ты думаешь? Какие строишь планы? На какие высоты ты должен подняться завтра?

— Я со товарищи, — сказал он. — Я не какой-нибудь жалкий кустарь-одиночка. — Рука его напряглась, и сам он напружинился, потянулся.

— Не молчи, — сказала я. — Мне интересно знать твое мнение.

— На предмет?

— Например, на такой предмет: почему, вопреки известной пословице, когда углубляешься все дальше в лес, дров становится не больше, а меньше? Природные ресурсы скудеют, ведь они относятся к разряду невозобновляемых. Как и твое внимание. Меня сейчас интересует все то, что не возобновляется.

— Ну, аналогия! Ну, запевочка! — затянул он, пытаясь скрыть смущение. — Если хочешь знать мое не до конца просвещенное мнение, время, сама человеческая жизнь — самые невозобновляемые вещи.

— А дети?

— Дети разве похожи на нас? Это совершенно новые люди.

— Разве мы не возобновляем себя в детях?

— Дети — не мы. Присмотрись, и ты легко убедишься в этом.

— Положим. Но о чем ты думаешь, размышляешь?

— Не о скудеющих природных ресурсах и не о том, что быстро иссякает. У меня свой участок работы, а на нем свои проблемы. Меня давно беспокоит вот что…

— Как довести до победного финиша рабочую эстафету? — уколола я.

— Промазала, это частность. Она от нас не уйдет, свои аплодисменты мы получим. Сама же проблема велика, как гора. Как нам научиться работать грамотно и культурно? Чтобы дело шло, словно по маслу, без малейшей задоринки? Что для этого нужно? Проблема должна быть решена так, чтобы человеку, который приходит на завод, на стройку, в исследовательскую лабораторию, становится за прилавок магазина, не прививать все необходимые его профессии качества заново. Чтобы он приходил на свое рабочее место, уже впитав в себя все это, уже крепко-накрепко усвоив, что от него требуется и как эти требования удовлетворять. Чтобы нужные профессиональные навыки, а также честность и умение правильно реагировать на недостатки были прочно привиты ему в школе и семье. Чтобы производство было для него не чем-то чуждым и враждебным, а кровным его делом.

— Я чувствовала, что ты думаешь не обо мне. Я рядам, я твоя, зачем же думать обо мне? Но продолжай, мне интересно. Кстати, работа грамотная и культурная не такая уж редкость, я видела ее и у себя в лаборатории, и у тебя на монтаже лотков, а в последнее время и в котловане насосной станции. Наблюдать такую работу всегда интересно. А выполнять ее почетно и радостно.

— Ты бы знала, как мне приятно спускаться в котлован! Тут мы преуспели, тут мы своего не отдадим! Но я имею в виду даже не свой трест и не Чиройлиер, в привязанности к которому ты меня часто упрекаешь, а всю страну. Если бы страна укладывалась в рамки тех примеров, которые запомнились тебе прежде всего своей неординарностью, у нас бы не было столько прорех. Их наличие мы объясняем то плохими погодными условиями, то холодной войной, то другими причинами, от нас якобы не зависящими. А надо объяснять прежде всего разгильдяйством и безответственностью, так будет вернее. Целые коллективы во главе со своими славными руководителями подточены этим недугом под корень. Безотказно действующий и набирающий обороты хозяйственный механизм, полное использование возможностей социалистического способа производства — это, мать, система очень динамичная, гибкая и тонкая, очень страдающая от косности, шаблона, от установок и инструкций, срок действия которых мы насильственным образом пытаемся продлить до бесконечности. Мы видим, что старое свое отслужило, вчерашние стимулы превращаются в цепи. Что же мы предлагаем взамен, чтобы вернуть экономике прежние темпы роста? Чтобы повернуть экономику лицом к человеку?

— Ты неплохо сказал: «Повернуть экономику лицом к человеку». Не на вал ориентироваться, не на тонны и штуки, а на фактические потребности людей. Не наращивать выплавку стали ради увеличения добычи угля, а добычу угля — ради увеличения выплавки стали. Не производство для производства, а производство для человека.

— Мы отошли от темы. Каждый должен в интересах общества работать грамотно и культурно, с полной отдачей сил. Как этого добиться?

— Темы взаимосвязаны.

— Пусть так, — сказал Дима. — Ты знаешь, что такое ложка дегтя в бочке меда? «Это брак одного — алкоголика, страдающего похмельем, просто беспечного или неумелого работника, которому все до лампочки, кроме амбразуры кассы. Он делает бездыханным куском металла большую и дорогую машину, которую создавали тысячи людей. Достаточно напортачить в одном месте, чтобы это выплыло в самых неожиданных ситуациях. Часто бракованная деталь стоит копейки, а пока ее меняешь, теряешь тысячи.

— Что ж, средство есть. Испытанное, проверенное, не совсем еще забытое. Требовать надо.

— Требуют с тех, кто умеет, может, но не делает.

— Умеет и может, но в постоянной спешке сознательно чего-то не исполняет. Сознательно сужает круг своих обязанностей. Я знаю, как ты поступаешь с такими. Но скажи сам… — Я вспомнила лотки, которые рассыпались после стокилометрового пути, и новые чиройлиерские кварталы, на которые не хотелось смотреть. Мы оттеснили качество куда-то на задворки, а первое место отдали гонке, темпам, валу.

— Знаешь, перевоспитанием я все-таки занимаюсь мало.

— Ты стремишься переложить эту нелегкую и совсем не почетную обязанность на других. В трудовой книжке уволившегося по собственному желанию не ставишь уведомление далекому кадровику, который примет от тебя драгоценную эстафету: «Внимание! Халтурщик!» Пусть рвача раскусывают опять и опять и гонят, как перекати-поле. А ты поставь такого землю копать. И сделай это на законном основании, наказав за брак, за прогулы, за появление на работе в нетрезвом состоянии. Не увольняй, не выпроваживай нерадивца на все четыре стороны, чтобы он и дальше, безнаказанный, глумился над обществом, рассыпая по стране образцы откровенной халтуры, получая за нее по высоким тарифам. А переводи на самую тяжелую и непрестижную работу. И плати минимум. Рубль прекрасно воспитывает, если его правильно потреблять.

— Я не умею унижать.

— Наказание не есть унижение. Брак и плохая работа в сто раз унизительнее. Каков привет, таким должен быть и ответ. Нет, с недобросовестностью нам к работе грамотной и культурной не прийти. А для этого нужно одно: строже, жестче требовать. Воздействовать, бороться, а не закрывать глаза.

— Согласен, негоже либеральничать с представителями разного человеческого негабарита, громко именующими себя рабочим классом. Я и так много этого сырого материала довожу до кондиции, — заявил Дима. — В моих хороших бригадах разве мало людей с исковерканными судьбами и с не совсем советским отношением к социалистической собственности подтянулись, пересмотрели свое отношение к жизни, встали, как говорится, на путь праведный? Был какой-нибудь слюнтяй, и перекати-поле, и гуляка, и несун, а стал мастер, и сажают его теперь не куда-нибудь, а в президиум. Бригада, в которой ценят порядок, такого или перевоспитает, или выкинет из своих рядов — все это без ненужного цацканья, без показного человеколюбия. Вспомни, сколько раз с тобой было: ты требуешь — и добиваешься, молчишь — и тебе садятся на шею. Обещают, но забывают выполнить обещанное. Или просто нагло врут.

— Ты говоришь о требовательности одних людей к другим. О требовательности начальника к подчиненным, подчиненных к начальнику. Но есть еще изначальная требовательность, идущая из глубин человеческого естества — требовательность к себе, которую мы именуем добросовестностью. Если все время строго спрашивать будет кто-то, а твоя совесть будет помалкивать и дурное не пробудит ее к отпору, ничего путного мы не добьемся. Критика и самокритика — вот великая составляющая гармонично развитой личности.

— Честный человек всегда самокритичен. Он и сам плохо не поступит, и не пройдет мимо чужих недостатков.

— О! Как раз за это он частенько бывает бит.

— Ну и что? Это только укрепляет его принципы.

— Мы вернулись к первому кругу разговора. Рабочая эстафета учит взыскательности?

— Еще как!

— Те мероприятия, которые вы у себя в тресте проводите по укреплению трудовой дисциплины и усилению контроля исполнения, воспитывают взыскательность?

— Так точно, командир!

— Не я командир, а ты командир, и свои прозвища на меня не вешай. Еще ты блин горелый! Кто, кроме тебя, додумался бы провести производственное совещание в супружеской постели!

— Ты первая! Ты сказала: «Не молчи, поделись мнением». Я поделился своим, ты поделилась своим. Оконтурили мы с тобой проблему, а она почти необъятная. Дальше что? Решать ее надо. В меру сил я решаю. Ты, я знаю, тоже шла этой дорогой, но потом свернула на более спокойную. А жизнь что показывает? Жизнь не устает напоминать: того, что я, ты, третий, десятый делают в этом направлении, мало, пока одиннадцатый и двенадцатый спокойно взирают, как мы кипим. Это проблема для всех, и решать ее надо всем миром. На издержки пойти, на временное отступление в количестве с непременным выигрышем в качестве. Ситуации тут могут быть разные, но конечная цель все время должна быть ясной и четкой, должна как бы возвышаться на пьедестале. Чтобы все ее видели и все к ней стремились. Я тебе такой пример приведу. К бетону мы предъявляем много требований: и водонепроницаемость должна быть заданная, и морозостойкость, и прочность. Но все эти требования выполняются автоматически, если мы добиваемся одного — высокой плотности. Так и тут. Научимся работать грамотно, культурно и честно — столько зайцев ухлопаем этим прицельным выстрелом! Тогда твори, выдумывай, пробуй в сплоченной среде товарищей-единомышленников, в обстановке искренней заинтересованности в успехе!

— Какой заинтересованности? — спросила я. — Материальной?

— И моральной. — Он не принял иронии.

— А тебе не кажется, что требовательность исполнителя к самому себе, направленная на самосовершенствование, и требовательность руководителя, ставящего исполнителя в жесткие рамки конкретных сроков и условий, часто обижающая бестактностью, — это вещи совершенно разного порядка?

— Не кажется, — безапелляционно заключил он. — Спрашивай с себя строже, чем в состоянии спросить начальник, и он всецело доверится тебе и перестанет контролировать. Ведь все то, что становится излишним, умирает естественной смертью.

Он выговорился. Я задумалась, он — тоже. Но мы думали уже не каждый о своем. Удивительно мягка была ночная тишина, как мех норки. Блики призрачного, отраженного лунного света прихотливо перемещались по стенам и потолку. Было темно, но в комнате все было видно. И хорошо думалось, хорошо размышлялось в этой полночной удивительной тишине.

 

XIV

Дождило. Ветер нес капли почти параллельно земле, с силой ударял ими в окна. Стемнело рано. Тепло и уют создавали ощущение защищенности от непогоды, во власти которой была предзимняя степь, и от неприятностей и непростых проблем, которыми все же богата жизнь.

Я гладила. Ужин был готов. Дима, проработавший в честь субботы лишь полдня, сам вызвался кухарничать. Его коронным блюдом была баранина, тушенная в казане с картофелем, репой, морковью, капустой, помидорами. Она называлась «казан-кебоб». Ничего вкуснее я не ела. В субботу или в выходной, когда мне хотелось вкусно поесть, я подруливала к мужу и начинала скандировать: «Хочу казан-кебоб! Хочу казан-кебоб!» Он, улыбаясь, повязывал фартук, и я предоставляла кухню в его полное распоряжение.

Кирилл поглощал очередной том Конан-Дойля. Петик строил с Димой корабль. Город из кубиков они уже разрушили, отбив его у фашистов, или у белых, или у пиратов. Из духовки вырывался аромат отменной баранины, доведенной до высоких кондиций.

— Готовить на стол! — скомандовала я.

И тут раздался звонок. Я приоткрыла дверь. Сабит Тураевич распахнул ее широко, в узкий проем его крупное тело не протискивалось. С его плаща и меховой шапки густо капало. Он сначала втянул в себя воздух, причмокнул. Выражение лица стало мягкое, умиротворенное. Сказал:

— Кажется, я пришел в самый раз! Что бы вы делали сегодня без меня? Вы бы скучали.

— Как вы правы! — воскликнула я, принимая у гостя плащ и шапку. — Полчаса назад я попросила Диму сходить за вами, а он засмеялся и сказал, что экспромты не нужны, он пригласил вас еще утром. Чувствуете, как пахнет?

— Олечка, этот запах и выгнал меня из норы.

Сабит Тураевич прошел в гостиную. Стул заскрипел под ним. Я показала ему на массивное кресло. Для таких людей, подумала я, нужна мебель поосновательнее. Петик стал рассказывать, как он и папа разрушили фашистский город, а всех фашистов поубивали. Я, применив маленькую хитрость, спровадила его в комнату Кирилла, а потом занесла им ящик с кубиками. И строго наказала играть тихо, уважать покой гостя. Заварила чай. Поставила блюдо с курагой, изюм, вазу с отличными зимними грушами, и цветом и вкусом напоминающими мед. Карликовым грушам в нашем саду шел пятый год, они обильно плодоносили. Спросила Курбанова о самочувствии. Гость вздохнул и сказал, что сердце нуждается в ремонте, и еще кое-что в его организме нуждается в ремонте, да и вообще трудно противиться естественному процессу увядания. Но если смотреть на вещи оптимистически, жить можно и в преклонных годах, под занавес жизнь так же прекрасна и удивительна, как и в молодые годы с их беспредельной ширью желаний и отличными возможностями для их удовлетворения. Оптимизм — лекарство, оптимисты живут дольше. И умирают в одночасье, вдруг, не изнуряя близких медленным угасанием.

— О чем вы говорите! — упрекнула я. — Люди вашего склада, вашей душевной энергии встречают в кругу друзей столетние юбилеи.

— Но не в кругу сверстников! — сказал он.

Бегом — на кухню. Салат из помидоров. Салат из редьки. Селедочка с лучком. Соленые огурцы, капустка. Баклажаны, фаршированные чесноком. Наконец, расписанное дулевскими мастерами фарфоровое блюдо в дымящейся бараниной, обложенной распаренными овощами. Мужчины все это единодушно одобрили и налегли на еду. Мне нравился их аппетит. Они привыкли сворачивать горы и хорошо есть. Они привыкли получать удовольствие и от работы, и от еды, а также научились вкушать и от остальных благ жизни. Начало разговору на темы, далекие от застолья, было положено бодрое, энергичное, и он разгорался, как костер, который развели затем, чтобы согреться, а более насладиться огнем, излучаемым им таинственным, сильным и красивым светом.

Я заварила чай и могла больше не отлучаться на кухню.

— Дима, я отыскал идеальное место для аллеи передовиков труда, — сказал Сабит Тураевич. — Это площадка перед спуском в котлован. Там вагончики стоят в два ряда. Бытовки, прорабские, буфет — там вечно люди.

— Доска почета или аллея передовиков? — спросил Дмитрий Павлович.

— Нужно и то, и другое. Наши постоянные победители в социалистическом соревновании перейдут с Доски почета на аллею передовиков. Так сказать, будут повышены в ранге и лучше поданы. Пригласим фотографа, средства у нас есть.

— Художника, — поправил мой муж. — И притом хорошего. Аллея передовиков нужна, но не на пыльном перекрестке, не под солнцем и дождем, где портрет придет в негодность через полгода, а в вестибюле Дворца культуры.

— «Знает, чего хочет», — подумала я. И поправила его:

— В вестибюлях не бывает аллей.

— Пусть я ошибся в названии, но суть, считаю, вы схватили. Для Дворца культуры я бы заказал несколько полотен. Панорама первой насосной. И чтобы непременно было передано напряжение, порыв строителей. Панорама Чиройлиера. Групповой портрет лучшей бригады. Если нам посчастливится найти мастера, эти полотна будут жить десятилетия.

— Позволь, сначала надо заиметь свой Дворец культуры.

— Введем к концу будущего года. Самое время пригласить художника. Пусть поживет здесь, оглядится, с людьми нашими сойдется.

— Сейчас рисуют как-то… непонятно, — сказал Сабит Тураевич. — Световые пятна вместо четких линий. Мазня, а в ней свой тайный смысл: доискивайся! А если я не в состоянии?

— Точное копирование действительности — это для фотографов и репортеров. И то многие из них пользуются приемами импрессионистов, усиливают одно, затушевывают другое. Внушают свою точку зрения, если, конечно, она у них есть. Считается, что художник должен удивить, заставить быстро идущего человека остановиться и заново осмыслить то, что, в общем, давно ему известно. Вот и нам надо найти художника, умеющего удивлять. Но не зазнавшегося и не манящего себя пупом земли. Лучше — молодого.

— Задача! — сказал Сабит Тураевич. — Здесь я, брат, не силен. А ты когда успел подковаться?

— Когда за ней ухаживал. — Дима обнял меня, и мы вдвоем светло так, лучезарно улыбнулись Сабиту Тураевичу. В унисон улыбнулись. Он зааплодировал.

— Я знаю Юрия Талдыкина, художника с особым видением жизни, — сказала я. — На его полотна можно смотреть часами.

— Ну, видение жизни, при всей его оригинальности, должно оставаться советским, — сказал Курбанов.

— Это подразумевается. Давайте человеку ищущему не будем ставить слишком много предварительных условий, не будем его чрезмерно регламентировать. Иначе нам удастся залучить только ремесленника с его неизменным: «Чего изволите-с?»

— Остра у тебя Ольга Тихоновна, — сказал Дмитрию Сабит Тураевич.

— Сабит Тураевич, вы никогда не делились своим мнением вот об этих картинах? — Я подвела гостя к репродукциям Ван Гога. Я вырезала их из купленной в Ялте итальянской книги, вставила в рамки и повесила в гостиной.

Сабит Тураевич стоял перед репродукциями долго, переминался с ноги на ногу. Потом изрек:

— По-моему, про мужа твоего это писано. Спроси ты меня тридцать лет назад, я бы сказал: про меня. Очень сильно. Целый мир как на ладони. И человек, и земля, и отношение человека к земле. Глубокое, философское восприятие жизни.

Я засмеялась; то, как он объяснил эти картины Ван Гога, обрадовало меня.

— Человек у Ван Гога не просто работает, — сказала я. — Он состязается, старается превзойти себя и всех, хотя соперников рядом не видно. Перед ним цель, и он стремится быстрее достигнуть ее и опередить других. У меня к вам, руководителям большого трудового коллектива, вопрос есть. Дети всегда спешат выяснить, кто из них сильнее, и сильные открыто верховодят в своих детских компаниях. У взрослых это стремление притупляют обстоятельства, оно не столь откровенное, непосредственное. Но состязательность, выявление сильнейшего присущи человеческой натуре, в любом возрасте. В беге побеждает быстрейший, в борьбе — сильнейший. Это аксиома. Как вы используете элемент состязательности, изначальное стремление человека достичь высоты в любимом деле при организации социалистического соревнования?

— Ай да Ольга Тихоновна! — воскликнул Сабит Тураевич. — Дима, твоя жена — философ.

— Знаю, — согласился Дмитрий Павлович. — Как мы идем от состязательности к социалистическому соревнованию? Сознательно идем, не ощупью. Атмосферу состязательности поддерживаем. На площадке сейчас порядок, материалы поступают по первому требованию. Работай только, показывай, на что способен. Итоги подводим ежедневно, каждое утро вывешиваем результаты за минувший день. Люди видят, как они сработали. Вот тебе сопоставимость, наглядность, гласность. Ну, а когда конечный результат зависит только от тебя, от твоей квалификации, добросовестности, инициативы, тогда грех не развернуться, не выложиться. Мы сделали самое важное — навели порядок и обеспечиваем его. Хочешь работать по методу Анатолия Злобина, взять подряд — бери. Хочешь предложить что-то свое, ускоряющее дело — пожалуйста. Победил в соревновании или занял призовое место — честь тебе и слава. И благодарность начальства получишь, и премию или ценный подарок. Прожектор славы разыщет тебя и будет сопровождать, не отпуская. Вот тебе честь по труду в ее, так сказать, непричесанном, натуральном виде. От принятия бригадных обязательств на год мы отказались. Трудно предусмотреть объем работ на целый год и не просчитаться. А неконкретность нехороша: в параграфы обязательства вкрадываются общие слова, которые нельзя ни взвесить, ни измерить. Обязательства принимаем на ближайший месяц. Имея на руках наряд-задание, рабочие видят, что они могут сделать быстрее. Ну, и вносят предложения. Обязательства получаются реальные, насыщенные. Рабочий день в котловане сейчас очень плотный. Я знаю троих, которые бросили курить. Отвыкли — не стало перекуров.

— Абсолютно верно, — согласилась я. — Раньше спустишься в котлован — на тебя глазеют. Что, мол, за цаца пожаловала? Что за пташка диковинная? Сейчас головы никто не повернет.

— До промакадемии я работал каменщиком, — вспомнил Сабит Тураевич. — Кирпичи делал сырцовые, дома из них выкладывал. Замесишь глину, дашь ей вылежать, и пошел формовать. До тысячи штук в день выгонял. Но тогда самым трудным было найти работу. Биржа труда еще существовала, очередь на ней длиннющая. Однажды моя бригада подрядилась строить дом преподавателю университета. Он сказал: «Хороший дом поставишь — порекомендую тебя на рабфак». Догадался, что хочу учиться. Тогда не было соревнования, но была конкуренция. Частник, хозяин приглашал лучших работников. Лучшие выделялись и тогда, но не через соревнование, а через конкуренцию. Наше соревнование называет лучших и подтягивает отстающих. Оно зажигает всех, потому что высокие задачи, которые оно ставит, это задачи для всех. Когда я кончил академию, в соревнование пришел Алексей Григорьевич Стаханов. И всколыхнул страну.

— Я читала биографию Стаханова. Мне понравилось, что он ставил перед собой все более высокие задачи. Первая его цель была очень скромная — есть досыта. Вспомним, какое это было время, и поймем его. Цель следующая — хорошо зарабатывать. Нормальная цель. Но, ставя перед собой только ее, никогда не вырвешься в лидеры масс. Цель третья, поставленная после достижения двух предыдущих: добиться, чтобы без тебя не могли обойтись твоя бригада, участок, шахта. Задача четвертая: завоевать человеческое уважение. И, наконец, задача последняя: стать лучше и выше самого себя. То есть, непрерывное восхождение. Ведь не скажешь себе: «Я всего достиг». А дальше куда? С любой вершины один путь — вниз.

— Не думал, что эти вопросы тебя интересуют, — сказал Дмитрий.

— Сколько замечательных героев дали нам народные стройки — Большой Ферганский канал, Каттакурганское водохранилище. — Воспоминания такого рода были коньком Сабита Тураевича. — Сама атмосфера этих строек была такой, что люди перевыполняли норму, становились стахановцами. Старики и подростки плакали, если их не брали на Большой Ферганский. Приходили тайком и вливались в ряды строителей. Ночью подойдешь к трассе и слышишь: тюк! тюк! Это кто-то киркой долбит неподатливый грунт. Или на личный рекорд идет, или упущенное наверстывает. Всеузбекский староста Юлдаш Ахунбабаев ездил по трассе на машине и возил с собой большой кетмень. На отстающем участке останавливал машину, брал в руки кетмень и начинал копать. Колхозники подбегали к нему, молили: «Юлдаш-ака, не надо, не позорьте нас! Мы сами!» И вырывались-таки вперед, сдерживали слово. Какой красивый это был порыв! И то же самое — на Каттакурганском водохранилище. Нам было очень важно, чтобы водители, возившие грунт в тело плотины, делали как можно больше ходок. Мы ввели повышенные нормы, аккордную оплату труда. Выполнит водитель норму, сделает положенные сорок ходок, — диспетчер от имени администрации благодарит его и кладет в кузов арбуз или дыню. Подъезжает водитель домой, сынишка лезет в кузов и кричит на всю улицу: «Папа арбуз привез! Папа выполнил норму! Мой папа — стахановец! Ура, ура, ура моему папе!» Ну, а если арбуза в кузове нет? Сын говорил отцу: «Папа, у тебя что, шина лопнула? Ты почему не выполнил норму?» И водителю становилось стыдно. Для премирования лучших шоферов мы купили тридцать баранов. Пасли их рядом с дорогой. Условие выдвинули такое: сделаешь тысячу ходок в месяц — получай барана. Даже корова одна паслась с этой отарой. Для премирования лучшего из лучших. Им оказался один водитель, работавший действительно самозабвенно. Жена приносила ему еду прямо на дорогу. Пока он обедал, она садилась за руль и делала три-четыре ходки. Помню, как был установлен суточный рекорд стройки. Водитель Курочкин сделал сто одну ходку и поставил машину в гараж, уверенный в победе. Водитель Рахматуллин из Бухары тоже сделал сто одну ходку, но привел машину в гараж позже. Он снова поехал в карьер. Рабочих там уже не было. И он сам загрузил машину и сам разгрузил ее на плотине. Эта сто вторая ходка и принесла ему победу.

— Вот это накал страстей! — прокомментировала я.

— Ничего удивительного, — сказал Дмитрий Павлович. — Когда люди воодушевлены, все лучшее выступает в них на первый план. Я наблюдал это на монтаже лотков. У нас тоже были свои Курочкины и свои Рахматуллины. Один улучшит одно, другой — другое, а как технологию монтажа отточили! До блеска. Я и благодарил их от души, и грамоты вручал, и премии, и путевки. Нам уже сейчас пора подумать о том, как чествовать победителей соревнования за досрочный пуск первых агрегатов.

— Обмакнем их в сырдарьинскую воду, как только насосы поднимут ее на просторы Джизакской степи! — предложила я.

— Это само собой. Надо и о серьезных стимулах побеспокоиться. Заказать несколько туристических путевок по матушке-Волге. Дефицита достать побольше и распределить только среди победителей соревнования. И художника давайте найдем побыстрее, пусть работает над портретами передовиков. Оля, ты назвала фамилию, да я не запомнил.

— Талдыкин. Если он сам не стронется с места, то из друзей кого-нибудь подошлет.

— Нам не кто-нибудь нужен, а мастер. Поезжай, организуй. Я, например, в таком деликатном деле могу промашку дать.

— А сколько ты имеешь в виду заплатить?

— Скупиться не буду.

— Ты хотя бы представляешь, сколько стоит портрет?

— Не заказывал. Рублей сто?

— А пятьсот не хочешь?

Он наморщил лоб, сказал:

— Пусть. Это на годы. Обрати внимание, как много в наших городах средств наглядной агитации — плакатов, лозунгов, и как мало памятников выдающимся людям, героям. Так вот, я бы поменьше увлекался плакатами, лозунгами и панно, погоды они давно уже не делают, а больше средств направлял на монументальную пропаганду.

Я представила портреты наших передовиков труда, выполненные хорошим художником и вывешенные в отделанном мрамором и ореховым шпоном фойе трестовского Дворца культуры. Представила, каким большим событием это станет для тех, чьи портреты будут написаны, и для тех, кто работает с ними вместе. До этого мог додуматься только мой муж, не чающий души в своих людях. Но надо быть справедливой: как правило, они отвечали ему взаимностью.

 

XV

Как только секретарша доложила обо мне, Иркин Киргизбаевич вышел в приемную, сердечно со мной поздоровался и пригласил в кабинет. Он улыбался широко, радостно. И это странно не вязалось с тем, что говорил о нем Дима. Правда, с некоторых пор Дима перестал отзываться о Киргизбаеве пренебрежительно и нелестно, даже обмолвился как-то, что был не прав, твердолобо сторонясь и остерегаясь своего начальника. Что есть сила массированного давления обстоятельств, которой покоряешься помимо своей воли. Но деталей он не сообщил, спешил или не счел нужным, а я так и не поняла, что это были за обстоятельства, которые вкупе с массированным давлением сверху оказывают столь сильное совращающее влияние на вполне сформировавшуюся личность.

Договариваясь о встрече, цели своего визита я не изложила, просто попросила принять меня, и Киргизбаев согласился сразу. Теперь он, наверное, спрашивал себя, с чем я пожаловала, с задачей или загадкой. Иркин Киргизбаевич заботливо усадил меня в покойное кресло, заботливо расспросил о здоровье, работе, быте, о самочувствии родителей. «Ему очень нужны нормальные отношения с Димой», — поняла я. Странное дело: чем любезнее он был, чем настойчивее выказывал свое расположение, тем труднее было мне начать излагать то, ради чего я пришла — просить о переводе Дмитрия Павловича в Ташкент. Я отдавала себе отчет, что эта затея почти безнадежна и шансов на успех ничтожно мало. С какой стати Иркину Киргизбаевичу лишаться человека, на которого он полагается и опирается? Прогноз был совершенно неутешительный. Но и отступать не имело смысла, не использовав всех средств, которые бы способствовали достижению цели.

Я задержала взгляд на схеме комплексного освоения Голодной и Джизакской степей. Она занимала полстены и, вероятно, была нанесена художником на хорошую топографическую основу. Многое уже было сделано, а остальные земли ждали своего часа, ждали воды, пахаря, сеятеля и жнеца. Эти целинные земли и были той плотной, вязкой средой, которая цепко держала моего мужа. Да, тут — точка приложения его сил, он выбрал ее сам, и она принесла ему человеческое уважение. И я чувствовала, что бессильна изменить что-либо. Наконец наступила минута, когда Иркин Киргизбаевич исчерпал традиционные вопросы о житье-бытье и задержал на мне свой вопрошающий взгляд. Его черные чуть-чуть выпуклые глаза светились интересом, добротой и благожелательностью.

— Итак, с чем же пожаловала к вам супруга Голубева? — сказала я. — Попытаюсь изложить кратко и внятно. Я не нашла здесь себе дела по сердцу и хочу вернуться в Ташкент. У меня узкая специализация — гидравлические исследования на моделях. На эту тему я защитила диссертацию и, наверное, еще бы продвинулись вперед, если бы не замужество и переезд в Чиройлиер. Здесь я пробовала себя на разных участках освоения целины, но нигде не получала удовлетворения. Я очень люблю модельные исследования. В них я, поверьте, кое на что способна. Ну, а добиваться большего — задача каждого честного человека. — Он улыбнулся, и я поняла, что изъясняюсь высокопарно, но перестроиться уже не могла. — На большее, как вы уже поняли, я способна только в своей лаборатории. У нас с Димой был уговор: отсюда в Ташкент мы уедем вместе по истечении двух лет. Давний уговор, заключенный еще до замужества. Он нарушил все сроки. Как мне кажется, не по своей воле. Помогите ему уехать со мной.

— Не по своей, говорите, воле? — переспросил Иркин Киргизбаевич. И улыбнулся, сомневаясь, сильно сомневаясь в верности сделанного мной вывода. — Да он зачахнет в вашем большом городе!

— Но против моего отъезда вы не возражаете?

— Возражаю. — Он сказал не то, что я ожидала услышать. — И вам, и ему станет хуже. Поэтому я хочу уяснить, насколько серьезно ваше намерение уехать, насколько оно обоснованно, насколько… выстрадано вами?

— Как только я ушла из лаборатории, моим самым сильным желанием стало вернуться к любимой работе. Я принуждала себя ждать, отодвигала и отодвигала окончательное решение. Но чего ждать, зачем ждать? У меня такое же право работать по призванию, как и у мужа.

— От каждого по способности, каждому по его труду, — воскликнул Иркин Киргизбаевич, погасил улыбку и посмотрел на меня внимательно и с некоторой досадой. Подумал, наверное, что придется разжевывать простые истины, но приведет ли это к взаимопониманию? — У нас нет гидравлической лаборатории, но есть хорошая лаборатория строительных материалов. Не то?

— Совсем не то, — сказала я.

— И вы готовы… жить на два дома? Приезжать часто он едва ли сможет. Да любите ли вы Диму? — вдруг спросил он.

— Люблю, — сказала я, уже предвидя, что он непременно задаст этот вопрос. — Иначе меня давно бы здесь не было. Прекрасно осведомлена, что он очень нужный здесь человек, но не очень заботливый муж. Я люблю его и такого. Но я не могу без любимого дела.

— Знаете, Ольга Тихоновна, в дружной семье один из супругов обычно уступает, соразмеряя свои интересы и стремления с интересами и стремлениями второго. Если каждый тянет только в свою сторону, ничего путного не бывает.

— Согласна с вами. И я не только соразмеряла свои интересы с Димиными, я подчиняла их его интересам. Но дольше так поступать не намерена. Сложность ситуации в том, что успех Димы на виду. Он управляющий, номенклатурный работник. Его авторитет и репутация высоки. А жена его что-то там поделывает, но может и ничего не делать, вести себе домашнее хозяйство, воспитывать детей. Создавать комфорт и уют. А я вам вот что доложу. Результаты, которые я получила на моделях Дангаринского туннеля и туннелей Нурекской ГЭС, принесли государству миллионы рублей экономии. Женщина, сидящая перед вами, сберегла двенадцать миллионов. Это, между прочим, полугодовая программа Диминого треста. Решения лежали не на поверхности, аналогов не было, такие объекты мы еще не исследовали. Это я вам говорю для иллюстрации моих доводов. То, что не дает мне покоя, не прихоть взбалмошной бабы.

— Понимаю, понимаю! Я и не предполагал, что ваши научные изыскания были столь успешны. Это несколько меняет дело.

— Вы исходите из того, что вклад Дмитрия Павловича неизмеримо больше моего, и сейчас так оно и есть. Но тогда, когда я вела свои исследования, мой вклад примерно равнялся вкладу Димы. Попробуйте исходить из этой посылки, и вы увидите, что, настаивая на своем, мороча вам голову, я не так уж не права.

— Вы более чем правы!! — воскликнул Иркин Киргизбаевич. — Вы патриотичны. Но…

— Нельзя ли без «но»? Я знаю, что даже при громадном желании помочь мне вам будет очень сложно сделать это. И привходящие обстоятельства есть, и нюансы, которые мешают вам действовать только из дружеских побуждений, возвысившись над интересами порученного вам дела. И тем не менее нельзя позволить, чтобы жертвы всегда приносила только одна сторона, то есть я. Если признать наши творческие потенциалы равными, а так оно и есть, ведь каждый ищет и находит себе ровню, то пришло время Диме в чем-то уступить мне, нуждам семьи.

— Почему вы не узбечка? — вдруг сказал Иркин Киргизбаевич. — У вас никогда не возникло бы тех вопросов, с которыми вы явились ко мне.

— Мой муж был бы всегда прав, вы это имеете в виду? — Я не приняла его ироничного тона. — На моем месте и женщина-узбечка решительно выступила бы в защиту своих прав. Но давайте исходить из конкретной ситуации. Я уеду сразу после нового года, это решено. За два месяца можно подыскать Диме в Ташкенте приличную работу.

— И оголить головную насосную? — Иркин Киргизбаевич схватился за голову. — Это все равно что самому выхватить из-под себя стул и с размаху плюхнуться на пол. Так, знаете, можно кое-что себе и отшибить. Нет, я категорически отказываюсь делать это!

— Местничество и ведомственный эгоизм, — заключила я. — Коммунисту надлежит быть выше этого. Ну, зачем вам постоянно критикующий вас подчиненный?

— Затем, что я через это ума-разума набираюсь. Знаете, как я вырос под прожектором Диминой критики! Верно, наши отношения долго не складывались — по моей вине. Теперь они становятся нормальными. О большем не мечтаю. Но вы правильно меня поняли: он — моя опора. Содействовать его увольнению не могу.

— Если вы поняли меня, не страшно, что он поймет вас неправильно.

— Очень страшно. Я бы не желал, чтобы он вторично изменил свое мнение обо мне.

— А если… не содействовать, но и не препятствовать? — подсказала я соломоново решение.

— Ответьте на прозаически простой вопрос, который неизбежно встанет передо мной: кого рекомендовать на место Голубева?

— Не знаю, не думала.

— И я не знаю, хотя думал, ибо подбор руководящих кадров не терпит дилетантства. Достойной замены Голубеву не вижу. Он знает это не хуже меня. Это, возможно, одна из причин, почему он не торопится выполнить обещание, данное вам перед женитьбой. Он не устал? — Я уловила участие. — Идти с полной выкладкой тяжело, да кто же ее нам уменьшит?

— Никогда не слыхала жалоб на усталость. Вы правы, он на своем коне.

— Так уж никогда не пожалуется? — удивился Иркин Киргизбаевич.

— Случается, обронит: нет того, другого, тут мы сели в лужу, а тут нас ввели в заблуждение, много пообещали. Но ко всему этому он относится без злости, ведь это стихия, которая постоянно его окружает.

— Вот видите! — подхватил Киргизбаев. — Он здесь в своей стихии. А что он без нее? Без своего дела, своих людей? Своего Чиройлиера? Корабль на сухом берегу. Теперь вы лучше поймете меня. Я не могу не препятствовать уходу Дмитрия Павловича, — сказал Иркин Киргизбаевич, объясняя то, что я прекрасно знала сама. — Я должностное лицо и обязан действовать в интересах порученного мне дела. Эти интересы и требуют удержания Дмитрия Павловича на его рабочем месте. К тому же назначать или освобождать управляющего трестом — не моя компетенция, в таких случаях решение принимается коллегиально.

— Но кто-то поднимает этот вопрос, вносит предложение?

— При неудовлетворительной постановке дела, при недостатках и упущениях, которые нельзя терпеть дальше. Лучших не отпускают по своей воле.

— Значит, вашей воли на это не будет?

— Ни в коем случае, многоуважаемая Ольга Тихоновна.

А чего я, собственно, ждала, на что надеялась? Что значат мои химеры в сравнении с полномочиями и ответственностью Иркина Киргизбаевича, направляющего работу двадцатитысячного коллектива? Все правильно, я могла рассчитывать только на себя. Идти в другие, более высокие инстанции также было бесполезно. Меня, конечно, внимательно выслушают и вновь доброжелательно разъяснят то, что разъяснил сейчас Киргизбаев. Так тебе и надо, Оля! Фантазеркой ты была, фантазеркой и осталась.

— Я огорчил вас? — спросил Иркин Киргизбаевич. Ему было неловко, и он не стремился скрыть этого. По-видимому, невозможность и неспособность помочь мне его угнетала.

— Да, — кивнула я. — Вот чем на практике оборачивается равноправие полов. Женщина несет больший груз, только и всего.

— С моей стороны было бы неискренностью утешать вас.

— Не та ситуация, — согласилась я.

Чувство одиночества разрасталось. Хотелось плакать. Яркость дня померкла. Я знала, что плохо мне будет долго. Но плохо будет и Диме. Это, однако, было наше, личное, это никого не трогало. К кому бы я ни обратилась за содействием, я бы везде встретила твердое и ясное мнение, идентичное тому, которое только что изложил Киргизбаев. Я встала и поблагодарила Иркина Киргизбаевича. Я нашла силы тепло попрощаться с ним. В моих невзгодах он виноват не был.

 

XVI

Похолодало, и я зажгла газ в высокой черной печке. Прежде я топила ее дровами и углем, и мне доставляло удовольствие разжигать дрова и, когда их охватит пламя, когда огонь загудит, замечется в печи, вздымая искры, присыпать дрова пятью-шестью совками угля. Замена твердого топлива газом в корне изменила этот так нравившийся мне ритуал. Печка нагрелась, я прислонилась к ней спиной, впитывая щедрое тепло. Оно настраивало на покой и созерцательность.

Я затопила из-за Пети. Он мне не нравился. Когда я пришла за ним в садик, он не помчался мне навстречу, как обычно, лучась радостью и на бегу выстреливая в меня свои детские новости, а робко подошел, словно стыдясь чего-то, взял за руку и держался крепко, как будто я могла передумать и не взять его домой. Поужинал он без аппетита, скользнул равнодушным взглядом по игрушкам и съежился в кресле, как старичок.

— Что с тобой, мальчик? — спросила я.

Он не ответил. Его щеки были опалены румянцем, глаза блестели. Дышал он часто и, как мне показалось, поверхностно.

— Что у тебя болит?

Он отрицательно покачал головой, удрученный тем, что не мог разобраться в своем состоянии.

— Ты хочешь спать?

— Да, да, спать! — обрадовался он.

— Ты разве не спал в садике?

— Спал, — сказал он тихо. Это был нехороший признак.

Я обняла его, взяла за руки. Приложила ладонь к его лбу. Лоб был слегка влажный, но не горячий. Не доверяя ладони, я прикоснулась к детскому лобику губами. Жара не ощутила.

— Ты спал, как все? — еще раз спросила я.

— Я заснул и сразу проснулся и лежал.

Этим я объяснила его вялость и ранний отход ко сну. Но, укладывая мальчика в постель и переодевая его, я натерла ему грудь и спину горячим медом. Ночью подошла к нему. Он спал, но раскрылся, и я укрыла его и подоткнула под него одеяло. От печки струилось спокойное, ровное, приятное тепло. Кажется, бить тревогу было рано. Но я беспокоилась. Петик всегда легко простужался, болячки липли к нему и, прилипнув, долго не отцеплялись.

Утром в поведении мальчика не было ничего необычного. Он был ласков, смеялся. Поел гречневой каши с молоком. И все же вести его в садик не хотелось. Но ждала работа. Надо было ехать в степь, принимать лотковую трассу, оформлять документы, а это всегда хлопоты. И бюллетеня по уходу за ребенком мне бы сейчас не дали. Я сама повела Петика в сад и попросила воспитательницу Веру Ивановну быть к нему повнимательнее. Вера Ивановна рассеянно кивнула. Молодая еще женщина, своих детей нет. Не выпало ей и счастливой судьбы. Случай забросил ее в Чиройлиер. Работа не по призванию — о чем тут просить? Отдав ребенка, я побежала. Во мне уже поселилась тревога. В садик я вырвалась пораньше. Петик сидел в углу. Дышал часто, тяжело. Другие дети его обтекали, не замечая. Не замечала его и Вера Ивановна. Я обняла сына, прижалась щекой к его щеке. Головка его пылала, он и на расстоянии обдавал жаром.

— Дайте, пожалуйста, термометр, — сказала я воспитательнице.

Она нехотя распахнула дверцу шкафа. Термометр искала долго. Окно было приоткрыто, по залу гулял веселый сквозняк. Для Петика этого было вполне достаточно.

— Нарочно? — Я показала на открытое окно. — Наверное, в группе слишком много детей, надо, чтобы завтра их пришло меньше?

Это отскочило от нее, как горох от стенки.

— Чего вы хотите? — сказала она. — У вас ослабленный ребенок. Закалять его надо, а еще лучше — дома с ним сидеть.

— Это жестоко — морить детей сквозняком!

— Детям нужен свежий воздух. Врач рекомендует.

Термометр показал тридцать девять…

Я была близка к тому, чтобы сорваться. Она, видно, поняла мое состояние и бочком-бочком улизнула. Домой я несла Петика на руках. Раздела, умыла, уложила в постель. Дала стакан горячего молока с медом. Вызывать врача было поздно. Я приложила ухо к его спине. Явственно были слышны хрипы, скрипы, шорохи. Словно в густом лесу завывал порывами ветер и ветви терлись друг о друга. У него в груди работала плохо смазанная машина. Когда кончатся эти напасти? Месяц у моря, а никакой пользы.

Я открыла аптечный шкафчик. Первые назначения предстояло сделать самой. Я знала, что не ошибусь. Слишком часто мальчику приходилось выкарабкиваться из ям, именуемых простудами, ангинами, воспалениями легких. Я научилась делать уколы не хуже медсестры. Простерилизовав шприц, я позвала на помощь Кирилла. Он держал брата отвернувшись. Я протерла спиртом напряженную ягодицу и быстро сделала укол. Ничего страшного — надо только приглушить эмоции. Петик, оравший что было сил, мгновенно угомонился.

— Не больно же, — сказала я. — Солдаты не кричат, когда им делают уколы.

— Я… я маленький! — обиделся он. — Я… я тебя не люблю! Еще даже тетя врач не пришла, а ты меня колешь! Я и без твоих уколов поправлюсь!

Теперь — банки… Я заставляю сына лечь на живот, и одну за другой быстро ставлю их на вздрагивающую спинку. Тотчас взбухают высокие лиловые пузыри. Я укрываю мальчика одеялом.

— Больно! — голосит он и внимательно посматривает на меня. Хочет, чтобы пожалела, приласкала.

— Нисколько. Завтра поставлю горчичник, тогда будет больно. А сейчас терпи…

Димы все нет. Петик лежит тихо, но дышит неровно, и я сижу рядом и поправляю одеяло. Мне очень жалко его. Мне жалко, что у меня больше не будет детей. Если бы Дима не работал начальником, если бы у меня была нормальная семья! Но все это из области благих, неосуществимых желаний.

Он пришел, постоял над спящим сыном, обнял меня. Я отстранила его руку.

— Ужинай, — сказала я. — Все готово, а ты голоден.

Утром врач констатировала: начинается воспаление легких. Похвалила меня за своевременное вмешательство:

— Вы отлично знаете своего ребенка. Если бы вы пришли ко мне с Петей вчера утром и я бы ничего у мальчика не нашла, я бы все равно дала бюллетень. Потому что все ваши предположения относительно вашего ребенка потом подтверждаются.

— Но ведь так не положено.

— Я рискнула бы. Так было бы достаточно трех-пяти дней, а теперь понадобится две недели. Как видите, я бы поступила в интересах государства.

— Спасибо, — поблагодарила я.

— В следующий раз, пожалуйста, не стесняйтесь.

— Следующего раза не будет. В январе я с детьми переезжаю в Ташкент.

— А муж ваш?

— Если захочет, может последовать за нами. Но он останется.

— Извините, я считала, что у вас прочная семья. Как же так?

— Вы правильно считали, я и сейчас так считаю.

— Еще раз извините.

Я пунктуально выполняла все ее указания. После банок — горчичники. Опять банки. Антибиотики… Соки. Бульоны. Побольше жидкости, высокая температура требует обильного питья. Я ничего не забывала. И мальчик медленно оживал. Вскоре небольшая температурка поднималась только к вечеру. На третий день ему надоела постель, и я разрешила играть на ковре. Он построил из кубиков целый город. Ни один дом не повторял другой, его фантазии были неистощимы, а вот умение явно отставало от полета мысли. Он смешно злился, когда его башни рушились, достигнув критической высоты. Он не умел перевязывать кубики, как кирпичи в каменной кладке. Тогда я приходила к нему на помощь, и мы быстро восстанавливали разрушенное. Мне не нравилось, что он выходил из себя, когда что-нибудь не получалось. Нетерпение и нетерпимость — не лучшие черты характера. Но я не знала, как ослабить эти не нравившиеся мне качества. Я много читала ему — сказки, стихи, зарисовки о природе и животных. Он запоминал легко и надолго. Но занятия по изучению азбуки — я начинала их несколько раз — приходилось прекращать. Он терял терпение оттого, что букв слишком много и что они упорно не желают складываться в слова. Он спешил, торопился и не успевал.

Через неделю мальчик почти оправился. Играл, резвился, смеялся, но быстро уставал. И я продолжала терапию. Мало изгнать недуг, надо предупредить рецидивы и осложнения.

Наконец у меня появилось время, и я навела в доме порядок. Перестирала уйму белья, вымыла полы, окна, натерла мебель пахучей пастой из скипидара и воска. Заклеила щели, достала зимнюю одежду, упаковала летнюю. Уехать и хотелось очень, и не хотелось совсем. Я оставляла здесь мужа, и большинство людей, знавших о моем решении, считало, что я не права. Они полагали, что движущей силой моего решения является эгоизм и себялюбие. Я никого не разубеждала. Ночами мне снилась вода, обтекающая модели. Дело, которое я знала и любила, ждало меня. И я знала, что уеду, даже если потом мне станет плохо.

Когда Петик совсем оправился, ему сделали рентгеновский снимок грудной клетки. Врач при нем долго разглядывала этот снимок, держа его перед окном в вытянутых руках. Петик тоже внимательно изучал снимок, потом спросил у меня: «Мама, это чьи тапочки рассматривает тетя доктор?» Легкие, действительно, были похожи на тапочки.

Я повела сына в детский сад ровно через две недели. По дороге он шалил, был весел, задирался, и я сказала, что спущу его в котлован строящегося дома. И дядя экскаваторщик закопает его. Он немедленно возразил: «Мама, дядя экскаваторщик, наоборот, выкопал меня. Я сидел в яме, и он опустил ковш, а я в ковш вошел, и он поднял меня наверх и отдал тебе. «Возьмите этого мальчика, — сказал тебе дядя экскаваторщик, — пусть у вас будет двое сыновей». Вот, выдумщик! Взял и отдал роль аиста дяде экскаваторщику.

Принимая ребенка, воспитательница не смотрела на меня. Всем своим видом она давала понять, что обижена, очень обижена. Будь моя воля, я бы близко не подпустила ее к детям.

 

XVII

Дули ветры, промозглые, пронзительные. Шел снег. Солнце не грело. Хотелось тепла, того самого, от которого некуда было спрятаться летом. В субботу, после полудня, когда ветер выжимал из глаз скупую слезу, Анатолий Долгов повел Дмитрия Павловича и Сабита Тураевича в баньку. Заранее не предупредил, сымпровизировал — и попал в десятку.

— Банька готова, банька ждет — пошли, побежали! — звал он и ненавязчиво подталкивал к выходу, к машине.

— Ну, блин! — сказал на это Дмитрий Павлович. — Угадал! А я и позабыл, что есть на свете эти укромные уголки отдохновения. И все, что нужно, будет?

— Зачем — будет? — обиделся расторопный Толяша. — Уже есть. В кои годы изъявляете желание принять процедуру, и чтобы я не позаботился о сопровождении? Недооцениваешь, командир!

— Чудеса! А пиво какое?

— Какое надо.

Банька находилась в новом профилактории комбината железобетонных изделий. Сауна занимала отдельное помещение с просторным предбанником, душевыми, мини-бассейном и комнатой отдыха. Не поскупились отцы города… Был заимствован лучший положительный опыт, его дополнили доморощенной фантазией.

Прикатили, разделись. В комнате отдыха перед камином лежала охапка березовых дров. Сабит Тураевич сам сложил их шалашиком на каминной решетке и зажег бересту. Заплясал, заметался, согревая душу, живой огонь.

— Ай, Толяша! — сказал Дмитрий Павлович. — Ай, молодец! Когда, Сабит Тураевич, мы были здесь в последний раз? В этом году еще не были, а год вот-вот сделает нам ручкой!

— Не понимаю тебя, командир, — сказал Толяша. — Чем хвастаешься! Мы не наградная комиссия, усердия твоего в расчет не берем. Я, например, в отличие от тебя дважды в месяц вкушаю все саунные удовольствия. И между прочим, не провалил ни одного твоего задания. Чья правда, Сабит Тураевич? Откуда еще выскочишь таким свеженьким?

— Я разве тебе ставлю на вид, — загремел Дмитрий Павлович. — Я себя корю. Такие возможности — и ноль внимания.

— Как ты еще жениться нашел время!

Мужчины надели плотные войлочные шапочки, взяли по толстой доске, чтобы не садиться на горячее, быстро вошли в сауну и плотно прикрыли за собой дверь.

— Сто пять градусов! — удовлетворенно отметил Дмитрий Павлович. — Дух, дух-то эвкалиптовый! Блаженствуй, братцы!

Сабит Тураевич перевернул песочные часы, рассчитанные на две минуты. Незримые электронагреватели раскалили булыжник, горкой сложенный на стальном каркасе. Слабо струился свет. Поднялись на полки. Тепло навалилось и обволокло со всех сторон. Абсолютно сухой воздух высасывал из тела влагу, как насос. Сухое стоградусное тепло выжимало человеческое тело, как хозяйка выжимает белье. Спина, грудь, ноги, руки, лоб покрылись бисеринками пота. Бисеринки собирались в капли, которые падали на деревянный настил и тут же испарялись. Хорошо. Ай, хорошо!

Худой, стройный, экспансивный Толяша Долгов и грузный Сабит Тураевич, сидевшие от Дмитрия Павловича слева и справа, каждый по-своему выражали охватившее их блаженство. Жар проникал в грудь вместе с воздухом, дышать становилось тяжело. Песочные часы отсчитали свои две минуты, и Сабит Тураевич перевернул их. «А на Венере, в самом низу сверхплотной атмосферы, четыреста градусов. Не сто, а четыреста», — вдруг отчего-то вспомнил Дмитрий Павлович. Все обстояло отлично, рядом находились люди, которых он любил. Но что-то его отвлекало и беспокоило. Что-то оставалось несделанным, он даже не знал, что. Беспокойство жило глубоко внутри него, в потаенных, укрытых от людей уголках его натуры. Оно жило там всегда. Всегда или не всегда? Нет, когда он учился в школе, когда шалопайничал — было в его жизни и такое замечательное, неповторимое время — его ничто не беспокоило, не тяготило. И этим — полным отсутствием беспокойства — то далекое время запомнилось ему. Тогда ему было лучше всего. Беспокойство пришло вместе с ответственностью за людей, за судьбу плана. Пришло, поселилось и уже не покидало его. И пока он ублажал себя иссушающим саунным жаром, где-то что-то не ладилось, не стыковалось, не срабатывало как надо. Беспокойство просто присутствовало, не давило и почти не мешало. Очень неназойливо оно присутствовало, просило не обращать внимания. Но он чувствовал, что Анатолию было лучше, и Сабиту Тураевичу тоже было лучше, чем ему.

Курбанов вышел первый, Толяша поспешил за ним. Дмитрий Павлович посидел еще. Воздух сразу сгустился, стал плотнее, осязаемее. Сердце стучало быстро, но пульс наполнялся хорошо. Это было похоже на восхождение на вершину. Еще немного, и откроется сказочный простор на все четыре стороны света. Но как труден каждый шаг. Как трудно дышать! Вниз! Вниз! Жар вытолкнул его в предбанник, и он, бросив на диван войлочный колпак, прыгнул в бассейн. Вода обожгла и возвратила блаженство. Как будто и не было одуряющей жары, от которой волосы встают дыбом. Он нырнул и поплыл под водой с открытыми глазами. Вот они, радости жизни — для нас они, для нас! Беспокойство отступило, но не ушло совсем.

Толяша протянул ему широкое полотенце. Он завернулся в махровую мягкую ткань и стал похож на римлянина, строгого и отважного, готовящегося сказать свое слово. На столе, накрытом белоснежной льняной скатертью, стояло откупоренное пиво «будвар». Толяша на полу, на клеенке, разделывал огромного копченого жереха. Отлетала чешуя, нож шел туго, а запах распространялся непревзойденный.

— Где достал? — спросил Дмитрий Павлович.

— Пиво или рыбку?

— Ты знаешь кто? Блин ты горелый!

На отдельную тарелку Толяша сложил янтарную икру.

— Жерех арнасайский, — пояснил он. — Сам взял на перемет. Судачки были, щучки, змееголовы и этот поросенок. Коптил тоже сам, на вишневых чурочках. Все — сам. Фирма, как ты догадываешься, работает с гарантией.

Дмитрий Павлович залпом осушил стакан. Сабит Тураевич налил себе полпиалы зеленого чая. Дмитрий Павлович наполнил стакан снова. И стал смаковать пиво. Пена плотная, горькая. Пожалуй, положи поверх пены пятак — монета удержится. Кажется, так определяют, достойно ли пиво Знака качества. Пиво было с приятной горчинкой. Прозрачное, желтое, как икра жереха. Издалека пивко, у нас такое не варят. Могли бы, конечно, да что-то мешает. А как искоренить то, что мешает? Отменное пиво. А жерех, жерех!

Толяша достал горячие лепешки и соленые косточки урюка.

— Уважил? — спросил он.

— Змей ты искуситель!

— То-то, командир.

Они сделали второй заход. Опять сухой жар глубоко проник в тело и стал выжимать воду, а заодно и всевозможные болячки — насморки, радикулиты, ревматизмы.

— Сабит Тураевич, у меня к вам вопрос, — сказал Толяша. — Как совместить рабочую эстафету с сауной? Как найти время? Подскажите нашему уважаемому командиру. Пусть в будущем не смешит честных людей, рассказывая, что не более раза в год пользуется этим райским благом цивилизации.

— Дима, товарищ Долгов абсолютно прав, — сказал Сабит Тураевич.

— Вы что, пришли сюда критиковать меня? — спросил Дмитрий Павлович. — Я все признаю и обязуюсь исправить недостатки, на которые вы мне сейчас указали. Новых вопросов ко мне нет?

Беспокойство, постоянно жившее в нем, вело и вело свою нескончаемую работу. Оно вело ее исподволь, негромко и настойчиво. Где-то он что-то упустил, не успел, недопонял, отдал не то распоряжение. Сейчас он не мог сказать, что именно он сделал не так. Но завтра узнает и огорчится. И засучит рукава. Было ощущение потери, уже случившейся или надвигающейся. Оно явилось ниоткуда, пришло и не собиралось уходить. И даже стоградусный сухой саунный жар не размягчал и не изгонял все его сомнения, предчувствия и беспокойства. Он был здесь, в обшитой толстыми кедровыми досками жаркой комнате, и пот стекал с него ручьями. И единовременно он был далеко отсюда, на многочисленных своих объектах, и на самом главном объекте — первой насосной. Он видел своих людей в деле, знал их заботы, нужды и желания. И от того, что он был сейчас не со своими людьми, а нежился в роскошной сауне, ему и было не по себе. Словно он украдкой, исподтишка хватал то, что ему не принадлежало. Беспокойство мешало расслабиться совершенно, как он расслаблялся двадцать лет назад в парных, сгоняя лишний вес перед серьезными соревнованиями. Тогда он был сложен, как Аполлон. Теперь в нем было много лишних килограммов, которые он не сгонял ни ежедневной зарядкой, ни бегом, ни плаванием, и которые уже определенно мешали ему. Тело медленно, но неудержимо теряло упругость, и силу, и неутомимость.

— На снег! — скомандовал Сабит Тураевич.

Во дворе было много снега, и он продолжал падать крупными хлопьями. Они выбежали и стали осыпать друг друга снегом. Но разгоряченным телам этого было мало. Тогда они стали кататься по снегу. Снег сразу таял, едва касался распаренных тел. Они совершенно не чувствовали холода. Они растирали себя снегом и гоготали. Так, так! Еще рразик, еще рраз! И — в бассейн. Вот она, сказочная, несравненная прелесть бытия!

Каждая клетка тела была разбужена и взбодрена. Дмитрий Павлович и Толяша выпили еще по бутылке «будвара», а Сабит Тураевич налил себе зеленого чая. Толяша недавно вычитал у геронтологов, что один француз, кюре, прожил сто тридцать лет и ежедневно выкушивал бутылек коньяка. Геронтологи, правда, сделали вывод, что если бы он не разрешал себе этой маленькой слабости, то прожил бы еще больше. Все посмеялись над этим опрометчивым выводом — куда же больше, да и зачем больше? Но и после этой байки Сабит Тураевич не позволил налить себе пивка.

— Всему свое время, — пояснил он, — а потому разбавим чаем выпитое ранее, — и наклонил над пиалой цветастый фарфоровый чайничек.

— Командир, знаешь, почему я сегодня это дело организовал? — сказал Толяша. — В благодарность за твою рабочую эстафету. Никто тебя еще не благодарил за нее, так что запомни: я — первый. Вчера меня какой-то бородач для газеты фотографировал. За восемнадцать трудовых лет я ни разу не удостаивался такой чести, а тут — пожалуйста. Теперь я знаешь кто? Один из инициаторов славного патриотического начинания. Я всегда смеялся над такими вещами. Они как-то обтекали меня, не задевая. А сейчас не смеюсь. Пусть мы много шуму поднимаем и много лишних слов произносим, но ведь это не пустое сотрясение воздуха! Дело-то делается быстрее и лучше! А коль так, будет пусть и шум, и лишние слова пусть льются, если мы без них еще не научились обходиться.

— В интересах дела постою и под прожектором славы! — поддел друга Дмитрий Павлович. — Один-один, дорогой.

— Это когда же ты мне гол вкатил? — поинтересовался Толяша.

— Сейчас.

— А я тебе?

— В первом тайме, когда я о блага цивилизации споткнулся.

— Но матч еще не окончен? Или снова боевая ничья и «победила дружба»?

— Разве в матче между начальником и подчиненный возможна боевая ничья? — невинно так осведомился Дмитрий Павлович. — Путаник ты, Анатолий.

— А я дерзаю! — сказал Толяша. — Учусь уму-разуму и обращаю приобретенные знания против своего учителя. Но только на совершенно законном поприще социалистического соревнования.

Беспокойство наконец утихло. Оно спряталось, замаскировалось и не давало о себе знать. Ни его подчиненные, ни он сам, ни вышестоящие инстанции уже не совершали ошибок и просчетов и досконально выполняли обещанное. Жизнь раздвинула свои горизонты. Работа, этакая огромная глыбища, уменьшилась в размерах, отодвинулась, перестала заслонять собой все и все собой подавлять.

Они в третий раз вошли в сауну и плотно притворили дверь. Толяша выплеснул на раскаленные камни стакан пива. Хлебный дух растекся по сауне, пар опалил. Опять заискрились, запереливались бисеринки пота. Толяша вдруг ударил себя в грудь, запел, дурачась:

Остановился, погас…

— Гитары нет, — сказал опечаленно. — И девочки не ждут в предбаннике. Почему, кто знает? Влюбиться бы в двадцатилетнюю! И все сначала, сначала, сначала! Думаете, стыдно мне, человеку женатому, думать о таком? Нисколечко! Если все будет по-настоящему, я пойду, побегу сломя голову! Чего молчите? Не осоловел Толяша. Болит здесь, — он ткнул себя в грудь, — я и мычу. Иногда полезно свернуть с проторенной дороги и свой путь поискать.

— Ты его еще не нашел? — спросил Дмитрий Павлович.

— Нашел вроде бы. А может быть, и нет. Это как посмотреть, как посчитать. С какой меркой, с какими требованиями к себе подойти. Я пока все больше за тобой иду, твоим умом обхожусь, им же и прикрываюсь. А наверное, и сам уже кое-что могу?

— Ты не дели нас сейчас на каждого в отдельности. Мы! Вот в чем была, есть и будет наша сила.

— Командир! «Мы» — это всего лишь сообщество индивидуалистов. Перед своей совестью каждый всегда отвечает сам.

— Я — все, — сказал Сабит Тураевич, деликатно не комментируя последнее высказывание Толяши.

Они вышли и блаженно замерли, вдыхая свежий прекрасный воздух. Жить на свете было замечательно. Закутались в простыни. Сидели, думали о своем. Дмитрий Павлович спросил себя, смог ли бы он сейчас влюбиться. Вопрос показался ему смешным. Он не представлял себе другой женщины на месте Оли. Он не представлял себе близости с другой женщиной. Всех женщин ему давно и навсегда заменила эта женщина, его жена. У других могло быть иначе. Он понимал это и не возражал. У него же было так, и он не желал себе ничего другого.

— Кто же твоя двадцатилетняя? — наконец спросил он Толяшу. Он прекрасно знал, что его друг не так уж счастлив в семейной жизни.

— Пока никто, — сказал Анатолий Долгов. — Пока — воображение, мечта, каблучки в ночи. Сказка, белый снег…

И каблучки в ночи, и тысячи других моментов, непредвиденных, непредсказуемых, могли вдруг переиначить судьбу Анатолия Долгова, которого мучила и крутила неудовлетворенность. Дмитрий Павлович обнял Толяшу. Ему очень хотелось, чтобы у его друга все было хорошо.

 

XVIII

Елку мы украсили так, что всей своей торжественной, громкой красотой это дитя русского леса говорило: здесь живет счастливая, дружная семья. И право же, так оно и было. Меня и Диму разлучала не неудача в личной жизни. Я не билась в истерике, уличив его в измене, и ему было не в чем меня упрекнуть. Дети тоже нас радовали. Кирилл и Петя наклеили из цветной бумаги массу поделок. И было много стеклянных игрушек и завернутых в фольгу и подвешенных к веткам на ниточках орехов и конфет. При зажженных свечах елка выглядела удивительно. Мерцали стеклянные сферы, фольга, сами иглы. За елкой, в полумраке, до поры до времени таились герои сказок, и дети душой чувствовали их присутствие. Мне и отцу сыновья приготовили рисунки. Показывать их друзьям я бы, наверное, постеснялась, у них могли быть более способные дети. Но мне они доставляли истинную радость наивно-изумленным восприятием жизни.

В духовке доспевал индюк, фаршированный гречневой кашей, яблоками, айвой. Стол я сервировала тоже вместе с мальчиками, и главным его украшением были Димины доморощенные хризантемы, которые он сохранил под пленкой в декабрьскую стынь. Мальчики покрикивали друг на друга. Петику непременно хотелось быть первым, и он как мог ограждал свою самостоятельность, а старший навязывал свое главенство. Дух благополучия, достатка и согласия витал в нашей чисто прибранной, ожидающей прихода хозяина квартире. Но он с какой-то трудно обозначимой поры не был еще и духом счастья. Сейчас мне было нехорошо, и я знала, что и дальше мне будет нехорошо. Я уволилась. Паспорт, трудовая книжка и деньги лежали в сумке, чемоданы были наполовину упакованы. Предо мной были открыты все четыре стороны света. А к Чиройлиеру, любимому детищу Дмитрия Павловича, даже, как мне казалось временами, более любимому, чем Петик или Кирилл, я никогда не питала глубокой привязанности, Он не стал ни родным, ни любимым моим городом. Я не пустила здесь корни, и мне стало не хватать здесь воздуха, солнца, простора. Излечить от этого мог только отъезд.

После праздника я с детьми уезжала в Ташкент. Но я уезжала без Димы. Я не добилась того, за что боролась все долгие и нудные годы пребывания в Чиройлиере. Муж тысячу раз давал слово уехать вместе со мной, но ничего не сделал, чтобы сдержать его. Его корни были здесь, и в другом месте ему пришлось бы начинать сначала. Завтра Дима еще будет с нами, завтра праздник. А потом каждый его приезд я буду помнить долго-долго. Не вдова, не разведенная, замужняя, но самостоятельная женщина. Сама оплачивающая свои счета.

Я обошла квартиру. Простор, уют. Две комнаты и застекленная веранда, которые ждали меня в Ташкенте, были ничто в сравнении с этим особняком. Но я готова тесниться. Взгляд мой задержался на репродукциях Ван Гога. Я задумалась. «Пахарь», «Сеятель», «Жнец». Простые, ясные, чистые образы. На этих людях держится мир. Какая чарующая философская глубина, какие могучие обобщения! Этим и замечателен гений — полнотой отображения человеческого в человеке. Я сняла картины и положила в чемодан. Эти репродукции с полотен великого голландца говорили мне о Диме все. С потрясающей откровенностью. «Не жди меня, — говорили они, — я занят своим делом, я при деле. Видишь, как я нужен этой земле!» В Ташкенте я повешу их на самом видном месте. И буду говорить гостям, не вдаваясь в подробности, что это любимые картины Димы. Что он сам сошел на землю с одной из них.

Диму удручает мой отъезд. Но он крепится. Он ровен, а временами и весел. Вблизи все это грустно, сложно и утомительно. Я никак не обрету душевного равновесия. Может быть, я теперь вообще не обрету его. Как к этому относится Дима? Он не говорит, но вывод из того, что я наблюдаю, напрашивается один: баба бесится. А если не бесится? Совсем не бесится, дражайший Дмитрий Павлович. Баба верит в великий принцип нашей жизни: «От каждого по способностям». От каждого — значит, и от меня тоже. Раз я могу дать больше, то и должна давать. Все просто. Тогда отчего же горько на душе?

Дима подъехал к началу программы «Время». Надел белую рубашку. Богатырь! А богатырю уже сорок. Но можно расти и дальше. Кто сказал, что достигнутое — потолок, предел стремлений и возможностей? Есть простор, есть перспектива. Идет интенсивное накопление опыта, творческий потенциал личности становится все богаче, все весомее. Дмитрий Павлович Голубев — перспективный товарищ. А я, его жена?

Началась трансляция «Голубого огонька». Дима сел рядом, обнял меня. Его тяжелая рука приятно согревала. Хотелось, чтобы так было всегда. Я положила голову ему на плечо. Так мы сидели долго. Концерт я почти не слушала, а слушала то, что было внутри меня. «Расчетливая, бессердечная», — наверное скажут про меня. Все не так. Как сложно правильно понять и оценить человека. Как порой поверхностны и смехотворны наши оценки. Дима ничего не говорил мне, а я ничего не говорила ему. Все было обдумано-передумано и сказано-пересказано. Как я теперь понимала, Дима не обманывал меня, обещая уехать вместе со мной в Ташкент. Он искренне верил в такую возможность. И так же искренне не хотел ее осуществлять. Ладно. Чего ж теперь об этом!

В половине двенадцатого раздался требовательный стук в дверь.

— Кто бы это мог быть? — воскликнула я.

Петик помчался к двери.

— Это Дед Мороз! — выпалил он. — Я сам, сам открою! — Он с утра ждал этой минуты и теперь сгорал от нетерпения.

Дверь открылась. На пороге стоял Дед Мороз в просторных валенках, белой шубе, белой меховой шапке с крапинками конфетти и с огромной, до пояса, седовласой бородой, которая искрилась, словно на ней осел иней.

— Ура! — закричал Петик. — Дед Мороз, настоящий!

— Здравствуй, мальчик! — сказал Дед Мороз густым, сильным голосом Сабита Тураевича. Рука его совершила плавное движение и опустилась на голову Петика. — Тебя как зовут?

— Петя.

— Ты маме всегда помогаешь?

Сын замялся. Он боялся сказать правду Деду Морозу и боялся сказать неправду; правда, он чувствовал, Деду Морозу может не понравиться.

— Помогаю! — выговорил он тихо.

— И кем ты желаешь стать, когда вырастешь?

— Солдатом.

— На тебе оружие и солдатское обмундирование. — Он протянул Пете маленький рюкзак, в котором была пластмассовая каска со звездой, сапоги, пластмассовый автомат, пистолет, маленькие бронетранспортер и танк. — Доложишь, как будет идти обучение солдатской науке.

Петя схватил рюкзак двумя руками и ретировался в свою комнату, чтобы в одиночестве насладиться подарком.

— Есть ли в этом доме еще дети? — спросил Дед Мороз.

— Я! — выступил вперед Кирилл. — Только вы не настоящий Дед Мороз, а переоделись. Разрешите, я дерну за бороду!

— Дерзкий! Я откушу тебе руку! — громко прошептал Дед Мороз, присев на корточки и грозно смотря снизу вверх на лукавое лицо подростка.

— А я вас узнал! Узнал! Узнал! — Кирилл обнял Деда Мороза. — Не бойтесь, я не проговорюсь брату.

Получив свои подарки, Кирилл даже не полюбопытствовал, что в свертках. Дареное никуда от него не уйдет. Ему гораздо интереснее было находиться в обществе взрослых, слушать, запоминать. Ему уже нравился мир взрослых, он подходил к его порогу.

— Есть ли в этом доме еще дети? — в третий раз спросил Дед Мороз.

— Вы же знаете, что нет, — сказал Кирилл.

— Я! — Я опередила Диму. — Я последняя, больше у нас нет маленьких. Я умею танцевать, петь и играть в дочки-матери. Я хочу, чтобы Дед Мороз никуда не уходил и встретил Новый год с нами.

Мед Мороз потряс мешком с подарками. Громко хлопнув, пробка от бутылки шампанского ударилась в потолок, отскочила и затанцевала на полу.

— Вот сейчас мы выпьем за Деда Мороза, — сказал Дима, разливая шампанское.

— С удовольствием выпью чаю, — сказал Дед Мороз, не расстававшийся со своим мешком.

— В нашем доме из гостей только Сабит Тураевич пьет чай, — сказал Петик с явным осуждением.

Для него было подвигом оторваться от своих новых игрушек, и он этот подвиг совершил. Иногда он поражал меня своей наблюдательностью.

— Вы ведь не будете подражать Сабиту Тураевичу, — сказал Дима Деду Морозу и протянул ему полный бокал.

— За отъезжающую! — сказал Дед Мороз и отпил половину бокала. — За остающегося, — продолжил он и допил шампанское. — Поздравлять в связи с этим никого не буду, сами разберетесь, к добру ли ваше решение. Хотя старая народная мудрость гласит, что все происходящее с нами — к лучшему. Но почему тогда нас так часто мучает разочарование? Кто знает?

Наверное, этого не знал никто, и любопытство Деда Мороза осталось неудовлетворенным. Он обнял меня и Диму и ушел в белую предновогоднюю ночь. Я подумала, что мне будет очень не хватать этого доброго и умного человека. Многое все же я оставляла здесь, и оставляла навсегда.

— За стол! — скомандовал Дима.

Дети все еще ждали чего-то. Маленького чуда? Героев, которые пришли бы к ним прямо из сказок?

Часы пробили двенадцать. Прокатилась веселая пальба из ружей и ракетниц. Мы сдвинули бокалы. Что-то готовил нам грядущий день? Но большую часть того, что придет к нам завтра, мы готовили себе сами.

Петик вдруг заклевал носом и заснул на стуле. Дима перенес его на кровать. Кирилл тоже недолго боролся со сном. Мы с Димой сели друг против друга. Новогодний роскошный ужин очень походил на прощание. Мы оба чувствовали себя виноватыми. В какой степени? Пожалуй, в равной. Он сердился на меня за то, что я настояла на своем, нарушила древнейшее житейское правило, согласно которому от добра добра не ищут. Я сердилась на него за то, что он не сдержал слова, но, обещая вот-вот выполнить уговор, заставлял меня в течение многих лет жить неинтересной, бледной и блеклой жизнью.

Я зажгла свечи. Затрещали тонкие фитили, запахло парафином. Комната погрузилась в полумрак. Замерцали хрусталь, фольга, игрушки. Я хотела сказать Диме: «Вот не думала, что ты окажешься никудышным семьянином». Но не сказала этого. Какое значение имели мои слова, мои упреки, даже слезы для человека, одетого в броню крепчайшей уверенности в правильности своей жизни, своих поступков и планов? Не он не понимал чего-то — я недопонимала. Только так я могла расценить его поступки; другой же оценки не существовало.

Свечи делали гостиную сказочно красивой. Но, странное дело, вся эта искусно созданная праздничность не входила в душу, не рождала приподнятости, окрыленности. Не возносила, как теплая и упругая черноморская волна, на свой высокий гребень.

— Потанцуем? — предложила я.

Дима поставил пластинку. Это танго я танцевала в школе. Сколько же мне еще осталось? И в кого превратились те неуклюжие, стеснительные, быстро краснеющие мальчики, с которыми я танцевала это танго? Невообразимо далекая жизнь. Чужие века и эпохи. Прошлое не повторяется, да и не нужно ему повторяться. Рука Димы крепка и надежна, и я начинаю забывать о том, что танцую это танго уже много лет. В первый раз! И все у нас — впервые, как в медовый месяц.

— Выше нос, малышка! — прошептал Дима.

Танго взволновало меня. Нет, это Дима меня взволновал. Мы сели. Он вдруг запел, старательно выводя слова: «Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону»… Обнял меня.

«Главное — не выяснять отношений, — приказала я себе. — Тогда мы погрязнем в мелочном и наносном, и нам обоим станет плохо».

— Я так старалась, а ты ничего не ел, — пожаловалась я.

— А это мы наверстаем! — Он отрезал от индюка румяный ароматный кусок и положил на мою тарелку, а потом такой же большой аппетитный кусок положил себе. — Ай, пташка! — Он причмокнул, принимаясь за индюка. Я разлила остатки шампанского. Индюк действительно был бесподобен. Я продержала его в духовке ровно столько, сколько надо.

— В новом году у нас будет другая жизнь, — сказала я. — Так вот: за то, чтобы она была не хуже старой!

— Будем стараться, — отозвался Дима, тускнея.

— Я понимаю, двух выходных у тебя никогда не появится, хотя у других больших начальников они есть. Но от одного выходного в неделю ты вроде бы еще не отказался. Прошу тебя, приезжай каждую неделю. Один день и две ночи — это не так уж мало.

— Конечно, что за вопрос! — сказал он. Он так и думал, уверенность звенела в его словах. Но это вовсе не означало, что так и будет. Это означало только, что все будет зависеть от того, как сложатся обстоятельства. — Ты одного не предусмотрела. Тебе следовало выучиться здесь водить машину и получить права. Взяли бы «жигуленка», и прилетала бы ко мне на крыльях любви каждую пятницу. У тебя ведь два выходных, как у всех уважающих себя людей. И птенцов бы сажала на заднее сиденье.

— Это идея! Где ты был раньше? Договорились: ты даришь мне машину, а я нахожу место для гаража.

— Фу, какая проза! — сказал Дима. — Какая скука! Новый год мы встречаем или обсуждаем пункты делового соглашения? Пошли кататься на санках!

— На санках! — обрадовалась я. Задула свечи, накинула шубку.

Мы вышли. Полная луна заливала город дивным светом. Все было видно, и было видно далеко. Светились окна. Снег переливался. Был легкий, приятно касающийся щек мороз. Санки помчались. В моем муже прятался по меньшей мере локомотив. Я подзадоривала Диму. Кричала ему в спину что-то из цыганских песен, озорное и веселое, про коней-зверей, которые подхватывают и уносят вдаль, в туманы и снега и неизвестность. Он бежал ровно и быстро и не уставал, а мне хотелось, чтобы он устал. Он повернул на набережную, помчал сани по дамбе канала, над черной водой. Фантастическое зрелище являл собой ночной зимний город. Свет и провалы, как входы в пещеры. Белое и черное, без полутонов. Зыбкость, невесомость пространства. Дима мчится, он полон сил. Вот и окраина. Впереди чистое белое поле, и ничего, ничего до самого горизонта. Только белое и черное, снег и ночь.

— Эдак я домчу тебя до Ташкента! — крикнул он и развернул сани.

— Теперь садись ты! — сказала я.

Потянула. Побежала. Сани шли тяжело. Почему же у него сани как перышко? Я перешла на шаг, и он сказал:

— Недолго пташка трепыхалась. Давай, поменяемся местами!

Сани снова помчались. От Димы повалил пар.

— Паровоз, паровоз! — закричала я. — Наш паровоз, вперед лети!

— Где ты увидела паровоз? — Он не понял.

— Впереди наших саней.

— Сейчас вывалю и натру.

Но не вывалил и не натер, а аккуратно доставил к крыльцу. Мы вошли в дом. Дима был весел и румян. Он вытер мокрый лоб полотенцем. Сказал:

— А я еще тяну, еще можно прицеплять вагоны.

Я заварила чаю, и мы сели слушать концерт. Я ни в чем не обвиняла его, а он не обвинял меня. Наверное, это было правильно. Сможет ли он приезжать каждую неделю? Едва ли. Жены зимовщиков и моряков ждут месяцами, а то и годами, но их семьи не распадаются. Ой ли?

— Не вешать носа, малышка! — Дима крепко обнял меня.

Мне стало тепло и хорошо, но на очень короткое время. Хотелось уже сейчас иметь подтверждение того, что я поступила правильно, и я злилась, что его не было.