Быть избранным. Сборник историй

Татузова Елена

Представленные рассказы – попытка осмыслить нравственное состояние, разобраться в проблемах современных верующих людей и не только. Быть избранным – вот тот идеал, к которому люди призваны Богом. А удается ли кому-либо соответствовать этому идеалу?

За внешне простыми житейскими историями стоит желание разобраться в хитросплетениях человеческой души, найти ответы на волнующие православного человека вопросы. Порой это приводит к неожиданным результатам. Современных праведников можно увидеть в строгих деловых костюмах, а внешне благочестивые люди на поверку не всегда оказываются таковыми. При этом автор далек от морализаторства, рассказы читаются легко. О важных и сложных вещах Елена Татузова умеет писать с юмором и без навязчивой назидательности. Зачастую в сборнике комическое переплетается с трагическим, грустное со смешным.

 

«Рассказы написаны с душевным вниманием к своим героям, можно вместе с ними переживать и радоваться. Диалоги звучат живо, ситуации реальные и образы, например, священников, прочувствованные и не надуманные. Хотелось бы продолжения историй, начатых в рассказах Елены Татузовой. Ну и, конечно, иных характеров и новых жизненных ситуаций».
Протоиерей Георгий Завершинский Благочинный приходов Шотландии и Северной Ирландии Русская Православная Церковь Сурожская епархия

«Рассказы Елены Татузовой представляют собой доброе, теплое, не лишенное юмора повествование о нашей церковной жизни, об отношениях между людьми, о том, как непросто дается путь человека к Богу, и какие казусы порой встречаются на этом пути. Елена весьма умело изображает характеры, внутренний мир, переживания и умонастроения своих героев. Всё описанное почерпнуто из реальной жизни. При этом талант автора сказывается в умелой передаче внутреннего смысла событий. При всех неурядицах описываемых героев, перед нами предстает широта жизни русского человека, его задушевность, простота и искренность. Чувствуется что-то родное и близкое. А главное – за вроде бы юмористическим описанием изображается шкала добра и зла, должного и недолжного, подлинной добродетели и незаметных соблазнов, подстерегающих человека там и тут. Хочется читать и читать, не расставаться с этими рассказами. Читатель несомненно почерпнет значимый урок».
Священник Валерий Духанин, кандидат богословия, проректор Николо-Угрешской духовной семинарии.

 

Вася

Начало лета выдалось мокрое, хлюпающее, залило сады и огороды нескончаемыми холодными дождями, разводя сырость, слизней, грибные болезни, и безвозвратно губя урожай. Но к июлю, в аккурат на Петра и Павла, природа вдруг словно опомнилась, стала торопливо исправляться, спасать свое хозяйство. Дожди резко прекратились, и городок в одночасье душной шапкой накрыла нещадная жара.

Отец Сергий с трудом отслужил воскресную обедню, пыхтя и беспрестанно утирая платком со лба пот, произнес недлинную, но яркую проповедь. Когда все приложились, отнес тяжелый серебряный крест в алтарь, и снял с себя облачение.

Матушка, прихватив детишек, еще раньше убежала с клироса, торопясь накрывать на стол. Накроет его, наверное, в саду, на вольном воздухе, под старой грушей, или на прохладной веранде, густо оплетенной хмелем и медово-духмяной каприфолью. Внучата станут ей помогать; девочки будут чинно раскладывать тарелки и приборы, а мальчишки, как обычно, примутся носиться друг за дружкой, шуметь и смеяться.

А на столе обязательно будет стоять запотевший, прямо со льда, большой тяжелый графин с домашним квасом. Матушка так славно его умеет готовить, на ржаных сухариках, с какими-то пряными травками, в меру сладкий, и чуть с кислинкой. Самое то, чтобы утолить жажду в распаренном жарой теле. И он выпьет первые два стакана один за другим, прямо залпом, и лишь на третьем переведет дух и отхлебнет поначалу только половину, а потом медленно, с удовольствием, допьет остальное. О-ох, благодать! Отец Сергий сглотнул слюну, уже предвкушая в пересохшем горле холодную влагу и острые пузырьки любимого напитка.

– Батюшка, благословите котика кастрировать, – скрипнул за спиной несмелый хрипловатый голос.

Отец Сергий по инерции прошел еще пару шагов, запнулся на полпути и обернулся. Рядом никого не было. В храме народу было еще полным полно, но поодаль. Прихожане разделились на неравномерные группки и жужжали как пчелы в улье. Время было горячее, летнее, у каждого огороды, хозяйства, забот полон рот. Где еще и увидишься, пообщаешься да новости последние вызнаешь, как не после воскресной службы. Вот и не расходились, пока бабки-помощницы гнать не начнут, мол, имейте вы совесть, убираться-то надо же. Им ведь, бабкам, тоже домой пора, к своим огородам да курам.

«Эко, как меня разморило-то… Мерещится уже невесть что», – удивился про себя отец Сергий, и снова развернул свое грузное тело в нужном направлении. По случаю праздничного дня он служил в полном облачении и весь взмок. В ризнице его дожидался свежий подрясник, приготовленный заботливой матушкиной рукой. Эх, устал… дают о себе знать годы, что и говорить, дают…

Теперь бы только домой добраться, а там уж легче станет. Освежится и обмоется прямо во дворе. Матушка станет поливать ему на спину ковшиком, черпая студеную колодезную воду из ведра. И внучата с визгом будут кружить вокруг, тут же придумав новую забаву брызгать друг на друга. А он будет смотреть на них, улыбаться и шикать на не в меру расшалившуюся ребятню, и растирать свое большое, покрытое пучками седых волос, тело жестким полотенцем. А потом наденет свежую просторную белую рубаху, и, никого не приглашая, зычно запоет праздничный тропарь. И все потихоньку затихнут, угомонятся, и соберутся рядом, и станут подтягивать, кто умело, а кто и не очень. И, помолившись, рассядутся они за большим круглым столом. А он вытянет свои гудящие от усталости немолодые, подточенные варикозом ноги, давая им, наконец, заслуженный отдых.

– Батюшка, благословите… кота кастрировать, – снова догнал его скрипучий голос.

«Вот напасть-то! От жары, что ли такая ерунда в голову лезет? Господи, помилуй», – взмолился священник и на полном ходу резко обернулся. И тут же нос к носу столкнулся с лысоватым, просто одетым мужичком, не успевшим отскочить в сторону при нежданном маневре священника.

– Чего тебе, братец, – не слишком приветливо спросил отец Сергий, поджимая пухлые губы.

– Да вот, жена послала… благословите… котика кастрировать, – сказал мужичок, неловко теребя в руках парусиновую кепку.

«Вот же взяли нынче моду, на что попало благословение испрашивать, – не без раздражения подумал отец Сергий. – Того и гляди, с таким направлением благочестия у паствы скоро буду ходить по дворам да благословлять то хряка оскопить, то курицу на яйца посадить, то обои поклеить…ох…»

Священник вздохнул, окинул взглядом неказистую фигуру своего прихожанина, пытаясь вспомнить его имя, но в памяти ничего не всплывало. Видать прихожанин не часто приступал к Таинствам, а иначе бы он его непременно помнил.

– Жена, говоришь, послала… понятно… А зовут-то тебя как, братец. Что-то имени твоего я не помню.

– Вася я… ну, то есть, Василий.

– Угу… Понятно… а котика как зовут?

– Так тоже Васькой.

– Угу, – кивнул отец Сергий удовлетворенно, – два Василия, значит, у вас в семье?

– Ага, два, – открыл в улыбке рот мужичок и показал желтоватые неровные зубы. – И на нас обоих жена ругается самыми поносными словами. Даже стыдно от людей, честное слово… Причем ведь и не разберешь-то… со стороны я имею в виду, кого ругает. Кричит на всю улицу, а там, поди пойми, мужа она чихвостит или кота паскудного. И тот ведь и другой Вася… Уж мне прям житья нету уже. Соседи все смеются… Говорят, от твоя-то, мол, вчера тебя опять костерила на чем свет стоит, а меня, верите ли, на тот момент и дома-то не было вообще! А это все этот гад хвостатый, Васька! Опять нашкодил: спустили его в подвал мышей ловить, а он, поганец, не мышей ловил, а сметану… две крынки разбил. А они на продажу были. Дачники заказ сделали, да задаток дали. Нина моя расстроилась, подвела людей… И ведь кормим же его, Ваську этого, заразу, как на убой. На, тварь такая, жри, только не лезь, куда не просят, так нет же… – мужик в сердцах рубанул воздух рукой. – Короче, намучились мы с ним. Вот Нинка, ну, то есть, жена моя, ее Ниной зовут, и предложила его – того, значит… ну, кастрировать, мол. Так будет поспокойнее. Он же у нас еще и гулящий больно, прямо мочи нет. Всех котов уже соседских подрал, а кошек обрюхатил. Вот Нина по телевизору видала, что если взять его хозяйство и – чик и нету! – то и проблем нету. Лежат они себе потом, коты такие, как подушки, хвостиком виляют, жизнью довольные… Ну вот, значит… и сметана цела будет, и котят нам не будут тащить со всей округи… ваше, мол, куда хотите, туда и девайте… так вот…

Священник слушал обвинительную тираду Василия, вытирая большим платком вспотевшую лысину и соображая, которая же из прихожанок доводится тому женой. Но услышав имя Нина, сразу смекнул, о ком идет речь и снова вздохнул. Ох, не скоро ему выпить прохладного квасу да сесть за трапезу, ох, не скоро. Он еще раз внимательно оглядел невысокую фигуру Василия и сказал:

– Молодец, Василий. Это очень похвальное и примерное благочестие на всякое важное дело брать благословение у священника.

– Ну, дак… все же таки мы не звери какие… и не нехристи… – засмущался от похвалы Василий, – оно ведь животное… какая никакая сволочь, а тварь Божия… так что, вот… благословите, батюшка, – сказал он смиренно и протянул к священнику сложенные лодочкой ладони.

– А давно ли ты, Василий, к исповеди приступал, – игнорируя «лодочку», строго спросил отец Сергий.

Василий удивился вопросу и неожиданной перемене темы.

– Э-э-э… ну, дак… – замялся он, переминаясь с ноги на ногу, – сами же знаете, как живем… времени же нет никогда… хозяйство там, куры, кролики, корова… то да се… опять же – огород… так что куда там…

– А у них у всех огородов и кроликов нет, что ли? – спросил священник, указав рукой на еще гомонящих тут и там по храму прихожан. – Или у Нины твоей работы меньше, чем у тебя? Не одно ли с тобой на двоих хозяйство она тащит? Но на службу в церковь однако ж регулярно ходит, и к исповеди, и к Причастию тоже. Так что это все отговорки.

Василий втянул голову в плечи и насупился. Лицо его сделалось недовольным и хмурым. Похвала ему понравилась куда больше.

– Ты мне тут такое лицо не делай, – погрозил пальцем отец Сергий, – а вот поди-ка ты в тот придел, да жди меня, а я за крестом и Евангелием схожу в алтарь. Исповедоваться будешь, Василий.

После этих слов Василий совсем сник и стал пятиться куда-то в сторону.

– И смотри мне, – грозно сказал священник, шевельнув седыми бровями, – сбежишь – предам анафеме! Так и знай, предам!

Василий в напряжении замер. Слово было для него новое, незнакомое, но, судя по тону, каким было произнесено, ничего хорошего ему не сулило. Поэтому сбежать он не решился.

И вскоре бледный, перепуганный Василий стоял и каялся в своих грехах, точнее сказать, пытался каяться.

– Ну дак… что тут скажешь… как обычно все… вот и ругался я матерно… и подрался с Петровичем, сменщиком моим… ну то ерунда… просто по пьяни… а так-то я обычно не злой… добрый даже… это всякий скажет про меня… так и говорят, мол, Васька – добрая душа, последнюю рубаху отдаст… да все отдаст… и вообще я не злой, я отходчивый… и не злопамятный совсем… и помочь не откажу опять же, коли что…

– Я не совсем что-то тебя понимаю, братец, – прервал отец Сергий, – ты в грехах своих пред Богом каешься, или наоборот, нахваливаешь себя?

– Ну, дак, каюсь, конечно… каюсь, однозначно…

– Ну, хорошо. Прости, Господи, – кивнул священник.

– Мда… и еще постов я не соблюдаю… и в церкву редко хожу… и не молюсь, конечно…

– Каешься ли в том?

– Каюсь.

– Прости, Господи.

Дальше последовала долгая пауза. Видимо, грехи у Василия кончились, и он стоял, просто молча опустив голову. Отец Сергий подождал немного, и уже поднял было епитрахиль с золотистой бахромой по нижнему краю, но раздумал и опустил.

– Ну? Чего замолчал? Все, что ли? – без напора спросил он Василия.

– Ну, дак… все, кажись… – пожал плечами покаянец.

– Угу… – священник пожевал губами, что-то вспоминая, и спросил, – а что Нина твоя года три уж, что ли, как охромела? Ведь прежде, помнится мне, нормальная была, здоровая на обе ноги. Чего хромает-то теперь?

– A-а, дак это… – краснея, сказал Василий, – такая история была там дурная… гм., это я ее случайно… по пьяни получилось… сами знаете, как бывает сильно булавка в голове бродит… Вот и бросил в нее березовым поленом… как раз дрова на дворе были, к зиме кололи… думал, ведь, просто так кину, не попаду… а оно вишь ты, попал… случайно вышло… само получилось… прямо чудо какое-то… право слово, чудо…

– Да, уж, чудо, – хмуро сказал священник, – Что ж за чудо такое? Нешто полено само поднялось да полетело?

– Знамо, не само…

– То-то же… Ты не красней, как береста на угольях, а отвечай лучше. Так это ты жену покалечил или все же на чуде настаиваешь?

– Ну я… я, как есть, я…

– Каешься ли в том?

– …Каюсь…

– Прости, Господи, – с сокрушенным вздохом сказал отец Сергий.

Василий снова замолчал.

– А родители твои, живы ли?

– Нет, – покачал головой мужичок, – померли уж. Сначала батя, а потом и мамка.

– Ну, Царствие им Небесное, – сказал священник и перекрестился. – Не обижал ли их? Хороший ли был ты им сын?

– Дак нет, не обижал, ей-Богу… так только, по малости если… пошумлю немного, как выпимши… а вообще нет, никогда, ни Боже мой, все как положено… с уважением…

– Так шумел всё ж таки?

– Ну… бывало…да… каюсь…

– Прости, Господи.

И опять замолчал Василий.

– Ну, а дети-то есть у тебя? – снова первым нарушил молчание священник.

– Дак есть, конечно, дочка есть… и сын…

– Тут живут или нет?

– Так известно, где – в большом городе. Теперь только все туда и едут, за семь вёрст киселя хлебать. Едва оперятся, родителей бросают и – фьють! Только их и видали. Вот такие неблагодарные выросли… не нужны мы им с матерью оказались-то на старости лет… никому не нужны…

– Так-таки и не нужны? Не приезжают, говоришь? Неблагодарные? А, может, они не от неблагодарности не приезжают вовсе, а от того, что ты с топором-то за ними по двору бегал?

Василий побледнел и засуетился. Кепка в его руках все больше превращалась в смятый грязноватый комок.

– А вы чего же… выходит, знаете про то? Это вам Нинка сказывала?.. Дак ведь как… как тут не бегать… сынок-то мой на меня с кулаками киданулся… мамку он, видишь ли, защищал… а меня кто защитит… он же вымахал, детина-то, под потолок, и готов на отца родного руку поднять… А? Это как? А я куда против него… – Василий развел руками в стороны, демонстрируя свою неказистую стать и ища поддержки. – Я же вон, ему по плечо… отак вот, до сих пор… токо с топором и пришлось… и Нинку я в тот раз, ей-бо, пальцем не тронул… только пошумел чуток… а они… предатели, на отца-то… точно враги… дочка даже на свадьбу не позвала… внука не показывает… я для них всю жизнь тянулся, жилы рвал! Токо им все самое лучшее, а они… эх, нет в мире справедливости…

– Да уж, какая тут справедливость… А у них ведь не только отец, но и мать есть. А кто ее защитит, когда отец такой шальной? Об этом ты не подумал? Это что же по твоим понятиям выходит, тебя бить нельзя, а мать можно? Какая у тебя странная справедливость получается, братец.

– Да я и не бью же ее постоянно. Не завсегда же я такой, – защищался Василий, – так токо, для порядку, а то, если слабину давать, забудут, кто в доме хозяин…

– Ну и как? Теперь не забудут? Помнят хозяина? – спросил священник.

Ответа не последовало. Василий понуро молчал.

– Хозяин у нас у все один – Господь Бог. И Он нас учит Своим примером хозяйствовать с любовью. Сподобил тебя Господь родиться мужчиной, да еще дал тебе семью, коей ты поставлен главою, так ты и управляй той семьей мудро, а не так-то, братец… Это мыслимое ли дело, за родными детьми на посмешище людям с топором бегать? Ну, а если бы ты тем топором зарубил кого-нибудь, пусть и не желаючи? Ведь и полено запустил не желаючи, а жену покалечил. Как бы ты после того жил? Это ты своим детям враг, а не они тебе! И внука тебе не привозят, чтобы не показывал ты ему пример своей неправедной жизнью. Очень правильно делают.

Василий весь задрожал, замахал руками, словно отмахиваясь от страшных обвинительных слов.

– Дак я это… я разве хотел? Я разве детям своим хотел бы зло сделать… я же попугать только… и пьяный был… не отвечал за себя… это же как больной человек за себя не отвечает… пьянство – это же болезнь… так доктора говорят… что тут сделаешь… тянет меня… держусь, держусь, а потом как захочется выпить, так аж все кишки выворачивает, нутро горит…

– Ты мне эти сказки брось про свое нутро рассказывать. И врачей не приплетай. Больной он, видишь ли! Ишь, образованные все больно стали, понавыдумали болезней! Наркоманы – больные, алкоголики – больные, картежники больные, уже и те, кто на блуд бегают без остановки – тоже больные, на лечение ложатся в специальные клиники. Эх, как удобно теперь стало жить. Ни за что я не отвечаю. Больной я и все тут! Какой с меня спрос? Грехов уже не осталось, одни болезни медицинские множатся! Ах, какое лживое лицемерие! Все наши болезни вот тут! – сердито сказал отец Сергий и постучал себя кулаком в грудь. – Не пей – и не будешь алкоголик! Не бегай за каждой юбкой – и не будешь сексоголик, или попросту говоря, блудник! Не стремись вмиг разбогатеть без труда, вот и не понадобятся игры и казино! И жизнь свою делай сам, работай, а не от жизни бегай, вот и наркотики не нужны будут! Все болезни от больного духа! И врач у них один – Господь Бог!

Священник в сердцах топнул ногой.

– Вот ты! – ткнул он пальцем в грудь Василию, – Ты же не каешься вовсе! Юлишь только, да вертишься, как бес перед заутреней! У тебя же все время кто-то другой виноват: то дети, то полено, то топор, то водка. А ты сам? Ты-то что за человек, что тобою бутылка управляет? Жене жизнь губишь, родителей обижал, детей разогнал, внуков не видишь… Ты с чем на тот свет-то пожалуешь? Вот с этим багажом?

Василий сморщился и беспомощно обмяк. Его костлявые плечи ходили ходуном.

– Что же вы так-то… – сказал он с горькой обидой, вытирая кепкой неудержанные слезы, – не уж-то все так-то на самом деле? Вы меня так расписали… так припечатали… прямо, хуже меня и на земле не найти… я у вас выхожу самый плохой… хуже Васьки паскудник…

– А ты не ищи хуже, – жестко сказал священник. – Зачем тебе хуже искать? Ищи тех, кто лучше, а плохих примеров и так пруд пруди. Васька – он кот. И живет, как коту положено. Неподсуден он. Ты же – человек. С тебя другой спрос… А на меня нечего пенять… Я, братец, как зеркало, что вижу, то и показываю. А на зеркало, как известно, нечего пенять. Что скажешь?

– Каюсь, – со стоном выдохнул Василий, – каюсь я… ох…

– Прости, Господи, – с чувством сказал отец Сергий и накрыл лысоватую голову прихожанина епитрахилью, негромко читая над ней разрешительную молитву.

Василий достал их штанов платок и шумно высморкался. Затем приложился ко кресту и Евангелию.

– Ox, ox, и пробрали же вы меня, батюшка, – сказал он отцу Сергию, горестно качая головой, – до самых печенок достали… такая баня вышла… Как жить-то мне теперь? Ведь куда ни глянь, все у меня не так, все криво. И с детьми, и с родителями, и с Ниной моей разнесчастной… теперь только пойти, да, как Иуда, удавиться… куда ни кинь, всюду клин…

– Ты мне эти разговоры брось, – строго сказал отец Сергий, – еще чего не хватало, удавиться он надумал после исповеди. И разве забыл поговорку: клин клином вышибают? Так что наоборот, надо жить, жить и исправлять то, что натворил прежде по неразумию своему. А вот, когда понесут на погост вперед ногами, тогда ничего уж не исправишь. Ну, ступай, братец, и впредь не греши, а то ведь мы с тобой уж не мальчики, жить-то осталось меньше, чем прожили. Да приготовься к Причастию, благословляю тебя. А как готовиться, про то у жены расспросишь, она знает. Ну, Вася, ступай с Богом.

Василий поднял на священника красные от слез глаза.

– Ас котом-то как? – спросил он.

– С котом? Чего с котом… А кота не трожь! Не мы с тобой ему эти бубенцы привешивали, не нам и снимать. Так можешь жене и передать.

– Угу, передам, – кивнул Василий, печально поникнув спиной, повернулся и побрел к выходу.

 

От рясы рукава

Отец Роман пожадничал. В тот момент, когда нужно было сказать три слова: «спасибо, не надо», он ограничился лишь одним – «спасибо». Ну, не смог он отказаться… не нашел в себе сил…

Полгода прошло, а он все еще порой испытывал неловкость, выходя из своего новенького мерседеса. И хотя говорят, что дареному коню в зубы не смотрят, в его случае было как раз наоборот, люди-таки смотрели, еще как смотрели его «коню» в зубы, а точнее на радиаторную решетку, где красовалась серебристая эмблема из трех лучей, замкнутых в кружок. И еще отцу Роману временами казалось, что между ним и паствой возникло не то чтобы отчуждение, нет, это было бы слишком сильно сказано, а так, некоторый холодок и настороженность что ли, хотя он всегда знал и чувствовал, что прихожане его любили.

И настоятель, отец Сергий, тоже как-то не больно-то обрадовался, увидав во дворе это вороное заграничное чудо автопрома. Внятно он по этому поводу никак не высказался, но по тому, как он поджимал губы, как хмурил брови и отводил глаза, отец Роман понял, что его не одобряют. Это было неприятно и непонятно. А ведь что, собственно, в его поступке такого особенного? Какой криминал? Да никакого. Можно подумать, что остальные батюшки с подворья на телегах ездят. И покруче его машины под стенами храма стоят, особенно, когда архиерей приезжает. Не он первый и не он последний.

Конечно, он из клира самый молодой, даже детей еще они с матушкой не народили, и не резон ему так превозноситься. Но ведь с другой стороны, не сам же он себе этот мерседес подарил. Что тут поделаешь, это – Москва, столица всей огромной матушки-России, и сама огромная, как целое государство. А уж богатая! Не описать пером. А там, где богатство, там и грех множится и возрастает как на дрожжах. Нет-нет, да и найдется богатей, которого совесть так доймет, что он в церковь прибежит, грехи отмаливать. Для такого священник – это нужный человек. Знакомство с ним, как своеобразный «блат». И хоть объясняй такому, хоть не объясняй, что Бог взяток не берет и подкупить Его невозможно, а богатый упрямец все равно будет стараться перед Создателем через священника выслужиться, заваливая его материальными благами «во искупление грехов». Ну, и как тут, спрашивается, батюшке уберечься от шальных денег и дорогих подарков?

Священник в Москве априори не может остаться бедным. Ну, только если уж очень постараться. А если все хорошо, то обязательно найдется какое-нибудь успешное в мирских делах, да к тому же щедрое «духовное чадо» и сделает дорогой подарок в меру своей щедрости и финансовых возможностей. Почему «духовное чадо» в кавычках? Да потому что, какой из отца Романа духовник в его молодых годах? Самому еще духовник нужен. А людям, сколько ни разъясняй разницу между исповедником и духовником, все одно, как об стену горохом. «Вы, – говорят, – батюшка, мой духовник. И знать я ничего не хочу, ни во что вникать не желаю». Вот и все тут. Он поначалу исправлял, а потом перестал, умаялся. Пусть называют, как хотят. На каждый роток не накинешь платок.

Маленький Ромка становиться священником вовсе и не собирался, ибо не понаслышке знал, что это за хлеб. Как-никак сам сын деревенского батюшки. А точнее, в раннем детстве он мечтал быть «как папа». Потом раздумал, и даже слышать не хотел о поповской стезе. И, наконец, уже после армии, видя, как огорчает своими разговорами отца, уступил. Так что священником он все-таки стал, но не сразу. Вначале поступил в институт на инженера, отслужил армию, женился, а затем уж поехал пытать счастья в семинарию.

Предки отца Романа с отцовской стороны были не сосчитать, в каком колене москвичами, а с материнской – питерцами. А он, дитя выходцев из двух столиц, родился в селе под Белгородом, где и дороги-то последний раз мостили еще при царе Горохе. Родился последним, пятым ребенком в семье. Остальные четверо были девочками. Жили они небогато, подчас даже тяжело, но весело и дружно. Сестры не спускали маленького Ромашку с рук, игрались с ним, как с куклой, баловали и целовали без меры.

И, надо сказать, эту любовь друг к другу они, все пятеро, сохранили и по сей день, постоянно перезваниваются, переписываются, помогают друг другу словом и делом, и, конечно, стараются два раза в год обязательно приехать к родителям. Чаще всего, в начале июня, на день Ангела матери, матушки Елены. Да еще в декабре, на Николу зимнего, день Ангела отца, протоирея Николая. Летом обычно оставляли у стариков внуков, число которых все увеличивалось благодаря сестрам. Отца Романа пока Бог наследниками не наградил.

Раньше, когда они с сестрами были детьми, родители ради пропитания своего семейства брались за всякую работу, не чураясь любого труда.

Мать регентствовала в церковном хоре, состоявшем из пяти старушек с дребезжащими от старости голосами, обстирывала и кормила их шумное семейство. А еще шила, вязала, выпекала на заказ свадебные торты. И, время от времени, вспоминая о своем журналистском образовании, полученном в Ленинградском Университете, писала статьи на разные женские темы в церковные издания.

Отец настоятельствовал в храме, каким-то чудом не разрушенном ни большевиками, ни войной. Может, потому что народ здесь был все больше верующий, Бога помнивший, хотя и такой же пьющий и безалаберный как везде. Потихоньку сам что-то подмазывал, подкрашивал, подклеивал, строгал. А на более сложные и трудоемкие работы привлекал помощников из рукастых прихожан.

Приход у него был немаленький – несколько крупных сел. Ездил он по местным ухабистым дорогам на требы, трясясь на своем потрепанном газике, подаренном ему председателем после развала колхоза. Часто возвращался домой очень поздно, бывало, что и за полночь. То соборовать кого-то нужно, то причастить тяжко болящего, то дом освятить, то скотину перед выгоном на летние пастбища окропить святой водой.

Ну, требы-то требами, это понятно, это само собой, но ведь потом так просто и не уедешь. Все хотят, пользуясь случаем, поговорить, пообщаться с терпеливым батюшкой. Люди соскучились по слову доброму, по совету, сочувствию, пониманию. Вот и накрывают столы, и сидит он с ними, ест и беседует, пока, наконец, не отпустят его с миром. А то иногда и ночью его поднимали, исповедовать умирающего. И он ехал, в любую погоду, при любых обстоятельствах. Собирался и ехал, даже если и сам был болен. На такие мелочи отец не обращал внимания. Позвал человек – значит, Бог позвал. Он был послушен, как военный, поднимаемый по тревоге. Даже свой саквояж, куда складывал все необходимое, на военный манер называл «тревожным чемоданчиком».

Когда в соседнем селе крестьяне отстроили свой храм, отец первый год, пока прислали нового священника, служил и там, по очереди, через воскресенье. Как приехал молодой батюшка, забот отцу, конечно, стало меньше, но и дохода тоже поубавилось. Однако Ромка никогда не видел его грустным или унывающим. Скорее наоборот: он всегда шутил, смеялся, улыбался, подтрунивал.

Отец косил сено для коз и овец, обихаживал сад и теплицу, копал огород, помогал односельчанам, если звали, по хозяйству и по строительству, налаживал электрику, чинил технику, прививал деревья. На все руки, как говорится, был мастер. Работал, как вол, без передышки, и сам же смеялся над своими трудами:

– Видишь, Ромка, как православный иерей жилы-то рвет? А все для чего? Да для пу-у-уза! Для своего, и для вашего. Вот ты смотри и так не делай, когда, Бог даст, станешь священником. Человеку много ведь не надо, а священнослужителю вообще не положено руками работать, о хлебе насущном стараться. Господь о нем Сам позаботится, не даст пропасть. Видал, какие у моей рясы рукава-то широченные, будто крылья у птицы? А все почему? Да потому, чтобы невозможно было ничего делать. За что ни возьмись, рукава сразу мешать станут, напомнят батюшке о настоящем его предназначении. А на самом деле, оно у священника на земле какое, сынок, знаешь? А такое, как у Ангельских сил на Небе – Бога славить и людям эту славу проповедовать. Только вот я, аз многогрешный, по маловерию своему, нарушаю правила, снимаю свою рясу и мирскими трудами и заботами себя загружаю. Так что, сынок, ты будь лучше и умнее, чем я. Делай по-другому, делай как надо. Хорошо?

Отец Роман слово отцовское сберег и исполнил. Он до грязной работы никогда не унижался. Хотя и лодырем не был, и многое умел делать руками, но хлеб свой зарабатывал именно священническим служением, и гордился этим. Да и доходы его были не сравнить с отцовскими. А все потому, что он изначально нацелился на Москву, решил вернуться на свою, так сказать, историческую родину, к корням.

К тому времени бабушка уже умерла. Хрущевку, где она жила, снесли, выделив взамен однушку в Бутово. Родители на Бутово не согласились. Им предлагали другие варианты, но из Белгородской области-то каждый раз не наездишься на смотрины. Поэтому в итоге все закончилось комнатой в коммуналке, зато в центре. Ну, где же еще и обитать коренному москвичу, как не в коммуналке. Се ля ви, как говорится.

Вот оттуда отец Роман и начал свою новую московскую жизнь. Первое время им с женой было трудновато. Соседние три комнаты постоянно сдавались каким-то восточным смуглым людям. Жильцов было много и они все время менялись. При этом санузел и кухню никто за собой убирать не желал. Чистоплотная матушка Вера ежедневно мыла и скребла, вычищая чужую грязь. Вслух она не жаловалась, но тайком плакала, о чем отец Роман догадывался по припухшим глазам. Это его очень расстраивало, ибо жену он любил и по возможности берег.

Говорят, Москва слезам не верит. Что верно, то верно. Не единожды умыта наша златоглавая столица горькими слезами своих провинциальных покорителей. Но нужно ей отдать справедливость: Москва заставит плакать, Москва же слезы и утрет.

Стал ходить на исповедь один предприниматель, из очень влиятельных и успешных, искавший совета и утешения. Ведь и богатые тоже плачут, да еще как. Ходил больше года и довольно часто. Видно все ж таки, не смотря на свою молодость, отец Федор дельные советы давал. Потом с женой стал приходить, с детьми. Потом обвенчался с ней, квартиру освятил, машины, офисы свои. Изменился человек, на благотворительность денег стал отмерять щедрой рукой, добрее стал к людям, терпимее. Прощать и забывать научился. И самому ему от этого своего состояния души легче стало, радостнее. Вознамерился он и батюшку отблагодарить за такие свои превращения. Отец Роман говорил, конечно, что Бога за все благодарить надо, а не его, но и от подарка не отказался. Съездили они с женой за границу, отдохнул в роскошном отеле на берегу океана.

Дальше – больше. Просветленный предприниматель, как всякий неофит, одержимый желанием привести весь мир ко Христу, привел в церковь и своих друзей-приятелей, таких же мажоров и толстосумов. Некоторые походили, походили, да и перестали. Но зато те немногие, что остались, прикипели к храму, да к отцу Роману, звали его на все праздники и именины, засыпали подарками и деньгами, выставляясь друг перед другом своей щедростью. И однажды, узнав про квартирные проблемы своего любимого батюшки, все скинулись и выкупили его коммуналку. Так что слезы матушки Веры через три года мытарств были окуплены сторицей. В одночасье она стала полноправной хозяйкой огромной квартиры в центре Москвы. Полномасштабный ремонт тоже взяли на свои могучие плечи «духовные чада». А мерседес завершил круг, став эдакой вишенкой на торте. И хотя отец Роман и чувствовал, что это уже перебор, что всему должен быть предел, он не нашел в себе сил сказать три слова: «спасибо, не надо», а ограничился лишь одним – «спасибо».

Он всегда любил красивые вещи. В общем-то, из-за этой тяги к хорошей жизни он и в священство идти долго не хотел. Как заноза сидела в сердце родительская бедность. И хотя они с сестрами не голодали, но жили в скудости: донашивали друг за другом одежду, перешивали, чинили. Покупка нового пальто или пары сапог была событием. Родители экономили на всем и считали каждую копейку. В селе их бедность была не так заметна, там мало кто от них особенно отличался, а вот в городе…

На каникулах, приезжая в гости к родителям матери в Петербург, маленький Ромка сразу замечал, насколько в городе люди лучше и дороже одеты, насколько лучше живут. Дедушка был профессором медицины, и они с бабушкой жили в прекрасной просторной квартире, с антикварной мебелью, со стенами, увешанными семейными фотографиями, картинами с дарственными надписями, с пушистыми коврами на полу, с шелковыми подушками на мягких диванах и хрустальными безделушками в высокой горке. Ромке ужасно нравилось у них гостить.

Там было так красиво, интересно и уютно, вкусно кормили, не отмеряя порции. Не нужно было помогать по хозяйству, и не нужно было бежать по нужде через весь огород к сортиру. А мыться можно хоть каждый день, а не раз в неделю в бане, как у них дома было принято. Открыл кран, и вот тебе, пожалуйста, горячая вода, залезай в ванну да мойся. Он смотрел на все эти удобства и не понимал, как это мать смогла добровольно от них отказаться, вот так взять и бросить все и уехать в провинцию, в Богом забытое село… Сам бы он так не смог ни за что… ни за какие коврижки…

В аккурат к новоселью, поспела и другая радостная новость: матушка Вера сообщила мужу, что беременна. Ликовали оба, счастливые донельзя. Встали на колени перед образами в спальне и благодарили Бога, Пресвятую Богородицу и всех святых за такую милость. А потом обзвонили всю родню, от Москвы до Сахалина, приглашая отпраздновать с ними новоселье.

Матушка Вера всю неделю хлопотала по дому, постоянно одергиваемая мужем, убеждавшим, что ей нужно себя беречь, и что и без того порядок везде безупречный. Отец Роман сам летал, как на крыльях, предвкушая встречу с родными. Особенно волновал его приезд родителей, впервые за время его служения, выбравшихся в Москву. Ему хотелось, чтобы им все понравилось, чтобы они увидели и оценили его труды. Возможно, отец даже не удержится от похвалы…

И вот, они приехали в пятницу. Все остальные должны были подтянуться в субботу к вечеру. Встретили их по первому разряду, с большим почетом, не знали куда усадить и чем накормить. Разве что сами вместо ковров под ноги не ложились.

Пока Верочка хлопотала у стола, делая последние приготовления, отец Роман с гордостью водил родителей по своему жилищу и рассказывал, что где было, да как стало, что снесли, а что оставили.

– Вот витражи тут сделали, дороговато, конечно, но зато красиво и по стилю очень подошло, как дизайнер нам сказала. А как вам паркет? Нравится? Четыре вида дерева. Лучший в Москве мастер делал! Обошелся в целое состояние, но зато красота какая! А люстры из Италии, на заказ. Потолки-то у нас высокие, тут не каждая подойдет. Двери тоже пришлось заказывать. Сколько смотрели по магазинам и в интернете, ничего не понравилось. Пол почему теплый, знаете? Ну, так с подогревом же. И в ванной, и на кухне. Это что? Нет, не второй унитаз, а биде. Очень удобная и необходимая штука. Музыка, слышите, играет? Это в душевой кабине радио, чтобы мыться было не скучно. Ну, кухня, само собой, тоже по специальному заказу. Фасад из вишни.

Плитка ручной работы. Две духовки. Хотели, правда, другой фирмы взять, но дизайн не устроил. Светильники пришлось отдельно подбирать, позолоченные, чтобы к ручкам подходили. Вы заметили, что во всей квартире ручки везде одинаковые по форме? A-а, это тоже заказ, ручная шлифовка и позолота…

Родители ходили за сыном следом, смотрели, куда он указывал. Мать восхищенно охала и ахала, отец только кивал. За столом по случаю постного дня скоромного ничего не было. Но зато была рыбка хорошая: севрюжка, красиво уложенная веером, розанчики из малосольной розовой семужки, тарталетки с красной и черной икрой, уха из осетрины. А в остальном все по-просто-му: отварная картошечка с укропом, греческий салат, грибочки разные, соте из баклажан, нежная стручковая фасоль с чесночком. В общем, расстаралась матушка Вера, как могла. Благословили трапезу, да и сели ужинать. За разговорами и не заметили, как время пролетело, спать пора. Показали родителям их комнату, дали большие пушистые полотенца, объяснили, как пользоваться душевой кабинкой, где что стоит, да и сами тоже, помолившись, отправились на боковую.

От возбуждения матушка Вера все ворочалась и никак не могла уснуть. Отец Роман и сам не спал, хотя и лежал молча.

– Ромчик, ты спишь? – не выдержала матушка и тихонько позвала мужа.

– Нет, не сплю.

– Ой, и мне что-то не спится, – вздохнула матушка. – Как думаешь, им понравилось? А?

– Ну, конечно, понравилось, Верочка, – отец Роман повернулся на бок и бережно обнял жену. – Не волнуйся, все ведь хорошо. И вообще, тебе нельзя волноваться, – напомнил, целуя ее в волосы.

– Ромочка, а мы им про маленького скажем?

– Скажем. Только не сразу же. Попозже. Ты спи, спи, моя хорошая, отдыхай. Завтра другие гости приедут, еще новые хлопоты предстоят. Я утром на службу уеду рано. Но ты не волнуйся, выспись, я сам родителей завтраком накормлю. Хотя отец есть не станет, а со мной в храм поедет. Маме же, сама знаешь, главное книгу дать поинтереснее. И она будет довольна. А ты отдыхай.

– Знаешь, а родители стали такие старенькие… маленькие какие-то… Я раньше и не замечала.

– Ничего они не маленькие, это у нас просто потолки высокие, – пошутил отец Роман, и сам заметивший, как сдали родители. – Спи уже.

– Ладно. Спокойной ночи.

– Спокойной…

Вскоре матушка Вера затихла, засопела носом, а отец Роман не мог заснуть. Через какое-то время понял, что хочет пить. Рыбные блюда всегда у него вызывали жажду. Жена спала у него на груди, и он не хотел вставать, боясь ее потревожить. Он прикрыл глаза, стараясь уснуть, но в глотке совсем пересохло, и заснуть не удавалось. Отец Роман осторожно сдвинул жену на подушку, бесшумно встал с постели и направился на кухню.

К его удивлению, там уже горел неяркий свет, и отец неподвижно сидел на стуле в углу.

– Не спится, сынок? – спросил он, поворачивая голову.

– Да вот пить захотелось, прям мочи нет.

– A-а, ну, так это после рыбы-то…

– Ага, после рыбы.

Отец Роман достал стакан, открыл отдельный краник, налил себе из фильтра воды, залпом выпил. Налил второй и присел рядом с отцом.

– А ты, пап, чего не спишь?

– Да не спится что-то… Совесть нечистая, видать, спать не дает, – сказал отец с усмешкой.

– Да ладно тебе, пап… скажешь тоже, совесть нечистая… У кого она тогда и чистая, если не у вас с мамой? Вы всю жизнь как праведники жили.

– Ну, уж какие там из нас праведники, особенно из меня. Грехов набрал за 72 года – будь здоров. Эх, Господи, прости… сердце смиренно и сокрушенно Господь не уничижит…

– Пап, ты чем-то расстроен? Что случилось-то?

– Да ничего не случилось… Читаю вот Святых Отцов, когда есть возможность, и засело в памяти одно высказывание. Авва Исхирион сказал своему духовному чаду, священнику: «На ваше время гонений не будет, вы будете жить в мире благополучно. Однако вам будет тяжелей, чем нашему поколению, ибо Дух Божий отходит от мира». Мда-а… Дух Божий отходит… страшно-то как…

– И с чего ты вдруг об этом сейчас-то?

– Я все думал, – не отвечая на его вопрос, продолжал отец, – а как это можно будет почувствовать, как понять, что Он отходит? А сегодня вот нашел ответ на свой вопрос. Я понял, что это значит полное обмирщение даже там, где все как раз на благодатной жизни Духа и должно держаться…

Отец Роман настороженно молчал, ожидая, куда же приведут отца эти несвоевременные, на его взгляд, размышления.

– Бог его знает, прав я или нет, а только смотрю на тебя, на это все, – он медленно обвел взглядом окружающее пространство, – и думаю, может быть, зря я тебя священником быть уговаривал? А? Не твое это… А ты вот… ради меня…

– Почему это зря? Ничего не зря. И не ради тебя, сам знаешь, Господь всех ведет. Я себя уже никем другим, кроме священника и не представляю.

– Не представляешь? – отец критически внимательно посмотрел в лицо сыну. – А я… а я вот не представляю, какой из тебя священник, сынок… ты уж прости…

Отец Роман от обиды онемел. Отец словно шило ему в сердце вогнал, ни вздохнуть, ни охнуть.

– Ты помнишь, как я тебе про рукава рясы говорил? Говорил, что священник, иже ангелы на Небесех, на земле Бога славит. А когда тебе его славить-то? Ты же весь погружен в мирские дела, в свои мерседесы, люстры, ручки на заказ, кухни на заказ, паркет, биде, всякие штучки-дрючки… На что у тебя за всем этим время остается? На молитву? Что ты? Когда?

Отец Роман сглотнул колючий ком в горле и попрекнул:

– А у тебя в деревне много времени на молитву оставалось? Только и пахал с утра до ночи! Я даже не знаю, когда ты вообще спал, не то, что молился!

– Э-э, нет, дорогой мой, ты не сравнивай. Я молился всегда. Выйду с косой, бывало, и на каждый взмах «Господи, помилуй», да всю родню, близких и дальних, всех прихожан, всех селян по памяти поминаю. Огород копаю и тоже самое, снова молюсь. В саду ли работаю, в лесу, или в машине еду, я всегда молился и молюсь.

– А я что, по-твоему, в машине не могу молиться что ли? Один ты умеешь?

– Ты можешь… можешь, конечно, кто же спорит… только до первого телефонного звонка… У тебя вон телефон какой… Жигули, наверное, можно купить за такие деньги…

– Ты не понимаешь разве? Это же все подарки! Я сам это не покупал! Мне этого не надо!

– Ага, от оно и видно, что не надо… Подарки… И что, что подарки? Если ты сам скромный и тебе ничего не надо, зачем на мерседесе ездишь? Это послушание у тебя такое? И ты его смиренно несешь, что ли?

– Да что тебе дался этот мерседес? Священнику что на нормальной машине нельзя ездить? Что ты мне самосуд устроил?

– На нормальной машине – можно. Даже нужно. Чего же, как я по жаре да по пыли на шарабане таскаться. Пусть у тебя будет хорошая машина. Разве же кто против? Уж точно не я. Но мерседес не НОРМАЛЬНАЯ машина! Не ХОРОШАЯ машина! Это машина класса люкс! Она для других! Не для моего сына! Она для тех, кто Рай здесь, на земле себе строит, а не на Небе! – отец, охваченный чувствами, перешел почти на крик. – Ты понимаешь, сынок? Не ты этими вещами владеешь, а они тобой! Ты же не просто ремонт в квартире делал, а все себе особенное устанавливал, на заказ. Теперь, вдруг что поломается, ты головной боли не оберешься. Да и ухаживать за этим всем добром нужно по-особому, чтобы вид не потерялся. Ведь немалые деньги плачены, пусть и не твои. А будут у вас, Бог даст дети, да что-нибудь отломают, испортят, ручку какую-нибудь отвинтят, или паркет поцарапают. И что тогда? Это ведь не пойдешь в магазин, да не купишь взамен новое, нет. Снова нужно звонить, заказ делать, ждать, ехать за ним… Ты понимаешь, что ты стоишь в одном шаге от трясины, откуда сам ты не выберешься? Ты – раб и слуга Милосердного Бога, который человека всегда оставляет свободным, а постепенно становишься рабом вещей и удобств… Потонешь ты, Ромка, потонешь… в этом барахле и потонешь…

Отец Роман, понурив голову, молчал, хотя ему хотелось кричать в ответ. Отец говорил жестко и едко, точно бритвой полосовал. Слова его причиняла почти физическую боль, и в ответ в душе вскипали возмущение и обида.

– А я не хочу быть нищим! – возвысил голос отец Роман. – И не хочу, чтобы мои дети такими были! Тебя послушать, так если ты в Церкви, значит, должен быть бедным! Кому это надо вообще?

– Тебе! Тебе надо! И твоим детям… И Церковь не за бедность. Церковь – она за святость!

– Я что же против святости? А ветхозаветных праведников ты забыл? Ной, Авраам, Моисей, Иосиф… царь Давид, наконец! Что ты на это скажешь?

– Скажу, что они могли, а мы не можем… немощные мы. Куда нам к нашим грехам еще и богатство. Придавит…

Отец Роман не нашелся, что ответить и повисла недобрая долгая пауза. Оба они были разгорячены спором, каждый имел свою правоту и аргументы, но ссориться между собой они не имели привычки. Поэтому каждый сидел и угрюмо молчал.

Отец Роман вместо признания услышал проповедь о своей недостойности и был расстроен и даже зол. Ждал и дождался…

Отец Николай, надеявшийся увидеть сына, превзошедшим отца в духовном развитии, увидел его озабоченным лишь материальным благополучием, и был разочарован и опечален.

– Дай-ка мне, Рома, попить, пожалуйста, – попросил отец, примирительно взглянув на сына. – Что-то горло совсем пересохло.

Отец Роман молча встал и налил ему воды.

– Ты, Ромашка, не обижайся. Не виню я тебя. Все в этом мире закономерно. Я хотел, по гордыне своей, по тщеславию, чтобы ты превзошел меня в духовных плодах. А с чего бы это вдруг?.. Смиряет меня Господь, показывает, какие семена я посеял, те и взошли, какие в себе вырастил, те и детям передал… ни больше и ни меньше…

Отец Роман хмуро промолчал в ответ.

– Вот ты не спрашивал себя никогда, отчего это мы с матерью в село забрались? Да еще так далеко от Москвы. Не задавал сам себе этот вопрос, нет?

– Вообще-то задавал… – с неохотой ответил отец Роман, – давно, еще в детстве, когда к дедушке в Питер на каникулы ездил…

– Ну, вот и молодец, что задавал. И что же ты на него себе ответил?

– Ничего, – пожал плечами отец Роман, – просто удивлялся…

– Удивлялся, говоришь… А удивляться нечему. У лукавого врага не так много путей, по которым он нас тянет к погибели. Я шел как раз по этой самой дороге, что ты сейчас идешь, – сказал отец, делая рукой широкий жест по сторонам. – Мне тоже нравилось красиво и богато жить. И маме твоей нравилось, чего греха таить. Ну, так еще бы, профессорская дочка, с детства привыкла к хорошей жизни… Тогда таких богачей, как теперь, и близко не было, так что искушения мои были не в пример слабее, чем твои. Но я все равно не устоял… Работающих храмов, где служилась Литургия, были единицы. Среди прихожан одни старики. Молодежь туда и не совалась. Знали, что неприятностей потом не оберешься. Затаскают по инстанциям. За веру в Бога могли и уволить, и с учебы исключить, могли посадить, или в психушку отправить… такое вот было время, сынок… Помню я свою первую Пасху, сразу после демобилизации. Я тогда уже решил, что в Политех не вернусь, на семинарию нацелился. Пришел на свою первую в жизни ночную службу. Еще в форме. Прежняя одежда мала была мне, а новой не успел обзавестись. Шел пешком, смотрел на дома, на людей, машины, троллейбусы – и сердце пело! Подошел к храму, а там кордоны милицейские стоят, не пропускают. Ко мне военный патруль подлетел. Документы проверили, а я уже гражданский, не подвластен им. Офицер стал ругаться, стыдить, мол, ты же комсомолец, своих товарищей и весь комсомол позоришь. Форму советского солдата позоришь. А я ему: не комсомолец я, мол, и вообще, в семинарию поступать буду. И улыбаюсь, ничего не могу с собой поделать. Пасха Христова! Радость внутри такая, что не передать. Все тело от нее гудит. Офицер споткнулся на полуслове и на меня так странно посмотрел. А потом рукой знак сделал своим, пропустить велел.

Ну а дальше ты знаешь: работал, учился, женился, служил… а уехал из Москвы после одного случая. Поскольку мама твоя, как журналистка, водила дружбу и знакомство со многими известными людьми – поэтами, писателями, актерами, художниками, сценаристами, – то, благодаря ей, ко мне ходила на исповедь немалая часть московской богемы. И дома у нас они бывали. Побеседовать приходили. Творческой интеллигенции многое прощалось. Делалась поблажка с учетом их неординарности. Среди них были люди разные. Для одних это была мода, для других – дань традиции, для третьих стадное чувство. Четвертые испытывали потребность выговориться. Пятые общались со священником в знак протеста против советского строя. Были и те, кто действительно хотел обрести веру. И я тебе скажу, были и такие, кто обрел… но вот сам я… тоже изменился… во мне проросли ростки тщеславия. Я стал обращать внимание на одежду, украшения, красивые вещи. Началось все вроде бы с малого и душеполезного – с книг. Хорошие книги не достать было. Зная мою к ним слабость, мне стали дарить подписки на классиков, редкие издания – Третьяковка, Эрмитаж, Русский Музей. А там изумительные фото древних икон. Благое же дело? Безусловно, благое! Дальше – больше. Билеты в консерваторию, пластинки с записями «Литургии» Чайковского, «Всенощной» Рахманинова, с хорами Свиридова или Чеснокова. Потом как-то незаметно с книг и пластинок перешли на подарочки жене, деткам. Анечку, а затем и Машу мы одевали как с картинки. На столе появилась вкусная еда, деликатесы. Вроде бы и не нарушали постных дней, осетринка же рыба… Мне удавалось все покупать по себестоимости и без унизительных очередей. Потому что уже были связи, знакомства. Тогда это называлось блат. Жалованье у меня было совсем крошечное. На него не разбежишься. Но твой дедушка, известный доктор, хотел, чтобы его дочь ни в чем не нуждалась, и ежемесячно выделял нам довольно крупные суммы. А мы и не отказывались. Не жизнь была – одна сплошная радость. И вот однажды, принимая исповедь, я поймал себя на том, что не слышу, о чем мне говорит плачущая женщина. Я в это время рассматриваю кольцо у нее на пальце и прикидываю, сколько бы оно могло стоить, и где достать такое же для жены… Мда-а… Когда я понял, о чем думаю, меня холодный пот прошиб от ужаса… в кого же я превратился, Господи?.. Выстрадал свою веру, свое право быть священником в стране, где за это сажали в тюрьму. И потом променял на сытую сладкую жизнь!.. Ведь нельзя проповедовать распятого Христа и беспокоиться, где купить югославский гарнитур или кольцо с бриллиантом… Он сказал – следуй за Мной. А это значит, на Крест… А не в мебельный магазин…

Он вообще мало говорил о материальном, о внешнем… Мертвых воскрешал, больных исцелял, голодных кормил. Но ведь если вспомнить, чем кормил-то? Хлебом и рыбой. Никаких деликатесов. Обычная простая еда, только, чтобы утолить голод… Не севрюга и осетрина, не семга и икра. А обычная рыбешка из местного моря. Та, что рыбари и их семьи ели практически каждый день.

Отец вздохнул и замолчал. Молчал и его сын, бросая исподлобья короткие удивленные и внимательные взгляды на родителя.

– Знаешь, как я впервые задумался о Боге? Я, обычный советский мальчик, некрещенный, в жизни не видавший вблизи икону. Как-то мы гуляли с отцом. Зима, морозец, снежок под валенками скрипит. Сходили на Красную площадь, поглазели на Кремлевские звезды, послушали бой курантов. Шли обратно по Ордынке. На пути Скорбященская церковь. А в бывшей церковной лавке – дровяной склад. Люди с саночками толпятся во дворе. Рабочие шустрят, подвозят дрова. Все гомонят, суетятся. Мальчишки постарше меня играют в снежки, пока родители в очереди стоят. Я поднимаю глаза выше их голов, смотрю на церковные стены, а там летящая ввысь красота. Я не знал подходящих слов, чтобы описать то, что видел. Но это было очень красиво. И я спросил у отца:

– Папа, а почему в Москве столько церквей?

Он пожал в ответ плечами.

– А что там внутри?

– Ничего, – ответил он.

– А для чего они тогда такие большие и красивые?

– Не знаю, Коля… я никогда об этом не думал, – растерялся отец. – Я знаю, что их строили очень надежно… Мне было 20, когда взрывали Храм Христа Спасителя. Так взрывчатку закладывали дважды. С первого раза храм устоял…

Мой папа был инженером, и для него было определяющим качество постройки. Ее основательность и размер говорили о важности сооружения. Похоже, что тогда, возбужденный моими вопросами, он впервые задумался над тем, зачем и для Кого нашим предкам было строить такие мощные и прекрасные храмы, если все это просто так.

– А что значит – Христа Спасителя? – спросил я его.

– Кажется, так звали нашего Бога, – неуверенно сказал он.

– Почему звали? Он умер?

– Да…

– Разве Бог может умереть?

– Наверное, может…

– А в школе нам говорят, что никакого Бога нет и не было!

– И правильно говорят, сынок, учителям виднее. Ты их слушай.

Не знаю, что он на самом деле думал в тот момент. Скорее всего, он так говорил, чтобы уберечь меня. Инакомыслие было смертельно опасно.

Мы пошли по улице, но я все время оглядывался на церковь. А впереди попалась еще одна, потом еще. Я думал про себя: «Вот люди верили в этого странного Бога, строили Ему такие прекрасные дома. Потом пришли другие люди и стали их взрывать или превращать в склады. В деревне у бабушки в бывшей церкви трактора ремонтируют. И Бог это все терпит. Значит, или Его нету, или Он не такой уж и Всемогущий». Это был декабрь 1947 года. В следующий раз, когда я снова оказался близ той церкви, была весна 1948 года. Дровяного склада там больше не было. Внутри храма слышно было пение. Я подбежал к распахнутой двери и увидел десятки горящих свечей! Мне их огоньки показались целым огненным морем. А еще там было много людей.

– Давай зайдем, – попросил я отца и потянул его за руку.

– А давай, – сказал он не раздумывая. – Пасха же.

Я не стал спрашивать, что означает это слово. Мне не терпелось скорее туда, где происходило что-то таинственное. Мы вошли, и внутри храм мне понравился еще больше, чем снаружи. Пока я разглядывал пляшущие огоньки свечей и лампадок, все запели какую-то молитву. Потом запел хор, и я заслушался. Ничего подобного я никогда не видел и не слышал. Священники и дьяконы выходили и заходили в Алтарь. Я не знал еще этого слова, но я понимал, что там, куда они уходят, находится что-то важное, тайное. И они оберегают эту тайну от чужих глаз. Я стоял завороженный, оглушенный и почему-то… радостный. И очнулся от возгласа «Христос Воскресе!» «Воистину Воскресе!» – неожиданно для меня воскликнули все, кто стоял в храме. Вначале я испугался, но оглянулся на отца. А он улыбался и тоже кричал: «Воистину Воскресе!» Тогда я и подумал, что Бог, наверное, все-таки существует. Просто Он, хоть и Всемогущий, но очень добрый и терпеливый, не наказывает за то, что у Него отняли дом, а спокойно ждет, когда люди одумаются и вернут то, что взяли без спроса. Прямо как моя мама со мной поступает…

И вот представь, какой путь я прошел от того мальчика до священника. Это все равно, что перепрыгнуть пропасть. Стремился ко Христу… А в результате– вожделею кольцо… Видно Господь дал мне дойти до этой точки, увидеть всю глубину своего падения и устрашиться… Я устрашился до такой степени, что решил бежать из столицы. Слава Богу, что твоя мама меня поняла и поддержала. На следующий день я упал в ноги благочинному и просил о переводе. Это как раз было проще простого. Все рвались в Москву, а не из нее… как бабочки летят на огонь… Так что очень скоро мы обосновались в селе, где потом ты и родился… Я скажу тебе так: если и сожалел я когда-нибудь о чем в прошлом, то только о том, что соблазнил людей, видевших мое столичное житье. Глядя на меня, думали они себе в оправдание: «Ну, раз даже он, священник, так погряз в мирском, так озабочен земными благами, а не Небесными, то уж нам-то тем более не грех». Моя дорогая жена меня ни разу не попрекнула. Хотя нам и пришлось много трудиться, и жить в скудости, говорила, что всем довольна и счастлива. А я привык ей верить… Такая вот история…

Снова в кухне повисла тишина. Но теперь она была другая, мирная. Отец Роман уставил задумчивый взгляд на стакан, бесцельно вращая его пальцами вокруг своей оси. За окном рассветало. Слышнее стал шум машин и птичий гомон, совершенно неожиданный для центра Москвы. Вот также радостно они гомонили по утрам и у них в деревне.

И, глядя на круглое зеркальце воды, колеблющееся в стакане, он подумал, что птицы ежедневно тоже по-своему молятся, с ликованием встречая рассвет, и благодарят Создателя за наступление нового дня. Скоро им нужно будет лететь на поиски корма для птенцов, без устали махать крыльями, ловя на лету мошек, прыгать по веткам, выискивая в листве червячков. Но и когда на город спустится ночь, уставшие от дневных трудов, устраиваясь на ночлег, они, презирая усталость, совершат свое вечернее молитвенное правило – снова вознесут к Небу простую и бескорыстную песню.

 

Стул и столяр

Погожим летним утром, выйдя из подъезда, Майя увидела соседку с первого этажа Геру Анатольевну. Ей было уже за семьдесят, но на вид больше пятидесяти с хвостиком и не дашь. Каждое утро Гера Анатольевна в любую погоду, и зимой и летом, босиком стоя на земле, без разницы, что её в это время года покрывало – снег или трава, по системе Порфирия Иванова делала специальную гимнастику, обнимала березу, росшую у неё под окном, и обливалась из ведра ледяной водой, распугивая местных ворон.

Силы воли старушке было не занимать, хотя, правду сказать, язык не поворачивался назвать её старушкой. Она вышагивала на своих кривоватых жилистых ногах так бодро, что давала фору молодым. Родители назвали её Герой в честь греческой богини, жены Зевса. О чем она не преминула упомянуть сразу же при знакомстве.

Майя на мгновение заколебалась: здороваться или нет, не отвлечёт ли она соседку от её утренних манипуляций? Но Гера Анатольевна сама её уже увидала и первая поздоровалась:

– A-а! Доброе утро, Майечка! Вы тоже вышли сказать солнцу «здравствуй»?

– Доброе утро, Гера Анатольевна. Я на работу.

– Ах, как это печально, что мы живем в такой кабале… Вынуждены работать за кусок хлеба. Ах, Вселенная, как несправедливо, что лучшие годы уходят безвозвратно. Для меня, впрочем, это все в прошлом. Хотя тридцать лет я просидела в одной душной конторе… Кстати, как поживает ваша бессонница? – осведомилась она, не отрываясь от дерева.

Из одежды на ней был только старомодный ситцевый купальник. В середине июля это уже не так шокировало, как, скажем, в декабре.

– Отлично поживает, – в тон ей ответила Майя.

– Хм… Голубушка, что же вы так себя запускаете? Надо следить за своим здоровьем. Вы же ещё совсем молодая. Это непростительно! – возмутилась Гера Анатольевна, отпуская березу.

– Пока ничего не могу поделать. Будем надеяться, это излечимо, – сказала Майя, торопясь поскорее закончить разговор. Время на дорогу было рассчитано без запаса на неожиданные беседы.

Старушка была помешана на здоровом образе жизни. Принимала постоянно какие-то биодобавки и витамины и всем их тоже рекомендовала. Она сама же и служила лучшей рекламой для них. Поэтому разговор мог затянуться. Майя вежливо улыбнулась и хотела уйти, но Гера Анатольевна, кажется, в этот раз решила взяться за её здоровье всерьёз. Она окончательно бросила дерево и подошла к Майе. Она была того редкого роста, что даже Майя казалась на пару сантиметров выше.

– Зайдите ко мне сегодня вечером, – сказала Гера Анатольевна проникновенно и настойчиво, – мне достали телефон центра одного известного экстрасенса, и я вам его дам.

«Начинается», – с тоской подумала Майя, переминаясь с ноги на ногу.

– Да не надо, Гера Анатольевна, спасибо, – мягко отказалась она, снова делая попытку уйти.

Она понимала, что старушка хочет ей добра, пытается помочь, как умеет. И поэтому было как-то неловко с ней спорить. Она ещё надеялась, что беседа на этом и оборвётся, но ошиблась. Гера Анатольевна была настроена решительно:

– Как это не надо? – возмутилась она. – Вы же страдаете! Не спите несколько лет подряд. Ужас! Вы подумайте, чем это может кончиться? Без сна здоровья нет и быть не может. Вы сокращаете свою жизнь и неминуемо приближаетесь к разрушительным болезням!

– Я не хожу в такие центры, – уклончиво ответила Майя. – Это не мое.

– В какие это такие? – не поняла Гера Анатольевна. – Почему это не ваше? Что за глупости?

– Я в церковь хожу.

– Ну и что? Тем более! И продолжайте себе туда ходить, кто вам мешает? Это даже приветствуется. Она, эта экстрасенс, можно сказать, ученица самой великой Ванги!

– Нет, спасибо… мне не надо… не пойду.

– Ну что за ерунду вы говорите? – теряя терпение, рассердилась Гера Анатольевна. – Не надо, не пойду… Глупости это все. И вообще, причем здесь церковь? Ванга же святая! Как эта ваша Матронушка! Они ведь даже обе слепые!

– Нет, Гера Анатольевна, это совсем не одно и то же. К несчастью, на свете много слепых людей. Но не все они становятся святыми. Матронушка Богу молилась, чтобы Он людей исцелял. А у Ванги всё было по-другому. Поэтому церковь не признаёт таких, как она.

– Да как вы можете подобное говорить?! – повысила голос обычно спокойная Гера Анатольевна. – Неужели вы всерьёз можете воспринимать этих догматиков? Слушаете бородатых попов, у которых, что ни спроси, все под запретом! Вы же продвинутая, современная, образованная женщина, а ведёте себя как дремучая старуха! Как можно верить во всю эту глупость? Я не понимаю… Вы бы хоть о дочери подумали! О её будущем!

Гера Анатольевна метала громы и молнии, как истинная жена Зевса, но её выцветший купальник делал ситуацию несколько комичной. Майя сомневалась, стоит ли продолжать этот разговор, но отступление было бы трусостью, предательством и лицемерием. Незачем вообще тогда в церковь ходить, если не можешь отстаивать свою веру. И она приняла решение не отступать.

– Гера Анатольевна, я как раз о дочери и думаю, – как можно спокойнее сказала она, – и я не считаю веру в Бога проявлением дремучести. Все эти «маги», «целители», «экстрасенсы» – это же мост в оккультный мир. Мир, где властвуют бесы. Да, я хожу в церковь и не хочу этого стыдиться. Ведь вы же не стыдитесь… заниматься идолопоклонством?

– Я? Идолопоклонством?! – вскричала Гера Анатольевна, аж подпрыгнув на месте от возмущения и обиды.

– А как вы это называете? Вы что, друид, чтобы каждый день с деревом обниматься?

Гера Анатольевна обиделась окончательно, но постаралась быстро справиться с обидой, так как знала, что это вредно для здоровья и для кармы, а она за этим строго следила.

– Вы, Майя, действительно, со своей религией, как зашоренная лошадь, – сухо сказала она. – Я поклоняюсь природе! Нашей матери-природе! Или это плохо, по-вашему? Ваша церковь это тоже не приветствует? Хотя… я даже и не удивлюсь!

– Нет, не приветствует. – Майя боялась, что старушка замёрзнет, стоя босиком на мокрой и прохладной еще с утра земле, и не хотела затягивать разговор. Но отступать было уже некуда. – Вы, Гера Анатольевна, поклоняетесь природе, а я поклоняюсь Тому, кто создал природу и весь этот мир. Ведь если столяр сделает вам стул, и вам удобно и хорошо на нём сидеть, то вы на радостях не станете благодарить стул, а возблагодарите мастера, который его сделал. Разве нет? Разве это не логично? А вы, простите, на мой взгляд, поклоняетесь именно стулу, полностью забыв про мастера.

Гера Анатольевна критически поджала губы, снова мысленно сжигая обиду, чтобы не засорять ауру.

– Ну, хорошо, – сказала она примирительно, – если вы в это все настолько серьезно верите, то – ладно. Я могу вас даже познакомить с одной женщиной. Она лечит молитвами. Думаю, это то, что вам нужно. Я вам ее настоятельно рекомендую. У неё на «Отче наш» такие откровения бывают, что голова кругом… ну, просто, потрясающе! Зарядит вам водичку, и забудете про свою бессонницу через два дня. Она и квартиру освятит вам. И еще кое-что может, – многозначительно сказала Гера Анатольевна, делая большие глаза. – Да, да… Ведь для меня не секрет, что вы уже не первый год одиноки. А это, знаете ли, тоже ох как на наше женское здоровье влияет. Сделает вам приворот на какого-нибудь приятного и обеспеченного мужчину. Глядишь, и бессонницу вашу как рукой снимет. Ну, в любом случае, для здоровья это просто необходимо, поверьте мне. Наладить регулярную половую жизнь – дорогого стоит. Вы мне потом еще не раз спасибо скажете.

– Хорошо, Гера Анатольевна, я подумаю, – кивнула Майя, отводя взгляд. – Простите, я должна идти, а то на работу опоздаю. До свидания.

Она стремительно пошла от подъезда, понимая, что не смогла, не сумела донести свою точку зрения, объяснить свою веру этой жизнерадостной и уверенной в своей правоте старушке, проиграла ей. Впрочем, как и всегда.

У Геры Анатольевны были весомые аргументы в её пользу, и в пользу таких же, как она, фанатичных приверженцев здорового образа жизни, а у Майи были только наивные ожидания каких-то призрачных, мифических райских кущ. Не сейчас, а уже потом, когда здесь всё закончится. Они не понимали друг друга. Они просто говорили на разных языках.

Одна строила рай на земле, а другая на Небе. И обе имели свой резон.

Гера Анатольевна еще немного потопталась у березы, то поднимая, то опуская руки, но чувствуя своим внутренним камертоном, что правильный настрой уже не восстановить. Вздохнув, она подхватила пустое ведро и, переваливаясь как утка с ноги на ногу, направилась к подъезду, возмущаясь про себя неблагодарности и глупости, неизменно присущей молодости, не ценящей здоровье и красоту.

 

Бедность

Работа была хорошая, да что там, просто отличная. Таисья сама себе завидовала: во-первых, близко, только через двор перейти. Во-вторых, удобно, в тепле, в добре, никто не обижает, сама себе хозяйка. А в-третьих, еще и пенсия в сохранности, поскольку нигде официально по документам она не проходит.

Таисья работала консьержкой. Их было трое; еще крепкие старушки, бодрые, глазастые, настороженноподозрительные и все подмечающие. Короче, как раз то, что для этой должности нужно.

А работу эту ну сам Бог послал. За деньгами Таисья никогда не гналась, этого и в мыслях не было, ни-ни, тем более теперь-то, в старости. Два сына жили отдельно, сами уже за сорок, оба семейные, давно на своих хлебах, а ей одной много ли надо?

Здоровье пока особо не подводило, так что на лекарства не разорялась, так, по мелочи разве что; ну и молодые болеют, как без этого. Питалась она скромно; уже и аппетита не было, так, захочется иногда съесть чего-нибудь вкусненького, в охотку, душу отвести, а потом опять на гречке, овсянке да жиденьких супчиках прекрасно обходится.

Так что в пенсию она укладывалась.

…Она-то укладывалась, а коммунальные услуги – нет. Телефон, газ, свет, тепло – да всё, короче говоря, – дорожало и дорожало.

По телевизору говорили, что не допустят, что разберутся, что накажут, что не позволят… Чего не позволят-то? Вынимая очередную платежную квитанцию из почтового ящика, Таисья каждый раз ахала: суммы все увеличивались, как на дрожжах.

Выходило, что те, кто в телевизоре, живут в каком-то параллельном мире, и там, видно, они чего-то и в самом деле не допускали и кого-то наказывали за рост тарифов, но сюда, в Таисьин мир, это не доходило. Слишком далеки они были друг от друга.

И вот наступил момент, когда она поняла, что оплатив все жировки, жить до конца месяца будет впроголодь, даже при своих скромных запросах.

Можно было, конечно, сыновьям пожаловаться, денег попросить, и куда бы они делись, помогли, но это было не в ее характере. Как-то так по жизни привыкла надеяться на свои силы, да на Бога.

Поэтому она поехала в церковь и целый час клала поклоны Николаю Угоднику, просила, чтобы замолвил за нее, грешную, словечко в Небесной канцелярии. И Николаюшка Чудотворец как всегда не подвел, уважил.

Два дня почитай не прошло, как ей подружка давняя, Валька, позвонила и сообщила, что в соседнем доме оборудовали специальное помещение и теперь набирают консьержей. Побежали они туда, еще и Ольгу прихватили, тоже из их компании. Но она не подошла, не смогла бы в ночь работать, со здоровьем имела проблемы. А их с Валькой обеих и взяли. Они-то к ночным сменам привычные, всю жизнь в трамвайном депо проработали, а там всякие смены были.

Вот так они тут третий год и работают. Хорошо, светло, чистенько, народ по большей части приятный, все здороваются уважительно, так что грех жаловаться. И телевизор есть, все свои любимые сериалы можно смотреть, никто слова не скажет.

Валька его почти не смотрит, все больше книжки да кроссворды, а у Таисьи от книжек этих только голова болеть начинает. Да и вообще, в их годы чего там читать? Ума-то уж не прибудет.

В этот день как раз Валькина смена была, а Таисья забежала в гости, так, поболтать, то да сё, новостями обменяться Не всё же только телевизор смотреть. И с живым человеком поговорить хочется. Зашла, да и застряла – дождь пошёл, а она зонт не взяла. Хоть и близко идти, хоть и лето, а уже возраст, здоровье хлипкое, надо его беречь. Ничего не стоит воспаление легких подхватить. Вон, Ивановна, покрепче их всех была, в прошлом году вот так же, во время летнего дождя не убереглась, не переждала, из магазина вышла и домой пошла, мол, рядом же. И всё, слегла, и прибрал Бог. Вот тебе и рядом.

Ах, если бы не этот дождь проклятый-то… Ничего бы и с Таисьей не было, а так…

– Ой, вот я дура-то старая! – вдруг всплеснула руками Валька. – Я же тебе за разговорами самое главное как раз и забыла сказать! Зарплату-то нам прибавят, представляешь? Теперь по тысяче за смену будет выходить. Ой, красота-то какая! Ну, совсем мы, подруга, с тобой заживём, прямо как королевны. Я внукам подарков накуплю. Ой, Господи-и!

Круглое, полное, в мелких морщинках лицо Вальки расплылось в мечтательной улыбке. Глаза светилось бесхитростной радостью. Она вообще была по-детски простовата, что не всем нравилось, и многие ее держали за не слишком умную.

– Ну и чего ты так всполошилась-то? От радость, прям, – поджала губы Таисья, которую новость совсем не обрадовала. – Денег, что ли тебе мало? Куда их? С собой в гроб забирать? Ты же вон еще и в банке по вечерам тряпку таскаешь, а все тебе мало.

– Зачем в гроб? Ну, ты как скажешь, хоть стой, хоть падай, честное слово, – удивленно округлила глаза

Валька. – У меня же внуков семеро, да два правнучка. Одних дней рождения сколько. А еще же праздники, Новый год, Рождество, Пасха, да именины. О-ой, что ты-ы! Ну-ка каждому хоть конфетку, хоть пряничек, а купить надо. Вот и посчитай сама.

Оно и вправду, что Валька, что ее муж Рашид, в детворе своей души не чаяли, все свободное время у них проводили. Три сына жили по разным концам Москвы, и они с дедом, не считаясь со временем, не жалея себя, мотались к ним, помогая, чем могли. Иногда и после ночного дежурства, прямо без отдыха Валька ехала куда-то, где нужна была.

«Ой, Петрушу в кружок надо вести, а никто не может», – объясняла она на ходу. «А дед-то где? Пусть он отведет, побереги себя-то», – возмущались ее пожилые подруги. «Ой, дак дед с Сережиными сидит. Ветрянку малая из садика принесла. Теперь вот все трое ребят и болеют, старшие в школу не ходят». «Так пусть бы старшие за младшей-то и присмотрели. Чего же переться-то? Справились бы». «Да, присмотрят они тебе, жди, – махала рукой Валька, – телевизор будут смотреть целый день, пока родителей нету. А то еще и подерутся, с них станется. Одно слово – дети». «Ну, смотри, Валька, – говорили ей, – доездишься ты со своим давлением. Так и свалишься где-нибудь в метро или по дороге». «A-а, всё одно помирать, – смеялась беспечная Валька, – никто на этом свете не останется, а так хоть не зазря пропаду, с пользой».

– А чего у них пряников, что ли нету? – недовольно сказала Таисья. – Без твоих прям пропадут?

– Да чего же нету. Есть, конечно, всё у них есть, слава Богу, а всё ж таки ждут всегда от бабушки с дедом гостинцев. Это же дети! Да мне и самой не с руки пустой приходить. То им мультики куплю интересные, то наклейки какие-то, то раскраски. Старшим это всё уже не надо, так на кино или на мороженое денежку дам.

– Ну, балуй, балуй их. Гляди, добалуешь… помяни моё слово…

У Таисьи внук был один, и взрослый уже, студент. У второго сына детей не было. Не сподобились. Как-то не до детей было поначалу, всё денег не хватало, не хотелось, чтобы в нищете росли, вот и не рожали. Ну а потом уже и всё, поезд ушёл. Несколько лет по больницам тыкались, но ничего не вышло. Ну что, купили себе собачку, да и успокоились. Теперь вот ею занимаются. Принцессой назвали.

Таисья поначалу смеялась, чего там заниматься-то? Хороша принцесса, видеть нечего, кости одни, да и размером с муху. Невестка обиделась, осерчала: «ничего вы не понимаете, мама». А потом рассказала, сколько у нее с этой Принцессой хлопот.

Оказывается, ей нужно ногти подстригать в собачьем салоне, прививки делать, анализы разные, ушки чистить, зубки лечить. Да мало ли… Питание только особое, на заказ, с биодобавками. Шампуни специальные, лечебные и с витаминами. Чтобы не мерзла на улице, приходится как человеку одежду ей покупать. А она дорогая, да и менять ее нужно часто. Не позориться же в одном и том же. Зимой и летом одним цветом. Сережки вот купили недавно, не абы какие, а с бриллиантами. Она же у них чемпионка. По выставкам разным ее показывают и медалей золотых у нее, как у Ирины Родниной. Ой, ну а случка! А роды! «И не спрашивайте, мама, чего нам это все стоит», – заверила ее невестка.

Таисья и не спрашивала. Чтобы душу себе не травить. А недавно вот узнала, что для Принцессы наняли специального человека, чтобы был с ней дома, пока Юра с Олей на работе. Видите ли, собачий психолог сказал, что она скучает одна и очень страдает без родителей.

Честно говоря, Таисья после этого с сыном даже поругалась.

– Работаете на одну собаку и живете для нее. Прямо идола себе какого-то из нее сделали! – в сердцах высказала она сыну по телефону. – Это надо же – собаку к психологу возить! Какие вы ей родители? Неуж-то мы собаками теперь размножаемся? Лучше бы дитё из детдома взяли, всё какая-то радость, чем столько сил и денег на эту тварь тратить!

Сын тоже обозлился, вспылил, только сказал, что не собирается чужую кровь воспитывать и бросил трубку.

Ага, чужую кровь… А собачья-то кровь, видно, им не чужая… Вот вырастила на свою голову. Тащила их, тащила, образование дала, а что толку-то? По профессии ни один не работает, все только на этом бизнесе повернутые. Бизнесмены теперь все. Вся страна, от мала до велика…

И в кого они такие? Она же никогда за деньгами не гналась, наоборот, прямо шарахалась от них. Прочитала давно, еще по молодости Евангелие. Конечно, мало, что поняла тогда, да и сейчас, по совести сказать, понимает не намного лучше, хоть и читает его регулярно. Но спрашивать ни у кого не стала. Еще чего! Вон, бабки старые, темнее некуда, из образования два класса да три коридора, и то понимают. А она, молодая, да с техникумом неуж-то пойдет позориться и спрашивать? Сама уж как-нибудь разберется, не маленькая. Тем более, что основную идею она и сама с первого раза, без всякой помощи поняла: в рай попадут только бедные. Таисья это навсегда запомнила. Так и впечаталось в память: «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в Царствие Небесное». И еще сказано, что спасутся «нищие духом», где ключевое слово, как она поняла, «нищие». Вот с тех пор она от денег-то, как от огня бегала. И на тех, у кого денежки водились, смотрела с откровенной жалостью – не видать им, бедным, рая.

Поэтому ее так не обрадовала новость, принесённая Валькой, про повышение зарплаты. С таким доходом уж какая тут бедность… Э-эх, пропадёт душа!

Ну а сыновья ее таких взглядов не разделяли, ни о каком спасении души и не помышляли и деньги ставили во главу угла. Она этого не понимала и не принимала, потому и общение у них сводилось к редким перезвонам по телефону, обычно под праздники.

И с внуком Димкой виделись они редко и недолго. Как-то и говорить особо не о чем было. Оно и понятно, какие общие темы могут быть у стариков с мальцами? Так, ерунда всякая. Старики больше все про здоровье говорят, про цены, погоду, а молодежь это все мало интересует. Для них, что зима, что лето, все без шапок да с голыми пупками бегают. О здоровье никто не думает, пока оно есть. А цены… Это больше родительская проблема, дети об этом, как они теперь говорят «не парятся». Раньше в баню париться ходили, а нынче вот по жизни «не парятся»…

Да и вообще, внук Таисью в последнее время раздражал всем своим внешним видом: штаны рваные, пояс с какими-то шипами и заклепками, на руках наколки, на голове, прости Господи, чёрти что, воронье гнездо и то краше… А ведь каким красивым мальчиком в детстве был, просто сказка… Э-эх, куда это всё делось?..

Оно, конечно, сейчас вся молодежь такая ненормальная, она видит, не слепая же. Но то ж чужие, а это свой, сердце-то болит…

И, когда она увидела у него серьгу в носу, тут терпению ее пришел конец. Объявила она сразу Димке ультиматум, мол, или вынимай эту дрянь из носа, или на порог больше не пущу. А он преспокойненько встал с табуретки, да и заявил ей, что он и сам, мол, не придет, а серьгу вынимать и не подумает. А захочет, так еще хоть десять штук себе навесит. И ушёл…

Три месяца уже ни слуху, ни духу, словно она и не существует. Даже привет ей никогда не передаст. Ну и она тоже решила не сдаваться и первой не звонить, а выдержать характер. Вот и выдерживает…

Рвалась Таисья домой, чтобы важный сериал не пропустить, все в окно зыркала, не прекратился ли ливень. От же напасть! Тут же, у Вальки и телевизор есть, а не посмотришь с душой. Она ведь, как обычно, смеяться будет. Только настроение испортит, мегера. «Ну да ладно, ночью повтор посмотрю, – смирившись с обстоятельствами, решила про себя Таисья, – всё одно бессонница. Потом крепче засну».

Вот тут он и зашел в подъезд, этот нелюбимый ею жилец.

Зашел, как всегда, элегантный, в белом льняном костюме, светлых летних туфлях, с шейным шелковым платком на шее. Он тянул за собой солидный чемодан на длинной складной ручке. С темного зонта вода лилась на пол.

«Ну, конечно, не ему же потом лужи вытирать», – зло подумала Таисья, и отвернулась, чтобы не здороваться. Смена не ее. Не обязана.

Если спросить прямо, за что она на него взъелась, она бы так сразу и не ответила. Придраться-то особо и не к чему было. С виду он был красавец, хоть и не мальчик уже давно: высокий, статный, с красивой благородной сединой, с крупными правильными чертами, глубоким взглядом. И всегда приветливый, сдержанный, вежливый. Никогда она его не видела ни в пьяном виде, ни в неопрятности. Дети, – взрослые сын с дочерью, – воспитанные, без зазнайства, всегда здороваются, улыбаются. И жена очень приятная, говорят, прежде, как и он, тоже актрисой была, но, как детей родила, сниматься перестала.

И фильмы она с ним видела. Ну что же, хорошие, конечно, фильмы, ничего не скажешь. Иначе бы и не платали ему такие деньги-то, наверное, не давали званий разных, если бы он плохо играл…

Ну, вот и жил бы себе отдельно. Теперь вон, кто богатый, в своих, особенных домах только и живут. И правильно, нечего в общем доме другим-то глаза мозолить своим богатством.

– Здравствуйте, Михал Николаевич, – завидев его, подскочила со своего кресла Валька и вынырнула из стеклянного закутка для консьержей. – С приездом Вас, голубчик!

– Спасибо, Валентина Петровна, спасибо, дорогая, – церемонно поклонился жилец.

– Ой, как вы посвежели, загорели, погода-то, небось, хорошая на отдыхе была?

– Да-a, с погодой повезло, не спорю, слава Богу. Отдохнули на славу. Жена с дочкой и внуками еще остались, а мне, увы, надо было возвращаться. Труба зовет. Мужчинам отдыхать долго не положено. Так уж мир устроен. Сын у меня уже два года без отпуска. Ну, а вы как поживаете, Валентина Петровна? Как внучата? Растут?

– Расту-ут, – расплылась в улыбке Валька, – у младшенькой, у правнучки-то моей Сашеньки, уже первый зубик вылез.

– Замечательно, – засмеялся жилец, – надо серебряную ложку дарить-то, на первый зубок.

– Да подарили уж, крёстные её.

– Молодцы, крёстные, не нарушили традиции. А супруг ваш как поживает?

– Рашидик? Спасибо, хорошо поживает. На даче он сейчас с детворой. По землянику уже в лес ходят. Скоро у меня отпуск будет, так и я к ним перееду. А так пока только с сыновьями на выходные мотаюсь.

– Поклон ему от меня передавайте обязательно, нижайший поклон.

– Обязательно передам, не сомневайтесь. Так я вам ключики сейчас ваши верну, Михал Николаевич, раз вы уже теперь на месте. И слово кодовое, чтобы квартиру с охраны снять. У меня на листочке записано, боялась забыть. Они же там, на пульте охраны, его все время меняют. Погодьте минутку, я в сумке возьму.

Валентина забежала в стеклянный стакан, покопалась в своей сумке, взяла то, что нужно, и тут же выскочила обратно. Таисья брезгливо поджала губы: это же надо так лебезить-то? Тьфу! Противно прямо… Ишь, суетится, как на пожаре. Что с людьми человекоугодие-то делает… Эта Валька, дурёха, прямо, молиться на него готова, как на икону! Так и стелется, так и стелется! Ой, Господи, пропадают люди, пропадают ведь ни за грош… И главное, сами же того не понимают… вот грех-то… вот грех…

– А цветочки я исправно поливала, честь по чести, как и обещала, – доложила тем временем Валька. – Так что передайте Лидии Афанасьевне, пусть не волнуется. Все с ее любимыми цветами в порядке, всё в самом лучшем виде.

– Спасибо, милая, спасибо, любезная. Что бы мы без вас делали, – благодарно и церемонно поклонился Михаил Николаевич.

– Ой, да что вы, – махнула рукой Валька, – это ж мне только в радость. Я цветы и сама люблю. А у вас они такие красивые, как в сказке. Вот вам ключи и листочек с паролем от сигнализации.

– Нет-нет, только пароль. Ключики вы оставьте. У меня второй комплект есть. А то я, может, скоро, на съемки уеду, снова придется Лидочкину зелень вам поручать. Не откажете?

– Да, конечно, – с готовностью согласилась Валентина, – только предупредите, если что. Позвоните мне. Или записку тут на вахте оставьте.

– Да, хорошо, благодарствую, милая.

– Ну, вы идите, Михал Николаевич, идите уже, отдыхайте с дороги, а то я вас совсем заговорила. Вы под дождем-то не промокли?

– Нет, не промок. Лидочка, как знала, зонт положила. Да, пойду, пожалуй, и вправду устал немного после перелета. До свидания, Валентина Петровна, – сказал жилец и, дернув чемодан за ручку, покатил его к лифту.

Валька вернулась на рабочее место.

– О-о-хо-хо, – зевая, и прикрывая рот рукой, сказала она, – видно, дождь-то надолго зарядил, что-то ко сну меня потянуло. Хороший человек Михал Николаевич, да? Такой всегда обходительный, внимательный, простой. И не скажешь, что звезда, правда? Не чета нынешним-то звездулькам. Чуть нос в телевизоре показался, чуть где-то засветились, уже вокруг никого не видят. И только успевай потом в газетах про них читать, с кем они теперь спят. А кому это интересно? Мне что, им свечку держать, что ли? Ой, срам один…Раньше этого стыдились… теперь гордятся… куда мир катится… А этот, вон какой красавец. Никаких скандалов, разводов, всю жизнь с одной женой. И детки порядочные выросли, все семейные.

– Не нравится тебе про звезд как пишут, так и не читай, кто тебя заставляет, – отрезала Таисья, – а этот… тоже мне звезда… Ни в одном сериале я его что-то не видела. Видно, не такая уж и знаменитость. А то бы пригласили.

– Ты чего это? Какая тебя муха укусила? – удивилась Валька, только теперь заметив перемену настроения у подруги. – А я и не читаю ничего такого, с чего ты взяла? Больно мне надо-то… Только глаза ведь не завяжешь, заголовки такие, что и слепой увидит. Да и в журналах с кроссвордами вечно нет-нет, да и втиснут эту бурду. А на счет сериалов, так что же, по-твоему, кто там не играет, тот не звезда?

– А чего такого? Мог бы и сыграть хоть в одном. Небось, не развалился бы. Чем тебе сериалы не угодили? Там, к твоему сведению, про жизнь показывают, и много поучительного. Не знаешь, так не берись судить.

– Ну, ты, Таська, чудна-ая, ей Богу, чудная. Да чего там поучительного-то? Про жизнь, скажешь тоже… По мне, так надо самим жить, а не про жизнь по телевизору смотреть. Это так, только время даром терять. Ты вон, сколько свою «Санта-Барбару» смотрела? Десять лет? Или больше? А потом «Просто Мария» была, «Богатые тоже плачут», «Династия»… Сколько всего было-то? Уж и не упомню, про кого ты мне только не рассказывала: Мэйсон, Сиси, Хосе-Игнасио, Хуан-Карлос… Кто там еще? А у тебя за это время, между прочим, Димка, единственный внук твой вырос по яслям, детским садикам, да по продлёнкам!

– Ты моего Димку не трожь! – взвилась, как от искры, задетая за больное, Таисья. – Это не твоего куриного ума дело, кто где вырос! Ты лучше за своим выводком смотри!

Валька покраснела, сжала губы, сдерживаясь, чтобы смолчать, но не утерпела.

– Ага, конечно, зато у тебя ум не куриный! Прямо ума палата, как же! Глядите на неё! Три книжки в жизни прочитала, и те, небось, не до конца. Одна Азбука, другая про то, как трамвай водить, а третья – Евангелие. Вот и рада, что всё на свете знает теперь! Прямо все про все поняла! И всех поучает, советы мастерица давать направо и налево!

– Да уж! Евангелие знаю! Не то, что некоторые нехристи, которые и в церковь-то не заглядывают, и дорогу даже туда не знают!

Это был выпад в сторону любимого Валькиного Рашида, который был хоть и восточный человек, но еще в детстве крещённый в честь святого Георгия Победоносца, и поэтому выпад особенно обидный и незаслуженный. Но Таисья Рашида за своего все одно не признавала. Иноверец и точка. После этого Валька окончательно разошлась.

– Зато ты заглядываешь! О-ой-ой-ой! Именно, что заглядываешь! Ага! Мы – нехристи, а ты у нас свята-а-я, ни дать, ни взять! У-у-у! Постыдилась бы!

– А чего мне стыдиться? – вскочила на ноги Таисья и упёрла руки в бока. – Чего стыдиться-то? Мне стыдиться-то нечего! Я в храм Божий хожу исправно, Бог свидетель! И исповедуюсь, в отличие от некоторых, регулярно, и батюшка меня, между прочим, хвалит, а он так просто хвалить не станет!

– Хвалит? За исповедь? О-о-ой! Держите меня трое! Это где ж такое видано? Что ты ему там исповедуешь, что он тебя хвалит? За что? За то, что всем вокруг кости перемыла по сто раз? Тот толстый, эта гулящая, этот пьёт, тот бездельник, эта дармоедка… Ты хоть про кого доброе слово, когда сказала? А рассказала ему, как в прошлом году внука враньем заманила к себе, мол, приезжай, заболела, я, несчастная, помираю? А на самом деле и не думала ты помирать! Это настройки на видике сбились, чтобы твои сериалы писать, пока ты в церкви вроде как Богу молишься. Молишься, а сама мыслями вся в телевизоре сидишь! Это ты батюшке своему рассказала? А про то, что Михал Николаича ненавидишь ни за что ни про что, рассказала? Или это, может, по Евангелию? Я же не такая умная, как ты? Растолкуй, сделай милость, знающая наша!

– Да, что б ты знала, это, как раз, по Евангелию! Богатые не наследуют Царство Небесное и нечего с ними церемониться! Ясно? Будут в огне адском гореть! И так им и надо! Вот так и надо! Зато ты ему под ноги стелешься, как коврик! Прямо бери да ноги вытирай!

Валька как-то странно на Таисью посмотрела, поджала губы и сказала с горечью:

– Ну а ты, конечно, в рай прямой дорогой попадёшь… праведница… стопами по Небесам ходишь уже…

– Да! И попаду! Потому что так в Писании сказано! Я за деньгами не гоняюсь, как ты, а всю жизнь скромно живу! И не жирую, как этот Михал Николаич твой и ему подобные! По заграницам да на иномарках не раскатываю!

– Ну-ну, а сюда, чего работать тогда пришла? – хмуро спросила Валька. – И жила бы себе на пенсию… как раз, как ты любишь, в бедности. А так только место чужое заняла.

– Чего это я его заняла? Я с него никого не скидывала!

– Скидывать не скидывала, это правда. Ольга сама по доброте своей тебе тогда место уступила. А сказала, что по здоровью не сможет, чтобы ты не расстраивалась. Вот так-то!

– Ну и спасибо ей, раз она такая благородная! Низкий поклон! Вот! А я могу и не работать! – фыркнула Таисья. – Не больно-то и надо! Проживу!

– Ну, я тебя за язык-то не тянула, – сказала Валька, – насильно держать никто не станет.

– Да и пожалуйста! Оставайтесь сами. И не приду больше! – с гонором сказала Таисья и подхватила свою сумку.

– Как хочешь, – пожала плечами Валька, – мне-то что… это твоё дело. Сама решай…

Таисья, не прощаясь, выскочила за дверь и на всех парах понеслась к своему дому, будто за ней собаки гнались.

Вот так она и потеряла свою прекрасную работу… А всё из-за этого актёра, принесла его нелёгкая… Если бы не он…

На следующий день была её очередь заступать на дежурство. Всё утро она промаялась, извелась вся – идти или не идти? Не пошла…

Всё ждала, что кто-нибудь позвонит, спросит, в чём же дело, уговаривать начнет. Но никто не позвонил, и Таисья все глаза выплакала от обиды. Даже приболела с горя. Уж от кого-кого, а от Вальки она такого предательства не ожидала… Ведь столько лет вместе…

Еле дождалась конца недели и в субботу к вечеру поехала в церковь, к батюшке за советом да утешением.

Отец Павел слушал ее внимательно и не торопил, а лишь неодобрительно вздыхал, поджимая губы, и смотрел куда-то мимо нее, за спину, в затянутое решеткой малое оконце. Сколько ни пыталась она поймать его взгляд, но так и не получилось. И когда она, выплакавшись, рассказала ему какие скорби терпит, заговорил он не сразу, а после минутной паузы.

– Слушайте-ка, милая матушка, – наконец произнес он, насупив брови, – а вы, сколько лет в храм этот ходите?

– Пятнадцать лет, батюшка, а может, уже и больше, – шмыгнула носом Таисья.

– А ко мне на исповедь? Лет десять уж наверно точно?

– Ну да, около того… Как отца Романа перевели, так я у вас и стала исповедоваться… А чего вы про это-то спрашиваете, батюшка?

– Да вот хочу понять… Десять лет целых… Так как же это вышло, что я вас за все эти годы и не знал толком, скажите мне на милость? – хмуро спросил отец Павел. – Как же каялась-то? Врала, что ли на исповеди?..

– Да вы что, батюшка! – задохнулась от изумления и обиды Таисья, прижимая руки к груди. – Что вы такое говорите? Господь с вами! Как это врала?

– Ну, тогда скажите вы мне на милость, где вы в Евангелии вычитали, что богатые обязательно в ад попадают? А бедные всегда только в рай?

– Так как же… сами знаете… это же все знают, кому ни скажи… про верблюда-то и игольное ушко… легче верблюду, мол, в игольное ушко пролезть, чем богатому в Царствие Небесное… и про нищих духом тоже… что они спасутся… – запинаясь, сказала растерявшаяся Таисья.

– Ну и что? Что с того-то? Ну, сказано, что богатому трудно будет, но разве сказано, что невозможно?! А? И где сказано, что бедные обязательно рай заслужат? Вот где?.. А нищие духом – это, к вашему сведению, вовсе не бедные в материальном смысле, а смиренные, своего духа не имеющие, на Дух Божий и Волю Его полагающиеся. А вы чего себе там выдумали?.. Господи, помилуй нас, грешных… да что ж такое-то в самом деле… Хоть спросила бы, что ли, раз сама не поняла. И чего мудрила-то?.. Эх… беда…

– Так это что… выходит, что я… на рай надеяться не могу?.. Так, что ли?.. – срывающимся голосом спросила Таисья, едва сдерживая горе.

– Почему же? – поднял брови священник. – Вот ведь вы снова все по-своему толкуете… Надеяться-то как раз можете. А вот рассчитывать на него – нет. Это совершенно разные вещи. Разве вы не видите разницы? Рая не достоин никто, ни один человек. Но Бог милостив, поэтому мы, грешные, дерзаем и надеемся туда всё же попасть… Но не просто же надеяться надо, а жить достойно.

Священник сделал паузу, и оглядел горестно застывшую фигуру Таисьи. Голос его стал мягче.

– Христос есть Любовь и, чтобы к Нему хоть чуточку приблизиться, нужно следовать по Его пути. То есть соблюдать самую трудную заповедь: возлюби ближнего своего. Если любишь человека, то его и не осудишь, и не попрекнешь, и не позавидуешь ему, и не пожелаешь зла, и простишь… верно ведь?

Таисья, глотая слёзы, молчала. В душе ее царило полное смятение и хаос. Вся ее жизнь словно летела под откос. Всё, в чём она была крепко уверена столько лет, на чём строила каждый прожитый день, оказалось ошибкой. Всего лишь неверно понятой и истолкованной фразой. Она так незыблемо верила в свою бедность, а оказалось, что бедность ничего ей не гарантирует и никаких преимуществ не дает…

– Как теперь жить-то?…как?.. – потрясённо прошептала она. – Как жить…

– Да нормально жить, – ободряюще улыбнулся отец Павел. – Вот как раз теперь и начать жить нормально. И каяться в своих грехах по-настоящему, а не так, как прежде: «ой, я, грешная, яичко в постный день-то съела»… Измениться никогда не поздно, матушка вы моя дорогая. Успокойтесь, пожалуйста. Главное, не унывайте, не плачьте. Все наладится, устаканится помаленьку… Но потрудиться вам над этим придется… С внуком вы обязательно помирись, и с младшим сыном. И с подругой Валентиной тоже. И прощения обязательно попросите. Слышите меня?

Таисья слабо кивнула и всхлипнула.

– С сыновьями и невестками по возможности больше общайтесь. И не ждите, что они вам позвонят. Сами берите и звоните. Уж постарайтесь понимать их, интересуйтесь их жизнью, даже если она вам не нравится… А вот телевизор… Та-ак… Телевизор запрещаю вам смотреть до самого Рождества. Вообще. Ни на минуту. Епитимья вам будет такая. Ясно?

Таисья снова кивнула, вытирая горькие слёзы.

– Евангелие дома есть?

– Есть…

– Читайте каждый день. По одной главе, не больше. Но каждый день. Что не поймёте, записывайте и потом у меня спросите. А я вам к другому разу книгу с толкованиями Иоанна Златоуста принесу. Пока с близкими не примиритесь, уж простите, к Причастию вас не допущу… Ну, вот, пожалуй и всё. Ступайте с Богом.

Отец Павел поднял правую руку в благословении.

И Таисия ссутулившись, горько поникнув несчастной головой, вытирая уже и без того мокрым от слез уголком платка припухшие веки, пошла в свою новую, непонятную для нее жизнь, где все было так зыбко и сложно, и ничего не было гарантировано.

 

Талант

Лиза Н. с детства знала, что талантлива. Еще бы и не знать, если с младых ногтей окружающие только об этом и твердили: какая талантливая девочка! Она начала сочинять стихи еще в детском саду. На каждом утреннике ее мама рдела от смущенной гордости за дочь, слыша долгожданные слова:

– А сейчас Лизочка Н. прочтет нам стихи собственного сочинения, посвященные нашим дорогим… (далее следовало в зависимости от праздника: ветеранам – ко Дню Победы, мамам и бабушкам – к 8 Марта, папам и дедушкам – к 23 февраля, воспитателям, советским труженикам, Великой Октябрьской революции, Деду Морозу и Снегурочке и проч. проч. Праздников-то хватало, только успевай, пиши. И Лиза писала.

В школе все продолжилось по накатанной. Она снова писала и выступала.

– Какие глубокие стихи! В ее-то возрасте! – восхищались взрослые.

Одноклассники относились к ней по-разному: девочки отчаянно завидовали и поэтому не любили, мальчики восхищались и робели в ее присутствии. И те и другие дружить с неординарной девочкой не стремились, чувствуя в ней что-то чужеродное.

Зато ее стали регулярно печатать в школьной стенгазете. Позже, стараниями папы, Лизины стихи появились сначала в «Мурзилке», дальше в «Пионерской правде». Когда в «Литературной газете» вышла статья о юном даровании, ей было всего 12. Увидав свое фото на страницах столь серьезного и авторитетного издания, Лиза поняла, что ее путь определен – она будет поэтессой.

Писала она с легкостью и на любую тему: о большевиках и о кленовом листе, о полете в космос и о спасении вымирающих видов, об эксплуатации трудящихся и о мире во всем мире. Первый и единственный сборник ее стихов вышел, когда ей едва сравнялось 16, после чего в виде исключения Лизу Н. с рукоплесканиями приняли в Союз писателей. Один знаменитый поэт сказал в то время о ней: «Самородок! Ее учить – только портить!» Не смотря на это, Лиза все же решила учиться и стала прилежной студенткой знаменитого вуза.

А между тем в стране случились кардинальные перемены. Вместо немолодых трухлявых генсеков наверху воцарился новый, непривычно моложавый, с заметной темной отметиной на лбу. Он часто улыбался и мог говорить без бумажки. Вдобавок всюду появлялся с кокетливой, ухоженной женой, что само по себе уже было неслыханно. В скором времени «меченный» принялся критиковать курс своих предшественников, объявил в стране «перестройку», пообещал, что теперь все будет по-другому, и не замедлил с исполнением обещанного.

Поначалу народ присел, затаился, не до конца понимая и веря, что все это всерьез, а потом зашевелился, осмелел и с головой нырнул в новую формацию. Главный «прораб» и его вторая половина поехали по миру, с энтузиазмом объясняя суть «перестройки», и донося идею, что СССР теперь не страшный, а «розовый и пушистый», и его не нужно бояться. «Горби» и его трудные для иностранного уха «гласност» и «пе’ест’ойка» вошли без перевода во многие языки, рухнула Берлинская стена, а Нобелевский комитет присудил ему международную премию мира. А магазины страны в это время ошарашивают пустыми полками; голодающие шахтеры бастуют, сидя на рельсах и стучат касками, требуя зарплату.

Лиза Н. на тот момент все еще упорно училась, шлифуя свое мастерство и не замечая, что наступившему времени ни ее, ни чьи-либо другие стихи больше не надобны. В цене была совсем иная литература. Новые и старые издательства массовыми тиражами выпускали все подряд, не формируя вкусы читателей, а подстраиваясь под них. Самыми востребованными были авторы, прежде крепко запрещенные, и даже не суть важно за что именно, за антисоветизм или аморальность. Народ с упоением зачитывался «СПИД-инфо» и «Совершенно секретно». Волной пошли сборники по народной медицине, гороскопы и оккультная литература. Книги Солженицына соседствовали с похождениями Анжелики, Булгаков и Пастернак делили место на полках с Лимоновым и Маркизом де Садом. И все это накрыл девятый вал детективов с жуткого вида обложками и завуалированная под женский любовный роман литературная порнография. Таким был интеллектуальный выбор лихих 90-х.

Но вот настал нежданный праздник для любителей балета: по всем каналам круглые сутки крутили «Лебединое озеро», а вскоре зазвучало непонятное для Лизиного уха – ГКЧП. Августовским утром по Москве поползли танки. И это был вовсе не парад.

Таким образом, не без сопротивления, канул в прошлое многословный Горби со своей «перестройкой», и на царство, как прежде на танк, вскарабкался новый правитель – Борис. Ну а раскачанный маховик вседозволенности продолжал крушить все подряд, сотрясая города и веси.

«Союз нерушимый республик свободных» на деле проявил себя не таким уж нерушимым, и посыпался, как карточный домик. Оказалось, что любовь братских народов держалась только на жесткости режима.

Режим дал слабину и началось кровопролитие. Всем захотелось свободы и «незалежности». Быть русским и жить не на территории России стало небезопасно. В своей тяге откреститься от общего прошлого и в вымещении обид дошли до смешного: стало обидно звучать словосочетание «поехать на Украину». Новоиспеченная украинская государственность мнительно заподозрила нечто оскорбительное в обычной части речи и настоятельно потребовала не употреблять предлог «на», заменив его на более, по их мнению, достойный «в». Теперь в нарушение грамматических норм русского языка, полагалось говорить и писать «в Украину».

Демонтированный СССР распадался на отдельные государства, провинциальная элита которых спешно приступала к обязательным выборам своего отдельного президента, парламента и обзаведению прочими атрибутами власти. Придворные историки торопливо выпускали целыми сериями книги, долженствующие поднять национальное самосознание на невиданную доселе высоту, и наглядно доказывающие, насколько их собственная нация более древняя, великая, значимая и культурная, чем «немытая Россия». Местные воротилы и воры-чиновники, прибирая к рукам остатки собственности огромного Союза, убеждали свой нищавший народ, что все беды в стране не от продажности элиты и глупости законов, а лишь от того, что «рука Москвы» ставит палки в колеса их независимости. Блажен, кто верует…

Так много лет мечтавшие о падении колосса западные «друзья», были напуганы скоростью распада. Буш-старший увещевал Украину не рыпаться и не рваться так к «незалежности». Но остановить реакцию уже не представлялось возможным, в точности, как на злосчастном Чернобыльском реакторе.

Лиза смотрела по сторонам и не узнавала ни свой родной город, ни его жителей. Она растерялась и потерялась в новом времени. Рифма давалась ей все труднее, вдохновение посещало ее все реже и реже. Прежние ценности превращались в прах. Из поэтов незыблемым оставался лишь «Пушкин – наше все». Другим повезло намного меньше. Стихи пока читали только школьники, смиряющие свою ненависть к поэзии ради хороших оценок в дневнике.

По инерции Лиза еще писала к праздникам, уже не чтимым новым поколением, не помнящим родства. Иногда писала о том, что трогало, радовало или ужасало. События складывались перед ней, словно стопка слайдов на письменном столе.

Вот она медленно идет по неуютной Манежной площади, а мальчик лет 9-ти в ушанке с заломленным ухом играет на гармошке. Его маленькие, красные от мороза пальцы с грязными ногтями лихо бегают по черно-белым кнопкам. Срывающийся голос то выводит «Бродягу», то орет «Калинку-малинку» на потеху толпе. Время от времени он оглядывается на стоящих поодаль барыг, пасущих своего маленького крепостного музыканта. И тогда он громко, с надрывом выкрикивает заученную фразу:

– Дяденьки! Тетеньки! Подайте, кто сколько сможет горемычному сироте на пропитание!

А вот другой слайд. Она закрывает дверь квартиры и нажимает кнопку лифта. Его дверцы распахиваются и перед Лизой предстает страшная картина. Два хмурых здоровяка в темных неопрятных халатах небрежно держат за углы мешок их толстого полиэтилена с чем-то тяжелым.

– Заходи, чего встала столбом? – грубо говорит ей тот, что постарше. – Покойника никогда не видала что ли? Мы со Славкой подвинемся, а ей уже все одно, – кивает он на мешок. И сквозь мутный пластик она явственно видит серое лицо старушки с верхнего этажа.

– Мария Егоровна! – в ужасе отшатывается Лиза, прижимая ладонь к губам, чтобы сдержать крик.

– Все, лыжи склеила твоя Мария Егоровна, – с ухмылкой говорит тот, что помоложе. – Девяносто лет небо коптила, а хрена лысого нажила. В квартире хоть шаром покати!

– Комуняка херова! – презрительно говорит старший и сплевывает прямо на пол. – Еще, небось, и квартиру государству этому сраному отписала, дура старая! Теперь вот благодарное государство ее в мусорном мешке, как помойку, похоронит. Денег на гробы на всех большевиков не хватает. Они при жизни о себе не позаботились. А мрут теперь как мухи. Время их, видно, пришло.

– Так ты поедешь или нет, блин? – срывается молодой. – Тяжело ведь держать!

Лиза молчит, в страхе округлив глаза.

– Ну их… с тобой! – решает старший, и командует напарнику: «Поехали!»

Тот послушно жмет локтем на кнопку и лифт с громыханием закрывается, увозя свой скорбный груз.

Семья Лизы по-разному встретила новое время. Кто-то вписался в него, а кто-то нет. Отец, похоже, не сумел. Ушел из своего НИИ, где почти год не выплачивали сотрудникам зарплату, и ничего другого по своей специальности не нашел. Помыкался туда-сюда, потом устроился в кооператив по установке металлических дверей. Заказов было море, только успевай, поворачивайся. И зарплату платили исправно, причем, гораздо больше, чем в НИИ. Но он стал выпивать. Видимо, чтобы отключить мозги и не спрашивать себя постоянно, как долго кандидат наук будет заниматься не своим делом.

А вот мать, опытный и знающий бухгалтер, напротив, нашла себя. Она буквально ожила, помолодела, сменила прическу и цвет волос, стала ярко краситься, будто девушка, сдала на права и вскоре села за руль собственного авто. Новоявленные российские предприниматели делить свою прибыль с государством не собирались, и мать Лизы уверенно вела их по шаткому мостику двойной бухгалтерии. Спрос на таких «сталкеров» был весьма высок, и мать ни дня не сидела без дела.

Родители стали ссориться, отдаляться друг от друга. Мать приходила домой все позже и позже, отец все пьянее и пьянее. Между ними углублялась пропасть социального неравенства. Взаимные упреки все чаще перерастали в некрасивые сцены. Отец, никогда прежде не употреблявший грубого слова, теперь опустился до площадной брани.

Занятые своими проблемами они почти не интересовались дочерью. Между тем, Лиза тихо и незаметно окончила институт, получила свой красный диплом и устроилась в ближайшую, еще функционирующую библиотеку. Рядом с классиками жизнь казалась ей спокойнее и понятнее.

Она продолжала писать совершенно никому больше не нужные стихи, но случалось это все реже. Она с удовольствием погрузилась в чтение чужих трудов. На неспокойных улицах бурлила и пугала опасная и шальная жизнь. А за толстыми стенами библиотеки было спокойно и предсказуемо.

Жалованье у нее было смехотворное, но зато можно было целый день читать, зная, что редкий посетитель, и то не всякий день, может отвлечь ее ненадолго от столь милого ее сердцу занятия.

Отец допился до того, что его уволили с работы. Он стал водить дружбу с местными бомжами, надираясь чуть ни с самого утра. В конце концов, его сбила какая-то машина. Водителя так и не нашли.

Да особо-то и не искали. Чего возиться из-за пьяницы? Сам же виноват – надо было меньше пить. На похоронах мать не плакала, но усердно терла платком сухие глаза. Выждав, чтобы не нарушать приличия, положенные 40 дней, она переехала к любовнику, оставив квартиру в полное Лизино распоряжение. Зная размер ее зарплаты, мать продолжала содержать Лизу, но настойчиво и регулярно напоминала, что уж пора бы ей замуж.

Лиза соглашалась, кивала, провожала мать до двери, а назавтра снова шла на любимую работу и погружалась в мир чужих страстей, подвигов и размышлений. Верхний ящик ее рабочего простенького стола почти полностью заполнен листочками со стихами. Там, петляя буквами, несутся строчки о любви и верности, о молодости и о старости, о дождях и снегопадах, о надеждах и разочарованиях.

Время от времени Лиза достает их на свет Божий, перебирает тонкими пальцами, перечитывает. Что-то по-прежнему нравится ей, а что-то уже нет. Но она ничего не выбрасывает и не черкает. Она аккуратно складывает исписанные листочки обратно и закрывает ящик. На нем прикреплена обычная библиотечная табличка с плотной картонной карточкой, на которой ее прилежным четким почерком выведено: «поэтесса Елизавета Η. XX век».

 

Пасхальный набор

Юля села к столу писать список: оптика, химчистка, гарантийная мастерская, почта, ремонт обуви, автомагазин… Набралось прилично. Теперь бы еще везде успеть.

Она всегда так делала: все по списку, все по плану, по пунктикам, независимо от того, нужно ли купить продукты или собрать чемодан.

Это от бабушки пошло. Юля росла с ней; родители много работали. Хорошо хоть ребенка успели родить, а воспитывать доверили бабушке. По причине своего немолодого возраста она уже не полагалась на ослабевшую память и все всегда записывала.

В конце года находила в Юлькиных старых тетрадках неиспользованные пустые страницы, аккуратно их выдергивала, разрезала на четвертушки и восьмушки для своих записей, и складывала в стопочки в уголке буфета.

– Да зачем тебе это огрызки? – краснела от возмущения маленькая Юлька, которой почему-то было стыдно за бабушкину экономность, граничившую, на ее взгляд с жадностью. – Мы что нищие? У меня вон новых тетрадей полно, бери, сколько хочешь! А ты всё эти листочки дергаешь, да еще на части их делишь!

Бабушка искренне удивлялась, что внучка не понимает таких простых, по ее мнению вещей.

– Да Господь с тобой, Юляша! Зачем мне новые тетрадки-то? Это тебе, деточка, они нужны, чтобы учиться, да хорошие отметки получать. А мне-то что писать? Всякую ерунду, которую дырявая моя голова уже не держит? Так для этого и четвертушки сгодятся. Чего чистые листочки выбрасывать? Это же не по-хозяйски. Рука у меня не поднимется. Сколько труда людского вложено в эту бумагу-то. Да и деревья уж срубили. Не пропадать же им зазря. Грешно ведь. Вот мы, знаешь, во время войны, как за каждый чистый листик, за клочок бумажки тряслись? Что ты! Тогда мы в школе на обрезках с газет писали и то за счастье почитали, а у кого от мирной жизни, от старших братьев и сестер случайно тетрадки остались, то это были такие счастливцы! Остальные им только завидовали.

Юлька фыркала и, не дослушав бабушкиных разговоров, убегала. Ни про какую войну слушать она не хотела. И вообще, теперь же не война. Так чего, спрашивается, сравнивать?

Прошло много лет, и милой доброй бабушки уже давно, к сожалению, нет на свете. Теперь бы она и рада послушать ее рассказы, и про войну, и про жизнь вообще, и про многое-многое, а спросить больше не у кого.

И Юля, та самая Юля, которая когда-то с безрассудной заносчивостью молодости смеялась над экономной и забывчивой бабушкой, переняла ее полезную привычку все записывать, и сама стала делить неисписанные тетрадные листочки на четвертушки и восьмушки, под неодобрительные взгляды своих детей, не видевших в этих действиях никакого смысла.

Теперь в магазинах канцтоваров продавали уже готовые листочки для записей, красивые, разноцветные, разнокалиберные и даже с липучками и смешными картинками.

Они были очень удобные, и Юля ими пользовалась, но в основном на работе. Дома же использовала свои припасы.

– Нельзя добро выбрасывать, – говорила она с почти бабушкиными интонациями, инспектируя старые тетради, – дерево срубили, не должно оно пропасть зазря. Это грешно. Вы знаете, во время войны дети на газетных обрезках писали. А о тетрадках и не мечтали даже.

И в ответ уже ее дети, как она когда-то, возмущенно фыркали и поджимали губы.

«Ах, да, еще же за мобильный заплатить, – вспомнила она, и вписала дополнительный пункт. Мобильный телефон, бесспорно, вещь удобная, но вот его оплата… Сервисных центров мало. Расположены неудачно. Вечные очереди там. И работают не всегда. В выходные закрываются рано. Понятно, что везде живые люди и они тоже хотят проводить время с семьей в выходные дни. И ночевать дома, а не дежурить на работе. Но сотовики должны придумать другие способы оплаты, чтобы это устроило и клиентов, и сотрудников. А то думают только о своих сверхприбылях. «Надо будет написать на эту тему в ближайшем номере. Наверняка для многих это больной вопрос», – подумала Юля и сделала пометку в записной книжке.

Она снова пробежала глазами по списку.

Два дня до Пасхи, а подарки не куплены. И к столу ничего не готово. Вот что значит, работающая женщина.

Сразу после Рождества она вернулась на работу в редакцию после декретного отпуска. Младший сын благополучно пошел в детский сад. Конечно, начнутся всякие детские хвори, но свекровь обещалась помогать. На нее можно положиться.

Юлю сразу же завалили работой. Хватит, мол, голубушка, наотдыхалась, пока мы тут за тебя впахивали, теперь твоя очередь.

Сказать по правде, она и сама соскучилась по активной деятельности, новым впечатлениям, встречам и событиям, и впряглась, не чувствуя усталости.

Журнал давно набрал обороты, еще больше увеличил тираж, но и конкурентов расплодилось море, не то, что в прежние годы. Киоски забиты печатной продукцией.

И тут главное не потерять своего, завоеванного с таким трудом читателя. Ну и нового привлечь не мешало бы. А для этого позарез нужны были актуальные темы, интересные статьи, эксклюзивные интервью.

Юля с энтузиазмом бралась за все, что другим могло показаться скучным или неперспективным, и моталась по Москве, перекусывая на ходу, где и чем придется. До поста ли тут было.

Однако Страстную она решила твердо поститься и, как и все предыдущие годы, взяла на это время неделю за свой счет.

Редактор, как и всегда, ворчал. Он был иудей, причем не номинальный, а верующий.

Когда Юля только пришла работать в журнал, уйдя из газеты, постепенно превратившейся из ежедневной информативной многотиражки в желтый бульварный листок, у них буквально через несколько недель возник конфликт.

Издание в то время было совсем новое, юное, слабое, как неоперившийся птенец, но на горизонте маячили вполне реальные перспективы, что птенец этот вырастет в орла.

Журнал сел в никем не занятую нишу, и пилотный выпуск разошелся на ура. Разлетелся, как горячие пирожки.

Вначале в верхах даже решили тираж еще допечатать, но потом передумали, точнее, психологи отсоветовали: лучше первый номер выпустить большим тиражом и поскорее, а пока пусть читатель немного оголодает, нагуляет аппетит.

Не надеясь только на естественный русский голод к печатному слову, народ стали по всем правилам бомбить массированной рекламой.

Западные медийные технологии в комплекте с полным отсутствием в России периодических ежемесячных изданий просто о жизни, о доме, о людях, без идейной и политической нагрузки, дали сногсшибательный результат.

Первый номер допечатывали два раза. Второй три. Тираж взлетел ввысь и пошел дальше набирать высоту, как умело запущенная ракета. Это был фантастический, невиданный доселе успех.

Вот в это самое время Юля и влилась в молодой, кипящий страстями, разношерстный и амбициозный коллектив.

Все были на нервах, разгоряченные уже маячившими впереди славой, популярностью, большими деньгами и прилагающимися к ним возможностями. И все работали как бешеные, не считаясь с выходными.

Работать по выходным вовсе не было никакой надобности, но это тоже были проверенные западные технологии. Люди должны были ради работы и карьеры пожертвовать многим, если ни всем. А кто не выдерживает такого ритма – за борт его. Нужна управляемая, послушная, на все готовая масса. Она всегда нужна эта масса, при любом общественном строе. Генерировать идеи доверено единицам.

Опытный редактор, как умелый возница ослика морковкой, манил свой коллектив грядущими полновесными премиями и высокими зарплатами, а они, надо сказать, и так уже были немаленькими.

Конфликт случился, когда Юля отказалась выйти на работу в воскресный день.

Уже и не вспомнить, что там нужно было сделать. Скорее всего, как всегда, ничего особенно важного, ничего такого, чего нельзя было бы сделать в любой другой день. Но в этот раз нужно было решать какие-то вопросы непосредственно с редактором. И коллектив не возражал – работать, так работать.

Одна Юля вылезла.

– Извините, Илья Моисеевич, – сказала она, – а нельзя ли нам встретиться в субботу? Я приеду в любое время, когда скажете.

– В субботу? – его брови возмущенно полезли вверх. – В субботу у меня шабат, дорогуша. А в шабат я не работаю, чтобы вы знали. Так что в воскресенье – и точка.

– А я… я не могу в воскресенье, Илья Моисеевич, – сказала Юля и закусила губу, чтобы не было видно, как она волнуется.

Все нутро ее кричало: «Что ты делаешь, опомнись! Не лезь на рожон! На что жить-то будете?»

Да, время, конечно, было не подходящее, чтобы гусей дразнить, это верно. Родители как раз сильно сдали и болели, на лекарства уходило целое состояние. А дети! Раньше на памперсы работать приходилось, а теперь росли как грибы, только успевай одежду и обувь покупать. Господи, а долгов-то сколько? За кредит, который ему на работе дали для покупки квартиры, Валерка еще только начал расплачиваться. Зарплату почти всю забирали, только на Юлину надежда и была.

И Юля уже хотела извиниться за свои слова, замять дело и не идти против начальства, но в этот момент вспомнила бабушку, вспомнила, как она до последнего дня обязательно ходила в церковь.

– Бабуль, ну давай хоть через воскресенье, – сколько раз уговаривала ее Юлька, – тяжело же тебе, да еще и в церкви садиться не хочешь, лишний раз себя мучаешь.

– Что ты, деточка моя, пока жива, пока ноги меня хоть как-то носят, надо идти. И тебе наказываю: не можешь идти – ползи к Богу, хоть на четвереньках, а ползи. И Бог тебя никогда не оставит, Юленька. Он оставляет только тех, кто сам Его оставил.

Юля сглотнула сжавший горло комок и сказала:

– Я могу в любой другой день. Буду работать, сколько скажете. Хоть вечером, хоть в шесть утра. Но не в воскресенье.

– Почему это? Что еще за новости? Все, значит, могут, а вы нет!

– Я могу в субботу. Но это для вас шабат и вы не работаете, а идете в синагогу. А в воскресенье у меня Воскресенье! И я тоже не работаю, а иду в церковь, – дерзко сказала Юля, прямо глядя начальнику в глаза.

Терять, по сути, ей было уже нечего.

– Что-о?! Что вы сказали?! – вмиг рассвирепел редактор, заливаясь гневным румянцем. – Вы что себе позволяете? Вы тут без году неделя, и мне еще условия ставить будете?! Указывать, когда работать?! Да кто вы, а кто я! Я вас, можно сказать, с вашей бульварной помойки подобрал! Вы никто и звать вас никак! И вы! Мне! Условия? Это неслыханно!!

В редакции все присели. В таком гневе Илью Моисеевича пока никто не видел, даже за глаза называли его по-свойски Илюшей или «наш добрый старикан». Вот тебе и «добрый старикан».

– Вы уволены!! Уволены! Можете не приходить не только в воскресенье! И можете убираться прямо сейчас! Немедленно!

Это было нечто. На Юлю смотрели как на камикадзе. Немного с жалостью и с осуждением. Ну, надо же, такая дурища. Теперь ведь «Илюша» и на остальных может зло сорвать. А они-то ни в чем не виноваты… они-то на все согласны…

Юля молча собрала свои вещи и вышла.

Дома ни слова не сказала, хотя извелась вся. А в понедельник также молча, как ни в чем ни бывало, вышла на работу. Встретив ее в редакции, Илья Моисеевич остановился, на миг замер, глядя на нее в упор, затем как обычно поздоровался и пошел дальше, тоже сделав вид, что ничего не было.

Тема была закрыта, и, как ни странно, без каких либо последствий для Юли, чем многие, кстати, были удивлены и возмущены.

За спиной у нее шушукались: «Вот как оказывается здорово строить из себя великую святую! Ага, другие пусть вкалывают, а ей нельзя в воскресенье работать, ибо Бог запретил. Ей, видите ли, в церковь надо. Как удобно верить в Бога! И зарплату получать наравне со всеми! Красота!»

В конце концов, кто-то пустил слух: «она с ним спит».

«А-а-а, ну, тогда понятно», – сделали многозначительные глаза издательские кумушки и смирились.

Ну, что ж, раз она со стариком поладила, и никто при этом не пострадал, то молодец. Постель – это далеко не новое решение многих проблем.

Что удивительно, через год-другой-третий коллектив полностью обновился. Из старого состава остались лишь Юля и сам главред.

А остальные, безотказные и непринципиальные, послушные, готовые в огонь и в воду, потихоньку были под разными предлогами тихо-мирно списаны на берег, и на их место взяли других, и на других условиях.

Океанский лайнер вышел из гавани в открытое море, а там буксир ему больше не нужен. Дальше он поплывет сам, уплывет в ту самую, обещанную команде буксира прекрасную жизнь, ради которой они столько всего претерпели: рвали себе жилы, рушили семьи, обрывали связи, забывали обо всем, и тащили, тащили, тащили этот огромный корабль, веря, что он возьмет их туда, за далекий горизонт.

Но нет, буксир нужен только в гавани, для маневра и разгона, а дальше он бесполезен. Их просто использовали, а потом оставили, как балласт. Ничего личного, просто бизнес.

Юля не сделала большой карьеры, да она к ней и не стремилась. Но в профессии она состоялась, заслужила доброе имя и популярность среди читателей. И обещанные материальные блага получила в полной мере.

С Ильей Моисеевичем у нее сложились прекрасные отношения. Про старый конфликт они никогда не вспоминали. Она традиционно брала отпуск на Страстную неделю, чтобы подготовиться к Пасхе, и он традиционно каждый раз подшучивал: – Что, будешь грехи замаливать?

Он уже давно называл ее на ты.

– Буду, конечно, – улыбалась она в ответ.

– Ну-ну, ну-ну, только не увлекайся, а то еще в монахини подашься чего доброго. Кто тогда твою колонку вести будет? Я что ли?

– Не волнуйтесь, в монастырь с малыми детьми не берут, – успокоила она. – У меня младшенькому только три.

– Вот это очень радует, честное слово. Ну, иди, молись, и за нас грешных тоже.

– Обязательно.

В этот раз было все как обычно. Илья Моисеевич так же шутил, подкалывал, только выглядел не так весело, как обычно.

– Скажи, Юля, – вдруг сказал он очень серьезно, и в его голосе послышалось напряжение, – а почему ты веруешь в Христа? Это же абсурдно?

– Потому и верую. Человеку такого не придумать, – ответила Юля.

– Мда-а…верую ибо абсурдно… мда-а…

– Что? – не поняла она.

– Ничего, – махнул он рукой, – это я так, сам с собой. Кто знает, может, евреи тогда и ошиблись… человеку свойственно ошибаться, не так ли? Еррарэ хуманум эст… Ладно, ступай, Юля, ступай.

И вот она в отпуске, убирала-намывала и украшала вместе с детьми квартиру, пекла куличи, ходила в храм, но ее все чаще и чаще мучил вопрос: а примет ли Господь её Пост? Она-то сама, будь на Его месте, ни за что бы ни приняла. Хорошо, что Он другой…

Из-за этих мыслей и в церковь собиралась с тяжелым сердцем. Для всех этот Великий Праздник будет заслуженным. Люди потрудились, поусердствовали в своей вере, говели, творили добрые дела, и теперь с радостью примут Пасху, а вот она, Юля, не достойна этой радости, ибо больше была озабочена не спасением души, а мирскими заботами и суетой.

Потихоньку делая домашние дела, Юля сновала по квартире и чувствовала, как камень на душе становится все тяжелее

Она положила в сумочку все необходимое, проверила на месте ли права, и вышла из дома. До начала службы был час с четвертью. Это с большим запасом. Не могла она в такой день, в Страстную Пятницу опоздать на службу.

Доехала быстро, как по зелёному коридору. Пристроила машину под дерево, в тенёк. У ворот стоял нищий. Он заулыбался ей навстречу. Она его тоже знала, встречала здесь уже несколько лет каждое воскресенье. Поискала в машине и в кошельке – мелких денег не оказалось. Она положила в жестяную коробочку крупную купюру. Ради грядущего праздника.

Когда они с Валерой только становились на непростой путь православного человека, Юля однажды с раздражением спросила духовника:

– Зачем это нужно подавать милостыню? Я считаю, что это совершенно не нужно. Подавать – только попрошаек плодить! – сказала, как отрезала. – Лично я никогда не подаю. И горжусь этим. Уж меня-то им не обмануть. Посмотрите на их лица. Они же через час всё пропьют, и ещё смеяться будут над добренькими дурачками, на чьи деньги гуляют.

– Подавать милостыню нужно только от сердца, а если не лежит душа, так и правильно, лучше не подавать, – согласился отец Никифор.

Юля радостно и широко улыбнулась. Ну, наконец-то! Наконец-то нашёлся тот, кто её правильно понял. Она не жадная, просто не хочет себя выставлять полной дурой, которую может провести любой попрошайка.

– Чтобы подать милостыню, надо уметь не судить других, – мягким тихим голосом продолжил священник, и улыбка сползла у Юли с лица. – Доброта должна идти от сердца, без всяких условий. Христос дал себя распять за всех людей. И за этих тоже… и не нам их судить.

С тех пор вопрос отпал как-то сам собой.

Юля отстояла первую часть службы, утирая заплаканные глаза, с содроганием приложилась к Плащанице и подошла к своему духовнику.

– Отец Никифор, – прошептала она, – благословите меня уйти раньше. Я не останусь. Дел уж больно много.

– Так всего-то и надо часок подождать, – сказал он с лёгкой укоризной. – Что, никак не можете остаться, голубушка?

– Нет, правда, никак не могу, – виновато сказала Юля, наклоняя голову под благословение, – столько всего нужно успеть к празднику. Отпустите…

Священник не стал спорить.

– Марфа, Марфа, о многом ты печешься, а нужно-то лишь одно, – негромко произнес он, и Юля подняла на него недоуменный взгляд.

Но он не стал ничего объяснять, поднял руку и легко осенил её голову крестным знамением со словами: «благословляю тебя, раба Божия Иулия, на добрые дела». Он всегда так говорил. Юля с облегчением выдохнула и быстро поцеловала крест.

В закутке, называемом свечным ящиком, где обычно продавались только иконы, книги и свечи, а к Пасхе ассортимент на короткое время расширялся, она купила десять куличей. Девять были запечатаны в белой картонной коробке, а десятый, в прозрачном пакете, перетянутом красной ленточкой, пришлось поставить сверху

Юля подхватила коробку с куличами и устремилась к выходу.

– Юленька, – догнала её пожилая служительница, – погоди, не убегай, заполошная. Куда ты так несёшься-то?

– Дела, дорогая моя, дела. А что случилось? Вы что-то хотели, Тамара Фёдоровна? – спросила Юля, останавливаясь.

Она любила эту добрую и приятную старушку.

– Я-то ничего, а вот отец Никифор велел дать тебе подарок к Празднику. Выбери себе что-нибудь на память, вот тут, в свечном ящике. Посмотри, что тебе понравится, то и возьми.

– Ой, да к чему это, Тамара Фёдоровна, – запротестовала Юля, – не нужно мне ничего. У меня и так, слава Богу, всё есть, вы ведь знаете.

– Да я-то знаю, что есть, и пусть будет. Но отец Никифор так благословил. Вы помогаете храму. Пусть и от храма вам что-то будет.

У Юли не было времени больше препираться. Левой рукой, придерживая куличи, она протянула правую и не глядя взяла с ближайшей полки какую-то мелочь, бережно укутанную в пупырчатый целлофан.

– Всё, взяла, – улыбнулась она, зажимая в кулак неожиданный подарок.

– Вот и слава Богу, – обрадовалась старушка. – Ну, теперь можешь бежать. Ангела-хранителя тебе в дороге.

– Спасибо, – кивнула Юля, и торопливо вышла из церкви.

Нищий тихо сидел на своём посту. Проходя мимо него, она не удержалась и, нагнувшись, отдала ему десятый кулич.

Он молча низко поклонился в ответ.

Юля поставила в багажник коробку, села в машину и завела двигатель. Первым делом в офис мобильной связи, потом на Ленинский забрать заказанную деталь для машины, оттуда в химчистку… И далее по списку. Она уже взялась за рычаг коробки передач, и в этот момент рыжеволосая женщина, вся в платках, как капуста – на голове, на плечах, на шее вместо шарфа, – и с сумками в руках поскреблась в боковое стекло. Досадуя, что ее отвлекают, Юля нажала кнопку стеклоподъемника.

– Ой, миленькая, ой, золотенькая моя, ой, дорогая, помоги, пропадаю, – бойко затараторила женщина, словно зная, что хозяйка машины спешит, и не желая отнимать у неё даже лишней секунды.

Слегка удивлённая и огорошенная таким напором Юля не успела и рта открыть, а незнакомка продолжала в прежнем темпе:

– Батюшка обещал машину, вот обещать мне обещал, а она по дороге поломалась и не едет совсем, а, что теперь делать я и не знаю, и не придумаю, ну хоть плачь, и нужно успеть везде, а то всё закроется, и я не успею ничего забрать-то до праздника, а что мне потом за это будет, а разве же я виновата-то, ой, Пресвятая Богородица… ты все видишь, Утешительница… ой, да всех скорбящих – Радость…

Юля растерянно заморгала, пытаясь выудить смысл из этого потока сознания.

– Ну, не заводится, хоть плачь, что ты будешь делать, хоть цепляй её на буксир, а я с сумками и как теперь быть? Мой Вася обещал заехать, и тоже не заехал, и что же теперь делать, один Господь знает, а все с меня спросят, с меня-я-я, – строчила как из пулемёта женщина, нервно кутая плечи в теплый, не по погоде платок.

– Так вам надо машину отбуксировать что ли? – неуверенно высказала свою догадку Юля.

– Ой, да нет, золотая моя, какую машину, ласточка, где она та машина, да если бы она же у меня была, разве я бы…

– Так, милая, – начала терять терпение Юля, – знаете что, вы можете нормально сказать, наконец, что случилось? Вы, извините, так тараторите, что я ничего не понимаю.

– Так я же и говорю, ласточка моя, что мне машина нужна, чтобы забрать для нашего подворья то, что нам в двух местах выписали к празднику, – удивилась женщина такой непонятливости и вздернула тонкие рыжие брови.

– Для какого подворья? – не поняла Юля.

– Так для нашего, а для какого же ещё, – снова удивилась женщина и махнула рукой в сторону, откуда Юля сама только что пришла. – Я из того храма, из дальнего, батюшки Анатолия помощница, Надеждой меня зовут.

Юля знала, что на подворье есть ещё один храм, там, в глубине, но ни разу за восемь лет туда не заходила. Там находился душепопечительский центр для тех, кто страдал наркоманией, алкоголизмом, страстью к азартным играм, побывал в секте или имел попытку суицида.

Знать-то она про это знала, но Бог миловал, ни ей, ни кому-либо из ближайших знакомых такая помощь не требовалась, и она, по правде сказать, обходила это место стороной, словно боясь заразиться. Никто ведь ни от чего не застрахован. Но о священнике с таким именем всё же слышала.

– И куда вам нужно ехать? – вяло спросила Юля, уже понимая, что не сможет отказаться. Даже и пытаться не станет

– Так вот тут у меня адрес, на бумажке, – закопошилась рыжеволосая Надежда. – Сказали, что это недалеко совсем. Вот, нашла. Хлебозавод, где нам жертвуют куличи.

Глянув на название улицы, Юля приободрилась.

«Да это ведь и в самом деле совсем рядом, – подумала она про себя. – Минут десять-пятнадцать туда, столько же обратно, полчаса на всё. Ладно. Дело нужное. Поеду».

Юля вышла из машины и открыла багажник:

– Давайте ваши сумки сюда, – сказала она, – и поедем на хлебозавод. Только вы там постарайтесь уж побыстрее, пожалуйста, а то я очень тороплюсь, честное слово, даже со службы ушла пораньше.

– Да, конечно, конечно, золотенькая моя, – радостно заторопилась Надежда, усаживаясь на пассажирское сиденье рядом с Юлей, – я мигом, одна нога там, другая здесь. Меня же уже ждут. Всё уже готово, только в багажник загрузить и всё.

– И много там грузить? – забеспокоилась Юля, прикидывая, что нужно прибавить ещё время на погрузку.

– Да нет, только два пакета небольших и всё.

«Ну что ж, кажется, она дама бойкая, – порадовалась про себя Юля, – так, что мы там долго не задержимся».

– А второй адрес какой? – спросила она, вспомнив, что Надежда говорила про два места, куда ей надо попасть.

– А второй… – замялась она, – второй-то подальше будет, миленькая. На птицефабрику надо, за яйцами. Сказали, что всего один километр от Москвы.

И она с надеждой посмотрела на водителя.

«О Господи, на всё твоя воля! – взмолилась в душе Юля. – Вот спасибо, отец Никифор, уж благословил, так благословил, что называется, от души! Никуда я теперь точно не успею».

Она остановила машину у ворот хлебозавода.

– Я мигом, голубушка, мигом, – заверила Надежда, быстро скрываясь за дверью.

Юля проводила ее хмурым взглядом. Но та не обманула и действительно через считанные минуты возникла с пакетами, наполненными куличами, в руках.

Юля повеселела: «А, может, всё же успею? Вон она, какая шустрая. Глядишь и с птицефабрики так же пулей выскочит. Что там ехать, один километр – ерунда. Главное, из Москвы выскочить без пробок. Это, конечно, будет сродни чуду. Сегодня пятница, и на дворе праздничный май; народ сейчас уверенно прёт на дачу, разумеется, те, кто ещё не уехал в четверг, но будем надеяться, что нам повезёт».

– Куда ехать-то? Где там эта ваша птицефабрика находится? – спросила она, заводя машину.

– Ой, сейчас, миленькая, сейчас, голубушка, – засуетилась пассажирка. – У меня тут вот на бумажке написан адрес.

С этими словами она протянула Юле еще один мятый листочек.

Там было написано буквально следующее: посёлок «Северный», потом зачёркнуто и сверху переправлено на «Север», потом и это зачеркнуто и уже ни на что другое не исправлено. Только рядом дописано: «от Москвы 2 км, на развилке направо».

Юля дважды пробежала глазами запись, пытаясь найти в ней хоть одну понятную зацепку, но зацепок не было.

– Так как же мы поедем? – удивилась Юля. – Это что такое? Что за ребус? – спросила она, строго глядя на Надежду.

– Это адрес… – ответила та, в недоумении от вопроса, округляя глаза.

– Адрес? Птицефабрики?

– Да.

– Вы это называете адресом? А по какому шоссе ехать? И на какой развилке направо? Я что, по-вашему, ясновидящая? Как я могу это знать?

Ее все сильнее раздражала ситуация. И где, скажите на милость, взялась на ее голову эта тетка со своими яйцами? Вот уж, что называется, Бог послал подарок!

Бледно-голубые глаза Надежды округлились еще больше, и стали наполняться слезами.

– А я не знаю, – пролепетала она, – они мне сказали: «от развилки направо»… сказали, что все знают, где это… любой, мол, покажет… а я и не догадалась спросить, как развилка называется… Я-то думала, что она одна…

Юля в полном изумлении посмотрела на свою попутчицу.

– Одна?.. Вы это что, серьезно? Неужто вы и в самом деле такая… такая наивная? Вы же не вчера родились. Москва – огромный город. Вокруг него куча развилок. Есть даже поселок Развилка.

Надежда сжалась в комок.

– Может, нам туда? – робко спросила она.

– Это вряд ли. Ведь написано «на развилке».

Увидев горестно сморщенное лицо Надежды, Юля сильнее стиснула зубы, чтобы ничего не ляпнуть и сосчитала до пяти, прежде чем открыть рот.

– Ну, и как мы теперь поедем? – спросила она.

– А я не знаю, – жалобно повторила Надежда и тихо всхлипнула.

Она была похожа на маленькую потерявшуюся девочку, которая вышла одна из дома в полной уверенности, что весь мир знает название улицы, где она живет, и потерялась, и теперь плачет, обескураженная новостью, что оказывается эта улица не единственная.

Юля заглушила двигатель и посидела в молчании минуту.

– Слушайте, Надежда, – наконец сказала она, – вы меня, конечно, простите, но нафига вам ехать на эту птицефабрику? Что в Москве яиц, что ли нету? Давайте я вам их тут в ближайшем супермаркете куплю и дело с концом. Сколько штук надо-то?

– Нет, что вы, что вы, так нельзя, – шмыгнула носом Надежда, – это пожертвование. Его нужно принимать, как дар от Бога… люди ведь хотели доброе дело сделать…нельзя отказывать… грех…

Юля вздохнула.

«Вот угораздило же меня со службы пораньше уйти, – с досадой подумала она, – осталась бы в храме, тогда кто-нибудь другой вместо меня решал вопрос с этим Божьим даром… Ладно, журналистка я или нет. Какую-то птицефабрику не найду, что ли. Представим, что это мое редакционное задание».

– Так, погодите, не плачьте, – сказала она уже другим голосом, – а кто вам это сказал, ну, про развилку-то эту? Ведь кто-то вам диктовал? – спросила она.

– Ну, да… диктовал…так там и сказали, на птице-фабрике-то этой, – ответила Надежда, утирая слёзы.

– Так вы там уже были? – обрадовалась Юля.

– Нет, не была, никогда не была, это они мне по телефону рассказывали, как ехать нужно.

– Хорошо… Да не плачьте вы, какой у них телефон? – сказала Юля, доставая мобильник из сумки.

– Ой, пресвятая Богородица, помилуй меня грешную! – всплеснула руками Надежда, – Я телефон-то их не записала! Они сами на подворье два дня назад звонили. Как раз Вася трубку снимал и мне отдал…

– Вася? Кто такой Вася?

– Так сын мой это. Он мне помогает, когда время есть, а сегодня вот, как на грех, не смог.

– А он может знать этот адрес?

– Вася-то?.. ой, он-то да, может… что ж я так, Господи, совсем ум потеряла. Конечно, он-то знает, он все знает, – оживилась Надежда, – Вася и обещал меня отвезти, да все некогда было. Вот и дотянули до Страстной Пятницы.

– А мобильный у него есть?

– Да, есть… сейчас, сейчас, – сразу засуетилась Надежда, листая потрепанный блокнотик. – Вот, – протянула она его Юле, раскрыв на нужной странице.

«Ваш номер временно отключён от данного вида связи», – произнёс в трубке вежливый и бесстрастный голос. И также бесстрастно стал повторять фразу на английском.

Ну вот, как по заказу. Захочешь – такого не придумаешь. Деньги на телефоне именно в этот момент закончились!

Юля безучастно вертела телефон в руке и соображала, откуда можно позвонить. Таксофонов теперь мало. И к ним нужна специальная карточка. Зайти куда-то в магазин и попросить разрешения сделать звонок? Это, пожалуй, вряд ли… Ехать в офис МТС, как и собиралась, будет долго. Пробки и, конечно, очереди. Вряд ли птицефабрика работает круглосуточно.

«Пресвятая Богородица, помилуй нас», – горестно шептала рядом Надежда.

Она не понимала, что случилось, и смотрела на Юлю, распахнув наивные, покрасневшие от слез голубые глаза с рыжими ресницами, точно решался вопрос ее жизни и смерти. Честно признаться, Юля впервые встречала такую детскую простоту во взрослом человеке.

«Боюсь, что в данном случае Пресвятая Богородица нам не поможет, – с тоской подумала она. – Ей ли заниматься такой чепухой? Просто, за телефон платить нужно вовремя. Все ж таки не обойдемся мы без супермаркета».

Она ещё раз глянула на Надежду и, не выдержав, отвела взгляд. Понятно, что Вася теперь для них недоступен и понятно, что поездка на птицефабрику так и не состоится в силу определенных обстоятельств, но как об это сказать Надежде?

«Ладно, – решила Юля, – включу громкую связь, пусть сама послушает. Хоть объяснять ничего не придется».

Откинув крышечку компактного эриксона, она нажала кнопку повтора.

– Слушаю, – почти сразу ответил в трубке низкий мужской голос, и Юля от неожиданности едва не выронила аппарат. Она оторопело посмотрела на свой телефон: что за чудеса!

– Ой, Васенька, – расплылась в улыбке Надежда, узнав голос сына.

Юля отключила динамик и поднесла телефон к уху.

– Здравствуйте, это Василий? – спросила она.

– Да, – ответил голос.

– Меня зовут Юлия. Я сейчас с вашей матерью, Надеждой эээ… Надеждой…

– Сергеевной, – подсказала трубка.

– Да, с Надеждой Сергеевной, собираюсь ехать на птицефабрику, называется то ли «Север», то ли «Северная». Вы не подскажете, где это?

– А вы сами за рулём? – уточнил Василий.

– Да.

– Хорошо. Тогда слушайте.

И он быстро, чётко и понятно объяснил, как ехать, уложившись секунд в тридцать, не больше.

«Военный, что ли, – подумала Юля. – Ни одного лишнего слова. Словно команды произносит. Если бы все так говорили, не приходилось бы оплачивать непомерные телефонные счета. А то многие ведь только прощаются не меньше пяти минут».

– Скажите, пожалуйста, а это далеко от Москвы? – спросила напоследок Юля.

– Нет, не то чтобы очень, километров двенадцать, я думаю, – ответил педантичный Василий.

Да-а, дела. Начали с одного километра, потом стало два, теперь оказывается, что двенадцать.

Теперь, после того, как они, преодолев практически непреодолимые препятствия, узнали вожделенный адрес, Надежде бы сидеть да радоваться, а вместо этого она снова захлюпала носом.

– Вы чего опять раскисли-то? – удивилась Юля. – Сейчас мы на Рязанку, по ней до МКАДа, а потом еще двенадцать километров, и будут вам ваши яйца. Чего же вы плакать-то снова затеяли?

– Так не успеем уже… так далеко… и короткий день у них… в пять закрываются… всё… не успели…

Юля бросила взгляд на панель. Часы показывали 16–15. Значит, в запасе сорок пять минут. Совсем не много. И не так оптимистично, как она обрисовала. Один Рязанский проспект чего стоит. По нему-то и так обычно не проехать, одни сплошные пробки. А уж в пятницу да под праздники, тут и говорить нечего…

«Ну, уж нет! Раз взялась, так просто я теперь не сдамся!» – решила она про себя, снова запуская двигатель.

– Успеем, должны успеть, – уверенно сказала она, разворачивая машину.

После чуда с мобильником, она уже в этом почему-то не сомневалась. Сомневалась только в том, удастся ли ей сегодня вычеркнуть хотя бы один пункт из своего, напрасно составленного списка.

Она была за рулём девять лет, постепенно наблюдая, как с каждым днём всё теснее становилось на московских дорогах. Ездила Юля всегда по возможности спокойно и аккуратно, и мужу замечания делала за нарушения. Но на самом деле она знала и другой стиль вождения, наглый, бесцеремонный, не оставляющий другим выбора. И вот сейчас придётся ехать именно так, иначе не успеть. Она нажала клавишу, переключая двигатель на спортивный режим.

«Ну, Господи, помоги»! Она первой рванула со светофора. Боковым зрением заметила, что Надежда от испуга перекрестилась.

– Пристегнитесь, – посоветовала ей Юля, включая фары и вклиниваясь в поток машин, которым по-хорошему должна была уступить дорогу.

«Не сегодня, вы уж простите. В другой раз я буду сама вежливость, обещаю, а сегодня прямо до зарезу надо», – мысленно заверяла она неизвестных водителей, наверняка ругавших ее, ныряя между машин.

В городе главное не скорость, а манёвренность. Только больше двухсот сорока лошадей, спрятанных под капотом, помогали её крупной машине становиться юркой и быстрой. Она обгоняла, подрезала, предупреждающе мигала фарами, проскакивая длинные перекрёстки на жёлтый свет. «На розовый», как говорил в таких случаях Валера.

Надежда молчала, как мышь, не мигая глядела вперед, и только шептала под нос молитвы.

Через двадцать минут они уже пересекали МКАД. И это было уже второе чудо за день.

А вскоре вдоль дороги на обочине стали попадаться торговцы с коробками яичных лотков, верный признак, что они едут правильным путем.

– Яйца! – радостно вскрикнула Надежда Сергеевна, словно увидав старых знакомых, и показала маленькой пухлой рукой в окно.

– Вижу, – улыбалась Юля, не скрывая радости. Надежда была ей уже не совсем чужой. Общее дело объединило и сблизило их. – Ну что, Надежда Сергеевна, больше не плачете?

Она притормозила у одного из лотков, поднимая дорожную пыль, и опустила стекло со стороны пассажира.

– А до птицефабрики далеко? – спросила она.

– Ой, та я не знаю, – развела руками девушка, по говору явно не местная. – Я на хозяина работаю, а он сам туда за товаром ездит. А вам какая нужна? – спросила она, повергнув Юлю в шок своим вопросом.

– Что значит какая? Так она здесь не одна, что ли? – в удивлении спросила она.

– Та не-е-а, – мотнула головой девушка, – их, кажется две, и направо, и налево.

Надежда побледнела, но не издала ни звука.

– Спасибо, вы нам очень помогли, – мрачно поблагодарила девушку Юля и вернулась на трассу. Она решила просто ехать прямо, ничего больше ни у кого не спрашивая, и, как оказалось, правильно поступила.

Неизвестный Василий оказался прав. Выцветший плакат с рекламой птицефабрики был ровно на двенадцатом километре. Точно, как в аптеке.

– А сын ваш, он кто по профессии? – не удержалась от вопроса Юля.

– Так картограф он, в Генштабе пятнадцать лет проработал, – ответила Надежда.

– Понятно, – усмехнулась Юля, подруливая к крыльцу. – С таким навигатором не найти нужный объект просто грех.

– Успели! Успели, миленькая! – по-детски радостно смеялась маленькая Надежда. – Ой, чудо-то какое, Пресвятая Богородица! Я сейчас, голубка моя, я мигом, я пулей, – на ходу говорила она, уже выбираясь наружу и обретая свою обычную скорость.

Юля кивнула. Тут не поспоришь. Бегать Надежда умела гораздо лучше, чем записывать адреса. В этом на неё можно было положиться. Хотя, в общем-то, при таком сыне можно себе позволить и маленькие слабости.

Юля развернула машину, сдавая задом к воротам. И, чтобы не терять ни минуты времени, заранее открыла дверь багажника. Заглянула внутрь, поправила стоявшие там сумки и пакеты с куличами, освобождая место для коробки с яйцами.

Немолодой рабочий в затертом комбинезоне угрюмо мёл площадку перед въездом на птицефабрику. Юля поморщилась. Был бы здесь асфальт, ещё куда ни шло, но ведь его и близко нет, только песок да земляная пыль.

Юля наблюдала, как усердный подметальщик медленно, но неотвратимо приближается к её машине, вздымая своей уже видавшей виды метлой, клубы пыли. Почувствовав песок на зубах, она в сердцах хлопнула дверью багажника и вернулась в машину.

Похоже, Надежда утратила свою расторопность. Она не появилась ни через пять минут, ни через десять, ни через двадцать.

Юля нащупала сбоку кнопку, и кресло с тихим жужжанием отъехало назад. Она вытянула ноги и откинула усталую голову на подголовник.

Чего уже трепыхаться. И так везде опоздала, так чего зазря себе ещё и нервы портить. Она отодвинула твёрдую штору в потолке и посмотрела на небо через прозрачное стекло большого люка.

В машине было тихо и спокойно, словно в какой-то капсуле. Мимо по шоссе проносились другие машины, спешащие увезти за город тех, кто ещё не успел уехать. А она вот больше никуда уже не спешила. Приехала.

«Господи, как же давно я не сидела просто так, как давно не смотрела на небо? – удивленно подумала Юля. – Всё же бегом, скорей, давай-давай. Всё куда-то спешим, боимся опоздать, не успеть, чего-то не сделать, а жизнь проходит незаметно, и всё мимо, мимо, несется как эти машины.

Завтра оглянешься, а тебе уже пятьдесят, шестьдесят, потом семьдесят, потом, если повезёт, и больше. И всё так быстро, мигом. Так же, как я не заметила, что мне уже сорок.

Вот в детстве время шло совсем по-другому. День казался бесконечным, густым, тягучим, как мёд. В школе иногда боялась, что техничка, тётя Клава заснула и забыла нажать звонок. Сорок пять минут были вечностью.

В институте время ускорило шаг. Уже не сорок пять минут, а полтора часа высиживали за раз. А потом оно пошло ещё быстрее, побежало и бежит до сих пор, торопливо отрывая листки календаря, не давая возможности остановиться, задуматься, опомниться.

Только вчера бегала на свидания с Валеркой, выслушивала от отца нотации за поздние приходы домой, а уже трое детей, и старшему скоро восемнадцать. Да и отца уж четыре года как нет.

Да, что там говорить: Великий пост, казалось, только что начался, а тут через два дня Пасха».

Юля снова вспомнила о своих сомнениях и с недоверием покачала головой.

«Нет. Не угодила я Богу. Занималась только собой, ничего доброго не сделав для других. Не достойна я, не заслужила этого великого праздника. Уж сколько лет стараюсь жить по заповедям, как положено истинному христианину, а всё выходит криво-косо. Всё напрасно, я никак не становлюсь лучше», – со вздохом подумала она.

Она представила себе лицо отца Никифора, когда она расскажет ему о своих мыслях. И, пожалуй, он не одобрит такого самобичевания. Скажет строго: «святые Отцы как нас учат? Нечего отчаиваться. Это от лукавого. Верующий человек отличается от неверующего не тем, что не грешит, не тем, что не падает. А тем, что согрешив, кается, встаёт и снова идёт дальше».

Да, именно так и скажет. Только вот она, Юля, кажется, падает постоянно. То с соседкой посудачила, то пожадничала, то поленилась, то гордыню свою потешила, покрасовалась, то свекрови чего-нибудь не то ляпнула, то объелась, то на работе кому-то позавидовала, то с мужем поругалась… И список можно продолжать до бесконечности. И так каждый день. Вот и ходи на исповедь, только успевай.

А ведь, сколько всего ещё и забывается? Мелкие грешки, маленькие, подленькие… О них ведь через пару часов и не вспомнишь, а они на душе висят, пачкают. Чувствуешь, что грязно, а раскаяться не можешь – забыла.

А как, наверное, священнику тяжко всё это выслушивать? Не он, конечно, прощает, а Господь, но ведь через его уши всё проходит. Уж, поди, такого наслушается, что караул кричи. Не зря же в дни, когда есть исповедь, отец Никифор такой усталый и нелюдимый.

Юля бросила взгляд на часы и усмехнулась. Птицефабрика уже минут сорок, как должна быть закрыта. Украли там эту Надежду, что ли?

Она скользнула глазами по рекламному щиту. Рисунок на нём был настолько незамысловатый, что возникало предположение, а не смастерили его прямо здесь же, на месте свои доморощенные художники? Такое, впрочем, мог бы сделать даже ребёнок детсадовского возраста, если бы взрослые ему позволили.

На когда-то вероятно ярко-жёлтом, а теперь выгоревшем до бледно-жёлтого фоне, было нарисовано огромное белое яйцо и здоровенными полинявшими буквами написано: ПТИЦЕФАБРИКА «СЕВЕР».

Давно же сказано: краткость – сестра таланта. Чего мудрить-то. Написали коротко и понятно. А птицефабрика, она и в Африке птицефабрика. И почему именно «Север»? Загадка.

Юля вспомнила про подарок от отца Никифора: интересно, что же она себе выбрала? Она полезла в сумку, и послушные пальцы тут же нащупали упругие пупырышки. Она достала тугой свёрточек размером со спичечный коробок и торопливо разорвала хрустящий целлофан. На ладонь выпал глиняный расписной подсвечник. В центре – нарядный пасхальный кулич с отверстием для свечи, а вокруг него венком – крашеные яйца. Ничего необычного. Стандартный Пасхальный набор. Но применительно к ситуации, подсвечник выглядел очень знаково.

Ей стало смешно. Она переводила взгляд с ладони на огромное плакатное яйцо.

«А ведь это моё маленькое чудо, сотворённое лично для меня, – подумала она с замиранием сердца и к горлу подступили слезы. – Чудо, незаметное и непонятное для других. Но имеющий глаза, да увидит.

Она взяла не глядя, слепленную детскими руками глиняную безделушку, тем самым сделав свой выбор. И это стало ее послушанием и милостыней. Небо словно посылало ей шанс: хотела творить добрые дела, так твори.

В это время Надежда Сергеевна металась из кабинета в кабинет, умоляя сделать, что-нибудь. На фабрике завис компьютер, и она не могла забрать те две сотни яиц, за которыми и приехала. Компьютер не желал распечатывать накладную, а без неё ей не могли отпустить товар.

Она сидела в кабинете директора, жалуясь на свою беду.

– Не переживайте, – успокаивал он её, – не останетесь вы без яиц. Мы не закроемся, пока вас не обслужим.

– Ой, мне так неудобно, там под окном меня машина ждёт. Сказала, что за пять минут управлюсь, а сама здесь застряла, – жаловалась она.

Директор глянул в окно.

– Это ваш что ли там чёрный джип стоит? – спросил он недоверчиво.

– Да, это меня привезли, – отчего-то густо покраснела Надежда Сергеевна, будто сказала что-то постыдное.

– Да-а… кх-кх… вот, значит, на каких машинах наша церковь за яйцами приезжает, – сказал директор с горькой усмешкой. – Мда… А ведь всё жалуетесь, плачетесь, говорите, что бедные. Одно враньё кругом, одно враньё… Мы вам тут яйца какие-то дарим копеечные, а у вас вон, джипы, – кивнул он головой в сторону окна. – Спасибо, что вы хоть без охраны, и автоматчики у меня за спиной не стоят, – едко сказал он.

– Да что вы такое говорите, Господь с вами! – возмутилась Надежда Сергеевна, аж подскочив на стуле, – Какой обман? Какая охрана? Какие джипы? Это совершенно посторонний человек! Я ведь и имени её даже не знаю. Я же её прямо на улице поймала. Она, видно, на службу в храм приезжала. Там я её и встретила. Вот добрая душа, теперь страдает из-за меня, – сокрушалась Надежда Сергеевна.

– На улице? Что, разве такое бывает? – не поверил директор.

– Бывает, когда богоугодное дело делаешь, всё бывает, самое невозможное, – заверила она.

– А там, что женщина за рулём? – снова глянув в окно, спросил он.

– Да, женщина. У неё, наверное, семья, деточки дома ждут, а она из-за меня тут сидит. Помогите, пожалуйста, сделайте, что-нибудь, миленький, золотенький вы мой, – жалобно сказала она.

– Ну, так делаем, приехал уже мастер, возится там. Больше ничем не могу помочь. Идите, хоть скажите ей что-нибудь, объясните, в чём дело, а то мается, наверное, человек, теряется в догадках.

– Ой, мне даже страшно, – прижала Надежда пухлые руки к груди, – сейчас, может, кричать начнёт, ругаться на меня. А то вдруг возьмет да уедет? Выставит мои сумки, и поминай как звали, а я отсюда чем буду добираться, да ещё с яйцами?

– Да не бойтесь, не съест же она вас, – приободрил её директор, – покричит, да перестанет.

Юля увидела, что с крыльца медленно спускается Надежда, грустная и с пустыми руками. Она сама вышла из машины ей навстречу.

– Что случилось? – спросила она. – Яйца к нашему приезду кончились?

– Да вот беда, – развела руками Надежда в ответ, – компьютер сломался. Вы уж простите меня, Христа ради, что втянула вас в это дело, – сказала она виновато, зябко кутаясь в платок, словно защищаясь.

От переживаний она, казалось, стала ещё меньше ростом, чем была, хотя и до этого едва доставала Юле до плеча.

– Да ладно, ничего страшного, – неожиданно весело ответила Юля, – я там, где мне положено быть, не переживайте. Всё нормально.

Надежда Сергеевна с удивлением посмотрела на неё.

– Как вас, простите, зовут-то, милая? – несмело спросила она.

– Юлией.

– Спасибо вам, Юленька, Господь отблагодарит вас за вашу доброту, – с чувством сказала она.

– Уже отблагодарил, – улыбнулась в ответ Юля. – Так, что не волнуйтесь, я буду ждать, сколько надо.

– Ну что, живы? – спросил директор, – Не покусала она вас со злости?

– Не-ет, она даже смеётся, – растерянно ответила Надежда Сергеевна, возвращаясь в его кабинет, – говорит, что будет ждать столько, сколько надо. Говорит, что ей, почему-то здесь и нужно быть. Ох, видно, услышал Бог мои молитвы.

– Надо же, – удивился директор, – а говорят, что на джипах одни бандиты ездят. Да и вообще, как-то принято считать, что раз богатый, значит, негодяй.

– Нельзя так говорить, – мягко укорила Надежда Сергеевна, – пусть Господь сам людей судит, какие они там есть… Я ведь тоже, грешным делом, не ожидала, что она поедет, – после паузы покаялась она, – но других машин там не было, только эта. Словно, она там специально стояла. У меня просто выхода другого не было. Думаю, ну, если откажет, то пойду к дороге, буду голосовать, проситься, чтобы кто помог. Хотя, кто же задаром повезёт? Ну, я, как всегда, мысленно призвала Богородицу на помощь, и решилась, подошла. Так вы знаете, она меня ещё и на хлебозавод возила, за куличами.

– Да-а, – рассмеялся директор, – полный комплект получается: куличи да яйца.

К воротам храма они подъехали уже в четверть десятого вечера. Выгрузились.

– Это тебе, голубка моя дорогая, – пропела неунывающая Надежда Сергеевна, протягивая Юле кулич. – И даже не думай отказываться.

– Не буду, – засмеялась Юля, забирая кулич и ставя его к остальным девяти. Их снова стало десять. «Да не оскудеет рука дающего»".

– И вот это тоже, – протянула Надежда несколько перевязанных шпагатом лотков. – Сам директор дал. Лично для тебя.

– За что это мне такая честь? Он же меня в глаза не видел? – удивленно подняла брови Юля.

– Ну, знаешь, – смутилась Надежда, – видел, не видел… а вот передать велел. Так что бери. И спаси тебя Господь за доброе сердце, – сказала Надежда с чувством, – буду поминать теперь Иулию со сродниками в своих молитвах. Большое дело ты мне помогла сделать сегодня.

Юля шагнула к ней и тепло обняла маленькую, укутанную платками женщину.

– Вы для меня тоже очень много сделали, – сказала она, – даже, наверное, гораздо больше, чем я для вас. Просто, не догадываетесь об этом. Когда-нибудь я вам расскажу, – пообещала она.

Потом быстро запрыгнула в машину, махнула напоследок рукой, и уехала, увозя с собой свой чудесный Пасхальный подсвечник.

Я помню чудное мгновенье: Передо мной явилась ты, Как мимолетное виденье, Как гений чистой красоты. В томленьях грусти безнадежной, В тревогах шумной суеты, Звучал мне долго голос нежный И снились милые черты.

А. Пушкин, 1825 г.

 

Как мимолетное виденье

Поезда не было почти 20 минут. Для Москвы – это катастрофически много. Целое событие. Народу на перроне скопилось порядочно. Все нервные, дерганные, спешащие и опаздывающие, хмуро строчащие смски и отвечающие на звонки. Люди, ведущие расслабленный образ жизни, в московском метро не ездят. Даже те, кто, заткнув уши маленькими кнопками наушников, производит впечатление отрешенности от всего, на самом деле внутри очень напряжены. В каждом своя заведенная пружина.

И вот наконец-то шумно подъехал долгожданный состав. Двери с привычным шипением открылись, и из них повалила разноликая толпа. В салоне уже слышно было предупреждение: «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция Пушкинская». А люди все выходили и выходили. Стоявшие же на платформе пассажиры никак не могли войти, и только беспокойно дергались, ища спасительную щель, чтобы юркнуть в вагон.

– Эй, вы! А ну, шевелите копытами быстрее!! – раздался низкий, грубый, но все же женский голос.

Мужчины нервничали молча. Никто из них не примкнул к выдвинутому требованию. Неожиданно из толпы выходящих граждан ответили.

– У тебя самой копыта! Кобыла!

Голос был менее увесистый, мелковатый по тембру, но звонкий. И тоже принадлежал одной из представительниц прекрасной половины человечества. Так сказать, барышне.

– Ты чё сказала, а? Корова ты безрогая! В табло захотела? – гневно вопросила первая леди на этот раз уже из салона, куда ей удалось просочиться.

Но вопрос ее остался без ответа. Вторая участница диалога уже пробиралась в густой толпе к перегруженному эскалатору. Двери смачно причмокнули и сомкнулись. Поезд понесся в тоннель, на ходу набирая скорость и прорезая мощным лучом темноту подземелья.

И унеслись в разные стороны по своим обычным делам два дивных создания, хрупких и сильных одновременно. Две милые жительницы 21 века.

 

Люди в черном

Для кого-то «люди в черном» – это голливудское кино. Для кого-то – монахи. А для меня в этом словосочетании свой особый смысл.

Великим Постом я часто приезжаю в один московский храм. Он возвышается в самом центре города. Вокруг не осталось жилых домов. В старинных особняках теперь расположились банки, офисы, нотариальные конторы и различные ведомства. Я люблю приехать совсем рано, когда столица еще не проснулась, помолиться в тишине, без суеты, поплакать, погрустить, подумать, покаяться. А потом сесть на скамейку в углу и просто тихо сидеть, прислушиваясь как медленно успокаивается все внутри, оседает словесная пыль, затихает душа, принимает в себя мир и благость окружающего спокойствия. Мерцают огоньки лампад, бросая размытые пятна света на святые лики. Позвякивает ключами и медью свечница, раскладывая восковые соломки разной величины. Бесшумно проходит дьякон с кадилом и храм наполняется благоуханием ладана. «… Не отвержи мене от Лица Твоего, и Духа Твоего Святаго не отыми от мене…». Я встаю и склоняюсь в поклоне.

Ближе к восьми начинают незаметно приходить те, ради кого я так люблю здесь бывать. Те самые люди в черном. В темных костюмах, отглаженных рубашках с жестким воротником и строгих галстуках, с сумкой для ноутбука или дорогим кожаным портфелем в руках эти мужчины, скорее всего незнакомые друг другом, совершают одни и те же похожие действия. Обычно они просят у свечницы просфору, перекрестившись, запивают святой водой из маленькой чашечки и идут к Распятию. Когда они встают на колени, я отвожу взгляд. Мне неловко смотреть, словно подглядывать за чем-то личным, сокровенным. И поэтому я всегда пропускаю момент, когда человек уходит. Но незаметно и так же тихо появляется другой. Их не бывает много. Чаще всего четыре или пять. Бывало и всего два.

Кто эти люди я не имею понятия. Я не знаю, кем они работают, хорошо ли справляются со своими обязанностями, берут ли они взятки, подсиживают ли своих коллег, обижают ли посетителей. Не знаю, какие они в семье и есть ли у них семьи, дети, родители, жены. Все это мне не известно. Да я, правду сказать, и не стремлюсь это узнать. Мне достаточно того, что я вижу их утро. Я могу только догадываться, удается ли им соответствовать христианским истинам, но они хотя бы делают попытку следовать за Христом.

«Вера же вместо дел да вменится мне, Боже мой, не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя…»

Москва – город великий, прекрасный, безумный и святой. Страсти бурлят и кипят в этом огромном котле круглые сутки. Все иллюзорнее и лицемернее становится жизнь его обитателей. Город горит огнями, сверкает витринами и переливается искусственным светом. Безостановочные видеоролики на рекламных щитах обещают благополучие и зовут в сказочный мир вымысла. Все труднее верить в настоящее, все труднее отличать Истину ото лжи, все труднее видеть светлое на темном. Все сложнее доверять кому-то. Единственное, что держит, словно якорь, – это вера. Великое счастье ее обрести и хранить.

Были когда-то в долине Иорданской Содом и Гоморра– богатые, роскошные и благоустроенные города, от великой пресыщенности скатившиеся до узаконенного извращения. Не смог больше Бог терпеть эту мерзость. И вот, среди летнего зноя пришли к Аврааму три странника. Нигде не описывается подробностей, как же он понял, кто стоит перед ним. Но никто из смертных не мог прийти в такую жару, в самой середине дня, когда все плавится вокруг, воздух дрожит и все живое прячется в тень. Не смог бы человек прийти пешком по раскаленному песку, без питья и еды, не прикрыв даже голову от палящего солнца. А путники при этом не выглядели ни усталыми, ни изможденными. Не раздумывая заботливый и радушный хозяин шатра пригласил их отдохнуть, омыл по обычаю им ноги и стал угощать, начав с хлеба, масла и молока и продолжил, зажарив лучшего теленка из своего стада. В этом проявляется характер любого праведника: всегда давать больше, чем предполагал. И тогда один Ангел сказал, что молитва Авраама услышана Богом и через год родится у него сын. Обрадовался Авраам. И не поверил, ведь был он к тому времени уже очень стар. И жена его была стара. И ужаснулся он, узнав от них, что направляются они дальше, чтобы сжечь огнем Содом и Гоморру. И тогда праведный Авраам выпросил пощады для своего племянника Лота. А затем дерзнул спросить у Ангелов, ради скольких праведников пощадил бы Бог города сии. Ради пятидесяти? «Помилую», – услышал он в ответ. А ради сорока пяти? – «Помилую». А быть может их всего десять? – «Помилую»…

Кто они, те праведники, ради которых стоит любой город на земле? Ради которых стоит и любимый город мой и родная страна? Только Господь знает ответ. Но, возможно, незаметные люди в темных деловых костюмах, промозглым мартовским утром стоящие на коленях перед Голгофой, помогают своей молитвой держать этот мир на краю. Почему-то я в это верю. И от этого легче дышать.

 

Несправедливость

На крашеной скамейке неподалеку от входа сидела и плакала хорошо одетая женщина средних лет. Плакала тихо, украдкой, но горько и с внутренним надрывом. Глядя в одну точку, она время от времени быстро вытирала бумажным платком глаза, и снова складывала руки на коленях, нервно комкая между пальцами влажную от слез бумагу. Что-то детское, обиженное было во всей ее позе, повороте головы, надутых губах. Ее никто не трогал, никто не подходил, ни о чем не спрашивал, не сочувствовал и не утешал. В конце концов, в мегаполисе должно быть у человека место, где можно спокойно поплакать, а церковное подворье к тому как раз и располагает более всего.

Отец Феодор тоже не подошел. В другое время он бы непременно принял участие, спросил, в чем же дело, выслушал, утешил и, возможно, дал какой-то совет, но не в этот раз. Он очень торопился на вокзал, а нужно было еще переодеться, закончить сбор чемодана и дойти с вещами до метро.

Первый день отпуска был заранее четко расписан. Если он опоздает на автобус, то ждать следующего четыре часа. И билет на него значительно дороже, ибо комфорта побольше. Отец Феодор за комфортом не гнался, поэтому на билете экономил, соглашаясь претерпеть некоторые неудобства в течение нескольких часов, благо молодой возраст еще легко прощал любые нагрузки.

Этот рейс был неудобен со всех сторон: и автобус подавали обычно дряхлый, душный, тряский и нудно дребезжащий; и водители случались хамоватые; и по времени отправления в самой середине рабочего дня он, казалось, мало, кому подходил; и по времени прибытия в конечную точку глухой ночью, когда уже никакой транспорт не ходит, кроме такси, да и его хоть со свечкой ищи. А вот, поди ж ты, тем не менее, людей было всегда под завязку. Многих привлекала дешевизна. Ведь для тех, кто ездит каждую неделю, в месяц выходит немаленькая экономия. Отец Феодор ездил два раза в год, но тоже предпочитал беречь деньги. Поэтому он и прошел безучастно мимо скамейки на родном подворье. И, как оказалось, совершенно напрасно. Рейс все равно задержали на целых два часа.

Когда же толпа измученных томлением на солнцепеке и непонятным ожиданием пассажиров, наконец, шумно и с раздражением стала рассаживаться по своим местам, отец Феодор испытал противоречивые чувства: с одной стороны несколько огорчился, увидав, что ему досталось место над колесом, а значит, более тряское и тесное, чем он рассчитывал. А с другой – радостное удивление и облегчение от того, что кресло рядом было занято той самой женщиной, не так давно горько плакавшей в платочек. Знать, положил Бог им все-таки встретиться. Отец Феодор удовлетворенно хмыкнул в усы. Мысль о том, что он поступил неправильно, не давала покоя. И вот теперь у него есть шанс все исправить.

Он уложил ручную кладь на полку, опустил свое сухопарое тело на жесткое сиденье у окна, и принялся обстоятельно устраиваться: достал из маленькой барсетки какой-то серый комок, расправил на коленке, поднес к губам. И через пару минут комок превратился в полукруглую дорожную подушку, которую отец Федор тут же и определил себе на шею. Соседка покосилась на него, удивленная, видимо, такой предусмотрительностью. Тем временем священник вытащил бутылочку с водой и уместил ее рядом с собой, поблизости. Завершила весь процесс обустройства толстая книга в коричневой безымянной обложке, какие обычно надевают на учебники старательные и аккуратные ученики. Ее он положил перед собой на шаткий столик, открывавшийся из спинки переднего кресла. Покончив с этими приготовлениями, отец Феодор с облегчением откинул голову на видавший виды подголовник и поправил свою подушечку. Вот только теперь он смог расслабиться. Кажется, отпуск все же начался. Левая рука его незаметно скользнула в карман, где лежали маленькие нитяные четки.

Все расселись, водители проверили билеты, докурили свои сигареты и автобус, наконец, кряхтя и поскрипывая, тронулся в путь. Отец Феодор мягким движением просто и уверенно перекрестился, и закрыл глаза…

Он проснулся на первой остановке, часа через два. Проснулся от тишины. Двигатель молчал, в салоне почти никого не было. Он попил тепловатой воды из своей бутылочки, спрятал в карман брюк четки, и вышел на улицу размять ноги. Подступал вечер, но летом это совсем не чувствуется. Было так же жарко и светло, как и днем. От выхлопных газов, разогретого асфальта и сигаретного дыма было трудно дышать, но даже такой воздух был лучше автобусной духоты. Отец Феодор среди курильщиков поискал глазами водителей, подошел к ним и спросил о времени стоянки.

– Успеешь, – с усмешкой сказал один из них, крупный дядька лет пятидесяти с водянистыми голубыми глазами, глубоко, с наслаждением затягиваясь горьким дымом.

– Куда успею? – не понял юмора отец Феодор.

– Да хоть куда успеешь, – хохотнул второй, помоложе. – А тебе куда надо-то, парень?

– Да никуда, собственно. Так только… пройтись немного, а то ноги затекли.

– Ну, пройдись, пройдись, – кивнул дядька, бросил взгляд на часы и обозначил временные границы, – минут двадцать у тебя точно есть. Так что топай себе, не волнуйся.

Отец Феодор неуверенно побрел на деревянных ногах вдоль платформ. Большинство из них были пустынны, но на нескольких стояли разнокалиберные автобусы, от местных, маленьких и неказистых, до междугородних, гордых, двухэтажных, с глянцевыми боками, сложными большими зеркалами, мягко и плавно, со звучным причмокиванием открывающимися дверьми, похожих рядом со своими более мелкими и непрезентабельными собратьями на океанские лайнеры.

По запаху он уверенно нашел сортир. Император Веспасиан, в стародавние времена придумавший брать плату за отправление физиологической потребности, утверждал, что деньги не пахнут. Деньги-то, может, и в самом деле не пахнут, а вот туалеты – еще как. Даже в двадцать первом веке все еще пахнут, даже платные.

Отец Феодор поискал в кармане мелочь, отдал дремавшей старушке на входе два кругляша по пять рублей, и прошел в царство кафеля и фаянса. Удивило, что внутри туалета пахло хорошо, и было чисто. Тогда откуда же взялся дурной запах на улице?

Оставив этот вопрос на размышление местным жителям, отец Феодор прогулялся вокруг автовокзала, заглянул в дорожное кафе, потоптался у витрины с выпечкой, внутри которой вяло летали три или четыре мухи, и, выйдя вновь на улицу, купил у подозвавшей его румяной, маленькой старушки еще горячие, пышные, духмяные два пирожка с капустой и яйцом. Она доставала их вилкой из голубого эмалированного ведра, прикрытого для чистоты куском марли, и для сохранения тепла старой болоньевой курткой, заворачивала в полосатые тетрадные листочки и приговаривала:

– Берите больше, больше берите.

Судя по тому, что вокруг нее толпился народ, у нее уже была своя постоянная клиентура и уговаривать ей никого не приходилось. Ее продукция продавала себя сама.

– Ас яблоками, теть Глаш? Нету что ли сегодня?

– Есть, милая, как не быть. Только из печи, бери, Асенька.

Отец Феодор расплатился, отошел в сторону, поднес к лицу ароматный сверточек, втянул носом и повернул обратно.

– Дайте, пожалуйста, еще два, матушка, – попросил он.

– A-а, распробовали? А я ведь говорила, берите больше. Вам каких? С капустой или с яблоками?

– С яблоками.

– Ас повидлом не желаете?

– Что, и с повидлом есть?

– Есть, миленький, есть. Со сливовым, свеженьким, из своего сада. В этом году слив-то этих ой, ну прямо пропасть. И сладкие как мед. А все сорта, миленький. В этом деле главное – это сорта-а. А то люди несведущие понасажают невесть чего, спину гнут вокруг своих растений день и ночь, и поливают, и удобряют, и опрыскивают, а толку – пшик. А почему? Потому как если дерево неплодное, то ты возле него хоть убейся, а плодов от него не дождешься. А те, что будут – это так только, слезы, а не урожай. А вот дед мой смолоду это понял. Ой, что ты! Тьму книжек прочитал-то по сельскому хозяйству. Стал чисто твой агроном. Ну, так зато и сад он насадил! Не сад – картинка! И детям нашим тоже сады заложил. Теперь-то они тоже к земле потянулись, дачи себе позавели. Возраст, сынок, он ведь свое берет. И вот отец им ныне первый помощник и советчик.

– Да, вы правы, уметь ухаживать за садом – это очень важно. Даже в раю Адам имел послушание возделывать сад.

– И не говорите.

– Ну, хорошо, заверните мне, пожалуйста, еще и с повидлом два пирога. Буду пробовать ваши сливы.

– Не пожалеешь, милок, видит Бог, от души предлагаю. А с земляникой? С земляникой-то? Это вы зря не берете. Обычно их у меня первыми разбирают. В этот раз просто свезло вам.

– С земляникой? Это уже будет слишком, наверное, мне столько не съесть. Я ведь один еду.

– Да что вы? Как это не съесть? Дорога, она длинная, и угостите кого-нибудь.

– У вас прямо талант торговли. Ну, давайте, и с земляникой тоже два.

– Нате вам, голубчик, нате, ешьте на здоровье. Счастливой вам дороги!

– Спасибо.

В автобус он поспел как раз вовремя. Только протиснулся на свое место, как дверь закрылась и машина, кряхтя и постанывая, тронулась в путь. Отец Феодор положил на столик сверточки с пирожками, аккуратно развернул их, про себя помолился, осенил еду крестным знамением и искоса глянул на попутчицу.

– Не желаете ли присоединиться? Угощайтесь, пожалуйста, – предложил он, указывая на свои пирожки, – тут на всех хватит. Разделите со мной трапезу.

– Ой, нет, нет, что вы, спасибо, вы сами кушайте, – зачастила та в ответ, слишком быстро и слишком многословно, а оттого не очень убедительно. Но сладкий аромат сдобы уже проник в ее ноздри, и она скользнула взглядом по гостеприимному столику.

– Да берите же, не стесняйтесь, – не принимая возражения, сказал отец Феодор, придвигая к ней белые листочки бумаги. – В Москве таких мало, где найдешь. И мука не та, и дрожжи… и руки что ли тоже… Бог его знает… Эх, жаль попить ничего нету, а то бы вообще закатили пир на весь мир.

– Отчего же, – оживилась его соседка, – вот это как раз не проблема, у меня с собой термос с чаем.

«Горячий чай в жару? – удивился бы иностранец. – Как это возможно?»

«Горячий чай в жару? – обрадуется русский. – Красота!»

Женщина была русская, поэтому чай был горячий. Она нагнулась под кресло, вытащила шуршащий пакет и достала из него стальной цилиндр.

– Ну, надо же, как удачно мне вас Бог послал! – обрадовался отец Феодор. – Как вас зовут, простите? Меня вот Феодором.

Женщина улыбнулась.

– А я – Елена.

– Очень приятно. Какое красивое у вас имя. Приступайте, Елена, вот эти с капустой, там с повидлом, те с яблоками, а вот тут у нас вообще деликатес – с земляникой.

– Ничего себе! Вот это выбор. Где же вы умудрились раздобыть такую вкусноту? В кафе я ничего подобного не видела.

– А зачем нам кафе? Там одни мухи летают над их слойками. Вышел я оттуда, огляделся вокруг и обнаружил эту удивительную бабульку с ее пирожками. Местные ее по имени знают. Значит, неспроста, значит, заслужила. Ох, ну, пироги-то, да еще с вашим чайком, и вправду хороши, ничего не скажешь, – похвалил отец Феодор, смахивая крошки с бороды, – не так ли?

– Да, очень вкусные, – подтвердила его соседка, с аппетитом принимаясь за второй пирожок. – Это талант, так печь. Я вот люблю готовить, и печь люблю, но с дрожжевым тестом у меня нет дружбы. Сколько раз пыталась, и почти всегда неудача. Я и бросила. Чего без толку возиться да продукты зря переводить. Зато бисквиты у меня хорошо получаются. И заварное тесто тоже, хотя оно-то ох какое капризное. Когда мои дети были совсем маленькими, мы с ними вместе начиняли эклеры. Им так нравилось возиться со шприцом, разные насадки на него накручивать. Но больше всего, конечно, нравилось есть.

Она улыбнулась.

– Да, – сказал отец Феодор, – это вообще удивительно, сколько в детстве можно съесть сладкого. Я вот недавно гулял в парке и купил себе сахарной ваты. Не то чтобы очень захотелось, а так, просто вспомнить вкус, детство… Я ее не смог доесть и до половины. Сладкая – ужас! Не представляю, как я мог ее съедать и две, и три, если покупали, конечно… А сколько у вас детей?

– Двое. Два мальчика.

– Мальчики? Ну, надо же. Так это вы с мальчишками кулинарией занимались?

– Да, с мальчишками. Обычно мамы учат готовить своих дочек, но у меня дочек нет. Так что учила сыновей.

– И сколько им теперь?

– Старшему Андрею 15, а Саньке, младшему, 12.

– Вполне самостоятельные уже. Тем более с такой поварской подготовкой.

– Да, это точно. А у вас есть дети?

– Нет, – мотнул головой отец Феодор, – мне не довелось. Но я с этим давно смирился. Как говорили Святые Отцы: «Дал Бог детей – слава Богу, не дал Бог детей – слава Богу».

– Какое странное выражение… Обычно принято благодарить за «дал Бог». Ну, так ведь вы-то молодой, еще успеете с детками, – сказала Елена ему в утешение.

– Ну, да, ну, да, – кивнул Отец Феодор, не вдаваясь в подробности своей жизни.

Он давно и рано, в двадцать один год, овдовел, не успев нажить детишек, а священнику жениться второй раз не полагается. Поэтому, хоть молод он, а хоть бы и нет, деток у него уже быть не могло, но не станет же он рассказывать об этом первой встречной.

Отец Феодор женился по большой любви. Его матушка Ксения была так хороша и так добра, что казалось, что это и не женщина вовсе, а ангел, по какому-то неведомому промыслу Божию спустившийся с Небес. Свадьба была веселая и радостная. Лишь один человек унывал и грустил на ней: его родная сестра Любушка. Она искренне радовалась и за брата, и за Ксению, а печалилась она от того, что муж ее, Володя, уж полгода как уехавший на север на заработки, не успел приехать вовремя на торжество, и она всюду была одна, словно неприкаянная.

Но вот он приехал, и всех одарил подарками, и новобрачным отсыпал щедро из своего заработанного добра, благо был не жадным. Неделю они радовались и праздновали, отмечая свадьбу и Володин приезд, ходили по гостям, как принято, к крестным, к родственникам, а на восьмой день Володя купил мотоцикл, приехал на нем из райцентра, гордый, бахвалистый, гонористый, и принялся катать всех подряд, желающих и нежелающих. Первым делом прокатил жену, потом, не слишком охотно согласившегося, зятя, потом мальчишек из соседних дворов. Это были самые благодарные и самые смелые пассажиры. Если взрослые, все как один, просили: «Володя, не гони!» то пацаны просто визжали от восторга, когда он прибавлял скорость на поворотах, вздымая облака пыли и распугивая ошалелых куриц, и орали: «Жми, дядя Вова, жми!»

Был уже вечер, темнело, Ксения и сама не хотела садиться, и отец Феодор был против, но Володя чуть ли не силой усадил ее и повез, крикнув напоследок:

– Ты, Федька, хоть и поп будущий, а Богу не доверяешь! Что с нами станет-то? Покатаемся и вернемся. Не помре-ем!..

Для затравки Володя прокатился по селу, наоборот прибавляя газку, когда Ксения хныкала и просилась домой, а потом выехал и на трассу.

– Володечка, не надо, – чуть не плача, умоляла она, – я домой хочу, отвези меня к Феде… Ну, пожа-луйста-а-а…

Но он не обращал внимания на ее нытье, лишь усмехался про себя: «Успеешь ты к своему Феде, попадья, с ним и так весь век просидишь, по струночке ходить будешь, все по правилам, да по заповедям, хоть почувствуй, какая она молодость настоящая, бесшабашная да веселая!» Он хотел с ветерком доехать до райцентра, купить там чего-нибудь, да хоть воды газированной бутылку, и вернуться обратно, чтобы показать свое мастерство и удаль. Глядите, мол, раз-два и сгонял в город, водички вот попить захотелось. Да и сноху заодно хотел отучить быть такой трусихой. Его Любаха и то смелее, а эта-то уж совсем нюня.

Водитель грузовика не должен был выезжать на трассу, не убедившись, что у него исправны фары, а Володя не должен был выезжать, не убедившись, что он действительно уступил дорогу основному транспорту. Но ни первый, ни второй не сделали того, что должны были.

И Ксюшеньку снова одели в белое платье, подложили под голову подушку из сосновых опилок и уложили в гроб. Бабы голосили на все село, оплакивая молодую красавицу-новобрачную, а муж ее, дьякон Федор, на десятый день после свадьбы, остался горемычным вдовцом.

Любаше досталось нести другой крест. Вот уже семнадцать лет лежит ее Володя, парализованный от ступней до шеи. Живыми остались только глаза, и слезы, которые он проливает, как апостол Петр при крике петуха.

Два раза в год приезжает отец Феодор в свое родное село, навещает родителей, служит панихиды по усопшим жене и тестю с тещей, соборует Владимира, причащает его, и сменяет сестру на ее скорбном посту, давая возможность просто выспаться и отдохнуть, чего обычно она лишена, неся свою бессменную вахту.

– А вы куда едете? Домой или из дома? – Спросил отец Феодор попутчицу.

– Так из дома, и домой. На дачу еду. К мужу, к детям.

– До конечной?

– Да, до конечной.

– Далековато же у вас дача, – посочувствовал отец Феодор.

– Не то слово, – недовольно нахмурилась Елена, – и далеко, и дорого, и добираться тяжело и неудобно… мучение, одним словом… Все у нас не как у людей… У других вон все как надо, близко и хорошо, в Подмосковье. Хоть каждый день ездить можно, а тут… одно название, что дача… стоит там завалюха старая, уж давно венцы менять нужно бы… да и что менять-то? Места в этом домишке нам мало, тесно жить, там одна печка русская полхаты занимает… толку от нее… все одно только летом там живем, не топим никогда…

Настроение ее улетучилось, аппетит тоже пропал. Лицо ее стало пасмурным и недовольным. Автобус подпрыгивал на ухабах, чай выплескивался ей на пальцы, но она, остекленев взглядом, мыслями уйдя в себя, словно не замечала этого.

– Зато у вас земля такая, что подмосковным дачникам и не снилась поди. Чернозем настоящий, а не глина, на которой ноги в разные стороны расползаются, ни пройти, ни проехать, – сказал отец Феодор.

– На черноземе тоже расползаются, еще как расползаются, – хмуро сказала Елена, не принимая ободряющей реплики.

– Так растет же все, что ни посади, – не унимался отец Феодор. – Я сам в тех местах родился, уж знаю, какие там урожаи бывают обычно.

– Растет, – зло сказала собеседница, закрывая термос пробкой, – только потом, что с этим урожаем-то делать? Как его в Москву перетащить? На своем горбу? От нашей деревни до города еще полчаса на маршрутке трястись. Кто туда с мешками пустит? На машине?

Так она у нас такая старая, что на ней за МКАД и выезжать страшно. Того и гляди сломается по дороге. Так и останемся стоять рядом с ее трупом… со своими мешками да сумками… людям на посмешище…

Переубедить попутчицу не представлялось возможным. Сам того не желая отец Феодор зацепил за больное. Он хорошо знал такие состояния у людей, когда они ничего светлого в своей жизни не видят. В них сидит, как заноза, лишь обида на жизнь, на Бога, на Его несправедливость… Вот так придут, вроде бы к исповеди, а на самом деле не над грехами своими плачут, а над обидами, изливают душу, горюют, все утешения ждут, хотят, чтобы их пожалели.

Часто бывает, что станет человек в храм ходить, вроде как в Бога уверовал, а сам с хитринкой – надеется на лучшее бытие, мечтает богатство вымолить, сладкую жизнь. Мол, мы Тебе, Господи, наши молитвы да посты, а ты нам – денег за это, да побольше. Баш на баш получается. А Господь все не дает денег, а то и наоборот, еще и скорби посылает. И вот люди бывает походят, походят, да, не дождавшись своего, и перестанут. Чего же молиться-то, себя утруждать, если сундуки с золотом не находятся, богатые дядюшки не объявляются, и начальство зарплату не повышает? Уж лучше телевизор посмотреть, да пиво с друзьями попить, чем спозаранку в воскресенье куда-то тащиться, ноги простаивать, проповеди слушать…

Ничего не изменилось в мире за две тысячи лет. Тогда ведь тоже народ ждал помощи именно в земной жизни: денег, власти, славы, освобождения от рабства, наконец… А Христос все про любовь говорил, про ближнего, про Царствие Небесное… И не только от рабства не избавил, но даже про общественный строй вообще ничего не сказал: какой из них лучший, какой худший…Точно это и не важно совсем… А что же тогда важно?

Он говорил, что только одно – Царствие Небесное… Вот и отец Феодор своим прихожанам все больше про него, про Царствие это, а они ему в ответ: «Оно-то ведь там, неведомое, далекое, призрачное… А проблемы-то у нас сейчас и здесь, батюшка, наши насущные потребности, желания и нужды. Ведь всего хочется, пока живешь…» Вот и клянчат: дай, Господи, то, дай, Господи, это… А не дает – обижаются… Прямо как дети малые на родителей…

– … А она, Настя-то, на шесть лет моложе меня, – продолжала Елена свой рассказ, начало которого, отец Феодор за думами своими пропустил, но переспрашивать не стал. – Родители наши в школе работали, и учились мы там же, только с разницей в шесть лет. Потом институт, и у меня, и у нее. Потом я замуж вышла, дети пошли, декретные отпуска, а Настя после института работала, в аспирантуре училась… Так что семья у нее попозже, чем у меня появилась… И вот, приехали мы с Сережкой в прошлую субботу к ним на юбилей свадьбы, а там… – Елена, не удержавшись, всхлипнула. – Там лимузин, огроменный такой, что весь двор занимает, бока глянцевые, а внутри все в коже и бархате, хрусталь, музыка, огни разноцветные под музыку мигают, гости все наряженные, веселые… сразу видно, что без проблем… а Настька в таком платье, что не описать… с прической, красивая, счастливая… потом катались по Москве, пили шампанское, шутили, смеялись… и вроде бы люди там были все приятные, общительные, но у меня на душе так кошки скребли, что рыдать хотелось… не до веселья мне было совсем… Еще бесило, что Серега мой смеялся больше всех, веселился от души, шутил… противно смотреть было… точно у нас вообще не жизнь, а малина одна… Я прямо его возненавидела в тот момент. Хотелось схватить его за грудки и трясти, что мочи: ты-то чего так радуешься! Ты-то чего так веселишься, как дурак? Тому, что у тебя ни на что подобное денег нет и не будет? Тому, что цветочек мне подарить можешь только по праздникам? Да еще и шутит вечно, мол, Денусь, у тебя на даче этих цветочков видимо не видимо. Зачем же покупать просто так, если своего добра полно? А я хочу! Хочу, чтобы мне муж мог цветы дарить просто так! Когда угодно! Чтобы вообще о деньгах не думать! Будь они прокляты!.. – Елена вытерла злые слезы и скорбно поджала губы. – Когда мы в ресторан приехали… точнее в отель… шикарный, пять звезд… там, в ресторане праздновать стали… Настя с мужем потом там оставались ночевать… как брачная ночь после свадьбы, только теперь уже спустя десять лет… я вообще не смогла там находиться… сказала, что голова болит и, сколько не упрашивали, сколько Сережка не клянчил, мол, давай останемся, таблетку от головы выпей, у ребят такой праздник, я не осталась…

Голос ее сорвался, она замолчала и заплакала.

Автобус трясло и раскачивало, что-то где-то скрипуче дребезжало, упорно билась в стекло попавшая на стоянке в салон муха, спали разморенные зноем и монотонностью пути пассажиры, и только отец Феодор и его попутчица не могли дать себе отдых. Священник из человеколюбия, а его соседка – от душевных страданий.

– А почему вам там было плохо? – спросил отец Феодор. – Чем же вас там так обидели?

– Чем? Да ничем! Ничем не обидели…в том-то и дело… просто мне за жизнь свою обидно! За судьбу свою обидно! Вот мы с Сережкой прожили уж и не десять, а целых двадцать лет, двоих деток нажили, а надумай мы с ним себе юбилей свадьбы праздновать, что получится? Да ничего! Не будет у нас такой красоты! Такого праздника! Нет у нас на это денег! А я что же, не человек? Не такая, как моя сестра? Мне что же, не хочется себе лимузин? И ресторан? и дорогой номер в отеле? И все прочее? Вот они потом куда уехали, знаете? Отдыхать на моря-океаны. А я на свою дачу проклятую… провались она!.. Я что же, хуже Настьки получаюсь, да? А я ведь и училась получше нее, и хозяйка она никакая, мать ее всегда за это бранила, и ребенка она одного только родила… но зато у них с мужем у каждого своя машина. И не абы что – на тебе Боже, что мне негоже, – а новые иномарки. Не такое старье, как наша с Сережкой так называемая машина. Одеваются они в бутиках, да отдыхают по заграницам, а мы если в Египет едем– уже счастье… а-а… что тут говорить… – Елена горько махнула рукой. – Ну, вот где справедливость-то, а? Где она? Вот вы, вы же священник, я знаю, я вас видела… хоть вы мне можете объяснить, почему так Бог все несправедливо устраивает?! Почему так, Господи: одному все, а другому – ничего-ничегошеньки… И Настька, она ведь хорошая, и сестра ведь моя родная, мне и хочется, чтобы у нее все было… пусть, пусть будет… она лучше многих, это точно… но ведь и я-то тоже себя не на помойке нашла, и кружусь, как пчела, целый день: дети, муж, работа, родители престарелые, дача опять же эта, пропади она… И Сережа мой труженик, каких поискать, и не пьющий, и на все руки мастер, и веселый… что же мы так бедуем-то, копейки эти жалкие считаем?.. Не жизнь, а мучение просто…

Новая порция слез потекла по щекам.

– Ясно, – сказал отец Феодор, – так вы поэтому плакали у нас на подворье?

Елена шмыгнула носом.

– Вы меня заметили?

– Заметил.

– Я тоже вас запомнила… поэтому и рассказала вам свое горе… так бы не стала… может, что посоветуете… вы ведь батюшка… вы, наверное, все знаете… почему все так… так нелепо и нечестно…

– … Все знать невозможно, милая моя. А ваше горе… эх, – вздохнул отец Феодор, – вот уж… мда-а…

Он смотрел на миловидную, ухоженную и вполне обеспеченную женщину, измученную завистью к собственной сестре, и думал, чем же ее утешить? Может, рассказать о себе, как мечтал о большой многодетной семье, а вместо этого превратился в иеромонаха Феодора? Или о своей красавице сестре, схоронившей себя в российской глубинке у постели мужа-калеки? Или, может, о Ксюшеньке, давно лежащей на бедном деревенском погосте, о ее родителях, истаявших за год вслед за смертью дочери? Или рассказать, как пять лет спустя после аварии, застал родного своего отца с топором в руках у постели Володьки, как на коленях просил помиловать его, убийцу своей жены? А отец содрогался от внутренних рыданий и кричал: «Пусти! Дай мне судить его! За тебя! За Ксюшу! За Любу! За нас с матерью, лишенных внуков… весь род наш одним махом погубил… под корень… – отец, плача осел на пол и причитал со слезами, – я не хочу, чтобы он жил, сынок… не хочу, чтобы жил… Господи! Прибери… или меня или его… не мучай…»

Рассказать, сколько лет молился, чтобы перестать ненавидеть обездвиженного зятя и без содрогания подходить к его вонючей, не смотря на все старания Любаши, постели. Там ведь ни памперсов, ни городских удобств, ни специальных матрасов. Все по-старинке, да еще малыми средствами.

Можно еще рассказать об умирающем их селе, где остались одни старики, доживающие свой век на крошечные пенсии, о размытых дорогах, о закрытой школе, сгоревшем магазине и единственном телефоне на всю округу. И люди там живут, и за все благодарят – слава Богу! – ив глаза не видали они лимузинов, не знают, что такое бутик, и не переживают, что не поедут отдыхать дальше Египта, и в Египте-то они не бывали. Что сказать этой женщине, старательно утирающей горькие слезы, потому что у нее иномарка не такая новая, как у ее младшей сестры? О, воистину: кому жемчуг мелкий, а кому щи пустые. И каждый несет свой крест, и для каждого он тяжел, но чужой для него вообще не подъемен. Все, что отец Феодор ей скажет, что расскажет о другой жизни, будет ей не по силам понять. У нее своя правда и своя действительность. И поэтому он сказал совсем другое, не то, что хотел.

– Что же, Елена, у вас за горе? Декорации не те достались?

– Что? – не поняла она. – Какие декорации?

– Да обычные, театральные… Как Шекспир сказал: весь мир театр, а люди в нем актеры. Вот мы и играем, каждый в своем спектакле, каждый свою роль. У вас и у вашей сестры все есть: жизнь, здоровье, семья, дети, любовь… только декорации ей достались получше, а вам попроще. И вы из-за этого плачете, горюете, убиваетесь… не цените, не замечаете своего счастья. А между тем, у вас прекрасные здоровые сыновья, с мужем двадцать лет душа в душу живете, родители живы, есть крыша над головой, еда, работа, друзья, а вы про какой-то лимузин, ресторан, букеты к праздникам и без… Да ведь это же всего лишь реквизит! Придет время, мы отыграем свою роль и вернем все обратно, в костюмерную… снова останемся голыми, какими и пришли когда-то в этот мир… И унесем с собой отсюда лишь то, что не покупалось и не продавалось: добрую память, любовь, сочувствие, благодарность, самопожертвование, надежду, веру, покаяние…

– Реквизит?.. – глаза Елены потемнели и снова наполнились слезами. – Но как же так… как же… тогда по-вашему получается, что все это не важно? Напрасно? Но мы ведь… мы все этим живем… а вы говорите – реквизит. Так что же получается: если кому-то досталась роль «кушать подано», то это навсегда? Из этого плена не вырваться?

– Отчего же, отнюдь, – не согласился с ней отец Федор. – Для начала нужно научиться справляться со своей, пусть и маленькой ролью, раз уж Господь нам ее доверил. И вообще, есть совершенно неповторимые, талантливейшие актеры, при этом не сыгравшие ни одной главной роли, но зато те второстепенные, что им доставались, они превращали в бриллиант. Возьмите, к примеру, Семена Фараду, или Зиновия Гердта, или Рину Зеленую… у них всегда были маленькие роли, но как они в них блистали!

– У вас сравнения какие-то… Нет, я так не могу! Почему мне должны доставаться объедки… Почему Бог кому-то дает много, а для меня… Ему для меня жалко? А где тогда Его любовь? И в чем она?

– Его любовь в том, что вам дано ровно то и столько, чтобы вы смогли изменить себя, стать лучше.

– Какие удобные отговорки! – желчно парировала Елена. – А если бы я сейчас ехала в собственном мерседесе, а не в этой колымаге, у меня бы было меньше шансов стать лучше?

– Видимо, да.

– Ну, знаете… это просто… простите, но просто полный бред! Как же я, по-вашему, должна измениться?

– Для начала вам бы неплохо увидеть, что вы не одна в этой колымаге. Здесь есть и другие люди.

– Да, есть. Такие же неудачники, как и я. То есть вы намекаете, что надо смириться с этим?

– Поймите, у Бога нет удачливых и неудачливых, первых и последних, нет любимчиков и отверженных. Он всем хочет только добра, всех любит. И за всех пошел на Крест, а не только за избранных… Нужно просто жить, жить, и жить. Не оглядываясь по сторонам, у кого что лучше, а что хуже, жить по возможности достойно и правильно, и за все Его благодарить. Ибо сама по себе жизнь – это уже неоценимый подарок от Бога.

Отец Феодор убрал со столика остатки трапезы и пристегнул его на крючок к переднему креслу, давая понять, что хотел бы завершить беседу. Елена хмуро убрала в сумку свой термос. Она была раздражена, но сил спорить у нее не осталось.

Она устало, словно после тяжкой работы, откинула голову на подголовник. Обиды, сомнения и переживания утомили и измотали ее. Все существо ее противилось принять услышанное, и она, закрыв глаза, все еще продолжала мысленный диалог, отстаивая свои права на главную, а не второстепенную роль: «Реквизит… ну, надо же, реквизит… а справедливость-то где?., я же не хуже других-то…»

Муха перестала биться в стекло, и замерла, сидя на резиновом ободке окна. Солнце обошло автобус, и теперь светило с их стороны, неожиданно ярко для заката, слепя и вызывая слезы. Во всяком случае, отец Феодор хотел бы думать, что влага, затуманившая его взгляд, вызвана солнцем. Он задернул серую измятую шторку и прикрыл глаза. Еще есть время поспать…

 

Исповедь

Мужчина в коротком модном пальто вошел в храм, остановился, снял шляпу, быстро, но без суеты перекрестился, едва уловимым движением поднеся затем пальцы в кожаных перчатках к губам. Он положил перед дремавшей свечницей деньги и взял три десятка свечей. Не поскупился. Взял из дорогих, долго горящих.

Внимательный наблюдатель сразу определил бы в нем иностранца. Есть свои особенности в каждой стране. У нас принято снимать головной убор еще на пороге церкви, а не пройдя в нее. Никто, наложив на себя крестное знамение, не целует щепоть. И вряд ли удастся увидеть мужчину, что будет ставить свечи, не снимая перчаток. Однако же наблюдать за вошедшим было некому. Он тихо, спокойно ходил по пустому храму, и шепот его молитв и звук шагов гулко отдавались в просторных высотах мощных каменных стен.

Перед Распятием он встал на колени и затих в полусогбенной позе. Свечница время от времени бросала в его сторону сонные вялые взгляды, а потом, устав бороться с дремотой, прикрыла глаза.

– Простите, я могу просить священника? – произнес мужской голос с легким акцентом, окончательно выдававший в нем иноземца.

– Ой, батюшки! Испугал-то как! – вздрогнув, очнулась свечница. – Я не слышала, как вы подошли, – сказала она смущенно.

Все же она была на работе, и ей не полагалось спать. Но преклонный возраст и обычное по понедельникам отсутствие прихожан брали свое. Ее неизменно клонило ко сну.

– Простите, привычка. Я не хотел вас пугать. Так я могу просить священника?

– Так нету его сейчас. Квартиру освящать поехал.

– Он приедет?

– А неужели, мил человек, неужели. Куда же ему не приехать-то.

Мужчина помолчал, переваривая ответ старушки. Что снова выдавало в нем приезжего. У местного бы не осталось вопросов.

– Снова прошу прощения, мадам, но можно точнее?

– Точнее некуда уж! Чего сказать-то?

– Святой отец вернется сюда?

– Да неужели нет!

Мужчина снова замолчал в замешательстве.

– Простите, мадам, если да, если он вернется, то когда?

– Ну так а я чего? Разве я не точно сказала? – окончательно осерчала старушка.

Характер у нее был не сахар, за что на нее неоднократно жаловались прихожане. Она получала выговоры от настоятеля, слезно каялась, винилась и сокрушалась. Но держалась в смиренном состоянии недолго, снова легко впадала в гнев и раздражение от глупых, на ее взгляд, вопросов. Однако же заменить старушку было некем. Приход был небогатый, церковная кружка наполнялась редко, и острая на язык бабуля была единственной, кто соглашался работать бесплатно. Она искренне старалась быть приветливой, но непонятливость мужчины и не понравившееся ей слово «мадам» совершенно вывели ее из чувства равновесия.

– Я же русским языком сказала, квартиру поехал святить! Значит, через час с копейками и вернется. Чего тут непонятного-то? Вот странный человек, право слово! Попадется такой, так и святого выведет из себя! Бывают же люди…

– Спасибо, – кивнул посетитель, не вступая в пререкания. Он как-то с ходу определил нрав свечницы. – А я могу его подождать здесь, в церкви?

– Так ждите. Кто ж мешает-то? – ответила та, разочарованная отсутствием сопротивления и недовольно поджала губы.

– А где?

– А вон тама, на лавке, – милостиво разрешила она, махнув рукой в сторону окна, где стояла простая, крашеная темной краской деревянная скамья без спинки.

После чего служительница потеряла к посетителю всякий интерес, демонстративно принялась пересчитывать пучки свечей, раскладывать их заново, звенеть мелочью и ключами, изображая активную деятельность. А мужчина тем временем прошел влево к окну и сел, положив рядом шляпу. Он сидел так, не двигаясь, не меняя позы около двух часов. Ровно до того момента, как в храм вошел священник.

Старушка тут же оживилась, радостно засуетилась, разулыбалась, выскочила из своего закутка, смиренно склонила голову, сложила руки лодочкой и протянула вперед:

– Батюшка, благословите.

– Господь благословит, – ответил он, и положил ей руку на голову. – Как у нас тут дела, Варварушка?

– Да как? Как обычно все по понедельникам. Тихо. Никого нету. Вон только мужик вас какой-то спрашивал. Там сидит, в шляпе. А я сегодня пойду пораньше домой, отец, а то ведь у меня у сестры завтра день Ангела ее. Приготовить надо бы помочь ей. Отпустите?

– Чего готовить-то? Там, поди ведь, одни ваши сверстницы и соберутся. Поклюют чуть, как птички, и все. Ради этого огород городить.

– А как же ж, батюшка. Положено так. Юбилейный год у нее нонче-то. Не гоже перед людьми позориться. И старушки наши на праздничек себе позволяют покушать-то, отчего же нет. И рюмочку позволяют. Тем боле день завтра не постный.

– Ага. Не постный. Аккуратнее вы там с рюмочками этими. Чтобы после именин сестрицыных не пришлось мне напутствовать в путь кого из вас. Не торопитесь вы ведь на погост?

– Да, ладно вам шутить, отец, – задорно усмехнулась старушка, – неужели ж. Поживем еще-то, Бог даст.

– Здравствуйте, святой отец, можно к вам обратиться? – деликатно спросил незнакомец, незаметно и тихо приблизившийся к беседовавшим.

– Ах ты ж Господи! – схватилась рукой за сердце Варвара. – Вот второй раз уж так пугает. Это вот он, шляпа-то. Тот, что я вам говорила. Легок на помине, – недовольным голосом отрекомендовала мужчину свечница, враз потерявшая свою улыбчивость.

Священник напротив, – остался так же приветлив.

– Здравствуйте. Конечно, можно обратиться. Только вы уж не величайте меня святым, не смущайте. Это незаслуженная честь для меня. Зовите просто отец Иоанн или батюшка.

– Хорошо, – легко согласился посетитель.

– Слушаю вас внимательно, – сказал священник и все его лицо и фигура и в самом деле выразили полную готовность внимать словам собеседника.

– Я думаю, лучше не здесь. Я хочу исповедоваться.

– Вот как? Исповедоваться? Прямо сейчас?

– Да, если можно, то сейчас. Я завтра уезжаю.

– Ну, хорошо. Варварушка, – обратился отец Иоанн к свечнице, уже надевшей пальто и сменившей косынку на теплую шапку, – сделай милость, поставь нам аналойчик. И потом уж ступай к сестрице своей. Отпускаю тебя. Ключи оставь, пожалуйста. Я сам храм закрою.

Варварушка без энтузиазма кивнула, недовольно зыркнула в сторону незнакомца и пошла за аналоем.

– А вам придется меня еще немного подождать. Я должен пойти в алтарь приготовиться. Но не волнуйтесь, это ненадолго.

– Я и не волнуюсь. Я подожду, сколько надо.

Священник кивнул и скрылся в алтаре. Когда он через несколько минут снова вышел оттуда в епитрахили и поручах, и положил на аналой Евангелие и Крест, незнакомец все еще стоял на том же месте. Отец Иоанн мягко махнул ему рукой, призывая подойти.

– Что же, призвавши Бога, приступим. Как ваше имя?

– Серж.

– То есть Сергий.

– Да, да, Сергий… Как красиво звучит…

– Очень красиво… Вы крещены? Православный?

– Да. Я русский. Просто очень давно живу в другой стране.

– Давайте мы с вами помолимся.

– Хорошо, давайте.

– Боже, Спасителю наш, иже пророком твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениих оставление грехов даровавый… – начал отец Иоанн. Сергий стоял и, склонив голову, молча слушал.—…

Яко ты есть Бог кающихся, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков, аминь.

– Как часто вы исповедуетесь? – после небольшой паузы спросил священник.

– В первый раз… Мои родители уехали из этого города, когда мне было семь лет. Теперь мне пятьдесят семь. Перед отъездом бабушка меня крестила. В этой самой церкви. Я хорошо это запомнил. Она сама и стала моей крестной… Через несколько месяцев после этого мы уехали. А бабушка вскоре умерла. Только через полвека я смог приехать в Россию. И то не по своей воле. По работе…

– Надо же. Пятьдесят лет прошло, а вы все же оказались именно здесь, в нашем крошечном городке.

– Да. Вот так обстоятельства сложились. Судьба…

– У христиан не принято говорить «судьба». Свою судьбу мы делаем сами. Господь даровал нам свободу. Мы ею распоряжаемся по своему выбору. Просто не всегда бываем довольны результатом. И тогда все сваливаем на судьбу.

– Возможно, вы правы.

– Работа привела вас в наш город. Но вы ведь могли и не прийти сюда, в храм. Вас никто не принуждал. Однако же вы добровольно пришли, и слава Богу. Так при чем тут судьба? Лишь ваша свободная человеческая воля.

– Пришел вот…да… Но, если честно, я даже не знаю, что и как нужно говорить.

– Ну, за это не переживайте, Сергий. Главное, что пришли. А я вам помогу. Для начала просто успокойтесь и начните говорить. Расскажите еще немного о себе.

– …Я не могу… не знаю… и о себе нечего рассказать особо. Я не привык к этому. Да и что рассказывать.

Все как у всех, ничего особенного: работа, семья, рыбалка, хобби… я коллекционирую модели паровозов… это очень интересное и прибыльное занятие, кстати. Не все могут похвастаться, что их увлечение приносит доход. Чаще как раз наоборот. А мне вот с этим повезло.

– Замечательно, Сергий, я рад за вас. Но сейчас все же не будем обсуждать хобби. Вернемся к вашему желанию исповедоваться.

– Ах, ну да… да, я исповедоваться хочу.

– Итак, начните с самого главного, самого больного. С того, что больше всего мучает, в чем хотите повиниться перед Господом. Не мне говорите, а Ему. Я здесь выступаю лишь свидетелем и подтверждаю акт вашего добровольного покаяния.

– Да, есть такое, как не быть… то, что мучает… Меня мучают люди… их уже нет, но они все приходят, и приходят, и приходят… не оставляют меня в покое. Я их гоню, но все напрасно.

– Подождите, – мягко прервал его отец Иоанн, – снова поясню, что на исповеди человека кается в своих грехах. Поэтому при чем же здесь какие-то посторонние люди? Вы уж постарайтесь о себе рассказать, в себя загляните. Прямо внутрь себя.

– Да, я заглядываю… Эти люди… их 249 человек, – на числа у меня хорошая память. Я их не знал никогда, лиц толком не видел. А теперь вот, с полгода назад они стали приходить ко мне каждую ночь. Выстроятся в длиннющую очередь и подходят по одному, приближают свое лицо к моему, совсем близко, вот так, нос к носу. – Мужчина поднес раскрытую ладонь в черной перчатке к своему лицу для большей наглядности, – и я вижу их ужасные, страшные глаза. У них у всех страшные глаза почему-то… И я просыпаюсь от ужаса. Я полгода уже не сплю из-за этого. Не могу спать совсем. Хотя, поверьте, я человек с крепкими нервами.

– Я вам верю, – сказал несколько раздосадованный священник и нахмурился. Не единожды ему случалось наблюдать подобное. Вроде бы желает душа очиститься, покаяться, а открывает человек рот и говорит совсем не то, что требовалось бы. Вот и этот то про хобби, то про сны. Лишь бы о чем. Но ведь в первый раз же исповедуется, надо быть снисходительнее, терпеливее. Отец Иоанн вздохнул.

– Понимаю, что вам исповедоваться непривычно. Но, боюсь, мы не на правильном пути. Исповедь – это очищение души. А сновидения не являются поводом для исповеди. Во сне человек себя не контролирует и не может за это давать ответ. Есть народная пословица: живи днем так, чтобы ночью мог спать спокойно. Возможно, вас мучает что-то, совершенное в реальности? И тогда эти сны можно будет объяснить. Кто эти люди, которых, как вы говорите, вы не знаете, а они к вам приходят?

– Эти люди… это мои заказы… мои объекты… Я их устранил… ну, как вы это называете, убил… всех… 249 человек… Понимаете?., это всего лишь моя работа. Мне пришлось ее сделать. Я взял обязательства.

– Господи, помилуй! – вырвалось у пораженного священника. Он отшатнулся и замер, накрыв правой рукой иерейский крест на груди. Его глаза расширились, наполненные ужасом. Ничего подобного ему не приходилось слышать в своей жизни. Его пронзила мысль, что, возможно, перед ним стоит сумасшедший и надо срочно звать на помощь. Он даже скосил глаза в сторону в напрасной надежде, что кто-нибудь окажется в храме. Но не было ни единой души.

– Тут нет ничего личного, вы не подумайте, – не меняя спокойного тона, между тем продолжал незнакомец. – Они мне ничего плохого не сделали, ничем не помешали, но они помешали кому-то другому. И этот другой нанял меня для устранения. А я лишь делал свою работу. Ничего другого я не умею. Во всяком случае, так же хорошо, как это… Я не делал это со зла, понимаете? Я делал именно как работу. Старался, чтобы все было качественно, надежно, чисто. Подходил ответственно. У меня хорошая, даже отличная репутация. И я всегда стремился, чтобы смерть была мгновенной, без ненужных мучений. Я никогда не брался за пытки, захват заложников, или еще какие-то неприятные вещи. Это для извращенцев. Нет, нет, только устранение в чистом виде… я – человек старой формации, не из новых отморозков.

– …и чем я тут вам могу помочь? – сказал осевшим от волнения голосом отец Иоанн. – Вы хотите покаяться в этих убийствах? Рассчитывая на тайну исповеди…

– О, нет, что вы, – дернул губы в полуулыбке незнакомец. – Я вовсе на это не рассчитываю. Какая тайна? Я не могу положиться на вас. Без обид, святой отец. Просто вы всего лишь человек, а у меня правило не доверять людям. Всем. Даже таким, как вы. Ведь человек слаб.

– Ясно… Поэтому вы в перчатках?.. Не хотите после исповеди оставлять свидетелей? – осенило догадкой отца Иоанна, и лицо его стало из серого совершенно белым. Лишь глаза потемнели еще больше.

– Нет, ну что вы… напрасно вы так… Вы очень побледнели, – снисходительная усмешка скользнула по лицу незнакомца. – Знаете, Гай Юлий Цезарь набирал себе воинов подобным образом. Войско выстраивали и объявляли солдатам, что они будут казнены. Кто при этом известии краснел лицом, признавался годным к службе и оставался жить. А бледных выбраковывали. Цезарь весьма справедливо считал, что если кровь приливает к голове, то она лучше соображает. Вы бы ему не подошли…

– Возможно… я не в праве судить. У меня другое служение. Цезарю – цезарево, а Богу – Богово.

– Впрочем, не делайте из меня такого уж монстра. Вам совсем нечего меня бояться. Я же говорил, что всегда подхожу к делу ответственно. И в этот раз я тоже все предусмотрел. Вы не сможете ничем мне навредить. Имя я вам назвал вымышленное. Фамилии вы не знаете. Да и вообще ничего обо мне не знаете. Кто я и откуда. На мне парик. Усы и борода фальшивые. Очков я тоже в реальной жизни не ношу. Так что вы меня даже не узнаете, если встретите на улице. А руки загримировать труднее. Вот поэтому на мне перчатки. Это как раз для вашей же безопасности. Так что не пугайтесь так.

– Хорошо… Хотя, чего уж тут хорошего… Не стану притворяться и врать, что не боюсь… Боюсь… Да, мне очень страшно… Но на все воля Божия, – священник вздохнул, нервно проведя рукой по волосам, и после паузы сдавленным голосом продолжил: —…Если пришло мое время, то я не побегу и не спрячусь. Приму все… все, что Господь мне уготовал… от Бога не убежать. Бог дает нам жизнь. В Его власти ее и забирать…

– О-о! Как вы удачно выразились! Вот именно, дорогой отец, вот именно! У нас с вами совершенно одинаковый подход. Как мне повезло вас встретить! А я вас не до оценил, – обрадованно улыбнулся мужчина, не обнажая, впрочем, при этом зубы. – Вот я об этом с вами тоже хотел поговорить, святой отец.

То есть, батюшка. Как раз об этом… что это Бог отнимает жизнь, а не люди… Я и такие как я лишь Его послушное орудие. Вы не находите?.. Мы делаем то, что должны. В конце концов, кто-то же должен делать и грязную работу.

– Нет… я думаю иначе. «Должно злу прийти в этот мир, но горе тому, через кого оно приходит».

– Я так понимаю, что это цитата? Ну, цитат из Священного Писания я тоже знаю достаточно. Смотрите, – не снимая перчаток он достал из кармана пальто небольшого формата книжицу с золотым обрезом и тиснением на обложке в виде креста и положил на аналой. «Nouveau Testament» – пробежал глазами по латинским буквам отец Иоанн. – Видите? Это Евангелие. Я почти всегда его ношу с собой и довольно часто читаю. Я не настолько далек от церкви, как вы могли подумать.

– Читать и исполнять – это все же разные вещи.

– Ваше право иметь свое мнение. А мое право – иметь свое. Что ни говорите, а во все времена были войны, а, значит, и солдаты. Люди склонны уничтожать себе подобных, и ничего с этим не поделать.

– Создатель творил мир, а не войну. Жизнь, а не смерть. И человека сотворил для жизни вечной.

– Это все так, но мы имеем другую реальность и приспособились в ней жить.

– И вы хотите меня убедить, что нам обязательно творить зло? И без этого никак не обойтись?

– Мы часть общества. Что мы можем поделать. Не нам с вами менять его устройство.

– Но мы можем изменить себя. И уж точно в праве не делать греха.

– Знаете, много лет назад, когда мне в первый раз предложили работу такого рода, я очень испугался и долго сомневался. Но по таким вопросам ни с кем ведь советоваться не станешь. Как правильно поступить? Как быть? Сам заказ был несложный, совершенно пустяковый. Просто сделать движение плечом и толкнуть человека на рельсы. Всего и дел-то… как бы сам упал. Несчастный случай. Деньги мне были очень нужны в тот момент, да и когда они бывают не нужны. А платили за это хорошо. И вот тогда я впервые в своей жизни помолился. Я сказал: «Господи, если этот человек достоин жизни, то пусть у меня ничего не получится. А если Ты хочешь ее отнять, то помоги мне, сделай это через меня». И так я молился каждый раз, все 249. И знаете, что я вам скажу? Ни разу ни одной осечки, ни одного промаха, представляете? Меня даже никогда не мучала совесть. Я спокойно ел, спал, жил. Ведь Бог ни разу никого из этих людей не защитил. Не пощадил. Значит, они действительно заслуживали смерти. Я просто делал свою работу. Я, можно сказать, у Него на службе.

– Какое богохульство! – воскликнул священник.

– Что? – переспросил мужчина и в его голосе слышались нотки недовольства. – Что вы сказали?

– Лукавство и богохульство – вот, что я отвечу на ваши речи, Сергий. Можно я все же буду вас так называть? Надо же мне как-то к вам обращаться.

– Да, можно, конечно, называйте, – кивнул собеседник. – Мне даже нравится это имя и то, как вы его произносите. А вот другие слова совсем не понравились. Вы хотели меня задеть? Обидеть? Предупреждаю: я этого не люблю…

– Я хотел сказать вам правду. Обидеть?., что же… я скорее рискнул бы вас обидеть, чем дам вам в святом храме хулить Имя Божие! А ваши слова именно таковы. Вы лукавите, когда говорите, что не знали, как поступить. И что спросить было не у кого. Носите с собой Евангелие. Так что же вы не увидели там ответа, который искали? Сам Бог открыл нам, как поступать в тех или иных обстоятельствах. «Возлюби ближнего своего, как самого себя», «не делай другому того, чего не пожелаешь себе». В конце концов, нам дана прямая заповедь: «не убий». И после всего этого вы трактуете свое богомерзкое занятие, как служение Господу?! Да вы безумец!!

Лицо Сергия дернулось, скулы залила краска гнева, взгляд отяжелел.

– Я не советую вам так со мной разговаривать, – сказал он не повысив голоса, но с плохо скрытой злобой. – Не надо меня провоцировать. Вы хоть и священник… но человек… и не все вам позволено… как у вас в России говорят, не нарывайтесь…

Однако отец Иоанн точно не услышал предупреждения. Внутренняя молитва придала ему силы, и он больше не испытывал страха. К нему вернулись спокойствие и уверенный голос. Он продолжил, не обращая внимания на угрозы.

– Да, для вас было бы во сто крат лучше, если бы вас поймали и отдали под суд! Тогда душа ваша хоть немного бы очистилась, понеся наказание здесь, земным судом, и, возможно, облегчая свою участь в Вечности. Но увы… Вы не думали над тем, чтобы пойти в полицию и сдаться? Это ваш шанс ко спасению души.

– О-ох, все предсказуемо и банально… не могу передать как вы меня разочаровали, – с досадой скривил губы мужчина. – А начиналось все так хорошо… Что же… нельзя слишком многого требовать от людей… Гм… Что вы придумали? Зачем мне сдаваться? Я всегда работал аккуратно. Ни разу не засветился. Меня никто ни в чем не подозревает. У меня семья, дети, хороший дом, свой маленький легальный бизнес, друзья… у меня есть определенное положение в обществе… и вдруг сдаться… хм… прямо смешно… я даже не думал о таком… это же глупо! Ни разу не оплошав… Феноменально глупо! Взять и разрушить свою жизнь…

– Но сколько жизней вы разрушили? Забыли?

– Я не ставил это своей целью. Я просто выполнял работу. Как солдат на войне, например. Кстати, в армии ведь есть священники.

– Вы не солдат. Вы никого не защищали. Война – страшная вещь. При нападении врагов, человек вынужден браться за оружие и обороняться, спасая свою страну. Но даже в этом случае он становится убийцей и должен принести покаяние. А вы никогда не были с вашими жертвами на равных условиях. Я полагаю, что вы имели возможность прятаться, и нападали внезапно. У них же такой возможности не было.

– Неправда! Я почти всегда рисковал! – горячо возмутился Сергий.

– Если вы ждете от меня сочувствия или жалости, то это не по адресу, – сухо сказал отец Иоанн.

– Я надеялся всего лишь на понимание. И мне показалось, что вначале оно между нами было.

– Понимание?… гм… Однажды ко мне приходила женщина. В юности она сделала аборт, и врачи сказали, что детей она иметь больше не сможет. Она погрустила немного, а потом восприняла свою бесплодность как возможность жить в блуде нимало ни заботясь о последствиях. И вот лет в тридцать пять она неожиданно для себя забеременела. И что вы думаете, она обрадовалась, что Господь дал ей еще один шанс стать матерью? Ничуть не бывало. Она снова решилась на убийство во чреве собственного младенца. Но накануне пришла в церковь, и прямо как вы убеждала меня, что Бог не против второго аборта. «Ведь Он же знал, – говорила она, – что я не захочу рожать ребенка от того человека. И все же допустил эту беременность. Значит, такова Его воля».

– Вы снова начинаете испытывать мое терпение? Какой вы, однако… прямо ищете неприятностей… Кто вам дал право такое говорить? Ваши сравнения, я считаю, глупы и неуместны. И оскорбительны. Та женщина сама принимала решения. И вина тут ее очевидна и бесспорна. А я всего лишь выполняю заказ, чувствуете разницу? Не я решаю убрать кого-то, а другой человек. И еще очень важный момент вы упустили совсем: я ведь молился! Могли же убить и меня. Но Бог помогал именно мне, а не им, моим объектам! По-вашему это простое совпадение?

– Боюсь, что вы молились не Христу… – с горечью сказал священник. – Не всякая молитва становится молитвой Богу.

– А как же тогда отсутствие у меня промахов? Что вы на это скажете? Чем объясните? Я повторяю, ведь меня тоже могли убить. И не один раз. А на мне ни царапинки. Ни одного шрама даже!

– А на это скажу, что это вовсе не означает, что с вами рядом Бог! В убийстве нет и никогда не может быть воли Божией! Вы сделали мучениками тех, кому не оставили шанса жить. В этом они счастливее вас.

– Странный и дикий у вас взгляд на вещи…

– Разве у меня?.. Да, для вас он странный… и дикий…

– Хотелось бы знать, почему вы так уверены, что и моя работа не нужна была Богу? Ведь вошел же первым в рай разбойник? Меня, к примеру, всегда утешала эта мысль. Раз он там, то… то и другие могут…

– Так ведь вошел он туда не с мягкого дивана! А с креста! Эта мысль вас не утешала никогда? Да вы только представьте себе все эти страдания: тело подвешено, мышцы рвутся, кости трещат, нещадно палит солнце, глаза и все тело облепляют мухи, жажда туманит разум. В это время другой разбойник кричит проклятия Христу. А первый, сквозь дикую боль, сквозь невыносимую муку произносит то, что редко у кого получается сказать: «достойное по делам нашим приемлем»! Он признал себя разбойником, душегубом и – раскаялся! И только потом – оправдание Христом и рай. А вы говорите: на мне ни царапинки, ни единого шрама… Воистину вы не ведаете, что говорите!

На несколько минут в церкви повисла тишина. Молчал священник. Молчал и незнакомец, в хмуром раздумье, поглаживая искусственную бороду. Услышанное его расстроило и раздосадовало. Хоть он и пытался это скрыть.

– …Итак, вернемся к началу. Вы пришли исповедоваться, – напомнил отец Иоанн.

– Ну, да… Да, это так, – подтвердил мужчина и снова замолчал.

– Хотел рассказать… Полгода назад случилось то, что мне не хочется вспоминать. Я случайно убрал человека… Лишнего… ребенка… я не хотел… так вышло…

«Да, снова все одно и то же. Не исповедь, а сплошное самооправдание. Не хотел, так вышло… снова не виноват… вот тебе и раскаяние, – с сожалением подумал священник, ничего не говоря вслух. – Впрочем, разве он исключение? Большинство ведь таких. То свекровь плохая, или начальник, или правительство, или сосед… всякий раз причина сотворенного зла в ком-то другом… помилуй нас, Господи, грешных…»

– Оружие у кого было? У вас? – спросил он спокойно.

– Да.

– Стрелял кто? Вы?

– Да.

– Так кто же виноват? Кто убил? Само?

– … Кажется, я…

И снова стеной встала гнетущая тишина. Слышно было, как тикают часы за пустой конторкой у свечницы. На улице уже стемнело, довольно рано, как и положено в эту осеннюю пору года. В храме стоял полумрак. Давно погасли все свечи. Горели лишь две или три лампады, давая слабый и тревожный свет.

– Знаете, отец… после этого я усомнился в Боге. Почему же Он не защитил ее, эту девочку? Он же знал, что я не хотел ей смерти!..

– Вам напомнить про женщину, готовую на второй аборт? Бог знал, что она не хочет ребенка. В вашем случае, Он знал, что вы не хотели девочку убивать… вам так удобно думать. Можно обвинять, кого угодно, даже самого Создателя. Зато такой ценой выгораживать себя!.. Посмотрите, вон горят лампадки. В каких-то больше масла, в каких-то меньше. Но оно везде налито. Так же как и в каждом человеческом теле налито масло жизни и теплится ее огонек. И вот я походя задену лампаду, масло разольется и огонек погаснет. И кто будет виноват? Тот, кто налил или тот, кто пролил?

– …Но ведь Бог… Он же мог спасти ту девочку!.. Он же Всемогущий!., я не специально… А теперь она ко мне приходит… я боюсь ее больше всех, хотя она очень красивая и улыбается. Она протягивает мне игрушку… мячик… и я беру… не хочу, но не могу не взять… И когда он у меня в руках, то из мячика превращается в огромный глаз… и этот глаз смотрит мне не в лицо, а в грудь… и режет сердце… я кричу от боли и просыпаюсь… зачем она приходит…

Сергий поник головой. В его голосе слышны были слезы. Он убил сотни душ, а жалел и терзался лишь об одной.

– … так не вовремя она выскочила… ах, как жалко… совсем маленькая… – говорил он с ощутимой слезой в голосе. – Я же не хотел… палец сам, инстинктивно нажал на курок…

Отец Иоанн тяжело молчал. Да и что он мог сказать? Весь ум его и все силы были направлены на молитву о заблудшей душе, так и не познавшей подлинного раскаяния. Закаменевшее нутро человека, стоявшего перед ним, могло оживить лишь чудо. Священник печально вздохнул, понимая, что даже мучимый совестью и кошмарными видениями, мнимый Сергий не способен покаяться. Но еще он понимал, что Господь по милосердию Своему великому привел эту потерянную душу именно сюда, в храм. И это, возможно, его последний и единственный шанс. Поэтому он сглотнул горький комок в горле, поднял епитрахиль и положил на голову незнакомца:

«Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия, да простит ти, чадо Сергий, вся согрешения твоя: и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Свята-го Духа, аминь.»

Р. S. Через три дня в новостях сообщили о громком заказном убийстве. Находившийся в поездке по регионам политик, был застрелен на пороге отеля, где он остановился. По стечению обстоятельств не удалось уйти живым и киллеру, оказавшемуся гражданином одного из европейских государств, но с русскими корнями. Так оборвалась жизненная нить человека, назвавшегося Сергием. Но отец Иоанн об этом так и не узнал. Он уже много лет не смотрел телевизор.

 

Оторванная рука

Зимой, заметенные до крыши снегом, все деревни округи были похожи одна на другую. Но, когда снега начинали оседать, темнеть и резать землю глубокими морщинами ледяных быстрых ручьев, каждое село проявляло себя по-своему.

Верхопенье отличалось крутыми выпасами и домами, как птичьи гнезда льнувшими к горе. Ровнополье было плоское, как ладонь, и хвалилось своими завидными пашнями. Водяново присело снизу, близко к самой реке, за что платило раз в пять лет размываемыми огородами и затопленными подвалами да погребами. Село же Успенское стояло на холме, а церковь Успения Богородицы – и вовсе на самом высоком его месте. Кресты горели золотом за пять верст. И звон колокольный разносился далеко окрест, голосисто созывая народ к ранней обедне.

За холмом, в самом городе, стоял великий монастырь, белый, словно вырубленный целиком из сахарной головы, летом утопавший в зелени садов с яблоневыми и диковинными для севера, плодовыми заморскими деревьями.

Советская власть внесла свои коррективы в местный пейзаж. Поначалу у нее были другие важные заботы, а потом дошли руки и до церквей. Но вот Успенскому как-то все везло. Уже давно от крепкого и, казалось, незыблемого, монастыря остались лишь сахарные осколки, уже и само Успенское стало колхозом «Светлый путь», а церковь на холме все стояла и подавала свой звонкий голос по воскресным дням, а кресты ее вызывающе блистали, мозоля глаза районному начальству.

Новая власть не церемонилась с тем, что ей мешало, и настал день, когда по селу зашастали нагловатые, с недобрым прищуром молодцы бандитской наружности в тяжелых черных кожанках и таких же фуражках.

В деревне пришлых людей не особо жалуют. Каждого чужака встречают настороженным взглядом. А тут целая банда на полуторке прикатила. Это не сулило ничего хорошего. И подозрение местных жителей усилилось, когда приезжие стали, бухая дверьми, ходить по избам и сгонять народ на небольшую площадь у церкви. Люди шли неохотно, чуть не силком.

У церковной кованой ограды уже стояла полуторка с опущенным бортом, и молодые крепкие парни в военной форме и весьма хмурого вида сгружали с нее какие-то тяжелые ящики, подхватывали их, и по двое, бегом несли в калитку, через деревенский погост в сторону церкви.

Другие же выносили из храма мешки с церковной утварью и иконы в серебряных окладах, и тащили к грузовику, небрежно, словно дрова, забрасывая их в кузов. Они все работали почти беззвучно и слаженно, как единый механизм. Так делают привычную, знакомую, не раз выполнявшуюся работу.

Над кабиной полуторки алела кумачовая растяжка с белыми буквами «Вперед, к победе коммунизма!» не оставляя шанса на другие пути.

На земле, рядом с распахнутой настежь, как для покойника, дверью, прислонившись спиною к каменной стене, сидел священник, без наперстного креста, в черной изорванной рясе. Одна рука его безжизненно повисла, другой, еще действующей, он вытирал с растрепанной седой бороды кровь, густо бежавшую из перебитого прикладом носа. По морщинистым щекам струились слезы, но он их не чувствовал и не замечал.

– Господи, помилуй рабы Твоя… Господи… ибо не ведают, что творят… не ведают… – бормотал он себе под нос, выцветшими голубиными глазами глядя на снующих туда-сюда красноармейцев.

Увидав издали избитого священника, бабы стали пугливо подвывать, горестно закусывая концы платков. Детвора испуганно жалась к их ногам, тараща в непонимании глаза на происходящий беспредел. Несколько мужиков, видя такое дело, хотели броситься к батюшке, но их не пустили в калитку. Идите, мол, на площадь, куда велят, а сюда не лезьте. Не ваше, мол, это дело.

Здоровым, привыкшим к тяжелой работе северянам с пудовыми кулаками разметать чужаков было делом одной минуты, но тут уж бабы заголосили еще громче, боясь потерять своих кормильцев, похватали мужей за рукава и полы одежды, оттаскивая их в сторону. Народная власть с народом особо не церемонилась и легко пускала в расход сотнями. Это уже было известно не понаслышке. Часть села опустела. Лучших и самых крепких хозяев свезли тайно, по ночи незнамо куда, и где они, живы ли или сложили свои головы на дальней стороне, никто из местных не ведал. Поэтому стали люди осторожнее, на рожон уже не лезли, ждали, что будет дальше.

На возвышение из сколоченных ящиков, предусмотрительно привезенное с собой, влез мужчина в кожанке и с кобурой на боку. Лицо у него было бритое, без усов и бороды, и все покрыто конопушками. Рыжие волосы золотом отливали на солнце. Рядом с помостом встал солдат с ружьем на плече, охраняя свое начальство от стоявшего внизу народа.

– Товарищи!! – зычно закричал рыжеволосый. Окинул быстрыми глазами тревожно гомонившую площадь и еще раз воззвал, – Товарищи крестьяне и крестьянки! Сегодня у нас с вами не обычный день! А особенный день! Мы с вами присутствуем при знаменательном событии. Вам предстоит окончательно освободиться от пут старого строя, от гнета царизма и эксплуатации! Освободиться от религии, которая по мудрому заявлению нашего немецкого товарища Карла Маркса, есть опиум для народа!

В толпе прошел настороженный шепоток. Страна захлебывалась лозунгами:

«Долой эксплуатацию эксплуатируемых!»

«Экспроприация экспроприированного!»

«Пролетариат – гегемон революции!»

«Коммунизм – наше будущее!»

«Даешь коллективизацию!»

Что значили эти слова, для которых не нашлось синонимов в родном языке, понимали далеко не все, но спрашивать объяснений было себе дороже. Могли обвинить в противодействии советской власти. А дальше разговор короткий. Поэтому каждый толковал про себя смысл на свой лад, как умел.

Теперь вот привезли им в село новый лозунг: «Религия – опиум для народа!» Снова непонятно, но по опыту, не сулит ничего хорошего. Вслушиваясь в крики быстро раскрасневшегося оратора с трибуны, каждый гадал, чем это обернется для жизни в их селе.

Гул в толпе усилился.

– А ну тихо! Что базар устроили? Товарищ ради вас, сиволапых, из города приехал! А у него, небось, и поважнее вас дела имеются! Тихо, я сказал! – закричал, выскочив вперед, председатель, человек нездешний, назначенный сверху и потому особенно нелюбимый, на всякий случай выслуживаясь перед районным начальством.

Оратор понял, что народ совсем темный, замшелый, и мудрить с ним не стоит.

– Спасибо, товарищ! Гм… Кх-кх… Товарищи! Советская власть уже давно доказала, что никакого Бога нет! Нет и в помине, товарищи!

Толпа заволновалась. Бабы охали и испуганно прижимали детей к себе. Мужики недовольно роптали. Старухи тайком стали поминать антихриста и близкий конец света.

– Кто доказал-то? – внезапно раздался тяжелый мужской голос. – Мы такого не знаем. В Бога завсегда верили предки наши…кто там чего доказал не ведаем.

Рыжий оратор очень любил этот момент и сразу оживился. Глаза его сухо и остро блеснули азартным охотничьим блеском. Он не в первый раз делал подобное дело, и практически в каждом селе происходило подобное. Так же находился смельчак из народа, кто задавал этот вопрос. И тогда он переходил к самой зажигательной части своей речи.

– Кто доказал, спрашиваете? – вопросил он, предвкушая свою сладкую победу над этим неграмотным быдлом. – Хотите знать?

Простецкий люд одобрительно зарокотал – хотим, хотим, говори.

– А вот мы с вами прямо сейчас, не сходя с этого самого места и докажем, – радостно огласил оратор со своей трибуны. – Сколько лет вы ходили в эту церковь, сколько лет молились своему Богу, но разве кто из вас Его хоть когда видел? Скажите, а? Нет, не видел! А все почему? Да просто потому, что никакой такой

Бог не существует! Нет Его!! Понимаете, не-ту! Вот я, Никифор Стогов, стою перед вами и говорю, что Его нет. И что? Где ваш Бог, я вас спрашиваю? Где же Он? Почему Он не накажет меня? Не метнет в меня свои громы и молнии?

Народ в ужасе ахнул, аж присел. Кое-кто стал мелко креститься, глядя на купола с крестами. А Стогов, не обращая на их испуг ни малейшего внимания, бесстрашно продолжил:

– Смотрите сюда. Если Бог есть, то вот пусть Он у меня оторвёт руку! А? – закричал он, по примеру главного кремлёвского вождя, энергично протягивая сложенную лопаткой мясистую пятерню в сторону толпы. – Вот прямо сейчас! Пусть оторвёт! Видите? Вы видите?! Ничего не происходит! Совсем ничего! И не может произойти! Потому что Его НЕТ! Так чего вы боитесь?! Надо до конца сбросить с себя иго самодержавия! Рабочие! Крестьяне! Труженики! Братцы мои! До каких пор наши классовые враги кровопийцы-попы, прикрываясь выдуманным им Богом, будут сидеть на шее у трудового народа?! Избавимся от проклятого прошлого, товарищи! Вперёд, к победе коммунизма!

Старый, кряжистый, как дуб, Терентий Лобов, стоявший в первых рядах, быстро шагнул к помосту, схватил оратора за сапог и дернул его вниз, да так резко, что тот упал, больно ударившись головой о свою трибуну и рассек бровь.

– Считай, что это тебе от Бога, – свирепо сказал Терентий, – вместо грома и молнии.

Вокруг стали смеяться и выкрикивать обидные словечки.

– Ишь ты, а без подставки-то он не такой уж герой!

– И росту-то, росту с ноготь!

– Ай да дед Тереха, ай да молодец! Одним махом-то!

– Звиняйте, товарищ, сапожки у вас кажись теперь запылимшись!

– Надо бока ему намять за батюшку нашего! Рыжему стервецу наука будет!

Растерявшийся солдатик будто опомнился, суетливо переметнул винтовку к животу, штыком вперед, и заорал не своим голосом:

– А ну, стоять!!!! Стрелять буду!!

Стогов вскочил на ноги. Куртка и галифе его были в пыли. По лицу сбоку текла кровь. Ярость клокотала в нем, как огонь в топке паровоза. Он ненавидел и презирал окружавшую его бедно одетую толпу всеми фибрами души. Трясущимися от бешенства пальцами он вскрыл кобуру и вытащил наган.

– Получи, сволочь старорежимная! – в лютой ненависти прошипел Стогов.

Выстрел прозвучал незамедлительно, и могучий Терентий, стекленея глазами, стал медленно оседать в горячую земляную пыль.

Это было вне правил. Нужно было убедить народ и привлечь его на свою сторону словами. Но «глаголом жечь сердца» в этот раз у Никифора не получилось.

Подлетели молодцы в кожанках, и завязалась потасовка. Они скопом кидались на одного из мужиков, валили его с ног и принимались нещадно пинать ногами. Бросавшихся на подмогу, Стогов останавливал выстрелами из нагана, хотя никого больше не убил, а стрелял только в воздух.

– Хватит, – остановил, наконец, он своих подручных, – довольно им уже. Ну что? Защитил вас ваш Бог, а? – Стогов презрительно изломил губы на хмуром лице. – Тьфу… Дурачье безграмотное! Будет вам теперь наука!

Он повернулся к кожанкам.

– Хватит тут рассусоливать. Готов заряд?

– Готов, товарищ Стогов.

– Ну так и взрывайте все к чертовой матери! Чего ждать-то?!

– Да тут это… Поп уходить не хочет… Чего с ним делать-то?

– Не хочет, говоришь, – Стогов зло сощурил глаза. – Не хочет, так и не надо. Взрывайте!

– С ним че ли?..

– С ним! А на кой черт он еще нужен? Что он умеет? Только молитвы свои гнусавить? Вот пусть и заводит тризну по себе. Самое время как раз… ну! Чего стоите?! Взрывать, я сказал!!

Помощники кинулись в церковную ограду.

На площади поднялись крики, причитания, суета и неумолчный вой, сродни звериному, но это уже не могло изменить хода событий…

* * *

Никифор Стогов трясся в кабине полуторки и глядел в окно. Один его глаз закрывал листик подорожника, приклеенный к разбитой брови. Это не имело значения. Пейзаж за окном его все равно не интересовал. Да и не было там ничего особо интересного. Леса, поля, и снова леса…

Он ехал и обдумывал события неудачного во всех отношениях дня. Единственная удача, это, пожалуй, то, что не взял с собой сына, Степу. Мальчик был его правой рукой и хотел неотступно пребывать с отцом. Вот и сегодня просился. Хорошо, что Никифор не согласился. Пожалел. Лето же на дворе, пусть лучше на речке купается да с пацанами на выгоне гоняет. А то ведь детство туда-сюда и пройдет. Оглянуться не успеешь.

Не взял и правильно сделал. Зато Степка не видал как отца позорно скинул в пылищу проклятый старик, не видел потасовки, и выстрела того не видел. И избитого попа, оставшегося внутри заминированной церкви. Мал еще сынок на такое смотреть. Самому Стогову никого не было жаль. Людишки никчемные, слова доброго не стоящие, но не надо пацану это видеть. Рано. Да и парень он впечатлительный, сердечный. Будут потом кошмары сниться или еще чего.

Дерюгин вон по весне взял сына своего поглазеть, как монастырь будут ломать, а того возьми и камнем придави. И далеко ведь стоял, что удивительно. Убить его не убило, но покалечило сильно. Разум потерял сынок дерюгинский. Сам целый, как был, а голова никуда не годная теперь.

Вот Никифор и решил от греха подальше своего пацаненка не тащить в Успенское. Шут его знает, что может произойти. Народ у нас бедовый. Да и взрыв штука опасная. Чего с судьбой играть? Тем более, сын один-единственный. И других, похоже, не предвидится. Жена давно к себе не подпускает, зараза, ходит, как монашка, в черном платке. Глаза вечно в пол и молчит. Все делает, что скажешь, и молчит. Прибить ее временами хочется! Если бы не Степка, бросил бы ее, да нашел другую бабу. Теперь с этим проблем нету. Тем более с его положением при новой власти.

Машина въехала в городишко и затряслась по колдобинам и ухабам. Солнце уже висело низко над рекой.

– Клюев, – сказал он водителю, – ты не забудь, тормозни у крайкома. Надо определиться, куда это церковное барахло сдавать. Нельзя его в машине на ночь оставить. Я ведь знаю, растащит бабье эти доски по домам, и не отыщешь со свечкой потом.

Клюев молча кивнул. За молчаливость его Никифор и ценил. Говорливых и так хватало.

В крайкоме задержался. Пока решали, что да как, да куда, да выгружали иконы и утварь, взвешивали серебро, день совсем угас.

К дому он подъехал уже позднехонько. Хорошо, что стояли белые ночи и темноты не было. У калитки толпился народ и отчего-то в сердце Стогова заполз тревожный холодок.

– Это что тут такое? – недовольно и сварливо спросил он. – Что за собрание вы тут устроили? А?

Ему никто не ответил, только дали дорогу, расступаясь. Предчувствуя недоброе, он быстро прошел во двор. Взбежал на крыльцо, гулко топая сапогами, прошел сени и рванул на себя дверь. В горнице, на дощатом обеденном столе лежало тело, босыми малыми ступнями вперед. Ножки были худые, детские и посинелые от вздувшихся вен.

На ватных ногах Стогов прошел к столу. Степа лежал ровно, безвольно повернув голову к левому плечу. В лице не было ни кровинки. На виске темнела тонкая жилка. Светлые волосы единственные выглядели еще живыми. Они были расчесаны и аккуратно приглажены вокруг бледного лица. Руки его были сложены на груди, как полагается покойнику. В изголовье горела свечка и стояла маленькая иконка. Чей-то дребезжащий голос бубнил из Псалтыри.

– Степа… Степушка…ты чего это… – беззвучно сказал Стогов, с трудом беря сына за холодную коченелую руку. – Ты чего, сынок… сыночек… ты чего это…

– Утоп Степушка, – со слезой сказал за его спиной старушечий голос.

Стогов поводил вокруг безумными глазами и только теперь увидел жену, сидевшую по другую сторону стола. Ее лицо было бледным, как у Степы. И почти таким же безжизненным.

Послышались сдавленный бабий плач и всхлипывания. Жена сидела безмолвно и отрешенно, словно происходящее не имело к ней отношения.

Весь прожитый длинный день промелькнул перед глазами Стогова. Упавший в пыль старик, с расплывающимся темным пятном на груди, священник со сломанной рукой, идущий на смерть, мужики, корчившиеся под ударами сапогов на земле, разлетающийся колокол, ухнувший с высоты, груда камней вместо церкви, сверкавшей крестами на пять верст… И его жаркая речь: если Бог есть, то пусть оторвет у меня руку!

Стогов почувствовал, что ноги его больше не держат. Он рухнул на пол, глухо бухнув коленями о дощатые крашеные половицы, и припал лицом к груди безучастного отрока. Родной запах еще не перебился запахом смерти, но неподвижность и стылость маленького тела была пугающе безвозвратной. Живот, как у всех утопленников, вздулся и делал силуэт сына непривычным и будто уже чужим, не здешним. Из груди Стогова вырвался дикий надрывный крик. И звук этот был так страшен и безумен, что все затихли. Только пламя свечи продолжало трепетать, словно что-то шептало.

Господь все-таки оторвал Стогову руку, только не ту, что он протягивал и был согласен отдать. Бог Сам делает свой выбор… Таково неоспоримое право Создателя…

 

Быть избранным

В лесу росло одно Дерево. То есть оно росло не одно. Вокруг ведь был целый лес деревьев. Но это Дерево было особенное. Оно было очень гордое.

Когда оно стало таким, никто уже и не мог вспомнить. В детские свои годы Дерево росло под сенью огромной Березы. Она была щедрой, не забирала себе из почвы много питания, делилась с малышом. Береза пила много воды, но маленькому Деревцу тоже оставляла. Она заслоняла его от ветра, качаясь и размахивая плетистыми ветвями. Она уберегала его от жгучих лучей солнца, способных загубить и опалить неокрепшие ростки. О Березу чесали спины лоси, ее кору грызли зайцы. А Дерево при этом оставалось невредимым, росло и крепло, наливаясь силой.

И вот однажды зимой Березу спилили. Дерево очень переживало. Конечно, за себя. Боялось, чтобы его не затоптали, не сломали, и чтобы ствол Березы ненароком не упал на него и не придавил. Но люди все сделали аккуратно. Вообще в тот раз спилили много берез. Выбирали их по размеру и толщине. Говорили между собой, что на дрова. Отлично, мол, береза горит в камине и в печи.

Когда люди, погрузив свою добычу на специальные машины, уехали, Деревце долго не могло оправиться от испуга. Успокоившись же, сказало: «А так им и надо, этим березам! Сами виноваты, что из них такие хорошие дрова получаются. Раз ни на что больше не годны, то пусть горят».

Рябинка, услышав его слова, покраснела всеми своими ягодами от негодования.

– Как тебе не стыдно? – возмутилась она. – Ведь Береза же тебя вырастила! И такова твоя благодарность?

– Меня? Береза? Еще чего придумала? Никто меня не выращивал, – запищало Дерево, – я само росло, само старалось. А Береза эта мне только мешала, и солнце закрывала. Теперь хоть заживу свободно, веточки расправлю!

Елка грустно вздохнула, насупилась и отвернулась. Сосна не услышала его слов. Ее голова была высоко, и мысли тоже. А Дуб неодобрительно промолчал. Он пребывал в зимней полудреме, и ему не хотелось ни с кем разговаривать. Тем более с таким заносчивым и себялюбивым юнцом.

К тому моменту, когда в лесу снова зазвучали пилы и топоры, Дерево стало подростком. Уже не ребенок, но еще и не взрослый. Сил и высоты у него заметно прибавилось. Прибавилось и гонору. Оно ни с кем не дружило, ни за кого не радовалось, никому не сочувствовало, никому не помогало. Окружающие его растения тоже не стремились к общению с ним. Дерево в каждом находило изъян и недостаток и принималось их высмеивать. Ему было приятно обижать и печалить других. Это его развлекало.

В тот раз рубили деревья больные, кривые и старые. У людей это называлось «санитарная вырубка». Дерево по этому поводу не преминуло позлорадствовать:

– И очень даже правильно! Сами виноваты! Нечего таким калекам тут расти, лес засорять. Из-за них нам, нормальным деревьям скоро воды и питания не останется. Про солнце я уж вообще молчу. Его в наших широтах ведь и так кот наплакал. А от этих уродцев все одно толку ноль.

Его соседи стали возмущаться:

– Что же ты за дубина бессердечная такая? – взволнованно воскликнула Рябина. – Ни слезинки, ни росинки не обронишь!

– Что б тебя зайцы обглодали! – пасмурно пожелала Ель и, как обычно, отвернулась.

Дуб зарычал и грозно затряс косматой гривой. А Сосна, как и прежде, ничего не услышала. Высокая она была очень.

Шли годы. Дерево росло, хорошело, корнями теснило окружающих, захватывая себе лучшие куски. Рябинка приуныла, осунулась, стала покашливать. Дерево, когда было не в настроении, перекрывало ей солнце и воду. А поскольку настроение у него довольно часто было отвратительным, то несколько рябиновых веток стали усыхать. Ель опасливо косилась в сторону крепчавшего на глазах соседа, не зная, чего от него ждать. И на всякий случай старалась особенно не распространяться в его сторону. Даже Сосна обеспокоилась и стала временами поглядывать вниз. Все более неуютно ей становилось рядом с таким компаньоном. Только могучий Дуб пока не тревожился на свой счет. Его корни уходили на такую глубину, куда Дереву даже не снилось добраться.

Временами Дерево принималось мечтать о своей судьбе и судьбах других. Мозгов у него прибавилось, знаний тоже, но не душевной теплоты. Поэтому все его рассуждения были как ядовитые шипы: больно кололи и раны от них долго не заживали.

– Давайте смотреть правде в глаза. Кто вы – и кто я? Вы все плебеи в сравнении со мной. Мое предназначение настолько выше, что я даже не хочу тратить время на обсуждение наших различий. Вот что из Рябины выйдет? Да ничего! Тем более в ее нынешнем состоянии. Две ветки слева засохли, а справа ее ест какая-то гадость. Противно смотреть, честное слово. Тьфу-

тьфу-тьфу, хоть бы не подцепить от нее заразу. И ведь еще не старая же вроде, а гляди-ка… надо же так себя запустить…

– Не старая я, – всхлипнула Рябина, – да вот угораздило меня рядом с тобой вырасти. Душишь ведь ты меня, бессовестный… что я тебе плохого сделала? Посмотри, сколько деревьев вокруг растет и всем всего хватает, никто не отнимает у других еду. Одному тебе все мало, душегуб. Смерти моей хочешь…

– Ой, да ладно тебе, старуха, не хнычь. Сделают из тебя напоследок рябиновые бусики. И довольно с тебя. На что ты еще годна-то. Ха-ха. Думаешь, рябиновый паркет лучше? Постоянно чувствовать, как по тебе кто-то топчется, давит башмаками. А начнешь скрипеть и расшатываться, отправят следом за березами – в топку. Такая вот перспектива. Как тебе, а?

– Хам! – не сдержалась всегда осторожная Ель. – Ты как со старшими разговариваешь? Да еще с женщиной! Что тебе за радость над ней издеваться?

– Ой-ой-ой! Как хочу, так и разговариваю. Угрожать взялась? А что мне за это будет? Ты меня уколешь? Прямо смотрите как страшно. Ха-ха-ха! Смотри, договоришься ты, вот покончу с Рябиной, и за тебя примусь, еловая душа. Эй, народ, а из ели что делают, кто знает? Говорят, у нее древесина вся в сучках и низкого качества. Так что обшивку сделают из тебя какую-нибудь, и то второго сорта. Да-а, не повезло тебе, смотрю я, ох, не повезло, ёлкой-то уродиться.

В этот раз Сосна все слышала. Дерево ведь уже высокое выросло. От испуга и переживаний она с хрустом уронила вниз небольшую ветку.

– Эй, ты! Как тебя там, Сосна! Чего ты тут свой мусор разбрасываешь? Держи его при себе! – заорало Дерево. – И без тебя всякого барахла полно! Поняла меня?!

– Да, конечно, простите, – испуганно прошептала Сосна, – я больше не буду. Это случайно вышло.

– Простите… ага, случайно… а убирать этот хлам кто будет, я что ли? Кстати сказать, сосна от ели немногим отличается по качеству древесины. Получше, конечно, не стану врать, но тоже не эксклюзив. Мебелишку какую-никакую сделают, наверное. Шкатулки простенькие из обрезков настрогают. Если вообще повезет, то останешься целой и станешь мачтой на паруснике. Только какие сейчас парусники? 21 век же на дворе. Да и потом, быть мачтой тоже сомнительное счастье. Болтаться по морям, по волнам, да солеными ветрами обдуваться. Бррр… жуть! Как представлю, аж мороз по веткам. Не позавидуешь тебе, не позавидуешь.

– Отстань от них, негодяй! – загрохотал Дуб, треща ветвями. – Чего тебе надо? Растешь себе и расти. Чего ты к слабым прицепился? Чего изгаляешься? Ты-то сам, что из себя представляешь, скажи на милость?

Дерево с ухмылкой отвечало:

– А я, к вашему сведению, отношусь к особо ценным породам дерева, и не вам всем чета. Вот ты, Дуб, чем можешь гордиться? Ну, предположим, возрастом, ну, еще размером. И все? А на что годишься? Кем ты стать сможешь? Шкафом? Буфетом? Или паркетом! Или дверью, к примеру. Ха-ха. Вот это карьера! И ради этого расти 200 лет? Да просто курам на смех! Ой-ой, не могу, как смешно!

– Да, могу стать и паркетом. И буфетом. И что с того? – с достоинством сказал Дуб. – Я живу сотни лет. И вещи, сделанные из моего дерева руками мастера, будут служить не одному поколению людей. Они надежные и крепкие. Им доверяют и их любят. А из Сосны и Ели люди строят дома. Они защищают их от холода зимой, и от зноя летом. В них хорошо дышится и пахнет лесом. А Рябина кормит ягодами птиц и лесных зверушек. И человека лечит. И ее дерево очень красиво, а древесина с интересным рисунком. Из него делают не только паркет, но и инкрустацию.

– Ох, какие же вы все жалкие, – досадливо поморщилось Дерево. – Стать паркетиной или частью стены – ваш предел мечтаний. Ужас! Прямо тошно слушать, честное слово. И среди таких плебеев мне приходится жить! Какая жестокая несправедливость! О, Создатель, за что же мне посланы такие мучения?! Почему я не расту среди равных мне прекрасных Деревьев?

– Простите меня, пожалуйста, уважаемое Дерево, – вежливо сказал молодой куст Орешника, внимательно слушавший разговор и осмелившийся в него вмешаться. – А кем станете вы? Каково ваше предназначение в будущем?

Дерево надменно повернулось к Орешнику и прежде всего отчитало его за дерзость:

– Во-первых, кто тебе позволил вмешиваться в наш разговор? А во-вторых, с какой стати я стану отвечать на вопросы столь незначительного растения, как ты?

– Я снова прошу у Вас прощения, – сказал Орешник, деликатно не обращая внимания на высокомерный и агрессивный тон Дерева. – Но все же позвольте мне, обычному кусту-простолюдину, узнать это. Мне не повторить вашей судьбы. Хоть за вас порадуюсь.

– Хм… порадуешься?., ну да, что тебе еще остается? Конечно же, куда вам всем даже мечтать о моем пути?.. Что тебе сказать? Современные технологии таковы, что всего и не предскажешь, но нет сомнений, что из меня сделают нечто уникальное. Слишком я совершенный и редкий экземпляр. Думаю, что проведу свою следующую часть жизни в музее или во дворце. Во всяком случае, я этого достойно! И на меньшее не согласно!

– Не согласно? А кто же тебя спросит-то? – удивилась Рябина. – Разве люди нас спрашивают?

– Вот еще! Кто такие люди? Я само решаю, кем мне быть! Не позволю делать из меня, что попало! Не дам себя унизить!

– Поживем – увидим, – с усмешкой сказал Дуб. – Я много всего повидал за свой век. Если дерево не достаточно покладисто, оно мало на что годится и люди с ним не церемонятся. Советую тебе не ерепениться, а соглашаться на то, что предложат.

– А я разве сказало, что нуждаюсь в чьих-либо советах? – высокомерно сказало Дерево. – Обойдусь как-нибудь без ваших подсказок, не сомневайтесь.

– Ну как знаешь, – не стал настаивать Дуб. – Я просто из добрых побуждений, а ты уж само решай.

– Вот и решу! Своего ума хватит!

На том разговор и завершился.

Прошло несколько лет. Рябина почти засохла, но бодрилась, все еще завязывала ягоды на живых ветвях. Куст Орешника разросся и окреп. В его зарослях кормились и прятались разные птицы, скакали белки. Высокая, стройная Сосна стала корабельной мачтой и путешествует теперь по разным странам. Не раз перелетные птицы передавали от нее лесным обитателям привет. Ель осторожно выкопали огромным ковшом, пересадили на церковный двор и она красуется на каждое Рождество в гирляндах и мишуре. Дуб оброс новыми могучими ветками, корнями еще углубился в землю. Под ним бывает полным полно желудей и дикие кабаны приходят ими лакомиться. Они роют землю своими копытцами и клыкастыми мордами, но Дубу от этого только щекотно и смешно. Никакого вреда животные ему причинить не могут.

Пришло время и для Дерева. В лес приехал мастер с двумя рабочими. Он ходил среди стволов, высматривал, выбирал, цокал языком или качал головой. Возле Дерева он в восхищении замер.

– Какой дивный экземпляр! – сказал он радостно. – Это просто находка! В наших широтах такое редкое Дерево! Откуда же? Это невероятно! Просто чудо!

Дерево от этих слов еще выше вздернуло голову.

– Ну что, слышали? – закричало оно на весь лес. – Что я вам всегда говорило? Я – уникум! Я – чудо! Меня ждет что-то великое! Можете все засохнуть от зависти!

– Да, – согласился с мастером один из рабочих, – это Дерево стоящее. И дорогое.

– Но очень капризное, – сказал второй рабочий. – Если его поведет, то уже ничего не сделаешь.

– Не поведет, – убежденно сказал мастер. – Я этого не допущу. С нашими возможностями и технологиями из него можно сделать все, что угодно. Я сделаю из него замечательный шкаф! Просто уникальный.

– Из меня – шкаф?! – взвизгнуло Дерево. – Вы в своем ли уме? Мастер называется! Я не дамся!

Но рабочие уже завели пилу и приступили к его стволу, поэтому возмущенных криков Дерева никто не слышал.

В мастерской толстый прочный ствол аккуратно распустили на доски и засунули их в специальную сушильную машину. Мастер сам, никому не доверив, выставил кнопочками температуру и время сушки.

Дерево было вне себя от возмущения. Каждая его досочка изгибалась и коробилась, сопротивляясь своей участи быть шкафом. Когда мастер увидел то, что получилось, он был очень расстроен.

– Ничего не понимаю, – сказал он растерянно, – неужели я где-то ошибся? Неужели пересушил…

– Ты ошибся, когда собрался сделать из меня какой-то дурацкий шкаф! Не царский трон и не стол в королевском дворце. Не секретер или бюро, где бы хранились важнейшие государственные бумаги. А банальный шкаф, где будут висеть чьи-то пальто и лежать исподнее и носки… стыд и срам… не позволю! Не бывать этому!

Мастер сдался не сразу. Он обрабатывал Дерево паром, смачивал разными составами, снова запускал сушку, вытягивал его в разных станках, засовывал под пресс. Но все усилия были тщетны. И мастер совсем поник. Через несколько дней он пришел в мастерскую с незнакомым человеком.

– Вот, смотрите сами, прекрасная древесина. Для вас отлично подойдет. Великолепный рисунок спила, отлично полируется, шикарно выглядит. С дорогими бронзовыми ручками будет смотреться просто изумительно. Несмотря на высокую стоимость, покупателя вы легко найдете. Богатые люди ведь тоже умирают.

Дерево настороженно прислушивалось к разговору: о чем это он?

– Умирают, не сомневайтесь, – усмехнулся незнакомец. – А почему же вы готовы расстаться с таким красавцем? Ведь это редкость.

– Не расстался бы, но по моей части из него ничего не получается. Все же мебель есть мебель. Она у всех на виду. Должна служить долго и быть надежной и красивой. А его выворачивает и так и сяк, и наперекосяк. Какой уж тут шкаф… сами понимаете… поэтому и цена такая невысокая. Выгодное предложение для вас, согласитесь?

– Не спорю, выгода несомненная. И гроб из такого дерева получится отличный. У нас не такие жесткие требования. Поэтому я справлюсь с теми недостатками, что вам мешают.

– Гроб?., из меня – гроб! Это что, шутка такая? Вы меня запугать хотите, да? Не выйдет у вас ничего! Ничегошеньки не выйдет! – закричало Дерево.

Но его, конечно же, никто не услышал. Люди не умеют слышать голоса деревьев. А между тем, уже другие рабочие уложили драгоценные доски в грузовую машину и отвезли в новую мастерскую.

Теперь уже гробовщик занялся усмирением Дерева, но и его ожидало фиаско. Доски выгибались и корежились в разные стороны. Все ухищрения оказались напрасны, и Дерево отвезли в цех, где под высоким давлением прессовали из разных досок будущие стены деревянных домов. Из него пытались сделать клееный брус. Возмущенное Дерево сопротивлялось изо всех сил, доказывая свою особенность и уникальность. В итоге мастер без лишних сантиментов забраковал испорченные заготовки и отправил ее в другой цех…на опилки. Потом опилки смешали с клеем и мощными прессами раскатали из этой массы древесно-стружечные листы. Сил воспротивиться этому процессу у Дерева уже не осталось. Оно превратилось в дешевую имитацию древесины. Из чего-то сделали книжную полку, из чего-то тумбочку, из чего-то подставку для обуви. Что-то просто ушло в утиль.

Так бесславно закончилось существование редкого по дарованиям, но горделивого и строптивого Дерева. Его таланты обещали блестящее будущее, но гордыня не позволила ему стать реальностью. За свою долгую жизнь оно не сказало никому даже доброго слова. Никого оно не любило, и никто не любил его. Поэтому никто о нем не вспомнил и не пожалел.

Куст Орешника вскоре разросся так, что закрыл собой его засохший пень. Словно Дерева никогда и не было.

 

Гость

Их семья была не совсем типичной. Хотя кого теперь этим удивишь? В наши времена мало ли кого именуют семьей.

Ну, да, под венец не ходили, и печатей не ставили. Так и что с того? Зато был сын, Димка. А это тебе не пустячок. Пятилетний человечек, со своими особенностями, характером. Опять же, и они с Лизой столько лет вместе, что как-то вполне логично им считаться без всяких формальностей мужем и женой.

График у них выработался своеобразный. Они проводили вместе выходные и праздники. А в остальное время жили порознь. И это оказалось вроде как удобно для обоих. Егору не пришлось себя приспосабливать к чужому быту, к другому человеку, а Лиза не была обременена заботами о мужчине в доме. Стать его женой она не рвалась. Замужем уже побывала. Развелась. Егор не уточнял причины. Кому надо, тот пусть и лезет, спрашивает, а ему это было не интересно. Чего вникать в чужие проблемы? Своих что ли не достает?

Месяца три всего-то и прошло от начала их отношений, как Лизка забеременела. Егор присел. Ну, все, теперь не отвертеться. Хомут готов – подставляй шею. И он уже думал, как бы завести речь об аборте. Но Лиза повела себя так, словно ничего и не происходило. Ни в чем не упрекала, ни на что не намекала, не давила, не просила… Егор все ждал и ждал подвоха, а его все не было.

Беременность Лиза переносила легко, никаких недомоганий не испытывала. Наоборот – расцвела просто. С Егором была ласкова и весела, а он все подозрительно прислушивался к ее интонациям, боясь неприятного разговора. Но напрасно он волновался. Как-то Лиза воодушевленно поделилась с ним своими мыслями, что это, мол, хорошо, что они не расписаны. Ей вот на работе знающие люди подсказали, что у нее, как у матери-одиночки, гораздо больше выгод. Льготы разные, и пособия от государства. Может, даже на новую квартиру поставят в очередь. Короче, одни сплошные плюсы. Лиза была бесхитростная и расчетливо-сметливая одновременно.

Егор послушал ее щебетание, и у него отлегло от сердца. Кольца на безымянный палец и марша Мендельсона от него никто не добивался, и на свободу никто не покушался. Все осталось как было. На радостях Егор стал любить и желать Лизу с еще большей силой, а ее соблазнительно округлившиеся формы этому только способствовали.

Ближе к родам Лиза отяжелела, погрузнела, стала неповоротливая и капризная. Он терпел недолго. Потом наплел про командировку и появился на горизонте снова, когда пришло время забирать их с Димкой из роддома.

Лиза встретила его радостно, с гордостью показывая краснолицего сморщенного старичка в красивом одеяльце с голубым бантом. Краснолицый сопел, пищал, кряхтел и тужился, портя воздух, а она смотрела на него с умилением и обожанием. И Егор с обидой отметил, что на него так никогда не смотрела.

Лизина мать, его условная теща, недобро косилась в его сторону, с неприязнью поджимая губы. Егор про себя мстительно радовался, что официально она ему никто, и поэтому все ее взгляды на него действия не имели.

Сына общим решением назвали Дмитрием. Имя красивое и благозвучное. И с отчеством вполне гармонировало. У Егора теплело на душе при мысли, что у него теперь есть сын. Все ж таки своя кровь, продолжение рода.

Он хотел и своим родителям сказать про внука, познакомить их, но как-то все тянул с этим. Знал, что они, люди старой закалки, потребуют от него то, чего не требовала Лиза. Сразу начнется: как же так, вы до сих пор не расписаны, мальчик при живом отце – безотцовщина, ты нас позоришь…

Егор терпеть не мог подобные разговоры. У них и так все было хорошо, без постороннего вмешательства. Поэтому бабушка и дедушка все пять лет и оставались в неведении, что у них есть внук.

Лиза оказалась прекрасной матерью. А вот Егору стало доставаться меньше внимания. Секс у них случался гораздо реже. Частенько она накануне выходных звонила и просила не приезжать к ним, мол, у Димочки похоже, животик болит. То у Димочки зубки режутся, то грипп ходит, «а ты нам из своего офиса инфекцию притащишь. Ну и что, что у вас сейчас никто не болеет? Это просто скрытый период. А потом разом все и слягут».

Или, подозрительно прислушиваясь к его голосу в трубке, спрашивала с тревогой: «А ты чего это гундосишь? Заболел что ли?» «Да ничего я не заболел! Вечно тебе всякая зараза мерещится», – зло огрызался Егор, уже зная, что любые его аргументы бессильны, и к телу его не допустят.

Несколько раз он срывался, и из вредности «сходил налево», благо с этим проблем нету, охочих до секса женщин хоть пруд пруди. Но вскоре затосковал по Лизе, ее мягким грудям и привычному запаху, по своим тапочкам под кроватью, по сыну, наконец… И Егор снова вернулся в стойло.

Сын подрастал, из пищащего младенца превратился в щекастого карапуза, стал смешным и интересным. Егор с радостью с ним возился, и млел, когда малыш обхватывал его ручонками и, прижимаясь слюнявым личиком, шептал ему в ухо: «Ига каёси, Ига каёси»… Что на его детском языке означало «Егор хороший».

– Лиз, может, пусть он меня лучше папой зовет? – однажды сказал Егор неуверенно. – А то как-то это вроде не по-русски отца по имени называть…

– Ах, ерунда, – отмахнулась Лиза, – какая разница? Ребенок ведь слышит, как я тебя зову, вот и повторяет. Оставь, он уже привык.

В три годика Димку определили в хороший садик, а Лиза, скрепя сердце и, убеждая себя, что ребенка нужно приучать к социуму, вышла на работу.

Собственно там они и познакомились. Егору, чрезвычайно щепетильному в коммунальных платежах, по ошибке отключили домашний телефон. И он, прихватив из дома пачку оплаченных квитанций, поехал ругаться на телефонный узел. А за стеклом, в окошке сидела Лиза. Она была такая милая, такая славная, и так искренне в знак сочувствия и признания своей вины прижимала пухлую ладошку к отделанному кружевом декольте, что Егор ругаться раздумал. А вместо этого спросил: «Девушка, а можно вас вечером проводить домой?» Она не стала ломаться, широко улыбнулась в ответ и согласилась. Так все и началось.

Егор поймал себя на мысли, что теперь ревнует. Он не доверял Лизе. После рождения ребенка она стала еще привлекательнее. И декольте любила по-прежнему глубокие. Мало ли кто там шастает на этот телефонный узел. Пока Егор в офисе штаны протирает, Лиза, может, уже роман с кем-нибудь крутит.

Вслух он ничего не говорил, но его внутренние подозрения выливались несколько раз в какие-то совершенно дурацкие ссоры на пустом месте, чего прежде у них никогда не бывало.

Он убеждал ее сменить работу. Пугал инфекциями, которых она панически боялась. Лиза, любившая стабильность, не уступала. Ей ее работа нравилась и уходить с нее она не собиралась. В ответ Егор, убежденный, что она упорствует не просто так, превращался в капризного и злобного самодура.

Она мстила ему, сокращая время их встреч.

«Я ведь и так мало вижусь с ребенком. Ему надо уделить больше времени в выходные. Так что ты в эту субботу не приезжай. Мы с Димочкой хотим вдвоем побыть», – говорила она медовым голосом. И он слышал насмешку сквозь этот мед. Поэтому молча повесив трубку, метался зверем по своей квартире, швырял об стену вещи, бил посуду и до хрипоты матерился. Он, сам установивший для себя такой гостевой режим, теперь злился, что его в гости не приглашали.

После каждого такого кризиса неизменно наступало потепление. Лиза снова превращалась в лапочку, домашней кошечкой ластилась к нему и он все прощал. Да и было ли что прощать, кроме его маниакальных предположений?

Летом график у них неизменно менялся. Димка с Лизиными родителями переезжал на дачу, в деревню, и Лиза, проводила там большую часть времени. Поэтому Егор приезжал к ней в будни, после работы, и временами даже с ночевками.

Летом-то все и случилось.

Лизе на работе дали путевку на море, и она суетилась, собирала справки, привозила Димку в поликлинику на осмотр и анализы, сама тоже бегала по нужным врачам. Было время летних отпусков и многих специалистов не оказалось на месте. Лиза металась и нервничала, боясь не успеть получить в карту заветные синие штампики.

С Егором они виделись урывками и на ходу, впопыхах. В утешение она обещала ему выходные, и даже дала ключ от квартиры, хотя это ничего и не гарантировало.

Он приехал в субботу пораньше и решил устроить сюрприз. Накупил по дороге разных вкусностей, хорошего вина, роскошный букет и стал готовиться к приезду Лизы. Вообще такое расточительство было не в его духе, но в этот раз он расщедрился. Уж слишком соскучился.

На журнальном столике, где он собирался организовать их романтическую трапезу, лежала серая картонная папка. Видимо, это и были документы для санатория. Егор машинально перекладывал ее с края на край. Потом отбросил на одно из кресел, чтобы не мешала. На ковер выпала и спланировала к его ногам невзрачная черно-белая копия в прозрачном файлике. Он нагнулся, поднял, поднес к глазам и застыл.

«Бураков Дмитрий Сергеевич. Отец – Бураков Сергей Викторович. Мать – Буракова Елизавета Ивановна».

Егор все шарил по строчкам глазами, разглядывая чужие и странные для него имена и фамилии рядом с именем сына. Он осел на диван и опустошенно уставился в одну точку.

Все теперь представилось ему в ином свете. И то, что Лиза не брала у него паспорт, когда оформляла новорожденного, и никогда не просила денег, и не настаивала на браке… и не давала сыну называть его папой… теперь выходило, что папой он зовет кого-то другого…

В дверь позвонили. Егор не сразу и с усилием поднялся. Лиза влетела в квартиру, веселая, бодрая, с хорошо уложенными волосами.

– Ой, как здорово! Молодчинка! Такой шикарный стол накрыл. О! Даже букет купил! Какая прелесть! А как тебе я? – и она покрутилась перед ним, демонстрируя свежую прическу. – Я еще в салон красоты успела забежать. Нравится?

Егор стоял и молча смотрел на нее стеклянным взглядом. Наконец, Лиза заметила, что что-то не так и огляделась. Увидела на диване свидетельство о рождении и тут же все поняла.

– Ну как же ты… нашел таки… – сказала она, слегка нахмуря брови. – Вот ведь я, дурища, совсем забыла, что папку тут оставила. И чего ты туда полез? Это ведь некрасиво, лазить по чужим документам, – попрекнула она, впрочем, совсем беззлобно.

– Я не лазил… Оно выпало… – тускло сказал Егор.

Лиза вздохнула, но не опечалилась. Лицо ее снова

стало безмятежным. Она постояла, раздумывая, потом приблизилась к Егору, взяла его за руку и усадила на диван.

– Ну, и чего ты так скис? – сказала она мягко. – Он ведь все равно твой сын, только вот фамилия не твоя… ну так что ж…

– …Кто…кто такой этот Сергей Викторович Бураков?

– Мой муж.

– Но ты ведь разведена?

– Ну, это я тебе так сказала… прости… конечно, нехорошо с моей стороны…

– Нехорошо?.. Ты это так называешь?.. Но почему? Почему… зачем? Я не понимаю… если есть муж, то зачем ты… со мной, зачем ребенок…

– Так ради ребенка же… Сережа согласился ради ребенка. Он сам тебя и предложил. Сказал, что ты – лучший кандидат. Жениться не захочешь. А детей иметь можешь. Сам среди ребят в офисе хвастал, что два раза тебя пытались захомутать через беременность, но ты оба раза соскочил. А Сережка после спортивной травмы бесплоден. Вот и вышло так…

– Хвастал в офисе… откуда он про меня знает?

– Так он вместе с тобой работает, в соседнем отделе.

– …Бур… Серега Бур… айтишник…

– Точно…

– Это выходит, что с телефоном домашним тогда не ошибка была?.. Мы не случайно познакомились.

– Нет, не ошибка. Сережка придумал.

Егор потерянно помотал головой из стороны в сторону.

– Господи! Что со мной?.. Мне кажется, что я схожу с ума… может, я сплю… ущипни меня…

– Не буду… Ты не спишь. Это все правда. – Лиза провела легкой ладонью по его бледному лицу. – Я даже рада, что так вышло… честно… Может, и нарочно папка эта тут… сама не знаю… Устала я… Прости, я сто раз могла тебя бросить… но не смогла, понимаешь?.. Мне тебя жалко было. И скандалы эти твои… видно было, что ты одинок, что мы тебе нужны.

– Вы меня использовали… мерзавцы… – задыхаясь от кипящего в нем гнева и обиды, глухо произнес Егор. – Вы меня унизили!.. Да я вас… засужу!

– Ха! Вот те раз! Использовали?! Унизили!.. А ты? Ты не использовал? Приходил, когда было удобно, ел, пил, чужую жену употреблял… Ты ведь даже никогда не поинтересовался, на что мы с Димкой живем. Подарка сыну путного не купил… Ты хоть представление имеешь, сколько стоит растить ребенка? Все эти коляски, кроватки, памперсы, комбинезоны, сапожки… Это нам с неба падало?., использовали его, понимаешь ли…

– Ты никогда не просила денег! И ничего не просила! Могла бы сказать!

– И что? А если б просила? Если бы сказала? Ты бы дал? Или, женился бы на мне? – презрительно прищурила глаза Лиза.

– Почему ты не просила?! Почему?..

Она промолчала, лишь с усмешкой хмыкнула в ответ.

– Как так? Шесть лет… я был здесь целых шесть лет!., как это возможно? Где же был твой муж? Прятался в шкафу? Или за шторой?

– Не волнуйся, не прятался. Не такие уж мы извращенцы… Был ты здесь… да как ты был-то? Придешь-уйдешь. Как гость. Дай Бог, если когда ребенку чего принесешь. А так тебя ведь только секс интересовал… Вон стол какой накрыл. Не пожадничал, – Лиза кивнула головой в сторону тарелочек с деликатесами. – Уж сколько раз я тебя прогнать думала? А потом послушаю, как ты скулишь в трубке и не могу… Сережка бесился, конечно… Но он Димульку обожает и ради него терпел… Тем более, что мы еще ребеночка хотели, а все не получалось у нас с тобой никак. Видно, ты же тоже не молодеешь. Под сороковник дело подходит. А теперь, представь, стала вот обследования проходить, оказалось, что беременна! Так что на море Димуля с бабушкой поедет, а мне нельзя на солнце. Дома останусь… буду ему братика или сестричку носить.

Лиза бесхитростно улыбнулась, показав молодые крепкие зубы.

Егор при виде этой улыбки, отшатнулся. Он встал и, нетвердо ступая, пошел к двери.

Она его не остановила. Не окликнула. Сидела и радостно смотрела в окно.

Высокое летнее небо предвещало длинный и солнечный день.

 

Поцелуй

Вечерняя служба закончилась, прихожане постепенно расходились, догорали последние свечи. Служки принялись шустро мыть пол. Свечница уже закрыла свою конторку, а Ирина все не торопилась покидать сумрачную прохладу церкви. Она любила именно эти минуты, когда храм пустеет, и можно без суеты и спешки обойти его весь, помолиться у каждой иконы, посидеть на лавке, сберегая внутри себя обретенное состояние покоя. Но надо было идти. Она поднялась со скамьи и, напоследок с поклоном перекрестившись, вышла на улицу.

На дворе догорали остатки обжигающе-жаркого летнего дня. Этот костер будет гореть еще долго, а потом резко, без перехода, упадет темнота. А пока, несущий прохладу вечер неслышно и мягко опускался на невысокие, раскалённые неутомимым солнцем крыши тихого южнорусского городка.

Ирина с облегчением сняла с головы платок и подставила лицо лёгкому, пропитанному душноватым ароматом трав, такому долгожданному в течение всего дня, ветерку. Освобождённые волосы волной спустились на плечи.

Городок был небольшой, без претензий, давно и весьма мудро смирившийся со своей провинциальностью. В нём были лишь два крупных строения: огромный крытый рынок и, стоящий прямо напротив него, сразу через дорогу, Троицкий собор, разрушенный в богоборческие времена. Несколько лет назад он снова вознесся на прежнем месте празднично-нарядный, весь в завитушках, словно расписной пряник, сияя золотыми куполами.

Она приезжала сюда раз или два в году навестить родню. Пока дети не выросли, с охотой ездили вместе с ней. У маленьких детей все проще. Занятия их наивны и безгрешны: шумные игры, беготня, горбушка хлеба с маслом и крупной солью, картошка, печенная в костре. Вместо коня – простецкий велик, а лучшие друзья – соседские беспородные щенки. Теперь у сыновей другие интересы, другая еда, другие кони и друзья. Муж вечно занят работой, находя в ней не просто возможность зарабатывать хлеб свой насущный, но и чуть ли не смысл жизни.

Зато Ирина могла себе позволить приезжать и гостить здесь, сколько ей вздумается. И каждый раз она с неохотой возвращалась домой. С возрастом размеренный ритм жизни маленького городка стал подходить ей больше, чем темп суматошного мегаполиса.

Церковный сторож уже ждал у двери, нарочито громко гремя тяжелыми ключами. Она кивнула ему на прощание, и стала неторопливо спускаться с высокого крыльца. Утопавший в зелени и цветах двор, был пуст. Лишь нищенка, довольно высокая, худая, неопрятно одетая женщина, копошилась у ворот, суетливо засовывая что-то в свой грязный холщевый рюкзак.

Увидев её, Ирина недовольно поморщилась. Нищих она не любила. Считала их бездельниками и пьяницами, которые просто не хотят работать, а ищут более лёгкий путь, чтобы безбедно жить. Муж полностью разделял ее точку зрения. Хотя, возможно он и был ее автором.

Для верующей христианки, каковой Ирина себя считала, такие взгляды не годились совершенно. И она это, конечно, знала. Милостыню подавать почиталось благим делом. «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».

Ирина хотела быть помилованной Богом на Страшном Суде. Поэтому и на исповеди несколько раз каялась, и книжки умные со святоотеческими поучениями читала, но ничего не помогало. Не верила она попрошайкам, и подаяние принципиально не подавала.

Да и газеты во весь голос регулярно трубили про то, какой это прибыльный и криминальный бизнес, предостерегая доверчивых москвичей от опрометчивой щедрости. «Люди, будьте бдительны! Вас обманывают!» – внушали вполне солидные издания.

И Ирина была бдительна.

«Ага, знаю я вас, – «сами мы не местные», – ну уж нет, меня-то вы не проведёте, не обманете вашими лживыми слезливыми историями, – думала она про себя с некоторым злорадством. – Даже по телевизору предупреждают, что все эти истории дипломированные психологи составляют, профессионально работают над тем, как залезть в карман наивных добряков. А потом посмеиваются над ними, попивая дорогой коньячок».

Завидев очередного представителя нищенского клана в метро, где она изредка ездила, Ирина сердито поджимала губы, и крепко прижимала к себе сумочку, словно ожидая, что калека вырвет у неё милостыню насильно.

Честно говоря, она даже в глубине души гордилась той проницательностью, с которой мысленно разоблачала каждого попрошайку. Она бросала исподтишка острые, цепкие, всё подмечающие взгляды, стараясь не пересечься глазами с просящим подаяние. И всегда с удовлетворением находила доказательства того, что искала.

То маникюр на руках приметит, то башмаки, хоть и стоптанные, но дорогой фирмы. То культи ног недостаточно короткие, то женщина недостаточно беременная. То одежда слишком чистая – даже не потрудились одеться победнее! То наоборот неправдоподобно грязная. То по лицу видно, что пьяница или наркоман. То с ребёнком ходят. А таким подавать вообще нельзя, потому что они детей используют и всякими сонными отварами их поят, чтобы не плакали.

«Ну, вот вам, пожалуйста, – ликовала в душе Ирина, – вот вам и погорельцы с дорогим телефоном! В сандалиях «ЕССО»! И как им можно после этого верить?! Ведь я совсем не жадная? – говорила она себе в оправдание, – мне же не жаль денег, Господи, я готова подать. Но только тому, кто ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нуждается. А эти все – просто аферисты»!

Даже старичкам Ирина не подавала после того, как своими глазами увидела здоровенного детину, отбиравшего у крошечной старушки деньги. А та плакала и приговаривала: «Сынок, не пей, только не пей…»

«Вот так вот, – думала она, – дашь денег бедняжке, а сынок её бесстыжий всё отберёт и пропьёт. Да ещё с пьяных глаз её поколотит. Глядишь, я не подам, другие не подадут, денег не будет. А жить надо. Он одумается, пойдёт работать и перестанет терроризировать свою старенькую мать».

И вот получалось, как ни крути, что Ирина, не давая милостыню, творила благое дело. Можно сказать, спасала от пьянства совершенно незнакомого человека, а его несчастную мать от мучений. Это на её взгляд как раз и было по-христиански, то есть правильно.

Одна беда: очень уж напрягали все эти сложности. Всякий раз вглядываться, прислушиваться, искать какой-нибудь уловки или подвоха. Нужно было прямо таки провести мысленное дознание по каждому отдельному случаю.

Каждая потенциально пожертвованная копейка требовала невероятной душевной работы и умственного напряжения. Дать или не дать – вот в чём вопрос.

Поначалу всё это раздражало, но со временем Ирина привыкла, перестала обращать внимания, и, завидев нищего, почти сразу равнодушно отворачивалась.

Вот и теперь она совершенно не собиралась подавать милостыню, но…

То ли сердце её размякло от южного зноя, то ли уж больно благодатное настроение было после службы. То ли взыграла столичная снисходительность к бесхитростным провинциальным попрошайкам. Но рука как-то сама собой проскользнула в кармашек дорогой сумочки, туда, где хранилась мелочевка, и выудила два плоских кругляша по пять рублей.

В этот момент Ирине стало как-то неловко. Вроде бы мало для подаяния, несолидно. Подавать – так уж подавать. Но других мелких денег, она точно помнила, у неё не было. И спрятать монеты обратно тоже было бы как-то глупо.

Чувствуя лёгкое раздражение от охвативших её противоречивых чувств, Ирина постаралась положить деньги как можно незаметнее, пока женщина стояла к ней спиной. Она торопливо опустила монеты в консервную банку, приготовленную для подаяний, брезгливо опасаясь коснуться её рукой.

«Хотя бы никакой заразы не подцепить», – с опаской подумала Ирина.

На звук звякнувшей жестянки, женщина обернулась, показав усталое, изрезанное жёсткими морщинами лицо. Определить её возраст не представлялось возможным. Ей с равным успехом можно было дать и 40 лет, и 60. По лицу, по припухшим глазам было видно, что она недавно плакала. А, возможно, просто была больна. На мгновение Ирина даже испытала так давно и прочно забытое чувство жалости: «Ну, надо же, как помотало ее, бедную».

А дальше произошло нечто совершенно невообразимое.

Увидев деньги, нищенка поклонилась Ирине в пояс, потом быстрым движением, взяв её ладонь, поднесла к губам и поцеловала.

«Дай Бог, милая, чтобы ты здесь никогда не стояла, – тихо и скорбно сказала она.

Затем подхватила свой видавший виды рюкзак и тяжело потопала прочь, а ошеломленная Ирина, словно вкопанная осталась стоять на церковном дворе, растерянно глядя ей в след.

Ворчание недовольного сторожа вернуло её к действительности и заставило двинуться в сторону дома.

Она медленно брела по знакомым улицам, где во дворах затихали на ночь яркие, невероятной красоты цветы. Отводила рукой выпроставшиеся из палисадников ветви фруктовых деревьев, отяжелевшие от налитых сладким соком плодов. А в голове всё стучала, словно церковный колокол, и не давала покоя услышанная фраза. И на руке горел поцелуй.

Почему же она так сказала, эта странная женщина? «Дай Бог, чтобы ты здесь никогда не стояла». Никогда не стояла… Чтобы ты никогда… «Я? При чём здесь я? Почему я? Разве я могу там стоять?» – растерянно недоумевала Ирина.

В памяти всплыло измученное лицо женщины. И в груди снова тихой птахой трепыхнулась жалость.

«Господи, а ведь и в самом деле…она права… не зря же говорят в народе: от сумы, да от тюрьмы не зарекайся. Кто знает, почему этой женщине приходится побираться… Мало ли что могло с ней, несчастной, случиться. Ох… жалко-то как…» – неожиданно загорюнилась Ирина, и запоздалые слезы поползли по ее щекам.

Она шла и смахивала их тонкими холеными пальцами, не знавшими тяжелой работы. Ветерок играл ее волосами и шелком косынки на шее. Редкие прохожие кивали ей, словно знакомой. Мальчишки лет девяти-десяти, чинившие цепь велосипеда, еще издали чинно поздоровались. Она улыбнулась. Ответила. Все было как обычно. Как вчера и позавчера, и неделю назад. Милые уютные улочки, добротные дома, богатые на здешней плодородной земле сады и крепкие хозяйства. Глаз всему этому радовался. Только не было больше мира в душе. Того самого, ради которого она и ходила в Храм. И веки снова тяжелели слезами.

Выходит, все эти годы она была неправа? Каждому, стоявшему с протянутой рукой, она становилась и следователем, и судьей… Но разве есть у нее такое право? Откуда эта уверенность в собственной непогрешимости и превосходстве над другими людьми?

«А ведь мы все по сути – побирушки, – пронзила неприятная и неожиданная мысль. – Ведь клянчим у Бога то одного, то другого. И тоже стараемся выглядеть жалобнее и несчастнее, чем есть на самом деле. И тоже норовим обмануть, чтобы выпросить побольше. Сытые, одетые, обеспеченные. А все мало. Вместо слов благодарности снова тянем руку: подай, Господи, подай… И никогда не бываем до конца довольны. Никогда не скажем – достаточно.

Так есть ли хоть какая-то разница между теми, кто стоит с табличкой на груди у перекрестка и теми, кто проезжает мимо на дорогих авто, бросая на калек и оборванцев безразличные, порой презрительные взгляды?., как выглядим мы в глазах Бога? И кто меньше лукавит пред Ним…».

С тех пор прошло несколько лет. Ирина по-прежнему часто приезжает в город своего детства. Теперь уже с внуками. Они с малышами идут по старым тенистым улицам к Троицкому собору. И у ворот, подавая в протянутые руки деньги, она кивает и тихо произносит: «спасибо вам».

– Бабушка, – удивляется шестилетний внук, – почему же ты благодаришь?

– Потому что, Сенечка, я здесь никогда не стояла. А они стоят… чтобы не огрубели, не покрылись коркой наши сердца…

 

Диалоги

Отпевали пожилого нувориша. Молодая вдова со своей подругой прямо в храме, со свечами размером с бильярдный кий в руках, довольно громко с «чувством глубокого удовлетворения» обсуждают, какие прекрасные у них похороны: гроб, какой красавец – самый лучший, инкрустированный. А кружева? А обивка? А позолоченная чеканка? Бронзовые ручки? Перламутровое распятие на крышке? А Иисус– золотой вообще! Да-а, не стыдно на тот Свет провожать. А костюмчик-то? Да-а… и ботиночки. Да-а… Одним словом, точно не стыдно ни перед Богом, ни перед людьми… достойно, что и говорить… Остальная публика с ними солидарна, все кивают: истинно так, похороны хай-класс.

Отпели усопшего. Безутешная вдова интересуется у служки, куда, мол, свечи девать. Ей говорят, поставьте на канун, пусть догорают. Она с сомнением смотрит, куда ей указали, видит, что там свечки горят уж больно жидковатые, свои решает туда не ставить. Как-то несолидно. Идёт с вопросом к свечнице. Та ей ничтоже сумняшеся отвечает тоже про канун. Ответ снова не удовлетворяет. Гроб закрывают крышкой и несут на кладбище. После похорон вдова с подругой и со своими свечами вернулись в храм и затребовали священника. Тот явился на зов. Спрашивают его: «Святой отец, или как вас там, куда наши свечи с отпевания девать?» Он уже слышал, что они дважды про это спрашивали. Посмотрел на них, покачал головой и сказал с сердцем: «Что делать, что делать?.. Солью посыпьте и съешьте, вот, что делать»… С этими словами безнадежно махнул рукой и ушёл.

Прошло два дня. Мадамы явились снова в храм и очень возмущались. Они, оказывается, так и поступили… как священник сказал. Последствия для кишечника были самые плачевные. Ну, хоть по этому поводу погоревали, если уж не из-за самого покойника. Поминали его, сердечного, как минимум ещё два дня. Пока стул не наладился…

* * *

Бабуля принесла закутанного в одеяльце младенца, подошла к исповеди и говорит батюшке:

– Вот я подумала, что сама-то причащаюсь, а малыша своего дорогого не причащаю. Вот и принесла Тишу к причастию. Благословите, батюшка.

Открывает одеяльце, а там кот. Священник в недоумении чешет бороду. Бабулька масляно смотрит на своего «малыша». Объяснить ей что-то не представляется возможным. Ясно, что при прямом и резком отказе, горю ее не будет краев.

– Тиша… гм… Тимофей, значит? – спрашивает священник, и сам тянет время, надеясь на ходу что-то придумать.

– Да, батюшка. Тимофей.

– Гм… гм… Сколько годков-то ему?

– Восьмой уж пошёл.

– Отрок, значит? – с явным облегчением констатирует батюшка.

– Да, выходит, что отрок.

– Ну-у, тогда поисповедовать бы надо твоего отрока.

– Дак как же… как же поисповедовать батюшка? Он же, Тиша-то мой, он же не умеет говорить…

– Ну, матушка, так и не обессудь, – развёл руками священник, – раз не может исповедоваться, то и причастить не могу.

* * *

Бабулька с внуком у иконы Георгия Победоносца. Тщательно целует всех, кого видит на иконе и внучку, подталкивая его к аналою, говорит:

– Иди, иди, родной, поцелуй боженьку в хвостик…

* * *

Весьма благообразная старушка в церкви покупает и ставит три свечки перед иконой Георгия Победоносца: самому Георгию, коню и… змею.

На шутливое замечание молодого весёлого дьякона, мол, змею-то зачем, отвечает:

– Ой, сынок, сынок, ты-то молодой, а мне помирать ведь скоро… на том свете любая помощь пригодится… авось…

* * *

– Матушка, а как батюшку зовут? Ну, того, что молебен сейчас правил? Большо-о-ой такой. С голосом!

– Игумен Филарет.

– Ой, правда что ли? Это его же мощи в Христа Спасителя лежат?

– ??? Нет, милая, эти мощи еще пока бегают.

* * *

Девочка девяти лет несет записку в алтарь:

О здравии

Мамы Лёли

Папы Владика

Бабушки Шуры

бабы Гали № 1 (из деревни),

бабушки Гали № 2 (из храма)

братика Сени

кота Шерхана

шиншиллы Чапы

и будущих рыбок (мама обещала купить).

* * *

Записка. О здравии

Степаныча из соседнего подъезда (который прошлым летом спер у меня велосипед)

* * *

– Матушка, а за себя молиться можно?

– А как же? Даже нужно! Это наша, можно сказать, первейшая обязанность – свою душу спасти.

– Ну-у, я не зна-а-аю, – с сомнением говорит женщина, и недоверчиво качает головой. – Это как-то нескромно…

* * *

Шикарно одетая дама нервно барабанит по крышке конторки холеными пальцами в кольцах и с безупречным ярким маникюром.

– Женщина! – требовательно обращается она к свечнице. – От меня муж ушел. Что мне заказать, чтобы вернулся?!

– … Может, сорокоуст… но на все воля Божья…

– Что? Какая еще воля? Чтобы вернулся, говорю!.. Так. Ладно. Хорошо! Пишите этот ваш сорокоуст… А когда наступит эффект?!

* * *

– Добрый день.

– Добрый.

– Скажите, пожалуйста, а у вас тут в храме чудотворные иконы есть?

– Есть. Вон там, напротив, по ступенечкам.

– Вот спасибо!

– Пожалуйста.

Через несколько минут возвращается в замешательстве.

– Извините, а вы не подскажете, чего у нее обычно просят?..

* * *

– Женщина, а у вас тут поблизости еще храмы есть?

– Есть. Прямо по улице еще два будут.

– Отлично! А то мне астролог сказала в семи храмах по семь свечек поставить, а ваш только четвертый. Так что надо еще до трех добежать.

* * *

– Сорокоуст сколько стоит?

– Двести рублей.

– Так ма-а-ало? – разочаровывается мужчина. – А что-нибудь подороже? Так, чтобы, знаете, наверняка пробрало!

* * *

– Матушка, вот вы знаете, извелась я вся. Бабушку кремировали, уже 9 дней прошло, а прах еще не захоронили, с местом никак не определимся. И получается, что за упокой души не молимся, раз не похоронили. Говорят, что нельзя еще.

– Почему же нельзя? Кто вам такое сказал? Вы ведь сами говорите – «за упокой души». Не за прах молимся, а за душу усопшую. К захоронению это не имеет отношения.

Женщина светлеет лицом.

– Слава Богу, что я сюда зашла! Вот прямо чувствовала, что что-то не так, а сама как-то не додумалась… Спасибо вам!

* * *

Девушка подала записки в алтарь и, получив в руки прозрачный пакетик с просфорами, в недоумении смотрит на них. Потом честно спрашивает:

– А это что такое? Поминальный пряник?

* * *

– Скажите, матушка, а вот правда ли, что у Бога нельзя просить терпения? Говорят, что тогда он посылает еще больше испытаний?

– Это у вас откуда такие сведения?

– Одна бабушка сказала… в храме… в Ташкенте…

– Бабушка сказала… Нет, Христос сказал иначе: «… просите, и будет дано вам; ищите и найдете; стучите и отворят вам…» И еще: «Разве есть среди вас такой отец, который, если сын попросит хлеба, подаст ему камень, а вместо рыбы подаст ему змею?» Не спрашивайте бабушек. Ищите ответа в Евангелии.

* * *

Пришли креститься всей семьей, отец, мать и взрослый сын. Священник говорит, что взрослому человеку креститься с полным погружением можно в водоеме – реке, озере, пруде. Женщина слушает его внимательно и начинает нервничать. Священник замечает ее беспокойство и спрашивает:

– Что случилось?

– Батюшка, а вот это… благодать-то по реке не уплывет?

* * *

– Скажите, у вас сорокоуст с выниманием частицы? – строго спрашивает женщина, по виду суперправославная.

– Да.

– Точно? С выниманием? – спрашивает еще строже.

– Да.

– Я вас последний раз спрашиваю! У вас частицу вынимают или нет?!

– Да.

– Безобразие! Даже ответить нормально не могут! Понасажали вас тут! Я сама, между прочим, в церковной лавке работаю. Если бы я так разговаривала с покупателями, меня бы уже уволили давно!

Поворачивается и разгневанная уходит. Прихожанка, свидетельница диалога, тихо говорит ей вслед:

– Может, и к лучшему бы было… для всех…

* * *

– Матушка, собачка у нас умерла, Чарлик наш… такой хороший был, такой лапочка… Муж себе места не находит прямо… спать не может, все о нем думает. Мы его похоронили хорошо, и даже памятник маленький поставили, но вот… как бы это сказать… Нельзя ли и в церкви как-то за него помолиться?… Мы заплатим, конечно… Может, попросите батюшку? А? Все же нам с мужем спокойнее будет знать, что и там у него все хорошо, на Суде.

Женщина заплакала.

– Не плачьте, пожалуйста. За вашего Чарлика не надо молиться.

– Почему? Он такой был замечательный, вы просто не знаете… ласковый, добрый… а встречал нас как? Только дверь откроешь, а он кинется облизывать, целовать по-своему, радуется, скачет, лает от восторга…

– Понимаете, Церковь молится о людях, то есть о грешниках, ибо нет человека, который бы жил и не согрешил. А у животных нет греха. И суда над ними никакого нет. Они не творят умышленного зла, поэтому и молиться за них нет нужды. Ваша собачка и так в раю.

– Правда?! Вы серьезно?

– Абсолютно.

– Господи! Радость-то какая! Слава Тебе, Господи! Спасибо вам! Спасибо, дорогая! Побегу, мужу скажу, пусть успокоится.

* * *

– Здравствуйте, я маму похоронил.

– Царствие ей Небесное.

– Да, спасибо, надеюсь. Я вот все, что надо в церкви заказал, но вот, что хотел бы уточнить. Агент сказал, что завтра первый завтрак можно нести. А я как-то растерялся, забыл спросить, что приносить? Скажите, как правильно, пожалуйста. Мамочка очень верующая была.

– Простите… а кому завтрак?

– Так маме же?

– Гм… как бы вам объяснить… Пищу телесную потребляет тело, а оно умерло. Душа же вашей мамы в телесной пище не нуждается. Поэтому никакой завтрак нести на кладбище не нужно.

– … Вы уверены?…

– Да.

– … А можно я все-таки у священника спрошу?.. Вы не обижайтесь, я вам немножко верю, но… я не хочу, чтобы мама голодала…

* * *

– Матушка, помогите, пожалуйста.

– Слушаю вас.

– А какому тут богу молиться? У вас столько икон повсюду, что и не понять. Хожу вот, хожу… запуталась совсем…

– … Молитесь Христу, не ошибетесь.

* * *

– Извините, у вас на всех записках сверху написано «Р. ста». А что это значит? Я не поняла.

– Как это что? Родительская суббота, конечно. Чего же тут непонятного! – возмущается мужчина.

– Да? Я бы сама не догадалась. Впервые вижу такое сокращение.

– Догадливее надо быть. Все понимают, что такое «Р. ста», а она не понимает. Быстрее соображать надо, раз в церкви работаете! Тоже мне…

* * *

– А записки у вас платные?

– Да, за записки есть пожертвование.

– Ничего себе обнаглели!

* * *

– Матушка, подскажите, пожалуйста, мне бы вот с работой помощь нужна. Это какую записку писать, о зравии или об упокоении?

– … Гм… О здравии. Те, кого Господь упокоил, работу уже имеют, скорее всего…

* * *

– Матушка, вы знаете… как сказать… тут такая ситуация… Я вот ехал в метро, и так вдруг страшно стало… все эти взрывы, аварии… Захотел помолиться. Сказал про себя «Господи, помилуй» и потом усомнился… это ведь глубоко под землей… даже мобильник не ловит… а Бог там слышит? Вы вот как думаете?

– Конечно, Он слышит. Вы же там есть. И можете при этом и думать, и слышать, и молиться.

– Ну да, в общем-то… А вот мобильник не ловит…

* * *

Вечерняя служба. Шестопсалмие. Свечи загасили. Свет выключили. Одни лампадки теплятся у икон. В храме тишина и молчание. Так положено. Это символ мира, погруженного во тьму в ожидании Рождества Спасителя.

Очередь у свечного ящика ропщет:

– Чего это? Зачем? Почему не работаете? Продайте свечей.

Самый активный мужчина пробирается вперед. Он включил на телефоне фонарик и теперь требует:

– Пиши-ка, тетя, мне сорокоуст о здравии. Я посвечу, раз вы тут электричество экономите.

* * *

– Здравствуйте, дорогая матушка божественница.

– …Здравствуйте… так меня еще не называли. Сподобилась…

 

Исцеление

Через день, не зависимо от дня недели, Ольга ездила к доктору на процедуры, а в промежутках приходила в себя после непростого лечения.

Вроде бы и молодая еще, а болячки липнут к ней, словно репей к юбке. Казалось бы, делов-то? Не в каменном веке живем. Все же проще простого: Москва, столица, где вся лучшая медицина, все новейшее оборудование, все передовые центры и клиники. И возможность, слава Богу, у нее есть лечиться в самых дорогих и передовых из них.

А уж лекарств-то сколько? Просто море! Лечись – не хочу! Аптеки ведь теперь на каждом углу, да не по одной. И красивых коробочек с целебным содержимым в них видимо-невидимо. Бери да лечись на здоровье. От ее болезни среди этого невероятного разнообразия уж точно что-то должно было найтись. Но не тут-то то было.

При таких, совершенно благоприятнейших условиях, ее организм коварно не желал принимать лекарства. Никакие. Словно говорил: «Болей, милая, как болела, мне все равно. Только травиться твоей химией я не дамся…»

Все, что мелким шрифтом в инструкциях к лекарствам написано про побочные действия и аллергические реакции, все, что упоминается «в редких», «в исключительных», «в единичных случаях» – можно не сомневаться, все это, у нее, у Ольги, уж точно будет.

Головные боли, молочница, сыпь, экзема, рвота, тошнота и диарея… Все это незваные напасти сыпалось на нее, как из рога изобилия.

Получалось, что первые два дня она пила таблетки, прописанные врачом от ее основной болезни. А потом пила то, что должно было избавить ее от последствий неудавшегося лечения. И обычно второй период был гораздо длиннее первого.

Врачи уж грешным делом начали думать, что это она такая мнительная. Начитается инструкций, да потом от самовнушения у нее все проблемы и начинаются. Психолог для чистоты эксперимента выдала Ольге нужные таблетки в бумажном конверте без подписи и прилагающегося описания.

Не помогло. «Ясновидящий» организм сработал четко, как по расписанию, выдав очередную порцию негативных эффектов.

«Из чего же делают эти странные лекарства, – в недоумении гадала Ольга, – если они, пусть и «в единичных случаях» оказывают такие побочные действия?»

После отека Квинке, с которым ее едва живую по «скорой» отвезли в больницу, врачи стали разводить руками: «Вам лучше обратиться к другому специалисту. Я не смогу вам помочь, извините…» Каждый старался спихнуть ее другому.

Их понять можно, как не понять-то? Никаких денег тут не захочешь. Пациентка проблемная, бесперспективная, возни с ней много. Последствия всегда непредвиденные. Того и гляди еще в суд подаст или жалобами закидает. Кому это надо, когда других, вполне нормальных больных, хоть пруд пруди?

И вот ей, можно сказать, наконец-то повезло. Через десятые руки дали адрес Маико, про которую рассказывали просто чудеса. Китаянка, врач по профессии, она приехала следом за мужем в Россию на два года, и не имела по закону права заниматься здесь лечением, но рискуя без практики утерять свои, с таким трудом полученные навыки, она шла на нарушение. Для перестраховки она принимала строго только своих, китайцев, или приходящих по надежной рекомендации.

Поэтому, когда она приоткрыла входную дверь и в образовавшуюся щель вопросительно глянула на Ольгу узкими внимательными глазами, та в ответ, вместо обычного «здравствуйте», сказала, заглянув в бумажку, странное слово – «микуи». Это был пароль. Ольга чувствовала себя разведчицей в тылу врага. Совсем не удивительно было бы услышать в ответ: «Хвоста за вами нет?»

Но черные глаза смотрели настороженно. Китаянка молчала. Ольга снова сверилась с записью и повторила уже громче: «микуи».

За дверью раздался звонкий заливистый лай, и лохматый пекинес с воинственным видом возник в дверях.

Красивые губы китаянки дрогнули и расплылись в улыбке.

– Не боять, – сказала она на ломаном русском, широко распахивая дверь, и жестом приглашая Ольгу войти, – ты не нада боять. Эта – Микуи. Она не кусит. Добрая девачка.

В это время добрая «девачка» во всю мощь своего голоса облаивала гостью, но кусать и вправду не кусала.

– Микуи, – коротко сказала хозяйка, строго глядя на собаку, и что-то отрывисто добавила по-китайски.

Пекинес тут же умолк, словно его выключили и, поджав пушистый хвост, юркнул в комнату.

– Идем сьуда, – сказала китаянка и потянула Ольгу за рукав в маленькую кухню. Сама первая села у окна и указала на стул напротив.

– Я – Маико, – сказала она, прижав ладонь к груди.

– Я – Ольга.

– Да, я знать… мне говорить, ты три ребенка… три ребенка… эта оцень многа… Китай низя три ребенка… закон… ты счас-ли-ва-я быть, – сказала Маико, медленно, по слогам произнося трудное иностранное слово.

– Да, – улыбнулась Ольга, – счастливая.

Она взяла Ольгу за запястья и стала, перебирая тонкими сильными пальцами, щупать пульс. Удивительная процедура длилась минут пятнадцать. Потом китаянка отпустила руки и помолчала, видимо подыскивая слова.

– Валит тута и тута, – ткнула она Ольгу пальцем в один и другой бок. Сильна балит… давно…

– Да, – согласилась Ольга, – сердце и печень.

– Нета, – отрицательно мотнула головой Маико, – Нета серце, тока пецень.

– Но ведь сердце у меня… – запротестовала было Ольга.

– Нета серце! – с жаром замахала руками Маико. – Зада!

– Что? Какая зада?

Китаянка вскочила со стула и забежала Ольге за спину.

– Эта зада, – пояснила она, проводя рукой по позвоночнику, – Вота зада!

– Спина что ли? – не поняла Ольга.

– Да, да, да, – радостно, как ребенок засмеялась Маико, – эта – спина. Спина тебе балеть! Маико знать! Маико не ашибать! Никагда не ашибать!

– Но у меня никогда не болела спина, вообще никогда, – засомневалась Ольга в диагностических способностях китайской докторши. И подумала про себя с хмурым недоверием: «Уж очень хвастливая она какая-то… никогда не ашибать… тоже мне, Господь Бог».

И тут же ей в спину вонзились два острых раскаленных гвоздя и она, не удержавшись, громко вскрикнула от нежданной и нестерпимой боли.

– Ага-а! Бале-е-еть! Теперя балеть! – победно возликовала Маико, убирая свои пальцы с Ольгиного позвоночника. – Я гавариль! Спина балеть! Маико не ашибать!

Ольга, стиснув зубы, молчала, все еще переживая остывающую боль. Ей стоило труда не заплакать.

– Буду тебя лецить, – твердо, как о решенном деле, сказала Маико. – Долга… месица… или два месица… или тли… я исё не знать…

– Три месяца? – расширила глаза Ольга. – Так долго?

– Да-а, – уверенно кивнула головой китаянка, – месици два или тли. Челес день будесь ити сьуда…

– О, Господи… Что? Через день?

– Да. Оцинь плахая ты… плахая алганизьма… – пояснила Маико. – Нада лецитися… Будиси здаловая, класивая… – она широко улыбнулась, показывая на редкость ровные зубы.

Она вообще была красотка, каких мало, практически без изъянов: точеная фигура, гладкая кожа, правильное лицо, изумительные волосы… Залюбуешься.

– Но я не знаю… найду ли столько времени, – растерянно сказала Ольга.

– Найди, – пожала плечами Маико.

Ольга переваривала информацию. Ехать далеко. Дорога туда и обратно по московским пробкам будет занимать около четырех часов. Плюс время на само лечение. То есть по сути выпадать будет целый день. А кто и когда будет проверять уроки, возить детей на занятия и тренировки, закупать продукты, оплачивать счета, готовить…

– Может, лучше летом, – неуверенно предложила Ольга, – когда дети уедут отдыхать? А сейчас школа, бассейн, кружки, занятия. Голова кругом…

– Да, я знать. Тли либенка, – понимающе закивала головой Маико, совсем утратив способность произносить букву «р». – Но ты нада лецитися. Дети нада здаловая мама. Летом я не быть тута. Больсе не быть тута, в Лассии. Ехать дамой, в Китай. Савсем…

Ольга со вздохом кивнула:

– Понятно… Значит, только сейчас можно.

– Да, така… Деньга не нада блать… толька за игольки… Маико лецить тебя без деньга. Паниала?

Ольга молчала, соображая, что значит «за игольки». В чем будет заключаться лечение, ее не предупредили. Маико, ничего не объясняя, выскочила из кухни пулей, оставив Ольгу в недоумении, но тут же вернулась с красивой коробкой в руке. Она аккуратно сняла крышку и сунула содержимое под нос Ольге.

– Вота! Игольки!

В разнокалиберных отсеках лежали изумительно красивые и тонкие, похожие на миниатюрные шпажки, иголочки золотого и серебряного цвета разной длины. Маико взяла двумя пальцами одну шпажку, изящную, тонкую, как волос, и слегка качнула ее. Игла пружинисто гнулась от колебания воздуха. И Ольга невольно залюбовалась на эту красоту.

– Нлавитися? – снисходительно спросила Маико, поймав ее восхищенный взгляд.

– Очень, – призналась Ольга.

– Тада будем лецитися, – засмеялась Маико, удовлетворенно закрывая коробочку.

В тот день Ольга наивно думала, что самым трудным будет перестроить жизненный график. Но на помощь пришли родители, сестра, друзья. Муж сказал: «Ты ни о чем не волнуйся. Главное – лечись. А мы справимся». И она стала «лецитися». Да кто же знал, что иголки-волосинки могут причинять такую боль…

Китайская медицина, возможно, и результативная, но само лечение – совсем не фунт изюму. Не всякому под силу выдержать. Это же надо придумать: найти самое больное место, которого и касаться-то лишний раз нельзя, и воткнуть туда иголку! Но и это не все: доктор иглу будет потихоньку вкручивать, пока не вскрикнешь.

– Тук? – спрашивает, улыбаясь, Маико.

Китайцы все делают улыбаясь.

– Ту-ук, ох, как ту-ук, – стонет Ольга.

Маико не дает опомниться и сноровисто ставит следующую:

– Тук?

И таких «туков» набирается за два часа штук шестьдесят.

Никогда в жизни Ольга не материлась и считала это своей добродетелью и заслугой. Даже с осуждением недоумевала, думая о других: «Ах, как же люди себя распускают? Как позволяют себе произносить такие мерзкие слова! Ужас просто! Слава Богу, я не такая. Это точно. Я – никогда так не сделаю, никогда!»

И вот теперь, корчась на кушетке под руками Маико, она то плакала, то молилась, то ругалась… Из другого теста… Нет, из того же самого, что и все. Не нужно было ей ни над кем превозноситься. Оказалось, что не искушалась не потому, что лучше других, а потому, что искушений настоящих не было.

– Телпи… Патома будет оцень каласо, – с улыбкой обещала китаянка.

«Да, наверное… потом будет хорошо… Хорошо будет уже оттого, что я буду без этих проклятых иголок», – со злостью думала Ольга, глотая слезы, но вслух ничего не говорила. Она тоже научилась улыбаться. Пусть сквозь слезы, но улыбаться.

Вот она, проверка на любовь к ближнему. Конечно, легко любить того, кто любит тебя, кто доставляет тебе радость и удовольствие. Любить детей, таких милых и родных. Доброго и внимательного мужа. Заботливых родителей. А ты попробуй, возлюби того, кто каждый день причиняет тебе боль, физическую или моральную. Не важно, какую именно, главное, что больно. Вот взять Маико: не специально же она мучает Ольгу, а наоборот, помочь хочет. Но как трудно испытывать к ней добрые чувства!

А та, между тем, еще новые страсти придумала: стучит по больному месту игольчатым молоточком, а потом туда лечебную банку водружает размером с небольшой плафон от светильника. Кровь вытягивает. Кажется, будто тебя всего целиком туда затянет, в этот плафон. А он-то, голубчик, ведь не один. Их таких несколько. Не унимается старательная Маико. Снова берется за молоточек… И тело болит так, что хочется завыть по-собачьи… И конца этому не видно. Господи, есть же счастливые люди, которые могут лечиться таблеточками… и им помогает…

Где-то на десятом сеансе, с внутренним содроганием Ольга решила сама взять в руки орудие пытки и рассмотреть вблизи. Может тогда, в пальцах Маико она их плохо рассмотрела? Но нет, сомнений быть не может. Это те самые иглы-паутинки. И это они так впиваются в ее плоть.

Невероятно. А ведь такой иголкой и кожу не проткнешь так сразу. Еще приноровиться нужно. Интересно, как же их, китайских докторов, этому учат? На ком они тренируются? Неужели же, кто-то согласится стать добровольцем? Или они пытают пленных вражеских разведчиков?

Ольга произнесла свой вопрос вслух, естественно не упоминая предположения о пытках.

– Уцитися на себе, – просто ответила Маико, и добавила сочувственно, – я знаю, тибе сильна больна. Мне ты жалько. Но так будит каласо.

Ольга с изумлением посмотрела на нее. Когда она вскрикивает и плачет, ни один мускул не дрогнет у невозмутимой докторши на лице. Лишь безмятежность и спокойствие, словно она про себя молитву читает. А оказывается, она прошла все это сама? Удивительные люди эти китайцы. Загадочные и непонятные.

Одним словом, китайцы…

Маико включала негромкую музыку, видимо, чтобы отвлекать Ольгу и успокаивать. Но китайские мелодии ее наоборот раздражали, а сказать она стеснялась.

Все изменилось неожиданно.

– Твой Бог? Христ? – в один из сеансов ткнула пальцем Маико в нательный крестик на груди у Ольги.

– Да, Бог, – кивнула та в ответ.

– Сийцас. Я сийцас, – сказала Маико и убежала в другую комнату. Вернулась, таща впереди себя на вытянутых руках большую Владимирскую икону.

– Вота! Мадонна тибье! Эта мне вцера падалили, – сказала китаянка. – Мама тваего Бога.

Она без долгих колебаний легко вскочила на стул, стащила с крючка огромный веер с цветущими пионами, и водрузила туда икону.

Китайскую музыку Маико больше не включала. Каким образом она поняла, что икона Богородицы будет служить большим утешением для пациентки, Ольга так и не узнала. Они мало разговаривали.

Но теперь, когда была возможность, сквозь пелену слез она смотрела на Деву с Младенцем на руках. И испытывала небольшое облегчение, как от разделенной боли. И прощала Маико за «туки» и банки размером с плафон.

Спустя несколько недель лечение стало более терпимым. И проявились первые результаты. С лица сошла отечность, прошли головные боли, улучшился аппетит. Ольга чувствовала, что у нее прибавилось сил. Тело словно наливалось энергией, которая прежде утекала из него.

Она повеселела и уже без страха ехала на сеанс. Но остались самые болезненные иглы: на щиколотках и на запястьях. Однажды, кусая губы, Ольга встретилась глазами со взглядом с иконы и все нутро содрогнулось от мысли: «Господи, а ведь Христу не иголки-паутинки – гвозди вколачивали в эти места… Как Ты мог добровольно на это пойти, Господи… Ради людей…» И заплакала она тогда уже не о себе. А о безвинно Распятом на Кресте.

Пошел третий месяц лечения. Ольга поняла, что, по милости Божией, здорова, еще до того, как это сказала Маико.

– Всьё. Больсе не прихадить. Твая алганизьма даль-се сама.

И она радостно улыбнулась, будто вылечилась сама. На прощание они обнимались, словно родные.

– Я сматреть фото твои дьети. Есть?

– Есть.

Ольга вытащила из сумки телефон. Маико долго разглядывала детские фотографии. Улыбалась.

– А у тебя? – осторожно спросила Ольга.

– Нет. Я не быть дьети… Авария… А ты маладец! Сийцас здаровая мама… буди сцастливая!

– Буду, – пообещала Ольга. И обняла Маико еще раз.

Наступила Страстная Седмица. А за ней пришло спасение в мир – Пасха Христова. И огласились православные храмы по всей земле радостными возгласами: «Христос Воскресе! – Воистину Воскресе!» Пошли крестные ходы, и безудержно зазвонили колокола, возвещая: Христос Воскрес! И цокают детишки крашеными яйцами, а взрослые ходят в гости и одаривают друг друга нарядными красавцами куличами. Кажется, что их сдобный праздничный аромат стоит повсюду, окутывая город, и даже перекрывая смрад от машин.

Вместе со всеми на очередной литургии радостно кричит и Ольга: «Воистину Воскресе!» Голос ее тонет в общем хоре, а по улыбающимся щекам текут слезы. Потому что не забыть иголок на щиколотках и запястьях. И уже не забыть: у Него там – гвозди…

– Мама, мамочка, – дергает ее за рукав сынишка, – почему ты плачешь?

– Это так, детка… от радости… просто от радости! – говорит она и успокаивающе гладит малыша по голове. – Христос Вескресе!

Ссылки

[1] Псалтырь, Псал. 50:19. Пятидесятый псалом называют покаянным, потому что он выражает глубокое сокрушение сердца и молитву о помиловании.

[2] Евангелие от Матфея, гл. 19, ст. 24; Евангелие от Луки, гл. 18, ст. 25.

[3] Евангелие от Матфея, гл. 5, ст. 3: «Блаженны нищие духом, ибо им принадлежит Царствие Небесное».

[4] Евангелие от Матфея, гл. 22, ст. 39: «… возлюби ближнего своего как самого себя».

[5] А.С. Грибоедов, «Горе от ума», действ. 1, явл. 7: «Блажен, кто верует, – тепло тому на свете!»

[6] “Credo quia absurdum est”/«Верую, ибо абсурдно», – парафраз христианского писателя и богослова Тертуллиана (160–220 гг.). Так мыслитель выразил надчеловечность христианского вероучения, имея в виду, что человеку такого не придумать.

[7] “Errare humanum est”/ «Человеку свойственно ошибаться», Цицерон (106-43 до н. э.)

[8] Евангельская история о сестрах Лазаря Марфе и Марии. Христос посетил их дом по дороге в Иерусалим. Марфа хлопотала по хозяйству, стараясь как можно лучше принять дорогого гостя. Мария же выразила свою любовь и почтение сев у ног Учителя, и с величайшим вниманием слушая его речи. Марфа упрекнула сестру, что та ей не помогает. На что Иисус ей ответил: «Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно; Мария же избрала благую часть, которая не отнимется у нее». Евангелие от Луки 10:38–42.

[9] «Ваши же блаженны очи, что видят, и уши ваши, ибо слышат». Евангелие от Матфея, гл. 13, ст. 16.

[10] «Рука дающего не оскудевает», или «Да не оскудеет рука дающего», – пословица, указывающая на то, что к человеку щедрому его добро всегда возвращается. Словарь-справочник «Библейское слово в нашей речи», Николаюк Н. Г.

[11] Псалтырь, псал. 50:11

[12] Из Утреннего молитвенного правила, молитва восьмая.

[13] Разрешительная молитва, произносимая священником в конце исповеди.

[14] Евангелие от Матфея, 5:7.

[15] В православной традиции в отроческом возрасте уже полагается исповедоваться перед Причастием. Младенцы приступают к Чаше без исповеди. Младенческий возраст от 0 до 7 лет. Отрок от 7 до 14 лет.

[16] Сорокоуст – литургическое поминовение о живых или усопших в течение сорока дней, или сорок Литургий.

[17] Евангелие от Луки, гл. 11, ст. 9.

[18] Евангелие от Луки, гл. 11, ст. 11.

[19] Речь идет о проскомидии, вынимании частицы из просфоры при совершении Литургического поминовения.

[20] Шестопсалмие – очень важная часть богослужения. Оно читается неукоснительно во все дни года, за исключением дней Светлой Пасхальной седмицы, что свидетельствует о его особой значимости. Состоит из шести псалмов: пс. З, пс. 37, пс. 62, пс.87, пс. 102, пс. 142. В это время храм погружается в полумрак. Строго соблюдается тишина. Не положено говорить, ходить и даже креститься.