Лиза Н. с детства знала, что талантлива. Еще бы и не знать, если с младых ногтей окружающие только об этом и твердили: какая талантливая девочка! Она начала сочинять стихи еще в детском саду. На каждом утреннике ее мама рдела от смущенной гордости за дочь, слыша долгожданные слова:

– А сейчас Лизочка Н. прочтет нам стихи собственного сочинения, посвященные нашим дорогим… (далее следовало в зависимости от праздника: ветеранам – ко Дню Победы, мамам и бабушкам – к 8 Марта, папам и дедушкам – к 23 февраля, воспитателям, советским труженикам, Великой Октябрьской революции, Деду Морозу и Снегурочке и проч. проч. Праздников-то хватало, только успевай, пиши. И Лиза писала.

В школе все продолжилось по накатанной. Она снова писала и выступала.

– Какие глубокие стихи! В ее-то возрасте! – восхищались взрослые.

Одноклассники относились к ней по-разному: девочки отчаянно завидовали и поэтому не любили, мальчики восхищались и робели в ее присутствии. И те и другие дружить с неординарной девочкой не стремились, чувствуя в ней что-то чужеродное.

Зато ее стали регулярно печатать в школьной стенгазете. Позже, стараниями папы, Лизины стихи появились сначала в «Мурзилке», дальше в «Пионерской правде». Когда в «Литературной газете» вышла статья о юном даровании, ей было всего 12. Увидав свое фото на страницах столь серьезного и авторитетного издания, Лиза поняла, что ее путь определен – она будет поэтессой.

Писала она с легкостью и на любую тему: о большевиках и о кленовом листе, о полете в космос и о спасении вымирающих видов, об эксплуатации трудящихся и о мире во всем мире. Первый и единственный сборник ее стихов вышел, когда ей едва сравнялось 16, после чего в виде исключения Лизу Н. с рукоплесканиями приняли в Союз писателей. Один знаменитый поэт сказал в то время о ней: «Самородок! Ее учить – только портить!» Не смотря на это, Лиза все же решила учиться и стала прилежной студенткой знаменитого вуза.

А между тем в стране случились кардинальные перемены. Вместо немолодых трухлявых генсеков наверху воцарился новый, непривычно моложавый, с заметной темной отметиной на лбу. Он часто улыбался и мог говорить без бумажки. Вдобавок всюду появлялся с кокетливой, ухоженной женой, что само по себе уже было неслыханно. В скором времени «меченный» принялся критиковать курс своих предшественников, объявил в стране «перестройку», пообещал, что теперь все будет по-другому, и не замедлил с исполнением обещанного.

Поначалу народ присел, затаился, не до конца понимая и веря, что все это всерьез, а потом зашевелился, осмелел и с головой нырнул в новую формацию. Главный «прораб» и его вторая половина поехали по миру, с энтузиазмом объясняя суть «перестройки», и донося идею, что СССР теперь не страшный, а «розовый и пушистый», и его не нужно бояться. «Горби» и его трудные для иностранного уха «гласност» и «пе’ест’ойка» вошли без перевода во многие языки, рухнула Берлинская стена, а Нобелевский комитет присудил ему международную премию мира. А магазины страны в это время ошарашивают пустыми полками; голодающие шахтеры бастуют, сидя на рельсах и стучат касками, требуя зарплату.

Лиза Н. на тот момент все еще упорно училась, шлифуя свое мастерство и не замечая, что наступившему времени ни ее, ни чьи-либо другие стихи больше не надобны. В цене была совсем иная литература. Новые и старые издательства массовыми тиражами выпускали все подряд, не формируя вкусы читателей, а подстраиваясь под них. Самыми востребованными были авторы, прежде крепко запрещенные, и даже не суть важно за что именно, за антисоветизм или аморальность. Народ с упоением зачитывался «СПИД-инфо» и «Совершенно секретно». Волной пошли сборники по народной медицине, гороскопы и оккультная литература. Книги Солженицына соседствовали с похождениями Анжелики, Булгаков и Пастернак делили место на полках с Лимоновым и Маркизом де Садом. И все это накрыл девятый вал детективов с жуткого вида обложками и завуалированная под женский любовный роман литературная порнография. Таким был интеллектуальный выбор лихих 90-х.

Но вот настал нежданный праздник для любителей балета: по всем каналам круглые сутки крутили «Лебединое озеро», а вскоре зазвучало непонятное для Лизиного уха – ГКЧП. Августовским утром по Москве поползли танки. И это был вовсе не парад.

Таким образом, не без сопротивления, канул в прошлое многословный Горби со своей «перестройкой», и на царство, как прежде на танк, вскарабкался новый правитель – Борис. Ну а раскачанный маховик вседозволенности продолжал крушить все подряд, сотрясая города и веси.

«Союз нерушимый республик свободных» на деле проявил себя не таким уж нерушимым, и посыпался, как карточный домик. Оказалось, что любовь братских народов держалась только на жесткости режима.

Режим дал слабину и началось кровопролитие. Всем захотелось свободы и «незалежности». Быть русским и жить не на территории России стало небезопасно. В своей тяге откреститься от общего прошлого и в вымещении обид дошли до смешного: стало обидно звучать словосочетание «поехать на Украину». Новоиспеченная украинская государственность мнительно заподозрила нечто оскорбительное в обычной части речи и настоятельно потребовала не употреблять предлог «на», заменив его на более, по их мнению, достойный «в». Теперь в нарушение грамматических норм русского языка, полагалось говорить и писать «в Украину».

Демонтированный СССР распадался на отдельные государства, провинциальная элита которых спешно приступала к обязательным выборам своего отдельного президента, парламента и обзаведению прочими атрибутами власти. Придворные историки торопливо выпускали целыми сериями книги, долженствующие поднять национальное самосознание на невиданную доселе высоту, и наглядно доказывающие, насколько их собственная нация более древняя, великая, значимая и культурная, чем «немытая Россия». Местные воротилы и воры-чиновники, прибирая к рукам остатки собственности огромного Союза, убеждали свой нищавший народ, что все беды в стране не от продажности элиты и глупости законов, а лишь от того, что «рука Москвы» ставит палки в колеса их независимости. Блажен, кто верует…

Так много лет мечтавшие о падении колосса западные «друзья», были напуганы скоростью распада. Буш-старший увещевал Украину не рыпаться и не рваться так к «незалежности». Но остановить реакцию уже не представлялось возможным, в точности, как на злосчастном Чернобыльском реакторе.

Лиза смотрела по сторонам и не узнавала ни свой родной город, ни его жителей. Она растерялась и потерялась в новом времени. Рифма давалась ей все труднее, вдохновение посещало ее все реже и реже. Прежние ценности превращались в прах. Из поэтов незыблемым оставался лишь «Пушкин – наше все». Другим повезло намного меньше. Стихи пока читали только школьники, смиряющие свою ненависть к поэзии ради хороших оценок в дневнике.

По инерции Лиза еще писала к праздникам, уже не чтимым новым поколением, не помнящим родства. Иногда писала о том, что трогало, радовало или ужасало. События складывались перед ней, словно стопка слайдов на письменном столе.

Вот она медленно идет по неуютной Манежной площади, а мальчик лет 9-ти в ушанке с заломленным ухом играет на гармошке. Его маленькие, красные от мороза пальцы с грязными ногтями лихо бегают по черно-белым кнопкам. Срывающийся голос то выводит «Бродягу», то орет «Калинку-малинку» на потеху толпе. Время от времени он оглядывается на стоящих поодаль барыг, пасущих своего маленького крепостного музыканта. И тогда он громко, с надрывом выкрикивает заученную фразу:

– Дяденьки! Тетеньки! Подайте, кто сколько сможет горемычному сироте на пропитание!

А вот другой слайд. Она закрывает дверь квартиры и нажимает кнопку лифта. Его дверцы распахиваются и перед Лизой предстает страшная картина. Два хмурых здоровяка в темных неопрятных халатах небрежно держат за углы мешок их толстого полиэтилена с чем-то тяжелым.

– Заходи, чего встала столбом? – грубо говорит ей тот, что постарше. – Покойника никогда не видала что ли? Мы со Славкой подвинемся, а ей уже все одно, – кивает он на мешок. И сквозь мутный пластик она явственно видит серое лицо старушки с верхнего этажа.

– Мария Егоровна! – в ужасе отшатывается Лиза, прижимая ладонь к губам, чтобы сдержать крик.

– Все, лыжи склеила твоя Мария Егоровна, – с ухмылкой говорит тот, что помоложе. – Девяносто лет небо коптила, а хрена лысого нажила. В квартире хоть шаром покати!

– Комуняка херова! – презрительно говорит старший и сплевывает прямо на пол. – Еще, небось, и квартиру государству этому сраному отписала, дура старая! Теперь вот благодарное государство ее в мусорном мешке, как помойку, похоронит. Денег на гробы на всех большевиков не хватает. Они при жизни о себе не позаботились. А мрут теперь как мухи. Время их, видно, пришло.

– Так ты поедешь или нет, блин? – срывается молодой. – Тяжело ведь держать!

Лиза молчит, в страхе округлив глаза.

– Ну их… с тобой! – решает старший, и командует напарнику: «Поехали!»

Тот послушно жмет локтем на кнопку и лифт с громыханием закрывается, увозя свой скорбный груз.

Семья Лизы по-разному встретила новое время. Кто-то вписался в него, а кто-то нет. Отец, похоже, не сумел. Ушел из своего НИИ, где почти год не выплачивали сотрудникам зарплату, и ничего другого по своей специальности не нашел. Помыкался туда-сюда, потом устроился в кооператив по установке металлических дверей. Заказов было море, только успевай, поворачивайся. И зарплату платили исправно, причем, гораздо больше, чем в НИИ. Но он стал выпивать. Видимо, чтобы отключить мозги и не спрашивать себя постоянно, как долго кандидат наук будет заниматься не своим делом.

А вот мать, опытный и знающий бухгалтер, напротив, нашла себя. Она буквально ожила, помолодела, сменила прическу и цвет волос, стала ярко краситься, будто девушка, сдала на права и вскоре села за руль собственного авто. Новоявленные российские предприниматели делить свою прибыль с государством не собирались, и мать Лизы уверенно вела их по шаткому мостику двойной бухгалтерии. Спрос на таких «сталкеров» был весьма высок, и мать ни дня не сидела без дела.

Родители стали ссориться, отдаляться друг от друга. Мать приходила домой все позже и позже, отец все пьянее и пьянее. Между ними углублялась пропасть социального неравенства. Взаимные упреки все чаще перерастали в некрасивые сцены. Отец, никогда прежде не употреблявший грубого слова, теперь опустился до площадной брани.

Занятые своими проблемами они почти не интересовались дочерью. Между тем, Лиза тихо и незаметно окончила институт, получила свой красный диплом и устроилась в ближайшую, еще функционирующую библиотеку. Рядом с классиками жизнь казалась ей спокойнее и понятнее.

Она продолжала писать совершенно никому больше не нужные стихи, но случалось это все реже. Она с удовольствием погрузилась в чтение чужих трудов. На неспокойных улицах бурлила и пугала опасная и шальная жизнь. А за толстыми стенами библиотеки было спокойно и предсказуемо.

Жалованье у нее было смехотворное, но зато можно было целый день читать, зная, что редкий посетитель, и то не всякий день, может отвлечь ее ненадолго от столь милого ее сердцу занятия.

Отец допился до того, что его уволили с работы. Он стал водить дружбу с местными бомжами, надираясь чуть ни с самого утра. В конце концов, его сбила какая-то машина. Водителя так и не нашли.

Да особо-то и не искали. Чего возиться из-за пьяницы? Сам же виноват – надо было меньше пить. На похоронах мать не плакала, но усердно терла платком сухие глаза. Выждав, чтобы не нарушать приличия, положенные 40 дней, она переехала к любовнику, оставив квартиру в полное Лизино распоряжение. Зная размер ее зарплаты, мать продолжала содержать Лизу, но настойчиво и регулярно напоминала, что уж пора бы ей замуж.

Лиза соглашалась, кивала, провожала мать до двери, а назавтра снова шла на любимую работу и погружалась в мир чужих страстей, подвигов и размышлений. Верхний ящик ее рабочего простенького стола почти полностью заполнен листочками со стихами. Там, петляя буквами, несутся строчки о любви и верности, о молодости и о старости, о дождях и снегопадах, о надеждах и разочарованиях.

Время от времени Лиза достает их на свет Божий, перебирает тонкими пальцами, перечитывает. Что-то по-прежнему нравится ей, а что-то уже нет. Но она ничего не выбрасывает и не черкает. Она аккуратно складывает исписанные листочки обратно и закрывает ящик. На нем прикреплена обычная библиотечная табличка с плотной картонной карточкой, на которой ее прилежным четким почерком выведено: «поэтесса Елизавета Η. XX век».