Глава пятая

Дважды в год в первое воскресенье апреля и октября родина эпохи ядерного оружия открывается для публики. Это заброшенное место, не обозначенное на большинстве туристических карт. По мере того как автострада номер 25 нитью проходит между штатами к югу от Альбукерке, штат Нью-Мексико, далее она идет вдоль реки Рио-Гранде через большие пространства незаселенной территории в зоне крупных разломов Рио-Гранде – безлюдный пейзаж продуваемых ветрами долин и высокогорных пиков. Когда река медленно спускается к Лас-Крусесу, автомагистраль 25 рассекает пополам цепочку пыльных населенных пунктов, включая Лос-Лунас, Белен и Сокорро. В Сан-Антонио, иссушенном солнцем населенном пункте, который рекламирует себя как родину Конрада Хилтона, гостиничного магната, федеральная трасса номер 380 резко поворачивает на восток в направлении Розуэлла, места паломничества фанатиков-уфологов. Примерно через 20 км следования по трассе 380 на ее южной стороне, как призрак в пустыне, появляется знак, закрепленный в сухой земле толстыми деревянными столбами.

На знаке написано «Полигон “Тринити”. Ядерный век начался взрывом первой в мире атомной бомбы на полигоне «Тринити» 16 июля 1945 года. Говорят, что полигон так назвал заведующий Национальной лабораторией ядерной физики в Лос-Аламосе Роберт Оппенгеймер, который сказал: «Я – Смерть, великий разрушитель миров», цитируя священную индуистскую книгу «Бхагават-гита». Взрывом бомбы была отмечена кульминация Манхэттенского проекта.

Через несколько метров, напротив входа в огороженное пастбище для скота, дорога номер 525, узкая дорога внутриштатной дорожной сети, ведет на юг в долину Тулароза, отдаленный район площадью более штата Коннектикут. Это ракетный полигон «Белые пески», военный комплекс, занимающий более восьми тысяч квадратных километров, крупнейший объект недвижимости Пентагона в Соединенных Штатах. Во времена реализации Манхэттенского проекта его называли ядерный полигон Аламогордо. Там на плоской местности на высоте примерно полутора километров, известной как Джорнада дель Муерто, или След Мертвеца, в невыносимо жаркий летний день 1945 года Оппенгеймер и его команда установили свою еще не испытанную бомбу на стальную башню на высоту 30 метров.

16 июля точно в 5:29:45 утра зоны зимнего времени детонаторы сработали, раздался взрыв сферического приспособления, из-за которого произошло сжатие плутониевого сердечника, что дало толчок цепной реакции. За несколько миллионных долей секунды она ускорилась и превратилась в мощный выплеск энергии, подобный силам, которые вырабатывает солнце.

И. И. Раби, один из физиков, работавших на Манхэттенский проект, был свидетелем рождения ядерного века, наблюдая с центральной базы недалеко от эпицентра ядерного взрыва. «Вдруг возникла громадная вспышка света, ярче которой я прежде не видел или, как я полагаю, никто и никогда не видывал. Она взорвалась; она полыхнула; она пробила себе путь прямо через вас. То было нечто, что можно было видеть не только взглядом. Казалось, оно будет светить вечно. Вам хочется, чтобы оно прекратилось; это длилось в общей сложности всего две секунды. В итоге свечение уменьшилось, и мы посмотрели на место, где находилась бомба; там был громадный огненный шар, который все рос и рос, и крутился по мере своего роста; он устремился в небо, желтыми всполохами, а потом ярко-красным и зеленым цветом. Он выглядел угрожающе. Казалось, он движется навстречу.

Сейчас родилось нечто совершенно новое; новый рычаг, новое понимание человека, человека, который покорил природу».

Испытательный полигон «Тринити» сегодня стал любопытной смесью торжественности и веселья. Обелиск из черной лавы обозначает это место, безлюдный клочок грязной и поросшей низкорослым кустарником степи, окаймленной далекими горами. Издалека это место смотрится как непривлекательный уголок американского Юго-Запада – в одночасье он становится живописным и запретным, своего рода «свободной зоной», где только самые закаленные поселенцы готовы поселиться в малопригодном для жизни месте. На более близком расстоянии уникальность этого места становится очевидной. Большие черно-белые фотографии испытательного взрыва и вызванного им грибовидного облака висели на сетчатом ограждении, окружающем нулевую площадку. В группе небольших строений рядом с входом продают книги о Манхэттенском проекте, а также цепочки для ключей с миниатюрными копиями бомб, сброшенных на Хиросиму и Нагасаки. Недавно в один из дней посещения туристы скопились около модели большой белой бомбы, покоящейся на плоской тележке в самом центре площадки. Это корпус того типа бомбы, которая была сброшена на Нагасаки 9 августа 1945 года. Этот плутониевый заряд, подобный испытанному на полигоне «Тринити» несколькими неделями ранее, был назван «Толстяк» из-за своей округлой формы. (Более продолговатая урановая бомба, сброшенная несколькими днями ранее на Хиросиму, известна под названием «Малыш».)

Сотни посетителей – некоторые приезжали из таких мест, как Флорида и Массачусетс, – бродили вокруг площадки, молча размышляя об истории, которая творилась здесь. Другим казалось, что это просто еще одно туристское место, экзотический край в нетронутой пустыне, где они могут сделать хороший снимок своих детишек, широко улыбающихся рядом с макетом атомной бомбы, перед тем как отправиться дальше в Большой каньон, Лас-Вегас и Диснейленд.

Элементарные частицы, выпущенные на свободу на испытательном полигоне «Тринити» полвека назад, омрачали жизнь Джорджа Шульца, Генри Киссинджера, Билла Перри, Сэма Нанна и Сида Дрелла. Они тогда были молодыми людьми, а Нанн еще мальчишкой, когда узнали, что атомная бомба превратила в прах большую часть Хиросимы 6 августа 1945 года.

Шульц был капитаном морской пехоты на борту войскового транспорта в Тихом океане, направлявшегося обратно в Сан-Диего, где он и его однополчане, как ожидалось, должны были сконцентрироваться для вторжения на главные Японские острова.

«Мы только что покинули порт, как получили сообщение о том, что нечто, называемое атомной бомбой, было сброшено, – вспоминал он. – Никто не имел ни малейшего понятия о том, что это было на самом деле. Но мы считали, что, ну, если об этом сообщают, то это было чем-то очень важным. А судно продолжало пыхтеть дальше. А потом мы слышим, что еще одна была сброшена, и пока мы дошли до Сан-Диего, война закончилась.

Мы все знали, что возвращаемся в Штаты на переформирование и что потом собираемся штурмом брать Японские острова. А почти все из нас так или иначе имели опыт хотя бы одной высадки на сушу, и поэтому мы можем себе представить, какой будет высадка на Японские острова, и вдруг война кончилась. Поэтому вы можете возразить, сказав, что, какой бы ни была атомная бомба, она, возможно, непосредственным образом сказалась на том, что нам не понадобилось штурмовать те острова».

Билл Перри, обучавшийся инженерному делу в Технологическом институте Карнеги, ехал на трамвае домой в свое студенческое общежитие в Питтсбурге после занятий дифференциальными уравнениями, когда услышал о том, что новое оружие, атомная бомба, было сброшено на Хиросиму. Он знал: это означало, что война скоро закончится. «Главное, что нас обуревало, так это чувство облегчения», – сказал он.

Он был заворожен новой бомбой. «Я получал инженерное образование вместе с другими такими же, как я. И нам было любопытно, в чем же, черт подери, заключался смысл этой новой технологии. Поэтому химики и физики пытались при помощи вычислений объяснить нам, о чем там идет речь. И конечно, на следующий день на занятиях профессора химии пытались объяснить нам, что это такое. И не потому, что они были участниками проекта, а потому, что они знали достаточно о ядерных открытиях предыдущего десятилетия и могли разобраться с тем, что произошло».

Когда он узнал о взрывной мощи бомбы, то представил себе, что «она сделает войну немыслимой» и что «старые расчеты на использование войны при решении политических проблем больше не будут работать». Перри полагал, что слишком много гражданских жизней будет потеряно, слишком многое будет разрушено. Он был прав в том, что разрушительная сила ядерного оружия будет сдерживать его применение. Но он ошибался, полагая, что развитие ядерного оружия приведет к отмене войны.

Сид Дрелл был студентом Принстона. Он узнал о Хиросиме во время перерыва между занятиями в Изящном павильоне, здании физмата студгородка. Соломон Лефшец, декан факультета математики, вбежал в корпус с новостями о нападении. Лефшец, казалось, сразу же позитивно воспринял полярно противоположный эффект, который бомба будет иметь в политических и научных кругах.

«Я слышал, что они только что сбросили атомную бомбу на Хиросиму, – сообщил он Дреллу. – Надеюсь, они создали две такие бомбы и соберут всех, создавших первую, отправят их на остров и сбросят вторую на них».

Генри Киссинджер услышал новость про бомбу, будучи молодым офицером сухопутных войск США в только что побежденной Германии, недалеко от его малой родины. «Я знал, что это грандиозное событие, но я был штаб-сержантом в то время, в контрразведке, а тогда, в августе 1945 года, я был баловнем судьбы, возглавлял контрразведку в немецком округе с населением примерно в 200 тысяч человек. Поэтому я в первую очередь был озабочен процессом денацификации, занимался последствиями, военным правительством. Я понимал, что это величайшее событие, но тогда я еще не был даже студентом в области внешней политики».

С расстояния более 60 лет трудно оценить, как глубоко изобретение атомного оружия изменило ставку на войну и на политическую прозорливость в 1945 году. Войны с применением обычных вооружений, как правило, привлекали огромные массы сухопутных войск, будет покончено с муштрой в сухопутных сражениях, с воздушными бомбардировками и морскими баталиями. Ядерная война будет вестись в пределах нескольких часов с небольшой эскадрильей стратегических бомбардировщиков. Выброс огневой мощи был непостижимым уму. Бомба, сровнявшая с лицом земли Хиросиму, содержала в совокупности 15 тысяч тонн в тротиловом эквиваленте. Понадобилось бы две тысячи бомбардировщиков «Б-29», рабочих лошадок американских истребителей во время Второй мировой войны, чтобы доставить аналогичный по мощности эквивалент в обычных бомбах. Колоссальная разрушительная сила перевела концепцию войны в новую и совершенно незнакомую плоскость. Десятки миллионов людей будут убиты в начальные минуты ядерной войны, миллионы других настигнет смерть от радиации.

Возможности таких разрушительных последствий потребовали необычайной сдержанности в международных делах. Обладание ядерным оружием могло бы предотвратить нападение или придать дополнительные силы дипломатии принуждения, но фактически применение этого оружия является таким отрезвляющим фактором, который может быть использован только в самых экстремальных условиях.

Пока Шульц, Киссинджер, Перри, Нанн и Дрелл достигали совершеннолетия в начальные годы атомной эры, Соединенные Штаты были охвачены противоречивыми импульсами – желанием овладеть мощью, позволяющей уничтожить цивилизацию, и нежеланием когда-либо вообще применить эту мощь. Напряженность была постоянно повторяющейся темой в карьерах этих пятерых в поисках необходимого баланса в оборонной политике их страны.

На протяжении нескольких лет после Хиросимы – гораздо меньше, нежели американские официальные лица рассчитывали, – Соединенные Штаты сохраняли ядерную монополию. Америка была единственной сверхдержавой, когда мир начал длительное восстановление после Второй мировой войны. И все же даже в течение периода обладания этой несравнимой мощью Гарри Трумэн и его администрация осознавали пределы своего ядерного потенциала. То же самое относится к кремлевскому правителю Иосифу Сталину. Ядерное оружие Вашингтона не остановило Москву от навязывания своей воли странам Восточной Европы после войны. 5 марта 1946 года, менее чем через год после капитуляции Германии, Уинстон Черчилль, британский руководитель военного времени, произнес ставшие знаменитыми слова: «По всему континенту от Щецина на Балтийском море до Триеста в Адриатическом море опустился “железный занавес”.

Не смогло ядерное оружие Америки помешать Сталину установить блокаду Берлина в июне 1948 года, вынудив Соединенные Штаты, Великобританию и Францию самолетами доставлять продовольствие и другие поставки в контролируемые Западом зоны города, который находился глубоко внутри Восточной Германии. Даже будучи обеспокоенным таким развитием событий, Трумэн никогда серьезно не рассматривал применение атомного оружия для того, чтобы наказать Советский Союз за его агрессивное поведение.

Американская ядерная монополия кончилась 29 августа 1949 года, когда Советский Союз испытал свою первую атомную бомбу. Меньше чем через год после этого, 25 июня 1950 года Народная армия Северной Кореи вторглась в Южную Корею, развязав войну, в которую вскоре ввязались американские и китайские войска. Трумэн рассматривал использование атомного оружия и направил бомбардировщик с атомными бомбами на борту на Гуам в августе 1950 года. Когда его спросили на пресс-конференции несколько месяцев спустя относительно возможного применения атомного оружия, Трумэн сказал: «Имело место активное рассмотрение его применения. Я не хочу его использовать. Это ужасное оружие, и оно не должно быть применено на невинных мужчинах, женщинах и детях, которые ничего общего не имеют с этой военной агрессией. Такое случится, если оно будет использовано».

Высказывание Трумэна привело к срочному приезду британского премьер-министра Клемента Эттли в Вашингтон с призывом к Трумэну не применять атомное оружие. В итоге Трумэн не стал его применять, как поступил и его преемник Дуайт Эйзенхауэр, которого избрали президентом в ноябре 1952 года. Эйзенхауэр завершил эту войну в конце 1953 года.

К тому времени Вашингтон добавил к числу своих изобретений водородные бомбы. Новая термоядерная технология, успешно испытанная в первый раз 1 ноября 1952 года, основывалась на соединении атомов, а не на их расщеплении. Кремль сравнялся в этом прорыве к новому порядку ядерных параметров 12 августа 1953 года. Эти виды оружия установили планку взрывной силы на новую непостижимую высоту. Первая американская водородная бомба имела эквивалент в 10,4 миллиона тонн тринитротолуола, примерно в 700 раз мощнее бомбы, сброшенной на Хиросиму.

Ядерная гонка вооружений стартовала. Первоначально единственным способом доставки ядерного оружия к целям, расположенным на расстоянии полпути вокруг земного шара, были тяжелые винтовые бомбардировщики, но технологические достижения в 1950-е годы положили начало высокоскоростным системам доставки. Реактивные двигатели дали старт новому поколению скоростных бомбардировщиков, включая американские «В-52». А потом пришли межконтинентальные баллистические ракеты, технология, изменившая гонку вооружений. Стало ясно, что Советский Союз освоил новую технологию, когда Москва успешно запустила в 1957 году первый искусственный спутник на земную орбиту. Хотя техника ракетостроения, требуемая для запуска спутника на орбиту, отличается от техники запуска ракет на другие континенты, запуск «Спутника-1» подстегнул страхи Вашингтона в отношении того, что Советский Союз сделал скачок вперед в военной технологии, что привело к резкому увеличению расходов на оборонные исследования.

Советские и американские межконтинентальные баллистические ракеты, созданные с помощью немецких ракетостроителей, создавших ракеты «Фау-2» для нацистского режима, сократили полетное время между двумя странами с 10 часов до получаса. Уменьшение размера бомб с маленького грузовичка до холодильника сделало возможным приспособить боеголовку к наконечнику межконтинентальной ракеты. Обе страны удвоили свои ядерные арсеналы, добавив к ним атомные подводные лодки, снаряженные ракетами с боеголовками, которые могли бы быть запущены из подводного положения. Американский ядерный арсенал вырос от горстки атомных бомб сразу после Второй мировой войны до 25 540 боеголовок к 1962 году.

Казалось, нет предела изобретательности ученых и инженеров. «Выросло сообщество гениев, которых, стоит раз завести, а дальше не остановить, – сказал отставной американский многозвездный генерал. – Сотни чрезвычайно умных, изобретательных людей проявят инициативу в отношении следующей новинки, и они найдут способ вбить их в головы стратегов и конгрессменов».

Новые технологии, в свою очередь, вели военных стратегов к еще более грандиозным планам ведения войны. «Есть нечто безумное, присущее развитию всех новых видов ядерного оружия, – однажды заметил министр обороны при Джоне Кеннеди и Линдоне Джонсоне Роберт Макнамара. – Если система срабатывает и работает хорошо, возникает такое мощное давление с многих сторон в плане закупки и размещения этого оружия, что его количество превышает все разумные требования».

С высоты XXI века работа стратегов середины XX века выглядит несколько нелепой или, как сказал Джордж Шульц, «сумасшедшей». План ведения атомной войны Вашингтона в 1950-е годы предполагал, что обмен ядерными ударами с Москвой будет быстро развиваться, и что Соединенные Штаты отреагируют на советские удары подавляющим ответным ударом. Стратегия стала известна как доктрина массированного возмездия. Кеннеди и Макнамара разработали более дозированную стратегию, известную как гибкое реагирование. Она была разработана в том числе и для того, чтобы дать силам НАТО в Европе возможности ведения войны без применения ядерного оружия, если они подвергнутся нападению. Макнамара позднее признал, что его усилия не принесли радикального изменения в планах Пентагона ведения глобальной войны.

Первые ядерные стратеги, такие как Герман Кан, хладнокровно участвовали в дебатах по поводу того, сколько десятков миллионов людей будет уничтожено во время первой и второй ударной волны во время конфликта и можно ли выиграть ядерную войну в общепринятом смысле этого слова. Кан, как и Киссинджер, предпочитал план ведения дозированной войны плану первого удара в тотальной войне. Однажды он сказал группе офицеров Стратегического военного командования ВВС США, силам ядерных бомбардировщиков Америки: «Господа, у вас нет плана войны, у вас есть пароксизм войны».

Фред Каплан, который отслеживал работу Кана и других атомных стратегов ранней поры, описывал одно из сумасбродных предложений Кана, преследовавших цель посмеяться над военным планом военно-воздушных сил. «Кан предложил то, что он назвал «машиной Судного дня». Это будет громадный компьютер, подключенный к огромному штабелю водородных бомб. Когда компьютеру покажется, что Советский Союз совершает действие, определяемое как неприемлемое, машина автоматически подорвет все бомбы «Судного дня», покрыв всю планету радиоактивными осадками, достаточными для того, чтобы убить миллиарды людей. Вместе с инженерами Корпорации РЭНД Кан составил документ, в котором указывалась технологическая возможность такой «машины Судного дня». Советский Союз фактически рассматривал нечто похожее, автоматизированную систему, получившую известность как «Мертвая рука», которая запустит советский удар возмездия без участия человека. От этой идеи отказались, но Кремль разработал процедуру, в соответствии с которой военные офицеры среднего и низшего звена наделялись полномочиями давать старт ядерному удару в случае отсутствия четко выраженного одобрения руководства страны в Москве.

Пока Кан и другие вырабатывали стратегические планы, Соединенные Штаты и Советский Союз вкладывали большие средства в подземные убежища и другие программы гражданской обороны, предназначенные для защиты руководителей правительств и гражданского населения во время ядерного удара.

С оружием пришла насущная потребность в улучшении разведывательной работы в отношении вооруженных атомным оружием противников. Следующее неожиданное нападение заставит выглядеть нападение на Перл-Харбор всего лишь укусом пчелы. Вместо утраты военно-морского флота Соединенные Штаты окажутся лишенными мощи, если не будут совсем разбиты. В случае отсутствия надежной информации относительно масштабов советской угрозы Вашингтон мог бы обанкротиться из-за расходов на вооруженные силы для защиты от всех возможных угроз.

Президент Эйзенхауэр, встревоженный ростом расходов Пентагона, предупреждал о том, что Америка стоит перед опасностью превращения в гарнизонное государство, в котором потребности обороны превышают социальные потребности. Как бывший генерал Эйзенхауэр знал, что эффективный шпионаж является самым лучшим способом обеспечения мощи американских вооруженных сил для защиты от реальных, а не воображаемых угроз. Как сказал Эдвин Лэнд, изобретатель моментальной фотографии и советник Эйзенхауэра, «мы просто не можем себе позволить оборону от всех возможных угроз. Мы должны точно знать, откуда исходит угроза, и сосредоточить наши ресурсы на том направлении. Только таким образом мы выдержим холодную войну».

Это был мир, который приветствовал Шульца, Киссинджера, Перри, Нанна и Дрелла, когда они направлялись в Вашингтон.

 

Глава шестая

Интерес Билла Перри к военным делам был очевиден с самого раннего возраста, когда он проводил часы за изучением книг по истории и географии в публичной библиотеке в городе Батлер, штат Пенсильвания, в рабочем городке, производящем сталь, расположенном на холмах к северо-востоку от Питтсбурга. В 1939 году, когда ему было 12 лет, он тщательно отслеживал начальные фазы Второй мировой войны, слушая радио и читая газетные сообщения. «Я до сих пор помню названия трех кораблей, которые потопили: “Граф Спи” – “Аякс”, «Эксетер» и “Ахиллес”», – сказал он с явной гордостью в 2008 году, почти через 70 лет после морского сражения в декабре 1939 года между немецким линейным крейсером, известным как «карманный линкор», и тремя британскими линкорами у берегов Уругвая.

«Я очень интересовался и следил за этими событиями с огромнейшим вниманием, – сказал Перри. – Это не типично для 12–13-летнего мальчика». Или для других членов его семьи. «Я был “с приветиком”, – сказал он. И действительно, Эд, старший брат Перри, вспоминает, как Билл изучал книги по географии в скромном доме семьи на улице Локаст в Батлере. «Я бы никогда не предпочел такого рода занятие в приятный летний день, – сказал Эд. – Но я не мог оторвать его от чтения. Думаю, он родился, обладая любознательностью от природы. И она была направлена на весь мир, у него был широкий кругозор».

Перри родился 11 октября 1927 года в Вандергрифте, штат Пенсильвания, который, как и Батлер, был промышленным городом на северо-востоке от Питтсбурга. Он был младшим из трех детей. Его отец Эдвард, сын шахтера, работал крановщиком на местном литейном заводе. Когда Билл стал постарше, его семья переехала не очень далеко, в г. Индиана, штат Пенсильвания, а в итоге осела в Батлере. После небольшого периода работы на грузовике для доставки хлебобулочной продукции отец Билла открыл собственную булочную. Через несколько лет он вместе со своим братом Эрнестом уже управлял компанией «Братья Перри», небольшой сетью бакалейных магазинов шаговой доступности, пытаясь выжить во время Великой депрессии.

Семья была республиканской – по крайней мере, отец себя относил к Республиканской партии и пресвитерианской церкви. Брат Билла вспоминает, что их отец никогда не ходил в церковь, сказав однажды священнику, что у него есть более интересные занятия для себя по воскресеньям. «Я очень много тружусь. Я очень занят. Мне нужен отдых». На что пастор отвечал: «Эд, если ты так занят работой, то, значит, ты слишком сильно занят».

Мать Билла Мэйбл до своего замужества была школьной учительницей в городке Сьюикли, примерно в 20 километрах к северо-западу от Питтсбурга. Будучи на шесть лет старше своего мужа, она была якорем спокойствия в легко воспламеняющейся семейной обстановке. Эд Перри, брат Билла, вспоминал, что их отец, боясь, что может нанести вред одному из детей во время вспышки гнева, в большой степени передал вопросы воспитания в руки Мэйбл. «Он говорил, что не полагался на свои силы, и опасался того, что могло бы произойти, если бы он сошел с ума из-за нас, – вспоминал Эд. – И никогда не поднимал руку на нас, никогда».

Эд описывал их отца как замкнутого человека и говорил, что Мэйбл «была моим источником вдохновения и для Билла тоже».

«Мама была не только его женой, но и его наставником, который, бывало, поощрял его и давал советы при решении вопросов продвижения в делах. Папа всегда зависел от матери и уважал ее мнение».

Ли Перри, институтская возлюбленная Билла и его жена с 1947 года, описывала семейство Перри времен детства Билла как сплоченное и заботящееся друг о друге. «Билл, в частности, обожал и уважал свою мать, возможно, даже больше, чем отца, – говорила она. – Его отец был, может быть, немного излишне властным. Но его мать была очень заботливой».

Билл и Леонилла Грин встретились в кабинете тригонометрии, когда оба учились в средней школе в Батлере. Они также вместе пели в школьном хоре и вскоре начали совместно выступать в оркестре буги-вуги, в котором играл Билл и который назывался «Клуб 2 часа». Билл играл на пианино, Ли была певицей. В их оркестре было три тромбона, три трубы и ударники. Вместе с другими участниками оркестра они по выходным забирались в грузовичок компании «Братья Перри» и ездили по ближайшим городкам выступать на танцах. «Билл и Ли могли здорово танцевать свинг», – вспоминал Эд.

Ли, яркая маленькая брюнеточка, была из более либеральной, политически активной семьи Батлера, чем семья Перри. «Биллу нравилось приходить и присутствовать на некоторых наших дискуссиях. Ему нравились два моих брата, которые были очень активными во всякого рода политических делах».

После японского нападения на Перл-Харбор 7 декабря 1941 года Перри решительно собрался участвовать в войне, хотя и не подходил еще по возрасту для призыва на службу. «Я хотел участвовать, – сказал он. – Мне было 14 лет, а значит, война должна была длиться еще четыре года, чтобы я смог принять в ней участие».

В день своего 17-летия в 1944 году – за год до срока призыва – Перри направился в Питтсбург для того, чтобы записаться на Программу набора курсантов авиационного училища корпуса армейской авиации. Он был приведен к армейской присяге и отправлен домой для ожидания открытия курсов подготовки летчиков. Позже Перри размышлял над тем, что армия приняла его, несмотря на возраст, потому что, по всей вероятности, не планировала призывать его на действительную службу до достижения им 18 лет. Он окончил среднюю школу, в которой был научной звездой и учителя которой были уже не в состоянии дать ему что-то большее в научном плане, и поступил в Технологический институт Карнеги в Питтсбурге.

В начале 1945 года программа подготовки курсантов военно-воздушного училища была прекращена, и Перри получил сообщение о почетном увольнении. Война все еще продолжалась, и Перри немедленно записался добровольцем в военно-морскую авиацию и был направлен в Филадельфию для призыва на учебные сборы. Ему все еще не было полных 18 лет. К его удивлению и огромному разочарованию, он не прошел по физической подготовке из-за постоянно повышенного кровяного давления. После полутора лет обучения в Технологическом институте Карнеги он записался в инженерные войска. К тому времени ему уже исполнилось 18 лет, и война закончилась.

Перри и его инженерная рота были направлены морем в Японию для оказания помощи в восстановлении разрушенного. Когда он прибыл в Наха, административный центр Окинавы, то был поражен степенью разрушения после жестокого сражения на острове весной 1945 года. «Вы бы никогда не поверили в такое, если бы сами не увидели это, – сказал он. – Город размером с Сан-Хосе, и ни одного уцелевшего здания».

Когда его командировка в Японию завершилась, на пути домой Перри остановился в Северной Калифорнии. Он был поражен мягким климатом и западным пейзажем, поэтому через год-другой решил перебраться из Технологического института Карнеги в Стэнфорд. Билл и Ли поженились перед импровизированным алтарем в Зеленой гостиной на авеню Орхидей в Батлере 29 декабря 1947 года. На следующее лето они уехали в Калифорнию, и он поступил в Стэнфордский университет той же осенью. К 1952 году у них было четверо детей, включая девочек-двойняшек.

После окончания Стэнфорда в 1949 году и получения степени магистра математики там же через год Перри девять месяцев изучал математику в университете Айдахо в Москве, штат Айдахо. Потом семья отправилась в Сиэттл, где Билл устроился на работу во время летних каникул в компанию «Боинг» для участия в программе разработки все еще секретного бомбардировщика «В-52». Осенью Перри поездом отправился обратно на Восточное побережье. В сентябре 1951 года Билл, собиравшийся стать профессором математики, записался на курс докторантуры по математике в Университете штата Пенсильвания в городке Стейт-Колледж, немногим более 160 км от Батлера.

Привлекательность Университета штата Пенсильвания заключалась частично в финансовой стороне. Дополнительно к получаемой им помощи на обучение Перри работал на полставки в фирме «Хэллер, Рэймонд и Браун», мозговом тресте Стейт-Колледжа, который занимался аналитическими исследованиями по вопросам обороны. Джон Лютер Мак-Лукас, который позднее стал директором Управления национальной разведки США и заместителем министра обороны по ВВС, являлся техническим директором фирмы, когда в ней работал Перри.

Работа в фирме «Хэллер, Рэймонд и Браун» – в качестве руководителя программы исследования для Службы связи сухопутных войск – привила Перри серьезный вкус к деятельности в сфере обороны. Он был увлечен ею. «Мне она показалась очень интересной, – сказал Перри. – И я с ней справлялся». Она ему так понравилась, что в возрасте 26 лет, почти заканчивая программу докторантуры в 1954 году, он отказался от своих амбиций стать преподавателем математики и принял предложение работать от «Сильвании электроник» в Калифорнии. Электронная компания, стремящаяся расширить свой бизнес в сфере обороны, открывала новую электронную лабораторию в Маунтин-Вью, недалеко от Стэнфорда, для работы на сухопутные войска. Вскоре семья Перри оказалась вновь в поезде, направлявшемся в Калифорнию, а у Билла было новое назначение переломного характера.

Сидней Дэвид Дрелл родился в г. Атлантик-Сити, штат Нью-Джерси, 13 сентября 1926 года. Его отец Тулли эмигрировал из Украины в Соединенные Штаты за 14 лет до этого, жил в Филадельфии и учился в Университете штата Пенсильвания, где получил степень фармацевта. Ко времени рождения Сида он работал фармацевтом в компании «Надежная фармация», и в районной аптеке Атлантик-Сити. Мать Сида, Роза Уайт, переехала в Америку из России со своей семьей примерно в 1905 году. Она училась в Университете Темпл в Филадельфии и начала работать школьным учителем. Роза и Тулли встретились в Филадельфии и поженились в 1920 году в Атлантик-Сити, где отец Розы имел вполне успешный бизнес скобяных изделий.

Двухэтажный деревянный дом Дреллов находился на авеню Южная Виктория, рядом с Ориентал-авеню и недалеко от набережной. «Я всегда думал, что родился на Ориентал-авеню, потому что она была на доске в «Монополии», – сказал Дрелл. – Это было время Великой депрессии. Мы никогда не голодали и не испытывали особой нужды. Но это была жизнь без деликатесов – типичная жизнь иммигрантской семьи. Главное, что было на первом месте, – это образование. Моя сестра и я должны были пойти в вуз, несмотря ни на что».

Тулли Дрелл читал книги запоем и передал эту привычку своему сыну и дочери, Тее. В доме было полно книг. «Мой отец никогда не был хорошим бизнесменом, – вспоминал Дрелл. – Для моего отца жить значило читать Платона, Аристотеля, Эмерсона, Сантаяна – он прочитал все книги в доме. …Он уходил в себя, я имею в виду, когда он читал или играл в шахматы. Но ему надо было зарабатывать на жизнь». Сиду особенно нравились Конрад и Диккенс, он влюбился в поэзию. «У меня был замечательный учитель в средней школе в Атлантик-Сити, человек по имени Кларенс Дайк. Я помню его потому, что он познакомил меня с Вордсвортом, Шелли, Байроном, Китсом, мировой поэзией, которую мой отец тоже любил».

Математика была самым любимым предметом Сида в школе. Пока остальные ученики сражались с алгеброй и тригонометрией, Дрелл изучал дополнительный курс, который не входил в программу обучения его одноклассников, о том, как пользоваться логарифмической линейкой. Ему также нравилась латынь. Он научился играть на скрипке – он до сих пор получает удовольствие от исполнения камерной музыки – и вместе с друзьями детства раскатывал на роликах и велосипеде по улицам Атлантик-Сити, а также играл в баскетбол во дворах. У семьи никогда не было машины. Его родители были евреями, но не верующими. «Мой отец был против этого», – говорил он, и семья не ходила в синагогу. За полгода до 13-летия Сида его отец немного смягчился, пообещав своему отцу, что Сид пройдет еврейскую религиозную процедуру совершеннолетия бар-мицва. «Это означало многое для моего деда, – сказал Сид. – Поэтому они нашли реформатора-раввина. Я никогда не знал того, что говорил. Я никогда не знал того, что проделал. Знаю, что я совершил ошибку, потому что кто-то в синагоге исправил меня, когда я говорил что-то, и в довершение всего мой дедушка умер за две недели до моего 13-летия».

По мере углубления его интереса к математике и литературе Дрелл сообразил, что сможет в вузе сконцентрировать все свое внимание на физике и античной литературе. «Мне нравилась математика, но мне не нравилась чистая математика ради математики, – вспоминал он. – Мне нравилось ее приложение к проблемам, чтобы я мог иметь понятие о том, что происходит вокруг меня».

Как математический талант и первый ученик Дрелл естественным образом поступил бы в Университет Пенсильвании, главный вуз в те дни для лучших учащихся средней школы Атлантик-Сити. Гарвард казался за пределами его мира. «Никогда я не заглядывал так далеко в своих мечтах, – говорил он. – Я бывал однажды в Нью-Йорке и ездил в Филадельфию раз в год. Во время школьной поездки я побывал в долине Вэлли Фордж. Вот места, в которых я побывал, живя в Атлантик-Сити. …Вашингтон, округ Колумбия, Бостон – они были вне досягаемости».

Он остановился на Принстонском университете, еще загодя считая его наиболее предпочтительным вариантом. «В выпускном классе я много читал об этом парне, Эйнштейне», – сказал он. Дрелл полагал, что знаменитый математический физик был профессором Принстонского университета, не понимая, что положение Эйнштейна в Институте перспективных исследований приводило его в Принстон, но не непосредственно в университет. «Это выглядело великолепно, поэтому я сказал: а почему бы и мне не подать заявление?»

И он подал и был принят – в возрасте 16 лет. Всего через несколько дней после того, как он распаковал свои вещи в Принстоне в июле 1943 года, Дреллу сообщили, что его отца срочно отправили в больницу в Атлантик-Сити с кровоточащей язвой. Тяжелые послеоперационные осложнения привели к удалению одного легкого у Тулли и долгому периоду выздоровления, в результате чего он прекратил свою работу фармацевтом. Через месяц после приезда в Принстон, оказавшись без финансовой поддержки, Дрелл вынужден был обратиться за стипендией и искать работу на неполный рабочий день для того, чтобы продолжить обучение в колледже. Он работал официантом, грузчиком, занимался репетиторством и работал на парковках вокруг стадиона Палмер во время домашних игр в американский футбол, возобновившихся после войны. Война притушила блеск Принстона, что позволило Дреллу легче в него вписаться. Шикарные университетские кафе были закрыты или превратились в обычные столовые в колледжах, консервативно-старомодный, интимный стиль принстонской жизни стал менее бросающимся в глаза. И все же Дрелл, умный еврей в толстых очках из Атлантик-Сити не очень-то вписывался в тот классический принстонский стиль. По большей части он находил, однако, свою собственную нишу и провел интеллектуально загруженное и достаточно приятное время для себя лично, выбрав физику в качестве профилирующего предмета. «Всегда встречались какие-то учащиеся частных подготовительных школ, которые смотрели на меня, как на иностранца, – вспоминал он. – Ничего страшного».

Дрелл также пристрастился к принстонской музыкальной сцене, став первой скрипкой в студенческом оркестре. «Большим открытием во время моей учебы на старшем курсе стал приезд старого будапештского квартета в Принстон, который играл бетховенский цикл. К тому времени у меня уже было что-то в голове, и я пошел на концерт. Я был в неописуемом восторге. То был мир, о котором я не имел ни малейшего представления. С этого момента я стал серьезно относиться к скрипке».

В начале 1945 года Дрелл столкнулся с собственной медицинской проблемой, когда у него случилась перфорация отростка слепой кишки, приведшая к острому перитониту. Пока он был в больнице, ему прислали повестку с призывом на воинскую службу. Ко времени полного выздоровления Дрелла война в Европе заканчивалась. Он записался на занятия в летний семестр в Принстоне, чтобы наверстать пропущенное, рассчитывая на то, что его призовут осенью. Война резко окончилась тем летом после бомбежки Хиросимы и Нагасаки.

Занимаясь физикой, Дрелл знал, что многие ведущие физики университета отсутствовали на территории студенческого городка, но не знал, что они работали над Манхэттенским проектом, секретным проектом по созданию атомной бомбы. «Я не имел ни малейшего представления, почему все физики отсутствовали, когда я был на последнем курсе, и чем они занимались, – говорил он. – Я никогда не слышал слова расщепление». Одним из физиков был Джон Уилер, специалист в вопросах расщепления атомного ядра, работавший на секретном правительственном реакторном комплексе в Хэнфорде, штат Вашингтон, где производили плутоний для Манхэттэнского проекта. Уилер, вернувшись в Принстон после окончания войны, стал его руководителем во время защиты диплома. К последнему курсу Дрелл осознал, что его страсть к математике и физике лучше всего реализовать, занимаясь теоретической физикой. Он говорил: «Я был никаким в лаборатории. Когда я занимался лабораторными исследованиями по физике или химии, то не получал никакого удовлетворения. И делал это не так чтобы очень хорошо. У меня ломались предметы».

Дрелл защищался по теории радиационного затухания, одной из областей теории элементарных частиц. В то время ряд однокурсников по Принстонскому университету, включая Ричарда Фейнмана, выпускника и протеже Уилера, который позже получил Нобелевскую премию по физике, работали над теорией элементарных частиц. В июне 1946 года в возрасте 19 лет всего лишь после трех лет учебы Дрелл окончил Принстонский университет с отличием. Его следующим этапом стала аспирантура в Университете штата Иллинойс в Урбане-Шампейн. Его могли бы оставить и в Принстоне, но он не мог себе этого позволить, а Университет Иллинойса предложил ему должность ассистента-преподавателя на неполную ставку, которая покрывала его расходы по учебе в аспирантуре. Все еще не очень-то знакомый с миром за пределами штата Нью-Джерси и восточной части Пенсильвании, Дрелл по ошибке купил билет в Урбану, штат Огайо, в 40 км к западу от Колумбуса. Он понял свою ошибку еще до того, как стал паковать свои вещи для первой поездки на Средний Запад.

Хотя Университету штата Иллинойс недоставало международного престижа Принстонского университета, факультет физики там был в числе лучших. Дрелл быстро нашел вдохновляющего наставника в Сиднее Дэнкоффе, физике-теоретике и бывшем студенте Калифорнийского университета в Беркли у Роберта Оппегеймера, который возглавлял Манхэттенский проект. Дэнкофф работал во время войны в Металлургической лаборатории Чикагского университета, где Энрико Ферми и его коллеги в 1942 году построили первый в мире атомный реактор и запустили первую успешную самоподдерживающуюся цепную реакцию в подвалах под трибунами университетского футбольного стадиона «Стэгг Филд». «Он был умнейшим и чудеснейшим человеком, а его опыт работы с Сидом Дэнкоффом был просто великолепен», – говорил Дрелл.

Однажды в воскресенье коллега-аспирант остановился в месте, где проживал Дрелл, чтобы пригласить его выпить пива в однокомнатной квартире, в которой несколько девушек-аспиранток вечером устраивали вечеринку. «Я сказал: «Отвали. Я пытаюсь закончить диплом». Но он так ныл, что я пошел с ним. Мы захватили с собой пакет бобов в желе и отправились пить пиво». Вот так Сидни Дрелл встретился с Гарриэт Стейнбэк, умненькой, жизнерадостной и строгой аспиранткой немецкой литературы, выпускницей женского колледжа Уэллсли, которая была родом из пригорода Минтер-Сити, штат Миссисипи. Ее отец Фрэнк занимался выращиванием хлопка, а мать, которую также звали Гарриэт, приехала из Среднего Запада, хотя была уроженкой Северо-Востока.

После года работы в качестве научного сотрудника с ученой степенью в Урбана-Шампани Дрелл несколько месяцев занимался теоретической физикой в правительственном атомном комплексе в Оак Ридже, штат Теннесси, затем в сентябре 1950 года отправился в Стэнфорд в качестве преподавателя на факультете физики. Едва он успел устроиться, как Джон Уилер пригласил его работать над секретным проектом – разработкой водородной бомбы. Дрелл сомневался. «Я решил, что я буду заниматься наукой», – говорил он. Он поддерживал контакт с Гарриэт. После получения степени магистра в Иллинойсе она вернулась в Миссисипи, потом устроилась на работу в Вашингтоне, округ Колумбия, в Службе безопасности сухопутных войск, используя русский язык, который учила в Уэллси и Университете Иллинойса. Они, бывало, встречались вместе в Вашингтоне, когда Дрелл ездил на Восточное побережье на заседания Американского физического общества.

В 1952 году Дрелл решил прервать свое назначение сроком на три года в Стэнфорде и перебраться в Мичиганский технологический институт для участия в работе по самым современным программам в стране в области физики. Он женился на Гарриэт в марте 1952 года в Минтер-Сити. Это было самым невероятным слиянием Севера и Юга. «Мои родители предпочли бы, чтобы я вышла замуж за христианина», – вспоминала она со смехом в 2009 году. Персис Дрелл – их старшая дочь – сказала как-то: «Я представляю себе их свадьбу в гостиной родителей моей мамы с родителями моего отца, моей мамой в красном свадебном платье, выходящей замуж за еврея в маленьком городке в Миссисипи. Абзац!»

Следующие четыре года работы в Кембридже дали возможность Дреллу встретиться с некоторыми восходящими звездами этой области, в том числе с рядом будущих лауреатов Нобелевской премии, и Бадом Уилоном, который поступил в аспирантуру МТИ после окончания Стэнфордского университета. Марвин «Мерф» Голдберг, еще один аспирант МТИ и партнер Дрелла, впоследствии стал президентом Калифорнийского технологического института. Несколько раз в неделю Дрелл и Голдберг автостопом добирались с Уилоном по дороге вдоль реки Чарльз до Гарварда, чтобы поприсутствовать на лекциях по квантовой электродинамике, которые читал Джулиан Швингер, бывший помощник Роберта Оппенгеймера в Университете в Беркли.

Дрелл считал, что взял курс на университетскую карьеру как теоретический физик. Он им и был, но только частично. Приглашение Джона Уилера работать над проектом по водородной бомбе оказалось первым из множества возможностей оказывать содействие правительству по вопросам обороны. В скором времени Дрелл стал проводить много времени в Вашингтоне, имея дело с самыми секретными программами страны в области национальной безопасности.

 

Глава седьмая

Разработка баллистических ракет в 1950-е годы открыла новую постоянно изменяющуюся фазу холодной войны, которая свела Дрелла и Перри в одном общем деле, связанном с оказанием помощи Вашингтону в определении и измерении советской ракетной угрозы.

Создание межконтинентальной баллистической ракеты (МБР) сделало перспективу неожиданного ядерного нападения ужасающе возможной. Океаны, природные барьеры для военного нападения на Америку, не давали защиты против ракет. Соединенные Штаты могли бы отбить атаку советских бомбардировщиков, которые многие часы находились бы в воздухе до того, как достичь американского воздушного пространства. Но время для оповещения при ракетной атаке, если таковое возможно, составило бы менее 30 минут.

Никакая другая угроза холодной войны не была так опасна и не носила такой дестабилизирующий характер. Межконтинентальные ракеты фактически ликвидировали лимит погрешности в деле поддержания баланса сил ядерного устрашения. Для президента Дуайта Д. Эйзенхауэра, стремившегося поддерживать американскую военную мощь, стараясь контролировать расходы на оборону, советская ракетная угроза была вдвойне мучительна. Когда русские, как оказалось, стали быстро продвигаться в ракетной технологии, Эйзенхауэр подвергался испепеляющим нападкам за то, что допустил отставание Соединенных Штатов в ракетной гонке. Демократы и консервативные республиканцы нападали на него за «ракетный разрыв». Джон Кеннеди пришел к победе на президентских выборах в 1960 году, используя «ракетный разрыв» в качестве одного из ходов кампании против вице-президента Ричарда Никсона.

Несмотря на шумиху, ограниченные возможности разведки Соединенных Штатов по поводу советских ракет давали неоднозначный результат. Такого же рода обвинения в отношении «разрыва в бомбардировщиках» были подвергнуты сомнению в 1956–1957 годах, когда приступил к работе самолет-шпион «У-2». Необычный самолет, созданный и действовавший секретно в ЦРУ, проникал глубоко в советское воздушное пространство вне зоны действия советских противосамолетных ракет, поскольку он летел на высоте более двух километров. Камеры на борту «У-2» делали фотоснимки советских авиационных баз, показавшие гораздо меньшее количество бомбардировщиков, чем считалось ранее.

Был ли «ракетный разрыв» еще одним миражем? Точный ответ очень многое значил для американской безопасности. Он требовал надежной информации разведки по большому кругу вопросов, включая количество советских ракет, радиус и точность их действия, размещение ракетных баз и прогресс в ракетной технологии с течением времени. Сбор разведданных, в свою очередь, зависел от развития новых шпионских технологий, которые могли бы позволить Соединенным Штатам фактически проникать глубоко на советскую территорию для того, чтобы выкрасть самые ценные секреты Кремля.

Ученые и инженеры типа Дрелла и Перри отдавали весь свой опыт работе над изобретением и совершенствованием именно таких шпионских систем. 1950-е и 1960-е годы были временем, когда американские ученые, работавшие в тандеме с промышленностью и правительством, открывали новые границы в военной и разведывательной технологии. Во время работы администрации Эйзенхауэра, 1953–1961 годы, Соединенные Штаты разработали атомные подводные лодки и авианосцы, межконтинентальные ракеты, ядерные боеголовки, достаточно небольшого размера и веса, чтобы их можно было размещать на ракетах, а также спутники-шпионы, которые могли заглядывать в Советский Союз из космоса.

Вскоре после возвращения семьи Перри из Университета штата Пенсильвания в 1954 году в Калифорнию Билла привлекли к работе над загадкой с советскими ракетами. Его профессиональные знания очень скоро стали очевидными.

«Билл очень прагматичный человек, – сказал Пол Камински, тесно работавший с Перри на протяжении многих лет и содействовавший получению Пентагоном систем новых вооружений во времена администрации Клинтона. – Когда перед ним ставят задачу, он всегда изучает ее с самой верхушки и препарирует ее на основные части. Многие могут решать задачи из учебников, но некоторые из задачек реальной жизни, с которыми приходится иметь дело, поставлены некорректно. А Билл очень хорошо справляется с некорректно поставленными задачами и доходит до коренной сути проблемы, а потом смотрит, может ли он извлечь из проблемы корневой элемент и найти решение…»

Калифорнийской базой для Перри была Лаборатория электроники оборонного назначения «Сильвания» в г. Саннивейл, основы того, что впоследствии станет известно как Силиконовая долина. Лаборатория, которую еще коротко называли ЛЭОН, размещалась в одноэтажных зданиях, в том числе и центральная лаборатория электроники, окруженная фруктовыми садами. «Сильвания», как и ряд других электронных компаний, организовала цех недалеко от Пало-Альто в начальный период холодной войны, чтобы получить доступ и использовать исследования в Стэнфордском университете. Университет ускоренными темпами создавал одну из лучших школ инженерной мысли, а его профессура и студенты создавали в этом районе компании и лаборатории, которые получали выгоду от новых технологий, разработанных в Стэнфорде. Исследования, связанные с обороной, являлись их естественной составной частью.

Перри, выходец из восточной части Соединенных Штатов, носивший бабочку, казалось, не совсем подходил для неформальной культуры и монотонного инженерного труда в ЛЭОН, но у него был талант к тому, чтобы совершать концептуальные прорывы, открывавшие новые технологические горизонты, и внедрять уверенный спокойный стиль руководства, заслуживший уважение его коллег. Лью Франклин, инженер-электрик, работавший с Перри в ЛЭОН, говорил, что «редко бывает, когда математик завоевывает уважение в качестве инженера со стороны инженеров».

Перри, по своим собственным оценкам, привносил «рассудочный подход» к электронике. «Спросите как-нибудь Лью, как ловко я умею ремонтировать телевизоры», – шутил он.

В течение первых лет ракетной гонки с Кремлем советские ракеты первых поколений направлялись к цели по радиосигналам. Первоначальное задание от сухопутных войск для ЛЭОН было разработать электронное оборудование, которое создавало бы помехи советским наводящим системам, сбивая русские ракеты с курса.

Перри резонно размышлял, что разработка противодействия будет бесполезной до тех пор, пока сухопутные войска (и если цепочку распространять далее, то надо назвать и ЛЭОН) не поймут тонкостей советской наводящей системы. Проще говоря, нельзя нанести поражение советской системе до тех пор, пока не поймешь, как она работает. А чтобы добиться этого понимания, с точки зрения Перри, необходимо изобрести технологии сбора разведданных, которые смогли бы улавливать сигналы управления системой наведения советских ракет во время испытательных полетов, когда ракеты проносятся по небу к намеченным целям. Поскольку у Соединенных Штатов не было доступа к местам расположения запуска советских ракет и к зонам их конечного полета, сбор информации должен был проводиться с отдаленных площадок. Лучше всего для этих целей подходили территории американских союзников Турции и Ирана, расположенные ближе всего к советским базам испытания ракет недалеко от Черного и Каспийского морей. Посты электронного прослушивания в этих странах давали возможность эффективно отслеживать путь движения советских ракет на предельных параметрах траектории их полета.

Когда ЛЭОН и сухопутные войска приступили к работе, они узнали, что советские ракеты передавали по радио также поток информации, или телеметрии на советские наземные станции во время запуска и всего полета. Эти данные отслеживали рабочие характеристики ракет – скорость, дальность и гладкость полета. Данные освещали десятки параметров, включая тягу ракетного двигателя, набор скорости, скорость, выключение двигателя, работу системы наведения, уровень расхода топлива, отделение боеголовки и т. п. Если Соединенные Штаты смогли бы перехватить радиосигналы с телеметрией и разбить на составные части, демодулировать, или перенастроить ее, как сказали бы инженеры, Вашингтон знал бы о советских ракетах почти столько, сколько сами советские ракетостроители.

Перри видел потенциальный выигрыш для ЛЭОН и в более широком смысле для американской системы безопасности. Сбор разведданных был ключом прежде всего к перехвату и дешифровке телеметрии ракетных испытаний, а затем к перехвату широкого круга информации о развитии советских вооружений. Он активизировал усилия для переключения работы Лаборатории с разработки ответных мер на советские ракеты на создание систем сбора разведывательной информации. Он добился успеха, молниеносно заняв пост высшего руководства в ЛЭОН и встав в передовые ряды поставщиков на нужды обороны страны.

Первым препятствием, которое ЛЭОН надо было преодолеть, так это понять смысл радиосигналов с испытаний советских ракет. Сухопутные войска США открыли посты «прослушки» в Синопе и Самсуне, на черноморском побережье Турции. Первые радиоприемники, направленные в Синоп, улавливали сигналы из Капустина Яра, советской южной ракетной базы, используемой для испытаний ракет ближней и средней дальности, но сигналы не удалось демодулировать. Это было похоже на преобразование амплитудно-модулированной радиоволны в частотно-модулированную. Лаборатория реактивных двигателей в Пасадене, штат Калифорния, в которой разрабатывалась система телеметрии для НАСА, предоставила приемники, настроенные на сбор радиосигналов типа частотно-модулированных, или ЧМ, которые Соединенные Штаты использовали для своей телеметрии.

У Билла Перри было предположение: возможно, русские используют фазово-импульсную модуляцию, или ФИМ, которая может быть уловлена совсем иными радиоприемниками или магнитофонами. Новый комплект приемников был отправлен в Синоп. Они заработали, сделав возможным улавливание и дешифровку советских радиопередач.

ЛЭОН установила еще один пост «прослушки» для сухопутных войск на острове Шемя на Алеутских островах, в более чем 2300 км к юго-западу от Анкориджа, Аляска. Оттуда радиоприемники могли настраиваться на передачи телеметрии советскими межконтинентальными ракетами на финальной стадии полета, когда боевая часть с инертным снаряжением приземлялась в месте расположения цели на полуострове Камчатка. Для преодоления кривизны земного шара, которая ограничивает дальность прослушивания расположенными на земле постами, ЛЭОН разработала подслушивающие системы, которые размещались на борту самолетов, вылетающих из Турции и Пакистана. С высоты полета в 6–12 тысяч метров самолеты выходили на траектории советских испытаний, что расширяло доступ к более полному объему телеметрических данных.

Стремясь понять всю советскую телеметрию, Агентство национальной безопасности (АНБ), разведывательная организация, в первую очередь отвечающая за перехват сигналов связи, набрала небольшую группу ученых и инженеров, не входивших в систему правительственных учреждений, в том числе Билла Перри, для изучения данных о ракетах. Группу назвали Комитетом по анализу телеметрии и сигналов. (Некоторые члены группы, включая Перри, еще раньше были привлечены ЦРУ и военно-воздушными силами для изучения каждой новой порции фотоснимков, сделанных высотным самолетом-шпионом «У-2». Напряженные 4-дневные вспышки активности, связанные со сделанными «У-2» фотографиями, назывались «выступлениями-импровизациями джаз-оркестра».)

Перехваченная советская телеметрия, полученная группой анализа радиосигналов, пересылалась в ЛЭОН и три другие оборонные организации для дешифровки и изучения. Бад Уилон, работавший над проектом, говорил, что расшифровка загадки с русской информацией была «одним из величайших прорывов в технической разведке».

Он сравнивал сотрудничество группы ученых с составлением картинки-загадки «пазл». «Это было очень похоже на семью на отдыхе в День благодарения, когда они достают и собирают картинку из отдельных кусочков. Один человек ставит один кусочек на место, а потом кто-то еще добавляет другой кусочек, и вскоре вся картинка начинает проявляться».

По общему мнению, это была трудоемкая, но стимулирующая работа для ученых и инженеров, с каждым новым открытием следовало дальнейшее, что в итоге давало политикам в Вашингтоне детальную картину прогресса советского ракетного инженерного дела. В то время, когда Вашингтон опасался советского внезапного ядерного удара, полученная информация показывала сильные и слабые стороны русской ракетной программы. Это давало возможность Эйзенхауэру делать более взвешенные оценки относительно советской угрозы.

Перри руководил командой ЛЭОН, он и Ли периодически устраивали обеды для представителей других групп в своем доме в Пало-Альто. Стиль руководства Перри произвел впечатление на Уилона. Они учились в Стэнфорде в одно и то же время в конце 1940-х годов – у Перри профилирующей была математика, Уилон специализировался на физике, – но в студенческие годы они не встречались. По мнению Уилона, Перри необычайно хорошо умел выявлять самые лучшие черты своих коллег.

«Было просто очевидно, что у Билла имелся своего рода гаситель колебаний и рассудительная мудрость, – говорил Уилон. – Он был в самом центре работы над этими исследованиями, и он всегда поощрял тех, кто был у него в подчинении, не брал все себе в заслугу, но стремился, чтобы все шло так, как ему надо, пытаясь установить подлинную истину, не зацикливаясь на деталях».

Перри провел лето 1958 года в Вашингтоне, изучая снимки, сделанные с советских ракетных установок «У-2». «Единственные, с кем разрешалось работать вместе, были фотодешифровщики, которые не имели ни малейшего понятия о ракетах и электронике, – рассказывал он. – Меня спрашивали, приеду ли я снова летом и буду ли работать с этими дешифровщиками аэроснимков, чтобы понять какой-то технический смысл из того, что они видят».

Очень подробный доклад Перри явился результатом работы по советским ракетам того времени. Занимаясь телеметрией и изучением фотографий, сделанных «У-2», бывший математик превратился в одного из ведущих специалистов по советским ракетам.

Вскоре он снова приехал в Вашингтон по другому секретному делу о ракетах. В 1960 году Аллен Даллес, директор Центрального разведывательного управления, назначил рабочую группу для оценки бурного спора о новой советской ракете. Перспектива того, что русские создали новую мощную твердотопливную МБР, способную нести сверхмощную боеголовку, подогрела страхи по поводу того, что американской безопасности действительно угрожает «ракетный разрыв».

При том что военно-воздушные силы и военно-морской флот требуют дополнительного финансирования на свои ракетные программы с учетом появления новой советской ракеты, а ЦРУ и сухопутные войска скептически настроены относительно этого нового оружия, Даллес попросил Лоуренса Пэта Хайланда, президента компании «Хьюз Эйркрафт» возглавить группу экспертов по вопросам обороны для определения правоты одного и другого лагеря. Хайланд пригласил Перри и Уилона присоединиться к этой группе. Им обоим было по 32 года, настоящие новички по сравнению с высокопоставленными офицерами в составе группы. Но Перри и Уилон были экспертами по советским ракетам в отличие от других ее членов. «Мы были двумя мальчиками, которые хоть что-то знали», – сказал Уилон.

«Я имею в виду, что это была действительно острая тема, – вспоминал Уилон. – Страсти накалились, репутация людей была поставлена на карту, люди страшно рисковали. …Я был поражен рассудительностью Перри в плане сбора фактов таким способом, как это делает хороший юрист, а потом он выкладывает их и отстаивает. Тут не было ни капли самоуверенности, зачастую присущей «свадебным генералам», которые появляются в Вашингтоне и утверждают, что являются большими спецами. Он вникал в суть проблемы и фактически выработал доводы, которые Хайланд и другие «старички» могли одобрить и потом отстаивать».

Вывод: ЦРУ и сухопутные войска были правы, новая ракета не была исполином. «В отличие от большинства рабочих групп эта группа пришла к недвусмысленному и единодушному заключению», – вспоминал несколькими годами позднее Перри. Доклад внес свою лепту в понимание в Вашингтоне того, что, по сути, нет никакой пропасти между США и Советским Союзом. Если уж на то пошло, у Соединенных Штатов была более передовая ракетная программа. Ограниченные рамки советской ракетной угрозы были определенным образом подтверждены снимками советских ракетных баз, которые сделал первый американский разведывательный спутник в 1960 г. и начале 1961 года. После того как в 1961 году президент Кеннеди и министр обороны Макнамара были проинформированы о результатах, Макнамара сообщил корреспондентам о том, что не было никакой ракетной пропасти, и проблема вскоре потеряла свою остроту. «Соединенные Штаты способны планировать свои оборонные программы, опираясь на факты, а не на фантазии», – сказал Перри.

По инициативе Уилона Перри был снова брошен на ракетные проблемы во время кубинского ракетного кризиса 1962 года. К тому времени Уилон был заместителем директора ЦРУ, возглавляя его научно-исследовательские операции, включая спутники фоторазведки первого поколения. Когда части советских ракет были впервые замечены на Кубе на фотографиях, сделанных самолетом «У-2», Уилон был немедленно вовлечен в разбирательства вокруг этого кризиса, чтобы давать постоянные оценки разведданных в отношении ракетной угрозы.

13-дневный кризис подвел Вашингтон и Москву опасно близко к военному конфликту, который мог бы быстро превратиться в обмен ядерными ударами. Президент Кеннеди рассматривал ввоз советских ракет на Кубу как неприемлемую угрозу. В то время он еще не знал, что советские ядерные боеголовки также были секретно доставлены на Кубу, но понимал, что за прибытием ракет могут последовать боеголовки. Его ультиматум Кремлю с требованием вывоза ракет и приказ заблокировать дальнейшую транспортировку ракет морем, в случае необходимости с применением силы, довели кризис до точки кипения.

Будучи председателем Комитета по разведке управляемых ракет и астронавтики, Уилон курировал ночные аналитические бдения по поводу новых разведданных о советских ракетах, которые поступали в Вашингтон ежедневно. Он вместе с наилучшим американским фотодешифровщиком Артуром Ландалом каждое утро информировали президента Кеннеди о результатах своих наблюдений.

Перри был в срочном порядке вызван на помощь в Вашингтон. «Мне позвонили и попросили вернуться в Вашингтон, чтобы дать кое-какие советы, – вспоминал он. – Я ответил: «Прекрасно, я внесу коррективы в свои планы и вернусь на следующей неделе». А они сказали: «Нет, вы не понимаете. Мы хотим, чтобы вы приехали прямо сейчас». Поэтому я вылетел вечерним рейсом в Вашингтон. На следующее утро меня отвезли в аналитическую лабораторию. Я был поражен, увидев снимки советских ядерных ракет, размещенных на Кубе».

Для Перри мирное разрешение ракетного кризиса оставило непреходящее ощущение того, что ядерная война зависела от одного неверного шага. «Каждый день я считал, что это мой последний день жизни на Земле», – сказал он.

Знакомство Дрелла с советской ядерной угрозой – и с оборонной технологией всего мира – также началось в Калифорнии. Проработав четыре года в качестве младшего преподавателя МТИ, Дрелл вернулся в Стэнфорд в 1956 году доцентом, снова на запад, привлеченный возможностью совместной работы с Вольфгангом К. Г. Панофским, еще одной звездой на небосклоне физики, который сам недавно перебрался в Стэнфорд из Беркли. Основным делом Панофского в Стэнфордском университете была разработка, создание и работа с мощным расщепителем атомов, линейным ускорителем в три с лишним километра длиной, который использовал мощные лучи электронов, чтобы устанавливать границы исследования по физике элементарных частиц.

Дрелл вскоре сдружился с Панофским, миниатюрным человеком с мощным интеллектом, известным для своих друзей и коллег как Пиф. Эти двое стали партнерами по физическим исследованиям и правительственной службе, как, впрочем, и близкими друзьями. Дрелл часто относится к Панофскому как к одному из своих героев, как и к Хансу Бете, еще одному ученому-ядерщику. В Панофском Дрелл нашел наставника, который помог ему разобраться в мире теоретической физики и познакомил его с областью контроля над вооружениями и научного консультирования на высоком правительственном уровне. По прошествии времени Дрелл стал первым помощником Панофского в Стэнфордском центре линейного ускорителя (СЦЛУ) и руководителем теоретической группы СЦЛУ.

«С самого начала, когда СЦЛУ был не более чем «Проект М», который размещался на складе университетского городка в Стэнфорде, Сид оставил более знакомый и удобный мир профессуры и бросился в авантюру с созданием совершенно новой лаборатории», – вспоминал в 1998 году Джеймс Бьёркен, студент Дрелла и его соратник, когда Дрелл оставил лабораторию.

Под руководством Дрелла теоретическая группа СЦЛУ очень быстро приобрела репутацию мощного дискуссионного клуба, в котором ощущалась смесь прикладной и формальной теории, продуктивного сотрудничества с экспериментирующими учеными, а атмосфера была непринужденной, что превращало сложную физику, по словам Бьёркена, «не только в доставляющий удовольствие предмет, но которая становилась некоей забавой».

Дрелл обратился к Панофскому за советом в 1960 году после получения приглашения от другого знаменитого физика Чарльза Х. Таунса присоединиться к новой группе молодых физиков, которая создавалась с целью консультаций правительства по вопросам науки. Дрелл отчетливо помнит этот звонок спустя почти пять десятков лет. «Я был наверху вечером после ужина, и телефон зазвенел в нашей спальне. Я взял трубку. Это Чарли Таунс. Я знал, кто такой Чарли Таунс, но я никогда с ним не встречался».

Таунс, который проделал принципиально новую работу в области микроволновой радиации (он был удостоен Нобелевской премии в 1964 году за свой первопроходческий труд, приведший к изобретению лазера), работал вместе с другими физиками над привлечением нового поколения ученых к вопросам обороны, поскольку поколение Манхэттенского проекта сокращалось. Успешный запуск Советским Союзом в 1957 году первого в мире искусственного спутника земли вызвал острую озабоченность в Вашингтоне по поводу того, что Соединенные Штаты находятся в опасном отставании от Советского Союза в научной и оборонной технологии.

Хотя Дрелл ранее отклонил приглашение Джона Уилера работать над водородной бомбой, но к 1960 году он понял, что быстро нарастает острая опасность холодной войны и ядерного оружия.

Панофский, игравший второстепенную роль в Манхэттенском проекте, был ветераном нескольких научных консультативных групп. После выступления Роберта Оппенгеймера в 1945 году перед комитетом Конгресса о том, что единственный способ обнаружить наличие ядерного устройства в транспортном контейнере состоит в том, чтобы открыть контейнер отверткой, правительство попросило Панофского помочь провести расследование относительно возможности применения более передовой технологии. Окончательное исследование, получившее название «Доклад отвертки», рекомендовало, чтобы датчики излучения использовались хотя бы и в пределах небольшого расстояния от ядерного устройства. К 1960 году Панофский стал членом отдела физики директората математических и физических наук Национального научного фонда при правительстве США и Научно-консультативного совета ВВС США, возглавлял отдел обнаружения ядерных взрывов в космосе Консультативного комитета по науке при президенте США.

Панофский убедил Дрелла поработать в группе Таунса. Он слетал в Вашингтон на краткое собеседование, посчитал планы увлекательными и отправился весной того года в г. Ки-Уэст, штат Флорида, вместе с другими физиками для того, чтобы изучить противолодочные защитные средства. Он согласился участвовать в летней исследовательской группе, которую собирали в Беркли. Новую организацию назвали «Ясон». Это не было ни сокращенным названием, ни аббревиатурой, имя скорее было взято из греческой мифологии о поисках Ясоном и аргонавтами Золотого руна. Ясоны, как члены группы до сих пор называют себя, финансировались правительством, им предоставляли секретную информацию о правительственных технических проектах и проблемах, но действовали они независимо и предоставляли свои непредвзятые суждения по исследуемым вопросам.

По воле случая задачка, которую должен был решать Дрелл, когда прибыл в Беркли, явилась отличным введением в точку пересечения науки и политики в области обороны. А это оказался любимый конек Дрелла, и он провел лучшие годы своей жизни в течение следующих четырех десятков лет, работая над проблемами этих пересечений. Вопрос, с которым он столкнулся тем летом, был так или иначе связан с возможностью улавливания спутником, оборудованным датчиком инфракрасного, излучения, запуска советских межконтинентальных ракет путем обнаружения теплового, или инфракрасного излучения, исходящего из вытяжного шлейфа ракеты. Время оповещения между запуском и попаданием боеголовки в цель на Восточном побережье США будет небольшим, но речь шла о секундах, если президент надеялся успеть отдать приказ нанести американский ответный удар до того, как Вашингтон перестанет существовать. Не менее важно, что точная разведывательная информация о запуске могла бы помочь избежать ужасной перспективы того, что Соединенные Штаты могли бы выстрелить своими ракетами по ложному донесению о советском ударе.

Космическая наука была еще в зачаточном состоянии, и Дрелл занимался проблемой вероятности того, что Советский Союз «ослепит» прибор обнаружения инфракрасного излучения путем взрыва ядерного оружия в атмосфере за некоторое время до запустка ракет по Соединенным Штатам. Он работал с еще одним новобранцем из числа ясонов – Мэлвином Рудерманом, теоретиком-астрофизиком из Колумбийского университета и Калифорнийского технологического института. Взорванное в атмосфере ядерное оружие даст интенсивный выброс рентгеновского излучения, которое на короткое время нарушит химический состав атмосферы за счет образования молекул оксида азота. По мере распада новых молекул они создадут покров инфракрасной радиации, теоретически достаточный для того, чтобы «ослепить» датчик на спутнике. Дрелл и Рудерман намеревались определить мощность, длительность и другие характеристики «рентгеновского выброса», который произвел бы ядерный взрыв в атмосфере. «Мы показали, что понадобится много мегатонн, и что на высоте облако будет развеиваться ветрами, в результате чего не будет эффективного ослепления датчика», – сказал Дрелл.

Опираясь частично на эти открытия, Пентагон продолжил развитие спутниковой системы, известной как Система предупреждения о ракетном нападении (СПРН).

Пути Дрелла и Перри пересеклись впервые, когда Пентагон первоначально обратил внимание на систему обнаружения ракет. Новое правительственное ведомство Агентство США по контролю над вооружениями и разоружению (АКВР) вскоре после своего создания в 1961 году пригласило обоих в качестве консультантов по разным проектам. Дрелл базировался в Стэнфорде, а Перри в ЛЭОН. «Сид и я, мы оба были техническими консультантами, – вспоминал Перри. – Именно так мы подключились к делам подобного рода. И мы, возможно, встречали друг друга десятки раз в 1960-е и 1970-е годы как консультанты разведывательных органов. Но мы ни разу не встретились в организационном плане в одной команде». Оба совместными усилиями организовали конференцию по контролю над вооружениями в Стэнфорде в 1962 году.

Бад Уилон подкрепил это взаимодействие приглашением Дрелла и Перри в качестве советников ЦРУ по вопросам новых технологий. Перри говорил: «Бад, Сид и я работали вместе очень тесно. У нас у всех были выходы на Стэнфорд. Мы все были примерно одного возраста и имели общие интересы… в продвижении передовой технологии».

Дрелл вновь стал работать в СПРН в 1961 году, когда его назначили в Военно-стратегический отдел Консультативного комитета по науке при президенте США (ККНП), элитную группу ученых, которые консультировали Белый дом по некоторым самым важным технологическим проектам страны. Комитет возглавлял Джером Вейснер, советник президента Кеннеди по науке, который позднее работал президентом МТИ. Дрелл теперь вращался в весьма узких научных кругах, работая бок о бок с самыми выдающимися учеными страны, советуя президенту, министру обороны, директору Центрального разведывательного управления и другим высокопоставленным лицам.

То был весьма привлекательный мир. Несколько лет спустя, окидывая взором свои первые контакты с правительством, Дрелл говорил: «Назовите это западней, обязательством или как вам будет угодно, но я оставался активно вовлеченным в работу по обеспечению национальной безопасности Соединенных Штатов техническими средствами».

То же самое можно сказать о Перри. Его работа по различным аспектам советских ракет вскоре привела его к другим правительственным назначениям, в частности, на должности в Вашингтоне в качестве восходящей звезды в мире обороны, и заложила фундамент его подключения к политике в области ядерного оружия.

Дрелл и Перри отлично вписались и стали играть руководящие роли на крайне важном поле холодной войны, которое только-только начинало обретать формы, – шпионаж за Советским Союзом из космоса. Новые технологии, среди прочего, сделали возможным наблюдение и проверку соглашений по контролю над ядерными вооружениями.

 

Глава восьмая

К началу 1960-х годов напряженность холодной войны нарастала. Советский руководитель Никита Хрущев испытывал американскую и западную решимость, соорудив Берлинскую стену в 1961 году, сделав все для того, чтобы не допустить прохода восточных немцев в британскую, французскую и американскую зоны города. В этом же году Хрущев хвастал, что Советский Союз изобрел 100-мегатонную ядерную боеголовку – примерно в шесть тысяч раз более мощную, чем сброшенная на Хиросиму бомба. В 1962 году кубинский ракетный кризис умножил страхи относительно неизбежности ядерной войны. Тем временем сотни надземных ядерных испытаний, проведенных Соединенными Штатами и Советским Союзом на протяжении 1950-х годов, загрязнили атмосферу Земли токсичными радиоактивными элементами.

По мере роста напряженности для Соединенных Штатов становилось все более важным отслеживать мощь и состояние советских вооруженных сил с тем, чтобы какая-либо ложная тревога не вызвала ядерную войну. Шпионаж из космоса был одним из ответов. Перемещение американских шпионских операций в космос открывало новые возможности для Дрелла и Перри в Вашингтоне. Оба они вскоре ушли с головой в новый мир спутников-шпионов. И вновь Бад Уилон, находясь в ЦРУ, стал центровым.

Уилон позвонил Дреллу в конце 1963 года. «Он сказал, что хочет показать мне нечто важное, и что ему нужна моя помощь», – вспоминал Дрелл. Уилону срочно нужна была помощь в решении технической проблемы, из-за которой приходила в негодность первая партия спутников-шпионов, занимающихся фоторазведкой. Спутники сверхсекретного выпуска «Солнечная корона», которые впервые начали использовать в августе 1960 года в результате реализации программы срочной разработки, наделили Соединенные Штаты глазами в небе, которые могли свободно фотографировать советские военные установки, не боясь нападения со стороны ПВО. Они выдавали огромное количество разведданных о советских вооруженных силах, включая ракетные войска. Спутники также открывали доступ к соглашениям о контроле над вооружениями, которые могли бы проверяться путем учета советских ракетных сил из космоса.

Каждый спутник, совершавший облет вокруг Земли за 90 минут по эллиптической орбите, колебавшейся по высоте от 130 до 224 км, стал техническим чудом. Оборудованный усовершенствованными системами фотокамер, спутник облетал планету в течение нескольких дней, делая сравнительно детальные снимки наземной обстановки, затем он сбрасывал большую кассету экспонированной пленки. Кассеты, покрытые жаропрочным материалом для предотвращения сгорания во время высокоскоростного спуска через атмосферу, улавливались с неба специально оборудованными самолетами во время последней фазы парашютного торможения при спуске над Тихим океаном, недалеко от Гавайев. После проявления фотографий на заводе «Истман Кодак» в Рочестере, штат Нью-Йорк, их срочно отправляли в Вашингтон, где специально обученные аналитики, известные как фотопереводчики, тщательно обрабатывали их на предмет выявления полезной информации разведывательного характера.

Поток новой разведывательной информации с «Солнечной короны» был прерван в начале 1963 года, когда большая часть пленки, вернувшейся со спутников, оказалась с белыми полосами, испортившими многие кадры. Причина этого осталась загадкой, ее было чрезвычайно трудно разгадать, потому что фотокамеры сгорели на борту спутников, когда они сошли со своей орбиты, не оставив никакого оборудования, которое можно было бы восстановить и проверить. На спутниках не было никаких приборов, которые могли бы сообщить наземным контролерам причину возникшей проблемы. Уилон сказал: «Полосы явились результатом небольших разрядов молний, такого типа, которые иногда возникают, когда вы вставляете ключ в замок, и при этом возникает маленькая искорка. Ну, так было с этими камерами. Там было безвоздушное пространство, искры возникали очень легко и наделали бед с пленкой.

Когда произошли вспышки, все выглядело так, будто вспышка сработала в темной комнате. И эти маленькие разряды молнии затемнили чертовски много света как раз тогда, когда шла пленка в камере».

Уилон полагал, что Дрелл годится для того, чтобы возглавить рабочую команду «Солнечной короны». «Я спросил себя, кто может возглавить и кого будет уважать группа людей, которые докопаются до сути проблемы, а потом изложат четко и ясно все, что они обнаружат, директору ЦРУ Джону А. Маккоуну и другим, а также мне».

Когда Дрелл объявился в штаб-квартире ЦРУ в пригороде Вашингтона – это был его первый визит в управление, – Уилон рассказал ему о системе «Солнечная корона», показал некоторые из засвеченных снимков и попросил его возглавить техническую группу, которая попытается определить проблему и найти средство для ее устранения. «Я узнал, к своему изумлению, что мы можем фотографировать Землю со спутников с довольно хорошим разрешением», – сказал Дрелл. Уилон собрал вместе команду ученых и инженеров, связанных с компаниями, которые создавали искусственные спутники Земли, включая «Локхид», «Истман Кодак» и «Айтех». Дрелл привлек дополнительно двух физиков, которых он хорошо знал, Луиса Альвареса из Беркли и Мэла Рудермана, работавшего с Дреллом несколько лет ранее по проекту теплового инфракрасного датчика. «Расследование должно было вестись в сфере науки, которая была в новинку для меня, и я хотел, чтобы оба этих коллеги прибавили мне уверенности оставаться на верном пути», – говорил Дрелл.

Дрелл переехал в Вашингтон на четыре месяца, возвращаясь в Стэнфорд по выходным. Уилон вспоминал: «Имеется список гипотез относительно причин происшедшего, каждая из которых должна быть тщательно изучена, потому что каждая могла дать такой эффект. …А тем временем многие месяцы мы оставались без результатов расследования.

Они были вынуждены гоняться за огромным количеством кроликов, то есть проблем, и определить, какая из них связана с тем, что случилось, а потом решить, как все это устранить».

Изучение предполагаемых причин было непростым делом, потому что испытательные условия на земле совершенно отличались от реальных условий в космосе с нулевой гравитацией и в вакууме. «Работы было чертовски много, – вспоминал Уилон. – Как будто занимаешься налоговой отчетностью и пытаешься определить, где была сделана ошибка. Тут много ума не надо; надо просто действовать очень методично, очень прозорливо, весьма терпеливо и весьма организованно. А Сид как раз очень подходил для такой работы. Надо просто тщательно отсортировать все варианты».

По мере сужения количества вариантов Дрелл и его коллеги обнаружили, что возникновение полос было вызвано нарастанием электростатических зарядов в системе фотокамеры. Электрические, температурные и вакуумные условия в сочетании с материалом, используемым в роликах, наматывающих и разматывающих пленку, привели к электростатическим разрядам, которые выдавала сверхтонкая фотопленка, проходя через ролики. Дефект был устранен прежде всего путем перехода к совершенно иному материалу для изготовления лентопротяжного механизма.

Проект «Солнечная корона» поспособствовал высвечиванию руководящей роли Дрелла – смешению научного опыта, спокойной уверенности, теплоты и скромности собственной персоны. «Он руководил не доминированием», – вспоминал Уилон.

Участие Дрелла в проекте «Солнечная корона» быстро привело к другому назначению, поступившему от Уилона. На этот раз Уилон попросил Дрелла помочь рассчитать будущие предельные возможности проекта, чтобы определить необходимость более совершенной модели или разработать полностью новую систему для получения лучшего изображения на снимках. Ответ состоял в том, что нужна была новая система, и вскоре Дрелл был выбран для работы в консультативном отделе высоких технологий ЦРУ, состоящем из наделенной высокими полномочиями группы ученых во главе с Эдвином Лэндом.

Отдел Лэнда являлся непременным источником хорошего совета для ряда директоров ЦРУ на протяжении нескольких десятков лет, начиная с Джона Маккоуна в начале 1960-х годов. Хотя американцы знали Лэнда больше всего по его работе в области моментальной фотографии, он играл секретную главную роль в мире разведывательной деятельности, часто склоняя баланс принятия решения в пользу передовых технологий, по поводу которых у правительственных чиновников и подрядчиков в сфере обороны имелись какие-то сомнения. Эйзенхауэр выиграл от его совета тем, что приказал вести разработку самолетов-шпионов «У-2» и спутников системы «Солнечная корона», несмотря на возражения со стороны Пентагона и сомнения Аллена Даллеса, директора ЦРУ при Эйзенхауэре.

Дрелл вошел в отдел Лэнда, когда там начали изучать перспективы создания спутников-шпионов нового поколения. Главный вопрос, как обнаружил Дрелл, работая над проектом «Солнечная корона», состоял в том, как усовершенствовать обзор обширных территорий поверхности земли, лучше выявлять военные объекты и другие представляющие интерес места. Некоторые спутники, предназначенные для фоторазведки, специализируются на фокусировке специфических мест, чтобы показать как можно больше подробностей. Другие охватывают более широкие пространства территории в поисках сооружений, подобных ракетным базам, аэродромам и комплексам РЛС. Корпорация «Айтех», бостонская фирма, производившая фотокамеры для проекта «Солнечная корона», согласилась разработать новую широкофокусную систему, а потом вышла из проекта ЦРУ, ошибочно полагая, что военно-воздушные силы, работающие над созданием собственного спутника фоторазведки, прекратят создание нового спутника.

Уилон обратился к компании «Перкин-Элмер», еще одной фирме по выпуску оптической продукции, чтобы выяснить, что они могли бы предпринять. Компания продемонстрировала ему техническую новинку под названием «Твистер», «лентопротяжный механизм», который инженеры фирмы изобрели и положили на полку, не видя практической пользы от него. «Это была невероятная вещь», – сказал он. «Лентопротяжный механизм», который мог очень точно синхронизировать движение пленки и системы зеркал в фотокамере, открывал путь к созданию новой широкофокусной фотокамеры высокого разрешения. «Когда Дин Лэнд увидел это, он тут же влюбился в это устройство, – вспоминал Уилон, называя Лэнда по его прозвищу. – Он сказал: «Этот союз освящен небесами». В результате получилась программа «Гексагон» («Шестиугольник»), преемник «Солнечной короны», с камерами, предоставленными фирмой «Перкин-Элмер», и космический аппарат, построенный «Локхидом». Первый спутник системы «Гексагон» был запущен в 1971 году.

Увлеченность Дрелла работой со спутниками-шпионами дала ему ощущение того, что он может изменить мир к лучшему по жизненно важным вопросам обороны. Со временем для Дрелла самым важным стало осуществление контроля над ядерной гонкой вооружений и уменьшение рисков ядерной войны. «Со временем, – говорил Дрелл, – я не мог не осознать того, что прогресс в ядерной науке в те далекие 1920-е и 1930-е годы привел к ужасным новым опасностям, угрожающим самому существованию нашей цивилизации в глобальном масштабе. Я говорю о ядерном оружии с его невообразимой разрушительной силой».

Растущая угроза превратила контроль над вооружениями в моральную проблему для Дрелла. «Я лично убежден, – говорил он о своих размышлениях тогда и сегодня, – что научное сообщество – не каждый отдельный индивид, а все ученые, вместе взятые, – несет ответственность, моральное обязательство в предвидении последствий технологических перемен, вызванных нашим научным прогрессом и в оказании помощи гражданам и их правительствам в деле формирования их практических устремлений с тем, чтобы все делалось в интересах всего общества. Эта ответственность самым убедительнейшим образом проявляется в делах, связанных с ядерным оружием, чей огромный разрушительный потенциал не оставляет ни малейшей возможности для ошибок».

Размышляя в 2008 году над моральными параметрами проблемы ядерного оружия, Дрелл ссылался на мысли отца Брайана Хеира, священника бостонского прихода и профессора Школы управления имени Джона Ф. Кеннеди Гарвардского университета. Дрелл особенно был поражен этими замечаниями, высказанными отцом Хеиром на симпозиуме в 1987 году: «Тысячелетиями люди верили, но если у кого-то было право назвать окончательный момент истины, то это лицо следует назвать Богом. С самого начала атомной эры мы по нарастающей обретали возможность назвать окончательный момент истины, но мы не боги. Однако нам следует жить с тем, что мы создали».

Хотя Дрелл не верующий человек, он согласился с высказыванием отца Хеира, поскольку оно касается невероятной мощи, которую ядерное оружие передало в руки человеческих особей. «Говоря словами религиозного человека, эта мощь может быть в упрощенном и обобщающем порядке названа Бог, – говорил Дрелл. – Высказывание отца Хеира для меня суммирует тот факт, что мы обрели мощь, при помощи которой мы можем сделать то, что выходит за рамки всего существовавшего в нашей истории, – мы можем изменить условия существования на нашей планете. Мы можем уничтожить человеческий род. Это мудрая мысль».

Чтобы выступать по вопросам обороны, Дрелл должен был примириться с теорией и практикой сдерживания, основой американской ядерной стратегии времен холодной войны. По своей сути, сдерживание сводится к простому грубому равновесию страха: Соединенные Штаты будут сохранять огромный ядерный арсенал с тем, чтобы с его помощью можно было нанести ответный удар на советское нападение с огневой мощью, достаточной для уничтожения Советского Союза. Такую политику назвали политикой взаимного гарантированного уничтожения (ВГУ). В разгар ядерной гонки вооружений в середине 1980-х годов Вашингтон и Москва имели в общей сложности 70 тысяч ядерных боеголовок.

По мнению Дрелла, опирающемуся на Пастырское послание 1983 года о ядерном оружии, подготовленное Конференцией католических священников Соединенных Штатов, «сдерживание приемлемо не как конечный результат сам по себе, а только как способ продвижения к тому, чтобы избавиться от оружия навсегда».

«Я боролся, как и многие люди, с идеей о том, как мне ужиться с идеей сдерживания? – сказал Дрелл в 2008 году. – Я никогда не принимал понятия о том, что эти виды оружия могут быть использованы в войне. Я всегда цитировал Эйзенхауэра, сказавшего следующее: «С этими видами оружия война уже больше не является сражением до истощения и капитуляции, сейчас она превратилась в уничтожение и самоубийство». …Я полагал, что при наличии советской империи как таковой, провозглашенных ею целей и самого ее существования мы должны сдерживать их. Мы должны дать ясно понять: это не то оружие, которое мы хотели бы применить, это не то оружие, которое мы планируем применить. Но они должны знать, что если они сваляют дурака с нами, то должны ожидать того, что мы используем оружие против них и в той степени, которая будет неприемлема для них. Я не мог бы обещать больше сказанного».

Во время холодной войны Дрелл не бросал вызов отказу Вашингтона от применения первыми ядерных видов вооружений. Эта позиция остается и сегодня на вооружении Америки – она означает, что Соединенные Штаты готовы ударить первыми с применением ядерного оружия и не берут на себя обязательство применять ядерное оружие только в целях самообороны. Активные дебаты принципиального характера по данному вопросу продолжались десятками лет. Принятие того, что нам известно как политика отказа от использования первыми атомного оружия, уменьшит роль ядерного оружия как основы американской оборонительной стратегии. Но противники опасаются, что это может ослабить американскую оборону за счет устранения угрозы устрашения, которая может заставить противников задуматься над тем, чтобы вообще связываться с Вашингтоном. Сегодня, когда он выступает за ликвидацию ядерного оружия, Дрелл по-прежнему не готов одобрить отказ от применения первым ядерного оружия. Но он говорит, что именно ядерное оружие должно рассматриваться как «последнее средство обороны».

В то время как в 1960-е годы Дрелл, находясь в Стэнфорде, все глубже втягивался в дела обороны, Билл Перри создавал передовые системы оборонного назначения, проживая в Саннивейле, в нескольких километрах вниз по приморской сквозной трассе. По мере увеличения объема работы на правительство в ЛЭОН компания «Сильвания» повысила Перри до должности заведующего отделом лаборатории, который занимался работой по системотехнике, и в итоге сделала его руководителем лаборатории. Со временем ему перестала нравиться корпоративная культура и деловая стратегия в компании «Сильвания». И он начал продвигать идею среди своих коллег по созданию собственной компании, специализирующейся на оборонзаказе. Они, бывало, периодически собирались в доме Билла и Ли на Чарльстон-корт в Пало-Альто. Однажды утром, находясь в своей «берлоге», они придумали название компании, которое было во многом созвучно с ЛЭОН: Лаборатория электромагнитных систем (ЛЭМС). Несмотря на некоторое сходство или, возможно, из-за этого, Перри сообщил группе, что новая компания не будет пытаться перевести все контракты из ЛЭОН в ЛЭМС. Новая фирма была учреждена в январе 1964 года. Ее первые официальные помещения располагались в Пало-Альто, потом позднее в Саннивейле. Перри был главным исполнительным директором.

Открыть новую компанию для того, чтобы завершить имевшиеся оборонные заказы, было весьма рискованным делом. Но Перри и его команда заполнили жизненно важную нишу – сбор и обработку электронных разведывательных данных, или ЭЛРАЗДА. Советская ракетная телеметрия – это было лишь одно дело. К середине 1960-х годов прогресс в области электроники открывал новые каналы связи, включая микроволновые передачи. Стали задействовать спутники связи, и Соединенные Штаты и Советский Союз много средств вкладывали в новые системы связи.

Под руководством Перри ЛЭМС быстро стала высокоприбыльным высокоспециализированным подрядчиком, главным профилем которого были системы ЭЛРАЗДА. Он подключился к растущему потоку правительственных расходов, связанных с технологиями для обороны и разведки, которые помогли превратить округ Санта-Клара в центр высокотехнологичной обороны, предшественника развития Силиконовой долины в этом же районе.

Перри не был обычным бизнесменом. Гилберт Деккер, работавший вместе с Перри в ЛЭМС, а позднее сменивший его в качестве исполнительного директора, так описывал встречи высшего руководства ЛЭМС.

«Вы ведь знаете, как проходят заседания с участием сотрудников аппарата. Вы сидите там и спорите со всеми. Иногда мне казалось, что Билл даже храпел. Он давал возможность свободно обсуждать какую-то тему, и часто мы кричали друг на друга. «Все это ерунда, вы не знаете, о чем вы говорите». И когда терялась нить разговора, вы вдруг понимаете, что он переварил все им услышанное. …И он обобщает все, что, по его мнению, должно быть сделано. И вы смотрите на него и говорите: как же, черт побери, он умудрился сделать это?»

Хотя о ЛЭМС мало знали за пределами мира специализированных оборонзаказчиков, лаборатория находилась прямо в центре одной из крупнейших разведывательных операций периода холодной войны – создание спутников-шпионов, которые могли расшифровать многое из телеметрической информации Советского Союза. Идея перехвата электронных передач из космоса была привлекательна, но ужасно трудна в плане выполнения. Самолеты, подобно тем, которые были снаряжены подслушивающими устройствами ЛОЭМ, летали не так высоко и не могли оставаться в небе сколько необходимо, чтобы получить устойчивый поток информации. Спутники, летающие на орбите в несколько сот километров над землей, вращались вокруг планеты слишком быстро, что позволяло получить лишь фрагментарный набор электронных сигналов в каком-то одном месте.

Решение состояло в том, чтобы вывести спутник-шпион на достаточно высокую орбиту, но так, чтобы его положение оставалось неизменным. Технический термин для этого звучит как геосинхронная орбита – скорость вращения спутника на высоте примерно 35 тысяч километров, должна была соответствовать скорости вращения Земли вокруг своей оси, что позволяло бы спутнику оставаться над одним и тем же местом на Земле. Бад Уилон представил такие возможности однажды утром в 1963 году, когда читал о первых спутниках связи, запущенных на геосинхронную орбиту, откуда можно было передавать телефонные звонки с одного континента на другой, что делало ненужными трансокеанские кабели. Спутник-шпион на синхронной орбите мог бы перехватывать не только телефонные звонки, но и множество иных микроволновых сигналов, включая советские телеметрические данные и сигналы наземных радаров.

Вскоре после этого Билла Перри охватило такое же озарение. «Я сказал: погоди-ка. Если они могут перехватывать сигналы связи на геосинхронной орбите, тогда на этом спутнике можно установить приемник телеметрической информации. Поэтому я отправился в гости к Пэту Хайленду, который был президентом компании “Хьюз”, и сказал ему: “Пэт, почему бы нам не поставить один из наших маленьких приемников на ваш спутник связи, находящийся на геосинхронной орбите, чтобы мы могли перехватывать телеметрический сигнал точно в это же время”.

Но это оказалось не так-то просто. Космическое пространство было переполнено электронными сигналами. Выхватить из этого хаоса сигналы телеметрии похоже на поиски иголки в стоге сена. Необходима была громадная антенна, гораздо больше, чем когда-либо ранее использовавшаяся в космосе, и новый высокомощный процессор на земле для отделения телеметрии от других сигналов.

Параболические антенны, обычно используемые на спутниках того времени, были диаметром от 2,4 до 3 метров. Новому спутнику необходима была антенна 18 м в диаметре, которая должна быть сложена при запуске, а потом развернута в космосе – настоящий инженерный подвиг.

Когда антенна оказывалась установленной, было больше шансов, что она соберет всю какофонию сигналов, исходящих почти со всего земного полушария. Советские военные сигналы передавались на частоте приблизительно 70 мегагерц, которая оказалась равной частоте, на которой транслировались два советских телевизионных канала. При отсутствии высокотехнологической системы отсеивания всех шумов телеметрические сигналы, которые Перри хотел уловить, потонули бы в потоке мощных телевизионных сигналов. Поскольку спутник был слишком мал для того, чтобы на нем можно было установить передовую систему фильтрации, решение заключалось в том, чтобы записывать все сигналы и передавать их на Землю, где система обработки данных могла бы отделять телеметрические сигналы.

Секретная разработка нового спутника-шпиона с кодовым названием «Риолит» превратилась в один из самых дерзких и успешных технологических проектов времен холодной войны. Новая компания Перри ЛЭМС была недостаточно крупной, чтобы проделать бо́льшую часть этой работы, поэтому основным заказчиком выступила Группировка тактической разведки. ЛЭМС разработала решающий проект фильтра обработки, как и самой антенны. Антенна, будучи полностью развернутой, была диаметром 22,5 метра и тем не менее достаточно компактной в сложенном виде, чтобы ее можно было разместить в носовой части ракеты. ЛЭМС также выполняла обязанности системных инженеров, или технических специалистов по всему правительственному заказу.

ЛЭМС проводила много видов иных секретных правительственных работ, включая разработку плана автоматизации группы постов перехвата, расположенных на возвышенности вдоль границы между Западной Германией и ГДР, находящихся в управлении Службы безопасности сухопутных войск США. Впоследствии ЛЭМС построила комплект подслушивающих постов во Вьетнаме. В одной сделке с Агентством национальной безопасности ЛЭМС оснастила парк небольших самолетов оборудованием электронного перехвата для сухопутных войск США в Европе. Аппаратура для системы, названной «Ограждение», производилась на сборочном заводе в Саннивейле.

Компания сыграла также свою роль в 1965 году при оценке природы новой мощной советской радарной установки в Сары Шагане, испытательном полигоне противоракетной обороны в Казахстане. Команда ЛЭМС с творческим подходом предположила, что сигналы радара, которые Соединенные Штаты были неспособны отследить при помощи своих обычных постов прослушивания, могли бы отразиться от Луны и быть уловлены на полпути вокруг Земли 45-метровым радиоастрономическим телескопом в Стэнфорде. Такая догадка принесла свои плоды, когда специальные приемники ЛЭМС на радиотелескопе обнаружили тот сигнал, который был практически ничуть не слабее, чем если бы он был всего в нескольких километрах от передатчика. Данные с радара помогли ЦРУ определить, что радар, прозванный американцами «Курятником», был одним из самых мощных в мире и стал частью новой сети радаров ПРО, предназначенной для обнаружения и отслеживания приближающихся ракет в случае возникновения войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом.

Перри проявлял активность как в исследованиях, так и в реализации продукции компании. «Билл всегда был большим сторонником поддержания универсальной программы исследований и развития и вел дело так, чтобы она бралась за решение многих проблем, – говорил Джил Декер. – И это был хороший урок, потому что в конечном счете почти половина той работы приносила дивиденды».

К середине 1970-х годов ЛЭМС имела годовой доход около 100 млн долл., практически вся сумма приходилась на секретные правительственные заказы, и из маленькой группы, основавшей ее в 1964 году, выросла в коллектив в 1800 сотрудников. Перри поощрял инициативу, делегировал полномочия, привлекал и сохранял ведущих талантливых инженеров, передавая работникам акции компании. Задолго до того как биржевые опционы стали отличительным признаком компаний Силиконовой долины, Перри сделал своих сотрудников совладельцами ЛЭМС.

Как вспоминал Перри, когда он основал ЛЭМС, у него в качестве примера была компания «Хьюлетт-Паккард» и ее основатели Дэвид Паккард и Уильям Хьюлетт. «У Дэйва был девиз: «Вам не нужна степень магистра бизнеса Эм-Би-Эй, если у вас есть УУГ – умение управлять гуляючи».

Когда Перри обходил кабинеты и лаборатории ЛЭМС, он обнаружил, что многие письменные докладные по проектам, которые он получал от сотрудников, были не совсем точны. «Иногда по той причине, что люди, которые их писали, не знали сами, иногда потому, что они не хотели, чтобы я знал, что происходит, – говорил он. – Гуляя же по лаборатории, я общался с инженерами и производственным персоналом. Если возникала проблема, они знали о ней. Более того, они были просто рады поговорить об этом. Поэтому я быстро понял, что часть управленческого механизма в виде гуляния по территории состоит в том, что уши управляющего важнее его рта».

Успешная работа ЛЭМС в сверхсекретных оборонных проектах и растущая репутация Перри как находчивого руководителя по вопросам обороны сделали его первым кандидатом на высокий пост в Вашингтоне. Скромный математик вскоре станет самым влиятельным руководителем сферы оборонной технологии из кабинета в Пентагоне, устанавливающим исследовательские приоритеты для сотен компаний.

 

Глава девятая

Луис и Паула Киссингер не имели ни малейшего намерения переезжать в Америку 27 мая 1923 года, когда Паула родила сына Хайнца Альфреда Киссингера в баварском городе Фюрт. Луис был школьным учителем, а Паула – дочерью торговца скотом, принадлежащего к среднему классу. Киссингеры были ортодоксальными евреями, которые подпадали под антисемитские ограничения, обычные для Германии того времени. Хайнц, как Генри, как называли в его немецком детстве, был направлен в еврейскую школу и спортивную команду в связи с запретом на посещение евреями лучших средних школ с бесплатным обучением. Но по мере усиления позиций Гитлера и нацистской партии, а также роста все более враждебных антисемитских настроений Луис Киссингер был уволен со своей учительской должности. Семья сбежала в Нью-Йорк в 1938 году, присоединившись к немецкой диаспоре в районе Вашингтон-хайтс, на севере Манхэттена.

Генри Киссинджер с давних пор настаивал на том, что беспокойное детство и антисемитизм, с которым его семья столкнулась в Германии, не были основными факторами в процессе формирования его взглядов. Он говорил: «Та часть моего детства никак не сказалась на мне». Друзья детства Киссинджера задавались вопросом, а так ли было на самом деле. Фриц Крамер, немец по национальности, который эмигрировал в Америку и был наставником Киссинджера во время его службы в рядах сухопутных войск США в последние годы Второй мировой войны, говорил: «Киссинджер – волевой человек, но нацисты могли сломать его душу. В годы формирования характера в юности он сталкивался с ужасами, когда мир раскалывается на части, когда его отец, которого он любил, превратился в беспомощную мышь. Это заставило его стремиться к порядку, что привело к жажде признания, даже если это означало стремление понравиться тем, кого он рассматривал как уступающих ему по умственному развитию».

Поселившись в Верхнем Манхэттене, Киссинджер быстро начал совершенствоваться в области американских идиом, связанных с бейсболом, и прогрессировать в обучении, посещая игры на стадионе «Янки», а также отлично занимаясь в школе. Интересно то, что он хотя и стремился быстро ассимилироваться, сохранил явный немецкий акцент, который стал его лингвистической приметой до сего дня. Его брат Уолтер, приехавший в Америку с тем же самым родным языком, научился говорить по-английски без намека на немецкий акцент.

После окончания средней школы высшей ступени имени Джорджа Вашингтона Киссинджер поступил в Нью-йоркский городской колледж, образовательный трамплин, через который многие дети Нью-Йорка, многие евреи перепрыгивали в успешную карьеру в разнообразных сферах. Киссинджер надеялся стать бухгалтером. Этот план был прерван в начале 1943 года, когда его призвали в армию.

Военная служба Киссинджера оставила в его жизни глубокий след. Она свела его с разными людьми и ставила в ситуации, далеко выходящие за рамки того, что с ним случалось до того в Германии или в Нью-Йорке. Его однополчане прибыли из разных уголков Америки с разным жизненным укладом, включая фермерство, промышленное производство и шахтерские сообщества. Армия также давала патриотическое воспитание, которое позволяло родившимся за границей призывникам, немедленно получить гражданство и неоспоримое свидетельство как американского патриота.

К осени 1944 года Киссинджер был на пути в Европу в качестве члена роты «Джи» 335-го пехотного полка. Когда союзнические войска переправились через линию Западного фронта в течение нескольких месяцев после Дня высадки, Киссинджер был переведен в отделение разведки по рекомендации своего друга и армейского наставника Фрица Крамера. Позднее он был направлен в контрразведку, которая могла использовать его свободное владение немецким языком и знание страны после капитуляции Германии.

В 1945 году, всего лишь через шесть лет после отъезда из Германии, Киссинджер вернулся в нее в необычной роли управляющего Крефельда, портового города на Рейне. В итоге он оказался руководителем подразделения контрразведки в Бенсхайме, недалеко от Франкфурта. То было бурное время для молодого сержанта, чья власть над районом была практически неограниченной. Годом позже – и снова при поддержке Крамера – Киссинджер переехал во вновь созданную разведшколу Европейского командования в Обераммергау в Баварских Альпах. В 1947 году в возрасте 24 лет он вернулся в Соединенные Штаты уже гражданским человеком и вскоре был принят в Гарвард, в котором приветствовали возвращающихся ветеранов войны, для продолжения обучения.

Киссинджер нашел в Гарварде свое призвание как политического теоретика и стратегического мыслителя в области международных дел, особенно ядерного оружия. Как было с Фрицем Крамером в армии, Киссинджер нашел в Гарварде наставника и спонсора, привлекающего к себе внимание высоким интеллектом, в Уильяме Эллиоте, харизматичном профессоре Гарвардского института государственного управления имени Джона Ф. Кеннеди. Под патронатом Эллиота Киссинджер написал фундаментальную дипломную работу, трактат на 383 страницах, по вопросам политической теории, в котором анализируются труды Иммануила Канта, философа XIX века, и двух более современных мыслителей Освальда Шпенглера и Арнольда Тойнби. Эллиот также помог Киссинджеру запустить Гарвардский международный семинар, ежегодную летнюю программу, предназначенную для того, чтобы привить молодым людям из-за рубежа, работающим на государственной службе, вкус к учебе в Гарварде. Для Киссинджера семинар оказался благодатной почвой для создания сети в Гарварде и за рубежом. Он основал «Конфлюэнс», новое периодическое издание, которое публиковало статьи ряда восходящих звезд в области внешней политики, включая Макджорджа Банди, ставшего деканом Гарвардской школы, и бывшего советника президента Кеннеди по национальной безопасности, Пола Нитце, эксперта по вопросам обороны, который занимал различные высокие должности в нескольких администрациях, и Уолта Ростоу, последнего советника по национальной безопасности президента Джонсона.

Докторская диссертация Киссинджера о двух деятелях XIX века – австрийском князе Клеменсе фон Меттернихе и английском виконте Каслри, в которой он исследовал ситуацию, когда Франция при Наполеоне бросила вызов принятому миропорядку. Пока Киссинджер писал эту работу, другая обособившаяся страна – Советский Союз – бросала вызов мировому порядку в XX веке. Как предполагает Уолтер Айзексон в написанной им биографии Киссинджера, размышления Киссинджера об истории, судя по всему, могут быть применены к нашему времени и отражают политическую философию самого Киссинджера, который писал: «Когда мир, – который замышлен как альтернатива войне, – становился главной целью какой-либо державы или группы держав, международная система начинала зависеть от поведения самого безжалостного члена международного сообщества». Он предпочитал иной подход, тот, который превыше всего ценил «стабильность, основанную на равновесии сил».

Пока Киссинджер рассматривал концепцию законности и международного порядка, его окружение из числа коллег по Гарварду углубилось в рассмотрение некоторых новых проблем, вызванных появлением ядерного оружия. Обсуждались темы, подобные тому, как формировать дипломатию в эпоху оружия массового уничтожения, как писать доктрину, основанную на ядерном оружии, которая сдерживала бы Советский Союз от вторжения в Западную Европу или от нападения на Соединенные Штаты, и как ядерные вооружения могли бы подлежать контролю с целью предотвращения дорогостоящей и дестабилизирующей гонки вооружений. Как позднее вспоминал Киссинджер, большинство дискуссий вращалось вокруг оборонительной политики администрации Эйзенхауэра.

«В то время в Гарварде было общепринято считать, – это сейчас выглядит абсурдом, – что Эйзенхауэр напортачил с нашей обороной и был слишком мягким. …Традиционная критика в адрес Эйзенхаура состояла в том, что он был слишком уступчивым. И более того, вся его оборонная политика считалась недостаточной. То же самое продолжал делать Кеннеди в 1960 году.

Я стал заниматься этим потому, что семинар был задуман в Гарварде для профессорско-преподавательского и младшего научно-педагогического состава по вопросам контроля над вооружениями и т. п. Но фактически речь шла не о контроле над вооружениями. Речь шла о последствиях современной стратегии. И общепринятым доводом тогда – мы говорим о начале 1950-х годов – было то, что мы делаем недостаточно для противовоздушной обороны. Основной целью было найти пути предотвращения войны. Именно отсюда пошло формирование моего мышления».

Семинар привел к созданию неофициальной дискуссионной ассоциации, известной как Группа контроля над вооружениями Гарвардского университета и Мичиганского технологического института. Исследовательские работы и беседы в этой группе сформировали основы для нового поля холодной войны, предоставлявшие теоретическое и в конечном счете практическое противоядие для эскалации американского и советского ядерных арсеналов. Киссинджер стал активным членом группы, закрепив дружеские отношения с несколькими учеными, которых позднее он пригласил на роли советников, когда перебрался в Белый дом. Пол Доти, химик-органик из Гарварда, был из числа таковых.

Однажды во время случайной встречи во дворе Гарварда Артур Шлезингер-младший, историк и друг Киссинджера, попросил его дать рецензию на научную статью, которую он написал по ядерному оружию. Шлезингер выступал против концепции массированного возмездия, плана Эйзенхауэра на советский ядерный удар ответить залпом всего имеющегося ядерного оружия. Шлезингер был сторонником более гибкой стратегии ограниченных ядерных ударов, пропорциональных масштабам советского удара. Рецензия Киссинджера, в которой также высказывалось негативное мнение о массированном возмездии, была опубликована в журнале «Форин афферз», периодическом издании Совета по международным отношениям (СМО). Это, в свою очередь, привело к приглашению совета поработать в нем в качестве заведующего административным отделом для исследования советом нового созыва стратегии относительно ядерного оружия, которая должна быть в итоге оформлена в книгу заведующим отделом.

Эта роль привела Киссинджера в мир ядерного оружия и к тесным контактам с финансистами, бизнесменами и другими влиятельными фигурами, которые входили в СМО. Киссинджер мог демонстрировать свои недюжинные интеллектуальные способности миру, выходящему за пределы научных кругов и Кембриджа, одновременно давая возможность знакомиться с внешнеполитическими кругами. Короче говоря, то был идеальный трамплин во властные коридоры.

Киссинджер не упустил такую возможность. Он разделил мощную научную группу на две секции, поставив себя в качестве ключевой фигуры проекта. В результате, в основном благодаря аналитическим способностям Киссинджера, в 1957 году вышла ставшая бестселлером книга «Ядерное оружие и внешняя политика». Не то чтобы никто из общественности, включая Киссинджера, не ожидал от нее успеха. Компактно составленная книга на 450 страницах продвигала идею ограниченной ядерной войны и необходимость подготовки Соединенных Штатов к применению ядерного оружия в ограниченных конфликтах, а не только планирования массированного ядерного обмена. «При наличии мощи современных вооружений, – говорил он, – задачей нашей стратегической доктрины должно стать создание альтернатив, которые были бы менее катастрофичными по сравнению с термоядерным Холокостом».

Несмотря на строгую тему и многостраничную прозу, книга стала очень популярной. А Киссинджер стал звездой. «Нью-Йорк таймс» поместила статью о книге на первой странице, и в ней говорилось: «Впервые после прихода к власти президента Эйзенхауэра высокопоставленные лица в правительственных кругах демонстрируют интерес к теории «малой» или «ограниченной» войны. Старт дебатам был дан не кем-то связанным с правительством, а ученым в области международных отношений – Генри А. Киссинджером – в его недавно опубликованной книге».

Киссинджер был далеко не единственным ученым или военным стратегом того времени, которые бросали вызов политике массированного возмездия, но его книга помогла популяризировать представление о более ограниченной по масштабам войне. Важнее того, книга помогла заложить основы для попыток Джона Кеннеди и его министра обороны Макнамары заменить стратегию эпохи Эйзенхауэра планом разделения войны на отдельные стадии, известным как гибкое реагирование.

Киссинджер сам стал сомневаться в возможности ограничения ядерной войны с Советским Союзом. «Это было вполне привлекательной альтернативой до тех пор, пока вы не начинаете изучать возможности ее ограничения и ваши действия по убеждению другой стороны в том, чтобы она поняла, что вы стремитесь избежать эскалации, которая может выйти из-под контроля», – говорил он.

Короткое время Киссинджер работал внештатным советником президента Кеннеди, но их внешнеполитические воззрения не совпадали. Примерно в это же время – в конце 1961 года – Киссинджера на обеде в Израиле познакомили с Сидом Дреллом. Это стало началом их то разгорающейся, то затухающей дружбы, которая продлится, несмотря на множество расхождений по политическим и концептуальным вопросам. Через несколько лет оба они окажутся на ежемесячных встречах в Ситуационной комнате Белого дома, имея дела с важнейшими проблемами в области обороны.

 

Глава десятая

Джордж Шульц впервые появился в Вашингтоне в 1955 году в качестве молодого экономиста, сотрудника Совета экономических советников президента Эйзенхауэра, обосновавшегося в Сливовом кабинете, выходящем на южную лужайку Белого дома. Он вскоре получил представление о ядерных угрозах, стоящих перед Вашингтоном, когда принимал участие в учениях ПВО для подготовки к возможности неожиданного советского нападения. По прошествии нескольких десятков лет он по-прежнему помнит замечание президента Эйзенхауэра в адрес сотрудников Белого дома о том, что самые тщательнейшим образом проработанные планы моментально разрушатся, если случится война. «Он говорил: «Вы принимаете участие в плане. Важен процесс его составления. А когда что-то происходит, оно никогда не случается точно в том виде, как вы предполагали, поэтому ваш менталитет должен иметь способность приспосабливаться к переменам. Именно по этой причине так важно планирование и рассмотрение альтернативных вариантов». Это было очень интересное замечание опытного генерала».

В отличие от Билла Перри, Генри Киссинджера и Сида Дрелла Шульц попал в Вашингтон не через сферу национальной безопасности. Его карьера опиралась на научные исследования экономики труда. Это было вполне естественно, учитывая опыт работы его отца на Уолл-стрит.

Джордж Прэтт Шульц родился в центре Манхэттена 13 декабря 1920 года. Его отец Бёрл, один из семи детей, вырос на ферме в Индиане. Воспитанный как квакер, Бёрл стал первым членом семьи, поступившим в колледж. Насколько помнит сам Джордж Шульц, первый Шульц по его линии прибыл в Америку как наемник из Германии, воевавший на стороне англичан в Войне за независимость, он был взят в плен и решил осесть в Соединенных Штатах после окончания войны, вероятно, в Пенсильвании. Бёрл был студентом-стипендиатом Университета Депо (штат Индиана) и оплачивал расходы на учебу изготовлением столов и другой разовой работой в одной из местных школ, находящихся в 45 минутах езды от Индианаполиса. Он играл в американский футбол за команду Депо, став примером, которому последовал и Джордж, а затем перебрался в Колумбийский университет в качестве аспиранта факультета истории. Бёрл превратил свою диссертацию по истории законодательства в книгу, которую выпустил в соавторстве с Чарльзом О. Биедом, одним из лучших историков штата Колумбия. Он, казалось, очень хотел стать профессором истории, однако изменил маршрут и отправился на Уолл-стрит после завершения своей кандидатской диссертации и обосновался там на несколько десятилетий перед тем, как принять назначение в Колумбийский университет. (После смерти Бёрла в 1955 году Шульц обнаружил на семейном чердаке многочисленные неопубликованные материалы по делу Дреда Скотта.) «Когда я завершил свое обучение в университете, он был очень рад этому, потому что это было примерно то, что он сам хотел сделать», – сказал Шульц.

Бёрл Шульц жил вполне комфортной, хотя и не роскошной жизнью как исследователь фондовых рынков. Он не занимался перепродажей акций и не был инвестиционным банкиром, он скорее был советником по вопросам рынка ценных бумаг. В 1922 году он основал Нью-Йоркский институт фондовой биржи (сейчас Нью-Йоркский институт финансов). Институт начал работу как центр подготовки служащих и другого административно-технического персонала для специалистов финансового рынка, сотрудников банков, занимающихся инвестиционной деятельностью и других финансовых работников с Уолл-стрит. В 1942 году он опубликовал книгу «Рынок ценных бумаг, и как он работает».

Мать Джорджа Маргарет Прэтт была единственным ребенком пресвитерианского священника, который переехал со своей женой на запад и создал церковь в Шошони, штат Айдахо. Когда родители умерли, Маргарет было четыре года, ее перевезли в Нью-Йорк, где она проведет оставшуюся часть детства с ее дядей Джорджем Прэттом, священником епископальной церкви, и его женой Маргарет. Младшая Маргарет встретит Бёрла Шульца, когда он будет студентом выпускного курса в Колумбийском университете. Они поженились в 1918 году. Бёрл, квакер, сопровождал Маргарет на церковные службы, Джордж принял конфирмацию, однако его отец «не проявлял энтузиазма» по поводу сложных церковных обрядов.

Он был единственным ребенком – старший брат умер в младенческом возрасте. Затем семья переехала из Манхэттена в более просторные, но все еще скромные апартаменты в Энглвуде, штат Нью-Джерси, напротив Манхэттена через реку Гудзон.

Шульц ходил в Энглвудскую школу для мальчиков, но в старших классах средней школы второй ступени его родители посчитали, что ему следует провести последние два года обучения в школе-интернате, и его приняли в Лумис (сейчас это Лумис Чаффи) в Виндзоре, штат Коннектикут. Джордж играл в американский футбол и баскетбол в Лумисе, а также полюбил теннис.

Имея склонность к соревновательности, он получил однажды урок на теннисном корте от Фрэнка Бойдена, долгое время проработавшего директором Дирфилдской школы, соперника школы Лумис. Он вспоминал эту сцену: «Я играл против парня из Дирфилда, тот был в безнадежной ситуации, я его громил. И тут директор проходит мимо, смотрит некоторое время и что-то говорит мне во время смены площадок. Стараясь быть вежливым, я ответил: «Да, это хороший соперник, там на другой стороне». Он посмотрел на меня и сказал: «Ты никогда не выиграешь при таком подходе». И он ушел. Здорово, что я до сих пор помню эту фразу».

Когда время пришло выбирать колледжи в 1937 году, Шульц обратил внимание на Принстон, «потому что он совсем рядом, и отец моего самого близкого друга учился в Принстоне». Шульца приняли, как и его друга Нормана Кука, с которым они прожили вместе в одной комнате четыре года. Ему нравился Принстонский университет – но он стеснялся говорить о том, что у него есть татуировка тигра на нижней части спины как подтверждение этого, – проявив интерес к экономике и футболу. Он стал членом одной из университетских столовых «Квадрэнгл», отнюдь не фешенебельного клуба, учитывая неаристократическое происхождение Шульца, но, как и Сид Дрелл, который учился в Принстоне несколькими годами позже, он, казалось, не обращал внимания на университетский многослойный социальный мир, проводя большую часть времени за учебой.

Джон Брукс, товарищ Шульца по комнате, который стал впоследствии успешным автором и сотрудником еженедельника «Нью-Йоркер», рассказывал журналисту, бравшему у него интервью в 1982 году, следующее: «Возможно, он поумнел сейчас. Тогда он был настойчивым и усидчивым. Бывало, мы часто и помногу дискутировали. Норман Кук и я говорили необдуманные вещи и делали саркастические замечания, а он обдумывал все очень долго и все воспринимал очень серьезно».

Шульцу нравилось чувство товарищества и активное соперничество в футбольной команде. Его одноклубники называли его «Датч» («Голландец») по имени чикагского гангстера Датча Шульца. Шульц играл и в нападении, и в обороне, что было характерно для того времени, как и блокировка назад и работа в полузащите. Несколько лет назад он рассказывал присутствующим на официальном обеде в Нью-Йорке об игре в университете, которую он знал и любил: никаких тренерских советов с боковых линий, игра как в обороне, так и в нападении, главный игрок команды задает тон по своему усмотрению. «В этой игре, – говорил он, – 11 парней на поле играют против 11 других ребят на поле. Это американский футбол. И это совсем не похоже на то, что называют футболом сейчас, когда две организации играют друг против друга, а тон игре задается какими-то парнями с биноклями в ложах для прессы».

Его амбиции на футбольном поле были сведены на нет травмой колена в последний год учебы. В порядке утешения его пригласили поработать баскетбольным тренером команды первокурсников. Это оказалось важным опытом. «Меня каким-то образом осенило, что это не просто обучение других, речь шла о собственной учебе. И таким образом стало ясно, что работа хорошего учителя состоит в том, чтобы организовать людей на то, чтобы они стали тренироваться. Вы не научите людей ничему, если будете читать им лекции, а они ничего не поймут». Понимание этого стало краеугольным камнем руководящего стиля, который очень хорошо помогал Шульцу. Он говорил: «Если вы можете создать атмосферу вокруг вас, при которой все учатся, у вас соберется активная группа. Людям нравится учиться. Вам придется отправлять их домой ночью. Как я понял, это необычно. Многие руководители полагают, что они должны знать все и указывать народу, что надо делать».

Шульц обнаружил еще одну способность постичь человеческую природу – и экономическую информацию – на протяжении того лета между его начальным и старшим курсами, когда он проводил экспериментальные исследования для своей курсовой работы за последний курс на тему о сельскохозяйственной программе, проводимой Управлением ресурсами бассейна Теннесси (УРБТ). Администрация Рузвельта создала управление ресурсами в 1933 году для развития электроэнергии и работ по контролю над наводнениями, предотвращению заболевания малярией и других программ в бедном районе бассейна реки Теннесси. Шульц провел несколько недель в Вашингтоне, собирая информацию о сельскохозяйственной программе перед тем, как отправиться в поездку в штаб-квартиру УРБТ в Ноксвилле, штат Теннесси. Оттуда он направился в горы, где провел две недели, живя в семье фермера.

«У них нет никакого образования, – сказал он. – Постепенно меня осенило, что они были довольно сообразительными. И все понимали. И я как-то сообразил, что для того, чтобы узнать их, не надо ничего говорить. …Если быть спокойным и внимательно слушать, они постепенно примут вас, что и случилось».

Когда они попросили Шульца помочь им заполнить заявки на правительственные субсидии, он увидел, что они искажают представленную информацию с тем, чтобы она соответствовала правительственным требованиям. Он вспоминал: «Я вернулся обратно в Принстон и собрал весь мой аппарат; мне стало ясно, что вся статистика, которую я собирал, искажала итоги докладов, похожих на те, которые мы записывали. Итак, они не говорили вам всей правды. И с тех пор, когда бы я ни смотрел на цифры, я спрашивал себя: откуда берутся эти данные?»

Шульц окончил университет с отличием в 1942 году, через полгода после нападения Японии на Перл-Харбор и вступления Америки в войну. Он очень хотел идти воевать. Находясь под впечатлением мужественных выступлений английских и польских пилотов, дававших отпор немецким воздушным налетам во время Битвы за Британию, Шульц пытался записаться в Королевские канадские военно-воздушные силы, надеясь помочь защитить Великобританию. Он не прошел проверку зрения и, не будучи уверенным в том, что может поучаствовать в войне, записался на аспирантскую программу по промышленной экономике в МТИ и был принят. Потом он отложил зачисление для того, чтобы попасть в морскую пехоту, службе в которой не могло помешать его слабое зрение.

Любопытно, но Шульц упоминает лишь вскользь свою службу в морской пехоте в автобиографической части своих мемуаров о своей работе в качестве государственного секретаря. Он сообщает только, что поступил в Корпус морской пехоты, когда американские подразделения на Тихом океане начали побеждать японские войска в битве за Гуадалканал, что он прошел учебный лагерь в Куантико, штат Виргиния, и получил подготовку артиллериста в Нью-Ривер, штат Северная Каролина. «К апрелю 1943 года я был на Самоа, потом принял участие в паре сражений на тихоокеанских островах». И это все, что он смог сказать о своей воинской службе.

Такая лаконичность странновата уже и потому, что он отличился в нескольких сражениях, и потому, что бои помогли сформировать его характер так, что это повлияло на его поведение как государственного секретаря и оказало воздействие на его нынешние усилия по ликвидации ядерного оружия.

После завершения подготовки Шульц и его противозенитный дивизион Седьмого оборонительного батальона были переправлены в Западное Самоа. Оттуда они временно направились на Фунафути, атолл, который сегодня выступает в качестве столицы островного государства Тувалу. Американские войска сосредоточились в этом районе для того, чтобы развернуть атаку на закрепившихся на Тараве японских солдат, воинская часть Шульца была направлена на расположенный поблизости остров Нономеа. В их задачу входило захватить и удерживать остров с тем, чтобы его можно было использовать как аэродром для отправки военнослужащих, раненных во время вторжения на Тараву, которое оказалось одним из самых яростных сражений этой войны.

Другой боевой зоной для Шульца стало вторжение на Палау, еще одно кровавое сражение. Он служил в качестве коменданта пункта высадки десанта американских войск на Ангауре, вулканическом островке, являющемся частью островов Палау. 17 сентября 1944 года 81-я пехотная дивизия высадилась на этом островке, Седьмой оборонительный батальон морской пехоты служил ее сопровождением. В работу Шульца входило направление поставок и войск после их высадки на острове. Это был урок принятия командных решений.

«Я шел во второй волне десанта на Ангауре. Остров имел берег, годный для высадки, с одной стороны и высокие крутые скалы с другой. Ко времени моего прибытия все приостановилось, потому что в пещерах рядом с пологим берегом находились японцы, которые стреляли в упор в наших парней на берегу. …Я помню, как что-то говорил людям, что нужно делать. Беги туда, делай это. И они делали это. И мы в конечном счете выбили японцев из пещер».

В какое-то время вторжения Шульц разыскивал своего самого надежного соотечественника сержанта Паттона. Вот как он вспоминает то время: «Я настроен очень по-боевому, у меня в подчинении был чудесный сержант Паттон, замечательный парень. И ты сближаешься с людьми при подобного рода обстоятельствах очень тесно. Он очень приятный человек и умный, и он был одним из тех ребят, которые могли делать все, могли заставить других людей делать все необходимое. Он очень поддерживал меня. Все идет как следует, и я интересуюсь, где Паттон, и мчусь туда, где, по моему мнению, он должен был находиться, и кричу: где, черт побери, этот Паттон? «Паттон убит, сэр».

Так доходят до человека реалии войны. Я никогда не забуду тот момент. Потому что он говорит вам, когда вы являетесь государственным секретарем или участвуете в принятии решений, направляя людей на войну, что надо тщательно продумывать такой ход миссии, чтобы она была выполнима. Потому что людей могут убить, а вы только благодаря этим людям сможете добиться ее выполнения».

Шульц применил еще один приобретенный военный опыт в своей карьере государственного секретаря, тот, который Рональд Рейган включил в свою собственную концепцию. Когда Шульц отправился в учебный центр морской пехоты, как он вспоминал, сержант, который первым вручил ему винтовку, сказал: «Это теперь твой лучший друг. Береги винтовку. И помни одно: никогда не наставляй ее на кого-то, если не намерен нажимать на курок. Никаких пустых угроз».

Рейгану понравился этот рассказ. «Я могу припомнить времена в Ситуационной комнате, – говорил Шульц, – где мы могли говорить о том, что могло бы произойти, и люди говорили, чего нам не следует говорить, что неприемлемо. Я, бывало, останавливал президента и замечал: «Все хорошо. Предположим, такое случится, а мы сказали, что это неприемлемо. И тогда что же нам остается делать? Давайте решим сейчас, что мы собираемся делать. Что это? Если ответ состоит в том, что мы не собираемся этого делать, то давайте и не будем с самого начала это обсуждать. Никаких пустых угроз». Я считаю одной из проблем нашей дипломатии в данный момент и в мировой дипломатии, если уж на то пошло, что слова перестали многое значить».

Шульц, который уже был капитаном, возвращался в Сан-Диего на сборы для вторжения в Японию, когда атомные бомбардировки Хиросимы и Нагасаки привели к окончанию войны. Он получил новое назначение на Военно-морские верфи Бостона. Прошло три года со времени приглашения в аспирантуру по экономике МТИ, когда он объявился в студенческом городке Кембриджского университета, чтобы сообщить о своей готовности записаться в аспирантуру, сердитый чиновник из МТИ обругал его за то, что он рассчитывает на закон о льготах для демобилизованных при оплате за учебу. Шульц проигнорировал мрачную лекцию и стал посещать занятия по экономике, включая лекции, которые читал Пол Сэмуэльсон, который впоследствии получил Нобелевскую премию по экономике.

Он также посещал открытые лекции об атомном оружии из любопытства к науке, которая создала новые бомбы. Позже он вспоминал, как понял, что физики и другие ученые были небезгрешными.

«Физика, конечно, добилась успехов, – говорил он. – Физики были богами, а все, имеющее отношение к ядерным делам, относилось к разряду того, что всем хотелось узнать. Поэтому, если какой-нибудь физик выступал с публичной лекцией, я всегда ходил на нее и старался узнать об этом все, что можно. Среди того, что я узнал, было то, что эти ребята умны, как дьяволы, но они не знают всего о своем предмете. Например, они проводят испытания в атмосфере, мы все наблюдали испытание в Эниветоке и большое грибовидное облако, поднимающееся вверх. А потом вы узнаете, что это безумие – выбрасывать столько радиоактивности в атмосферу».

Единственное, в чем был уверен Шульц, заключалось в том, что он нашел подходящую женщину, чтобы жениться на ней. Елена О’Брайан, или О’Би, как он ее называл, была медсестрой на Гавайях, когда они встретились на войне во время небольшого отдыха, выпавшего для его подразделения. Она приехала к нему в Бостон после войны, и они поженились между семестрами в МТИ в начале 1946 года. Дочь Маргарет, первая из пяти детей, родилась в Конкорде, штат Массачусетс, в мае 1947 года. Они были исключительно счастливой и романтической парой вплоть до ее смерти в возрасте 80 лет в 1995 году. Вдумчивая, скромная и теплая женщина, она ездила с Шульцем во многие из его зарубежных поездок, когда он был государственным секретарем, и всегда, казалось, снимала ему напряжение после трудного дня дипломатической работы. В отличие от многих высокопоставленных людей в правительстве Шульц дал ясно понять своим коллегам, что его жена является неотъемлемой частью его жизни. В 1981 году, когда Шульц улетел в Вашингтон из Лондона, который он посещал, когда Рейган пригласил его стать государственным секретарем, два правительственных лимузина ждали его в аэропорту имени Даллеса, один для того, чтобы отвезти его в Белый дом, второй – чтобы отвезти О’Би, куда бы она ни пожелала. Шульц отказался от второй машины, сказав: «Нет, она поедет со мной. Мы работаем только парой».

Шульц окончил аспирантуру в 1949 году и принял приглашение факультета МТИ. Как начинающий экономист по вопросам труда, он работал в нескольких арбитражных комиссиях, быстро приобретя репутацию хладнокровного и эффективного переговорщика, качества, которые сослужат ему хорошую службу в более поздние годы. Он также слышал о работе способного молодого преподавателя из Гарварда, который находился вверх по течению реки Чарльз. «Я читал кое-что о парне по имени Киссинджер, – вспоминал Шульц. – Он поднимал большие темы. В большинстве случаев, когда кто-то берется за большие темы, то часто это бывает ахинеей. Но когда Генри говорил о чем-то, в этом был большой смысл. Было что-то особенное, поэтому я всегда читал все, что он выдавал».

В 1955 году Шульц переехал в Вашингтон, чтобы принять должность сотрудника Совета экономических советников, который возглавлял тогда Артур Бёрнс. Шульц так описал в своих мемуарах этот переезд: «На службе у страны принстонский девиз был любимым девизом моего отца. Он никогда так не радовался, как в тот день, когда меня назначили в Совет экономических советников президента. Когда моя семья со мной приехала в Вашингтон, где я должен был начать эту работу, мои мать и отец приехали тоже, составив своего рода маленькую свиту. Когда отец увидел мой кабинет в здании Исполнительного управления, рядом с Белым домом, он просто сиял. Позднее в этом же году он умер. «Что бы ты ни делал, – говорил он мне, – делай то, что считаешь правильным. Так или иначе, материальная сторона жизни решит сама за себя, что делать». Я всегда следовал его совету».

Когда в Школе бизнеса Университета Чикаго искали экономиста по вопросам труда, они предложили факультетский пост Шульцу. Профессор Джеймс Лори, член отборочной комиссии, пригласил Альберта Риза, экономиста труда, помочь ему определить нужного человека на эту работу. Лори вспоминал: «Я попросил Ала Риза назвать выдающегося человека в Америке по экономике труда, и он сказал, что таковым является Джордж Шульц». Шульц принял должность в Чикаго в 1957 году. Через пять лет он стал деканом Школы бизнеса.

То была хорошая тренировочная площадка для будущей кабинетной работы. «Мне необходимо было создать окружающую среду, соответствующую учебе, но я не мог заставить студентов учиться, – вспоминал он в своих мемуарах. – Я работал вместе с составом преподавателей, которые могли бы быть на первых ролях (было бы великолепно, если бы они могли еще и петь), но с которыми было трудно сладить, когда все вместе собирались на какое-то собрание, очень похоже на какой-нибудь комитет в Конгрессе. …Я отвечал за состояние организации, но моя реальная власть исходила всего-то из моей силы убеждения. Я с самого начала понял, что мне надо уметь убеждать, если я хочу добиться успеха».

Работа на факультете в Университете Чикаго могла бы показаться детской забавой всего лишь через несколько лет, когда Шульц доложил о прибытии на работу в администрацию Никсона и оказался в беспощадной по соперничеству команде, в которую входили Генри Киссинджер и два самых близких подручных Никсона Г. Р. Холдеман и Джон Эрлихман.

 

Глава одиннадцатая

Оглядываясь на прошлое, можно сказать, что жизнь Сэма Нанна в политике была предопределена. Он будто родился в раздевалке Конгресса. Наставником Нанна был Карл Винсон, его двоюродный дедушка и земляк из Джорджии. Винсон несколько десятков лет являлся председателем Комитета по делам вооруженных сил Палаты представителей, одного из наиболее влиятельных постов в Конгрессе США. Дядюшка Карл, как Нанн называл Винсона, дал юному выходцу из Джорджии свои рекомендации для Вашингтона и вызвал интерес всей его жизни к военным делам.

Сэмуэл Огастас Нанн-младший родился в городе Мейконе, штат Джорджия, 8 сентября 1938 года. Его отец занимался юриспруденцией на протяжении более 50 лет в Перри, в то время небольшом городке с населением в пять тысяч человек в центральной части штата. Он также управлял семейной фермой, разводил чистокровный рогатый скот герефордской породы и выращивал различные зерновые, а также орех пекан, арахис, сою и хлопок. Он был председателем федерального ссудно-сберегательного банка Перри и обладал определенной силой в политике городка и штата, избирался в законодательное собрание Джорджии, в управление делами по образованию штата и мэром Перри с 1938 по 1946 год. Старший Сэм в 1935 году женился на Элизабет Кэннон из Корделе, штат Джорджия, расположенном недалеко от Перри. Она была на 15 лет моложе своего жениха. Элизабет, школьная учительница, описывалась местной газетой как «самая привлекательная и известная леди». Элизабет окончила женский колледж штата Джорджия в Милледжвилле.

Старший Сэм получил степень юриста, обучаясь на вечерних курсах и зарабатывая на жизнь дневной работой в аптеке. Он любил читать. «Мой отец оказал на меня большое влияние, – сказал Нанн в интервью в 1983 году. – Ему было 47 лет, когда он женился, и 51 год, когда родился я. Я помню его как старика, …наши взаимоотношения не были из серии «вместе с отцом пошли поохотиться или вместе с отцом занялись спортом».

Страсть старшего Сэма к чтению наглядно проявилась после окончания Первой мировой войны. Нанн, воевавший в Европе в качестве младшего лейтенанта 82-й дивизии, решил остаться там на год после прекращения военных действий для изучения экономики и права в Тулузском университете.

Хотя он был демократом, но разочаровался во Франклине Рузвельте и «Новом курсе». Некролог Сэму-старшему, подготовленный его друзьями в Перри в связи с его кончиной в 1965 году, гласил: «В начале 1930-х годов он выступал с многочисленными призывами к гражданским клубам и политическим группам американского народа начать думать серьезно, чтобы быть в курсе и прекратить скатывание правительства к социализму и диктатуре». Сэм-младший сказал, что его отец был глубоко обеспокоен несостоятельным планом Рузвельта увеличить состав Верховного суда до 15 судей, чтобы сделать суд более покладистым по отношению к его политике.

Сэм-младший вырос в Перри. Город в 160 км южнее Атланты помпезно называет себя «перекрестком дорог Джорджии». Во времена детства Нанна это был провинциальный населенный пункт с жизненными нравами южан, включая жесткую расовую сегрегацию и скрытую кипящую расовую напряженность. Нанн был умным, любящим науку, честолюбивым человеком и всегда хотел бороться за лидерство. Несмотря на нрав книжника, он был талантливым спортсменом, легко заводящим знакомства. Он был азартным «орлиным скаутом», отличником гимназии для белых, а также выделялся и на баскетбольной площадке. Баскетбольная команда была сильной командой штата. Нанн, невысокого роста, но ловкий правый защитник, привел «Пантер» к чемпионству 1956 года в спортивной лиге штата, забив 27 очков в игре за чемпионский титул. «Разгоряченный Нанн внезапно возникал в разных частях площадки!» – восклицала газета «Атланта джорнэл-конститьюшн» на следующий день после встречи.

«У него была невероятная прыгучесть для его габаритов, – вспоминал тренер Эрик Стейплз. – Один из тех, кто всегда, казалось, знал, где будет находиться мяч, хороший бомбардир, прекрасно владел мячом и защищался. Сэм был одним из отличнейших спортсменов, которых я когда-либо тренировал».

С самого начала Нанн был робким, но целенаправленным учеником. Его учительница в пятом классе Дороти Айерс говорила: «Он действительно знал, что где происходит, потому что был заядлым любителем чтения. Если он считал, что прав, а он был всегда беспристрастным в своих размышлениях, то никогда не сдавался и никому не позволял влиять на его мышление. Подобно своему покойному отцу, он был добрым, заботливым, спокойным и не вспыльчивым».

Он не очень-то любил публичную жизнь. «Он сказал, что боится выступать перед людьми», – вспоминала Флоренс Харрисон, преподававшая английский язык и ораторское искусство в средней школе в Перри. Для того чтобы снять у него чувство беспокойства, она предложила Нанну посвятить свое первое выступление в классе риторики демонстрации гольфа. «Он спросил, может ли он выступить первым, настолько он был взволнован. Он также спросил, как долго он должен говорить. Я сказала, что примерно две минуты. Было так много вопросов, что он просто забыл обо всем и продержался еще 25 минут после начала выступления, не заглядывая в свои записи».

Нанн отправился в Технологический институт Джорджии в Атланте, надеясь поиграть в баскетбольной команде экстра-класса, и записался на программу вневойсковой подготовки офицеров резерва военно-морских сил. Несмотря на то что он возглавил команду первокурсников и был вторым по количеству забитых мячей, ему не предложили баскетбольную стипендию. Он отказался от программы и остался играть в институте в гольф на конкурсной основе. «Если бы мой рост был 194 или 195 см, я, возможно, никогда не оказался бы в политике. …Я думаю, что был бы на скамье запасных какой-нибудь второстепенной баскетбольной лиги», – сказал Нанн в интервью в 1983 году.

Он не прошел по зрению в ВМС, записался на вневойсковую подготовку офицеров резерва сухопутных войск и отслужил требуемые два года. После трех лет учебы в Технологическом институте Джорджии он вступил в войска береговой охраны в июне 1959 года и провел еще полгода, занимаясь подготовкой, а потом обучая новобранцев. Когда он ушел из Береговой охраны, то записался на правовой факультет университета Эмори в Атланте. Он получил степень бакалавра искусств в области права в 1961 году и благодаря документу о прохождении обучения праву, которое получил в старших классах средней школы, через год он окончил правовой факультет университета Эмори.

Когда Нанн завершал свое обучение на правовом факультете, дядя Карл предложил ему приехать в Вашингтон поработать какое-то время на Капитолийском холме. Совет Винсона имел большое влияние. «Я наблюдал за его карьерой, когда еще учился в восьмом классе. Я читал все, что мог достать обо всех делах, в которые он был вовлечен», – говорил Нанн. Винсон предложил ему временную работу сотрудника аппарата в подкомитете специальных расследований Комитета по делам вооруженных сил Палаты представителей – после того как Джон Дж. Кортни, умудренный опытом помощник Винсона, проверил молодого юриста. «Дядюшка Карл на самом деле отправил его поинтересоваться у моих преподавателей на правовом факультете мнением обо мне перед тем, как взять меня на работу. Он чувствительно относился к вопросу о непотизме в делах. И он сказал, что я должен пройти адвокатскую коллегию».

Девятимесячный срок работы на Капитолийском холме стал дурманящей прелюдией и приманкой для работы в Конгрессе, показав все привлекательные стороны работы в Вашингтоне. Столица была миром, далеким от атмосферы маленького городка, каким был Перри. Он сказал своим родителям: «У меня здесь есть отличная возможность в плане работы. Г-н Кортни – один из выдающихся судей по административным делам в районе Вашингтона. Я имею доступ преимущественно к закрытой информации, касающейся нашей обороны сегодня. (Я должен получить допуск к сверхсекретной информации.) У меня к тому же есть возможность читать и изучать документы Конгресса. Я намерен использовать все эти шансы…»

Нанн относился к работе очень серьезно, быстро покинув жилье, которое снималось с шумной группой, и поселившись в собственных апартаментах с тем, чтобы имелась возможность полностью сосредоточиться на работе. «Мне нравятся ребята, с которыми я сейчас живу, но это похоже на жизнь в студенческом общежитии, когда речь идет о выполнении какой-то работы дома, – писал он родителям. – Всегда что-то придумывается, всегда меня тащат куда-нибудь, и там всегда слишком шумно, чтобы просто почитать газету».

Кубинский кризис 1962 года стал ядерным крещением для Сэма Нанна. Он совершал поездку по Европе вместе с коллегами из аппарата Конгресса, когда отношения обострились. У них у всех были допуски к секретам и их инструктировали американские представители военного командования во время разгара кризиса, когда американские войска и войска НАТО приготовились нанести удар по Советскому Союзу, если разразится война. Напряженность и вероятность ядерного конфликта поразили Нанна, которому тогда было 24 года.

Более чем через 40 лет Нанн по-прежнему отчетливо вспоминал кризис. Он сказал, что генерал ВВС на военно-воздушной базе в Рамштайне в Западной Германии сообщил группе, что у него есть менее минуты, чтобы поднять в воздух его боевой самолет, и тогда они окажутся вне зоны поражения, если база, как предполагалось, подвергнется нападению в первые минуты войны. Истребители имели задание полета в одну сторону для доставки ядерного оружия к целям в Советском Союзе. (Самолетам недоставало дальности полета для возвращения назад.) Для обеспечения быстрого взлета летчикам было приказано находиться в течение нескольких вечеров во время кризиса в своих самолетах.

«Это произвело на меня огромнейшее впечатление, – сказал Нанн. – Я решил в то время, что, если у меня когда-либо будет возможность попасть на государственную службу, я постараюсь сделать все, чтобы этого добиться. Тогда я не знал, в каком качестве. И если у меня будет какая-то возможность попытаться сделать что-либо для уменьшения ядерной опасности, я непременно это сделаю, потому что я чувствовал в то время, что человечество находится под угрозой. Будущее человечества. То был для меня формирующий мироощущение опыт».

Летом 1962 года за несколько месяцев до кубинского ракетного кризиса Винсон пригласил Нанна пройтись с ним по зданию Конгресса до стороны, где располагается Сенат. «Дядя Сэм собирался делать презентацию в Комитете по делам вооруженных сил», – рассказывал Нанн. Он сидел за Винсоном в то время, когда конгрессмен обратился к сенатору Ричарду Расселу, земляку из Джорджии, который был председателем соответствующего сенатского комитета. «Я понял очень ясно, что у штата Джорджия есть значительная сила на этой стадии моей карьеры, – говорил Нанн – Поэтому я в своих амбициозных планах задумал стать членом Палаты представителей».

Перед отъездом Нанна из Вашингтона Кортни вручил ему пачку журналов по вопросам внутренней и внешней политики, включая ядерное оружие. «Он был своего рода ястребом в вопросах обороны, но очень либеральным по социальным проблемам. Итак, он дал мне широкий выбор материалов для чтения, и я даже не помню, какие это были материалы, но я взял все журналы и прочел их содержимое».

Нанн вернулся в Джорджию в 1963 году, преисполненный решимости однажды вновь возвратиться в Вашингтон. «На меня это произвело впечатление. Я знал, что, если у меня будет хоть какой-то шанс, я вернусь обратно в Вашингтон в том или ином качестве», – вспоминал он.

Городок Перри, должно быть, казался сонным местом после Капитолийского холма. Однако по совету друзей семьи, в том числе Эрмана Тэлмейджа, бывшего губернатора Джорджии, являвшегося в то время сенатором Соединенных Штатов, Нанн отправился домой. Тэлмейдж посоветовал ему осесть в Перри, заниматься юриспруденцией вместе со своим отцом и выдвигаться на выборах в законодательное собрание Джорджии. «Я не говорил ему, что он попадет в Сенат Соединенных Штатов через 10 лет», – вспоминал Тэлмейдж.

Совет был здравым, но Нанн колебался. «Я действительно хотел быть в Вашингтоне», – говорил он. Но отец был болен, мать нуждалась в его помощи, имело место давление семьи в пользу того, чтобы взять на себя финансовое управление фирмой.

Нанн вошел в юридическую фирму его отца, помогал контролировать работу фермы, создал свою собственную юридическую компанию, вступил в Торговую палату г. Перри и начал политическую карьеру, которая приведет его в Сенат Соединенных Штатов. Он женился на Коллин О’Брайен, молодой сотруднице ЦРУ, с которой познакомился в Париже в ходе заграничной поездки во время ракетного кризиса. О’Брайен, выросшая в Олимпии, штат Вашингтон, окончила Университет штата Вашингтон. Исполнительница танцев во время спортивных мероприятий, способная к иностранным языкам, она изучала французский язык и после вуза поступила на работу в ЦРУ.

Город Перри был в середине 1960-х годов неспокойным из-за расовых волнений. Движение за права человека прокатилось по всему Югу США. Многие населенные пункты, включая поселок Америкас, штат Джорджия, недалеко от Перри, сотрясали беспорядки из-за того, что правящая власть белых боролась за сохранение сегрегации.

Нанн был порождением своей культуры, привыкшим к сегрегации и не выражавшим недовольства по ее поводу, воспринимая ее как данность, поскольку сам он вырос членом белой аристократии Перри, посещал школы только для белых, молился в церкви для белых, общался только с белыми. «Мой отец сделал бы многое для черных, которые работали на него, – говорил Нанн. – Но он верил, что сегрегация – нормальное явление. То была эпоха раздельного существования белых и черных. Такой была атмосфера, в которой я рос, но слово «негр» никогда не произносилось ни отцом, ни матерью. Они были совсем из другого теста».

Нанн прочувствовал несправедливость сегрегации однажды в начале 1960-х годов, когда он вез черного клиента через весь штат на судебные слушания. «Я взял его с собой, потому что у него не было машины. И я помню, ему надо было в туалет, поэтому мы остановились. Он нигде не мог попасть в туалет. И я сказал: вот те раз! Так продолжалось годами, но это никак не отложилось у меня в мозгах, …я должен был задуматься об этом гораздо раньше, но этого не случилось. Поэтому я сказал: так не должно быть».

Несправедливость была подчеркнута белым клиентом, пожилым человеком по имени Док Беллфлауер. Когда Нанн рассказал ему о случае с туалетом, Беллфлауер вздохнул. «Я не верю в объединение, – сказал он Нанну, – но все эти дела несправедливы. У меня небольшой ресторанчик в том месте, и я разрешаю черным людям заходить ко мне. Он у меня последние 10 лет. У них нет другого места, где они могли бы поесть. Это возмутительно».

По мере роста расовой напряженности в Перри и потрясений в других городках от кровавых столкновений между белыми полицейскими и мирными черными демонстрациями Нанн понял, что перспективы экономической стабильности и роста в Перри могут быть разрушены, если город станет полем боя за гражданские права. «С прагматической точки зрения я пришел к выводу, что Перри вот-вот взорвется. У нас были кое-какие горячие головы, были и эмоционально неуравновешенные в вопросе о расовых протестах и всего происходящего».

В 1965 году городской совет Перри ввел комендантский час после почти что физического столкновения между черными и белыми недалеко от центра города, и мэр Ричард Рэй объявил, что создаст комитет из представителей двух рас для снятия напряженности. Члены белого совета сердито отвергли план Рэя. Один член совета предложил отстранить Рэя от должности. Нанн, который к тому времени стал президентом Торговой палаты города, поддержал Рэя. Рэй так вспоминал эту сцену: «Единственный, кто встал, чтобы проголосовать «за», был Сэм Нанн, который предложил свою помощь в деле облегчения серьезных расовых трений. Без этой поддержки в решающий час двухрасовый комитет провалился бы. …Если бы эту ситуацию не разрулили, многое из новой промышленности, которое должно было разместиться в Перри, не попало бы к нам сегодня».

Комитет собирался в юридической конторе Нанна несколько раз. Черные члены комитета были настроены мирно. «Они не требовали посещения белых церквей, – говорил Нанн. – Они не требовали сделать то или иное. Они даже не так были озабочены по поводу школ. Они просто хотели равенства. Я понял, что это не были какие-то агитаторы извне, о которых все говорят вокруг. Это были свои доморощенные простые люди. Они хотели, чтобы у них были мощеные дороги. Чтобы были школы. …Я согласен был со всем, что они требовали. Это не было требование по-крупному типа «давайте интегрировать все и немедленно». Они хотели элементарной справедливости».

Под руководством мэра Рэя и с помощью Нанна Перри стал спокойным городом и постепенно шел к десегрегации.

В 1968 году по мере роста его авторитета в Перри Нанн успешно баллотировался в законодательное собрание штата Джорджия. Выборы казались естественной прелюдией к гонке за место в Конгрессе, особенно если бы третий избирательный округ по выборам в Конгресс можно было бы перекроить с тем, чтобы создать место по средней Джорджии, переведя центр притяжения в Перри из Коламбуса, что на границе с Алабамой. Будучи членом комитета по перераспределению округов палаты представителей штата Джорджия, Нанн сумел добиться утверждения в палате представителей штата перекроенного округа, но губернатор Джимми Картер выступил против такого плана, и он не прошел в сенате штата. Такая ситуация привела к непривлекательной перспективе для Нанна оказаться в положении стремящегося подсидеть популярного демократа Джека Бринкли в палате представителей штата.

Затем в начале 1971 года неожиданно умирает Ричард Рассел. Картер предложил на это место кандидатуру Дэвида Гэмбла, юриста и председателя демократической партии штата Джорджия, в расчете на выборы в следующем году. Нанн увидел в развитии событий шанс вернуться в Вашингтон. Это был дерзкий расчет. Ему исполнилось только 33 года. Он проработал лишь один полный срок в законодательном органе штата Джорджия, по большому счету был никому не известен за пределами района Перри, и ему недоставало четкой политической программы действий. По сравнению с Расселом, влиятельным председателем комитета, проработавшим в сенате почти 40 лет, Нанн казался политической мелкой сошкой. Дядя Карл сказал Нанну, что он «чертовски глуп», чтобы метить на место в Сенате вместо того, чтобы сперва начать с Палаты представителей. Эд Бекхэм, один из ближайших друзей и товарищей по баскетбольной команде во время чемпионата 1956 года, вспоминал, как говорил народ в Перри: «Боже правый, что происходит? Неужели он сошел с ума?»

Нанн предположил, что мог бы точно так же пойти ва-банк и прикинуть, сможет ли он попасть в Вашингтон одним прыжком, или лучше действовать медленно, прокладывая себе путь вверх по лестнице. «Я решил, что лучше пойти на выборы, чем не участвовать. И решил, что для меня оптимальный путь – это баллотироваться в Сенат и посмотреть, что произойдет, – сказал он. – Я предпочел бы баллотироваться и проиграть, зная, что сделал свою попытку, чем не баллотироваться и отсиживаться в тени всю оставшуюся жизнь, мучаясь от того, что могло бы произойти».

Кампания по первичным выборам имела довольно слабое начало. Ни один журналист из Атланты не появился в Перри в тот день, когда он объявил о том, что баллотируется кандидатом в депутаты, хотя Нанн арендовал автобус, оборудованный баром с крепкими напитками, для перевозки журналистов из Атланты в Перри. В первичных выборах участвовало более десятка претендентов, но Нанну удалось заполучить достаточно голосов, чтобы выйти во второй тур вместе с Гэмбреллом. Кампания второго тура была довольно «грязной», причем Нанн пытался позиционировать себя как представитель народа, а Гэмбрелла представлять как получившего образование в Гарварде представителя элиты. Гэмбрелл называл Нанна слабеньким законодателем штата. Нанн выдавал в ответ: «Меня очень беспокоит здоровье Дэвида. Он работает больше, чем привык выпускник Гарварда. Думаю, что он перегрелся на солнце, …это будет конкуренция между плохо образованным парнем из Джорджии и выпускником Гарварда. Это будет процесс между штатом Джорджия и Лигой плюща». Оба кандидата провели ряд телевизионных дебатов, повысивших привлекательность Нанна. Он умело победил Гэмбрелла и был выдвинут кандидатом от демократической партии, став вторым самым молодым кандидатом в сенаторы в стране.

Победа во всеобщих выборах в 1972 году даже в таком преимущественно демократическом штате, как Джорджия, предполагала стать непростой задачей для сенатора Джорджа Макговерна, законодателя либерального толка, возглавлявшего список от демократической партии на президентских выборах. Ричард Никсон был кандидатом от республиканцев, баллотирующимся на второй срок в Белый дом. Ожидалось, что у него будут сильные позиции на Юге. Противник Нанна – Флетчер Томпсон, консерватор-республиканец, оказался под огнем в ходе кампании Макговерна. Нанн выступил против деловых схем по приказу суда, предназначенных для объединения школ, и призывал внести конституционные поправки, которые требуют от федеральных судей встречаться с избирателями каждые шесть лет. Вторя предупреждению своего отца в 1930-е годы по поводу угрозы тирании, Нанн сказал жителям Джорджии о своем предложении «покончить с диктатурой, созданной пожизненным сроком работы федеральных судей».

В порыве своей оборонительной позиции Нанн съездил в Монтгомери, штат Алабама, чтобы получить благословение Джорджа Уоллеса. В то время Уоллес был консерватором-страстотерпцем. После его знаменитого неповиновения приказам об интеграции в федеральных школах как губернатора Алабамы Уоллес провел на удивление удачные кампании за выдвижение его президентом от демократической партии в 1968 и 1972 годах. Он представлялся популистом, играя на предрассудках и обидах белых, синих воротничков рабочего класса индустриального севера США, обеспокоенных экономическими проблемами и социальными беспорядками. Он оказался вторым на первичных выборах в Висконсине 1972 года, и его рейтинг быстро рос, судя по опросам общественного мнения, когда убийца Артур Бремер выстрелил в него 15 мая на парковке в Лореле, штат Мэриленд. В результате нападения он оказался парализованным ниже пояса. На следующий день после того, как в него стреляли, Уоллес победил на первичных выборах демократической партии в Мэриленде и Мичигане. Он выбыл из гонки, чтобы залечивать свои раны.

Уоллес, которым Нанн прикрывался, все еще оставался символом сопротивления южан десегрегации, несмотря на то что расширил свой призыв и стал популярен среди недовольных избирателей-северян. Нанн отзывается о своей поездке в Монтгомери как о популистском жесте, а не как проявлении расовой политики. В тот день в Монтгомери, судя по его заявлению, «Джордж Уоллес представлял подлинные голоса жителей Джорджии». Трудно не заметить в этом высказывани некие кодовые слова для призыва к белому населению штата, недовольному десегрегацией, и как способ отделения себя от списка кандидатов от демократической партии на выборах президента и вице-президента. Надо быть честным по отношению к Нанну: его репутация в области прав человека в Перри была конструктивной, его поддерживал ряд черных руководителей, включая Коретту Скотт Кинг, вдову Мартина Лютера Кинга, Джулиана Бонда, сенатора штата и борца за права человека, позднее ставшего председателем Национальной ассоциации содействия прогрессу цветных людей (НАСПЦЛ), а также сенатора штата Джорджия Лероя Джонсона.

Когда его спросили в 2010 году, что можно было ожидать от одобрения Уоллеса, он сравнил свою поездку в Монтгомери с визитами Джимми Картера и Теда Кеннеди после попытки убийства Уоллеса. Он сказал, что его визит был частично связан с тем, чтобы противопоставить предательству Лестера Мэддокса, бывшего губернатора Джорджии и ярого сторонника сегрегации, который изначально поддержал Нанна, но позже действовал так, чтобы избрали Флетчера Томпсона.

Для высвечивания своих контактов в Вашингтоне Нанн включил Карла Винсона, который ушел в отставку из палаты представителей в 1965 году, в число сопровождающих его на Капитолийский холм во время осенней кампании. Цель состояла в том, чтобы добиться обещаний руководства Сената того, что в случае его избрания Нанн займет место в сенатском комитете по делам вооруженных сил. Винсону было 88 лет, но он храбро сел в ночной поезд в Вашингтон вместе с Нанном. Они оба встретились с несколькими сенатскими руководителями, включая Джона Стенниса и Рассела Лонга. План сработал. Это был еще один дерзкий шаг, который показал населению Джорджии, что Нанн в отличие от Томпсона может обеспечить продолжение активного финансирования многочисленных военных баз в штате и подписания оборонзаказов. Нанн легко победил, получив 54 процента голосов. Он добился от Майка Мэнсфилда, лидера сенатского большинства, объявления в ходе кампании Нанна о готовности обеспечить ему членство в Комитете по делам вооруженных сил, и получил это заветное место.