Джереми Джекс хотел смешить людей, как его дед.

Дедом Джереми был Робби Джекс, знаменитый комик. Даже когда ему перевалило за семьдесят — это было как раз в 1970-е годы, — Робби Джекс еще продолжал выступать в баре «Черривудс» на 42-й улице, и Джереми ходил на его выступления вместе с родителями. Самому Джереми было лет десять, и, усаживаясь на мягкий диванчик в «Черривудсе», он почему-то ждал, что ему сейчас начнут читать вслух «Хроники Нарнии». Вокруг всего зала тянулись книжные полки. В стенах торчали декоративные гвозди, на которые мужчины вешали шляпы. Дым в воздухе отливал синевой, и этот дым оставался в комнате, казалось, днем и ночью, даже когда никто не курил. Женщины в «Черривудсе» пили кофе с амаретто, а их спутники — эль. Когда кто-нибудь гонял шары на бильярдном столе, они падали в уютные кожаные мешочки под лузами.

В одном углу, между двумя книжными шкафами, была маленькая площадка из темного дерева, а на ней кресло в ситцевой обивке. В кресле, потягивая скотч вековой выдержки, сидел Робби Джекс. Субботними вечерами он садился туда часов в восемь вечера и молча пил до девяти, а потом принимался говорить. Если вы были в «Черривудсе» новичком, то не сразу замечали, что представление уже началось. Лишь постепенно до вас доходило, что женщина, взгляд которой вы стараетесь приковать к себе, абсолютно равнодушна к вашим попыткам. Она смотрит на пожилого джентльмена в углу — вон на того, с мохнатыми бровями. И все остальные тоже смотрят на этого пожилого джентльмена, а свет в баре уже чуть пригашен.

— Ну так вот, — вздыхал Робби Джекс, — я сказал Эмме Джин Брайс из колледжа Вассара, что она напоминает мне черешок сельдерея. И Эмма Джин Брайс из колледжа Вассара очень серьезно поглядела на меня и сказала: «Роберт, я не понимаю, что это значит. Честное слово, не понимаю». — Робби Джекс отхлебывал виски. Потом медленно обводил глазами публику. Поправлял жилетку на своем упитанном животе. — И я сказал ей… я сказал: «Эмма Джин. Мужчина многое может сделать с черешком сельдерея. Но чего он не может сделать с черешком сельдерея — так это заняться с ним любовью, Эмма Джин».

Зрители смеялись.

Робби Джекс сокрушенно качал головой.

— Студентки из колледжа Вассара, — грустно говорил он, — похожи на девственно чистые черешки сельдерея.

Смех в зале не утихал.

— Я учусь в Вассаре на первом курсе, — раздался однажды чей-то голос из зала, — и я не девственница.

— У вас еще все впереди, — откликнулся Робби Джекс.

Публика стонала.

Джереми не понимал, как это происходит. В речах его деда практически не было того, что обычно называют шутками. Он просто рассказывал истории — кусочки из жизни, которые звучали правдиво. Джереми догадывался, что дед придумывает их по ходу дела. Но его виски, твидовый костюм и дым вокруг как-то согревали людей, заставляя их смеяться.

— В чем секрет? — спросил Джереми однажды вечером, когда ему было двенадцать. Его дед только что закончил очередное выступление в «Черривудсе». Он пил скотч у стойки и шептал что-то на ушко молодой женщине в черном бархате. Женщина отвечала ему с южным акцентом.

В одном углу, между двумя книжными шкафами, была маленькая площадка из темного дерева, а на ней кресло в ситцевой обивке. В кресле, потягивая скотч вековой выдержки, сидел Робби Джекс. Субботними вечерами он садился туда часов в восемь вечера и молча пил до девяти, а потом принимался говорить. Если вы были в «Черривудсе» новичком, то не сразу замечали, что представление уже началось. Лишь постепенно до вас доходило, что женщина, взгляд которой вы стараетесь приковать к себе, абсолютно равнодушна к вашим попыткам. Она смотрит на пожилого джентльмена в углу — вон на того, с мохнатыми бровями. И все остальные тоже смотрят на этого пожилого джентльмена, а свет в баре уже чуть пригашен.

Года три они прожили душевно. Потом Люси встретила мужчину своих лет, писавшего музыку для телереклам, и уехала с ним в Квебек. Папа был в изумлении от своего горя — под пятьдесят, с седыми кустиками в ушах, он впервые узнал, что такое разбитое сердце. Это было единственное время, когда он очень старался стать моим другом. Он зазывал меня к себе в выходные. Говорил, что любовь — как ветрянка: надо переболеть ею пораньше, во взрослом возрасте можно от нее умереть. Час или два он изливал душу, а потом заставлял играть с собой в шахматы — по двадцать-тридцать партий за выходные, и я всегда проигрывал.

Перевод Виктора Голышева.