Уэллс Тауэр

Убежище

Мой брат Мэтью позвонил мне прошлой осенью. До этого мы с ним не общались тринадцать месяцев.

— Привет, братишка. Вопрос можно? Как ты относишься к горам?

— Пусть стоят, — ответил я.

— Отлично, отлично, — сказал он. — А ты знаешь, я тут одну купил. Звоню тебе с вершины.

— Которую? Случайно не Попокатепетль?

— Иди на хер. — Насколько он знал, у этой горы не было названия. Он сказал, что она на севере штата Мэн, где он живет с июля. В телефон дул ветер.

— Опять переехал, что ли?

— Ну да, — сказал Мэтью. Было слышно, что он говорит сквозь ухмылку. — Я оттуда свалил, старичок. Надо было быть полным психом, чтобы проторчать столько в Миртл-Биче!

— Мэн — это здорово, — сказал я. — А океан тебе видно?

— Какой, к черту, океан. Я же не на побережье! — завопил он. — В гробу я видал эти побережья. Думаешь, я уехал за тысячу двести миль только ради того, чтобы тереться в толпе загорелых дебилов в плавках?

Потом его голос смягчился и он сказал, что скоро зима и ему хотелось бы увидеть мою физиономию, прежде чем снега отрежут его от внешнего мира.

Я ответил, что вряд ли выберусь, и Мэтью принялся расписывать прелести своих новых владений: журчащие ручьи, зеркальные озера и «шикарную панораму с заповедными лесами», которой можно любоваться из его домика на вершине. Домик он тоже описал до последней шляпки гвоздя и последней законопаченной щели.

— А еще тут со мной один малый в твоем вкусе. Мой корешок Боб, сосед. Я его нанял доделывать мою лачугу. Выдающийся тип. По сравнению с теми гондонами из Миртл-Бича, это не человек, а песня. Вы с ним сразу найдете общий язык. Сейчас я его позову.

Я попытался возразить, но Мэтью уже отнял телефон от уха. Вскоре я услышал звонкие удары молотка. Потом они прекратились, и на линии раздался тонкий надтреснутый голос:

— Але, Боб Браун слушает. Кто это?

— Я Алан…

— Алан Дюпри?

— Нет. Я брат Мэтью, Алан Латтимор.

— Сказали бы, что Дюпри, я б все равно не поверил. Рад знакомству.

Стук молотка возобновился, и телефон снова взял Мэтью.

— Натуральный дикарь, — с довольным смешком заметил он. — Только он да я — у нас тут, можно сказать, горное племя из двух мужиков. Чисто рай. Когда загружаешься в самолет?

Я не мог не порадоваться вместе с Мэтью его отъезду из Миртл-Бича. Удрать из тамошнего мирка было все равно что вырваться из вьетнамской ямы-ловушки с острыми бамбуковыми кольями на дне. Миртл-Бич, лишенное даже клочка тени царство высоленных полей для гольфа и агентов по торговле недвижимостью — напористых женщин с глубокими декольте, щедро обнажающими их пегую кожу, и мужчин с поросшими белесой шерстью икрами, мягкими животами и жесткими потухшими глазами, мужчин, которые зовут тебя «дружище», толкуя о выгодах переселения в кондоминиумы, потихоньку съезжающие в Атлантику.

Однако решимость Мэтью, порвавшего с той жизнью, вызвала бы с моей стороны гораздо более пылкое одобрение, если бы в прошлые годы он не требовал его от меня во многих других случаях — когда вылетел из Университета Эмори, где учился на юриста, когда уволился из брокерской конторы в Мемфисе, когда бросил инвестиционный фонд, который сам же основал в Форт-Лодердейле, когда развелся со своей первой женой (спокойной веснушчатой женщиной, очень симпатичной, на мой взгляд), объяснив это тем, что «она глуховата и из дырки у нее воняет», и когда обручился с мисс Кимберли Остен, дочерью автомобильного дилера из Миртл-Бича.

Метания начались у Мэтью еще в школьную пору. Он был неуклюжим мальчиком с сильным желанием нравиться и большими простодушными глазами, как у мула. Тогда, в школе, он без большого успеха пытался стать своим в самых разных компаниях — у держателей хомячков, у собирателей комиксов, у юных птицеловов, у гольфистов, у любителей гонок на старых машинах и так далее. Он вел себя подобострастно и вызывающе в одно и то же время. Его часто высмеивали, а иногда и поколачивали ребята, чьей дружбы он добивался особенно упорно. Несмотря на обширный список деловых неудач, к сорока годам Мэтью скопил изрядную сумму денег и, по моим соображениям, мог бы купить себе постоянное членство в любом круге — только выбирай. Но, похоже, с течением лет эта идея перестала его привлекать. Как-то так получилось, что он потерял способность радоваться жизни, если каждые четыре-пять лет не начинал все с нуля. Пожив где-нибудь недолго с относительным комфортом, он становился беспокойным и озлобленным, будто подозревал, что его намеренно лишают какой-то более счастливой жизни в других краях.

Я живу в Аркате, в Калифорнии. По профессии я музыкальный терапевт и кое-как этим кормлюсь, но в глазах брата моя специальность настолько ничтожна, что он, похоже, просто не в силах запомнить, чем я зарабатываю себе на хлеб. У меня не было ни свободного времени, ни свободных денег на поездку в Мэн, однако, слушая рекламный спич Мэтью, я понял, что тронут его звонком. Он снова призывал меня, единственного эмиссара прошлого, в свидетели своей последней метаморфозы, и я скрепя сердце заказал билет.

Я стартовал в первый четверг ноября, избрав дешевый и изнурительный маршрут. Посреди дня я вылетел из Аркаты в аэропорт Сан-Франциско, где провел четыре тоскливых часа в обществе человека, на руке у которого были часы размером с гипсовый потолочный медальон. Он то и дело поддергивал брючины, собирая лишнюю материю в складчатый шатер у себя в паху. «Когда речь заходит о нашей интенциональности, Эдвард рвет и мечет» — эту фразу он произнес дважды, говоря по сотовому телефону с разными людьми. Мой рейс из Сан-Франциско в Бостон был ночным. Я съежился в кресле рядом с громадной женщиной, чья телесная фурнитура целиком поглотила наш общий подлокотник. Мне некуда было приклонить голову. Она заметила, что я поглядываю на мягкую ложбину между ее плечом и щекой, и сказала: «Давайте, кладите». Я так и сделал. От женщины исходил чистый, умиротворяющий морской аромат, и я прекрасно выспался.

На заре я вылетел из Бостона в Бангор. В Бангоре меня усадили в крошечный шестиместный аэропланчик, который простоял на дорожке два часа, пока механик — на вид ему не было и пятнадцати — с умным видом пялился на крыло. Наконец скрежетнули моторы, и аэропланчик, вибрируя, понес нас на север, в Арустукский округ.

Внизу тянулись необъятные елово-сосновые массивы, чья однородность не нарушалась ни городком, ни поселком. Мы приземлились в местном аэропорту, состоящем из единственной посадочной полосы и приткнувшейся сбоку от нее хибарки из рифленого железа. В воздухе была разлита пронизывающая стылость. Четверо моих попутчиков подобрали багаж, выкинутый служителем на синеватый гравий, и потрусили на автостоянку. Самолетик принял на борт свежую порцию пассажиров, взмыл над еловыми шпилями и унесся на подрагивающих крыльях.

Я вышел на дорогу около летного поля и стал ждать брата. Протекли десять минут, потом пятнадцать, потом двадцать. Во время ожидания я подвергался кровожадным атакам каких-то ужасных морозостойких комаров, доселе мной невиданных. Пока я забивал одного, на моей руке уже успевало устроиться полдюжины его товарищей — их вздутые прозрачные брюшки сверкали на холодном белом солнце, как гранатовые зернышки.

Мое сражение с комарами длилось уже три четверти часа, когда из-за поворота наконец показался красный пикап Ниссан с темными тонированными стеклами. Хрустя асфальтовым крошевом на обочине, он затормозил напротив меня. Мэтью вылез и пересек дорогу. Его облик меня потряс. За тот год, что мы не виделись, он нарастил уйму ненужной плоти — подгрудок, который начинался чуть ли не от висков, и брюхо, как у беременной двойняшками на восьмом месяце. Этот дополнительный вес вкупе с его молочной бледностью создавал впечатление царственной загробности, как барельеф на крышке императорского саркофага. Меня кольнуло беспокойство.

— Ты опоздал, — сказал Мэтью.

— Я торчу здесь уже сорок пять минут.

Он хмыкнул, точно меня стоило бы промурыжить у аэропорта намного дольше.

— Мы приехали сюда два часа назад. Теперь весь день псу под хвост.

— Слушай, Мэтью…

Он перебил меня.

— Вот что, Алан. Ты думаешь, я тут лежу и в жопе ковыряюсь? У меня дел невпроворот, а нам пришлось ехать в город и болтаться здесь, и теперь Боб напился, и у меня глаза в разные стороны, и ни хрена мы уже сегодня не сделаем.

— Очень хорошо. Я специально попросил задержать самолет, чтобы тебе напакостить. Рад, что мой замысел удался.

— А позвонить было нельзя? — Он вынул из кармана мобильник. — Видишь, телефон? Очень удобная штучка. Можно сказать что-нибудь тому, кого в данный момент нет рядом.

Мне сильно захотелось врезать своему брату по носу. Вместо этого я поднял сумку.

— Пошел ты к черту, урод. Я улетаю. Скоро будет следующий рейс.

Не успел я отойти на три шага, как Мэтью сгреб меня за шиворот и развернул. Его гнев испарился, и он уже посмеивался надо мной. Для моего брата нет большего удовольствия, чем смотреть, как я злюсь. Он чмокнул меня в глаз, надавив на веко колючей губой.

— Это кто у нас такой обидчивый? — заворковал он. — Кто у нас такой сердитый малыш?

— Я сердитый малыш, а ты жирная скотина, — сказал я. — По-твоему, я летел сюда всю ночь, чтобы слушать эту ахинею?

— Ой, как он расстроился, — сказал Мэтью. — Обидели нашу малюточку.

Он выхватил у меня сумку и, все еще похихикивая, направился к машине.

Через открытую дверь пикапа я увидел внутри, на пассажирском сиденье, чью-то фигуру. Человек был маленький, сухощавый и до того загорелый, что его черты терялись в полумраке салона.

— Алан — Боб. Боб — Алан, мой братишка, — сказал Мэтью, хотя мои шесть футов три дюйма кончаются лысеющей головой с синюшными мешками утомленности под глазами.

Боб коротко кивнул.

— Рад познакомиться, братишка, — сказал он. Его голос скрипел, как смычок, чересчур старательно натертый канифолью. — Бьенвеню, как говорят французы.

— Боб у нас стреляный воробей, — заметил Мэтью, швыряя мою сумку в кузов. Она упала туда с глухим стуком. — Боб много чего повидал в жизни.

— Стреляный-перестрелянный, да и умишком не обделен, — сказал Боб. — Мне не раз говорили, что мое место в Белом доме.

Мэтью сдвинул водительское кресло вперед, чтобы я мог забраться на крошечное заднее сиденье. Там, в деревянной раме, лежало три крупнокалиберных ружья: трехсотка «Уэзерби магнум», которую Мэтью без лишних обсуждений умыкнул из отцовского наследства, тонкая черная фиберглассовая винтовка с никоновским прицелом и дешевая на вид 30–06. Мне пришлось вывернуть шею, чтобы не испачкать волосы о смазанные маслом стволы. Пикап тронулся и покатил по дороге.

Боб повернулся на сиденье, чтобы поболтать со мной. Он был постарше нас — я бы дал ему шестьдесят с хвостиком. На его изрубленной морщинами физиономии топорщились усы цвета старой слоновой кости, а из-под бейсбольной кепки выбивались редкие седые пряди.

— Ей-богу, надо мне было стать президентом, — сказал Боб. — Как ты считаешь? Ответь мне, братишка, отдал бы ты свой голос человеку с таким лицом? — Он продемонстрировал мне комплект зубов, явно подвергнутых искусственному улучшению.

— Я захотел бы узнать ваше мнение по ключевым вопросам, — сказал я.

Мэтью кинул на меня взгляд в зеркальце заднего вида.

— Слушай, не заводи его, а?

— Алан имеет право на всю необходимую информацию о кандидате, — сказал Боб. Он приложил палец к поджатым губам, сосредоточенно обдумывая свою платформу. Спустя минуту он сказал: «Ну вот. Я считаю, что каждый, у кого возникнет желание, должен иметь возможность выпить с главой государства и потолковать с ним о насущных делах. Раз в неделю мы проводим лотерею среди рядовых граждан, и победитель отправляется на выпивку с президентом. Бухло приносит гражданин. Нечего надираться за счет налогоплательщиков — конституция этого не предусматривает».

— Справедливо.

— Теперь второе: в последнее воскресенье месяца каждая муниципальная единица в Соединенных Штатах устраивает жрачку на открытом воздухе. Жаровни выносятся на главную площадь. Провизия ваша, уголь дает правительство. Разве плохо? Это полезно для общества.

— Звучит разумно, — сказал я.

— Но больше всего я горжусь пунктом третьим. Федеральные власти устанавливают единый общенациональный стандарт меню для китайских ресторанов. Я гарантирую, что если вы зайдете в любую самую занюханную лапшевницу, например в Толидо, штат Огайо, и закажете номер сорок два, вам дадут именно цыпленка кун-пао, а не что-нибудь другое. Те повара, которые откажутся играть по общим правилам, получат пинка под зад.

— Похоже, страна будет что надо, — сказал я.

— Можешь не сомневаться, — возвысил голос Боб. — У меня и кабинет практически готов. Помнишь девицу из рекламы покрышек? Так ее…

— Пардон, — сказал Мэтью. — Вы не могли бы заткнуться, если вам не трудно? Извини меня, Боб, но сколько раз я уже слышал эту пургу? Пожалуйста, смени пластинку.

Боб ответил Мэтью уничтожающим взглядом. Я понял, что за три недели, прошедшие после звонка брата, в горном племени из двух мужиков наметились признаки серьезного раскола.

Мы миновали сокращенную версию провинциального городка — заправочную станцию, красный амбар с двускатной крышей и подслеповатой неоновой вывеской, свидетельствующей о том, что это «Пицца-Хат», и бакалейную лавку с прилепленными к витрине рекламными купонами из газет. Наконец, Мэтью заговорил, чтобы прогнать сгустившееся в машине угрюмое молчание.

— Слышь, Алан, как тебе моя новая тачка?

Я сказал, что мне нравится.

— Только что купил. Лучше у меня еще не было. Движок вэ-шесть. Спортивный вариант. Сцепное устройство четвертого класса, намертво приварено к раме. Я думаю, легко потянет три тонны. Может, и три с половиной.

— Ты точно не собираешься возвращаться в Миртл-Бич? — спросил я.

— Зачем? Я им сыт по горло. Партнерство я разорвал. Хью Окинклосс…

— Пресловутый мистер Окинклосс, — устало сказал Боб. Мэтью прищурился на него, будто хотел огрызнуться, но не стал.

— Да, Хью Окинклосс — засранец. Из-за него я крупно влетел с ГУНО.

— С чем, с чем? — переспросил я.

— ГУНО, — сказал Мэтью. — Герметичная универсальная наружная отделка. Синтетическое воздухонепроницаемое покрытие. На самом деле просто имитация штукатурки, но беда в том, что на ней заводится плесень. — Мэтью разразился страстной филиппикой о рисках применения ГУНО, проникновении влаги и деликтной ответственности, которую влечет за собой продажа кондоминиумов, гниющих от вредоносных спор. Халатность Хью Окинклосса привела к тому, что были построены и проданы пять зараженных зданий. Теперь домовладельцы требовали компенсации за полученные заболевания дыхательных путей, а одна пара заявила, что у их детей-младенцев возникли нарушения мозговой деятельности. Суд еще не определил размеров наказания, однако Мэтью был уверен, что когда адвокаты вволю намашутся своими мачете, от него останутся только рожки да ножки.

— А как же Кимберли, помолвка?

— Кто, Ким Чен Ир? — буркнул он. — С ней кончено. Для меня ее больше нет.

— Почему?

— Потому. Стерва она позолоченная, с жопой вместо головы.

— Ты что, бросил ее?

— Типа того.

На мой взгляд, огорчаться тут было особенно не из-за чего. Я встречался с Кимберли лишь однажды, почти год назад, в шикарном ресторане. Я помню, как она велела Мэтью «не быть таким евреем», когда он не захотел заказывать бутылку шампанского за девяносто долларов. Потом она поведала нам о своем брате, который служил в морской пехоте и уже в третий раз отправился в Ирак. Она сказала, что одобряет предложенный им метод подавления беспорядков — если я правильно понял, он заключался в том, чтобы снабжать питьевой водой только те районы, жители которых отличаются примерным поведением, и не мешать всем остальным мучиться от жажды и умирать от дизентерии. Кимберли регулярно ходила в церковь, и я спросил у нее, как примирить эту водяную тактику с «не убий». Она ответила, что заповедь «не убий» из Ветхого Завета, так что ее можно не считать.

— Жалко, — все же посочувствовал я. — А я думал, у вас с ней полный порядок.

Мэтью взял с пепельницы кулек с семечками и вытряс в рот хорошую порцию. Потом выплюнул изжеванную шелуху в бумажный стаканчик, стоявший в ямке на приборной доске.

— Честно говоря, — после паузы сказал он, — я просто не вижу смысла в покупке автомобиля, у которого нет приваренного к раме сцепного устройства четвертого класса.

Боб закурил сигарету и опустил стекло. Я услыхал пшиканье открываемых банок. Боб передал одну банку пива Мэтью, другую мне. Потом снова повернулся на сиденье и спросил:

— Хочешь фокус-покус, братишка?

— Давай, — ответил я.

Он поднял с пола машины апельсин и протянул мне.

— Погляди на него как следует, пощупай. Запечатлей его у себя в памяти. Готово?

Это был обычный апельсин, чуть приплюснутый с одного боку.

— Теперь смотри внимательно, — сказал он и выкинул апельсин в окошко. — Опля!

— Какого хрена ты выкинул мой апельсин? — возмутился Мэтью. — Я собирался его съесть!

— Ну и кто тебе мешает? — спросил Боб. — Он там, ждет тебя. Можешь слопать в любой момент.

Мэтью вел пикап по унылым трассам, которые ветвились и терялись в высокогорной глухомани, мимо жилых трейлеров и кедровых коттеджей, чьи дворы были превращены в коллективные усыпальницы для отслуживших свое бытовых приборов и удаленных автомобильных органов. Наконец он свернул на тряскую дорожку из светлого гравия. Между колеями росла высокая трава — она зашуршала по днищу машины, как осенний дождь.

Боб смотрел, как убегают назад деревья.

— Когда забросим Аланово барахло, предлагаю смотаться на озеро, пульнуть разок-другой.

— Без меня, — сказал Мэтью. — На этой неделе мы уже четыре дня проторчали в лесу, и все зря. Мне дом надо заканчивать. Хочешь идти — иди.

— Знаешь, — сказал Боб, — если бы ты не корчил из себя такого умника и почаще прислушивался к чужим советам, до тебя бы дошло, что сейчас практически последний шанс положить что-нибудь в морозилку. Думаю, в этом сезоне нам осталось дней семь максимум. А я люблю зимой есть мясо. От дров у меня зубы портятся.

Мэтью пожал плечами, но Боб увлекся и выдал серию воспоминаний о суровых зимах, которые он перенес в здешних краях, и о том, как мучительно дожидаться оттепели, если морозильник у тебя не набит дичью. От хибарки Боба до шоссе с нормальным покрытием было десять миль. От домика Мэтью — почти одиннадцать, да еще двадцать до города. Когда снег засыпает твое жилище по самую маковку, ты не можешь ездить за провизией каждые два-три дня. Если Мэтью предпочитает таскаться по морозу в супермаркет за паршивыми отбивными, которые на вкус не лучше мочалки, на здоровье — только ему, Бобу, больше нравится кушать пироги с почками и домашнюю колбасу из оленины.

— Ты давно здесь живешь? — спросил я Боба, пока между ним и моим братом снова не вспыхнула перепалка.

— Я в этих лесах вырос, — ответил он. — Тут все принадлежало моей семье.

— Когда это было?

— До тех пор пока твоя толстая половина не уговорила меня продать землю ему.

— Хочешь вернуть? С нашим удовольствием, — сказал Мэтью. — Отдам по дешевке.

Мэтью остановил пикап на развилке, около коричневого блочного домика, где жил Боб. Но он не тронулся с места.

— Чего сидишь, вылазь, — сказал Мэтью. — Тебя ждут охотничьи подвиги.

Боб покосился на небо. Оно было мутное, цвета шпаклевки.

— Дождь собирается.

— Да ладно, подумаешь. Ты же не сахарный.

Боб не пошевелился. Мэтью подмигнул мне в зеркальце.

— Вообще-то Боб плохо стреляет, вот в чем загвоздка. Зрение у него никуда. В товарный поезд с двух шагов, и то промажет.

— Скоро я с этим разберусь, — сказал Боб. — Как только привыкну к мысли, что мне будут полосовать глаза скальпелем, сделаю их себе как новенькие.

— Ты идешь или остаешься?

— А что у тебя на ужин?

— Сам знаешь что — бефстроганов.

— Хм. Строганчик. Не могу пропустить. Завтра поохотимся. Трогайте, сэр.

Подпрыгивая на колдобинах, пикап пополз дальше и вверх — на «гору» Мэтью, которая на поверку оказалась всего лишь пологим холмом, ненамного более величественным, чем мусорная куча среднего размера. Хижина Мэтью стояла на его вершине, на гранитной площадке. Подальше сверкало озерцо: лучи солнца подожгли его темную гладь. Хижина, к моему удивлению, была вполне добротным, ладным срубом, сложенным из обтесанных бревен и обшитым дранкой цвета свежей сосновой хвои. У этого сруба имелась одна любопытная особенность: края его крыши по фасаду и поперечная балясина под ней были изукрашены аляповатой резьбой, каким-то затейливым орнаментом и причудливыми завитушками, придающими всей постройке сходство со снежинкой из декоративной бумаги.

— С ума сойти, — сказал я. — Это ты сам сделал?

— Скорее Боб, — ответил Мэтью таким тоном, словно это было обвинение. — Он у нас главный по этой части.

— Выглядит потрясающе.

Лицо Боба расплылось в лукавой ухмылке.

— Секретный ингредиент — дерево, — сказал он.

Мэтью повел меня внутрь по доске, приколоченной к остову крыльца. По контрасту с внешней кокетливостью дома его интерьер был крайне скуден — голые полы, стены без облицовки, покрытые пока только матовым листовым пластиком, из-под которого кое-где выбивался розовый изоляционный материал.

— Назло мне Боб не хочет класть гипсокартон, — сказал Мэтью. — Я тут весь день замазываю стыки, а он там снаружи со своим лобзиком превращает мой дом в огромную кружевную салфетку. Я к нему пристаю, а он грозится, что бросит все и уйдет. — Мэтью отпустил невеселый смешок и ботинком подгреб к стене кучку опилок. — Жалкое зрелище, а? Ты небось не думал, что я до такого докачусь.

— Да тут шикарно, — сказал я. — Честное слово. Когда доведешь все до ума, будет просто маленький дворец. — Его громадная голова саркастически склонилась набок, как будто он подозревал в моих словах иронию, и я продолжал: — Ей-богу, за такой дом убить можно. Посмотри на меня. Я до сих пор живу в однокомнатной квартирке над свечным магазином.

Настороженность Мэтью уступила место насмешливому отвращению.

— Ты что, до сих пор снимаешь?

— Ну да.

— Рехнуться можно. Тебе сколько, тридцать семь?

— В августе было тридцать восемь.

— Баба есть?

— Нет.

— Серьезно? Так и не было после этой, как ее там? И даже по мелочи ничего?

— Ну да.

Мэтью поднял брови, уперся взглядом в пол, испустил долгий вздох.

— Твою мать, — сказал он. — Ладно, бывает и хуже.

Я провел оставшиеся полдня с Бобом, доделывая крыльцо. Мэтью работал в доме и не давал нам скучать, постоянно роняя инструменты и ругаясь на чем свет стоит. Доски, которые Мэтью купил для крыльца, были отчаянно кривыми и никак не хотели ложиться ровно — нам приходилось наваливаться на них изо всей мочи, так что темнело в глазах. Когда я кряхтел над очередной доской, изогнутой, как ятаган, Боб поднял молоток и торжественно произнес:

— Свидетельствую, что это самый отвратительный образчик пиломатериала один на шесть дюймов, к которому когда-либо прикасалась человеческая рука, а Мэтью Латтимор — самый жадный и ленивый сукин сын из всех, что ступали на благородную почву штата Мэн.

Я посмеялся, а потом задал вопрос, давно уже вертевшийся у меня в мозгу.

— Слушай, Боб, сколько Мэтью заплатил тебе за это место? Если не хочешь, не отвечай.

— Да пожалуйста. Сто восемьдесят девять тысяч долларов зелеными бумажками.

— Ясно, — сказал я.

— А что?

— Ничего, — сказал я. — Меня это не удивляет. Те, кому не нужны лишние деньги, всегда могут положиться на моего брата.

— А я не жалуюсь, — сказал Боб и заколотил следующий гвоздь. — Честно говоря, с этой земли никакого проку. Округ не дает развернуться крупным собственникам вроде меня. Селиться здесь можно только на участках в пятьдесят акров. Дробить нельзя, застраивать нельзя, ничего нельзя, а лесу отсюда уже вывезли сколько могли. Я взял нормальную цену. Да что там — я купил себе спокойную старость, сэр! Вставил новые зубы, повесил спутниковую тарелку. Нет, если бы Мэтью не объявился в нужный момент, я бы сидел сейчас в говне по самые уши и горько плакал.

На крыльцо вышел Мэтью с фляжкой в руке.

— Так ты, стало быть, из Калифорнии, — сказал мне Боб. — А откуда именно, можно узнать?

Я сказал, что из северного района.

— Ах, с Севера! Это здорово. Ну и чего ты там делаешь? Наверно, с мужиками вожжаешься?

— Что-что?

— В смысле, вы гомосек, сэр, — гей, голубой, наследник древних греков.

Я смешался, не зная, как на это реагировать. Потом уверил его, что он ошибается.

Он кивнул и пришлепнул на место следующую доску. Вынул из мешочка на поясе гвоздь и загнал его по самую шляпку одним четким ударом.

— Значит, нет? Я сам был из этих, по крайней мере наполовину. Лет этак сорок назад мы с моей бывшей женой жили в Аннаполисе, в Мэриленде. У нас был хороший приятель из военно-морского училища, блондинчик-капрал с елдой, как маршальский жезл. Иногда по субботам, если на нас находил такой стих, мы приглашали его к себе и устраивали возню.

Мэтью прислонился к косяку и как следует отхлебнул из фляжки.

— Между прочим, он не шутит, — сказал Мэтью. — Он и правда этим занимался.

— Не то слово, — подтвердил Боб. — Я, как ураган, прошел по всей нашей великой стране, от жгучих песков Мохаве до благодатных берегов озера Шамплейн, имея каждого, кто попадался мне по пути, — мужчину, женщину и дитя, птицу, рыбу и зверя.

— Господи, помилуй, — сказал Мэтью.

Мне было интересно слушать Боба, и я спросил:

— А теперь, Боб? У тебя есть здесь постоянный партнер?

Он положил молоток.

— Нет, Алан. Он мне не нужен. Потому я и вернулся на свою историческую родину, как старый обреченный лосось. С годами я понял, что равнодушен к людям. Мне не нравятся гомо сапиенсы, и я не хочу вступать с ними в интимную близость. Церковь вообще-то для мудаков, но я согласен со святошами в том, что половой акт — процедура, заслуживающая глубокого презрения. Кто-то корчится на тебе, пытаясь выжать из себя немного начинки. Мерзость. Когда меня подбили на это в последний раз, я потом неделю ходил злой. Нет, сэр, я с этим завязал навсегда. Вот разве что Мэтью соблазнит как-нибудь студеным зимним вечером…

— Заткнись ты, к чертовой матери, — сказал Мэтью. Его щеки вздулись дрожащими холмиками. На миг мне почудилось, что он сейчас расплачется. — Боже, что за поганая жизнь.

Мы поужинали на крыльце под мягким теплым ветерком. Мы ели бефстроганов, приготовленный Мэтью из полуфабриката, и пили из кофейных кружек холодный джин, поскольку Боб заявил, что строганчик без джина — это как свадьба без драки.

— Алан, — сказал Мэтью.

— Да, — отозвался я. — Что?

— Те дедовы деньги, твоя доля. Они еще у тебя или уже просвистел?

Я сказал, что до сих пор не притронулся к ним — они лежат в банке. Услышав это, он приободрился.

— Сколько там, тысяч двадцать?

— Да. — На самом деле их было почти сорок, но я не видел нужды поправлять брата.

— Прекрасно, потому что я хотел с тобой кое о чем поговорить.

— О чем именно?

Слабый ветер шелестел листьями, еще оставшимися на ветках. На гребне холма, в последних закатных лучах, кувыркалась стайка летучих мышей.

— Вот о чем, — сказал он. — Сосредоточься. Как по-твоему, сколько на свете придурков вроде нас, вроде меня? Хотя бы примерно.

— Что значит «вроде нас»?

— Я говорю о мужиках, у которых не выгорело с браком, которые работают в таких местах, что хоть вешайся с тоски. Обо всех, где бы они ни жили — в Шарлотте, Бостоне, Чаттануге. Которые сидят и смотрят, как зарастают лужайки у них перед домом. Которые обломались по всем статьям и не видят впереди ничего хорошего. Сколько, по-твоему, таких обормотов?

— Это трудно оценить, Мэтью.

— А по-моему, миллионов двадцать, если не больше. Чего хотят эти полудохлые недотепы? Им много не надо. Они хотят одного: поступить, как я, слинять куда-нибудь подальше от всего этого дерьма, вот чего они хотят.

Продолжая развивать свою мысль, он нарисовал мне картину, которая виделась ему в мечтах: эта самая гора, нашинкованная на крошечные участки, на каждом участке стоит по домику, а в каждом домике живет одинокий человек. Он собирался создать вебсайт, разместить рекламу на обороте мужских журналов. Не далее как следующей весной эти страдальцы начнут стекаться сюда сотнями, чтобы жить в целительном лесном уединении, почитая Мэтью как своего некоронованного владыку. Это будет свободный и счастливый край, уголок, где радости жизни, позабытые с детской поры, снова вернутся ко всем и каждому. Он устроит здесь стрельбище и проложит трассы для снегоходов. Вероятно, даже откроет на вершине бар, где летом можно будет посмотреть кино или послушать заезжих музыкантов.

— Я серьезно, — сказал он. — Дело уже на мази. Я кое-кого подключил. Поделился этой идейкой с Рэем Броутоном, он был в экстазе. С Броутоном, и с Тимом Хейзом, и с Эдом Литлом. Они все в восторге. Все дают по пятьдесят.

— По пятьдесят чего? — спросил я.

Он посмотрел на меня, как на идиота.

— Они уже выслали чеки. Но я вот что скажу: я еще могу тебя взять, даже с твоими двадцатью. Если внесешь эти двадцать, я включу тебя на равных паях с остальными.

— Не могу.

— Брось. Ты не потеряешь ни цента, Алан. Я за все отвечаю.

— Послушай, Мэтью. У меня нет акций, нет пенсионных отчислений. Если моя практика накроется, эти двадцать тысяч будут единственным барьером между мной и продуктовыми талонами.

Мэтью поднял руку с прямыми растопыренными пальцами.

— Можешь помолчать секунду и дать мне сказать? Спасибо. Ты не понимаешь одного, Алан: я делаю на этом деньги. Я беру землю и немного денег, а потом превращаю их в целую прорву денег. Вот что я делаю, а я очень, очень хорошо умею это делать. Я не собираюсь терять твои деньги, Алан. Наоборот, благодаря мне ты, скорее всего, станешь очень богатым человеком. И вообще, если бы не этот долбаный кретин Окинклосс, я бы к тебе не обратился, но куда теперь денешься. Все, чего я прошу, — это просто занять у тебя твои двадцать штук на пару месяцев, а взамен ты получаешь шанс кардинально изменить всю свою жизнь.

— Не могу, — сказал я.

Он глубоко вдохнул, раздув ноздри.

— Черт тебя подери, Алан, а сколько можешь? Десять? За полный пай? Десять ты можешь вложить?

— Извини, но…

— Пять? Три? Две тысячи? Как насчет восьми сотен или, к примеру, двух? На две ты можешь подняться или это тебя разорит?

— Две сотни будет в самый раз, — ответил я. — Считай, что за эти деньги я твой.

— Да не препирайтесь вы попусту, — сказал Боб. — Какой смысл цапаться из-за того, чего не произойдет даже через миллион лет?

— Ну нет, еще как произойдет, — сказал Мэтью. — И я был бы тебе очень признателен, если бы ты не лез туда, где ни шиша не смыслишь.

— Перво-наперво, есть закон насчет участков по пятьдесят…

Мэтью отмахнулся от него, как от комара.

— Не имеет значения. Ты подаешь протест, только и всего. Платишь несколько долларов, назначается слушание — и дело в шляпе. Округу позарез нужно строительство. Он загибается от нехватки налогов. Все пройдет легко, как орех в гусиную глотку. Это не мои слова, а одного парня из аппарата.

Боб поразмыслил над этим.

— Все равно не получится.

— Брось каркать, Боб, — сказал Мэтью. — Ты тоже внакладе не останешься. Кто, по-твоему, будет строить домики? Ты нагребешь столько денег, что не сможешь придумать, куда их девать.

Боб покачал головой.

— Не получится, — повторил он.

— По этой части ты не эксперт, Боб, — сказал Мэтью. — Все уже получается. Колесики крутятся. Мяч в игре.

Боб ненадолго умолк.

— Ну, во-первых, — сказал он погодя, — если тут появятся все эти люди, возникнет серьезная опасность пожара.

Мэтью презрительно хмыкнул.

— Что, молния? Неисправные печки? Чушь собачья.

— И это тоже, — сказал Боб. — Но я имел в виду, что если ты натащишь сюда беспризорных разъебаев со всего континента, мне, пожалуй, придется взять канистру с бензином и поджечь все их дома по порядку.

— Не придуривайся, — сказал Мэтью.

Смех Боба откликнулся эхом из его кофейной кружки.

— Ты ведь ничего обо мне не знаешь, Мэтью. Ты не знаешь, на что я способен.

— Я объясню, на что я способен, — сказал Мэтью. — Я расшибу тебе башку, а потом посажу тебя за решетку, и когда ты оттуда выйдешь, ты уже будешь носить подгузники. Нравится тебе такой план?

Боб допил свой джин. Потом пару раз лизнул тарелку, поставил ее на крыльцо и припечатал Мэтью жесткой улыбкой.

— Ты знаешь такого Джей Ти Данлапа?

— С бензозаправки, что ли? Это который с бельмом?

Улыбка Боба была по-прежнему безупречна.

— Его самого. Иди спроси Джей Ти Данлапа, что произошло между его братом и Бобом Брауном. Он расскажет кое-что интересное — то, что тебе не мешало бы знать, прежде чем ходить тут и сыпать угрозами.

Хотя Мэтью обожает подначивать других, сам он никогда не был склонен к насилию. Мой брат чувствует себя уверенно лишь в тех соревнованиях, где твердо рассчитывает победить, а бестолковщина физической схватки мешает ему оценить уровень разумного риска. Я видел, как в школьные годы Мэтью удирал от мальчишек, которых мог бы порвать на мелкие клочки, — он и тогда предпочитал позор драке с сомнительным исходом.

Мэтью пожевал нижнюю губу и кинул на Боба задумчивый взгляд из-под полуприкрытых век. Потом встал и швырнул свою тарелку в стену дома. Она разлетелась вдребезги прямо под фонариком, освещающим крыльцо. Некоторое время он стоял без движения и смотрел, как медленно сползает на пол жидкий ком лапши, сдобренной белым соусом. Затем ушел внутрь, хлопнув дверью с такой силой, что у меня загудело в кишках.

Боб прищелкнул языком и сказал, что пора на боковую. Он встал и протянул мне руку. Я слегка помедлил, прежде чем ее пожать.

— Так я разбужу вас еще затемно, — сказал Боб. — И если мистер Сердитый Медведь будет не в настроении охотиться, что поделаешь — пойдем без него. Бонсуар! — Он поправил кепку, подмигнул мне и исчез в ночи.

Единственным предметом меблировки в хижине Мэтью был матрас без простынь, который он расстелил посреди гостиной. Когда я вошел, мой брат не шелохнулся. Я угнездился в теплой нише между его коленями и выброшенными вперед руками и заснул крепким безмятежным сном.

Перед рассветом раздался скрип двери.

— Хватит дрыхнуть, джентльмены, — сказал Боб, хлопая в ладоши. — Ну-ка, подъем!

Он протопал к плите, зажег фонарь и вскипятил воду для кофе. Я встал и оделся. Воздух в хижине был плотным от холода.

Мэтью не шевелился. Я покачал его ногой за плечо.

— Отвали, — сказал Мэтью.

— Ну и ладно, — жизнерадостно сказал Боб. — Наш толстячок хочет баиньки. Оставь его, Алан.

Я снова толкнул брата. Мэтью резко, хрипло вздохнул и поднялся с треском с постельных принадлежностей, глухо стукнув коленями об пол. Он надел камуфляжный комбинезон, парку и охотничий жилет сложной конструкции с уймой кармашков на молнии и гофрами патронташа поперек груди. Потом Мэтью перенес ружья из своего пикапа в старенький белый фордик Боба, стоявший перед домом с алюминиевой лодчонкой на прицепе. Мы залезли в машину и покатили с холма вниз. Я сидел, зажатый между Бобом и братом. Мэтью прислонился головой к окну в потеках росы и дремал или притворялся, что дремлет. Боб был полон энтузиазма. Вчерашняя размолвка, казалось, не оставила у него в памяти никакого следа. Он тараторил без умолку, с маниакальной быстротой меняя темы в широчайшем диапазоне, от доисторических двадцатиметровых акул, якобы обитающих в Марианской впадине, до своих бесед со знакомым кришнаитом, утверждающим, что бедные афроамериканцы были в прежней жизни богатыми белыми рабовладельцами.

С полчаса мы ехали по двухполосному шоссе, а потом Боб свернул на узкую лесную дорогу. В свете фар мелькали стволы берез, словно изуродованные проказой. Скоро дорога вывела нас на берег озера. Боб ловко подогнал прицеп задом к замшелому слипу и при помощи ручной лебедки спустил лодку на воду. Мы с Бобом перетащили в нее снаряжение. Мэтью устроился на носу, лицом к востоку, где небо уже подернулось предрассветной ржавчиной. Все ружья он положил к себе на колени.

Боб рванул шнур мотора, и лодка плавно заскользила по темной водяной глади. Мы покинули бухточку и понеслись на север, держась недалеко от берега, мимо бесконечных зарослей камыша и горбатых массивов розового гранита, похожих на рубленую солонину. Через двадцать минут Боб причалил в илистом закутке, знакомом ему по прежним вылазкам. Мы вытащили лодку на берег и вслед за Бобом двинулись в лес.

Боб шел проворно и тихо, время от времени останавливаясь, чтобы сориентироваться по каким-то тайным приметам. На краю травянистой прогалины он подманил нас к себе и показал нам молодую сосенку с обглоданными ветками. Потом опустился на колени и собрал с земли горсть оленьих какашек. Он поднес их к лицу с таким восторгом и вожделением, что на миг мне почудилось, будто он сейчас отправит их себе в рот.

— Свежачок, — сказал он и выбросил какашки. — Похоже, тут мы свое возьмем.

Мы устроили засаду в чаще поблизости от объеденного деревца и принялись ждать. На озере заунывно кричала гагара. Где-то наверху ссорились и галдели вороны. Не успело полностью рассвести, как на нас посыпался мелкий холодный дождичек. Мы накинули капюшоны. Дождевые капли стекали с наших подбородков за пазуху. На прогалине не было никаких признаков жизни. Спустя два часа из кустов вышел воробей, потом зашел обратно.

Не в моих силах угадать, что творится в бесшабашной голове моего брата, но мне показалось, что тяжкая, мертвящая тишина, окружившая его в то утро, была для него чем-то новым. Наблюдая за Мэтью в его спокойные минуты, я обычно ловил у него на лице признаки подспудных мыслительных процессов — можно было предположить, что он взвешивает плюсы и минусы очередной сделки, вспоминает былых возлюбленных, алчно рисует в своем воображении запотевшие бокалы с крепкими напитками. Но я никогда не видел его таким, как в тот раз. Его вялое лицо с немигающими глазами было идеальным луноподобным воплощением безысходной скорби.

— Как ты? — спросил я у него.

— Нормально, — апатично ответил он. — Нет проблем.

К десяти Боб наконец решил, что здесь больше ловить нечего. Мы потащились обратно к лодке, и Боб переправил нас на дальний конец озера — он сказал, что там есть хороший лабаз и нам по крайней мере не придется отсиживать себе задницы на мокрой земле. Там мы убили еще пару часов, сидя на помосте из жердей и разглядывая пустой лес, пока небо продолжало орошать нас холодной моросью. Я не подавал голоса, Мэтью тоже. В какой-то момент Боб сказал: «Охота есть охота», и примерно час спустя повторил то же самое.

Около полудня Боб достал еду, которую взял с собой. Это были домашние сэндвичи — холодные шматки маргарина, всунутые между ломтями отсыревшего хлеба. Вежливость и лютый голод заставили меня съесть один сэндвич. Мэтью надкусил свой и выбросил его вниз, в кусты. Боб видел это, но смолчал.

Мы вернулись в лодку и, тихонько тарахтя мотором, поплыли по озеру с мелкой насечкой дождя. Через некоторое время мы вышли из озера в широкую дельту, где река растекалась по заболоченной низине. Боб показал нам место, где он подстрелил оленя то ли четыре, то ли шесть, то ли восемь лет назад. Берег там поднимался, образуя небольшой скалистый мыс. Мы причалили и залегли за кучкой высоких сосен. Не прошло и получаса, как Мэтью подскочил и сел в крайнем возбуждении.

— Есть, — сказал он.

На противоположной стороне дельты появился из-за деревьев крупный лось, самец. Он подошел к воде и стал пить. Нас отделяло от него ярдов триста — стрелять нечего было и думать. «Зараза», — прошептал Боб и сделал взволнованный жест, показывая, что кому-то из нас нужно подкрасться обратно к берегу и оттуда взять лося на прицел. Но Мэтью словно ничего не заметил. Он встал, поднял винтовку, вдохнул, прицелился и выстрелил. Передние ноги лося подломились, и через мгновение я увидел, как дернулась голова животного, когда его слуха достиг звук выстрела. Лось хотел было встать, но снова упал. Это выглядело так, будто очень старый человек пытается поставить тяжелую палатку. Она поднималась и падала, поднималась и падала — и наконец тот, кто с ней мучился, решил отказаться от дальнейшей борьбы.

Мэтью потер глаз тыльной стороной ладони. Он кинул на нас озадаченный взгляд, точно подозревая, что мы с Бобом как-то умудрились все это подстроить. Меня поразило, что он не начал сразу же бить в литавры и петь себе дифирамбы — действия, которыми обычно сопровождались даже самые крошечные его успехи. «Охренеть», — только и сказал он, глядя на дальний берег реки.

— Одной пулей? Ну ты и снайпер, — сказал Боб. — Чтоб мне сдохнуть, если я хоть раз в жизни видел такой сумасшедший выстрел.

Мы переплыли дельту. Лось лежал в ледяной воде глубиной с фут. Его надо было вытащить на твердую землю, чтобы освежевать. Это был чудесный экземпляр, весь покрытый косматым коричневым бархатом. По уверениям Боба, он весил как минимум тысячу двести фунтов. Мы с Мэтью подошли к лосю и просунули веревку ему под грудь. Другой конец мы завели за дерево на берегу, чтобы использовать его как блок, а потом прицепили к корме нашей лодчонки. Боб запустил мотор, а мы с Мэтью принялись тянуть веревку, стоя по щиколотку в реке. Когда нам удалось вытащить лося на берег, наши ладони были содраны в кровь, а ботинки полны воды.

Мэтью взял у Боба охотничий нож и спустил лосю кровь через глотку, а потом сделал разрез от основания грудной клетки до нижней челюсти, обнажив пищевод и бледную ребристую трубку трахеи. Дух был силен. Я вспомнил тот гнетущий, чуть солоноватый запах, который, казалось, все время витал около моей матери, когда я был ребенком. Мой сегодняшний обед подкатил к горлу.

Мэтью работал молча. Его лицо было сосредоточенным, почти угрюмым. Он умело вспорол лосю брюхо, следя за тем, чтобы не проткнуть кишки или желудок. С помощью Боба он аккуратно вынул внутренности, и Боб отложил печень, почки и поджелудочную. Снять шкуру оказалось дьявольски трудно. Чтобы содрать ее, нам с Бобом пришлось упираться животному в позвоночник и тянуть что есть силы, пока Мэтью перепиливал соединительную ткань. Потом Мэтью отпилил задние ноги и лопатки. Чтобы отнести ноги в лодку, мы подняли их на плечи, как гроб на похоронах. Кровь текла из мяса на мою рубашку, и я ощущал ее жуткое тепло.

Когда мы погрузили лося в лодку и залезли в нее сами, она чуть не затонула. Чтобы не черпнуть носом воды на обратном пути, мы посадили Мэтью, самого тяжелого из нас, на корму и поручили ему управлять мотором. Выбравшись с мелководья на речной простор, он прибавил обороты, и мы понеслись вперед полным ходом. За нами мчался пенистый водяной горб, похожий на хвост белого кита. Ветер очистил лоб Мэтью от спутанных волос. На его просветлевшем лице появилась прежняя чистосердечная улыбка, знакомая мне по детским годам. Его губы изогнулись, образовав привычный маленький серпик. Он поднял брови и показал мне язык. Бессмысленно пытаться описать ту любовь, которую я еще способен чувствовать к моему брату, когда он так на меня смотрит, когда его на короткое время перестают волновать мысли о деньгах, или о собственной значимости, или о том, сколько выпивки осталось у него в холодильнике. Я не пожелал бы другим таких родственных отношений, какие сложились между нами, но у нас есть один простой дар. Хотя иногда мне кажется, что я знаю о Мэтью меньше, чем о любом чужаке с улицы, зато когда я нахожусь с ним в его редкие счастливые минуты, я испытываю ту же радость, то же удовлетворение достигнутым, что и он, словно у нас с ним одна душа на двоих. Выстрел возродил, пусть ненадолго, мечты Мэтью о той жизни, которая должна была ждать его в этих краях. Наша лодка скользила по озеру под тускнеющим небом, и я чувствовал, как приятно ему сжимать рубчатую резиновую рукоять подвесного мотора и ощущать его вибрацию, как встречный ветер треплет бачки у него на щеках, осушая брызги, попавшие на них при разделке лося, и его собственный трудовой пот. Я прекрасно понимал, как горд он своей добычей, способной прокормить двоих человек до самой весны, — чувство, еще более чистое от того, что он сумел справиться с собой и не стал кичиться своим успехом.

Перетащив лося в машину и вымыв лодку, мы поехали обратно на холм Мэтью. Когда мы добрались до сруба, время ужина было давно позади, и наши животы просили о пощаде. Мэтью спросил, не займемся ли мы мясом, включая его долю, пока он будет готовить жаркое. Его надо было обработать и завернуть для хранения. Конечно, сказал Боб, только прежде чем делать еще что-нибудь, он должен посидеть минутку-другую на сухом стуле и выпить два пива. Пока Боб пил, Мэтью подошел к кузову форда, почти доверху набитому бордовой плотью. С ножом в руке он принялся ее исследовать. Потом нырнул внутрь, попилил немного и вытащил нечто длинное и увесистое, похожее на ободранного удава.

— Вырезка. Ты видел когда-нибудь такую прелесть, Алан? В магазине такой и за тысячу долларов не купишь — свежей, во всяком случае.

Он отнес мясо на крыльцо и развел огонь в жаровне. Взяв лист фанеры и козлы для пилки дров, мы с Бобом организовали разделочный пункт в свете фар его автомобиля, прямо на подъездной дорожке.

К этому моменту я совсем выдохся. Голова у меня кружилась от усталости. Если бы я всадил нож себе в руку даже в самом начале работы, я вряд ли бы это заметил. Боб тоже нетвердо держался на ногах. Когда он моргал, его глаза несколько мгновений оставались закрытыми. После того как мы проработали некоторое время, я стал осознавать, что в воздухе вокруг нас мало-помалу разливается тяжелый, кисловатый фекальный запах. Меня посетило ужасное подозрение, что измотанный старик невольно потерял контроль над своим кишечником. Я ничего не сказал. Чуть позже Боб сморщил нос и поглядел на меня.

— Ты что, пернул?

Я сказал, что нет.

— Тогда что это такое? Елки-палки, несет так, будто канализацию прорвало. — Он понюхал свой рукав, потом нож, потом груду мяса перед собой. — Ф-фу, — передернулся он. — Ох, чтоб меня — да оно тухлое!

Он подошел к заднему бортику кузова и стал перебирать куски мяса, по очереди поднося их к лицу.

— Вот сволочь. Оно отравленное. Это что-то внутри.

Я понюхал свои пальцы, и на меня словно легонько дохнуло могильным смрадом. Это был безошибочный признак разложения.

Неподалеку от нас, на крыльце, громко играло радио. Мэтью заранее откупорил бутылку вина, чтобы дать ему подышать. На маленьком столике, на картонных тарелках, лежали три розовых, сочных стейка размером с настенные часы. Когда мы подошли, Мэтью выкладывал из кастрюльки гарнир — желтый рис.

— Не может быть, — спокойно сказал он, выслушав сообщение Боба. — Мы выпотрошили его идеально. Я уверен. Ничего не пролилось, ты же сам видел.

— Он был больной, — сказал Боб. — Если бы ты его не прикончил, он подох бы сам через день-два.

— Ох, черт. Да с чего ты взял?

— Точно тебе говорю, — сказал Боб. — Я должен был догадаться раньше, когда мы снимали шкуру, а она не отдиралась. Какая-то инфекция сидела в нем, он еле держался на ногах. А как только помер, эта дрянь сразу разошлась по всему телу.

Мэтью потер большим пальцем мясо, которое предназначил для себя, и лизнул сок.

— На вкус нормально, — сказал он. Ловким движением ножа он отрезал узкий розовый сегмент, нацепил его на вилку и потрогал языком. — Все в полном порядке. Ну, может, малость с душком, но дичь — она и есть дичь, ей положено. Что?

Он еще раз лизнул мясо и посмотрел на него оценивающе, как ювелир на драгоценный камень, который ему не удается с уверенностью опознать.

— Яд, — сказал Боб.

— Ничего, завтра еще съездим, — сказал я. — Подстрелишь другого. Нет проблем.

Но Мэтью не слушал. Он чуть наклонил голову и застыл, словно его внимание привлек какой-то звук, раздавшийся в лесу позади хижины. Потом он снова повернулся к столу и сунул вилку в рот.

Перевод Владимира Бабкова.