Глава восемнадцатая
После того как граф Этьен и его шумная челядь убрались со двора, Арлетта покинула свой пост у смотрового окна и спустилась вниз по винтовой лесенке, чтобы осмотреть свою темницу другими глазами. Одно дело — запереться в башне в порыве гнева, совсем другое — сидеть там до получения ответа на написанные ею письма.
Еще несколько минут назад, когда граф Этьен выманивал ее оттуда, она испытывала немалое искушение сразу сказать ему о письмах. Она не сделала этого, так как побоялась, что у графа еще достаточно времени послать парочку рыцарей вдогонку отцу Йоссе. Если бы они нагнали священника, то просто отобрали бы у него письма и привезли их графу. Этого нельзя допустить. Пока ей не будет достоверно известно, что письма попали по назначению, она будет хранить молчание.
Вчера граф назвал Арлетту наивной, и это отчасти соответствовало действительности, но все же она не была наивна настолько, чтобы не понимать, что граф, скорее всего, обойдется с ней в соответствии с законом и правом, если ей удастся привлечь на свою сторону церковь. Граф Этьен был человеком богобоязненным. Он не решится ссориться с церковью. Если считать, что она правильно помнила пункты своего брачного договора, то они, не слишком расходясь в формулировках с писаниями ученых клириков, оставались для Арлетты единственной надеждой. В этот невежественный век влияние церкви ощущалось во всех сферах общества, и граф, если только он хотел сохранить уважение своих сограждан, не мог просто так взять и плюнуть на каноны и предписания. Церковное законодательство в разделе о браке было незыблемо, как скала.
Граф Этьен рассчитывал, что она вскоре сдастся и уступит. Он думал, что сила ее воли не соответствует задаче, которую Арлетта возложила на себя. Арлетта же знала, что он жестоко ошибается. Она останется в этой башне, покуда граф не выполнит условия пресловутого контракта.
В первую ночь в я Тур Брюн Арлетта и Клеменсия тщательно осмотрели место своего заточения — хотя нельзя сказать, чтобы у них было много забот с этим делом. Башня была трехэтажной. Единственный выход на первом этаже вел на замковый двор. Первый этаж был самый темный — там имелось единственное выходящее во дворик окошечко. Мощеный пол был усыпан соломой и сеном, натрусившимися из растрепанных тюков. Каменные стены были серыми и мрачными, хотя и сухими. С одной стороны располагалось возвышение из деревянных чурбаков, поднятое над полом наподобие шляпки гриба. На этой платформе, недосягаемой для крыс, стояло с полдюжины мешков муки. Куча сломанных лопат и вил валялась в темном углу поодаль от входа. Кто-то из конюхов забыл здесь фонарь. При осмотре оказалось, что свечка сгорела до основания и не была заменена новой. Роговое окошечко фонаря было треснутым и запачканным.
— Я почищу его, — вызвалась Клеменсия.
Арлетта улыбнулась.
— Давай подождем. Посмотрим, будут ли нам давать свечи.
В молчании девушки поднялись вверх по узенькой лесенке на первый этаж, подавленные дерзостью того, что они совершили. Они чувствовали нервное возбуждение, и испытывали скорее тревогу, чем радость от первого успеха своего предприятия. Арлетте самой было непонятно, как она не побоялась проделать все это. Она предполагала, что причина заключалась в ее конечной правоте. Но, возможно, все стороны самовольного затворничества еще не открылись ей.
Но она никогда не пойдет на попятную.
На втором этаже было еще одно незастекленное окошечко, тоже выходящее во двор. Именно оттуда выглядывала Арлетта, общаясь утром с графом. Когда она вспоминала об этом разговоре, у нее становилось тяжело на душе. Арлетта сомневалась, не поторопилась ли она так скоро сделать скандал достоянием всей округи. Этим она, конечно, уязвила его гордость и осложнила ему пути к отступлению. Теперь, когда дело было уже сделано, девушка видела это, но в то время она думала только о том, чтобы заставить его почувствовать ту вопиющую несправедливость, которую граф допустил по отношению к ней.
Если уж говорить положа руку на сердце, то ее тогда мало интересовало, что чувствует граф Этьен — ведь она его нисколько не любила. Но если его реакция на происходящее окажется похожей на то, как отреагировал бы ее отец в подобных обстоятельствах, граф Фавелл никогда на простит ее. Только теперь Арлетте пришло в голову, что она может просидеть в этой темнице долгие-долгие годы.
Знатные аристократы, подобно ее отцу и графу Этьену, не могли стерпеть того, что вся Франция увидит, как они будут плясать под дудку какой-то рыжей девчонки, даже если она и собирается стать графиней.
Вздохнув, она оглядела стены и потолок помещения. Если не считать птичьего помета на грязных досках пола, здесь было совершенно пусто. Вероятно, когда-то тут селились голуби. Замазка на стенах была не серой, а грязно-желтой, местами куски ее отвалились, обнажая известняк, из которого была выстроена башня.
Верхний этаж был самый чистый, и они расположились там на ночь. Арлетта решила обосноваться наверху, вместе с подругой, конечно.
Комната была полна воздуха и света — в двух противоположных стенах были стрельчатые окна, а в восточной стене было еще отверстие для стрельбы из лука. Арлетта, высунувшись из этой амбразуры, могла следить за большим участком дороги, ведущей к Ля Фортресс. И окна, и амбразура прикрывались деревянными ставнями, которые стояли тут же, у стены.
— Возблагодарим судьбу за эти доски, — пробормотала Арлетта, проверяя каждый ставень по очереди. — Без них ветер задувал бы прямо в башню и заносил в окна дождь и снег.
— Ты думаешь, мы просидим здесь до зимы? — с опаской спросила Клеменсия.
— Дьявол его знает. Но скажу тебе, подружка: я все равно не сдамся.
Клеменсия, посмотрев на Арлетту, заметила ее поджатые губы и упрямое выражение лица и сменила тему.
— Клянусь всеми святыми, здесь очень пыльно! — и она провела пальцем по выступу в стене.
— Но все-таки чище и суше, чем на других этажах, — произнесла графская невеста, оглядывая пол.
Спали они на мешках, кажется, с овсом, которые они с трудом затащили наверх с нижнего яруса. Наутро, при ясном солнечном свете они рассмотрели, как запачкалась от мешков их одежда. Арлетта передернулась.
— Ты не заметила, есть щетка или метла внизу на складе?
— Ничего похожего не видела.
— Тогда надо будет из чего-нибудь сделать, — продолжила Арлетта. — И вымести по крайней мере два верхних этажа. Думаю, что есть смысл и дальше спать наверху. Ничего, привыкнем. А верхнюю комнатку назовем горницей.
Клеменсия засмеялась.
Арлетта порывисто обняла ее.
— За что это ты благодаришь меня? — спросила Клеменсия.
— За то, что ты настоящая подруга. За то, что приняла мои условия без спора и упрека. За то, что терпишь и ни на что не жалуешься.
— А что мне еще остается? — возразила Клеменсия.
Теперь засмеялась уже Арлетта.
— Ну, ты могла бы и не соглашаться. У тебя-то нет никаких причин оставаться в этой мрачной и пыльной дыре. Я не принуждаю тебя делить со мной заключение, Клеменсия. Уверена, что граф Этьен выпустит тебя, если его попросить. Он в ссоре со мной, а не с тобой. Думаю, он будет только рад, если ты уедешь. Мысль о том, что мое затворничество станет одиночным, покажется ему очень приятной, такое положение устроит его больше нынешнего.
Клеменсия покачала головой, выражая несогласие.
— Мое место рядом с тобой, Арлетта.
— Это может затянуться.
— Значит, придется потерпеть. — Клеменсия поморщилась: — Что тут хуже всего, по-моему, так это запах плесени, который идет снизу. Не стоит оставлять там наши вещи. Может, внесем наверх хотя бы одежду?
— Пожалуй, так и сделаем. Но особой спешки тоже нет. — Арлетта одарила подругу и сообщницу приветливой улыбкой. — Так как я не собираюсь сдаваться, то впереди у нас времени много.
Она подошла к лесенке, соединяющей все три яруса, и поглядела наверх.
— Интересно, сумеем ли мы вылезти на крышу? Здесь есть какая-то дверь. Как ты думаешь, куда она ведет?
Так началось длительное заключение Арлетты в Коричневой башне.
Дважды в день им приносили простую, но питательную еду. В некоторые дни их кормили похуже, принося только хлеб и овечий сыр.
Через две недели с той ночи, как девушки заперлись в башне, граф Этьен и сэр Жилль подошли к башне и остановились у ее дверей. С ними было шесть солдат, которые волокли за собою небольшой таран из дубового дерева.
— С меня достаточно, Жилль, — говорил Этьен, закинув голову вверх и обозревая верхние этажи. — Дело зашло слишком далеко. Я хочу, чтобы она стояла передо мной, а не торчала в окошке.
Сэр Жилль потрогал черную дверь, дерево которой было укреплено железными скрепами, и подозвал к себе жестом солдат.
— Вы собираетесь штурмовать башню, господин?
— Да, если она не отопрет по-хорошему. Посмотрим сначала, сумеем ли мы до нее докричаться.
Сэр Жилль забарабанил в дверь.
— Госпожа! Сэр Этьен желает поговорить с вами!
Прошло несколько минут, и рыжая головка Арлетты показалась из окна.
— Слушаю, господин мой, — ее чистый голос прозвенел в весеннем воздухе, как колокольчик.
— Ну, ты не изменила свое решение? Сама выйдешь, или вытащить тебя за шиворот?
— Я остаюсь.
— Это твое последнее слово?
— Да.
Граф Этьен махнул своим солдатам. Они подняли таран на плечи и приблизились к двери.
— Приготовились! — скомандовал граф, поднимая вверх руку. Он смотрел на Арлетту.
— Дурочка, открой дверь, или мои люди сделают это за тебя.
Последовало минутное молчание.
— Не спешите, господин, — раздалось сверху. — Я спускаюсь. Есть кое-что, что мне хотелось бы обсудить с вами.
С ощущением триумфа граф обменялся взглядами с Жиллем.
— Я говорил, что долго они не протянут, — заявил он.
Заскрежетал засов, заскрипели петли, и в дверном проеме показалась Арлетта.
— Зайдите в гости, граф, — улыбнулась она. — Мне хотелось бы кое-что показать вам.
Граф Этьен вошел в башню и уселся на пыльный мешок сена.
— Ну, в чем дело? Сдаешься?
— Ни в коем случае. Но пришла пора ознакомить вас с письмами, которые я отослала своей мачехе. В них я прошу о помощи. Теперь-то она уже разослала их кому следует. Я оставила себе копии. Вот они, можете их почитать.
Граф остолбенело пялился на куски пергамента, которые девушка разложила перед ним.
— Письма? Ты отослала письма? Клянусь прахом моей матушки, ты не могла этого сделать! За тобой присматривают с той самой минуты, как вы заперлись здесь. Стража давно бы перехватила письма и принесла мне.
Арлетта улыбнулась.
— Так я и думала. Поэтому отправила их с отцом Йоссе в тот самый день, когда пришли новости о несчастьях, постигших моего отца.
— Что-то я тебя не пойму… — Граф почесал в затылке, а затем поднял с пола пергамент и подержал его на расстоянии вытянутой руки, прищурившись, чтобы было легче было разобрать мелкий стремительный почерк.
— Вот, видите, я отписала Элеанор, но также приложила послание епископу Ваннскому, — спокойно продолжила Арлетта. Она показала на письма. — Вот это — другой Элеанор, королеве, это — герцогу Ричарду. А вот это — Папе Римскому. Я и ему написала.
Граф Этьен поперхнулся от изумления.
— Как, ты отослала письмо Его святейшеству?
— Это сделала моя мачеха. Я ничего не говорила вам об этом раньше, чтобы вы не смогли перехватить эти письма. И вашему другу, епископу Кагорскому, я тоже написала. Теперь я рассказываю вам об этом, так как уверена, что бумаги уже достигли адресатов.
— Маленькая сучка!
Голубые глаза Арлетты встретились с покрасневшими глазами графа.
— Нет, граф. Я — женщина! И я борюсь за свои права! Мой отец сейчас бессилен защитить меня, так что я должна заняться этим сама. Меня готовили стать вашей женой, и я знаю, что такое дворянская честь. Я написала все эти письма, так как считаю, что вы решили нарушить вами же подписанные пункты брачного договора, который заключили с моим отцом. Что бы там ни было с моим отцом ныне, этот договор остается в силе. Как человек чести, вы обязаны уважать и соблюдать его!
Граф вдохнул полной грудью.
— И ты рассчитываешь, что эти твои бумажки помогут?
— Естественно. Вы убедитесь сами, что вам не удастся выбросить меня на мостовую, как котенка, и забыть обо мне. Я этого не позволю!
В течение следующей минуты молчали оба, а потом заговорил граф, и голос его был груб и жесток.
— Отлично, маленькая обманщица! Пусть будет по-твоему.
Швырнув скомканные письма на солому, он тяжелыми шагами направился к двери.
— Жилль! Жилль!
Сэр Жилль появился в проходе.
— Звали меня, господин мой?
— Да. Отыщи ключ от этой двери и замкни ее снаружи. И приставь к ней двух стражей.
— Стражей, господин?
— Да. Моя бывшая невеста желает посидеть взаперти. Превосходно. Мы доставим ей это маленькое удовольствие.
Этьен метнул на Арлетту холодный взгляд.
— Ты будешь сидеть здесь, пока твои волосы не побелеют, милая моя. Я выпущу тебя отсюда не раньше, чем ты лично не попросишь меня аннулировать брачный контракт, никак не раньше. Ты будешь сидеть здесь, покуда не скажешь, что контракт отменяется, обручение расторгается, а все твои нынешние глупые действия не имели смысла.
— Долго же мне придется здесь сидеть, — мягко сказала Арлетта.
— Это уж тебе самой решать.
— Но Папа Римский знает, что я взаперти, дражайший граф. Если вы будете плохо обращаться со мной, это станет ему известно.
Граф Этьен еще раз скрежетнул зубами и в гневе захлопнул дверь.
После этого разговора им начали изредка приносить форелей из ручья или ветчину, или гороховый суп с ореховым хлебом. Как-то раз их оделили даже щукой под овощным соусом. Иногда было даже молоко, но редко, так как его в замке приберегали в основном для грудных и маленьких детей. Во множестве давали груши и яблоки. Казалось, последняя реплика Арлетты подействовала, и граф не хотел, чтобы церковники обвинили его в том, что он держал графскую дочь впроголодь.
Как бы там ни было, граф Этьен распорядился, чтобы у его пленницы и ее служанки всегда было что поесть, а также пресная вода. Изредка приносили кувшин или бутылку с вином. Они не голодали.
Однажды, когда на дворе еще была весна, в ворота замка въехал посыльный, и после этого Арлетте дали письменные принадлежности. Граф сухо объяснился с ней, заявив, что она получает эту привилегию по просьбе епископа — церковь занялась ее делом. Но пока она будет оставаться взаперти.
Арлетта воодушевилась. Ее не забыли.
Она заточила перо и использовала предоставившуюся ей возможность для обращения к наиболее влиятельным лицам католической церкви. Она специально выбирала таких, которые были пожаднее и могли бы защитить ее в расчете на богатые пожертвования после того, как Арлетта выйдет на волю. Церковь, кроме того, отлично понимала, что нужно поддерживать справедливость — если мужчины не будут выполнять брачные клятвы, то весь мир Божий рассыплется на обломки.
Снова писала она королеве Элеанор и ее сыну герцогу Ричарду. Она писала и епископу Ваннскому, и Папе Римскому. Послания ее были красноречивы и откровенны — ей нечего было таить. Заодно она излагала суть обвинений, возложенных на ее отца, особо отмечая, что все его земли в Бретани были конфискованы до окончания судебного следствия. Она писала, какие у нее были отношения с отцом, как грубо отказался от нее граф Этьен. Не забывала упомянуть, что отец ее болен, и некому из сильных мира сего защитить бедную девушку от вопиющей несправедливости. Вот на каком основании, объясняла она, ей пришлось взять это дело в свои руки.
Когда посыльные доставили по адресам второй комплект писем, Арлетте оставалось только ждать и надеяться получить ответы и помощь.
— Почему же Этьен пропустил эти письма? — удивлялась Клеменсия. — Ведь на этот раз он мог легко уничтожить их.
— Он не посмел. Ему уже не удастся сделать вид, что меня словно бы и нет на свете, после того, как многие узнали об этом деле. Кроме того, он не может солгать, что никогда не подписывал брачного контракта. Было слишком много тому свидетелей. Не секрет, что Луи отречется от чего угодно, чтобы угодить старику, но есть другие, честные люди. К примеру, мой отец, Хамон ле Мойн, отец Йоссе, моя мачеха. Он не может заткнуть глотки им всем, особенно когда за дело взялась церковь. Если граф хочет, чтобы я родила ему наследника, он должен жениться, но не может этого сделать без церковного благословения. А покуда мы не примиримся, никто ему его не даст.
Она засмеялась:
— Он думал, что я позволю выдворить себя в Бретань. Но я не из таких, и теперь у него нет возможности выбрать другую невесту, кроме меня. Благодарение небу, что я отослала тогда эти письма с отцом Йоссе.
Отрезанная от остальных обитателей замка, Арлетта думала, что безнадежно отстанет от событий, но на самом деле получилось иначе. Голоса далеко разносились в теплом осеннем воздухе, и отчетливо доносились до крыши башни. Щеколда на двери, которая вела на крышу, была старой и ржавой, но некогда ее смазывали, и Арлетта довольно легко справилась с нею. Это дало ей возможность сидеть или разгуливать по башенной крыше, дыша свежим воздухом и оглядывая замок с высоты птичьего полета. Никто не мог ни въехать, ни выехать из замка, не будучи замеченным ею. Она видела, как Гвионн Леклерк выгуливал Звездочку. А иногда — спасибо ему за догадку — и ее Исольду. Изредка он смотрел вверх и, заметив ее пристальное внимание, махал ей рукой. Она махала в ответ.
Многое из того, что случалось в крепости, громко обсуждалось во дворе. Иногда самим графом и его кастеляном, иногда стражниками или конюхами. В первые несколько недель пребывания в башне Арлетта была неплохо осведомлена о том, что происходило вокруг.
Она знала, в какой день граф Этьен решил отпустить менестрелей. Ворча на изменившую им удачу, трое музыкантов неторопливо вышли через ворота, а перебранка их со стражей была отлично слышна на крыше, где грелась Арлетта.
— Я думала, что мы все же заработаем здесь на хлеб с маслом, — говорила девушка, та самая Мишель.
Арлетта подошла к краю крыши и через амбразуру долго следила, как вся троица, вместе со своими флейтами, арфами и лютнями, болтавшимися поверх поклажи, отправилась в путь.
— Так и было бы. Но он нанял нас ради девчонки, а теперь, когда она впала в немилость и сидит взаперти, мы стали не нужны.
— Мы направляемся в Домм? — спросила девица.
Ее отец кивнул.
— Да. Попробуем выудить хоть немного денег из купеческих карманов на рыночной площади.
Они удалялись, голоса их затихли, когда менестрели добрались до развилки дороги и углубились в Голубиный Лес — Ля Форет дез Коломб. Как только они скрылись из виду, над замком, словно дождевые тучи, сгустилась тяжелая, душная атмосфера, как бывает летом перед бурей или грозой.
Но до летних гроз было еще далеко.
Вскоре после возвращения с юга ласточек и стрижей, утром, когда они уже летали над рекой, Госвин и Фульберт прохаживались по дозорной тропе. Фульберт опирался на копье, щуря глаза от яркого утреннего солнышка. Казалось, он не обращает внимания на своего товарища, который что-то твердил о неоплаченных долгах.
— Пойдем, не отставай, — сказал Госвин, коснувшись его рукой. — Так там насчет того, чтобы рассчитаться?
— За что? — Фульберт открыл один глаз.
Госвин указал на башню.
— А те деньги, что ты проспорил. Три недели прошло, а она все там.
— Да, но письма-то она отослала.
— Это не в счет, такого уговора не было. Должна выйти сама, или плакали твои денежки. А она ни разу не переступила порог.
Фульберт открыл второй глаз, и потянулся.
— Это ты проспорил, Госвин, и платить придется тебе. Ты держал пари, что она просидит месяц. Месяц еще не прошел.
— Скоро пройдет. Судя по всему, она там окопалась надолго.
Фульберт ухмыльнулся.
— Что же ты плачешься? Месяц пройдет — получишь и денежки.
— Идет.
Год 1187-й медленно утекал в вечность. Арлетта в башне боролась за свои права, и выходить оттуда не собиралась.
Пища ей доставлялась аккуратно, как и раньше.
Стража у ворот Коричневой башни получила указания, что в случае, если девушка попросится выйти, они должны, не вступая в разговоры, отвести ее прямиком к графу. Он все еще надеялся, что заставит ее подписать документ, освобождающий его от обязательства взять ее в жены, после чего ее с позором отошлют назад в Бретань.
Подружки днем значительную часть времени проводили на крыше башни. Оттуда было прекрасно видно и реку, и пологую лесистую равнину, расстилавшуюся зеленым ковром до самого горизонта. Арлетта продолжала внимательно следить за всем, что происходило в замке. До нее доносилась человеческая речь, куриное клохтание, поросячий визг. Она различала цокание копыт по перекидному мосту, лязгание стали о сталь, когда капитан Жервас обучал новобранцев — все эти звуки достигали вершины башни чуть приглушенными. Она как бы смотрела на мир со стороны и через несколько месяцев с удивлением обнаружила, что ей в общем-то нравится такое замкнутое и отдаленное от суеты существование.
Отец Теобальд, замковый священник, посетил ее и принес копию евангелия, которую собственноручно красочно расписал.
— Я делал это, когда был помоложе. А теперь, видишь… — неторопливо объяснял он и вытягивал перед собой руки, чтобы Арлетта посмотрела на них. Пальцы дрожали, как осенние листья.
Девушка сочувственно посмотрела на пожилого священника.
— Разве эта дрожь никогда не прекращается? — спросила она.
— Нет. В гробу пройдет. Но пока я еще могу вести денежные дела господина и писать для него письма.
— Простите мою неловкость, святой отец, — раскаянно сказала отставная невеста, низко склоняясь над пестро разрисованными страницами. — Миниатюры просто замечательны.
— Спасибо на добром слове, милая девушка.
Подметив, что священник обращался к ней не по титулу, Арлетта искоса взглянула на старика, но вслух ничего не сказала. Кроме него в башню никого не допускали; ей нравилось общаться с мудрым человеком и не хотелось лишать себя его благорасположения.
По простоте своей душевной отец Теобальд потратил немало часов, пытаясь убедить ее принять условия графа:
— Все это ради земли, милая моя, исключительно ради земли, попытайся понять. Графу нужно больше земли.
Арлетта внимательно его выслушивала, незлобиво усмехалась, но дальше этого дело не шло. Она все время повторяла, что ждет решения церковных авторитетов и подчинится ему безоговорочно, каким бы оно не было. Святая Церковь — вот кому, и никому другому, она готова покориться.
И каждый раз отец Теобальд покидал башню, покачивая головой.
Арлетта часто читала принесенное им Евангелие.
Она много болтала с Клеменсией. Ей казалось несправедливым, что ее подруга разделяет с ней заточение, и она послала одного из стражей к графу Этьену — попросить, чтобы ту выпускали время от времени погулять по двору. Арлетта теперь не опасалась, что граф бросит ее в темный подвал и уморит голодом — ее случай получил известность и находился под контролем неторопливого церковного суда. Вероятность решения в ее пользу составляла половина на половину, но, к ее удивлению, граф Этьен согласился. Пока же Арлетта ждала, когда королева Элеанор, герцог Ричард и епископы ответят на ее призыв, а Клеменсия вынюхивала, насколько удавалось, новости окружающего мира.
Этим летом пал Иерусалим, и неверный пес Саладин взял в плен короля Хью. Весь христианский мир взялся за оружие. Была наложена десятина, названная Саладиновой, и в каждой церкви от Венгрии до Исландии поставили шкатулку для сбора пожертвований на крестовый поход. Простой народ с ненавистью встретил новые поборы, а короли и знать горделиво нашивали кресты на мантии, готовясь к Четвертому Крестовому Походу. Среди их подписей поставил свое имя и герцог Ричард.
Арлетте хотелось бы знать, какой ход он дал ее письму. Долго уже она не имела никаких новостей относительно своих обращений.
Поначалу Анна думала, что сойдет с ума от скуки: у нее осталась лишь одна собеседница — Клара. Только забота о малыше немного отвлекала ее от дурных мыслей.
После ухода Бартелеми усадьба казалась покинутым и разоренным гнездом — куда грустнее, чем до его посещения.
Однажды, когда она купала своего сынишку в старой лошадиной поилке, один из возничих, доставлявших нарубленный Мадаленой тростник в Ванн, завернул во двор. Ему было что рассказать, и покуда они с Мадаленой нагружали охапки используемых для подстилки в домах стеблей тростника на старую телегу, болтун говорил непрестанно.
— Есть, есть справедливость на этом свете, Мадалена, подруга моя сердечная, — изливался в нежных чувствах возчик. — Сам Господь навострил стрелы свои, чтобы как следует припечатать де Ронсье!
— Что ты имеешь в виду? Ну-ка, выкладывай! — потребовала Анна, вытаскивая маленькое тельце, с которого ручьями стекала вода, из корыта. Взяв ребенка на руки, завернула его в холстину, заботливо приготовленную заранее, и подошла к телеге. — Граф умер?
Сама Анна не была знакома с графом, но знала, что он будет держать ответ на Страшном Суде за гибель семьи Раймонда. Это он влил желчь и ненависть в душу ее любимого — столько ненависти, что тот без сожаления покинул ее беременной, чтобы мстить. Она графа и ненавидела, и боялась.
— Нет, Господи помилуй, еще не сдох, но то, что с ним стряслось, по мне так еще хуже. Говорят, что это случилось после того, как он до смерти забил служанку за отказ прилечь с ним. — Собственно говоря, это было не совсем так, но возчик был прирожденным рассказчиком, и, повторяя свою историю каждый новый раз, он не стеснялся приукрашивать ее как мог. — И тогда Бог послал ему припадок, и он свалился на пол с пеной на губах. Так с тех пор больше и не шелохнулся. И речь тоже отнялась.
— Мало ему, — промолвила Мадалена, горестно скривив рот. Груз печальных воспоминаний все еще лежал на ней.
— И Господь так посчитал. Граф и его жена были выкинуты на улицу из их большого грязного замка. Живут теперь на милости монахов.
Как только возчик удалился, Анна поспешила обсудить полученные новости с Кларой, которая, если ее удавалось хоть немного оторвать от вечной грусти о былом, оказывалась неоценимым источником информации о Раймонде и его семье. Анна очень жалела, что не узнала о несчастьях своего врага до ухода Бартелеми. Слышал ли Раймонд эти добрые вести? Если он теперь принадлежит к свите Арлетты, как это отразится на нем самом? Мог ли он вернуться домой?
Наконец Анне надоело обмениваться предположениями с немногословной Кларой, которая постоянно говорила одно и то же, в тысячный раз повторяя, что ей просто замечательно жилось в Кермарии до того, как граф Франсуа все порушил и сжег. Эти новости вызвали очередной поток жалоб и стенаний.
— Клара, — уже сердясь, сказала Анна. — Слишком ты любишь оглядываться назад. Попытайся смотреть вперед.
— Но то, что было, уже не вернется, — причитала служанка.
— Того, что было, нет. Будет по-другому, может, еще и получше.
— Не верю я в это…
— О, Клара!
К концу лета Анна совсем намучилась со своей подружкой.
Каждый день она брала Жана на руки и шла смотреть на дорогу; напрягая глаза, высматривала идущих и едущих, начиная от самого горизонта. Она жила надеждой, что ее Раймонд должен вот-вот вернуться. Когда надежды иссякали, молила Бога, чтобы хоть Бартелеми возвратился к зиме.
Наступил декабрь, принеся с собою суровые морозы, но веселого менестреля было не видать и не слыхать. Они не жалели хвороста, разжигая огонь в большом зале как можно жарче, и сидели чуть ли не вплотную к очагу. Но стоило только отодвинуть табурет на шаг от обжигающего жара, как мороз кусал за пальцы рук и ног, за носы и уши. Зал строился с таким расчетом, чтобы в нем жила прислуга рыцаря. Если бы в нем собралось человек двадцать — всем было бы тепло.
Анна отправилась к Джоэлю и Мадалене. Трещину в стене их хижины кое-как заткнули тростником, но выросший от сырости мох на стенах так и остался.
— Я была бы счастлива, если бы вы перебрались в господский дом, — сказала Анна. — Нам троим — Кларе, Жану и мне — в нем очень пусто и одиноко.
Брат и сестра переглянулись.
— Там и намного суше, чем у вас, — продолжала уговаривать Анна. — Чем больше народу будет жить вместе, тем теплее будет всем. Подумайте.
— Чего тут думать? — сказал Джоэль. — Прошлой зимой у моей сестры от сырости заболели легкие. Она прокашляла половину весны. Мы будем рады составить вам компанию — покуда не вернется господин Раймонд.
Анна улыбнулась. Непохоже, чтобы этим летом Бартелеми удалось повидать Раймонда. Что ж, этой зимой они будут распевать песни, которым трубадур научил их, и к ним присоединятся Мадалена и Джоэль.
Может, с Божьей помощью, Бартелеми разыщет милого друга на следующее лето.
Пришла весна.
У Арлетты не было вестей ни от Плантагенетов, которым она писала, ни от епископов, ни от Папы Римского. Ей не оставалось ничего другого, как ждать.
Время тянулось очень медленно.
Клеменсия передала ей, что короли и принцы заняты войной друг с другом.
Король Филипп вторгся в северную Аквитанию, и герцог Ричард прекратил платить оммаж французскому королю. Его отец, король Генри высказал свое неудовольствие по этому поводу, и полоса распрей продолжалась до самого 1189 года, когда король Генри скончался.
А Арлетта все сидела в своей башне.
Королем Англии теперь стал герцог Ричард, он же являлся вассалом короля Филиппа, как правитель Аквитании. Дела запутывались.
Клеменсия собирала для своей госпожи все местные сплетни и слухи. Она сообщила, что общее мнение обитателей замка все больше склоняется на ее, Арлетты, сторону, с каждым новым днем, проведенным ею в заточении. Они в ее честь перекрестили Коричневую башню в Девичью.
Наемник Госвин, в чьем кошельке отроду не было ни одной монетки, по-видимому обнаружил какой-то таинственный источник наживы и относительно разбогател. Ходили слухи, что он вскоре уволится с графской службы и намерен стать купцом.
В начале августа 1189 года у сэра Луи и леди Петрониллы родилось дитя — сын, которого назвали Вильям. Показная радость самой Петрониллы по этому поводу пришлась очень не по душе графу Этьену; он удалился из зала сразу после церемонии имянаречения и не принял участия в торжественном пире. У самой Петрониллы после родов приключилось что-то вроде мигрени, которая чуть не довела ее до сумасшествия. Несколько месяцев она лежала в постели и приходила в себя.
Не удовольствовавшись замосткой своего Парижа — представить только, мощеный город! — король Филипп Французский расширил свою столицу за счет предместий и распорядился строить новую окружную стену.
Кроме того, прибыл новый менестрель, Бартелеми ле Харпур. Клеменсия то и дело краснела, рассказывая Арлетте, как прекрасно он играл на арфе, и как тронули его грустные песни сэра Жилля. Замковый управляющий предложил музыканту пожить у них на полном обеспечении недельку или две.
Бартелеми оказалось не так-то просто улучить момент для разговора с глазу на глаз с человеком, который был известен в Ля Фортресс как эсквайр Гвионн Леклерк. Проведя неделю в замке, музыкант отправился на разведку в Домм, чтобы оценить, согласны ли горожане своими монетками пополнить его тощий кошелек.
На рыночной площади, расположившейся на ровной скале, нависавшей над долиной, уже выступало трое музыкантов, и, судя по всему, щедрости горожан им на прокорм хватало. Стоило только глянуть на их довольные лица, одежду, новехонькие инструменты! Конечно, менестрели были людьми доброжелательными, но Бартелеми понимал, что это была их застолбленная территория, и посторонним тут было делать нечего. Распрощавшись с коллегами, он бродил по улицам, пока его внимание не привлек скрип разрисованной вывески, раскачивающейся на шарнирах под порывами ветра с дождем. На ней были грубо намалеваны две скрещенные сабли. Это был постоялый двор, причем с неплохой репутацией, как подсказывали ему данные предыдущей разведки, носивший название Les Deux Epees. В дверях каменного приземистого дома стоял молодой человек. Город Домм был не из бедных, многие его дома и общественные здания были каменными. Парень выплеснул ведро помоев в канаву, проделанную в мостовой с одного конца площади. В воздух взвились маленькие бабочки-голубянки, тут же расположившись на водопой на каплях воды, оставшихся на стенах и камнях. Они спешили засосать своими хоботками как можно больше грязной воды, пока ее не высушит жаркое южное солнце.
Сам ощущая жажду, Бартелеми просунул голову под низкую притолоку и увидел, что его удача сидит за столиком и пьет вино.
За столиком у двери полулежал-полусидел тот самый человек, с которым он уже давно намеревался побеседовать — Раймонд Хереви, иначе известный под именем Гвионна Леклерка.
С одного взгляда Бартелеми стало понятно, что любовник Анны находится в этой харчевне уже достаточно давно, потому что его зеленые глаза подернулись мутной пеленой от выпитого, а щеки — особенно та, на которой был безобразный шрам, были пунцовыми, как мак.
Махнув рукой в сторону стойки, чтобы его тоже обслужили, Бартелеми привлек к себе внимание паренька-слуги, того самого, который выплеснул помои на улицу. Ему было лет четырнадцать, зубы его были неровны, лицо угловатое. Вокруг пояса он был повязан пока еще белой льняной тряпкой.
— Мне бутылку яблочного вина, если есть, — бросил мальчишке Бартелеми. Как уроженец Нормандии, он был лакомкой и испытывал особое пристрастие к сладким напиткам, хотя и редко у него было достаточно денег, чтобы потакать своим прихотям. А уж хорошего сидра нельзя было найти нигде, кроме доброй и милой Нормандии.
— Вам сидра? Сейчас нацежу, господин, — бойко отрапортовал паренек.
— У вас есть сидр?!
Подбородок мальчугана гордо вздернулся вверх.
— Вся Аквитания знает трактир «Две Сабли», господин. Как же не иметь сидра для проезжих?
— Ну-ка, поглядим, на что способен юг. — Бартелеми махнул в сторону столика, где рядом с кувшинами и объедками восседал Леклерк. — Я сяду с моим другом!
При этих словах Гвионн поднялся и изучающе уставился на вошедшего. Его глаза были настороженны, если не сказать враждебны.
Бартелеми не обратил на такую мелочь внимания, сел и протянул эсквайру руку.
— Бартелеми ле Харпур, к вашим услугам. Мы виделись в замке.
Гвионн Леклерк небрежно пожал протянутую руку.
— Да, припоминаю.
— У меня к тебе дело.
— Да ну? — Голос казался усталым, глаза равнодушными. — Только не ври, что госпожа наконец-то решилась выйти из башни.
— Нет. Я пришел сюда из Бретани.
Куда девался туманный рассеянный взгляд? Шрам еще четче выделился на бронзовом фоне небритой впалой щеки.
— Говоришь, из Бретани?
Удостоверившись в том, что Гвионн внимательно слушает, Бартелеми немножко обождал, изучая реакцию собеседника.
— Да, оттуда, — наконец проговорил он. — Почти полгода я разыскивал тебя. У меня есть весточка от Анны для Раймонда Хереви.
Гвионн Леклерк вздрогнул и одним взглядом окинул таверну.
— Тише, певец! Ради всего святого, не упоминай это имя здесь!
Гвионн подождал, пока прибыл заказанный менестрелем сидр, и расплатился за гонца. Затем начались вопросы и ответы.
— Когда ты говорил с ней? Она здорова?
— Я не видел ее более двух лет, с весны 1187 года. Тогда была здорова.
Леклерк расслабился и багрянец его щек немножко поблек. Он сглотнул.
— Очень рад. Клянусь адом, мне очень не хватает этой девушки. Я мечтал именно о ней, когда ты вошел сюда.
— Вот как? Когда мы виделись с нею, она день и ночь тосковала по тебе. Она просила передать, что любит тебя. Ты скоро вернешься в Бретань?
— Если бы я мог… — в таверне не было других людей из замка, прочие были поселяне, но все равно Гвионн понизил голос до еле различимого шепота. — Я еще не закончил дело с дочерью де Ронсье.
— Оставь ее, парень. Пусть живет, как живет. — Бартелеми узнал во всех деталях историю опалы графа от Клеменсии. — Твой бывший враг больше не может повредить никому. Оставь его дочь в покое.
— Не могу. Она должна сломаться со дня на день. Придется ей смириться, куда денешься. Сегодня или завтра…
— Парень, она просидела в башне уже два года. Служанка говорила мне, что Арлетта не сдастся никогда. Ты можешь просидеть возле нее всю жизнь и ждать, ждать. Кроме того, бедняжка совсем невинна во всех этих ужасах.
— Как же, невинна. Я был невинным тоже. Пусть… Пусть страдает, как страдаю я. Кстати, какое тебе дело до моих забот?
Голос эсквайра был столь зол и резок, что Бартелеми смутился.
— Ты нужен Анне.
Гвионн поглядел на собеседника взглядом мученика.
— И она мне нужна. Господи, как нужна! Но проклятый изверг убил моего отца, и я поклялся отомстить змеиному отродью, понимаешь? Только после этого я буду свободен.
Бартелеми ничего не ответил, прихлебывая сидр из своей кожаной кружки. Сидр был вполне ничего, лучше, чем где-либо, кроме Нормандии.
Он отер губы тыльной стороной ладони.
— У нее от тебя ребенок, знаешь?
Рука эсквайра повисла в воздухе, затем вцепилась в полу туники уличного музыканта. Его лицо было бело, как мел.
— Мой ребенок?! У Анны родился ребенок?
Его удивление было настолько искренним, что Бартелеми готов был поклясться в этом на раке с мощами святой Валерии. Он с удовольствием наблюдал, как выражение довольства и гордости медленно заливает лицо эсквайра.
— Мальчик. Родился больше двух лет назад, в ноябре. — Он решил умолчать, какую роль в появлении ребенка на свет сыграл лично он, Бартелеми. — Она назвала его Жан, думаю, в честь твоего отца.
— Жан, — нараспев произнес Леклерк, — Жан.
— Сейчас, если еще жив, ему должно быть уже три.
— О небо, у меня есть сын! Как рад был бы я увидеть его.
— Ты любишь ее?
Лицо молодого человека слегка передернулось.
— Очень, очень люблю.
— А почему же не едешь домой. Я боюсь, что ты больше умеешь ненавидеть, чем любить.
Гвионн на это не ответил. Его лицо посуровело, и певец понял, что его собеседник упрям, как великомученик. Он никогда в мыслях не держал сойти с дороги, на которую однажды ступил, и неважно, сколько это будет ему стоить. Даже если ему придется заплатить за это своею собственною жизнью, или, избави Бог, счастьем любимой, все равно Гвионн Леклерк заплатит долг сполна.
— Вы и дамочка в башне — прекрасная пара друг другу, — легкомысленно пошутил Бартелеми.
— Что ты имеешь в виду? — строго спросил эсквайр.
— Вы оба люди с характером. Никогда не меняете своих решений. Было бы интересно посмотреть со стороны, что из этого выйдет, у тебя и у нее. Знает ли она, что в твоем сердце нет любви, а только жажда мести?
Глаза Гвионна превратились в узенькие зеленые щелочки.
— Если от тебя кто хоть слово услышит на эту тему, менестрель, — прошипел он, — тебе больше не петь песен. Я вырву твой язык с корнем.
Встревоженный свирепостью Леклерка, Бартелеми протянул собеседнику руку с длинными музыкальными пальцами.
— Тише, тише. Не надо волноваться. Никто ничего не узнает. Успокойся. Я не желаю тебе вреда. Не нужно угроз. Кто доставит тебе Анну, если ты расправишься со мной?
— О чем ты говоришь?
Подхватив кружку, Бартелеми сделал большой глоток сладкого золотистого сидра и посмотрел из-за ее края на Гвионна.
— Она хочет прибыть сюда. Хочет быть с тобой.
— Хорошо бы. — Это было сказано с глубокою тоской.
— Ты согласен? Она сможет. У нее превосходный голос. Будет моей подругой — компаньонкой и спутницей, я хотел сказать. Я приведу ее к тебе сюда, как только получу реальные доказательства, что ты действительно любишь ее и думаешь о ней.
— Какие могут быть сомнения? Клянусь всеми мощами Юга, я люблю ее. Мои чувства столь чисты и высоки… столь возвышенны. Она очень много значит для меня.
Бартелеми такой ответ понравился. Для такого сложного человека, каким был Гвионн, честная и чистая любовь Анны будет словно источник воды в жаркой пустыне.
— Отлично. На зиму я возвращаюсь в Бретань, а весною мы пускаемся в путь. Ты будешь здесь на следующее лето?
Гвионн Леклерк согласно кивнул.
— Куда еще я могу идти, покуда не отомщу?
— Ты бы лучше попытался забыть о мести, мой тебе добрый совет.
— Думаешь, я не пытался? Силы ада, слушай, если бы я мог, меня бы здесь уже давно не было. Но каждый раз, когда смотрю на эту башню, я вспоминаю, что ее отец сделал с моей семьей.
— Тем больше резона для тебя бросить службу здесь и отправиться со мной в Бретань. Тогда тебе больше не придется смотреть на эту башню.
Гвионн посмотрел на Бартелеми страдальческим взглядом.
— Ты не понимаешь. Откуда тебе понять? Честно говоря, я думал, что я отомщу год тому назад. Я никогда не думал, что она застрянет тут так надолго. Бог знает, когда все это кончится. Но мне нужно идти до конца — и месть будет сладка. Но я буду очень признателен тебе, если ты приведешь сюда Анну с ребенком. — Тут его осенила новая мысль. — Не надо вести ее в крепость. Найди ей жилье и приходи один. Мы будем встречаться подальше от замка. Эта сучка де Ронсье сидит на верхушке своей башни, словно кошка, и все видит.
— Понятно.
Арлетте позволялось через определенное время писать своей матери в монастырь святой Анны, и получать ее ответы, но от Папы Римского не было никаких новостей.
Судя по всему, ее отцу было ни лучше, ни хуже. Сколько же может душа оставаться наглухо замурованной в теле человека, обреченного за грехи отправиться в ад? Должно быть, она пока в чистилище. Элеанор сообщила Арлетте, что у нее тоже нет новостей по поводу ее дела. Сэр Хамон продолжал управлять землями и замком.
В Ля Фортресс жизнь текла своим чередом. Арлетта наблюдала за всеми перипетиями замковой жизни со своей крыши.
Бартелеми ле Харпур прожил в замке месяц, а потом уехал. Она видела, как он осторожно спускался по обрывистой скальной тропке. Арлетте очень хотелось послушать его игру и пение поближе, ведь ей удалось уловить только отдаленные отголоски его музыки, когда песни плыли, свободные, как птицы, в теплом вечернем воздухе.
Приближалась осень, и Арлетта, выходя на крышу башни подышать свежим воздухом, начала кутаться в плащ.
Ласточки и стрижи вереницами тянулись на юг, чувствуя приближение холодов.
Гвионн так и продолжал выводить на лужайку неподалеку от замка обеих лошадей, Звездочку и Изельду. Он заинтересовался искусством боя на мечах, и долго упрашивал капитана Жерваса, который был родом из Лиможа, научить его этому мастерству. Сперва наука давалась ему тяжело, и капитану не составляло большого труда выбить оружие из неопытных рук, но через несколько недель напряженного труда даже Арлетта заметила его необыкновенные успехи. Но чтобы помочь Гвионну отшлифовать новоприобретенное искусство, его учителю понадобилось куда больше времени. Если вначале Жервас больше шутил с ним, чем учил его чему-либо на самом деле, со временем их дуэли принимали все более серьезный и ожесточенный характер. Не оставалось сомнений, что Гвионн будет отличным воином, вопрос был только в том, как скоро это произойдет. Наблюдая с крыши эти упражнения, Арлетта удивлялась его усердию. Неужели Леклерк собрался податься в рыцари? Или он занимается этим просто от нечего делать?
В 1190 году король Ричард отправился в Палестину вместе с королем Франции Филиппом. По дороге они поссорились. Арлетта поняла, что Плантагенет, должно быть, засунул ее письма в долгий ящик. Она попросила позволения снова отписать его матери, королеве Элеанор, и поскольку половина христианского мира знала о заключении Арлетты в башне, граф Этьен, скрепя сердце, был вынужден позволить ей это.
Вернулся Бартелеми ле Харпур.
Казалось, он крепко подружился с Гвионном Леклерком за последнее время, ибо как только менестрель переступил черту замковых ворот, как Гвионн отвел его на конюшню. Через несколько минут они, восседая на Звездочке, проскакали под подъемной решеткой, причем Бартелеми сидел в седле позади эсквайра. Они помчались по Доммской дороге быстрее самого дьявола.
Анна и трехлетний Жан ждали Гвионна на просеке в лесу Ля Форет дез Коломб.
Причесавшись сама и расчесав темные волосы ребенка, Анна сидела на поваленном дереве и ждала. Ее пожитки, которых было немного — смена платья, нижняя сорочка и дополнительная туника для Жана — лежали у ее ног, связанные в тугой узел. Ребенок играл в папоротниках: в лесу порхало множество бабочек, и он гонялся за пестрыми адмиралами и багрово-красными крапивницами, крича «Жах! Жах! Жах!». Анна не мешала сынишке. Он был еще слишком мал, чтобы кого-нибудь поймать, и вскоре, набегавшись, оставил пестрых красавиц в покое.
Она очень волновалась, у нее даже пересохло в горле. Они не виделись с мужем четыре бесконечных года. Она даже не верила, что они сегодня увидятся.
— Ни на что особенно не надейся, — предупредил ее Бартелеми. — Наверняка он несет какую-нибудь службу в Ля Фортресс и не сможет покинуть пост. Нужно набраться терпения и подождать до завтра, тогда и свидитесь.
Милый Бартелеми. Как она полагалась на него, как доверяла ему. Они прекрасно находили общий язык во время долгого путешествия. Бартелеми не обманулся, говоря, что у нее прекрасный голос. Вернувшись в Кермарию, он принес с собой целый ворох баллад, которые должны были петься на langue d’oc, совершенно непонятном для Анны. Всю зиму они разучивали их. Анна пыталась протестовать, заявляя, что она не может запомнить такие длинные тексты на чужом языке. Просто стыд, когда певица сама не понимает того, о чем она поет. Но Бартелеми отклонил все ее возражения.
— Ерунда, — заявил он. — Не обязательно понимать, что значит каждое отдельно взятое слово; я объясню тебе в общих чертах, о чем ты будешь петь. Я не совсем понимаю, как тебе это удается, Анна, но у тебя это уже неплохо выходит. Ты вкладываешь в чужие слова свою душу.
Анна страшно тосковала по своему Раймонду и старалась изо всех сил. Вместе с Бартелеми они несколько месяцев бродили по дорогам Франции, устраивая концерты во всех городах, городках и поселках, через которые проходили по пути. Наконец они достигли Аквитании вместе с Жаном, и, может быть, сегодня придет конец ее ожиданию.
Пережить эти сладкие и вместе с тем тревожные минуты было непросто. Несмотря на предупреждение осторожного Бартелеми, Анна нутром чувствовала, что Раймонд придет сегодня. Казалось, она только и делала в жизни, что ждала его. И теперь настало ее время. Выглядит ли Раймонд — она должна запомнить, что теперь его надо звать Гвионн — так же, как и раньше? Что он скажет об их сынишке? Как он понравится Жану?
И в этот самый миг стук копыт частой дробью ворвался на просеку Внезапно конь остановился, как вкопанный.
— Возьми поводья, Бартелеми, — произнес милый голос, от одного звука которого у Анны сладко заныла спина.
Она услышала Раймонда… нет, Гвионна, она должна звать его Гвионном, она увидела, как он бежал навстречу ей, сминая сапогами папоротники. Она попыталась подняться, но не смогла — ослабшие ноги подкашивались под отяжелевшим вдруг телом.
— Анна! Анна!!!
И вот он уже стоял перед нею; несколько новых морщинок украсили его чело, спрятались в уголках рта. А его глаза? Они сияли как прежде, ярче изумрудов, и, глядя на нее, как и раньше смягчались и становились ласковыми.
Она успокоилась так же быстро, как впала в волнение. Поднялась на ватные ноги и упала в его объятия.
— Раймонд… Гвионн! О, Гвионн!
Они пылко целовали друг друга, в губы, в нос, в щеки, в шею, не обращая внимания на менестреля, пытались сказать друг другу что-то ласковое, дрожа всем телом.
Когда она погрузила свои пальцы глубоко в волосы любимого, сердце Анны замерло. Волосы его немного поредели, там и тут появились серебряные пряди, но они оставались все такими же мягкими и шелковистыми волосами ее милого.
Она вбирала в себя их аромат и по всему ее телу разливалось какое-то доселе неизведанное тягучее тепло. Это чувство было столь ново для нее, что на какую-то секунду она даже замешкалась, прислушиваясь к себе и пытаясь определить, что же это было. Она впервые за четыре года ощущала себя счастливой.
Через несколько минут Анна почувствовала, как кто-то тянет ее за подол.
На них с гримасой смотрел Жан. Он никогда не видел, чтобы кто-либо другой отвлек внимание матери от его персоны так надолго. Ему это не понравилось.
Бартелеми потихоньку отошел в тень деревьев.
— Мамочка? — ревниво позвал Жан, словно маленький князек, боявшийся потерять доселе принадлежавшую одному ему привилегию.
Гвионн оторвался от жены и, крепко держа ее за руку, опустился на колени в мягкий лесной мох, желая получше рассмотреть своего сына. Тоже преклонив колени, Анна обняла Жана второй рукой и притянула к себе.
— Так ты и есть Жан? — расхохотался Гвионн, вытягивая руку, чтобы погладить по темным детским волосикам. — Я так мечтал увидеться с тобой.
Ребенок, не обратив внимания на слишком взрослые слова, поднял в изумлении карие зрачки глубоко посаженных глаз.
— Жан, это мой лучший друг, Жан! Его зовут… — Анна заколебалась… — так как ему звать тебя?
— Думаю, пусть пока будет Гвионн.
— Его зовут Гвионн.
Жан стоял насупившись.
— Гляди, я принес тебе гостинец, — сказал Гвионн. — Он сунул руку за пазуху и, вытащив что-то твердое, замотанное в платок из миткаля, передал подарок ребенку.
— Это мне?
Жану редко кто чего дарил за всю его коротенькую жизнь.
— Тебе. Ну-ка, открой.
Во второй раз просить было излишне. Тонкая материя была содрана, под ней обнаружилась лошадь, прекрасная резная лошадь, умело изваянная из эбенового дерева и покрытая лаком и воском.
Анна немного пришла в себя.
— Гвионн, какая прелесть! Откуда она у тебя?
— Дерево купил у одного торгаша в Домме…
— А вырезал сам?
Лошадка была — глаз не отвести; стройный арабский вороной, изображенный Гвионном в момент прыжка, с развевающимися от ветра гривой и хвостом.
— Сам старый резчик в Ваннском соборе позавидовал бы твоему мастерству, мой милый, — сказала Анна. Она задавала себе вопрос, сколько времени пробудет чудесная игрушка в руках ребенка с необломанным хвостом. Для ребенка лошадка была слишком хороша, царский, непрактичный подарок, и она еще больше влюбилась в Гвионна за такую заботу. Однако Жан, сжимавший в руках статуэтку, даже не улыбнулся.
— Кажется, я не с того начал, — предположил мастер-резчик, не видя выражений восторга. — Наверное, она ему не понравилась.
Анна рассмеялась.
— Ты, видать, плохо знаешь детей. Молчание говорит здесь больше слов. Он попросту остолбенел от изумления. Он без ума от подарка. Что ты скажешь, сыночек?
Жан не ответил ни слова, но кивнул.
Бартелеми сделал шаг вперед.
— Ты что сейчас получил, милое дитя?
— Лошадку. Смотри.
— Красивая правда? А ты не хочешь посидеть на настоящей лошади?
— Да.
Бартелеми подал мальчугану руку.
— Пошли, познакомимся со Звездочкой, а твоя матушка и Гвионн пусть обменяются новостями.
Арфист и ребенок покинули просеку.
Анна вздохнула и прислонилась к плечу Гвионна.
— Это ты попросил Бартелеми отвлечь малыша? — спросила она.
— Нет, не я. — Сев на траве, Гвионн притянул Анну себе на колени.
— Наш певец просто чудо, — похвалила спутника Анна. — Он всегда в точности знает, что нужно делать.
— Гм-м, да… Он неплохой товарищ. — Гвионн возился с корсетом платья, закрепленного на пояснице сложным переплетением зеленых лент.
— Я думала, тебе это будет по вкусу, — усмехнулась Анна. — Я как-то видела подобное платье на барышне в одном зале, где мы пели. Ее служанка получила этот покрой с Востока.
— Как оно снимается?
Анна покраснела и собралась было показать ему. Но Гвионн, передумав, мягко отвел ее руку в сторону.
— Нет, давай лучше я сам разберусь. Я сперва развяжу эту, затем ослаблю вон ту… Так, эту, и еще тот узел. Вот и все.
Смотря в глаза жене, Гвионн просунул ей руку меж грудей.
Анна вздохнула, и они слились в поцелуе.
— Гвионн…
— Как в раю, Анна…
Мужская рука ласкала то одну грудь, то другую. Анна стонала и закусывала нижнюю губу.
Наконец Гвионн совлек корсет с женского тела.
— Что, ты собрался овладеть мною прямо здесь? — спросила она, блеснув карими глазами. — На виду у всех проезжающих мимо?
— Не совсем. — Подхватив жену на руки, Гвионн отнес ее за поваленное дерево и повалился со своей ношей в заросли высоких папоротников. — Тут нас никто не увидит. — Его губы искали ее рот.
— Что, если вернутся Бартелеми и Жан?
— Куда им. Старший из них достаточно предусмотрителен.
Гвионн уже расстегивал женины юбки.
Они не скоро заговорили снова, а когда этот момент наступил, они единогласно решили больше никогда не расставаться.
Анна могла поселиться в Ля Фортресс, но, чтобы оставить Гвионна вне подозрений, она должна была выступать в роли жены Бартелеми. Жан считался бы их сыном. Если, конечно, Бартелеми согласится.
Но он не возражал.
