Нападению Германии на Россию в 1941 году предшествовал бурный обмен телеграммами, и в телеграфном отношении это был, вероятно, наиболее подготовленный удар в истории войн. Несколько месяцев провода между Москвой и западными столицами буквально раскалялись от предположений, когда удар будет нанесен: 1 мая, 15 мая, 23 мая, 15 июня. И при этом за двадцать четыре часа до нападения 22 июня американское посольство все еще располагало полным штатом персонала мирного времени, состоявшим из вице-консулов, служащих визового отдела и жен. Это всегда было источником беспокойства для тех из нас, кто отвечал за кладовые посольства. Каждый лишний рот делал нас менее мобильными — а именно это качество, как мы полагали, будет бесценным в случае войны.

После ожесточенных «партизанских» стычек между женским и холостяцким элементами посольства, последнему все-таки удалось усадить леди в самолеты, взявшие курс на Швецию и Персию, и вечером 21 июня все они уже были за пределами страны. И тогда мы раздавили бутылку шампанского и пошли спать, а когда проснулись, обнаружили, что Россия вступила в войну. В этом положении было мало приятного, но, по меньшей мере, мы находились в боевой готовности.

Однако даже это не было способно решить наших проблем. Конечно, хорошо было уже то, что мы заранее позаботились о достаточных запасах еды и питья в нашем московском подвале. Но, предположим, Москва падет, и нам придется отправиться куда-нибудь в степи? И как мы потащим несколько тонн консервированных продуктов? И конечно, мы не учитывали Пентагон. Как только война началась, на нас обрушился поток офицеров из Вашингтона. Их посылали посмотреть на Красную кавалерию в действии, на Красную артиллерию в действии, на Красные военно-воздушные силы в действии и даже на Красный флот в действии. За четыре года войны, пока День Победы не рассеял дым сражений, лишь некоторые из них смогли побывать на одном или двух тихих участках фронта. Другие только наблюдали за тем, как фронт приближается к ним самим, но подавляющее большинство, хоть это их и бесило, видели войну меньше, чем какой-нибудь русский мужик. Однако все вместе они составляли хорошую компанию, и если и были расстроены бездействием, то их собственной вины во всем этом не было. Но, помимо всего прочего, им нужно было что-то есть, курить и временами пить. Все это только усиливало значимость сохранения наших запасов.

Была еще одна трудность. Даже самые недипломатичные наши сотрудники едва ли могли явиться к русским и сказать: «Смотрите, у нас тут в Москве есть некоторые припасы, и мы хотим перевезти их в безопасное место на востоке, потому что мы думаем, что Москва может пасть и вы, ребята, в последнюю минуту можете забыть обеспечить нас продуктами и транспортом». В первую очередь, конечно, следовало ожидать, что русские не захотят обсуждать возможность эвакуации из Москвы. Во вторую, было бы нетактично говорить им, что они могут забыть о нас и о продовольствии для нас. И в третью очередь, если мы и оставим Москву вместе и если у них самих не будет еды, то они вряд ли будут серьезно озабочены тем, есть ли она у нас.

Как всегда, светлая мысль о том, как нам поступить в этом трудном положении, пришла на ум послу Стейнхардту. Продукты следует снабдить ярлыками «архивы». Он объяснил Советам, что это секретные документы, которые опасно оставлять во фронтовой зоне.

— Не кажется ли вам разумным, — спросил он в Наркомате по иностранным делам, — перевезти эти секретные документы в глубину России, например, в Казань на Волге?

Наркомат с этим согласился, и небольшая команда, состоявшая из первого секретаря Чарли Дикерсона, помощника военного атташе Майка Микела и нескольких разных помощников, включая Янга, Миджет и меня самого, вскоре уже находилась на пути в Казань, вместе с вагоном, полным «архивов».

Все шло хорошо до того момента, как коробку с «архивом» не уронили на перроне вокзала в Москве и тоненькая струйка коричневой жидкости, распространяя аромат бренди, не потекла на землю. Мы были смущены, грузчики забавлялись, а мастер, распоряжавшийся багажом, сделал несколько шифрованных пометок о странной форме, которую приняли наши архивы. Я попытался выдать приемлемое объяснение относительно американских архивов, которые бывают разными и нуждаются в сохранении, но моя попытка провалилась так же, как и коробка с бренди.

Через какие-то тридцать часов мы приехали в Казань и нас встретил суетливый товарищ в рубашке с короткими руками, который тут же стал заботиться о нас и нашем грузе. Мы так привыкли к тому, что агенты «Интуриста» всегда берут нас под свою опеку, куда бы мы ни направлялись, что приветливо пожали ему руку и, как Стэнли в Африке, пробормотали:

— «Интурист», мы полагаем?

Но наш гид в летней рубашке ответил иначе:

— Нет, я президент Татарии.

Прежде чем покинуть его владения, нам пришлось часто вести с ним дела, в числе которых было одно похищение и несколько чуть ли не бунтов, но нас никогда не покидало ощущение, что он не более чем туристический агент фирмы Томаса Кука, а не президент одной из российских республик.

Он был настолько любезен, что предоставил в наше распоряжение большой деревянный дом на Волчьей улице, где мы в ленивом безделье провели несколько недель, сторожа «архивы». Казань оказалась довольно милым небольшим провинциальным городом на Волге, и многие из ее жителей еще помнили Американское агентство помощи (ARA), во главе с Гербертом Гувером, положившее конец голоду в период после Первой мировой войны. Но вскоре в Казань начали прибывать беженцы с запада России, и продовольствие, которое выделялось на город, теперь приходилось делить на всевозраставшее население. Несмотря на то, что мы в основном опирались на собственное снабжение, но все-таки получали кое-что со стороны местного Кремля, и очень скоро и на нас стало распространяться негодование местного населения по отношению к понаехавшим. Раз или два в небьющиеся окна нашего вагона бросали камни, и однажды нам, хотя и в несколько размытой форме, дали понять, где татары предпочитают нас видеть — и это место не было Казанью.

Мы были не сильно заняты. Наша связь с Москвой осуществлялась по одной телефонной линии и была очень ненадежной. Единственным источником новостей оставалось радио, но и оно часто прекращало работу из-за перебоев с электричеством. Постепенно стойкость духа обитателей дома на Волчьей улице стала ослабевать.

И тут у моей овчарки Миджет началась течка.

Однажды вечером мы сидели у себя в доме, играли после ужина в шахматы и обсуждали унылые новости с фронта, размышляя над тем, каковы наши шансы выбраться из России живыми, если Москва падет. Перспективы не выглядели хорошими. Из Казани вели два пути, если не считать железной дороги обратно на Москву. Один — южное ответвление Транссибирской магистрали, а другой — река Волга, впадавшая в Каспийское море. Ни один из них не располагал к тому, чтобы им воспользоваться, и мы отправились спать, сойдясь на том, что розовое будущее нам не светит.

Едва я заснул тем вечером, как был разбужен леденящим кровь визгом Чарли Дикерсона, спавшего в нише с другой стороны коридора напротив меня. Когда я подошел к его кровати, он что-то неразборчиво бормотал о том, что на него напали волки, поэтому я сразу подумал, что ему приснился кошмар, и предложил выпить стакан воды.

Новости из Москвы на следующий день лучше не стали. Когда мы слушали вечерний выпуск новостей Би-би-си, наш дух упал еще больше, чем вчера. Столицу сильно бомбили. Немцы находились лишь в ста километрах от нее, и будущее выглядело в целом очень плохо. Мы отправились спать в еще более депрессивном настроении.

Только я задремал, как новый крик послышался из-за двери Чарли Дикерсона. На этот раз он встал с кровати и метался по своей нише, пока я не пришел.

— Это волки, говорю тебе. Черт возьми, я знаю, что это волки. Они пришли прямо ко мне в комнату, обнюхали все вокруг кровати, прежде чем я заснул.

Мы с Майком Микела постарались его успокоить. Наконец нам удалось уложили его обратно в кровать.

Но когда и на третью ночь он повторил свой спектакль, то нашему терпению подошел конец. Однако Дик настаивал:

— Я специально не спал и лежал с фонариком в руке. Как только они направились к моей кровати, я его включил. Их было трое, и они шли прямо на кровать.

Майк и я посмотрели друг на друга и покачали головами. Бедный Чарли, он был рассудительным малым и не должен был свихнуться так быстро.

Но Чарли зло фыркнул на нас:

— Нечего тут стоять и смотреть на меня как на сумасшедшего. Говорю вам, их было здесь трое и здоровых, ростом с хорошую овчарку, во всяком случае они были крупнее Миджет.

Как только прозвучало имя Миджет, под кроватью Чарли раздался скулеж, и Миджет, которую целыми днями преследовали все псы в округе, осторожно выползла на свет лампы.

После этого мы заперли Миджет в кладовку за моей комнатой, и волки больше Чарли не беспокоили.

Незадолго до битвы с волками мы получили новости по радио, что в Москву приезжает миссия по ленд-лизу во главе с лордом Бивербруком и Авереллом Гарриманом. На следующий день некоторым из нас приказали вернуться в Москву, чтобы оказать помощь миссии. Я приехал и был назначен российским секретарем Американской миссии, что означало выполнение функций и местного переводчика, и туристического агента, и гонца по любому поводу. На все уходило не менее двадцати четырех часов в день. И только однажды мне удалось на момент расслабиться, когда я сопровождал группу из Вашингтона в поездке по Москве с целью осмотра «последствий бомбардировок». Москва не сильно пострадала от бомбежки, но общее состояние большинства зданий, нуждавшихся в постоянном присмотре, нередко обманывало наших визитеров. Несколько раз мне приходилось признавать, что обрушившиеся стены, поломанные карнизы и разрытые улицы так выглядят скорее из-за того, что плохо содержатся, чем по причине стороннего вмешательства. Когда мы подошли к одному зданию возле Бородинского моста, которое было разрушено до основания, мне пришлось объяснять, что одно из двух крыльев здания развалилось как раз накануне войны. Другое, я был рад это сообщить, хищнически разрушено исключительно немцами. Иногда трудно сказать, объяснял я, где заканчивается социалистическое строительство и начинаются немецкие бомбардировки.

В конце концов, переговоры завершились, и миссия отправилась домой через Архангельск. Я сопровождал ее на небольшом эсминце «Хэрриер» непосредственно до ожидавшего их в Белом море тяжелого крейсера «Лондон». Той непроглядной темной ночью было страшно холодно, и море мотало «Хэрриер» словно пробку. Три раза мы пытались подойти вплотную к крейсеру, и каждый раз наши тросы рвались. Наконец, британская команда сотворила настоящее чудо и героически переправила пассажиров на борт крейсера. Один лишь лорд Бивербрук злился и отверг предложение перенести его в грузовой корзине.

— Я не хочу, чтобы меня таскали как какое-нибудь чертово виски или содовую, — протестовал он.

Когда последний пассажир был переправлен с одного корабля на другой, винты огромного крейсера заработали на полную мощь, и он быстро двинулся на север навстречу гигантским волнам. Мы на «Хэрриере» вздохнули с облегчением и уже хотели спуститься вниз и окунуться в тепло капитанской кабины, когда громкоговоритель с «Лондона» внезапно загремел над волнами:

— «Лондон» вызывает «Хэрриер». «Лондон» вызывает «Хэрриер». Отлично сработано, «Хэрриер»! Отлично сработано!

Это был один из тех случаев, когда британская сдержанность, действительно, стоит многого. Но бедный «Хэрриер» не мог так славно выполнить свою миссию и не заплатить за это. Когда мы вернулись в Россию, капитан объявил, что мы получили приличного размера пробоину в корпусе возле ватерлинии. Однако мы смогли добраться до небольшого порта (я забыл его название), использовавшегося в чрезвычайных ситуациях, и оттуда нас забрал катер командующего Северным флотом и доставил в Архангельск. На следующий день мы уже были в Москве.

Но там мы оставались недолго. Немецкое наступление не демонстрировало никаких признаков замедления, и по оперативной карте у кабинета военного атташе можно было наблюдать, как с каждым днем они оказывались все ближе. Внешне жители Москвы сохраняли спокойствие, но при ближайшем рассмотрении под этой маской нетрудно было заметить растерянность и беспокойство, овладевших всеми. Мало-помалу одна организация за другой отправлялись на восток. Однажды мне позвонили друзья из балета:

— Мы не хотели тебе говорить, но сегодня вечером мы уезжаем спецпоездом в Куйбышев. Опера, весь состав балета и оркестр уже в поезде, и кажется, что никто не озаботился организацией питания. Нет ли у тебя какой-нибудь еды?

Я сказал им, что ничего не могу дать им из запасов посольства, но у меня самого есть несколько лишних банок, и они могут их взять.

Через два дня посол Стейнхардт собрал у себя в кабинете на совещание сотрудников военного, морского и политического отделов.

— Сколько продержится Москва? — спросил он нас.

Обсуждение этой темы становилось все горячее и длилось уже час, когда его секретарь засунула свой нос в дверь его кабинета:

— Молотов хочет вас видеть через двадцать минут в Кремле, господин посол.

— Ну, я полагаю, что еду за приказом выдвигаться, — сказал Стейнхардт. — Вот только куда они собираются нас отправить?

Я вспомнил свой разговор с друзьями из балета:

— Скорее всего в Куйбышев, — предположил я.

Через час Стейнхардт вернулся.

— Нам дали шесть часов на сборы. Едем в Куйбышев.

Он повернулся ко мне:

— Откуда, черт возьми, ты узнал?

Последующие шесть часов прошли в суете. Мы неделями готовились к отъезду, но все-таки известить каждого и собрать весь персонал посольства с вещами оказалось делом нелегким. К счастью, мы мудро поступили, что эвакуировали жен сотрудников посольства, как только началась война, но когда настало время ехать всем остальным, среди нас все-таки еще оставались несколько незаменимых женщин-секретарей, несколько детей и, упомянем последней, но не из-за того, что она нас отягощала, корреспондентку Эллис-Леон Моутс.

Вечером мы все находились в танцевальном зале Спасо-хауса, где однажды весной восемь лет назад весь персонал посольства собрался вместе с послом Буллитом. Это был хмурый вечер. Снаружи шел снег с дождем. Слякотные улицы города практически опустели. Самое примечательное было то, что нигде нельзя было найти милиционеров: это произошло в первый и единственный раз со времени революции 1917 года. (Позднее мы узнали, что все они были отправлены на фронт, чтобы закрыть брешь к северо-западу от города. Они сделали свое дело хорошо, и немецкие дивизии были остановлены в нескольких милях от предместий[178]Из московской милиции была сформирована стрелковая дивизия, а также отдельные отряды и войсковые части, принимавшие участие в обороне Москвы. Касаясь положения дел на фронте, автор здесь и далее приводит весьма приблизительные сведения и неточные оценки, что отражает его личный уровень информированности по этим вопросам.
.) Над нашими головами слышались гудение самолетов и разрывы снарядов зенитной артиллерии.

Внутри, в танцевальном зале, семьдесят пять мужчин, женщин и детей стояли или сидели на полу в ожидании последнего приказа на отъезд. Каждый раз, когда снаружи доносился звук орудийного выстрела, Айвэн Итон[179]Айван Д. Итон (Ivan D. Yeaton) (1895–1979), полковник, военный атташе посольства США в Москве в 1939–1941 гг.
, наш военный атташе, уныло качал головой и объявлял, что так звучат немецкие полевые орудия.

— Даже не стоит пытаться, Чарли, — крикнул мне Айвэн. — Они, должно быть, уже окружили город. Мы вместе с русскими никогда не выберемся из Москвы.

Но я, пока он говорил, собирал дополнительные одеяла, электрические обогреватели и на бегу проводил последние беседы с теми немногими из нас, кто под командой Томми Томпсонаи Фредди Рейнхардта[181]Дж. Фредерик «Фредди» Рейнхардт (G. Frederick "Freddy" Reinhardt) (1911–1971). Получил назначение в посольство в Москве в 1940 г.
должны были остаться здесь.

Наконец пришел последний приказ, и нам сказали, что эвакуационный поезд ждет нас на Казанском вокзале. Через несколько минут длинный караван из машин, двух грузовиков, нагруженных дополнительными припасами, выехал из Спасо-хауса и двинулся по пустынной Москве. На вокзале царил беспорядок. Никто не знал, где находится поезд. Знали только, что на перроне его нет, хотя должен быть. Никто не ведал, сколько пассажиров должно в него сесть и какие распоряжении о питании для нас были отданы.

— Там, конечно, будет вагон-ресторан, — все время повторял Молочков, шеф протокола, но его слова звучали не очень убедительно. Выступать в роли сиделки и компаньонки для всего дипломатического корпуса было работой Молочкова. Воздушные налеты становились все сильнее. Часть вокзала была разбомблена прошлой ночью. Наконец кто-то обнаружил поезд — никакого вагона-ресторан в нем не было, но сразу за локомотивом был большой грузовой вагон. Никто не знал, зачем его включили в поезд, но американский контингент и не собирался это выяснять. Как только начальник вокзала повернулся к нам спиной, мы тут же пригнали наши грузовики с припасами на перрон, и через несколько секунд все они уже были в вагоне. Мы посадили на них сверху одного из посольских курьеров с инструкцией запереться изнутри и никому не открывать без моей команды.

Через несколько минут поезд медленно тронулся от станции. В нем находились сотрудники британского, польского, югославского и американского посольств. Другой поезд с остальными членами дипломатического корпуса последовал за нами с интервалом в несколько минут. Я уныло уставился в окно и смотрел на едва различимые силуэты зданий, который проплывали снаружи. Совсем не так я планировал прощаться с Москвой. Но вскоре от моих грустных мыслей меня отвлекли объявлением, что посол Стейнхардт в суматохе потерял свой зонтик. Я попытался сказать послу, что там, куда мы едем, на все обозримое будущее нас, скорее всего, ждет не дождь, а снег. Но Стейнхардт заупрямился. Поэтому мы принялись обыскивать поезд и, в конце концов, нашли зонтик, попавший по вине грузчика в купе сэра Стаффорда Криппса. Криппс, который никогда не отличался большой любовью к премьер-министру Чемберлену, известному любителю зонтиков, был рад избавиться от этого предмета.

От Москвы до Куйбышева было всего пятьсот миль, примерно как от Детройта до Вашингтона. Даже по русским железнодорожным стандартам поездка не должна была занять больше восемнадцати часов. Поэтому мы были слегка разочарованы, когда, проснувшись следующим утром, обнаружили, что находимся все еще лишь в двадцати милях от Кремля. Оказалось, что немцы предприняли тщетную попытку окружить город с юга. К счастью, контратака русского кавалерийского корпуса заставила их повернуть назад как раз в тот момент, когда они достигли железной дороги, ведущей на восток. Орудийный огонь повредил полотно на протяжении сотен ярдов, но после нескольких часов задержки пути были исправлены, и состав вновь тронулся вперед. Череда неожиданных остановок замедлила наше движение настолько, что к полудню мы едва сумели проехать десяток миль. К этому времени дипломатический корпус проголодался, и дипломаты сообщили об этом шефу протокола. Тот любезно улыбнулся и сказал, что постарается что-нибудь сделать. На следующей остановке я подошел к нашему грузовому вагону и взял оттуда несколько банок с тунцом и банку с соленостями. Посол Стейнхард достал банку с сухим спиртом и старый оловянный котелок. Банка со спиртом превратилась в кофейник, и мы наконец смогли накормить по крайней мере американский контингент — дополнительно сварив чашку кофе для посла Криппса.

Но доминирующим фактором, определявшим настроение поезда, вместившего пару сотен голодных британских, польских и югославских дипломатов, оставался разыгравшийся аппетит. У американцев хватало еды для самих себя, но мы понимали, что если мы станем кормить всю компанию, то надолго наших запасов не хватит. Наступила ночь, но шеф протокола Молочков по-прежнему не мог достать никакой еды. На второе утро весь полуголодный дипломатический корпус находился в скверном настроении и уже не мог слышать одни и те же слова несчастного Молочкова о том, что он что-нибудь придумает. В конце концов, он смог смирить обвинения в свой адрес, пообещав, что позвонит со следующей станции и договорится о питании в первом большом городе, который мы будем проезжать. Но на следующей станции мы даже не остановились. Вместо этого поезд встал где-то посреди полупустынной степной равнины. Единственным признаком жизни выглядела маленькая колхозная ферма, видневшаяся на расстоянии в четверть мили от того места, где остановился состав.

Дипломатов обычно принято обвинять в том, что они избалованные, непрактичные типы, но когда они оказываются в течение тридцати шести часов без какой-либо еды, то вы будете удивлены тем, насколько изобретательными они могут быть. Едва поезд остановился, как дипломаты взбесившейся ордой понеслись из дверей вагонов по направлению к ферме. Это выглядело так, словно толпа футболистов рвется к воротам на последней минуте игры. За несколько секунд пара дюжин кур, гусей и уток были захвачены на ферме и утащены в плен отрядами дипломатических советников и первых секретарей. Какой-то поляк и полковник английской армии «Поуп» Хилл обнаружили курятник как раз в тот момент, как кто-то из работников фермы выходил из него с дневной порцией только что снесенных яиц. Лишь только увидев, что его атакуют, он бросил свою корзинку с яйцами и рванул за горизонт что было мочи. Поуп и поляк схватились за ручки корзины и стали тянуть ее каждый в свою сторону. На секунду показалось, будто между союзниками развернется серьезная потасовка, но разумный подход все-таки возобладал, и они согласились разделить корзину пополам.

Чуть позже, когда раздался свисток машиниста, пытавшегося собрать своих пассажиров, толпа всклокоченных налетчиков с голодными глазами стала взбираться обратно в поезд, отягощенная добычей. Она состояла из немалого числа цыплят, гусей и уток, нескольких дюжин картофелин и даже какого-то количества хлеба. Последним поднялся в поезд югославский секретарь Богич. Он весил по меньшей мере триста фунтов и обладал сказочным аппетитом. Когда мы оба служили в Гамбурге, мне случалось видеть, как он тащит на себе целый жареный окорок. На сей раз его руки были пусты, пальто выпачкано в грязи, брюки порваны, и вся одежда была в шипах и колючках. Я спросил, что с ним случилось, и он пробормотал в ответ что-то о соотношении скорости бега курицы и серба с излишним весом. На какой-то момент я подумал, что он совсем падет духом, увидев, сколько еды собрали его коллеги. Довольно долго Богич приходил в себя, но все-таки собрался с силами, чтобы нырнуть в мое купе и взять банку с тунцом, которую я исподтишка сунул ему в карман. И тут же обычная усмешка вернулась к нему, и он поторопился вернуться на свое место, чтобы попировать втихую.

Колхоз на сутки умерил дипломатические аппетиты, а на следующий день — уже третий, как мы покинули Москву — Молочков смог все-таки установить связь с вокзалом по телефону. Когда мы добрались до него, нас ожидало невероятное количество горячего супа.

И это была последняя еда, не считая быстро сокращавшихся резервов из банок с тунцом, которые имели американцы, до того как мы приехали в Куйбышев. Прошло пять дней с тех пор, как мы отправились из Москвы в свое пятисотмильное путешествие со скоростью пять миль в час.

В Куйбышеве удача повернулась к нам лицом, по крайне мере на какое-то время. Молочков объявил, что в «Гранд-отеле» через час нас ждет обед. Это был настоящий банкет: мясо, ветчина, сыр, фрукты, водка и даже икра. Мы объелись до такой степени, что не могли проглотить и одной осетровой икринки. И когда мы вставали из-за стола, я повернулся к Молочкову и спросил, в какое время будет ужин.

— Ужин? Вы что, хотите и ужин?

Я с некоторым пафосом объяснил, что капиталисты имеют глупую привычку есть три раза в день. Молочков позвал управляющего отеля:

— Когда будет готов ужин? — спросил он сурово.

Управляющий отелем чуть не подавился:

— Ужин! Боже мой, да вы съели все рационы, которые у меня были на две недели вперед!

Но мы все-таки как-то справились. В течение нескольких дней мы в основном питались черным хлебом, сахаром и кофе. Нам также удалось купить на свои доллары немного картошки на рынке.

И тут однажды из Казани по Волге в куйбышевский порт приплыла баржа с припасами, которые мы там оставили. Капитан баржи прислал сказать, что у нас только два часа на разгрузку. Лед, плывущий по реке с севера, находится лишь в нескольких милях выше по течению, объяснил он, и ему нужно опередить лед, если он только хочет добраться до Каспийского моря, пока река не замерзла. В те дни в Куйбышеве не было стивидоров, во всяком случае для того, чтобы нанять их частным образом. Мы мобилизовали все посольство, и уже через два часа мы выгрузили на пристань последнюю коробку с «архивами». Это была странная компания рабочих. В ее составе оказались один посол, пара генералов, адмирал и сопутствующая команда из полковников, флотских капитанов, секретарей посольства и журналистов. С тех пор наше меню не отличалось большим разнообразием. Но к тому времени, как наши собственные припасы стали подходить к концу, русские смогли организовать специальный магазин, где мы могли купить практически все необходимое для поддержания жизни.