Я проснулась рано утром следующего дня, когда в палату ворвалась студентка-медик, чтобы записать мою историю болезни. Как это ни странно, ей забыли сообщить, что после перенесенного инсульта я не могла ни говорить, ни воспринимать человеческую речь. В то утро я поняла, что важнейшей задачей больницы должна быть защита "уровня энергии" пациентов. Эта девушка была энергетическим вампиром. Она хотела добиться от меня хоть чего-то, несмотря на всю хрупкость моего состояния, но ничего не могла дать мне взамен. Она пыталась сделать все как можно скорее и явно отставала от своего графика. Из-за спешки она обращалась со мной грубо, и я чувствовала себя чем-то, что завалилось в щель и что пытаются оттуда достать. Она говорила со скоростью миллион миль в час и кричала так, будто я была глухой. Я сидела и поражалась ее неадекватности и невежеству. Она спешила, а я перенесла инсульт ― не самое удачное сочетание. Она смогла бы добиться большего, если бы подошла ко мне мягко, терпеливо и по-доброму, но, поскольку она настаивала, чтобы я общалась с ней в ее темпе, ни одна из нас не осталась довольна. Ее требования раздражали, меня сильно утомила эта встреча. Я поняла: придется расходовать свою драгоценную энергию с предельной осторожностью.
Главный урок, который я усвоила в то утро: в том, что касается моего восстановления, именно от меня в конечном итоге зависит успех или неуспех тех, кто обо мне заботится. Именно я решала, проявлять себя или нет. Я решила проявлять себя перед теми медиками, которые подпитывали меня энергетически, устанавливая со мной контакт, касаясь моего тела мягко и подобающим образом, устанавливая со мной зрительный контакт и разговаривая спокойно. Я позитивно реагировала на позитивное лечение. Те же медики, которые не пытались установить контакт, вытягивали из меня энергию, и я защищалась от них, игнорируя их требования.
Решение восстанавливаться было для меня сложным и тяжелым выбором, потребовавшим немалого когнитивного напряжения. С одной стороны, я была в восторге от того блаженства, которое давало свободное плавание в вечном потоке энергии. Там было чудесно. Мой дух сиял, огромный, свободный и спокойный. Очарованная всепоглощающим блаженством, я должна была найти ответ на вопрос, что именно означало для меня восстановление. Я понимала, что работающее левое полушарие имеет свои преимущества. Оно позволит мне вновь научиться взаимодействовать с окружающим миром. Однако в моем увечном состоянии концентрация внимания на том, что я воспринимала как полную неразбериху, означала боль в чистом виде. Учитывая, каких сил потребует восстановление, стоило ли ставить перед собой такую задачу?
Честно скажу, что у нового способа существования были некоторые плюсы перед старым. Я не хотела отказываться от своих новых открытий ради восстановления. Мне нравилось знать о своей текучести. Я была в восторге от сознания единства моего духа с вселенной и его плавания в окружающем потоке. Меня очень увлекала возможность жить, настолько тонко настроившись на восприятие энергетической динамики и языка жестов. Но более всего меня приводило в восторг чувство глубокого душевого покоя, наполнявшее теперь самые основы моего существа.
Мне хотелось оказаться там, где люди будут сдержанны и способны оценить мое чувство душевного покоя. Я обнаружила, что из-за обострившейся способности к сопереживанию у меня развилась повышенная чувствительность к стрессу, который испытывают другие. Если восстановление означало, что придется чувствовать то, что постоянно чувствуют они, зачем мне такое выздоровление? Мне легко было отделить свои проблемы и эмоции от проблем и эмоций других людей, решив наблюдать, но не взаимодействовать с ними. Как сформулировала Марианна Уильямсон, "могу ли я вновь присоединиться к этим крысиным бегам, не становясь при этом снова крысой?"
Другой студент-медик, Эндрю, пришел ко мне в то же утро, чтобы провести еще одно неврологическое обследование. Я была так слаба и обессилена, что не могла даже сидеть без поддержки, не говоря о том, чтобы стоять. Однако благодаря тому, что он обращался со мной мягко, но уверенно, я чувствовала себя в безопасности. Он говорил спокойным голосом, смотрел прямо в глаза и, если нужно, повторял сказанное. Он уважал во мне человека, в каком бы состоянии я ни находилась. Я была уверена, что из него выйдет хороший врач. Надеюсь, так и случилось.
Моим неврологом была доктор Энн Янг, возглавлявшая тогда отделение неврологии Массачусетской больницы общего профиля (я называю ее королевой неврологии). Я много лет слышала об этом знаменитом враче, когда работала в гарвардском Банке мозга. Она входила в состав консультативного комитета при Банке, и всего за две недели до моего инсульта мне довелось сидеть рядом с ней на обеде, организованном консультативным советом во время ежегодной нейробиологической конференции в Новом Орлеане. Во время того обеда я рассказывала о своих усилиях, направленных на увеличение числа образцов мозга, передаваемых на исследования людьми, у которых были диагностированы психические заболевания, а также их родными. Доктор Янг познакомилась со мной "с профессиональной стороны", так что к тому моменту, когда она обнаружила мое имя в списке пациентов, которых ей предстояло обойти в то утро, между нами уже были установлены особые, доверительные отношения.
Мне повезло, что среди многочисленных микросхем, работа которых нарушилась у меня в мозгу, была и микросхема, ответственная за смущение. Совсем как утка-мать, ведущая за собой своих многочисленных утят, доктор Янг, совершая утренний обход, появилась в дверях палаты в сопровождении студентов-медиков. Впоследствии я с ужасом вспоминала, что в тот момент меня как раз обтирали губкой, и королева неврологии со своей свитой застала меня в чем мать родила, на карачках и кверху задом.
У доктора Янг был добрый и ласковый взгляд, и она улыбнулась, посмотрев мне прямо в глаза. Подойдя, она сразу взялась рукой за мою ступню ― совсем как хороший лошадник, который, когда подходит к лошади, касается ее спины. Доктор Янг помогла мне улечься поудобнее. Затем она встала рядом, мягко положив ладони мне на руку, и тихим голосом заговорила ― не со своими студентами, а со мной. Она наклонилась над краем кушетки ближе к моему лицу, чтобы мне было ее слышно. Хотя я и не вполне понимала ее слова, мне было ясно, что она хотела сказать. Эта женщина понимала, что я не глупая, а больная, и было ясно, что она знает: ее задача состоит в том, чтобы разобраться, какие микросхемы у меня в мозгу по-прежнему работают и какие его части требуют лечения.
Доктор Янг почтительно спросила меня, не против ли я, если на мне она покажет студентам, как проводят неврологический осмотр, и я согласилась. Как выяснилось, несмотря на то что я сама была нейробиологом, мне не удалось выполнить ни одного ее задания, и доктор Янг ушла от меня не раньше, чем убедилась, что мне от нее больше ничего не нужно. Направляясь к двери, она пожала мне руку, а затем большой палец на ноге. Я чувствовала колоссальное облегчение в связи с тем, что именно ей предстояло меня лечить. Я чувствовала, что она меня понимает.
В то же утро мне должны были сделать ангиограмму, чтобы показать, состояние различных сосудов в мозгу. Нам нужна была очень четкая картина того, какого именно типа кровоизлияние случилось, и ангиограмма была наилучшим способом это выяснить. Хотя мне казалась полным абсурдом возможность того, что меня в моем состоянии будут просить подписывать какую бы то ни было бумагу, подтверждающую мое согласие, я поняла, что порядок есть порядок! В конце концов, как вообще определяется значение формулировки "находясь в здравом уме"?
Худые вести, как известно, не лежат на месте. Молва о моем инсульте быстро пронеслась как по больнице МакЛейна, так и среди членов NAMI. Надо же было такому случиться: самый молодой человек за всю историю NAMI, избранный в совет директоров, оказывается в больнице с инсультом в 37-летнем возрасте!
Двое моих коллег по Банку мозга пришли навестить меня в тот день, пока я была в отделении неврологической интенсивной терапии. Марк и Пэм принесли небольшого плюшевого мишку, и я была признательна им. Хотя я и чувствовала, что поначалу они нервничали, они подарили мне позитивную энергию и сказали: "Ты Джилл, и с тобой все будет в порядке". Эта уверенность в моем полном выздоровлении была для меня бесценной.
К концу второго дня мне удалось накопить в теле достаточно энергии, чтобы поворачиваться с боку на бок, садиться прямо, если мне помогали, на краю кровати, а затем вставать, опираясь на того, кто был рядом. Хотя эти занятия, как выяснилось, и отнимали у меня всю энергию до капли, я делала огромные успехи в физическом отношении.
Правая рука была очень слаба и продолжала болеть, но я могла ею хоть как-то орудовать, пользуясь для этого мышцами плеча.
Энергия моего тела в течение дня то прибывала, то убывала, совершенно иссякая, падая от невысокого уровня до нулевого. Сон позволял немного пополнять ее запасы, и тогда я тратила накопленную энергию, пытаясь что-нибудь делать или о чем-нибудь думать. Когда запасы энергии истощались, мне нужно было снова спать. Я сразу усвоила, что у меня нет постоянного источника энергии, и, когда она вся улетучивалась, я падала без сил. Я поняла, что нужно очень внимательно рассчитывать свои силы. Мне предстояло научиться копить их и восстанавливать во сне.
Под конец второго дня меня навестил Стив, который сообщил, что завтра рано утром в Бостон должна приехать Джи-Джи. Поначалу я не понимала, что значит "Джи-Джи", ведь я забыла даже смысл понятия "мама". Весь вечер, когда я не спала, я пыталась воссоздать этот смысл в памяти, повторяя: "Мама, мама, мама. Джи-Джи, Джи-Джи, Джи-Джи". Я повторяла эти слова, чтобы найти соответствующие папки, открыть их и вспомнить, что это значит. В конце концов я худо-бедно поняла, что такое мама и кто такая Джи-Джи, ― по крайней мере в достаточной степени, чтобы с нетерпением ожидать ее завтрашнего приезда.