Воздух в профессорской был густым от табачного дыма и испарений пунша. Голова Холдсворта болела, а глазницы словно посыпали мелким песком. Он попросил разрешения удалиться. Ричардсон немедленно вскочил с места и предложил проводить его.

— Спасибо, но я вряд ли заблужусь.

— Уверен, что не заблудитесь, но, может, сделаем круг или два по саду, прежде чем вы ляжете спать? На мой взгляд, капелька свежего воздуха и укрепляющая ходьба прочищают голову и способствуют сну.

Холдсворт принял приглашение. Ричардсон вывел его во двор, окруженный строениями с облицовкой из бледно мерцающего тесаного камня. По правую руку располагались высокие эркеры профессорской и зала. Ричардсон кивнул на ближайшее окно. Оно было не занавешено, и мужчины, которых они только что покинули, сидели за двумя столами, окутанные дымкой братства.

— Весьма общительные ребята, в общем и целом, — заметил Ричардсон. — Их невозможно осуждать за продолжительные возлияния. Но некоторые из них завтра утром проснутся с головной болью.

Он взял Джона под руку, и они пошли по сводчатой галерее перед часовней. В здании на другой стороне двора, напротив зала и профессорской, горели огни. Из окна на втором этаже донесся залп смеха и приглушенный стук, как будто множество кулаков колотило по столу.

— Мистер Аркдейл продолжает наслаждаться радостями общества, — вздохнул Ричардсон.

Кто-то запел, сперва неуверенно, но затем все точнее и громче. Присоединились и другие голоса. Звуки были не слишком мелодичными, но, несомненно, энергичными. Стук продолжался, отбивая ритм песни. Холдсворт и Ричардсон притаились в тени галереи. Стихи были короткими, и многие певцы, по-видимому, не знали слов песни. Однако все они подхватили припев с превеликим усердием:

— Некоторые из наших молодых людей относятся к директору с меньшим уважением, чем он того заслуживает, — прошептал Ричардсон. — Эта вульгарная песенка приобрела среди них прискорбную популярность. Весьма жестоко… у доктора Карбери слабый желудок, и однажды он был вынужден извергнуть его содержимое публично.

Чуть дальше по ряду домов отворилась дверь, и фонарь, висящий под аркой, на мгновение осветил мужчину в мантии. Взглянув в сторону поющих, он быстро направился к ширмам на западной стороне зала.

— Мистер Соресби? — окликнул Ричардсон. — Уделите нам минутку внимания.

Мужчина повернулся. Он был высоким и тощим и не столько шел, сколько поспешал. Сняв шляпу, он неуклюже поклонился мистеру Ричардсону, затем взглянул на Холдсворта, стоявшего в тени галереи. Ричардсон не представил Джона.

— Мистер Соресби, — кротко произнес он. — Вы не окажете мне любезность подняться к мистеру Аркдейлу? Пожалуйста, передайте ему мое восхищение и уведомите, что я буду крайне признателен, если он закроет окна и умерит громкость своего пения.

— Я… мне кажется, привратник у себя, сэр. Возможно, уместнее будет…

— Я буду очень благодарен, мистер Соресби.

— Да, сэр. Разумеется, сэр.

Мужчина скользнул в дверь, ведущую в подъезд Аркдейла. Ричардсон положил руку на плечо Холдсворта, удерживая его на месте. Фонарь над дверью вновь осветил сутулую фигуру и поношенную мантию Соресби. Пение продолжалось еще несколько минут, затем стихло. К удивлению Холдсворта, Ричардсон не пошевелился. Настала тишина, вскоре нарушенная громким залпом смеха. Через мгновение оба подъемных окна комнаты были закрыты и ставни опущены. После этого немедленно раздался тяжелый удар, как будто кто-то упал с лестницы, и возглас боли. Ричардсон дал знак Холдсворту, и мужчины ушли.

Галерея, которая тянулась вдоль всего восточного ряда домов, посередине примыкала к часовне, но имела по бокам по два пролета, которые выходили на сады за ней. На юг от галереи простирался еще один ряд домов, который тьютор назвал Новым зданием.

Мистер Ричардсон подвел Джона к дорожке, которая бежала на восток в сгущающуюся темноту. Глаза уже привыкли к сумраку. Перед ними мерцала вымощенная плитами дорожка. Появились первые звезды. Слева от мужчин находилась часовня, а за ней — полоска воды, через которую был перекинут горбатый деревянный мостик.

— Судя по звуку, мистеру Соресби досталось незавидное поручение, — заметил Холдсворт.

— Он сайзар, — откликнулся Ричардсон. — Незавидная доля.

— Это самые бедные студенты?

— О да. Согласно уставу, частично их содержит фонд, но они также обязаны выполнять черную работу. Счастлив сказать, что это положение в значительной мере изменилось. Однако, когда я поступил в этот колледж шестнадцатилетним юношей, сайзары все еще ждали, пока члены совета и сотрапезники начальства поедят, после чего подбирали объедки. Некоторые из них даже становились личными слугами членов совета. И даже сейчас многие из них — бедолаги, которые откладывают каждый грош, чтобы получить степень, и, смирив гордость, выполняют мелкие поручения, лишь бы свести концы с концами. И все же можно не сомневаться, что иные из них добьются уважения как в университете, так и в большом мире. Собственно говоря, я и сам был когда-то сайзаром.

Ночь выдалась удивительно тихой. Пирушка в Церковном дворе затихла, и они словно очутились в сельской глуши. Большинство окон Нового здания были погружены во тьму. Мужчины нырнули в тень гигантского дерева.

— Соресби служит у меня библиотечным клерком… вы с ним еще встретитесь завтра, — Ричардсон обвел рукой тени над головой и вокруг. — Кстати, мы находимся под восточным платаном Основателя. Мы им очень гордимся. Сэр Вальтер Воден посадил его собственными руками. Иные говорят, что это самое огромное дерево в Кембридже, и, несомненно, ему нет равных.

— В книге было пари о платане.

Ричардсон хихикнул.

— Члены совета нашего колледжа не в состоянии равнодушно пройти мимо дерева. Упомянутый платан — из Геродота. Император Ксеркс восхитился им и приказал украсить золотом.

— Это Длинный пруд? — спросил Холдсворт.

— Да.

Джон подождал, но Ричардсон не упомянул о теле, которое нашли в нем в начале года.

Пруд изогнулся влево, и дорожка привела их к калитке в ширме из кованого железа. Ричардсон отпер замок, и они вошли.

— Это Сад членов совета, — пояснил он. — Древние назвали бы его hortus conclusus.

— Огороженный сад?

— Именно. Огороженный и укрытый. — Голос Ричардсона стал таким тихим, что собеседнику приходилось напряженно прислушиваться. — Колледж сам становится крепостью по ночам, когда запирают ворота. Но здесь, в Саду членов совета, мы огорожены дважды, и оттого дважды защищены. Посмотрите налево, дражайший сэр, сквозь то отверстие среди ветвей на противоположном берегу. Это личный сад доктора Карбери. Он тянется отсюда до самого Директорского дома.

Холдсворт вгляделся в прореху на дальнем берегу. Прямо перед ним светилось окно на втором этаже. Оно было открыто, и звуки взвинченных мужских голосов слабо доносились сквозь недвижный ночной воздух. Ричардсон застыл, как пес, почуявший дичь.

Пока они наблюдали, у окна появилась фигура. Холдсворт разглядел лишь неясный силуэт, окутанный сиянием свечей, но фигура почти наверняка принадлежала доктору Карбери. Рама неохотно поползла вниз и ударилась о подоконник со звуком, похожим на стук молотка.

Карбери задернул занавеси. Свет погас.

— А! — Ричардсон медленно выпустил воздух. — Теперь вокруг совсем темно.

— Джорджи? Джорджи?

Голос привел Холдсворта в чувство. Мария. Первая мысль, мгновенно подавленная.

Еще не рассвело. Я сплю? Было слишком жарко, тело запуталось в постельных принадлежностях. Во рту пересохло, что неудивительно после такого обилия вина за ужином. И к тому же Джон прекрасно ощущал еще один источник неудобства, столь же постыдный, сколь и настоятельный. Твердый, как камень.

— Джорджи? Иди к маме.

«Надо мыслить аналитически, — подумал он, — ведь я не животное».

В последнее время жена возвращалась к нему во сне чаще, чем сразу после смерти. Иногда в воздухе висело только эхо ее голоса или запах… или даже болезненно зияющая полость, как будто она только что была здесь. Или не здесь, смотря как посмотреть. В том-то и суть: это не она была или не была здесь, а олицетворенная пустота… нечто вроде замкнутого ничто, тоски по тому, чего более не существовало, по крайней мере, в этом мире.

И все же… имя можно дать всему, даже иррациональному чувству. Почему бы не назвать его Марией? Пусть это будет чем-то вроде философского обозначения.

Холдсворт попытался повернуться в кровати, но одеяла по-прежнему крепко удерживали его. Безуспешные попытки вырваться только оказывали сладостно неловкое давление на его membrum virile.

Любимая, прости мое отвратительное поведение.

Где-то между явью и сном Джон почувствовал присутствие Марии. Ему показалось, что он увидел ее силуэт, всего на мгновение, тень среди теней между кроватью и окном, но чуть темнее, чем окружающие тени.

Холдсворт дышал слишком часто и не мог вдохнуть достаточно воздуха. Он попытался замедлить дыхание, но нечто более сильное, чем его воля, напротив, лишь ускорило темп. Вскоре его ночная рубашка промокла от пота. Он никак не мог унять дрожь.

Сон, если это был он, медленно наполнился серым светом, своего рода светящейся дымкой, которая скрывала столько же, сколько обнажала. Джон больше не лежал в своей кровати, но стоял в Саду членов совета и смотрел на Длинный пруд, совсем как несколько часов назад с Ричардсоном. Перемещение не показалось ему сколь-либо странным. Он опустил глаза и увидел Марию; она плавала лицом вверх у самой поверхности воды, погрузившись лишь на дюйм или два. Несмотря на эту явную преграду, жена говорила, или, скорее, он вполне отчетливо слышал ее голос.

— Джорджи, — звала она. — Джорджи, я здесь. Иди ко мне, малыш.

Мария, утонувшая в Темзе, теперь тонула в Длинном пруду. Согласно логике сна, вода была той же самой, и, возможно, все времена и места текли одной и той же нерушимой цепью событий, и то, что представало взору — в данном случае, Длинный пруд в Иерусалиме в мае или Темза у Банксайд в марте — зависело от точки зрения. Во сне данное размышление казалось совершенно разумным, и Джон удивился, что прежде оно не приходило ему в голову.

— Выходи! — крикнул он. — Ты утонешь. Хватай мою руку. Скорее.

Но Мария не слышала. Она продолжала звать Джорджи и уверять его, что мама любит своего мальчика, что он мамин сладенький пирожок.

Джон кричал на нее, растеряв все слова.

— Джорджи, Джорджи, — ее голос слабел. — Мамин маленький мальчик…

Ее тело исчезло. Ничего не осталось, кроме вязкой черной воды Длинного пруда, которая поднималась все выше и выше.

— Джорджи? — Чуть слышный шепот на грани безмолвия. — Джорджи?

Холдсворт застонал. Его уши болели, и было странное чувство, будто кожу содрали с кровоточащей плоти. Руки покалывало. И глубоко внутри по-прежнему таилось отвратительное нестерпимое желание совокупиться.

Твердый, как камень.

— Мария? — прошептал он.

Его что-то озадачило, но он никак не мог понять, что именно; какая-то чудовищная и невыразимая неправильность.

— Мария? Мария?

Лишь произнеся ее имя в третий раз, Джон понял, что это за неправильность. Поистине необъяснимо, что он не заметил этого сразу. Искаженное рябью лицо не принадлежало Марии. Голос был ее. Но лицо принадлежало Элинор Карбери.

Боль пронзила грудь. Железный обруч стянул ребра, выдавливая воздух из легких. Холдсворт открыл рот, чтобы завопить, но черный прилив уже поднялся выше рта. Когда он сомкнул губы, темнота потекла внутрь. Его тело содрогнулось.

Он вывернулся из одеял. Он падал. Затем последовал удар.

Джон очнулся и понял, что находится в спальне Директорского дома; лежит на голых половицах между каркасом кровати и балдахином. Левый локоть, на который пришелся основной удар, сильно болел. Джон замолотил руками и сумел найти брешь в балдахине. Прохладный сквозняк коснулся щеки. Еще было немного света… тусклая вертикальная полоска в том месте, где ставни окна сходились неплотно.

Боже праведный… Элинор Карбери? Холдсворт отогнал мысль о ней. Он презирал себя и свое вероломное, одолеваемое греховными желаниями тело.

Соседние часы с непривычным боем возвестили три четверти. Холдсворт встал, ухватившись за столбик кровати, сорвал ночной колпак и протер сонные глаза. Шаркая, подошел к окну и открыл ставни. Его тело болело. Небо на востоке бледнело, тьма расступалась. Слава богу, скоро рассвет. Эрекция медленно увяла.

Воздух был зябким. На подоконнике лежала подушка. Джон взгромоздился на нее, подтянув ноги, подоткнув подол ночной рубашки под ступни и обняв колени, как великовозрастное дитя.

За окном свет украдкой возвращался в сады Иерусалима. Джон мерз все сильнее. Он принял иррациональное решение, подобно ребенку, который придумывает цель, потому что даже придуманная лучше, чем ее отсутствие: он позволит себе вернуться в кровать, как только увидит или услышит другое человеческое существо, неопровержимое свидетельство того, что в мир вернулись жизнь и рассудок.

Ждать долго не пришлось. Сквозь оконное стекло донесся грохот обитых железом колес о камень. Джон вытянул голову и заметил сгорбленную фигуру, которая катила маленькую тачку по вымощенной плитами дорожке позади Директорского дома. То был мужчина в длинном темном пальто и мягкой шляпе. Он направлялся к группе служебных построек с левой стороны, рядом с северной границей колледжа.

Золотарь. Кто же еще? Тот самый, что нашел Сильвию Уичкот в Длинном пруду.

Золотарь. Никого больше не было видно. Ни Марии. Ни Элинор Карбери.