Кару находилась именно там, где и представлял Акива, сидя за столиком кафе у самого края площади Джемаа-эль-Фна, так же не находя покоя без косточки. Обычно, когда у нее появлялось свободное время как сейчас, ее пальцы без устали сжимали карандаш. Сейчас же лежащий перед ней альбом под ярким солнцем Северной Африки ослеплял белизной страниц, а сама она не в силах сосредоточиться, раз за разом беспокойно пробегала взглядом по площади, ожидая увидеть Акиву.

"Он придет," — говорила она себе, — "и вернет мне косточку. Он придет."

Если все еще жив.

Может, они все же навредили ему, те серафимы? Прошло уже два дня. Что, если… Нет. Он жив. Представить, что он…

Кару не могла даже думать об этом. Глупо, но ей постоянно вспоминался Кишмиш, годы назад, глотающий колибри-моль, и яркое осознание бытия: живой, а уже через мгновение мертвый. Так просто.

НЕТ!

Она вернулась мыслями к косточке. Почему она вызвала такую реакцию у Акивы? Что заставило его опуститься на колени? Тайна ее происхождения добавила еще больше мрачности в настроение, и Кару вздрогнула от плохого предчувствия. Перед глазами всплыли Сусанна и Мик, испуганное и ошеломленное выражение их лиц. Они испугались ее. Кару звонила подруге, когда делала пересадку в аэропорту Касабланки. Они поссорились.

— Что ты делаешь? — Настойчиво добивалась Сусанна. — И не нужно опять ссылаться на таинственные поручения.

Не было смысла уходить от ответа, поэтому Кару все рассказала. Сусанна, ожидаемо, приняла сторону Акивы, заявив, что это слишком опасно, и что Бримстоун не одобрил бы этого.

— Я хочу, чтоб ты переселилась в мою квартиру, — сказала Кару. — И уже позвонила ее хозяину. У него есть для тебя ключ, и за аренду уплачено до…

— Да не нужна мне твоя чертова квартира! — Воскликнула Сусанна. Сусанна, которая жила со своей престарелой теткой, во все блюда добавляющей капусту. Сусанна, которая частенько шутя заявляла, что готова прикончить Кару за ее апартаменты. — В ней живешь ты! Не вздумай просто взять и исчезнуть, Кару. Это тебе не какая-то долбаная книга про Нарнию.

Уговорить ее не удалось. Разговор окончился плохо, и после него Кару сидела, сжимая в руках телефон и не имея никого, кому можно было бы позвонить. С ужасающей ясностью она вдруг поняла, как мало людей было в ее жизни. Она подумала об Эстер, ее лже-бабушке, но это лишь добавило ей грусти. Она уже собралась было бросить телефон в урну справа от себя (все равно у нее не было с собой зарядки), но не сделала этого. А наутро была счастлива, что передумала. Когда заряд батареи показывал всего одно деление, телефон завибрировал в кармане. В раскрытом сообщении было написано:

"Не нашла ни крошки еды. Спасибо, что хочешь уморить меня голодом. "И подпись: "Отдающая концы."

Она рассмеялась, а потом немного поплакала, закрыв лицо руками, а когда какой-то пожилой мужчина спросил, все ли с ней в порядке, она не знала, что ответить.

Она провела уже два дня в этом кафе и две бессонные ночи в комнате, которую снимала неподалеку. Она нашла Разгата, чтобы просто знать где он находится, когда будет готова отправиться в путь, и вновь оставила его, вопящего отдать ему гавриэль (чего она, конечно же, не сделала). Она сама загадает за него желание, когда придет время.

Когда придет время лететь. С Акивой или без него, с косточкой или без нее.

Как долго она будет ждать?

Два дня и две бесконечные ночи, жадно напрягая глаза. Ее сердце сжималось. Последние крохи сопротивления оставили ее. Ее руки знали, чего хотели: они хотели прикоснуться к Акиве, почувствовать жар его кожи. Даже в тепле Марокканской весны она замерзала, будто он был единственным, кто мог согреть ее. Утром третьего дня, шагая мимо базарчиков к Джемаа-эль-Фна, она сделала интересную покупку.

Перчатки без пальцев на ладонях, у которых была вшита кожаная вставка. Она увидела их на лотке, среди кучи вязанных вещичек из разноцветной Верберской пряжи, купила и тут же надела. Они целиком прикрывали хамсазы, и она не могла обмануть себя, что купила их ради того, чтобы согреться. Кару знала, для чего они ей понадобились. Она хотела того, чего так жаждали её руки: прикоснуться к Акиве, и не просто кончиками пальцев, с максимальной осторожностью, не испытывая страха причинить ему боль. Ей хотелось обнимать его и чтобы её обнимали в ответ, слиться в настоящем единстве, будто в медленно танце. Она хотела как можно ближе быть к нему, вдыхать его, оживать рядом с ним, открывать его для себя, держать его лицо в своих руках, со всей нежностью, что есть в ней.

С любовью.

— Она придет, и ты это поймешь, — однажды пообещал ей Бримстоун, и хотя, без всяких сомнений, он и подумать не мог, что любовь придет к ней в облике врага, сейчас она знала, что он был прав. Она действительно знала это. Это было просто, как жажда или счастье, и когда на третье утро она, оторвавшись от чашки с чаем, подняла глаза и увидела на площади Акиву, стоящего в двадцати ярдах от нее, и смотрящего на нее, то затрепетала, будто через ее нервы прошел звездный свет. Он был цел.

И он был здесь. Она поднялась со стула.

Это было так поразительно, то, что он стоял всего в нескольких шагах от неё.

Но когда он подошел к ней — тяжело ступая, медленно, будто неохотно, выражение его лица было закрытым, уверенность Кару испарилась. Она не потянулась к нему, даже не вышла из-за стола. Весь звездный свет в ее нервных окончаниях свернулся, оставляя в ней холод. Кару смотрела на него — на эту тяжелую неторопливость, на равнодушие в его взгляде — и гадала, не пригрезилось ли ей все, что произошло между ними.

— Привет, — произнесла она слабым голосом, колеблясь, в надежде, что просто не так поняла его, что при взгляде на нее в нем так же, как и в ней, вспыхивает свет. Это было тем, чего она всегда хотела и думала, что наконец нашла — кого-то, кто был предназначен ей, чья кровь и бабочки поют с ее, нота в ноту.

Но Акива ничего не ответил. Он коротко кивнул, и не сделал ни одного движения, чтобы подойти поближе.

— С тобой всё хорошо, — сказала она, но ее голос уже не передал радости.

— Ты ждала, — сказал он.

— Я… я же сказала, что буду.

— Так долго, как только сможешь.

Кару показалось, что в его голосе была горечь. От того ли это, что она не дала обещание? Ей хотелось сказать ему, что тогда она еще не знала того, что знает сейчас, что "так долго, как смогу" было действительно очень долго, и что ей показалось, что она ждала его всю свою жизнь. Но выражение его лица заставило ее молчать.

Он протянул руку и сказал:

— Вот.

На шнурке болталась косточка Бримстоуна.

Она взяла её, шепча слова благодарности, и просунула голову в шнурок. Теперь косточка вновь обрела свое прежнее место на шее Кару.

— Я принес еще кое-что, — сказал Акива, выкладывая на стол сумку с ее ножами в форме полумесяца. — Они тебе понадобятся.

Это прозвучало жестко, почти как угроза. Кару просто стояла на месте, едва сдерживая слезы.

— Ты все еще хочешь узнать, кем являешься? — спросил Акива. Он даже не смотрел на нее, просто мимо, в никуда.

— Конечно хочу, — ответила она, хотя в этот момент думала совсем не об этом. Сейчас ей хотелось вернуться назад во времени, в Прагу, когда она с уверенностью, которая будила в ней одновременно чувство огромного возбуждения и глубокого покоя, верила, что Акива возвращался ради нее из темной ночи, поглотившей его душу. Теперь же казалось, что внутри него вновь все умерло. И из-за этого, вернувшаяся к ней косточка и то, что она вот-вот узнает ответ на вопрос, волновавший ее всю жизнь, не приносили ей радости. Внутри нее тоже все умерло.

— Что произошло? — спросила она. — С другими?

Он проигнорировал вопрос.

— Тут есть место, куда бы мы могли уйти?

— Уйти?

Акива указал на толпу на площади: торговцев, выстраивающих пирамиды из апельсинов, туристов, вооруженных фотоаппаратами и свертками с сувенирами.

— Тебе захочется услышать это в одиночестве, — сказал он.

— Что… что такое ты должен мне сказать?

— Я не собираюсь тебе ничего рассказывать.

Всё это время, Акива так и смотрел мимо неё, отчего она чувствовала себя неким размытым пятном. Но теперь он сфокусировал взгляд на ней. Она увидела блеск его глаз, словно лучики солнца проникают сквозь топаз, и прежде чем он снова успел отвести взгляд, Кару заметила в их глубине тоску, такую глубокую, что больно было смотреть. У неё екнуло сердце.

— Мы сломаем косточку, — сказал он.

* * *

Как только она обо всем узнает, то тут же возненавидит его. Акива старался подготовить себя к тому, какими глазами она будет смотреть на него, когда всё поймет. На площади, он долго наблюдал за ней, прежде чем Кару подняла глаза. Он видел, как переменилось выражение ее лица при виде него — от тревоги и отчаяния… к свету. Как будто бы она излучала свет, и он обливал его и обжигал.

В это мгновенье у него появилось все, чего он не заслуживал и никогда не мог иметь. Все, чего ему хотелось сейчас — прижать ее к себе, запутаться пальцами в ее волосах, струящимся по плечам, потеряться в ее нежной хрупкости.

Он помнил историю, которую когда-то ему поведала Мадригал. Это была человеческая история о големе. Это было существо, вылепленное из глины и оживленное при помощи начертанного на его лбу символа алеф. Алеф была первой буквой атавистического алфавита людей и первой буквой в слове, по-еврейски означавшем "правда". Эта буква символизировала начало. Глядя, как Кару поднимается на ноги, окруженная сиянием своих лазурных волос, в кружевном платье цвета мандаринов, с нитью серебряных бус на шее и с выражением радости, облегчения и… любви на прекрасном лице, Акива понял, что она и есть его алеф, его правда и начало. Его душа.

Его крылья заныли от желания забиться и разом понестись к ней, но вместо этого он пошел, медленно и тяжело. И то, как по мере его приближения из нее уходил свет, колебание и надежда в ее голосе, все это капля за каплей убивало его. Но так было лучше. Если он сдастся и позволит себе обрести желаемое, то она будет ненавидеть его даже больше, как только узнает, кем на самом деле он был. Поэтому он держался отстранено, с мукой готовясь к неизбежному.

— Сломаем её? — Переспросила Кару, удивленно глядя на косточку. — Бримстоун бы никогда…

— Она была не его, — сказал Акива. — Она никогда не принадлежала ему. Он просто хранил ее. Для тебя.

Он так и не нашел в себе сил бросить ее в море. Одно то, что он позволил себе размышлять о таком, наполняло его презрением к самому себе — это было еще одним доказательством того, что он был недостоин ее. Она заслуживает узнать обо всем и, если он был прав по поводу косточки, это случится очень скоро.

Кару, похоже, ощутила всю важность момента.

— Акива, — прошептала она. — Что это?

И когда она взглянула на него своими черными, как у птиц, глазами, испуганными и умоляющими, ему пришлось отвернуться, такой сильной была его тоска. Не прикоснуться к ней было просто невыносимо.

* * *

Наверное, всё могло бы пойти между ними неправильно, по ложному пути, но Кару всё видела и всё чувствовала — тоску Акивы, которая перекликалась с её собственной, поселившейся в глубине её души. И когда он отвернулся, ей невыносимо захотелось дотронуться до него.

Кару протянула свою руку, одетую в перчатку, и мягко взяла его за руку. А потом развернула его к себе. Она подошла ближе, запрокинула голову, чтобы взглянуть на него, и взяла за другую руку.

— Акива, — пробормотала она тихо, но пылко. В ее голосе не было страха. — Что это? — Ее пальцы пробежали но нему, по его окаменевшим рукам, плечам, вверх к его горлу, к подбородку, и вот они, такие мягкие, уже на его губах. Она почувствовала, как они дрожат. — Акива, — повторила она. — Акива. Акива. — Словно просила бросить это, перестать притворяться.

И он опустил голову, прижавшись к ней лицом. Его руки обняли ее, прижали к себе. Кару и Акива зажглись, словно две спички, чиркнувшие друг о друга. Вздохнув, она расслабилась, растворяясь в нем. Она чувствовала шероховатость щетины на его горле, прижавшись к ней щекой, а он шелковую гладкость ее волос. Они еще долго стояли так, не произнося ни слова, но их кровь, и бабочки неистово бушевали в них, танцуя и напевая песнь ликования, синхронно, нота в ноту.

А косточка, маленькая, но острая, оказалась зажата между ними.