~~~

Джеймс стоял на палубе парома и смотрел, как в тумане медленно возникает гавань. Свежий морской воздух бодрил. И почему запах соли всегда так резко, словно пинком, выбрасывает тебя в реальный мир? Впрочем, сегодня пинок был весьма кстати: Джеймсу хотелось удостовериться, что все окружающее не сон и не мираж.

Его неуверенность в себе происходила отчасти от бессонной ночи, отчасти из-за того, что вчера он допоздна читал по-испански книгу, которую забыл Фрэнк. Сначала Джеймс хотел отослать ее, но тогда ему пришлось бы что-нибудь написать, а Джеймс не знал, что сказать Ингрид. Проще было на время оставить книгу у себя.

Книга представляла собой сборник коротких историй, озаглавленный «Laberintos». Джеймс решил, что название переводится как «Лабиринты». Он не понимал и половины слов, но истории его зачаровали. За время плавания Джеймс прочел две: «El Otro» — где герой встречается с юной версией себя самого (наверняка дело происходит во сне) и «La Memoria de Shakespeare» — о человеке, завладевшем памятью Шекспира. Когда Джеймс выбрался из преисподней чужого языка, ночь была на исходе. Под аккомпанемент детского плача он съел завтрак и поднялся на палубу.

Вцепившись в металлический поручень, Джеймс всматривался в приближающийся город. С тех пор как он покинул Г., прошли годы. На миг Джеймс представил себе, что путешествует не сквозь пространство, а сквозь время и эта земля не что иное, как недостижимый берег из его прошлого. Далекие здания таинственно сверкали в рассветных лучах. Джеймс вглядывался в сияющую картину на горизонте. Город казался ему знакомым и незнакомым, старым и новым.

Когда солнце поднялось и паром приблизился к берегу, стали видны скучные подробности портовой жизни: краны, грузовики, рекламные плакаты. Запахло дизельным топливом. Внезапно Джеймс ощутил облегчение, а вместе с ним пришло разочарование. Чувство, что он возвращается в прошлое, оказалось самообманом, навеянным книгой, усталостью и необычным освещением. Любая местность — всего лишь местность, и ничего больше.

Когда Джеймс думал о своих потерянных в этом городе воспоминаниях, в груди сжималось. Он узнавал это чувство. Джеймс испытал его однажды на ступенях лестницы, когда перед ним, словно из ниоткуда, возникло лицо той девушки, — не страх, не надежда, что-то на грани, не имеющее имени.

Часом позже Джеймс выехал из недр парома и миновал несколько обширных стоянок. Таможенник долго изучал его паспорт, в то время как его товарищ обследовал фургон. Чиновник перевел взгляд с фотографии в паспорте на лицо Джеймса и прищурился.

— Джеймс Пэдью? — подозрительно спросил он.

Чувствуя себя почти преступником, Джеймс ответил утвердительно. Таможенник, проверявший фургон, махнул рукой, и Джеймса отпустили. Серое шоссе оказалось пустынным. Джеймса удивил объем дорожных работ. Водители, чертыхаясь, сворачивали в объезд. В зеркале заднего вида Джеймс всякий раз с раздражением ловил глазами наклейку: «ВНИМАНИЕ! ОБЪЕКТЫ В ЗЕРКАЛЕ МОГУТ БЫТЬ БЛИЖЕ, ЧЕМ КАЖЕТСЯ», пока в сердцах не оторвал ее. Когда он въезжал на мост, сиявший в лучах утреннего солнца, его охватило дежа-вю: Джеймсу почудилось, будто каждое здание, дорожный знак или дерево словно обрели еще одно измерение. Они существовали здесь и сейчас, но, кроме того, жили в его памяти.

Окружающая действительность выглядела пугающе реальной. Это наблюдение относилось не только к тем зданиям и предметам, которые существовали в его прошлом, но и к тому, чего Джеймс никак не мог помнить. Вот ветер кружит по тротуару пакет от чипсов; школьница в темной юбочке стоит на автобусной остановке; чугунная баба ударяет в стену дома, предназначенного на снос. И все прекрасно обходятся без меня, подумал Джеймс. Когда я был здесь в последний раз, эта школьница наверняка ходила под стол пешком. Кто-то высунулся из окна многоэтажки — наверняка какая-нибудь старушка поливает цветы на окне. Эти мысли успокоили Джеймса. Здесь жили люди. Иногда с ними что-то происходило. Город не был созданием его воображения.

Джеймс ехал через центр. Миновав вокзал, он непроизвольно оглянулся и свернул налево, на Хайт-роуд. Мимо паба «Белый медведь» — Джеймс помахал рукой коричневатому невыразительному фасаду — и направо, на Грин-авеню. Справа зеленел парк, слева вдаль уходили улочки с домами, построенными во времена королевы Виктории. Названия их рождали смутные воспоминания и звучали словно заклинание: Кафидрэл-стрит, Хейс-стрит, Лаф-стрит, Мун-стрит, Бах-стрит…

Джеймс припарковался у обочины и вошел в парк. Утренняя дымка успела рассеяться, небо над головой сияло прозрачной синевой, в траве поблескивали капли росы. Лаяли псы, в пруду плескались утки, мамаши толкали коляски по тенистым аллеям. Распятая между столом и веткой дуба, в центре лужайки трепетала на ветру громадная паутина.

Он чувствовал, что разгадка где-то здесь, прячется в сумраке под деревьями. Ответы витали в воздухе. Его прошлое, настоящее и будущее сошлись в одной точке, и ему нужно отыскать нить, которая выведет из лабиринта.

Решено, подумал Джеймс, я стану частным детективом, а этот город — место преступления.

 

~~~

Джеймс въехал в тихий кампус и оставил фургон у здания библиотеки. Университетская парковка пустовала. До начала семестра оставалось четыре недели, и Джеймс надеялся, что ему удастся снять жилье подешевле. Офис открывался в десять, и, чтобы убить время, он отправился в кафе на Юниверсити-роуд.

Джеймс сел у окна и заказал черный кофе. Кто-то оставил на столе местную бульварную газетку. Джеймс пролистал новости о местных знаменитостях и невнятное сообщение о заложенной бомбе, затем страничку развлечений. Кроссворд уже успели отгадать. Он мельком просмотрел комиксы и колонку астролога.

РАК 21 июня — 22 июля: Наши поздравления — вы сделали ловкий ход! Что ждет вас в ближайшем будущем? Почему вы здесь оказались? Чего ищете? Под влиянием Марса на этой неделе в вашей жизни правит хаос, и вам не найти ответов на свои вопросы. Но знайте: вы на верном пути. Ждите хороших вестей от буквы «М» и цифры 21.

Невероятно — астролог знал все о его сегодняшних бедах! Это открытие так потрясло Джеймса, что он дважды перечитал колонку и осторожно осмотрелся, подозревая подвох. В кафе было пустынно: в углу шептались двое полицейских, за прилавком суетилась барменша. Никто не обращал на Джеймса внимания.

Он снова опустил глаза на страницу — над колонкой значилось: «Звездный прогноз на неделю от Адама Голайтли». Имелась и фотография лысого или наголо бритого мужчины неопределенного возраста, с бородкой и проницательным взглядом.

Джеймс допил кофе. Да нет, вряд ли это совпадение, подумал он. Любой может накатать полдюжины расплывчатых фраз, под которые можно подогнать все, что угодно. Тем не менее прогноз показался Джеймсу добрым знаком. Разглядывая синие буквы, намалеванные на стекле (ОНЧОТУСОЛГУРК ИКАРТВАЗ), шумную улицу, ряд бледно-серых зданий и аккуратно скошенную лужайку, Джеймс ощущал прилив сил. Даже если это совпадение, все равно астролог прав. Джеймс сделал ловкий ход. Он на верном пути.

К десяти он отправился в офис, где его встретила полноватая добродушная женщина средних лет.

— Доброе утро! — поздоровалась она, когда Джеймс просунул голову в дверь.

Женщина держалась так любезно, что Джеймс усомнился: может быть, в его утраченном прошлом они были знакомы?

Однако когда она спросила, как его зовут, он понял, что ошибся. Наверное, у нее просто хорошее настроение.

Джеймс сел. На табличке, стоявшей на столе, значилось имя — миссис Квигли. Она спросила, не студент ли он. Джеймс отвечал, что когда-то учился в местном университете.

— Скучаете по былым временам?

— Можно сказать и так. Хочу пожить здесь немного.

— Стало быть, ищете временное пристанище?

— Мне нужно где-нибудь остановиться, пока подыщу подходящее жилье.

Женщина кивнула и углубилась в бумаги, которые лежали на столе, затем неожиданно спросила.

— Сумеете прибить гвоздь и вкрутить лампочку?

Вопрос застал Джеймса врасплох.

— Я — строитель, это моя работа.

— Да что вы, не может быть!

Женщина так обрадовалась, что на мгновение Джеймс усомнился, не ошибся ли дверью?

— У меня для вас совершенно особое предложение! В этих бумагах мало подробностей… но выглядит многообещающе!

— Простите?

— Ах да, я увлеклась, но давненько я не видела ничего подобного! Скорее всего, дом принадлежит нашему бывшему студенту. Сказать по правде, там бездна работы. Вот только адрес я запамятовала… Хозяин — какая-то знаменитость. Не то художник… или писатель, а может быть, певец… нет, не помню. Он предлагает бесплатное проживание и оплату всех расходов тому, кто согласится пожить там и сделать ремонт. Плюс половина прибыли от последующей продажи дома.

Джеймс усмехнулся.

— Что-то верится с трудом.

Миссис Квигли иронии не заметила.

— И не говорите! Чем не идеальный вариант для человека вашей профессии!

Она что-то написала на бумажке и подала ее Джеймсу.

— Вот адрес офиса. Ступайте туда. Скажете, что это я вас прислала.

Джеймс поблагодарил и поднялся со стула.

— Заходите еще, — мило улыбнулась миссис Квигли. — Расскажете, как устроились. Надо же, а ведь я точно помню, что владелец — какая-то знаменитость! Так, по крайней мере, говорят — сама я с ним незнакома.

— А имени не помните? — полюбопытствовал Джеймс.

На мгновение женщина замерла, затем покачала головой.

— Нет, не могу. Не правда ли, странно? А ведь слышала это имя минут десять назад! Как же его зовут? Что-то на «М»…

Словно превозмогая боль, миссис Квигли наморщила лоб. Зазвонил телефон. Казалось, женщина не собирается брать трубку. Джеймс занервничал.

— Телефон звонит, — сказал он. — Не важно, как там его зовут, узнаю в офисе.

— Вряд ли они вам скажут, — многозначительно улыбнулась миссис Квигли, положив руку на трубку.

— Разве это секрет?

— Его имя хранится в тайне, — отвечала она. — Понапустили туману. Я и сама-то узнала все от приятельницы, которая когда-то у них работала.

Наконец миссис Квигли сняла трубку.

— Служба размещения студентов.

На прощание Джеймс помахал миссис Квигли рукой. Не отнимая трубки от уха, она улыбнулась в ответ.

Джеймс решил размяться. Он вытащил из фургона велосипед, оседлал его и покатил к центру. Офис обнаружился в одном из переулков старого города — на вид совсем не офисная дверь, над звонком табличка: «Аренда Харрисона». Джеймс позвонил — дверь отворилась.

Офис располагался на третьем этаже. Джеймсу показалось, что он бывал здесь раньше, только вот когда и зачем?.. В душной комнате без окон, заставленной картотечными шкафами, стояли три стола. За одним сидел молодой человек в костюме и галстуке. Он говорил что-то в телефонную трубку — вежливо, но с раздражением. На щеке клерка осталась царапина от бритья. В комнате висел самый отвратительный из запахов — запах нервного пота. Молодой человек мельком взглянул на Джеймса, но не подал виду, что узнает его или хотя бы рад его визиту, лишь понизил голос. Джеймс уселся в кресло напротив. Клерк приложил руку ко лбу и уставился в бумаги, лежащие перед ним на столе. Внезапно на Джеймса навалилась усталость, и он прикрыл глаза. Тихо гудел компьютер, клерк что-то неразборчиво бормотал.

— Слушаю вас, сэр. — Неожиданно громкий голос разбудил Джеймса от дремы. Молодой клерк настороженно и почти враждебно смотрел на него.

— Меня прислали из службы размещения студентов.

Клерк все так же молча продолжал рассматривать Джеймса.

— Из университета.

— И?

— У вас должны быть сведения о доме, которым я интересуюсь.

— Собираетесь арендовать?

— Не совсем. Условия довольно необычные. Дом требует ремонта, и владелец…

— А, так вы про тот самый дом.

С выражением крайнего отчаяния на лице клерк зарылся в бумаги.

— Его уже сдали?

Клерк хмыкнул.

— Сдали? Что вы, нет, еще нет. — Он запустил в волосы пятерню. — Вы правы, условия довольно необычные. В теории все выглядит весьма привлекательно, но, честно говоря, мы уже засомневались — нет ли здесь какого подвоха?

— О чем вы?

— Ну, мы прислали владельцу по меньшей мере дюжину вполне подходящих клиентов, но он всем отказывает. Даже не желает с ними встречаться. Словно дожидается кого-то особенного.

Последнюю фразу клерк пробормотал тихо, словно бы про себя, поэтому удивился, когда Джеймс громко спросил:

— Может быть, я и есть тот, кого он ищет?

Клерк пожал плечами и направился к одному из картотечных шкафов.

— Заполните форму. Пару недель придется подождать.

— Так долго?

— Ко всем прочим трудностям, с владельцем нелегко связаться.

— Вы встречались с ним?

— Даже по телефону не разговаривал.

— Я слыхал, он знаменит. Какой-то художник или певец…

Клерк неприязненно посмотрел на Джеймса.

— Понятия не имею. Клиент требует абсолютной конфиденциальности — а мы в «Аренде Харрисона» ее предоставляем.

— Понятно. А адрес дома вы знаете?

— Это тоже конфиденциальная информация.

Джеймс заполнил форму, оставив пустой строку, в которой следовало указать телефонный номер.

— У меня нет телефона, — объяснил он.

— Тогда вам придется ждать еще дольше.

— Может быть, мне купить мобильный?

— Дело ваше.

Зазвонил телефон, и клерк поднял трубку.

— «Аренда Харрисона». Чем могу быть полезен?

Никем не удерживаемый, Джеймс выбрался из офиса.

Он купил самый дешевый мобильный, настроенный только на прием входящих, вернулся в «Аренду Харрисона» и заполнил пустую строку. Форму Джеймс оставил на столе клерка, который продолжал что-то говорить в телефонную трубку. Запах пота в комнате стал еще сильнее.

Джеймс выбрался из старого города и покатил вдоль Хайт-роуд. Затем, повинуясь внезапной прихоти, остановился у паба «Белый медведь». На часах было около полудня. Джеймс оставил велосипед у входа и вошел в паб. Как ни странно, но внутри ничего не изменилось: те же коричневатые с золотым обои, темный ковер в пятнах, в углах скамейки, обтянутые искусственной кожей.

Стоял солнечный день, но единственным источником естественного света было грязное квадратное окошко высоко в стене. Искусственный свет придавал помещению печальный зимний вид. Камин не горел, пахло сыростью.

Джеймс заказал пинту горького. Он смотрел, как бармен молча накачивает пиво в бокал. Внезапно погас свет. Бармен поднял глаза на единственного посетителя.

— Скоро загорится.

— И часто у вас так?

Бармен устало кивнул:

— Не мешало бы проводку починить.

Джеймс пил свое пиво в полумраке, пока свет не включился так же внезапно. Грязноватый и мрачный «Белый медведь» отличался от того светлого и уютного паба, образ которого сохранился в его памяти. Что было тому виной: причуды освещения, незажженный камин или отсутствие ремонта? А может быть, дело в том, что раньше я всегда забредал сюда изрядно навеселе, усмехнулся Джеймс.

Он вытащил бумажник и пересчитал деньги. Хватит на неделю, а если ночевать в фургоне, то и на две, а потом, как ни крути, придется искать способ раздобыть наличные. Предложение таинственного незнакомца выглядело очень привлекательным, но Джеймс сомневался, что из всех остальных соискателей тот выберет именно его. Допив пиво, он подошел к стойке и написал на клочке бумаги имя и телефон.

— Я электрик, — объяснил он бармену. — Могу починить проводку. Возьму недорого.

Бармен посмотрел на него удивленно, но бумажку взял, пообещав передать владельцу паба.

На обратном пути в кампус Джеймс остановился у супермаркета на углу Грин-авеню и Хейс-стрит. Супермаркет успел сменить название, да и внутри оказалось гораздо чище и светлее, чем в его воспоминаниях. Из скрытых динамиков еле слышно лилась баллада Элтона Джона.

На руле велосипеда болтались пакеты с едой. Добравшись до фургона, Джеймс пообедал в одиночестве. На часах было два пополудни. Парило, как перед грозой, тучи отливали никотиновой желтизной. Внезапно Джеймс почувствовал, что очень устал. Он выпил воды, лег на матрас и мгновенно уснул.

 

~~~

Вечером Джеймс проснулся, надел куртку и вышел из фургона. Он бродил по ночному кампусу: мимо «Юнион-бара», спортзала, кафетерия, библиотеки. При взгляде на эти здания у Джеймса подгибались ноги, а сердце начинало бешено колотиться. Его тело помнило. Беда в том, что разум отказывался заполнить пустые оболочки воспоминаний, которые были подобны этим запертым и неосвещенным зданиям — одни очертания, зловещие громады во тьме.

Джеймс понимал, что должен экономить, но возвращаться в пустой фургон не хотелось. Он побрел по направлению к центру города, по дороге, на Лит-авеню, купил пакет чипсов и в конце концов очутился рядом с мрачным пабом под названием «Якорь», который показался смутно знакомым.

Внутри было тихо и не слишком людно: обычный вечер четверга. Джеймс уселся за столик в углу и заказал пинту горького. Затем открыл книгу и взялся за рассказ «Funes El Memorioso» — историю о человеке, который помнил все на свете. На середине первой страницы у Джеймса возникло странное чувство, будто за ним кто-то наблюдает.

Джеймс оторвал взгляд от книги. Из-за соседнего столика поднялся незнакомец.

— Не возражаете, если я к вам подсяду?

Лицо высокого сутулого мужчины показалось Джеймсу знакомым, но он не сразу вспомнил, где видел эти редеющие волосы и очки в толстой оправе. Джеймс предпочел бы почитать книгу в одиночестве, но грубить незнакомцу не хотелось. Он пожал плечами.

— Отчего же, прошу.

Мужчина сел. От него сильно пахло табаком. Незнакомец носил старомодный коричневый пиджак в унылую клетку, один вид которой вгонял Джеймса в тоску.

Незнакомец был слегка навеселе, но речь выдавала человека образованного. Джеймс так сосредоточился, пытаясь вспомнить, где видел этого хмурого человека раньше, что не расслышал первой фразы собеседника — наверное, что-нибудь о политике? Наконец до Джеймса дошло.

— Вам когда-нибудь говорили, как вы похожи на Филиппа Ларкина? — воскликнул он.

— На этого болвана? — к удивлению Джеймса, хмуро откликнулся мужчина в клетчатом пиджаке.

— Вы были знакомы?

— Знаком? С этим ублюдком? Да я и есть Филипп Ларкин!

— Филипп Ларкин умер, — уверенно заявил Джеймс, хотя стоило ему произнести эти слова вслух, как он тут же усомнился в их правдивости. Не то чтобы Джеймс не был уверен в том, что сказал, но пугающая возможность разговора с мертвецом выбивала почву из-под ног.

Казалось, незнакомец приготовился рассердиться, но секунду спустя его настроение сменилось.

— Ну разумеется, умер. В восемьдесят пятом.

— Так я и думал, — облегченно вздохнул Джеймс.

Некоторое время незнакомец молча потягивал пиво.

Затем, уставившись в пространство, произнес:

— Сначала они вырезали ему пищевод. Хирург сказал, что в его внутренностях обнаружилось скопище отвратительных разложившихся тканей. Ларкин подумал, что это неплохое описание для его жизни. Хирург обещал, что после операции он станет как новенький, но не сдержал обещания. Ларкин остался тем же жалким мерзавцем, которым был всегда. Шестидесяти двух лет, на краю могилы. За окном зеленели деревья, небо синело, солнечные лучи играли в траве, и все это было таким живым и в то же время таким чуждым, что казалось Ларкину представлением живой картины: «Мир, который ты готов покинуть» или еще хлеще: «Вот он, смысл жизни (а ты, болван, его прошляпил)».

— Простите?

— Ларкин знал, что его время уходит, знал с ранней юности, но все же из последних сил цеплялся за жизнь. В частной клинике, где он лежал, на выпивку смотрели сквозь пальцы, и виски помогало Ларкину коротать вечера. Однажды ночью он так надрался, что захлебнулся собственной блевотиной. Впал в кому. Нет, подробностей он не помнил: только как проснулся на новом месте, боль, общую палату в муниципальной больнице, чужие люди вокруг, полный запрет на выпивку. О, как он все это ненавидел! — Незнакомец поморщился.

— Кажется, вы хорошо знали Ларкина, — заметил Джеймс.

— Я наследовал ему после смерти.

— Простите?

— Я университетский библиотекарь.

— Ах вот оно что. Вы приняли его должность!

— И все остальное. Перешло ко мне вместе с должностью.

— Остальное?

— Старые рукописи, дневники, фотографии. Его память.

Джеймс рассеянно кивал, пока до него не дошли последние слова библиотекаря.

— Вы сказали «память»?

— Чтобы сохранить его мысли и жизнь для потомков.

— Э… а как это случилось?

— Уже не помню.

— Понятно.

Повисла долгая пауза. Джеймс пригубил пиво и опустил глаза на свой том. Библиотекарь молчал, глядя куда-то мимо Джеймса, который приготовился снова открыть книгу, потом тихим усталым голосом продолжил:

— Вам не понять. Всех событий его жизни я не помню, так, всплывают отдельные фрагменты. Его воспоминания приходят ко мне, когда я засыпаю или, наоборот, просыпаюсь. Иногда снятся сны, которые мне не принадлежат. Я вижу незнакомые лица, переживаю чужие эмоции или неожиданно ловлю себя на мысли, что думаю о джазовой композиции, которой никогда не слышал.

— Именно джазовой?

— Самое интересное, что сам я джаз не люблю, но теперь эта музыка день и ночь не выходит у меня из головы. Джаз и порно. Джазовые журналы. Дюк Эллингтон и отшлепанные школьницы-малолетки. И разумеется, смерть. Я и не вспоминал о ней, пока не завладел памятью Ларкина. А теперь мне страшно смотреть на стены собственной спальни. Да, еще ненависть. О, сколько ненависти! Я всегда кого-нибудь ненавижу: тех, кто моложе меня, женщин, черномазых, радикалов. Вас, например, я возненавидел с первого взгляда. Память Ларкина — это ненависть, страх, джаз, порно, смерть, и ничего больше. — На секунду библиотекарь замолчал, задумавшись о своем, затем повторил: — Ничего больше.

Джеймс ощущал себя не в своей тарелке, но ему не хотелось расстраивать и так явно выбитого из колеи библиотекаря, поэтому Джеймс вежливо спросил:

— А как же поэзия?

— Иногда. Особенно в поездах. Однажды весной я совершил путешествие, описанное в «Свадьбах на Троицу», и пережил чувства, которые испытывал он, глядя из окна поезда. Ничего особенного. В стихотворении все гораздо глубже и достовернее.

— Как интересно, — заметил Джеймс.

— Потом я отправился по следам других стихотворений. Посещал церкви, надеясь обрести его воспоминания той поры, когда Ларкин писал «В церкви». Я сел на поезд в Ковентри, где прошло детство Ларкина. Помните стихотворение «Я помню»?

— Помню, — улыбнулся Джеймс. — Место, где осталось нерастраченным его детство.

— Точно. Впрочем, поездка оказалась неудачной. Я обрел память о памяти, а не память о реальных событиях. Таков уж был Ларкин. Впрочем, это свойственно всем, кто слишком много думает. Они ничего не замечают вокруг.

Джеймс подавил вздох.

— Хотя нужно отдать ему должное, о прошлом писать он умел. Вы читали «Стихи из фотографического альбома юной дамы»?

— Э… не помню.

Библиотекарь закрыл глаза и нараспев прочел:

Что-то в этих строках опечалило и взволновало Джеймса. Он подошел к стойке и попросил еще две пинты. Когда Джеймс вернулся к столику, библиотекарь улыбнулся ему. Улыбка эта насторожила Джеймса. Казалось, библиотекарь ждал следующего вопроса.

— А как насчет других поэтических воспоминаний? — спросил Джеймс.

— Еще одно, относящееся ко времени, когда Ларкин писал «Утреннюю серенаду», — неразборчиво пробормотал библиотекарь. — Стихотворение, посвященное смерти.

Джеймс кивнул.

— Великое стихотворение.

— Сам Ларкин так не считал. Его страх смерти был так велик, что стихи не могли выразить его глубину. Слова, даже самые точные, только принижали его, но нисколько не уменьшали. Не знаю, почему Ларкин считал, будто бы, написав о своем страхе, избавится от него. На деле все получилось иначе: с годами страх смерти становился все сильнее. В финале стихотворения это особенно заметно. Слова, нацарапанные на стене шахты за мгновение до того, как опоры обрушатся и земля уйдет из-под ног.

— Неплохая метафора, — автоматически заметил Джеймс.

Библиотекарь скромно пожал плечами.

— Иногда они сами приходят мне на ум. Наверное, это образы, которые он когда-то отверг. Объедки. Вот что досталось мне в наследство. Черствые крошки. Я надеялся, что его память сделает из меня поэта, но, увы…

— Не получается?

— Я пишу все время, но стихи мои ужасны. Бессмысленные вирши. Вздор. Дерьмо.

— Прочтите.

Библиотекарь бросил на Джеймса злобный и недоверчивый взгляд, подозревая, что юнец над ним издевается, но все-таки решился:

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Лаконично, — выдавил Джеймс.

Разговор не клеился. Библиотекарь впал в тоску и молча пялился в полупустой бокал. Джеймс отправился в туалет — по тому, как кружилась комната перед глазами, он понял, что изрядно набрался, — а когда вернулся, таинственного собеседника и след простыл. Джеймса это нисколько не расстроило.

В фургоне он разделся и залез в спальный мешок. Джеймс уже засыпал, когда зазвонил мобильный. Он нажал зеленую кнопку, недоумевая, кто бы это мог быть в такой час? В трубке что-то шипело, словно звонивший находился вне зоны приема сигнала.

— Алло! Кто это?

На том конце линии повесили трубку.

 

~~~

На следующее утро Джеймс проснулся еще до рассвета. Некоторое время он неподвижно лежал в спальном мешке, разглядывая серый потолок фургона, потом снова закрыл глаза, но перед ним тут же возникло лицо библиотекаря. Накатила тревога. Что за бред он нес вчера?

Джеймс протер глаза, встал и включил электрический чайник. Пока вода закипала, он разминал затекшие мышцы. Небо светлело, предметы понемногу принимали четкие контуры. Вчерашний вечер уже начинал забываться. Поначалу Джеймс решил записать разговор в пабе, но передумал. Что толку описывать пустые беседы с каким-то ненормальным? Его ждет расследование.

Похолодало. Джеймсу отчаянно хотелось принять ванну и побриться. Он решил снова зайти в университетский офис и снять комнату на пару недель. До открытия оставалось два часа, поэтому Джеймс выпил чай, съел яблоко и решил обследовать прилегающие к кампусу улицы.

Дома с темно-синими дверями принадлежали университету. Многие выглядели знакомыми. Пятьдесят второй номер по Эльм-роуд. Сто тридцать девятый по Крэнбрук-авеню. Двадцать седьмой по Маулем-стрит. Волоски на руках вставали дыбом. Джеймс мог поклясться, что бывал в этих домах на вечеринках и даже иногда ночевал там с друзьями, но опрятные крашеные двери не давали подсказок. Джеймс мялся у притолок, разглядывая занавески на окнах и опасаясь, что в любую минуту кто-нибудь из местных жителей вызовет полицию.

По Грин-авеню он доехал до супермаркета, где купил буханку белого хлеба, нарезанную толстыми ломтями. По радио крутили балладу Эрика Клэптона. Джеймс доехал до парка, привязал велосипед к ограде и отправился к пруду кормить уток. Пустая трата денег, но Джеймс не смог с собой совладать — его словно что-то вело.

Парк был пуст. Он стоял у пруда и крошил хлеб, а вокруг кружились смутные воспоминания: при взгляде на полуразрушенную арку над темными водами пруда Джеймсом овладело странное чувство. Горько-сладкая, невыразимая печаль. Печаль эта напомнила ему последние недели, проведенные в квартире Ингрид после ее ухода. Что-то завершалось, что-то начиналось вновь.

Докрошив хлеб, Джеймс отправился в сторону Кафидрэл-стрит. Он жил на этой улице в свой последний год в университете, в комнате на втором этаже дома номер девяносто пять. Однако фасад не вызывал в душе Джеймса никаких воспоминаний. Он шел вдоль улицы, ведя пальцами по остроконечным колышкам изгороди. Наверняка Джеймс уже делал это прежде — подушечки пальцев помнили. На Хейс-стрит он свернул направо, обогнул супермаркет, затем Грин-стрит, и вот перед ним лежала Лаф-стрит.

Джеймс смотрел вдоль домов. Лаф-стрит мало чем отличалась от соседних улиц: широкая и помпезная, по обеим сторонам — припаркованные автомобили. Раскидистые каштаны. Трехэтажные дома красного кирпича викторианской постройки. За низкой стеной маленькие садики. Живые изгороди, железные калитки. Утренние облака рассеялись, и теперь солнечные лучи отражались от стекол, просвечивали сквозь зелень каштанов, сверкали в струях фонтанчика. За ним, словно наглядное пособие по перспективе, два ряда домов сливались в один — там, где Лаф-стрит суживалась и исчезала из виду.

Лаф-стрит… Джеймс втянул носом воздух (кажется, где-то жгли костер) и пнул ногой желтые листья. От шороха листьев сердце забилось чаще, в груди сжалось. Изо рта вырвался пар. Куртка словно потяжелела, уши и нос похолодели, а солнце опустилось к горизонту. Джеймсом овладела странная эйфория — чувства переполняли грудь, подушечки пальцев покалывало, глаза щипало от непрошеных слез. Вся жизнь, целый мир лежали у его ног. Он был моложе, выше ростом… чувствовал себя просто восхитительно!

Что это было? Неужели его тело вспоминало? Он жил на этой улице в первый год учебы в университете, в комнате на первом этаже дома номер тридцать три — той самой, с покатым полом. Но чувство эйфории вызвал не дом, а опавшие листья. Внезапно эйфория улетучилась так же неожиданно, как накатила. Ноги налились свинцом. Он посмотрел вниз: желтые листья, коричневые туфли, серый тротуар, гравий, лужи, корни деревьев, трава. Все вокруг словно увеличилось в размерах. В полной тишине раздалась птичья трель. В голове Джеймса снова зазвучала навязчивая тема:

И опять мучительная тишина. Джеймсу показалось, что время замедлилось. Внутри зашевелилось нехорошее предчувствие. Он попытался сделать шаг, но обнаружил, что не может сдвинуться с места. Посмотрел налево, но темно-синие дверные проемы куда-то исчезли. Ах да, они же идут по нечетной стороне! Джеймс перевел взгляд направо и начал считать: девятый, тринадцатый, семнадцатый… Он запнулся, и улица тут же утратила перспективу: сужающаяся дорога, блестящие на солнце капоты машин, стены красного кирпича, словно повисшие в блеклом мареве, — все вращалось перед глазами, как в водовороте. Тело налилось свинцом, перед глазами поплыло.

Придя в себя, Джеймс обнаружил, что сидит на траве, прислонившись к дереву спиной. Солнце слепило глаза, и Джеймс снова прикрыл веки. По спине стекали струйки холодного пота. Руки и ноги занемели, словно он долго спал в неудобной позе и кровь отлила от конечностей. Джеймс открыл глаза.

Скорее всего, он просто потерял сознание. Медленно возвращалась память о пережитых чувствах: внезапная эйфория, пар вырывается изо рта, тяжесть давит на плечи. Наверное, все это мне почудилось, думал Джеймс. Или память действительно возвращается? Вспыхнувшую надежду сменило разочарование. Джеймс вспомнил, как на место эйфории пришла слабость, как перед тем, как он потерял сознание, время словно замедлилось. Лучше не думать об этом.

Опираясь на ствол, Джеймс осторожно поднялся на ноги. Голова прояснилась, кровь свободно циркулировала по телу, конечности снова обрели чувствительность. Тело ломило, но это могло быть следствием ночи, проведенной в фургоне. Стараясь не смотреть на двери домов, он отвязал велосипед и покатил в кампус.

Джеймс ждал миссис Квигли у дверей офиса. Сегодня ему померещилось, что женщина посмотрела на него тревожно и не слишком обрадовалась его появлению.

— Быстро вы вернулись. Как там с домом?

Джеймс объяснил, что с домом придется подождать.

— Вы можете подыскать мне комнату?

— Нет ничего проще, — ответила она, отпирая дверь. — Сегодня я полночи перебирала в памяти имена, но увы. Даже позвонила подруге, но она тоже не помнит. Уверена только, что начинается оно с «М»…

— Не важно, — прервал Джеймс, — а как насчет адреса?

— А вот адрес вспомнила! Лаф-стрит.

— Номер двадцать один, — машинально произнес Джеймс.

— Верно! А вы неплохо подготовились! — удивленно воскликнула миссис Квигли.

— Просто когда-то я жил неподалеку.

— Вот как! Надеюсь, у вас остались хорошие воспоминания о том времени?

Хорошо бы так, подумал Джеймс.

— Да, и еще, — продолжила она задумчиво. — Что-то там случилось, в этом доме…

Миссис Квигли поставила сумку и откинулась на спинку кресла, прикрыв глаза.

— Кажется, какая-то трагедия…

— Не помню, — быстро перебил Джеймс.

— Теперь это наверняка не важно. К чему ворошить прошлое? Надеюсь, это не дом с привидениями. Не беспокойтесь, все устроится. Я буду болеть за вас. Ну а теперь, мистер Пэдью, займемся вашим ночлегом.

 

~~~

Дом на Ньюленд-роуд, который подыскала ему миссис Квигли, стоял с другой стороны парка, в миле от муниципального бассейна. Там было четыре спальни, но кроме Джеймса в доме жил единственный постоялец — хмурый малый по имени Грэм, который явно не обрадовался вторжению новичка. Нелюдимый бородач с сильным акцентом жителя Манчестера смотрел на Джеймса как на врага и избегал случайных встреч. За четыре недели, которые Джеймс прожил на Ньюленд-роуд, они с Грэмом едва ли перекинулись дюжиной слов.

Дом показался Джеймсу бездушным и не слишком уютным, но теперь по вечерам он мог принять душ, а каждое утро садился на велосипед и катил в бассейн. После бассейна покупал хлеб и молоко в магазинчике на углу и съедал свой завтрак в пустой гостиной, поглядывая в окно на соседскую изгородь. Без десяти десять Джеймс отправлялся в «Белый медведь» чинить проводку.

Хозяин паба позвонил Джеймсу на третий день. Заказчик оказался прижимистым и неприятным парнем, но Джеймс отчаянно нуждался в наличности, к тому же работа была несложной. Пока он работал, холл был закрыт для посетителей, поэтому Джеймс оставался один в сумрачном и сыром помещении. Иногда он слышал смутную музыку и смех, доносящиеся с другой стороны паба. Джеймс был уверен, что бывал в этом заведении раньше, но за время, что он чинил проводку, ему так и не удалось вспомнить ничего нового. Словно сегодняшние холод и одиночество стерли тепло и многолюдность былых дней. Иногда, отрывая взгляд от щитка, Джеймс ловил отблески прошлого: лица, окутанные сигаретным дымом, бокалы на столах. Впрочем, миражи эти длились недолго и тут же исчезали, стоило прищуриться.

В полдень он обедал в общем зале. Джеймс редко вступал в разговоры. Персонал паба не отличался дружелюбием, а посетители приходили парами или компаниями. В одиночестве за столиком у окна сидел только лысый бородач, но он так увлеченно штудировал какую-то книгу, что Джеймс не решился его беспокоить. Почему-то Джеймсу казалось, что он уже видел где-то это лицо.

В отличие от меня Джеймс почти ничего не запомнил из этого периода своей жизни. Единственное, что по-настоящему занимало его ум, — это ожидание. Пытка молчащим телефоном. Джеймс болезненно ощущал каждую секунду этого молчания. Снова и снова он воображал, как нажимает зеленую кнопку и слышит недружелюбный голос клерка из «Аренды Харрисона»: «Мистер Пэдью, рад сообщить, что наш клиент принял ваше предложение». Иногда в голову Джеймсу приходила другая фантазия: вот он превращается в комара и усаживается на стену в офисе Харрисона. Комар внимательно наблюдает, как клерк говорит в телефонную трубку: «Да-да, конечно, сэр, не беспокойтесь, я тотчас же свяжусь с ним». Временами Джеймс представлял, как он — на сей раз частный детектив — крадется за клиентом по ночным извилистым улочкам, как преследует его по ступеням лестницы до дверей «Аренды Харрисона» и как вытягивается лицо клерка, когда тот, запинаясь, бормочет: «Но, сэр, я и подумать не мог, что это так срочно!» Эти видения, эти сны наяву оказывали на Джеймса почти наркотическое воздействие. На смену им неизменно приходила скука. Дни шли, и постепенно Джеймс впал в зависимость от своих фантазий, предпочитая серому и унылому настоящему мысли о радостном будущем.

Днем Джеймс везде носил с собой мобильный, а каждую ночь аккуратно заряжал батарею. И когда телефон все-таки оживал холодным голосом рекламных агентов или незнакомцев, набравших неверный номер, в груди его вспыхивала надежда, и это было даже хуже, чем ожидание. У Джеймса не было ни друзей, ни дома, ни любимой — осталась только надежда, и она стремилась заполнить собой вакуум.

Должен заметить, надежда, как и страх, — изнуряющее чувство. Своего рода фокус: откроешь раковину, а внутри — пустота и отчаяние. Крошечная трещина — и отчаяние вырвется наружу и заполнит собой весь мир.

На четвертый день Джеймс обнаружил новый вход в лабиринт. Утром в воскресенье он поплавал в бассейне и как раз мыл на кухне посуду после завтрака, когда заметил на подоконнике газету. Наверное, Грэм забыл, решил он. Джеймс вытер руки и взял в руки листок. Та самая местная газетенка, которую он читал в первый день, сидя в кафе на Юниверсити-роуд. Движимый любопытством, Джеймс открыл страницу с астрологическим прогнозом:

РАК 21 июня — 22 июля: Все налаживается, поэтому незачем вешать нос! Вами руководит Сатурн — планета работяг, но вскоре все изменится. Новости придут, когда вы меньше всего будете их ждать. Настало время забыть надежды и успокоить страхи. Верьте в букву «М» и цифру 21.

Джеймс облегченно вздохнул, но вместе с облегчением пришла злость. С тех пор как он в последний раз потерял сознание на Лаф-стрит, Джеймс изо всех сил гнал от себя страшные воспоминания. Он знал о трагедии, о которой случайно упомянула миссис Квигли, однако предпочитал не думать о ней; каждый день он дважды проезжал мимо Лаф-стрит, но ни разу даже не повернул головы, словно улица исчезла с городской карты. Он подавлял страхи — и на их место приходили сны наяву, — но главное, Джеймс впустую тратил время и в упор не замечал ключей и подсказок. Не важно, что это: случайность или мистическая проницательность астролога, главное, что совет верен. Пришло время отринуть страхи.

Джеймс надел куртку и вышел из дома. День выдался сухой и ветреный. Он пересек парк, миновал Грин-авеню. Глядя прямо перед собой и стараясь не встречаться взглядом с темно-синими дверями домов, он быстро шагал к Лаф-стрит. Нужно переименовать ее — пусть отныне называется улицей Воспоминаний, подумал Джеймс и нервно усмехнулся. Усилием воли он изгнал из головы назойливую музыкальную тему; сделав несколько глубоких ритмичных вздохов, вытолкнул из груди ужас.

Джеймс остановился и резко повернул голову. Лаф-стрит, номер двадцать один. Высокий особняк красного кирпича, крытая шифером крыша. Два черных подвальных окна фонарем, в одном треснувшее стекло, другое заколочено. Дом выглядел нежилым, и с тех пор, как Джеймс видел его в последний раз, успел изрядно обветшать. За этой дверью лежало его прошлое.

Некоторое время Джеймс стоял у обочины, разглядывая дом и сосредоточенно размышляя. Мысли текли медленно и вяло. Фасад дома походил на лицо мертвеца с закрытыми глазами и сомкнутыми губами.

А что, если он еще жив и просто застыл в глубоком обмороке?

Мимо проезжали автомобили. Моросило. Старуха катила тележку из супермаркета, колесики скрипели по тротуару. Зажглись фонари, дождь усилился. Долгое время ничего не происходило, и Джеймс уже решил уходить, но тут краем глаза уловил слабое движение.

Он прищурился. Дверь слегка приоткрылась. Джеймс затаил дыхание. Прошло несколько секунд — дверь снова закрылась.

Движение было мимолетным — большинство людей вряд ли заметили бы его, но только не Джеймс. Дом разомкнул уста, словно решил поведать ему свою историю.

 

~~~

В четверг после обеда Джеймс закончил ремонт проводки. Пока он работал, владелец паба платил ежедневно. Теперь, проверив работу и заявив, что доволен, он произвел окончательный расчет. Так Джеймс заработал пятьсот фунтов, которые спрятал под матрасом.

Дом на Лаф-стрит не выходил у него из головы. Во сне и наяву Джеймс видел его фасад из камня и дерева: глаза, прикрытые веками-ставнями, дряблые щеки и уста, готовые прошептать свой секрет. Джеймс был уверен, что двери открылись не сами по себе. Кто-то был внутри, видел Джеймса, знал его. Кто-то из его прошлого.

Джеймс вспомнил, как по прибытии в Г. решил стать частным детективом. Пришло время приступить к расследованию.

Рано утром в пятницу он осторожно вышел из дома. Рассвет едва занимался, воздух был холоден, улицы пустынны. Джеймс остановился рядом с фургоном. Изо рта вырывался пар. Внезапно он почувствовал себя страшно живым. Кроме него, все обитатели соседних домов спали беспробудным сном. Ему принадлежал весь мир. Он был маленьким мальчиком на пороге великого открытия, а предстоящий день — пустой страницей, на которой он мог писать все, что захочет.

Джеймс медленно катил сквозь лабиринт улиц и переулков по направлению к Лаф-стрит. Каждые несколько секунд он смотрел в зеркало заднего вида. Его никто не преследовал, но Джеймс хотел удостовериться. В 5.19 он остановился. Джеймсу повезло — напротив номера двадцать один как раз оказалось свободное место для парковки. Превосходный обзор, хотя вряд ли ему самому удастся остаться незамеченным.

Джеймс устроился поудобнее и приступил к наблюдению. Он предусмотрительно запасся фляжкой с кофе, рюкзаком с продуктами, биноклем и новехоньким зеленым блокнотом, в котором собирался записывать свои наблюдения. Дома спали, зашторив веки. Не сводя глаз с объекта наблюдения, Джеймс жевал сухой инжир, пил кофе. В 5.55, нежно бренча бидонами, мимо проехал фургон молочника. Джеймс сделал заметку в блокноте. Вдруг пригодится. Вскоре он начал жалеть, что не курит, — было бы чем занять руки. Съел несколько орешков кешью, запив их кофе. В 6.27 вышел помочиться.

Джеймс пристроился у дерева. Гасли звезды, восток загорался розовым. Его мочевой пузырь оказался полнее, чем он думал. Желтая извилистая струйка потекла по тротуару. Когда-нибудь это кончится? Джеймс решил, что простоит так до утра и дождется, когда двери домов отворятся, явив взору рассерженных жителей, изумленно наблюдающих, как незнакомец превращает их тихую улочку в реку мочи.

В фургоне Джеймс настроил бинокль на окна первого этажа. Ему показалось, что внутри маячит какой-то закругленный силуэт: диван, абажур? Джеймс снова сделал пометку в блокноте, затем откинулся назад, подложив под голову непромокаемый плащ.

Его разбудило солнце, бившее прямо в глаза. Снаружи раздавался упорный тихий стук. В заднее окно он увидел двух школьников. Джеймс прикрикнул на них, и подростки убежали. В страхе он посмотрел на часы. 8.34. В кабине было жарко, нёбо саднило. Джеймс перевел взгляд на дом — на стенах и окнах играли солнечные лучи. Неужели упустил? Он ускользнул, пока Джеймс спал. Кто? Добыча. Клиент. Знаменитый писатель, певец или кто там еще. Человек, чье имя начиналось с «М». Таинственный незнакомец из его прошлого, кем бы он ни был. Джеймс глотнул воды из бутылки и поднес бинокль к глазам.

 

~~~

В 9.15 почтальон подошел к двери дома номер двадцать один и опустил что-то в почтовый ящик. В 9.24 Джеймс заметил движение в окне. В 9.42 мимо прошествовала старушка со скрипучей тележкой. В 10.05 передняя дверь отворилась. Темноволосый мужчина в черном пальто вышел из дома и быстро зашагал прочь. При ходьбе он слегка прихрамывал. Джеймс не видел его лица, но не сомневался, что это тот, кто ему нужен.

Он засунул бинокль в рюкзачок и записал в зеленом блокноте: «10.08 — М покинул дом. 10.09 — начинаю преследование». Тем временем темноволосый свернул на Грин-авеню. Когда он скрылся из виду, Джеймс выпрыгнул из фургона, запер его и припустил вниз по Лаф-стрит. Выглянув из-за угла, он увидел впереди удаляющуюся спину.

По Грин-авеню М дошел до перекрестка, свернул налево, пересек дорогу и продолжил путь по Сэнд-стрит. Джеймс заметил, что он немного приволакивает правую ногу, хотя хромота нисколько не замедляла шага. Напротив паба «Бревна» М снова свернул налево и зашагал по Юниверсити-роуд. Добравшись до перекрестка, Джеймс увидел, как М пересекает дорогу на светофоре, очевидно направляясь к кампусу.

Хотя семестр еще не начался, в кампусе было многолюдно. Джеймс ускорил шаг, боясь потерять М в толпе. Ему показалось, что М идет по давно знакомому маршруту. Джеймс упрямо следовал за ним.

В холле библиотеки охранник у турникета кивнул М, как старому знакомому, и пропустил внутрь, даже не поинтересовавшись содержимым сумки. Джеймс видел, как М пересек холл и открыл дверь с табличкой «Компьютеры».

Джеймсов рюкзак охранник тщательно проверил, повертел в руках бинокль и спросил, зачем он ему понадобился в библиотеке. Джеймс отвечал, что занимается наблюдениями за птицами. Охранник смерил его подозрительным взглядом, но внутрь все же впустил.

В комнате, напоминавшей приемную дантиста, пахло новым напольным покрытием. Деревянные перегородки делили ее на четыре квадрата. Джеймс внимательно осмотрел сидящих за мониторами людей. Он насчитал одиннадцать человек, но М среди них не было. Не было в комнате и других дверей.

— Вот черт! — ругнулся Джеймс.

Неужели добыча ускользнула? Женщина в синем костюме подошла и сухо спросила, не может ли чем помочь.

— Нет, благодарю, — ответил Джеймс, но тут в голову внезапно пришла мысль. — А впрочем… Не могу ли я воспользоваться компьютером?

— Мы здесь как раз для того, чтобы вы имели такую возможность, — не без сарказма заметила женщина.

Усевшись за монитор, Джеймс вошел в сеть и впечатал в поисковую строку: «Лаф-стрит, 21». Ничего интересного: сайт любителей родословных; краткое содержание эпизода из сериала восьмидесятых годов «Джамп-стрит, 21»; карта автобусных маршрутов Белфаста; протокол заседания муниципалитета городка Империал-Бич в Калифорнии.

Вспомнив загадочные слова миссис Квигли, Джеймс добавил название города и слово «трагедия». В самом верху страницы появилась ссылка на газетную статью, датированная четвергом третьего июня 1993 года. Местная бульварная газета писала:

Вчера студент первого курса факультета психологии выпал из чердачного окна дома на Лаф-стрит и разбился насмерть.

Трагедия произошла около 14.30 пополудни. Полиция считает случившееся самоубийством. Свидетели трагедии находятся на попечении университетских врачей. Студента доставили в городскую больницу, где врачи констатировали смерть. Имя студента не разглашается до официального уведомления родственников.

Джеймс дважды перечитал заметку, но в душе ничего не отозвалось. Он прокрутил экран вниз и обнаружил более подробный отчет от среды пятнадцатого сентября 1993 года. Заголовок гласил: «Трагическая правда об ужасном пикнике».

Девятнадцатилетний студент, покончивший с собой в июне, по утверждению следствия, был юношей «способным, но неуравновешенным».

Первокурсник факультета психологии Иен Дейтон свел счеты с жизнью второго июня, в четверг, около половины третьего дня, выпрыгнув из окна своей спальни в доме номер двадцать один по Лаф-стрит. Свидетелями самоубийства стали остальные обитатели дома, которые как раз в это время устроили в саду пикник. Все они еще не оправились от потрясения и до сих пор находятся под наблюдением врачей.

Вынося свой вердикт, коронер Джон Мортон заявил, что, по его мнению, трагедию нельзя было предотвратить. И хотя предсмертной записки так и не нашли, у полиции нет оснований сомневаться в том, что это именно самоубийство.

Коронер зачитал показания друзей и профессоров Иена Дейтона. Декан факультета психологии доктор Ланарк охарактеризовал его как «весьма одаренного студента», однако заметил, что «в последнем семестре Иен был чем-то явно расстроен». Двадцатилетняя Лиза Сильвертон, приятельница Дейтона, жившая в комнате напротив, назвала Иена «умным и привлекательным, но очень ранимым парнем». Бывший сосед по комнате девятнадцатилетний Грэм Оливер утверждает, что «в последние недели Иен был очень замкнут и подавлен». Анна Вэлери, которую некоторые люди из окружения Дейтона называют его подружкой, отказалась давать показания.

Один из приятелей Дейтона, пожелавший остаться анонимным, заявил, что, по его мнению, в последнее время Иена мучило чувство вины: «Однажды он сказал мне, что свою тайну не откроет никому. Не знаю, имело ли это отношение к тому, что случилось с Иеном потом».

От имени семьи Дейтона заявление сделала его сестра Кэтрин: «У него была чувствительная душа и богатое воображение. Таким, как Иен, тяжело живется на свете. Не могу передать, как нам его не хватает».

Глава университета назвал случившееся трагедией и заявил, что скорбит вместе с друзьями и родственниками Иена.

Иен Дейтон. И-е-н Дей-тон. Джеймс произнес имя про себя, но оно по-прежнему оставалось для него пустым звуком. Фотографии не было. Он принялся изучать имена, упомянутые в газетной статье: Джон Мортон, доктор Ланарк, Лиза Сильвертон, Анна Вэлери, Грэм Оливер. Всего лишь имена. Вот только Анна… Помнится, Ингрид пожелала ему тогда, чтобы у него все устроилось с Анной. В городе такого размера Анн, должно быть, сотни. Возможно, эта история и не имеет ко мне никакого отношения, подумал Джеймс. Но ведь события, описанные в статье, действительно произошли в саду дома номер двадцать один по Лаф-стрит, и именно в то время, когда он жил там! Джеймс распечатал обе статьи и засунул листки в рюкзак.

Следующие трое суток Джеймс провел в кабине фургончика — ел, спал и наблюдал в бинокль за домом. Чтобы не заснуть, он пил крепчайший черный кофе и записывал мельчайшие изменения, происходившие снаружи: перемены погоды, обрывки чужих разговоров, пение птиц; во что были одеты, с каким выражением на лицах проходили мимо или возникали в окнах жители окрестных домов. Джеймс зарисовал схему расположения фонарей, телеграфных столбов и почтовых ящиков, сделал наброски всех окрестных каштанов. Он сосчитал все самолеты, прочертившие за эти три дня бледное небо, и все звезды, сиявшие в темноте ночи.

Его усилия вполне могли оказаться напрасными, но пока Джеймсу все же удалось кое-что разузнать. Например, о двух обитателях Лаф-стрит, которым, возможно, предстояло сыграть свою роль в его истории. Тщедушный мужчина с землистым цветом лица, живший в доме номер девятнадцать, выходя из дома, всегда недовольно щурился на солнечный свет. Бизнесмен средних лет из дома номер двенадцать каждое утро, стоя на остановке, разгадывал кроссворд из «Таймс», дожидаясь автобуса на 7.45. Джеймс раздумывал, не расспросить ли их об М или о том, что случилось в доме номер двадцать один десять лет назад, но боялся что-нибудь упустить в своих наблюдениях. К тому же оба соседа казались погруженными в себя и нелюдимыми. Джеймс начал подозревать, что он единственный, кто способен разглядеть тончайшие ниточки, что связывали дома и людей, в них обитавших — эту шелковую паутину совпадений и родства, — и запечатлеть ее на страницах своего зеленого блокнота.

Сегодня, когда я перечитываю эти записи, они кажутся мне самыми полными и точными из всего, что написано Джеймсом. То, что я нахожу в дневнике, почти идеально совпадает с его визуальной памятью об этих сентябрьских днях. Скорее всего, объясняется это просто: Джеймс изъял из описываемой картинки самого себя. Мы редко видим окружающий нас мир в его настоящем обличье — чаще всего он становится для нас лишь зеркалом нашего «я». Да и что можно разглядеть из ярко освещенной комнаты в ночной тьме за окном? Отключив мысли и чувства — другими словами, потушив в комнате свет, — Джеймс обрел удивительную зоркость. Он стал наблюдателем и поэтому смог разглядеть то, что ускользало от взгляда остальных.

Его ошибка заключалась в том, что, стремясь взглянуть на мир беспристрастно, Джеймс утратил способность воспринимать улицу целиком. А между тем на Лаф-стрит было на что посмотреть. Особого внимания заслуживал небритый мужчина с горящими глазами, который сидел в кабине фургона и пристально изучал в бинокль соседний дом, а время от времени что-то лихорадочно строчил в блокноте.

 

~~~

На десятый день к вечеру Джеймс решил, что пора передохнуть. Погода стояла серая и дождливая. Он подумал, что заслужил пару пинт в «Белом медведе». Уже по дороге в паб Джеймс обнаружил, что кошелек пуст. Пришлось возвращаться на Ньюленд-роуд.

Поднявшись наверх, Джеймс выглянул из окна спальни и заметил мужчину в черном пальто, который шел через парк. Джеймс чуть не рванулся вслед за ним, но вовремя опомнился. Похоже, ты переработался, приятель, сказал он себе. С чего ты решил, что это М? Этот мужчина в пальто может оказаться кем угодно! Забирай деньги и ступай в свой паб.

Джеймс просунул руку под матрас. Пусто. Он приподнял матрас. Ничего, только голый деревянный остов. Деньги пропали. Джеймс залез под кровать, откинул ковер и даже разрезал обои. Ничего. Он вытащил из шкафа брюки и рубашки, опустошил полки комода. Денег нигде не было. Пятьсот фунтов. Восемь дней работы.

Джеймс лег на матрас и уставился в потолок. Внутри все клокотало. Без денег ему ни за что не докопаться до истины!

Перед мысленным взором возникла картина. Деньги, но не в обычном бумажном, металлическом или пластиковом обличье, а деньги как они есть. Джеймс представил себе ужасную черную пиявку, присосавшуюся к коже. Когда пиявка увеличивалась в размерах, ей требовалось все больше крови, но она никогда не могла насытиться.

Джеймс закрыл лицо руками и тихонько застонал. Ему хотелось кричать и биться головой о стену, но что толку — все равно никто не услышит. Он вспоминал о деньгах, которые потратил и заработал за жизнь, о бесчисленных часах, которые провел в лишенной всякого смысла погоне, в бесконечных рассуждениях о том, сколько денег ему хотелось бы иметь. И чего ради? Ведь на деле их просто не существовало! Что такое деньги, как не предрассудок и всеобщее заблуждение? Если бы все люди могли в одночасье забыть о них! Наблюдая за ним, я с трудом сдерживал улыбку. Скорее Земля станет плоской. Люди способны забыть самые важные события своей жизни, но всегда помнят, сколько денег в собственном кошельке и кошельке соседа.

Джеймс все-таки отправился в паб, где потратил на пиво последнюю десятку. Он сидел в пустом зале и пытался читать Борхеса. В первый вечер в Г. Джеймс начал рассказ о человеке, который помнил все, но тогда дочитать рассказ до конца ему помешал библиотекарь. Сегодня никому не позволю досаждать себе, пообещал Джеймс. Никто и не пытался, если не считать собственных дум, печалей, сожалений, подозрений и страхов.

Следующие полчаса Джеймс старался сосредоточиться на первом абзаце, но не особенно преуспел. Память упрямо возвращалась на несколько часов назад, когда он вошел в спальню и обнаружил, что деньги исчезли. В окне он заметил мужчину в черном пальто, который мог оказаться кем угодно… Джеймс резко опустил бокал. А ведь незнакомец слегка прихрамывал! Что, если это действительно был тот, кого он выслеживает? Что, если это М украл его деньги? Но зачем?

В поисках правдоподобного объяснения Джеймс перебирал в уме все когда-то прочитанные детективные романы. Наверняка он пытается меня запугать, говорил себе Джеймс. Разве это не очевидно? Хочет сохранить в тайне свои темные делишки. Джеймс вспомнил о студенте-самоубийце. А что, если это не было самоубийством? Что, если Иена Дейтона выбросили из окна?

При взгляде на черную коробку, в которой были спрятаны его дневники той поры, Джеймса душил гнев и страх. Три года его жизни канули в никуда. Теперь он был не только уверен, что их похитили, он видел злодея, который совершил это преступление. Наверное, Джеймс слишком много знал. Возможно, он стал свидетелем преступления. Если М решил избавиться от меня, думал Джеймс, его ждет разочарование. Я раскрою его тайну. Расследование только началось.

И тут Джеймс вспомнил, что остался без гроша в кармане. От опустевшего бокала он поднял глаза на гладкие и темные стены лабиринта. Неужели у меня начались галлюцинации? Или настоящая галлюцинация — это наша повседневная жизнь и на самом деле нет ничего, кроме беспредельного кошмара? Внезапно нахлынувший ужас был так велик, что Джеймс совсем отчаялся. Возможно, Иен Дейтон прав и у лабиринта есть только один выход? Чтобы заглушить страшные мысли, Джеймс решил вернуться в общую залу, где сиял свет и звучали человеческие голоса. По крайней мере, когда он был на людях, лабиринт становился невидимым.

Он уселся у бара и заказал пинту пива. Сидевший на соседнем стуле мужчина тут же встал и пересел подальше. Похоже, у меня начинается паранойя, подумал Джеймс. Мужчина оставил на стойке все ту же местную газетку. Словно повинуясь инстинкту, Джеймс открыл ее на странице, где печатался гороскоп.

РАК 21 июня — 22 июля. Чувствуете себя так, словно над вами нависла туча? И дождь моросит прямо на темечко? Нечего хныкать. Не только у вас выпадают хмурые дни. Может быть, хватит себя жалеть и пора призадуматься? Очевидно одно — вам не найти ответа, пока не вспомните вопрос.

В духоте бара лицо Джеймса вспыхнуло. Он не верил глазам. Над ухом захохотали, словно внезапно кто-то сделал звук телевизора громче. Что происходит? Это не гороскоп, а прямо-таки описание его жизни! Продолжая рассматривать фотографию, Джеймс заказал еще пива. Адам Голайтли. Немного квадратная голова, аккуратная бородка, пронизывающий взгляд. Поначалу он не мог сообразить, где видел это лицо, но затем вспомнил. Мужчина, всегда сидевший в одиночестве у окна, когда Джеймс чинил в пабе проводку. Джеймс не раз хотел заговорить с ним, однако астролог никогда не отрывал глаз от книги. Это он, вне всяких сомнений!

Джеймс допил вторую пинту. Постепенно отчаяние отступило, но гнев остался. Только теперь для гнева нашелся подходящий объект. Если бы он мог отыскать этого астролога! Он бы показал ему гороскопы!

И тут Джеймс увидел его. Астролог сидел на своем обычном месте в углу. Перед ним на столе лежали книжечка и портативный компьютер. Джеймс не поверил своим глазам. Астролог что-то читал в книжечке, хмурился, затем принимался стучать по клавиатуре, словно переводя с другого языка. Джеймс встал и, подойдя к незнакомцу, сурово вопросил:

— Вы астролог?

Мужчина удивленно поднял глаза.

— Верно. Чем могу помочь?

Голос был спокоен и вежлив. Джеймс протянул Адаму Голайтли газету.

— Посмотрите, что вы написали про меня.

Астролог бросил на газету мимолетный взгляд и протянул:

— Э-э-э… Я? Похоже на то. Немного расплывчато, но по-другому в этих газетенках нельзя. Хотите получить более подробный прогноз?

Что-то в манере астролога заставило Джеймса умерить свой гнев. Он уселся за стол напротив него.

— Валяйте.

Астролог спросил дату и время рождения Джеймса. Джеймс ответил. Адам Голайтли кивнул и что-то напечатал на клавиатуре. Некоторое время он рассматривал экран монитора, затем что-то пробормотал о Луне в Овне и громко продолжил:

— Не буду грузить вас терминами, попробую изложить по-простому. Вы одержимы идеей избранности и всегда хотели выделиться из толпы. В юности собирались стать актером, музыкантом или художником, ну, или что-то в этом роде.

Джеймс покачал головой и с трудом сдержался, чтобы не расхохотаться астрологу прямо в лицо.

Еще невнятные бормотания — что-то о влиянии Солнца и Меркурия в Раке, — и астролог сделал вторую попытку.

— Ваше настроение часто меняется. Вы смотрите на мир уверенным и твердым взглядом, но внутри вы зависимый и сомневающийся человек. Я прав?

Джеймс пожал плечами. Разве подобное можно сказать не о каждом из нас?

— Сатурн в Близнецах, — шепотом продолжил астролог. — Затем переход… — Он кивнул и вслух добавил: — В последнее время все в вашей жизни пошло кувырком. Вы разорвали старые связи и теперь пытаетесь обрести взамен что-то важное. Вы и сами не уверены, что ищете. Какую-то отгадку.

От удивления Джеймс открыл рот.

— Вам кажется, что вы проиграли, но вы ошибаетесь. — Теперь голос астролога звучал громко и отчетливо, отдаваясь во всех углах паба. — То, что вы считаете навсегда утраченным, просто потеряно. Если будете искать в правильном направлении, вас ждет успех.

Джеймс молча уставился на астролога.

Адам Голайтли улыбнулся.

— Вы удовлетворены или желаете подтверждения?

— Подтверждения?

— Билл!

Неприятный старикашка, сидевший за соседним столиком, повернулся к ним и воскликнул:

— Превосходный прогноз, Адам!

Затем старикан посмотрел на Джеймса и торжественно добавил:

— Не останавливайся на полпути, юноша. Не бойся возвращения. А если над тобой довлеет страх, ты должен преодолеть его. Другого пути нет. Это судьба.

Джеймс хмыкнул. Старикашка изъяснялся, словно Йода из «Звездных войн».

— Что здесь смешного?

— Вы упомянули о судьбе.

— А как же!

— Бросьте. Вы действительно верите в судьбу?

Казалось, старикан смутился.

— А какой термин предпочитаете вы?

— Вероятность? — предположил Джеймс.

За соседними столиками захихикали.

— Свободная воля? — Джеймс не собирался сдаваться. На сей раз ответом ему был громкий смех.

— Ну хорошо. — Старикан подавил ухмылку. — Полагаю, вы верите также в род человеческий? В эволюцию? Не говоря уже о здравом смысле…

Каждое предположение старика посетители встречали взрывами истерического хохота, пока Джеймсу не начало мерещиться, что над ним смеется весь паб. Он в изумлении воззрился на сторонников старика. Разум Джеймса был затуманен алкоголем, но эти люди показались ему ничем не примечательными обывателями. По крайней мере, пурпурных плащей и остроконечных шляп они не носили.

— Не понимаю, что здесь смешного. — Джеймс прилагал все усилия, чтобы не сорваться. — В этих концепциях нет ничего странного или смешного. Вероятность и свобода выбора. Здравый смысл. Это же традиционные… — Его голос потонул во всеобщем бурном веселье, поэтому, чтобы закончить фразу, Джеймсу пришлось повысить голос. — Во всяком случае, нужно быть ненормальным, чтобы верить в предсказания по звездам!

Смех оборвался, сменившись недовольными возгласами и покачиванием голов. Джеймс уловил неодобрительные взгляды. Кто-то буркнул:

— Чертовы придурки.

Какая-то женщина из противоположного угла паба крикнула:

— Неужели вы верите только своим физическим ощущениям, странный вы человек?

Джеймс уже хотел встать и прокричать в ответ, что да, так и есть, он, как и прочие вменяемые люди, воспринимает окружающий мир посредством физических ощущений, но лысый астролог поднял руку и промолвил:

— Успокойтесь.

Джеймс заметил, что рука астролога дрожит.

Обращаясь к посетителям паба, Адам Голайтли сказал:

— Давайте не будем спорить. Каждый имеет право верить, во что захочет. Если наш друг не чурается таких понятий, как «логика» и «факты», — оратор подождал, пока стихнет последний смешок, — значит, такова его судьба.

Последние слова астролога посетители бара встретили почтительным молчанием. Джеймс хотел рассмеяться, но не смог.

— Позвольте мне угостить вас, — добавил астролог, обращаясь к нему.

Джеймс согласно кивнул.

Он злился на себя, что сорвался, и был благодарен астрологу, что тот прервал неприятный спор.

Некоторое время они болтали о пустяках. Астролог показал Джеймсу книгу символов, в которую заглядывал раньше. Джеймс поинтересовался, что эти символы означают.

— Вы видите их впервые? — Астролог бросил на Джеймса удивленный взгляд.

Джеймс кивнул. Почему-то его ответ поразил собеседника. Адам Голайтли положил ему руку на плечо и заказал еще бокал пива. — Бедняжка, — промолвил он, с жалостью глядя на Джеймса.

Затем Адам Голайтли поведал Джеймсу историю своей жизни, под конец признавшись шепотом:

— Фактически я и сам приверженец многих идей, о которых вы упомянули. — Астролог рассмеялся. — Заметили, что я сказал? «Фактически». Ха! А я еще не забыл старую терминологию!

Джеймс спросил, почему астролог изменил своим убеждениям.

— Судьба, — вздохнул Адам Голайтли. — Я был юн, когда моя любимая покинула этот мир.

— Вы хотите сказать, она умерла?

Снисходительная улыбочка появилась на лице астролога.

— Можете думать, как вам заблагорассудится. Я очень сильно любил ее. Мне было двадцать. Она ехала в поезде, который сошел с рельсов.

— Простите. Какой ужас!

— Нет, всего лишь судьба. Но тогда я рассуждал примерно как вы сейчас. Я скорбел по ней — кажется, так говорят? Много раз я был близок к самоубийству. Я жил в комнате на чердаке высокого дома. Утром и вечером открывал окно и смотрел вниз, в сад. Я представлял, как мое тело падает вниз навстречу тому, что вы называете смертью. Меня удержала только мысль о родителях. Я остался жить ради них. Оба они уже оставили этот мир, с разницей в неделю. Отец — от рака семенников, мать — от разбитого сердца. Не вынесла его ухода.

— Обычно люди не умирают от разбитого сердца, — заметил Джеймс.

Астролог замахал рукой, отвергая возражение.

— Называйте как хотите. Не важно, главное — они оба ушли. После кремации бренного тела моей матери я открыл окно и уселся на подоконник. Руками я держался за раму, а ноги свисали вниз. Мне оставалось только встать, отпустить раму и шагнуть в иной мир, навстречу родителям и моей любимой. Долгое время я не мог решиться. И вот, когда я уже успел попрощаться с физическим миром — а надо сказать, за окном стоял чудный летний вечер, — я услышал голос в комнате позади меня. Когда я обернулся, то увидел мою любимую, окруженную голубым свечением. Она сказала, что мое время еще не пришло. Тогда я впервые перестал верить в реальность физических ощущений. Словно лучик света пробился с той стороны и освободил меня от тех заблуждений, которые я разделял тогда.

Тут астролог бросил на Джеймса беспокойный взгляд.

— Простите, я не хотел вас оскорбить.

— Я вовсе не оскорблен, — ответил Джеймс, — скорее, сбит с толку.

— Сбиты с толку? Превосходно. Мир представляется вам хаосом, потому что вы не видите его. Вам никогда не найти ответа, потому что вы не помните вопроса.

— Вопроса?

— В нем заключена отгадка.

— Именно ее я и разыскиваю.

— А вот и нет! Вы перестали искать. Возобновите поиски. Помните, что сказал вам Билл: не бойтесь вернуться назад.

Они выпили еще пару бокалов и сыграли в дартс. Джеймс не помнил, как попрощался с астрологом и вернулся домой. В памяти остался лишь вращающийся потолок спальни.

Проснулся он поздно. Небо уже начинало темнеть. Голова раскалывалась. Джеймс спустился вниз, сварил кофе, сделал тосты и вернулся в спальню. Дом был пуст. Джеймс сел на кровать и позавтракал.

Почувствовав запах пота, Джеймс отправился в душ, но и после душа запах не оставлял в покое. Джеймс обнюхал все углы в комнате и наконец обнаружил, что потом пахнет его постельное белье. Он не стирал его три недели — с тех пор, как въехал.

Джеймс сгреб в кучу пододеяльник, простыню и наволочку. Когда он возился с наволочкой, что-то выпало на пол. Пачка купюр. Не веря своим глазам, Джеймс пересчитал их. Пятьсот фунтов двадцатками. И чего ради он засунул их сюда? Выходит, он просто перепутал места!

Он вспомнил слова астролога: то, что вы считаете утраченным, просто потеряно. Если будете искать в правильном направлении, вас ждет успех.

Джеймса наполнило воодушевление. Он рвался в бой. Если астролог прав в одном, значит, и в отношении прочего не ошибается! Отгадка. Вопрос. Его воспоминания. Как там сказал старикан? «Не останавливайся на полпути, юноша. Не бойся возвращения. А если страх довлеет над тобой, ты должен преодолеть его».

Внезапно Джеймс понял, что означали эти слова. Он подошел к столу, открыл ящик, вынул блокнот и начал писать.

 

Воспоминания потерявшего память

Глава 4

Я вспоминаю съемную комнату окнами в сад — ничем не примечательную, совсем как эта. Блеклые обои, стол у окна. Я вижу сад при любой погоде: деревья то зеленые, то голые, небо то серое, то сияет голубизной. Впрочем, пусть будет осень и дождь. Время близится к вечеру, серые сумерки потихоньку становятся тьмой, внезапно оживают и гудят трубы с горячей водой. Кислый и печальный запашок. Остатки похмелья, вещи упакованы в коробки, а я словно завис между главами своей жизни. В общем, день как день. Один из многих.

Я помню решение, которое принял, сидя за этим столом, и даже могу назвать точную дату — октябрь 1994-го. Все записи об этом времени заперты в черной коробке. Несколько месяцев назад мне исполнился двадцать один, и я закончил университет. На этом воспоминания заканчиваются. Я не хочу раздвигать их туманную завесу — но боюсь я не того, что могу вспомнить, а того, чего вспомнить не могу. Той пустоты, той черной дыры, при мысли о которой меня охватывают стыд и ледяной ужас. Поэтому повернемся спиной к туману и обратим взгляды вперед, навстречу клубящемуся хаосу. Здесь, в этой комнате, начинается четвертая глава.

Обычное английское воскресенье: небо затянуто тучами, моросит дождь. Не успев толком начаться, день близится к концу. Убивая его остатки, я листаю газету и наталкиваюсь на кинорецензию. Критик пишет о хичкоковском «Марни». Так случилось, что вчерашним вечером я как раз посмотрел этот фильм. Я не согласен с автором рецензии и спустя час успеваю накатать свою и отослать ее редактору. Никаких особых надежд или честолюбивых замыслов у меня нет — так, минутная прихоть. Спустя две недели, когда я успеваю забыть об этой несчастной статье, приходит отказ от редактора раздела искусства. Обычный белый конверт, две строчки, отпечатанные на компьютере. Поверх текста синей ручкой два слова: «а вообще-то неплохо». Я пришпиливаю листок над столом.

Дни ползут, длинные и трудные, временами невыносимо скучные. Я где-то бываю, с кем-то разговариваю, о чем-то размышляю. Посередине всего этого пишу вторую рецензию, на сей раз на концерт Спрингстина, и отсылаю ее тому же редактору. Зачем я это сделал? Сам не знаю. Журналистом я становиться не собираюсь. Наверное, меня задевает вот это «а вообще-то неплохо». Я смотрю на эту надпись каждый день, и скоро меня охватывает странный зуд. Я без конца думаю о том, что хотел сказать этот неведомый мне редактор. Вторая статья должна ответить на вопрос. Я понимаю, что на сей раз редактор не сможет ограничиться двумя словами: он должен либо высказаться определеннее, либо промолчать. Второй вариант куда вероятнее.

Вместо этого редактор звонит мне сам. Начало ноября, я все еще живу с родителями. Зовут редактора Сэм Кейн. Он говорит, что ему нравится мой стиль, и спрашивает, о чем я хочу писать в будущем. Я отвечаю, что не думал об этом, да и вообще собираюсь за границу — хочу увидеть мир и подумываю о написании романа. Он интересуется, когда я возвращаюсь. Я гордо заявляю, что, возможно, никогда. Кейн в ответ говорит что-то резкое. Однако он явно расстроен и, кажется, недоволен, что впустую потерял со мной время.

Когда я рассказываю родителям о звонке редактора, они впадают в ярость. Мать кричит, что я упустил свой шанс, отец называет меня безответственным. Оба требуют, чтобы я определился, чем собираюсь заняться в будущем. Я отвечаю, что хотел бы помотаться по миру: собирать виноград, работать в барах и на круизных теплоходах, и прочее в том же духе. О писательстве я даже не заикаюсь — наверняка в ответ услышу что-нибудь о «воздушных замках». Я не определился, объясняю я родителям, потому что не хочу определенности. Меня влекут свобода, приключения, неизвестность. Я хочу все начать с чистого листа.

Однако на путешествия еще нужно заработать. Шесть дней в неделю я вкалываю на складе, а по вечерам тружусь в пабе. Обе работы удручающе однообразны. На складе я — один из тысячи рабочих. Я уже забыл, чем там занимался. Память сохранила два смутных образа: картонные коробки, одежда, упакованная в целлофан, и длинные мрачные ряды вешалок. Время течет так медленно, что я постоянно бросаю взгляд на часы, торопя минуты, а стены и потолок моей темницы сжимаются, рождают чувство, что мне никогда отсюда не выбраться. А вот звуки я помню хорошо — из колонок, вмонтированных в потолок, льется музыка. Десяток назойливых хитов, которые радиостанция «Радио 1» крутит сутки напролет. Комментарии диджеев еще хуже: будто сговорившись, они, словно накачанные наркотиком герои «Прекрасного нового мира» Хаксли, без конца отпускают многозначительно-скорбные замечания. Та еще промывка мозгов: не думай, думать вредно.

Работа в пабе поживее, но я ненавижу ее сильнее, чем работу на складе. Там, по крайней мере, я невидим и безымянен, а здесь беззащитен и у всех на виду. Работа не дает забывать, что разум заперт на чердаке неуклюжей и неустойчивой башни, именуемой телом. Я ненавижу паб еще и потому, что, кроме меня, все, кто приходит туда, безмятежны и веселы. Я работаю, а владелец и посетители пьют, болтают и смеются. Кстати, неплохое определение для ада: одиночество без возможности уединиться; толпа, в которой никто не хочет составить тебе компанию. И конечно, меня нисколько не радует грошовая оплата. На обеих работах запрещается сидеть, поэтому к концу дня ноги отваливаются от усталости, а когда я ложусь в постель, подошвы ноют от боли.

После нескольких громких ссор родители решают махнуть на меня рукой. Теперь они лишь иногда, как бы невзначай, заводят за столом разговор о том, какие деньжищи загребают в газетах. Да за одну статью там платят столько, сколько ты зарабатываешь на складе и в пабе за неделю, не унимается мать. Даже если ты решишь отправиться за границу, продолжает она, было бы неплохо заработать перед этим немного наличности. Я отвечаю, что не знаю, о чем писать. Родители высказывают свои соображения, которые я отвергаю, но постепенно, почти против воли, неожиданно загораюсь.

Я звоню редактору и извиняюсь. Кажется, он успел забыть обо мне. Я предлагаю ему идею для статьи. Он отвергает ее. Предлагаю еще одну, и он соглашается. Восемь сотен слов, срок — следующий вторник. На прощание он спрашивает, не передумал ли я покидать Англию. Я отвечаю, что еще не решил. Не мешкайте, говорит он, а то поезд может уйти.

Последних слов оказывается достаточно. Хотя я продолжаю уверять окружающих, что до сих пор не принял решения, образ уходящего поезда не дает мне спокойно спать. Я пишу статью и отсылаю ее по факсу. На следующий день меня вызывают в складской офис. Звонит помощник редактора, уточняет, как пишется моя фамилия. Я собираюсь ретироваться, когда мастер замечает: «Похоже, с работой на складе покончено?»

— Надеюсь, что так, — пожимаю плечами я.

— Кто бы мог подумать! Не забывайте про нас, когда прославитесь.

На следующей неделе редактор приглашает меня в Лондон. Нацепив свой единственный костюм, я сажусь в поезд. До редакции добираюсь насквозь промокшим и минут десять безуспешно пытаюсь высушить волосы и одежду под сушилкой для рук в туалете. Сэм Кейн носит потертые джинсы и дырявый свитер. На вид ему за сорок. Седеющая шевелюра, манера самоуверенная, но добродушная. Я так смущен, что отвечаю с запинкой неестественно громким лающим голосом. В редакционном баре мы заказываем парового лосося, и постепенно я расслабляюсь. Сэм Кейн спрашивает, где я вижу себя лет через пять.

— На вашем месте, — пытаюсь отшутиться я.

Сцепив пальцы рук, Сэм Кейн наклоняется ко мне и говорит без улыбки:

— Джеймс, не рассчитывайте сразу на многое. Журналистика — профессия не для слабаков. Если хотите добиться успеха, придется запастись терпением и нарастить толстую кожу.

Тогда я ему не поверил, а зря. В начале 1995 года неудачи и разочарования преследуют меня. Снимать жилье мне пока не по средствам, поэтому я до сих пор живу с родителями. Три-четыре раза в неделю сажусь на поезд и отправляюсь в Лестер, Ноттингем или Дерби, где, стоя в темном переполненном зале и потягивая шанди, размышляю, что бы такое написать о четырех парнях, играющих на сцене. Я ощущаю себя страшно одиноким — и вовсе не потому, что рядом нет друзей. Блокнот в руках выделяет меня из толпы. Окружающие таращатся на меня: оценивающе, изумленно или презрительно. Во время концерта я стараюсь забиться в угол и потеряться в темноте и, как только зажигают свет, спешу испариться.

Выходит, что я променял ад на чистилище. Ко всему прочему, за эти вылазки мне ничего не платят. Сэм Кейн заказывает иногда статью-другую для своего издания, но происходит это редко и нерегулярно, а вскоре он признается мне, что думает уволиться из газеты и пуститься в свободное плавание. Я пытаюсь устроиться на работу в музыкальный еженедельник, отсылая туда бесчисленное множество рецензий без всякой надежды на опубликование. Подобный способ наверняка придумали ради того, чтобы заставить новичка поунижаться, но, по крайней мере, эти упражнения отшлифовали мой язык. Музыкальное издание отличается узнаваемым панибратским стилем «для своих» и привычкой резко менять интонацию от презрительно-высокомерной до неуместно восторженной в зависимости от позиции исполнителя в чартах, и мне приходится потратить бездну времени, учась подделывать этот стиль.

К тому времени я успел порастерять старых друзей. За год сменил двух подружек. Первая была дальней знакомой дальних приятелей, вторую я нашел в разделе «Одинокие сердца» музыкального еженедельника. Сегодня я почти забыл их обеих. Смутные лица, имена, голоса, какие-то мгновения в постели. Неловкое молчание в ресторанах и парках. Прощания на вокзалах — всегда одинаковые, менялись только названия станций. Предвкушение в начале — неловкость в конце. Странное чувство, будто то, что со мной происходит, я уже видел в кино. Словно встречаешься с призраками, хотя, по правде сказать, призраком для девушек был скорее я сам.

Моя журналистская карьера напоминает плутание в лабиринте. Я успеваю привыкнуть к ее прихотливым изгибам и подводным камням. К молчащему телефону; внезапным и необъяснимым переменам в настроении; тоскливому ужасу, который я ощущаю, дописав фразу. Скоро я подсознательно перенимаю манеры моего редактора. Становлюсь вызывающе холоден и одновременно несдержан, особенно с родителями. Чем вспыльчивее я, тем сильнее они обо мне беспокоятся. Чем сильнее они беспокоятся, тем невыносимее я себя веду. Иногда отец не дает мне спуску, а мать только беспокойно переспрашивает: «Ничего не случилось, Джеймс? У тебя все в порядке, Джеймс?»

Теперь я днями не вылезаю из-за письменного стола: пишу, читаю, веду бесконечные переговоры по телефону. Мать на цыпочках входит в мою спальню, аккуратно внося поднос с печеньем и чаем, легким завтраком или стаканом апельсинового сока и сэндвичами. Мне не нравится, что она обращается со мной как с беспомощным инвалидом, но я ничего не могу с этим поделать. За столом только и говорят, что о «Джеймсовой работе». Словно в мгновение ока я из маленького мальчика превращаюсь в громадного великана. Весь дом крутится только вокруг моей работы, и я не меньше родителей ощущаю себя рабом этой ситуации.

Читая дневник за 1995 год, я с легкостью перемещаюсь в прошлое и ощущаю, как туман вокруг меня сгущается и я бреду впотьмах; голова забита деньгами, которые я заработал или потратил, идеями будущих статей, информацией о группах и записывающих компаниях и прочими каждодневными мелочами. Работа и надежда, работа и страх, работа и разочарование, и снова работа. Впрочем, эти записи не полностью совпадают с тем, что сохранилось в моей памяти. Память обращает правду в историю. Случай и выбор становятся судьбой, бесконечные ночи — крошечными черными точками на карте. Реши я написать всю правду о моей тогдашней жизни, это заняло бы столько же времени, сколько сама жизнь. Поэтому забудем на время о правде жизни. Вместо нее послушайте мою историю.

Четырнадцатого сентября 1995 года я принимаю решение. Я ем чизбургер в полупустой закусочной, глядя на дождь, моросящий за окном. Принятое решение так вдохновляет меня, что я записываю его на обороте рекламной листовки, лежащей на подносе: «Я уезжаю в Лондон, и будь что будет!» Этот листок, на котором отпечатались следы моей трапезы, я вклеиваю скотчем в дневник.

Через пять дней я живу в съемной комнате около старого стадиона Уэмбли. Комната как комната, дешевая, но недалеко от метро. Из окна открывается вид на парковку и деревья, а ночами я слышу шум Харроу-роуд. Владельца квартиры никогда не бывает дома — он отдал мне ключ и разрешил пользоваться своей кофеваркой.

Первые месяцы приходится несладко, и я совсем падаю духом, когда меня увольняют из одной музыкальной газеты. Я давно уже понимаю, что пришелся не ко двору — нескладный провинциал, вечно говорящий не то и не так, — но все-таки очень расстроен. Со стыдом вспоминаю, как умолял редактора дать мне еще один шанс, а он повесил трубку. Несколько недель не нахожу себе места, но вскоре письма, которые я разослал в разные издания, дают всходы. Я получаю работу в музыкальном ежемесячном журнале и ежедневной лондонской газете. Моя уверенность в себе растет.

Заказы сыплются как из рога изобилия. Я рисую график своего благосостояния, и вид этой кривой, взмывающей круто вверх, успокаивает меня. Сэм Кейн больше не редактор, зато теперь меня знают другие редакторы. Иногда они звонят и заказывают статьи: красотка из глянцевого журнала; музыкальный обозреватель из ежемесячника для футбольных болельщиков; редактор серьезного киноиздания. К весне 1996 года у меня столько работы, что я едва с ней справляюсь. Я ношусь по Лондону как угорелый: из офиса в гостиницу, из кинотеатров в места, где собираются всякие странные личности; слушаю музыку, записываю интервью. У меня нет времени, чтобы задуматься: это и есть та жизнь, к которой я стремился? Или скорость моих передвижений и есть самоцель? Сознаю ли я, что стремлюсь не к определенной цели, а убегаю от того, что оставил позади?

Работа целиком поглощает меня. Я исключаю из своей жизни все, что мешает продвижению к намеченной цели. Постепенно я вырабатываю туннельное зрение. Друзья, книги, сомнения, минуты удовольствий и скуки остаются на заднем плане. Весь этот балласт я недрогнувшей рукой сбрасываю вниз, и мой воздушный шар поднимается все выше и выше. Меня словно что-то ведет. Иногда я и вправду верю, что этот сумасшедший круговорот и есть то, к чему я стремился.

Вспоминаю сон, который приснился мне примерно в это время. Я на стадионе с родителями и школьными приятелями. Солнечный день. Самый обычный стадион: с беговыми дорожками и протертыми сиденьями с трех сторон арены. С четвертой стороны — странный прозрачный склон. Я не могу понять, из чего он сделан: изо льда, стекла или пластмассы. Во сне это скорее смесь всех трех компонентов. Я зачем-то решаю взобраться по склону. Друзья меня отговаривают. Я смеюсь над их страхами. И вот я разбегаюсь. Поначалу авантюра и впрямь кажется легкой, но чем выше я взбираюсь, тем труднее дается подъем, но я упрямо ползу вверх. Затылком я ощущаю взгляды друзей. Все затаили дыхание. Я начинаю понимать, в какую нелепую ситуацию попал. Склон становится почти вертикальным, и мне приходится тратить все силы, чтобы не сорваться. Желание покорить вершину внезапно проходит, остается только страх сверзиться вниз. И тут я просыпаюсь: парализованный ужасом, пальцы вот-вот соскользнут с гладкой поверхности. Я помню этот сон очень четко. Наверняка в нем содержалось какое-то предостережение, а я не придал ему значения. Это всего лишь сон, подумал я тогда, нечего забивать голову глупостями.

Комната обходится мне довольно дешево, к тому же я почти ничего не трачу на одежду и еду, и вскоре оказывается, что я скопил изрядную сумму. Она без движения лежит на банковском счете, символизируя мой успех. Каждый раз, нажимая клавишу и получая распечатку счета, я гордо изучаю колонки цифр. Я вложил в эти цифры всю душу. Это и есть я, с гордостью говорю я себе, а я дорогого стою! И каждый нолик словно еще одна запертая дверь между мной и той комнатой, где началась эта глава.

Я и сам не замечаю, как оказываюсь в некоей сюрреалистической петле: каждый раз, как я запираю еще одну дверь, передо мной неизбежно оказывается следующая, не отличимая от предыдущей.

Однажды вечером мне звонит подружка, с которой я расстался больше года назад. Она рассказывает о своем новом парне, работе, друзьях, родителях, страхах и надеждах, затем спрашивает, как жизнь. Я перечисляю журналы, для которых пишу, суммы гонораров, которые зарабатываю, и, не зная, что еще сказать, отключаюсь на полуслове, имитируя обрыв связи.

Я задумываюсь, чем заполнить пустоту, что образовалась в моей жизни. Ответ очевиден: людьми и вещами. Первое требует времени, тогда как второе — всего лишь денег, а их у меня предостаточно. Я отправляюсь в ближайший магазин электрических товаров и покупаю телевизор, спутниковую антенну, видеомагнитофон, стереосистему и портативный компьютер. Затем еду в центр Лондона и покупаю одежду на Ковент-Гарден. Оказывается, это приятно — за столь короткое время потратить так много и знать, что у тебя осталось еще. Тысячу фунтов за костюм! Двести пятьдесят за ботинки! Пятьдесят за галстук, который я никогда не надену. Я с ног до головы обвешиваюсь пакетами и вызываю такси, которое отвозит меня в мою дешевую одинокую конуру.

На следующий день я погружаюсь в изучение газетного раздела «Сдача внаем» и нахожу маленькую, но очень дорогую современную квартиру с белыми стенами, расположенную на четвертом этаже офисного здания у станции «Ливерпуль-стрит». Мне хочется жить в центре города, и географически так оно и есть. Однако на деле оказывается, что местность вокруг почти необитаема, а на выходных просто вымирает. Пабы закрываются в восемь, и только толпы туристов, следуя по пути Джека Потрошителя, крадутся вечерами по улочке под моими окнами.

Теперь я трачу не меньше, чем зарабатываю, и цифры на моем банковском счете медленно, но верно уменьшаются, пока не доходят до трех знаков, но ощущение пустоты не оставляет меня. Я решаю, что мне нужна подружка. Большинство из агентов знаменитостей, с которыми я имею дело, — женщины, и некоторые явно не прочь пообедать или поужинать со мной. Раньше я отговаривался занятостью, теперь соглашаюсь. Однажды вечером одна из подружек — юная амбициозная блондинка по имени Кэти — приглашает меня домой. Когда в три, после кокаина и секса, я выбираюсь из ее квартиры, мне открывается ночной Лондон, спрятанный внутри того дневного города, который я знаю так хорошо. На дворе июнь 1996-го — начало моего падения.

В моем саморазрушении нет ничего оригинального. То, что со мной происходит, уже случалось с таким количеством молодых людей до меня, что этот процесс вполне можно считать неким родовым признаком. Сначала я опустошаю свой счет. Ищу облегчения от ежедневных нагрузок и внутренней пустоты в вечеринках, алкоголе, наркотиках и сексе с Кэти и другими, и вскоре ночные развлечения начинают серьезно мешать работе, которая позволяет мне оплачивать все эти излишества. Днем я чувствую себя развалиной и мучаюсь сожалениями, а вечером все повторяется снова. Когда я вхожу в клуб, ко мне обращаются дюжины любопытных взглядов. Я слышу, как они шепчут мое имя. Поначалу это льстит, но вскоре мне становится не до них. Со мной начинают происходить нехорошие вещи. Я одержим паранойей и гневом, незнакомые лица криво ухмыляются, слышен звон разбитых стаканов, вышибалы выкидывают меня на тротуар.

Вряд ли подобные казусы случаются со мной больше трех-четырех раз за лето, но и этого оказывается достаточно. К началу октября телефон замолкает. Мое имя вычеркивают из списков. Я больше не могу позволить себе снимать квартиру, но так упрям и труслив, что продолжаю жить в долг. Теперь цифры неоплаченных счетов символизируют не успех, а падение. В двадцать три моя карьера разрушена, а ее обломки засасывает водоворот, все ближе неся меня к черной дыре в середине.

По-моему, смахивает на мелодраму. Честно говоря, мое падение длилось гораздо дольше, и вообще, все происходило не так трагически. Однако у этой повести свои законы, свой ритм, иначе она тянулась бы бесконечно и завершилась так же пошло, как завершаются подобные истории в жизни. Поэтому ограничусь упоминанием о том, что угодил в водоворот, события вырвались из-под контроля и я приготовился смириться с неизбежным. Я стремился к забвению, к краху иллюзий. Мне казалось, забвение станет облегчением от моих бед и несчастий. Но узнать, так ли это, мне не довелось. Когда я уже готовился оторвать руку от выступа скалы, за который цеплялся, подоспела помощь.

Октябрьским утром 1996 года — спустя два года после того, как он впервые изменил плавное течение моей жизни, — мне неожиданно звонит Сэм Кейн. Ему предлагают работу в журнале, и он нуждается в молодом и неглупом помощнике. Сэм знает, что у меня нет опыта, но пишу я грамотно, поэтому он решает дать мне шанс. Времени работа отнимает не много, платят хорошо. Эта работа даст тебе надежный постоянный доход, к тому же сможешь наконец вплотную заняться своим романом, убеждает меня Сэм. К тому времени я и думать забыл, что когда-то собирался писать роман, и сомневаюсь, что когда-нибудь вспомню, но мое финансовое положение так отчаянно, что я соглашаюсь. Сейчас я понимаю, что тогда Кейн просто пожалел меня и предложение работы было актом милосердия, однако в тот момент эта мысль даже не пришла мне в голову.

На восемнадцать месяцев моя жизнь упорядочивается. Я съезжаю с квартиры на Ливерпуль-стрит в удобную и просторную комнату подешевле, в двух шагах от подземки. Работа оказывается монотонной, несложной и анонимной и именно по этим причинам подходит мне. Каждый будний день я сажусь в поезд метро, чтобы через полчаса оказаться в офисе. Работа начинается в десять. В мрачной комнате висит зловещая тишина, только шумят процессоры. Даже сидящие рядом сотрудники предпочитают общаться по электронной почте. В обед я хожу в бассейн, затем съедаю сэндвич прямо на рабочем месте. Заканчиваю в шесть и на метро добираюсь до дома.

Помощник редактора — своего рода фильтр. Он должен упрощать и заострять то, что пишут другие. Я удаляю смысловые повторы, правлю грамматические ошибки, переписываю бессвязные абзацы. Привношу порядок туда, где царит хаос. Многословие превращаю в краткость, двусмысленность — в определенность. Я — полицейский слов. Доводить до ума приходится каждую статью, а иногда я сам придумываю заголовки.

Придумывать заголовки нравится мне больше всего. Если в остальном от меня требуется лишь благоразумие и точность автомата, то здесь я могу и порезвиться. В основном мои заголовки основаны на игре слов — лукавые отсылки к знаменитым кинофильмам, книгам или расхожим выражениям. Нынче я забыл их все до единого, помню только, какое невинное удовольствие они мне доставляли. Самое яркое воспоминание о том времени — дорога домой. Вагон ритмически сотрясается, мои глаза закрыты, руки сложены на коленях. Только что мне в голову пришел какой-то каламбур, и я улыбаюсь сам себе. И это лучшая минута за весь день.

Со временем, не сразу, я возвращаю долги. Мой единственный грех в те времена — добродетель. Я веду целомудренную, трезвую и экономную жизнь. Я абсолютно одинок. По вечерам хожу в кино или готовлю простые сбалансированные блюда, которые поедаю перед телевизором. (Я стороной обхожу пабы и рестораны быстрого питания и почти с радостью размышляю о том, как закупориваются артерии и погибают серые клетки в мозгу их завсегдатаев, как надолго я их переживу, насколько чище и здоровее мои внутренности.) По утрам я читаю газету. По выходным сплю дольше обычного, а потом бегаю в Виктория-парке. В субботу вечером занимаюсь йогой, в воскресенье — испанским. Безмятежное, вялое существование. Его даже можно назвать счастливым, если бы не ночи.

«Я мог бы замкнуться в ореховой скорлупе и считать себя царем бесконечного пространства, если бы мне не снились дурные сны» — этими гамлетовскими словами можно описать мою тогдашнюю жизнь. Днем все кажется таким простым и понятным, так легко поддается объяснению. Деревья в окне; вереница безразличных лиц в вагоне метро; полосы солнечного света и кондиционированный воздух офиса; череда букв, точек и пробелов на экране монитора. Ничто в окружающей реальности не рождает страха, не меняет форму и не выделяется на общем фоне. Все хорошо, все нормально. Я спокоен и доволен жизнью, но стоит только закрыть глаза и провалиться в сон, как все меняется, и под безмятежной поверхностью проступает отвратительная изнанка. Мое прошлое. Ад.

Просыпаясь, я стараюсь поскорее забыть эти сны, убеждая себя, что они — всего лишь создания моего воспаленного воображения. Но если это так, почему они приходят снова и снова? В какой части моего мозга рождаются эти бесконечные ужасы? И почему моя тихая и безупречная во всех отношениях жизнь управляется ночными кошмарами?

Сегодня я уже не помню этих снов. Вряд ли даже тогда я смог бы пересказать их в подробностях, во всяком случае сюжеты и образы ускользали, как только я просыпался. Зато я прекрасно помню свои ощущения: холодный пот, тошнота, головокружение, чувство вины и страх.

В начале 1998 года я рассчитался с долгами, но это не доставило мне особенной радости. Я снова ощущаю внутреннюю пустоту. Кому нужна эта правильная, безрадостная жизнь, если я все равно несчастен? Я задумываюсь о том, чтобы бросить работу, заняться романом или отправиться в путешествие. Снова начинаю пить. В первый и последний раз в жизни вызываю проститутку по телефону. Сны просачиваются сквозь ткань дневной жизни. Я чувствую, что снова сползаю вниз по скользкому склону. Этот склон не выходит у меня из головы. Я понимаю, что рано или поздно страсть к саморазрушению снова захватит меня: от скуки, развращенности, ненависти к себе или вовсе без причины.

Двадцать пятого мая 1998 года компания, владеющая журналом, объявляет о сокращении штатов. По решению руководства я становлюсь одной из «неизбежных жертв». Сэм Кейн, сообщивший мне новость, пытается подсластить пилюлю. Увольнение — лишь следствие серьезных финансовых трудностей и не имеет отношения к моим заслугам. Что я чувствую, слушая его монолог? Смущение, неудобство? Наверное. За Сэма, который вынужден произносить эти пустые слова, и за себя, ставшего объектом чужой жалости.

Подробностей того вечера я не помню. В Сохо я забредаю в бар и хорошенько надираюсь. Как ни странно, в голове все время крутится фраза из «Коммунистического манифеста» (я прочел его лет девять назад, лежа в постели, на едином дыхании, словно какой-нибудь триллер). «Все застывшее, покрывшееся ржавчиной, разрушится…» Фраза эта звучит печальным эхом в ночи, когда я возвращаюсь в офис, — тело еле держится на ногах, но мозг ясен и трезв. Я сообщаю администратору в холле, что пришел за своими вещами. Он удивленно смотрит на меня и просит подождать минуту, но в это мгновение открывается дверь лифта. Я слышу его крики за спиной, но уверенно нажимаю на кнопку верхнего этажа. Затем воспоминания становятся обрывочными и смутными: поваленные столы, кресло, угодившее прямо в окно; залитый огнями Лондон подо мной; шестью этажами ниже заманчиво извивающиеся улицы; испуганные и строгие голоса, чьи-то руки, вцепившиеся в меня железными тисками; мигающий датчик на потолке. И наконец — милосердное забвение.

Два месяца я живу в родительском доме. Теперь я и вправду ощущаю себя инвалидом. Обостряется аллергия. Один из врачей выписывает мне круглые небесно-голубые пилюли, которые я до сих пор принимаю. Целый день я не вылезаю из постели, читаю, смотрю телевизор, иногда греюсь на скамейке в саду. Тихое, довольно нудное существование. И поскольку мне совершенно нечем занять мозги, я становлюсь фанатичным болельщиком.

Футбол я люблю с детства, но никогда не был фанатом. Теперь предстоящий Кубок мира становится главным событием в моей жизни. Я часами размышляю над составом национальной сборной, выискивая оптимальный вариант; вырезаю таблицы из газет и пытаюсь предугадать результаты групповых матчей, игроков, которые забьют мяч, и даже на какой минуте это случится. Я провожу столько времени, грезя о предстоящем футбольном празднике, что сегодня при мысли о нем на ум приходит не то, что случилось на самом деле, а то, что я успел нафантазировать до открытия чемпионата.

Сам чемпионат становится разочарованием. Тем не менее, когда Англия разбивает Колумбию со счетом 2:0, я воодушевляюсь и больше всего на свете мечтаю о том, чтобы «наши» стали чемпионами. Сегодня, когда я пытаюсь понять, почему так страстно желал этого (и страсть эту со мной разделяли тысячи людей), то не нахожу внятных объяснений. Я никогда не считал себя особенным патриотом и не гордился тем, что я англичанин. Осознание того, что я родился на острове Шекспира, Блейка, «Битлз», Стоунхенджа, Озерного края и Корнуолла, омрачалось смутным стыдом и отвращением при воспоминании о некоторых событиях нашего прошлого и настоящего. Наверное, в то время жизнь моя была так пуста, что обещание славы, пусть быстротечной, рождало надежду. Если мы побьем Аргентину, любовь победит смерть, а на смену страху придет радость!

Мы играем с аргентинцами вечером тридцатого июня, во вторник. Я смотрю матч не дома, а в пабе С. — курортного городишки на южном побережье, где родители сняли домик на неделю. Первые два дня отпуска я не могу думать ни о чем другом — только о предстоящем матче. Захватывающая игра, но Англия проигрывает по пенальти, и пока остальные на чем свет ругают Бекхэма и судью, я сижу в немом изумлении. Снаружи влажно и темно. Я пьян, подавлен и стыжусь проявлений своего недавнего бесполезного патриотизма. Наверное, со стороны я напоминаю мальчишку с бечевкой, на которой висит лопнувший воздушный шарик. Я бесцельно брожу по берегу, потом, заметив далеко впереди огни ярмарки, направляюсь туда.

Я узнаю этот парк аттракционов. В детстве я не раз бывал в нем и теперь меланхолично шатаюсь вокруг, одержимый ностальгией. Я думаю о своей жизни, о том, что со мной случилось. Мне кажется, что жизнь зашла в тупик, что где-то я свернул не туда и в результате стал не тем, кем должен был стать.

Я почти ничего не помню о той ночи, кроме красно-белого полосатого шатра с вывеской: «Мадам Нечто — медиум и предсказательница будущего». Я медлю у входа. Гадалкам я не верю, но сегодня я пьян, отчаянно несчастен и нуждаюсь в утешении, в предсказании счастливого будущего, которое пока представляется мне мрачной засушливой пустыней при свете холодных звезд.

Предсказательница с порога сообщает мне, что я еще не встретил свою любовь. Я делаю непроницаемое лицо. Твоя любовь ждет тебя, продолжает колдунья. Она говорит что-то еще, чего я уже не помню, и под конец, всмотревшись в свой хрустальный шар, произносит: «После двадцать девятого дня рождения жизнь твоя безвозвратно изменится».

Выйдя из шатра, я смеюсь, впрочем, смех звучит неуверенно. Затем я пешком возвращаюсь в наш съемный домик. Собирается дождь, с моря дует сырой ветер. Скоро в джинсах и футболке я начинаю дрожать. Я размышляю о том, что на деле могут означать неясные слова предсказательницы. Глупости, до тридцати еще нужно дожить, да не верю я ни в какие предсказания! Я благополучно забываю о словах колдуньи до тех пор, пока спустя три месяца не встречаю Ингрид и впервые по-настоящему не влюбляюсь.

И вот я снова сижу за столом съемной комнаты и пытаюсь найти во всем этом хоть каплю смысла. Неужели я способен поверить, что слова предсказательницы — не простое совпадение? Мне кажется, я слышу издевательский смех астрологов. Возможно, предсказания сами стремятся к осуществлению, а нам остается размышлять, не лгут ли предсказатели? Недавно мне исполнилось тридцать, но изменилась ли моя жизнь безвозвратно? Изменилась ли она хоть на йоту?

Уже поздно, и я пытаюсь не думать о том, что хожу по кругу. С начала этой главы я миновал столько дверей, но в итоге оказался на том же месте, а внутри — та же пустота. Я стал старше, но вряд ли мудрее. Ближе к смерти, но так же далеко от истины.

Так это и есть моя жизнь? Все эти слова и есть я? Я с трудом узнаю себя: недалекий работоголик, стремящийся к саморазрушению прожигатель жизни, самодовольный помощник редактора, разочарованный болельщик. Эти люди мне неприятны, мне нисколько не жаль их. Мне нравится думать, что они — не я, а всего лишь маски, которые я когда-то носил, но потом отбросил. И все же они больше чем маски, ведь когда-то я думал как они, чувствовал как они.

Помощник редактора, сидящий во мне, предпочел бы уничтожить эти призраки, провести простую и ясную сюжетную линию с единственным персонажем, в котором читатель узнал бы себя. Но я так не поступлю. Все эти призраки и есть я. Сумма слагаемых. И если я хочу докопаться до правды, то не должен ничего упрощать. Этот парад масок, эти бывшие «я» — единственный ключ к разгадке. Если сорвать маски, что окажется под ними? Пустота?

Мне трудно отогнать мысль, что тот, кто начал эту главу, — самозванец, что истинный «я» прячусь в туманной пустоте на ненаписанных страницах третьей главы.

Полночь. Я смотрю в окно. Снаружи темень, виден лишь очерк головы на фоне окна. Лица не видно, контуры размыты. Тьма за окном словно вопрошает. Меня мучит одна тайна, один вопрос.

Так кто же я?

 

~~~

Джеймс отдернул занавески. За окном темнело низкое небо. Сегодня заканчивался срок аренды комнаты на Ньюленд-роуд. Конечно, он мог вернуться в университетский офис и попробовать снять другую комнату, но деньги заканчивались, а из «Аренды Харрисона» уже месяц не было вестей. Он нисколько не продвинулся в своем расследовании, а после встречи в библиотеке Джеймс больше не видел мужчину в черном пальто. Ему удалось вспомнить изрядную часть своего прошлого, но ради чего? Его тайна так и осталась тайной. К разгадке вели запертые двери, и Джеймс по-прежнему не знал, где искать ключи.

Джеймс сел на кровать и задумался. Что дальше? Выбор невелик. Задержаться в Г., пытаясь свести концы с концами в надежде, что события примут иной оборот. Отправиться в Грецию или в Чили. Сесть на паром и явиться к Ингрид с повинной головой.

Джеймс часто думал о последнем. Хорошая работа, уютный дом, любимая женщина рядом. Почему-то этот вариант казался Джеймсу поражением. Вернувшись к Ингрид, он предаст нечто важное, затушит некий внутренний огонь. И не важно, что случится с ним потом, всю последующую жизнь ему будет чего-то недоставать. Ингрид или его будущие дети тут ни при чем. Вернувшись, он предаст что-то более важное.

После нескольких часов раздумий Джеймс решил дать себе еще день. Если ничего не изменится, завтра утром он вернется в Лондон. Некоторое время придется ночевать на полу у друзей, затем он найдет работу строителя, продаст фургон и когда-нибудь, накопив денег, купит билет в один конец и отправится в жаркие страны. Будет жить в хижине на пляже и рыбачить в океане.

Там он забудет потерянные годы, просто вычеркнет их из своей жизни. Здесь, в мире денег и вещей, на Джеймса давила пустота. Там, под южным солнцем, все его заботы испарятся. Он станет другим человеком. Возможно, даже сожжет свои дневники и выбросит за борт все, чем был когда-то. Внезапно перед внутренним взглядом Джеймса возникло видение: маленький мальчик на деревенской ярмарке. Мальчик держит шарик за бечевку, в небе сияет солнце. Вдруг он отпускает бечевку и с изумлением и печалью смотрит, как шарик возносится вверх, в синеву, пока не исчезает из виду.

Когда решение было принято, с плеч словно упала тяжесть. Джеймс позавтракал в кафе и теперь, когда терять было нечего, отправился на Лаф-стрит. Открыл калитку, пересек дорожку, поднялся по трем бетонным ступеням и уверенно постучал в дверь.

Как и следовало ожидать, никто не ответил. Джеймс позвонил — один, два, три раза. В последний раз он долго не отнимал палец от кнопки. Из недр дома доносился неразборчивый шум. Наверняка соседи проглядели все глаза, но Джеймсу было все равно. Скоро он навсегда покинет этот город. Джеймс опустился на колени и заглянул в почтовый ящик.

— Есть кто живой? — с шутливой угрозой прокричал он в щель.

И тут Джеймс заметил застрявший конверт. Он торчал в дверном рту, словно белый язычок, — под таким углом Джеймс не мог прочесть адрес, написанный от руки черными чернилами. Тонкий, без обратного адреса. Джеймс потянул, и конверт с громким металлическим звуком высвободился:

Малькольм Трюви

Лаф-стрит, 21

Имя звучало необычно, старомодно, как будто из Чосера. Чем дольше Джеймс повторял его про себя, тем более знакомым оно казалось. После минутного бормотания и покачивания головой Джеймса осенило. Когда-то он уже слышал это имя!

Перед уходом Джеймс снова постучал в дверь и заглянул в щель ящика. Мрачный серый коридор, основание лестницы. Внезапно раздалось шлепанье ног по деревянному полу. Промелькнул смутный силуэт. Кто-то спускался вниз по лестнице.

Джеймс отскочил. Сердце забилось. Он машинально сунул конверт в карман, выскочил за калитку и спрятался за деревом. Спустя несколько секунд раздался скрип входной двери. На пороге появился мужчина, он выскочил из дома, перешел дорогу и начал стремительно удаляться. Джеймс последовал за ним.

На сей раз неизвестный свернул направо, на Грин-авеню. Мимо парка, затем налево, к центру города. Мимо «Белого медведя», букмекерских контор, баров, где торговали выпивкой навынос, мимо проката автомобилей. Джеймс сжимал конверт в правой руке. Незнакомец дошел до конца Хайт-роуд и свернул на оживленную торговую улицу. Несмотря на хромоту, он двигался на удивление быстро. Чтобы не отстать, Джеймсу пришлось бежать.

Через пешеходный переход, мимо рычащих машин, торгового центра под открытым небом, пальм в кадках и цветных фонтанчиков; по узким улочкам старого города, мимо пабов с псевдосредневековыми вывесками и темнеющих дверных проемов. Наконец мужчина нырнул в арку, ведущую в темный переулок. Здесь высокие дома теснились друг к другу, предъявляя взгляду случайного прохожего почерневшие от времени стены. В нижних этажах окон не было, верхние казались вымершими. Джеймсу пришло в голову, что его завлекли в ловушку. От постоянной тени камни мостовой поросли мхом, пахло гнилью и плесенью. Впереди Джеймс слышал эхо шагов. Он снизил темп. Силуэт незнакомца исчез в очередной арке. Неохотно Джеймс последовал за ним.

Он очутился в темном внутреннем дворике. Другого выхода отсюда Джеймс не заметил. Дворик был узким и длинным, как автобусный салон. Незнакомец стоял напротив витрины в дальнем углу. Даже не видя неоновой вывески, Джеймс догадался, что внутри секс-шоп. На уровне глаз в витрину был вмонтирован глазок, чтобы ненормальные, вроде незнакомца, которого он преследовал, могли заглянуть внутрь и полюбоваться на здешний товар. Джеймс холодно усмехнулся. За всем этим скрывалось что-то нехорошее.

Некоторое время он разглядывал незнакомца, который замер на месте. Джеймсу стало скучно, и он подошел ближе. Ему хотелось поймать в стекле взгляд мужчины, но тот закрывал глаза руками — видны были только ухо, щека и подбородок. И тут Джеймс совершил необдуманный поступок. Он громко и отчетливо произнес имя, которое всю дорогу твердил про себя.

— Малькольм Трюви.

Не сразу — миновало несколько мгновений — незнакомец выпрямился, однако не повернул головы. Джеймс затаил дыхание. Он смотрел в спину незнакомцу, ожидая удара, но его не последовало. Джеймс выдохнул и перевел взгляд на стеклянную витрину. И увидел, что незнакомец пристально смотрит на него.

Это долгое мучительное мгновение врезалось в память Джеймса. Они молча разглядывали перевернутые изображения друг друга. Странно, но двусмысленность ситуации нисколько не удивляла Джеймса. Его так поразило лицо незнакомца, что он забыл обо всем остальном.

Незнакомец не говорил, не улыбался, не хмурился. В его глазах Джеймс заметил осуждение и холодное удивление. Затем он подмигнул Джеймсу и осуждающе покачал головой. Казалось, он не только знал Джеймса, но и догадывался о мотивах его поступка. Джеймса тревожила мысль, что незнакомцу известно о его прошлом больше, чем ему самому.

Джеймс почти не дышал. Незнакомец открыл дверь и вошел внутрь. И только когда за ним закрылась дверь, Джеймс выдохнул. Некоторое время он стоял, разглядывая свое испуганное и растерянное отражение. И вот фигура в стекле резко развернулась и побрела прочь.

Джеймс потягивал пиво в полумраке паба. Долгое время он не мог думать ни о чем, и только на втором бокале напряжение спало и в голове начали складываться слова. Джеймс вытащил из рюкзака зеленый блокнот.

Сколько ему лет, этому незнакомцу, которого я называю Малькольмом Трюви? Примерно как мне, хотя глаза выдают искушенность и опыт. Наверное, между тридцатью и тридцатью пятью.

Мой рост и телосложение. Наверное, мышцы у меня более накачанные, но в целом выглядит он лучше: загорелая кожа, стильная стрижка, недешевая одежда. Чувство врожденного превосходства. Сила, которая приходит от знания.

Когда наши глаза встретились, я словно уменьшился в размерах и стал застенчивым восемнадцатилетним мальчишкой, который впервые попал в этот город. Что-то в его взгляде словно перечеркивало прожитые мной годы и уничтожало мою уверенность в себе.

Как назвать чувство, которое он мне внушал? Ненависть? Скорее ревность, хотя и это неточное слово. Может быть, я знал Малькольма Трюви, когда был студентом? Наверное, я подражал ему, мечтал стать таким, как он?

В глубине души даже сегодня, даже сейчас я хочу стать им. Ненавижу себя за эти мысли, но куда от них деться? Я хочу быть Малькольмом Трюви.

Джеймс с трудом разбирал собственный почерк. Рука дрожала, кружилась голова. Джеймс закрыл блокнот и посмотрел на часы. Четверть второго. Он заказал еще пинту. Медленно текли минуты. Никуда он не уедет. Не станет вычеркивать из жизни потерянные годы. План, придуманный утром, сейчас казался нелепым и смешным. Его судьба — остаться здесь, ждать и надеяться.

 

~~~

Когда Джеймс выполз из паба, на часах было около четырех, а небо приобрело оттенок грязной воды из ванной. Он направился к докам и долго стоял у кромки воды, разглядывая темный горизонт и бурное море. Джеймс думал о том, что оставил позади. Не верилось, что Ингрид, их старая квартира, ее новый дом, родители и брат, его бывшие коллеги — все эти люди и места когда-то существовали на свете, изменялись со временем, продолжали существовать даже сейчас, отделенные от него милями воздуха и воды.

— Не надо, не прыгай! — услышал он чей-то голос.

Джеймс обернулся и увидел у самой кромки воды подростка, развлекающего товарищей. Компания покатывалась со смеху.

Внезапно краем глаза Джеймс заметил высокие темные стены и бесконечную тропу, ведущую в никуда. Лабиринт. Как завороженный он последовал за поворотами и изгибами тропы. Когда стены исчезли, Джеймс оказался на знакомой улице. Сотни раз он видел ее в своих фантазиях, но лишь единожды наяву. Джеймс подошел к двери: «Аренда Харрисона». Рискнуть, что ли, безнадежно подумал он, все равно ведь ничего не изменится, и нажал на кнопку звонка.

На сей раз в офисе было людно, но, как и прежде, при его появлении никто не поднял глаз. Клерк, с которым Джеймсу уже довелось пообщаться, сидел за тем же столом, прижав к уху телефонную трубку и подперев рукой голову. За средним столом крашеная блондинка за тридцать с ярким макияжем и пышным бюстом общалась с клиентом. За дальним столом крупный пожилой мужчина в пиджаке склонился над клерком помоложе, что-то показывая тому на экране монитора. Джеймс втянул ноздрями воздух: запах нервного пота мешался с нежным ароматом духов. Джеймса начало клонить в сон.

— Мистер Пэдью!

От крика Джеймс открыл глаза. Молодой клерк смотрел на него со смешанным выражением гнева и облегчения.

— Да?

— Где вы пропадали? Мы уже с ног сбились вас искать!

Клерк обогнул стол и теперь стоял рядом с Джеймсом.

— Но я же оставил вам номер своего мобильного! Могли бы позвонить.

— Вы написали номер неправильно. Одной цифры не хватает. Мистер Харрисон, тот самый неуловимый клиент, о котором я вам говорил!

Пожилой клерк поднял глаза от экрана монитора и улыбнулся.

— Рад, что вы наконец-то объявились, мистер Пэдью. Пройдемте в мой кабинет.

У него был приятный мягкий голос и акцент жителя Северной Англии.

Харрисон открыл дверь в дальней части комнаты и сделал приглашающий жест Джеймсу и своему молодому коллеге. Офис был невелик, но обставлен дорого и со вкусом. Мягкий дневной свет лился сквозь высокие окна. И снова Джеймсу показалось, что он уже бывал здесь раньше. Неизвестно откуда в мозгу возникла картинка: полка, уставленная банками с лекарствами. Джеймс опустился в кожаное кресло и увидел улыбки на лицах Крэбтри и Харрисона.

— Что-нибудь выпьете, мистер Пэдью?

— Спасибо, нет. Я пришел узнать…

— Наш клиент принял ваше предложение через пару дней после того, как мы его отослали, мистер Пэдью, — перебил Харрисон. — К сожалению, мы долго не могли с вами связаться. Последние недели весь офис гудел как улей! Мистер Крэбтри чуть с ума не сошел, дожидаясь вашего звонка. И вот вы здесь! Сигару?

Джеймс отрицательно замотал головой. Он не верил ушам. Его первой реакцией стали не облегчение и радость, а раздражение и чувство вины. Сколько времени потрачено зря! И виноват во всем он сам!

— Вы уверены, что я записал номер неправильно?

Харрисон примирительно поднял руку.

— Теперь это не важно, мистер Пэдью. Вы здесь — и это главное. Мистер Крэбтри, будьте любезны, свяжитесь с нашим клиентом.

Клерк кивнул и выскользнул из кабинета.

— Итак, мистер Пэдью, полагаю, в общих чертах вы знакомы с условиями сделки?

— Знаком.

— Тогда позвольте мне посвятить вас в детали. Если вы примете предложение, то будете обязаны прожить в указанном доме год. Совершенно бесплатно. Клиент также берет на себя расходы на ремонт и проживание. Раз в неделю вы будете представлять счета мистеру Крэбтри, который оплатит их наличными сразу по предъявлении. Если нашему клиенту понравится ваша работа, по окончании ремонта вам полагаются пятьдесят процентов прибыли от продажи дома. Кроме того, сразу после подписания контракта вы получаете тысячу фунтов подъемных, чтобы как-то устроиться на новом месте. Должен предупредить, работы там хватает, мистер Пэдью.

На протяжении всего монолога Харрисон сидел, уставившись в стол перед собой. Остановившись, он поднял глаза. Джеймсу показалось, будто на лице его промелькнуло теплое, почти отеческое выражение. Затем Харрисон продолжил, и взгляд снова стал жестким.

— Теперь перейдем к вашей части контракта. Подписав его, вы обязуетесь осуществлять все ремонтные работы в соответствии с четкими указаниями нашего клиента. Вы должны работать в одиночку и не разглашать информацию ни о нем, ни об условиях сделки. Существуют еще некоторые формальности — их вы найдете в самом контракте. У вас есть вопросы?

— Могу я теперь узнать имя вашего клиента?

Лукавая усмешка появилась на лице Харрисона.

— Мистер Пэдью, его настоящего имени не знаю даже я. Если клиент решил сохранить свое имя в тайне, это его право и не имеет отношения к данному контракту. Для нас он просто «клиент». Вы удовлетворены ответом?

— Э-э… да.

— Вас интересует что-нибудь еще?

Я ведь хотел спросить о чем-то, подумал Джеймс, но не мог вспомнить, о чем именно. Перед глазами стоял образ дома с широко открытыми глазами и ртом, готового раскрыть ему все свои секреты.

— Что я должен подписать?

В «Белом медведе» Джеймс заказал бутылку шампанского. Он сидел в углу и пил стакан за стаканом. Джеймсу хотелось поделиться своей радостью с другими посетителями, но воспоминание о странном разговоре с астрологами остановило его, к тому же это запрещалось контрактом. С каждым стаканом внутри поднималась радость, и ему приходилось сдерживать ее.

Затем Джеймс вспомнил о мобильном. Он вытащил телефон из кармана и отключил. Больше никаких тревог, сплошное блаженство. Тишина: кто бы мог подумать, что тишина может звучать так по-разному? Ты сделал это, повторял себе Джеймс. Ты нашел ключ. Чтобы убедиться, Джеймс нащупал ключ в кармане брюк. Маленький, твердый и холодный. В другом кармане лежала пачка пятидесятифунтовых купюр. Джеймс поклялся, что больше их не потеряет.

Вздохнув, он поднес стакан к глазам, и мир изменился: потеплел, увеличился в размерах, засверкал. Все вокруг плясало в золотистом свете. В конце концов Джеймс так накачался шампанским, что вышел из бара шатаясь, но абсолютно счастливый.

Снаружи уже наступила ночь. Никогда еще Джеймс не видел на небе столько звезд сразу! Он спустился на Грин-авеню и заглянул в супермаркет. Из потолочных динамиков Фил Коллинз бормотал что-то суровое и зловещее. Достал ты, Фил, своей мрачностью, подумал Джеймс, покупая вино, шоколад и апельсины.

В свете фонарей Лаф-стрит выглядела таинственно. Напротив дома двадцать один Джеймс остановился и с любовью всмотрелся в его морщинистое лицо. Скоро эти деревянные веки приподнимутся, а деревянные губы заговорят. Он мог бы зайти в дом прямо сейчас, хотя проводка наверняка не работает. Джеймс подумал о человеке, которого преследовал с утра. Малькольм Трюви. Вспомнив проницательные, все понимающие глаза, Джеймс вздрогнул.

Возвращался он в подавленном настроении. Всю дорогу Джеймсу слышались шаги за спиной. В постели он выпил немного вина, закусив апельсином, но вскоре опьянение сменилось усталостью. Почистить зубы и принять таблетку от аллергии не было сил, поэтому Джеймс просто переоделся в пижаму, лег и выключил свет. Некоторое время я наблюдал, как его лицо разглаживается во сне, как стираются страх, подозрительность, сожаления и надежды. Ощущая странную нежность, я рассматривал его губы, лоб, щеки и глаза. Как же раздражал меня порой этот несносный Джеймс Пэдью! Какую жалость вызывал иногда! Мысль об ожидавших его страданиях не доставляла мне радости.

Когда глаза привыкли к темноте, я поднял одеяло и принялся разглядывать знакомые очертания: юные, на зависть упругие мышцы, сплетенные в странной, словно вопросительный знак, позе. Мне еще не доводилось подсматривать за ним спящим. Удивительное зрелище. Под пижамой угадывались очертания пениса и яичек. Неожиданно пенис напрягся, и Джеймс застонал во сне. Я тихо рассмеялся — уж я-то знал, кто ему снится. А он — он по-прежнему блуждал впотьмах.