~~~

Въехав на Лаф-стрит, Джеймс с облегчением вздохнул — улица перед домом была пуста. Всю дорогу в Г. Джеймсу казалось, что его преследуют. Каждый раз, бросив взгляд в боковое зеркало, он видел фургон — копию его собственного, только черный. Наконец при въезде на мост фургон отстал, но Джеймс боялся, что он встретит его напротив дома гордо занимающим свое законное место. Джеймс выбрался из машины и осмотрелся. Никого. Джеймс вздохнул: что ж, по крайней мере, он не опоздал.

Открыв калитку и пройдя по дорожке под голыми ветками каштана, он поднял взгляд на мертвые глаза дома — забитые досками окна второго этажа. Ты был таким же слепцом, как этот дом, сказал он себе. Теперь прозревший Джеймс видел мир по-новому. Он сознавал свои ошибки, свое нежелание смотреть правде в лицо — эти боковые тропинки, уводящие от центра лабиринта. Как просто все объясняется! Вместо того чтобы твердо идти вперед, он все время находил предлог свернуть. Ему не хватало того, без чего нет хорошего детектива, — смелости.

Теперь Джеймс знал, куда ведут улики. По правде сказать, он знал это всегда.

Джеймс прислонил лестницу к фасаду, влез наверх и отодрал от окон доски. С оглушительным грохотом доски упали на землю. Затем Джеймс вошел в дом и направился к лестнице на второй этаж. С каждой ступенькой воздух становился холоднее. Из-за пыли и сумрака Джеймсу казалось, что он передвигается под толщей воды. Он представлял себя водолазом, который исследует обломки кораблекрушения.

На верхней ступеньке Джеймс остановился и осмотрелся. Просторная лестничная площадка. Четыре двери. Пахло сыростью и гнилью. За первой дверью слева оказалась длинная узкая спальня, за дверью справа — большая ванная комната с двумя туалетными кабинками, двумя раковинами и душевой кабиной с задернутой занавеской. За следующей дверью с правой стороны тоже была спальня поменьше. Эти помещения не вызвали в душе Джеймса никакого отклика. Разгадка тайны лежала не здесь.

Оставалось открыть последнюю, четвертую дверь. Там Джеймс и надеялся обнаружить следующую улику. Он не знал, какую именно, лишь смутно ощущал, что выбрал правильное направление. Джеймс коснулся металлической дверной ручки и глубоко вдохнул. Ну же, смелее, подбодрил он себя и толкнул дверь.

Как и три предыдущие, эта комната была ничем не примечательна. Жилое пространство, без особых затей меблированное двумя кроватями, двумя столами и большим шкафом. Сквозь грязное и пыльное окно пробивались слабые солнечные лучи. Джеймс вошел. Внезапно ярко-оранжевый солнечный луч пробился сквозь сияющее чистотой стекло и оживил тысячи пылинок, безмолвно кружащихся в воздухе. Джеймс почувствовал, как сильно утомлен, почти засыпает на ходу, но внезапно что-то привлекло его внимание. На полу лежала куча тряпья: несколько пар брюк, куртка, рубашки. Джеймс обернулся и увидел, что дверь шкафа широко распахнута, а вешалки пусты. Он обернулся, и на кровати сидела она: худенькая черноволосая девушка в джинсах и футболке. Щеки девушки горели, грудь поднималась, глаза сверкали — от гнева, ревности, желания? Губы ее разжались, словно девушка хотела что-то сказать, но тут Джеймс моргнул. Дверца шкафа закрылась, пол очистился, девушка пропала. Он подошел к окну, сердце стучало как бешеное. Под окном какой-то мужчина выгуливал собаку. Позади что-то стукнуло. Джеймс резко обернулся — пустая комната молча встретила его взгляд.

Без сомнений, это была та самая комната, которая жила в памяти Джеймса или являлась ему в виде галлюцинаций. Он уже бывал здесь раньше, как и та девушка.

Немного успокоившись, Джеймс принялся методично обшаривать комнату в поисках улик. Заглянул под кровать, за шкаф, за батарею. Ничего. Наконец он остановился перед шкафом. В замке торчал ключ. Джеймс повернул его, и дверь, скрипнув, отворилась. Перед ним, аккуратно разложенные по полочкам, лежали обломки чьей-то жизни.

Мужская одежда: брюки, куртки, рубашки, носки и туфли. На полках стояли книги, видеокассеты и компакт-диски. Фотографии и блокноты занимали целую коробку, сверху лежали несколько листков отпечатанного текста. «Глава 2» — гласила надпись на верхнем листке. Джеймс сразу узнал продолжение истории Мартина Твейта. Наверное, комната принадлежала Малькольму Трюви, подумал Джеймс, он спал на этой самой кровати. Возможно, когда-то они с Джеймсом делили эту комнату? Кто знает, может быть, раскрыв тайну Трюви, Джеймс разберется со своей?

Он поспешно пробежал глазами первый листок — вот она, улика! — но, перейдя ко второму, разочарованно отпрянул. Текст прерывался на полуслове. Страницы были пронумерованы. Первая оказалась двадцатой, вторая — двадцать пятой. Перед Джеймсом лежали разрозненные фрагменты второй главы. Двадцать три страницы из стостраничной рукописи. Разочарованно покачав головой, Джеймс снова принялся за чтение. Придется читать внимательнее, чтобы потом заполнить пустоты.

 

Глава 2

Два дня и две ночи я не покидал своей комнаты и почти все это время пребывал без сознания. Нервное потрясение и физическое истощение — последствия той незабываемой ночи — привели к тому, что организм не справился с нагрузкой и на долгое время я погрузился в тревожный сон без сновидений. Окончательно проснувшись, я понял, что изнемогаю от голода и жажды. Я не держал еду в комнате, поэтому пришлось вставать с постели и отправляться в таверну на углу. В «Зеленом человечке» я, словно изголодавшийся зверь, проглотил тарелку луковой похлебки, здоровенный ломоть хлеба, две порции тушеной баранины и пару кружек эля. Утолив голод и промокнув рот грубой полотняной салфеткой, я откинулся на стуле и несколько секунд бездумно разглядывал посетителей таверны. И в это мгновение ко мне вернулась память, и я осознал, что моя карьера разрушена.

Как ни удивительно, но мысль эта не вызвала в душе протеста, и я равнодушно размышлял над тем, что моей службе у доктора Ланарка пришел конец. Меня распирало от радости. Я был так сильно влюблен, что все обстоятельства, напрямую не относящиеся к предмету моей любви, представлялись мне мелкими и смехотворными. Я хотел лишь одного — увидеть ее еще раз. И пусть это желание казалось невыполнимым, я знал, что непременно добьюсь своего, чего бы мне это ни стоило! Остановить меня может только смерть.

Теперь я вспоминаю это мгновение как едва ли не самое счастливое в жизни. Я сидел в сумрачном грязном ресторанчике сытый и расслабленный. Бледные лучи зимнего солнца падали на кожу сквозь оконное стекло. Во рту еще ощущался вкус эля и олова. Все надежды, сомнения и страхи остались позади. Моя жизнь превратилась в прямую и узкую тропу, каждый шаг по которой станет отныне актом служения. Я поклялся, что с этой ночи и до гробовой доски буду оберегать покой и охранять от зла мою любимую…

…и думать забыл, поэтому удивился, увидев Ланарка. Доктор озабоченно всматривался в меня.

— Дорогой мой Твейт, когда вы не появились на службе, я решил, что вы заболели. Увы, я не ошибся. Что за хворь вы подхватили, мой юный друг? Лихорадку? Я сейчас же пошлю за доктором!

Ланарк обнял меня за плечи и почти силком уложил в кровать, с которой я только что вскочил. Я слушал его в полубреду. А ведь он прав, я действительно болен. Меня и вправду лихорадит. Я был так благодарен ему за участие — человеку, которого уже не чаял когда-нибудь увидеть, — что залился слезами, а потом снова погрузился в привычную дрему.

Доктор пришел вечером и заверил моего босса, что я всего лишь сильно простужен и взвинчен. Он прописал отдых и регулярное питание. Ланарк заявил, что освобождает меня от службы до полного выздоровления.

— И не смейте вставать с постели, Твейт, слышите? Я пришлю старшую дочь, чтобы ухаживала за вами. А сейчас вынужден вас оставить. Сегодня, если не ошибаюсь, мне предстоит стать свидетелем развязки некоей кровавой драмы. Прощайте, Твейт, и не вздумайте ослушаться!

И доктор Ланарк выскочил из моего скромного жилища, спеша предотвратить очередное злодейство, только мелькнуло в дверях его черное кепи. В гаснущем свете дня я некоторое время лежал неподвижно, думал о докторе и сам не заметил, как уснул. Мне приснилось, что Ланарк смертельно ранен, а я, его верный помощник, преследую убийц в мрачном домишке в злачном районе Лондона. Вышибив дверь плечом, я врываюсь в комнату и вижу знакомую сводню и громилу с ножом. Нож приставлен к горлу мисс Вьерж. «Нет!» — кричу я во сне, но мерзкая сводня медленно вдавливает острие в шею моей любимой, а громила с усилием отрывает ей голову…

…дочери Ланарка, которую звали Сара. Я употребляю прошедшее время, но отчаянно надеюсь, что она и ныне пребывает в здравии и благоденствии. Я молюсь, чтобы ей удалось излечиться от сердечной раны, нанесенной мной бездумно и неумышленно, и что когда-нибудь она простит или хотя бы забудет меня. Сара заслуживает большего, чем провести жизнь в мучениях по прихоти одного эгоистичного глупца.

К тому времени ей исполнилось семнадцать, а на вид еще меньше. Честное, открытое лицо — некрасивое, но миловидное, и ангельский характер. Сара прикладывала к моему лбу прохладную мокрую ткань и шептала: «Не тревожьтесь, это всего лишь дурной сон». Я полностью доверился ее заботам.

На следующей неделе мое состояние не улучшилось. Сара варила питательные бульоны и поила меня лекарствами; умывала, читала и утешала, когда кошмары возвращались; она неусыпно следила за мной и по моей просьбе рассказывала об отце и его приключениях. Доктора она боготворила. Стоит ли удивляться, что вскоре эта чистая, наивная душа без памяти в меня влюбилась? К стыду своему, должен признаться, что, одержимый собственной страстью, не замечал ее чувств.

Как я уже упомянул, несмотря на неустанные заботы Сары, состояние моего здоровья по-прежнему внушало опасения. Сара ухаживала за мной целый день, оставляя меня только на закате.

Как только она уходила, я вскакивал с постели, лихорадочно натягивал одежду и на ослабевших ногах мчался к Мейфэр. Там, под проливным дождем, на ледяном ветру я каждую ночь нес вахту напротив дома Анжелины. И каждое утро Сара изумлялась тому, что за ночь мне стало еще хуже. Решив, что меня мучает бессонница, она начала готовить успокаивающее питье. Я так ни разу и не пригубил его, но Сара об этом не догадывалась. Наконец, измучившись от беспокойства, она попросила отца позволить ей сидеть возле моей постели и ночью, но доктор Ланарк никогда бы не разрешил дочери такой вольности. Отныне я мог беспрепятственно потворствовать своей…

…одиннадцатого свет в ее комнате погас. Помню, я подумал, что обычно она ложится позднее. Как правило, до полуночи Анжелина читала (хотя это всего лишь мое предположение — с таким же успехом она могла вышивать). Я добросовестно занес время в блокнот. Меня беспокоило, что единственным доказательством событий той удивительной ночи оставались лишь мои воспоминания. На обитателей мерзкого притона надежды мало. Люди подобного сорта никогда добровольно не признаются в содеянном.

В половине первого парадная дверь отворилась, и фигура в капюшоне выскользнула наружу. При полной луне я узнал ее сразу. Я записал время в блокнот и, не оглядываясь, последовал за ней. Внутренний голос подсказывал мне, что у верной тени Анжелины есть и своя тень, но сейчас мне было не до нее.

Как и прежде, Анжелина миновала Мейфэр, свернула на Пиккадилли, пересекла Грин-парк и направилась к Пэлл-Мэлл. Мимо Чаринг-Кросс, Ковент-Гарден и дальше, по набережной. Я старался держаться хладнокровно, недрогнувшей рукой делая в блокноте пометки, но ты же понимаешь, читатель, как забилось мое сердце, когда я понял, что она направляется туда же, куда и в первую ночь! Меня обуревали противоречивые чувства: страх перед сводней и тем громилой (особенно после недавнего сна) и постыдное желание снова оказаться в той комнатушке наедине с Анжелиной. Смотреть, как она медленно приближается ко мне в своем черном кружевном белье, чувствовать, как ее волосы касаются моей кожи, видеть, как мягкие пяточки бесстрашно ступают по занозистому полу, и в этот раз сдержаться, не произнести вслух ее имени… Очевидно, эротические мечтания отвлекли меня, а возможно, Анжелина внезапно остановилась или замедлила шаг, но в следующее мгновение я оказался рядом — так близко, что почувствовал ее дыхание…

 

Глава 3

Проснулся я в странном месте. Солнечные лучи отражались от крыш, но в комнате висел полумрак. Свет исходил только от маленького очага справа. Я лежал на узкой кровати у стены.

Медленно и осторожно я привстал. Мышцы болели, кожу саднило, ломило даже кости. Ко мне возвращались воспоминания, самым ярким из которых был жуткий верзила с железным прутом в руках. Удивительно, как я вообще выжил!

— Проснулись? — раздался голос.

Я обернулся и увидел Ивэна Доуза. Он улыбнулся и пристально вгляделся в меня своими синими глазами. Скрестив и вытянув ноги в ярко начищенных черных ботинках, Ивэн сидел на залатанном кресле, вплотную придвинутом к кровати.

— Вы? — воскликнул я. — Где я?

Ивэн объяснил, что я нахожусь в его квартире и провел здесь уже два дня. Пока он говорил, я смотрел, как свет очага играет на коже его черных ботинок. Я почему-то не мог заставить себя заглянуть ему в глаза. Мне казалось, что холодный ироничный взгляд Ивэна пронзает тела и предметы, словно лучи, изобретенные каким-то немцем, которые, как говорят, позволяют видеть скелет сквозь кожу и плоть.

Некоторое время мы мирно беседовали, но внезапно от ужаса у меня перехватило в горле. Я вспомнил.

— Где она? Мертва? — прохрипел я.

— Успокойтесь, она жива, — сказал он…

…восстановить. Поскольку я не делал заметок, то не могу утверждать, какие именно слова мы с Ивэном тогда произносили. Я даже не уверен, что узнал обо всем из того, первого разговора, слишком я был ошеломлен и не успел прийти в себя. Возможно, правда открывалась постепенно, в течение нескольких дней, из других слов и намеков. Чем больше я пытаюсь вспомнить, тем меньше вижу оснований доверять своей памяти. Мы смотрим на мир, словно сквозь закопченное стекло. И наше прошлое постепенно стирается, становясь смутным образом из сна. Возможно, Анжелина или Ивэн рассказали бы эту историю совершенно иначе, но что толку гадать о невозможном? Слишком поздно. Я единственный, кто помнит, и если воспоминания становятся смутными и нереальными, как стремительный водный поток или дым, уносимый порывом ветра, я во что бы то ни стало должен оживить их, должен заставить свой мозг отыскать дорогу впотьмах. Прошлое все еще здесь, в моей голове, и единственный способ вытащить его наружу — довериться этому перу, движениям этой руки. Нет никаких сомнений, история, которую я расскажу тебе, читатель, всего лишь жалкое подобие правды, но правды больше не существует, и все, что я могу, — попытаться извлечь из памяти ее подобие, каким бы искаженным и неполным оно ни казалось.

Я прожил в квартире Ивэна несколько недель, страдая не только от ран. Меня мучили кошмары, тошнота и судороги. Доктор сказал, что все это последствия той злополучной ночи. Не знаю, как Ивэн объяснил мое отсутствие доктору Ланарку, но мой наниматель продолжал аккуратно выплачивать мне жалованье. Как ни странно, мои подозрения в чистоте намерений Ивэна только усилились. Либо он вел со мной изощренную игру, либо действительно был мне добрым другом. И все же, как бродячая собака, нашедшая доброго хозяина, со временем я начал доверять Ивэну…

…какой бы отталкивающей ни была эта история, ничто в ней не противоречило моим собственным ощущениям, а лишь объясняло как очевидную невиновность Анжелины, так и скрытую страсть, которую излучало ее тело, в чем я имел случай убедиться на собственном опыте. Но более всего эта история вызывала во мне жалость. Что за жизнь вела бедная Анжелина! По сравнению с ней моя собственная биография представлялась верхом банальности и благополучия. И хотя рассказ Ивэна о пережитых ею унижениях ничуть не уменьшил моей любви, он позволил мне заглянуть в глубины собственной души. Смог бы я защитить ее? Способен ли был уберечь от зла?

Повторюсь, моя любовь к Анжелине не уменьшилась ни на йоту. Я мечтал лишь о ней, желал ее одну. Говорят, что отсутствие любимой лишь усиливает страсть, но одновременно и низводит сам объект страсти. Со временем Анжелина становилась все более призрачной, все менее реальной. Она превращалась в образ. Я по-прежнему был без памяти влюблен в этот образ, словно преданная вдова, хранящая верность умершему супругу. В то же время я не противился реальности, в которой Анжелине не было места. Я не собирался преследовать ее. Я знал, что сейчас она в Кенте. От Кента до Лондона не так уж много миль, и мне ничего не стоило поехать туда, чтобы увидеться с ней. Во всяком случае, так мне тогда казалось.

…стало легче, когда я вернулся на службу. Во время болезни доктор Ланарк навещал меня еженедельно. Он так гордился моим выздоровлением, словно это было его личной заслугой. Через несколько дней рутинной работы мне наконец-то доверили интересное дело — вывести на чистую воду респектабельного господина, который вел двойную жизнь. Я снова с головой погрузился в работу, но уже не отдавался ей с прежней страстью и самозабвением. Теперь я понимал, как опасно…

…громадным камином. Мы пили пиво, сплетничали о работе и коллегах-детективах. Иногда просто сидели, смакуя содержимое своих кружек и прислушиваясь к разговорам посетителей. Ивэн часто делился со мной подробностями своих любовных побед — он менял женщин как перчатки, — а я рассказывал ему о Саре.

Я начал ухаживать за ней ранней весной. Однажды мы случайно столкнулись в кабинете доктора Ланарка. Я собирался уходить, на улице уже стемнело, и Сара попросила меня проводить ее. Мы дошли до особняка ее родителей на Монтегю-сквер, разговор случайно зашел о планах на выходные, и мы договорились встретиться в Риджентс-парке в субботу. Не помню, кто первым предложил отправиться на прогулку, но совершенно уверен, что у меня и в мыслях не было приударить за Сарой.

Прогулка, однако, оказалась весьма приятной, и мы решили встретиться в следующую субботу. Так наши свидания стали постоянными. Поначалу мы чувствовали себя скованно, но постепенно общность интересов помогла преодолеть смущение. Мы оба любили чтение и истории о преступлениях, поэтому без конца обсуждали прочитанные книги и знаменитых злодеев. Помню, как смеялись мы над описанием профессии детектива в рассказах Конан-Дойля и долго спорили о «Странной истории доктора Джекилла и мистера Хайда» Стивенсона. Я обожал эту книгу. Сара же, напротив, находила ее пугающей.

Тем не менее рядом с Сарой я никогда не ощущал себя так раскованно, как с Ивэном. Меня не покидало тревожное чувство, что она словно чего-то ждет от меня, что у наших встреч есть некая неведомая мне тайная цель. Я поделился своими наблюдениями с Ивэном. В свойственной ему грубоватой манере Ивэн разрешил мои сомнения.

— Она хочет, чтобы ты поцеловал ее, болван ты этакий, — усмехнулся он.

В ту же субботу, желая разрядить напряжение, я прижался губами к Сариным губам, как только мы свернули на боковую аллею. Она вздохнула и припала ко мне всем телом. Знаю, я не должен был так поступать, но…

…пил и мечтал о побеге. Я был словно зверь в капкане — чем сильнее бился, тем больше запутывался в силках. И вот в последнюю пятницу перед Рождеством все встало на свои места. У нас состоялся долгий неприятный разговор с доктором Ланарком, из которого я уяснил, что либо я женюсь на его дочери и становлюсь младшим партнером, либо лишусь всего — заработка, карьеры, а также его отеческой любви и уважения. Целую неделю я просидел в своей комнате, пытаясь смириться с этой мыслью. Рассуждал я так: вряд ли я утрачу больше, чем приобрету. Для чего мне свобода? За нее не купишь хлеба, она не согреет промозглой ночью и не напоит допьяна, заставив забыть о горечи существования. Свобода не для таких, как я, говорил я себе. Пора выбросить из головы мысли о ней, отказаться от нее, как я отказался от Анжелины. Я буду благоразумен. Я постараюсь забыть.

Праздничный вечер я провел с Ланарками. Собрался полный дом гостей: дядюшки, племянницы, друзья и соседи. Я помню громадный камин, красавицу елку, увешанную сверкающими побрякушками, запотевшие оконные рамы, подносы с бокалами, до краев наполненные шампанским… и внезапное отвращение, когда я увидел Сару под руку с отцом, и застывшее на лицах обоих ожидание. В середине вечера я болтал с Ивэном, когда чья-то рука взяла меня под локоть. Я обернулся и увидел Ланарка. Ивэн значительно приподнял бровь.

— На пару слов, мальчик мой, — прошептал Ланарк. Я последовал за моим работодателем в коридор. По сравнению с гостиной там было холодно и темно, к тому же мимо нас без конца сновали слуги.

— Твое присутствие здесь означает согласие? — тихо спросил доктор.

Я кивнул.

— И что же?

— Сэр, я прошу руки вашей дочери, — пробубнил я словно автомат, рассматривая затейливый узор на ковре.

Когда я поднял глаза на доктора, он улыбался. Что означала эта улыбка? Облегчение? Радость? Возможно. Однако мне показалось, что в улыбке доктора светилось торжество. Он победил, а я проиграл. Ланарк не стал медлить. Он тут же вернулся к гостям, и вскоре я услышал, как, пытаясь перекричать шум, доктор объявляет…

…разрываясь между работой и приготовлениями к свадьбе. Теперь мне редко удавалось выбраться в «Белого медведя» поболтать с Ивэном. Нас обоих все больше засасывала жизненная рутина.

Но однажды солнечным июньским днем все изменилось — изменилось внезапно, окончательно, бесповоротно. Я шел через Риджентс-парк, направляясь к дому Ланарков. Стоял чудесный вечер: теплый воздух, глубокая небесная синева, яркие дамские зонтики в сгущающихся сумерках. В такие вечера невольно смотришь на мир с оптимизмом. Я брел по аллее, полностью уйдя в свои мысли. Внезапно, когда я проходил мимо озера, вдали показался женский силуэт в белом. Когда женщина приблизилась, в груди у меня что-то дрогнуло. Залаяла собака, я невольно оглянулся, а когда снова перевел на нее взгляд… О, эти глаза! Эти губы! Она сменила прическу, но сходство было поразительным! Я стоял как вкопанный, не в силах отвести от нее взгляд. А затем случилось чудо.

Она увидела меня и остановилась. Улыбнулась, заговорила. И вот мы уже сидели за столиком в саду, словно старые приятели. Нам не было никакого дела до прекрасного летнего вечера. Мы не сводили друг с друга глаз. Ее зрачки были словно два бездонных колодца. Наш разговор… не помню, о чем мы говорили, но окружающий мир словно перестал существовать, мы как будто очутились одни на блаженном сказочном острове, где время остановилось. Моя речь лилась свободно, словно река. Обычно в присутствии дам я смущаюсь и запинаюсь, мучительно раздумывая над тем, с чего начать разговор, но рядом с Анжелиной я словно оказался в ином мире. Все различия ушли, и мы парили над землей, счастливые и изумленные, словно на нас не действовали законы земного притяжения…

 

Глава 4

Медовый месяц мы провели на деньги отца моей жены в Соединенных Штатах. До Нью-Йорка плыли на круизном пароходе, затем отправились на Запад по железной дороге. Мы фотографировались на фоне Большого Каньона в Колорадо; ходили по театрам и магазинам в веселом Сан-Франциско; любовались на гигантские секвойи. Незабываемая поездка. Чего нельзя сказать о нашем браке, который с первого дня был сплошным притворством.

Все началось с письма Анжелины. Оно пришло спустя три дня после свадьбы. Еще не распечатав письмо, я ощутил стеснение в груди и уже знал, что находится внутри. Волшебные, удивительные слова! Так значит, наш разговор в Риджентс-парке не был сладким сном! Письмо оказалось кратким, но содержало в себе все. Внизу шла подпись черными чернилами. Анжелина Вьерж. Удивительно, какое пламя и какую боль рождали в моей душе эти буквы!

Оставшиеся три недели стали адом. Не для меня, для бедной Сары. Я, по крайней мере, понимал причину нашей разобщенности. Мы всюду появлялись вместе, но на деле каждый был сам по себе. Пленник и мучитель другого. И скоро наше отчуждение перешло в ненависть. Ночное молчание в спальне нависало над нами и вскоре стало невыносимым. Наверное, я должен был признаться, показать Саре письмо, но душевное состояние жены заботило меня тогда меньше всего. Передо мной в смутной дымке желания висело лицо Анжелины, заслоняя собой каньоны и рассветы, мосты и океаны…

…случилось в последнюю неделю в Портленде, штат Орегон. День выдался дождливым, и милый городок выглядел таким же унылым, как и любое место на свете. Приземистые домишки скрыла дождевая пелена, мостовые превратились в реки, но всего ужаснее была пустота в глазах моей жены. Сара лежала в гостиничной постели и молча смотрела, как я одеваюсь к завтраку. Когда я спросил жену, почему она не встает, голос прозвучал хрипло — за время путешествия я успел отвыкнуть от разговоров. Она посмотрела на меня с таким отвращением и угрозой, что я осекся. Как я мог довести до такого состояния нежную, безответную Сару? Затопившее меня чувство стыда было почти непереносимым. И тем не менее у меня хватило жестокости отбросить его. «Нет аппетита?» — холодно спросил я и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты и спустился вниз.

Я воспользовался отсутствием Сары, чтобы написать очередное письмо Анжелине. Его содержание совершенно изгладилось из моей памяти, впрочем, как и остальных. Мои письма дышали всем пылом юной страсти. Письма Анжелины, которые и сейчас лежат на моем столе, были короче и полны неясных намеков. Я мог только воображать, какие глубины страсти таятся за ее внешне спокойными ответами. Видимо, она ожидала от меня такой же сдержанности, но мои письма были куда многословнее и жарче.

Дописав письмо, я запечатал его, без аппетита съел круассан, запив его черным кофе, и вышел под дождь. Письмо я бережно спрятал в кармане пальто. На обратном пути с почты я заглянул в библиотеку и провел несколько часов за чтением Китса, Водсворта или Кольриджа, точно не помню. Моя избирательная память сохранила воспоминание лишь о затянутом тучами небе и каплях дождя на стекле. Уставившись в окно, я тянул время, и если мои мысли и были чем-то заняты, то уж никак не женщиной с пустыми глазами, оставшейся в гостинице. Я мог думать только об Анжелине. В гостиницу я вернулся, когда стемнело. Сары не было. Она ушла, даже не оставив записки. Наверное, села на поезд, идущий в Нью-Йорк. Я никогда больше ее…

…обнаружил, что калитка открыта, и проскользнул в сад. Никаких изысков: ровный ухоженный газон, цветочная клумба и в самом центре — старая яблоня. Я затворил калитку, оставив позади уличный гул. Мне почудилось, будто я вступил в райские врата. Стояло бабье лето. Солнце сияло, небо отливало синевой, совсем как в тот июньский вечер, казавшийся теперь таким далеким. Воспоминание было таким ярким и четким, что от волнения я задохнулся и слегка пошатнулся, но успел схватиться рукой за угол. И в этот миг я увидел темный силуэт в окне кухни. Мне показалось, что Анжелина тоже заметила меня, и в следующее мгновение она вышла в сад — в белом платье из ситца, таком простом и прекрасном, похожим на ночную сорочку. Голые руки и ноги слегка тронул загар. Сердце выпрыгивало из груди. Я стоял ни жив ни мертв, наблюдая, как Анжелина медленно пересекает лужайку. Она не сводила глаз с яблони. Внезапно я устыдился себя — зачем, незваный и непрошеный, явился я в дом мисс Вьерж? По какому праву разглядываю ее, полуодетую и неприбранную?

Анжелина остановилась у яблони и сорвала с ветки спелый плод. Затем обернулась и протянула яблоко мне. Онемев, я двинулся к ней, под жаркие солнечные лучи. До этого я находился в тени, поэтому на мгновение ослеп, и вот мы стояли рядом, и надо мной, над нами нависали ветви, и в глазах Анжелины я читал то, о чем молчали ее губы.

— Откуси, — прошептала она наконец.

Я уступил ее просьбе, оставив на гладкой кожице сочного плода крошечный кровавый след. Я хотел извиниться и вытереть кровь, но не успел. Анжелина поднесла яблоко к губам и медленно слизнула кровь кончиком…

…проснулся, постель пропахла дешевыми духами. Утро давно прошло, и сквозь шторы пробивался дерзкий солнечный луч. Меня окружала самая скромная обстановка, вид из окна открывался совсем не радостный, но я буквально лопался от гордости. Что бы ни случилось со мной в дальнейшем, девственником я уже не умру. Возможно, мне и не суждено изведать счастье, но, по крайней мере, жизнь я прожил не зря.

К вечеру я валился с ног от усталости. Посетители недовольно морщились, шеф-повар орал, и постепенно мое утреннее воодушевление сошло на нет. После работы я отправился в «Белого медведя», где Ивэн пересказал мне офисные сплетни и шутливо поздравил с обретением мужественности. Домой я явился слегка навеселе и весьма гордый собой.

Свет в комнате был включен, на полу валялась одежда. Я удивленно уставился на разбросанные рубашки и брюки, которые усеивали пол, словно воины поле битвы. Дверца шкафа была распахнута, вешалки пусты. В поисках объяснений я обернулся и увидел Анжелину. Она молча сидела на моей постели.

— Твои простыни пропахли ею, — сказала она наконец.

Я с притворной холодностью пожал плечами.

— Откуда ты узнала?

— Сорока на хвосте принесла. Видел бы ты блаженное выражение своего лица!

Внезапно я разозлился.

— Тебе что за дело? Ты ведь помолвлена, если не ошибаюсь?

— Так ты сделал это из мести? Хотел причинить мне боль?

Я промолчал, внезапно осознав, что она права. Анжелина встала, и я заметил, что она тоже пьяна. Ее прекрасные глаза сузились от вина.

— И ты прекрасно знаешь, что мне за дело до тебя и твоих шлюх!

— Неужели?

Ее пьянящий сладкий аромат бросился мне в ноздри. Она покачнулась…

…с Ивэном потеряли былую задушевность. И виноват в этом был только я один. Я мучился чувством вины. Лучшие друзья должны делиться друг с другом самым сокровенным, а я вот уже целый месяц упрямо молчал о самом драматическом событии в моей короткой жизни. Ивэн ничего не знал обо мне и Анжелине. Иногда мне до смерти хотелось поделиться с ним своим невыносимым счастьем, но в последнюю минуту меня останавливали два обстоятельства: запрет Анжелины и воспоминания о том, как горячо Ивэн уверял меня, что я никогда в жизни больше ее не увижу.

Несмотря на снедающее меня чувство вины, со временем я начал задумываться, а был ли Ивэн откровенен со мной до конца? Иногда мне казалось, что ему есть что скрывать и в словах его прячется некий скрытый смысл. Как выяснилось впоследствии, он был нечестен со мной с самого начала, и со временем менялось не его поведение, а мое восприятие. Поначалу, когда я был с ним предельно откровенен, я наивно полагал, что он отвечает мне тем же. Потом я изменился и тут же заподозрил его в неискренности. Людям свойственно часто становиться жертвами подобного заблуждения, видя в другом лишь собственное отражение.

Впрочем, эти сомнения занимали в моей голове совсем мало места. Я был поглощен своей любовью к Анжелине. Два с половиной месяца совершенного счастья, золотые, волшебные дни…

Вряд ли сегодня я сумею передать всю глубину своих переживаний. Конечно, я мог бы попытаться рассказать о том, что думал и чувствовал в последние месяцы 1891 года. Наверняка и в то блаженное время я бывал печален и раздражен и иногда отказывался от общества Анжелины ради сна в собственной постели, но какими бы разумными ни казались эти объяснения, они не передают того, что происходило в моей душе. Календарь говорит мне, что все началось двадцать второго сентября, а закончилось одиннадцатого декабря. Это означает, что я был отчаянно счастлив восемьдесят дней, или одиннадцать с половиной недель. Два с половиной месяца. Почти две тысячи часов, или семь миллионов секунд. И все же цифры лгут, ибо той осени суждено длиться вечно. Я словно существовал с некоем временном вакууме, и часы, проведенные с Анжелиной, текли не в Лондоне конца девятнадцатого века, а в благословенном раю, где обитают все влюбленные.

Но если числа и даты способны поведать совсем мало о глубине нашего блаженства, места, где мы были вместе, сохранили нашу любовь. Теперь, когда я вспоминаю это благословенное время, перед мысленным взором встает комната в доме двадцать один по Лафф-стрит. На часах шесть или семь утра, солнце только что встало, его серебристые лучи пробиваются сквозь занавески, освещают капельки росы на стеблях травы и листья на нашем древе познания. Бассейны солнечного света расплескались по львиной шкуре на паркете пола, кроваво-красному дивану и потертому креслу любимого дедушки Анжелины, в котором я так любил сидеть в эти сладостные утра, уставясь в огонь и не веря своему невозможному счастью. Как я любил эту комнату с ее старой мебелью! И если бы какой-нибудь доктор Джекилл стер эти мгновения из моей памяти, я надеюсь, нет, верю, что одного взгляда на это кресло хватило бы, чтобы я в тот же миг вспомнил все без остатка: любовь, экстаз, страх, надежду… все!

Бессмысленно описывать наши занятия. Мы делали то, что делают все любовники на свете. Целовались и болтали. Раздевали и ласкали друг друга. И то, что никто не знал о нашем счастье, придавало ему еще большую остроту.

В памяти сохранилось множество сладких воспоминаний о том времени, но хватит и одного. Когда ночью я закрываю глаза, оно приходит ко мне первым. Наверное, когда я вызову его в памяти в свой смертный час, оно в последний раз утешит меня и сделает падение в пустоту не таким одиноким.

На часах три или четыре утра. Я провожаю Анжелину. Совсем недавно наши обнаженные тела прижимались друг к другу, а сердца бились в унисон. Мы кутаемся в плащи. В воздухе висит морось, свет от фонарей придает ей синеватый оттенок. Мы молчим, просто держимся за руки, теребя, сжимая и поглаживая ладони, запястья и пальцы друг друга. Тихо, слышно только эхо наших шагов. Улица пуста, время для нас словно остановилось. Анжелина тихо и, надеюсь, удовлетворенно вздыхает и кладет голову мне на плечо. Я обнимаю ее за талию, и мы молча бредем вперед. Под фонарем я замечаю смутный силуэт. Подойдя ближе, я узнаю констебля, который патрулирует наш район. Он молод, примерно моего возраста. Констебль здоровается, мы что-то бормочем в ответ.

Часом спустя я возвращаюсь обратно, еще чувствуя на губах вкус ее прощального поцелуя, мысли путаются, а тело ломит от приятной истомы. Под фонарем я замечаю уже две фигуры. Второй полицейский, очевидно старше по званию, делает шаг по направлению ко мне. Он что-то говорит, строго и властно, и тогда — и это самая волнующая часть воспоминания! — его молодой коллега кладет полицейскому руку на плечо и говорит: «Все в порядке, сержант. Я знаю этого джентльмена. Он провожал свою невесту домой». Сержант уважительно кивает и отступает назад. Когда он произносит слово «невеста», меня внезапно наполняют безумная гордость и радость, и до самого дома я лелею это чувство и не могу поверить своему счастью.

 

Глава 5

Оглядываясь назад, я понимаю, что события, случившиеся с нами после Рождества, развивались, следуя холодной и неумолимой логике Эсхиловой трагедии. Все было предрешено. Мы просто закрывали глаза на очевидные знаки. Анжелина сама не раз говорила мне, что нашему счастью не суждено длиться вечно. Она горько плакала, а я вытирал ее слезы и с удвоенной страстью покрывал лицо поцелуями. Я был глух к ее мольбам и признаниям. Без Анжелины жизнь моя лишалась смысла, посему что толку рассуждать о невозможном?

Я и теперь не жалею о собственном упрямстве. Я познал вкус истинной любви, пусть счастью и суждено было продлиться так недолго. Может ли человек желать большего?

Анжелина любила рассуждать о краткости жизни, неизбежности смерти, тщете людских желаний, жестокости мира и о тех сладостных мгновениях, когда человеку удается проскользнуть между оскаленными челюстями. Однажды она сказала мне: «Даже хорошо, что все скоро закончится. Это делает наслаждение еще острее». Тогда мне показалось, что она говорит о жизни и смерти вообще. Теперь я понимаю, что Анжелина имела в виду те восемьдесят дней, которые нам было дозволено провести в раю.

Мы увиделись на следующий день после ее приезда, и с первого мгновения я понял: что-то изменилось и никогда уже не будет так, как прежде. Я радостно бросился к Анжелине, но в ее глазах не отразилось ответного чувства. Я накинулся на нее с расспросами, но Анжелина только горько плакала, глядя на меня со странной безучастностью. Наконец мои мольбы заставили ее признаться.

— Все кончено, Мартин, — произнесла она вяло.

Я возмутился — да как она может так говорить? И тогда Анжелина сказала, что после Рождества выходит за Герарда Огилви, и продемонстрировала бриллиантовое кольцо на пальце. Словно кинжал вонзился мне в грудь и…

…пытка водой, придуманная китайцами. Замкнутый круг искушений, обольщений и сожалений, который мы повторяли без конца, словно голодная собака, охотящаяся за своим хвостом. Настоящее чистилище. Меня преследует воспоминание о боли, застывшей в ее глазах. Продолжая любить Анжелину, я невольно стал ее палачом, но те несколько недель, что прошли между этим разговором и нашим последним свиданием, меня в моем безысходном отчаянии утешала мысль, что я нашел мужество прекратить ее страдания.

Вскоре, однако, пришлось признать, что я переоценил свои силы. Бессонные ночи, беспросветная серость будней, осознание того, что Анжелина целует другого мужчину всего в нескольких милях от меня, а я тем временем корчусь и вою в муках желания, переполнили чашу моего терпения. Я бежал из чистилища только для того, чтобы оказаться в аду.

Наконец, в начале мая, я принял решение. Прошедшие за этим недели, пока я улаживал дела с работой и квартирой, укладывал вещи и молча прощался с теми немногочисленными людьми, которых считал друзьями, прошли в странной немоте. Я даже не позвонил единственному человеку (кроме Анжелины), который любил меня. При мысли о том, что мне придется объяснять Ивэну, почему я покидаю Англию, меня бросало в дрожь. Вокруг цвела и благоухала весна, но мне казалось, что мир заволокло серым туманом. Собираясь в Австралию и разрывая те немногочисленные нити, что связывали меня с родиной, я не чувствовал ничего: ни боли, ни сожалений, ни страха. Я словно сбрасывал кожу, и на свет рождался новый человек — холодный, жесткий и бесчувственный.

Путешествие через море продолжалось почти месяц, и все это время меня невыносимо мутило. Я делил каюту с десятком мужчин, большинство из которых представляли собой отребья общества. В тесной каюте порой было нечем дышать. Чтобы оплатить дорогу, я работал стюардом в офицерской столовой. Непрерывный…

…что впервые за четыре или пять месяцев я — пусть и на несколько часов — забыл ее лицо и голос. Физическая боль, оставшаяся после нашего расставания, постепенно утихла, и я обратил свои взоры к другим женщинам.

Забыть помогала и погода. Стоял октябрь — месяц грусти и воспоминаний. В другом полушарии я бродил бы по засыпанным листьями аллеям, вдыхая туманный воздух с дымком и вспоминая прогулки с Анжелиной. Здесь я был милостиво от этого избавлен. В Мельбурне на деревьях распускались почки и расцветали первые цветы. И пусть я заплатил за переезд сюда тем, что пришлось вытерпеть подряд две зимы, я был избавлен от осени. А теперь, под благотворным влиянием весны, процесс выздоровления пошел куда быстрее.

Первой женщиной, с которой я начал встречаться по эту сторону океана, оказалась секретарша из почтового офиса. Звали ее Кэтрин Льюис. Старше меня, не слишком хорошенькая, она тем не менее обладала роскошными формами и удивительной для женщины свободой нравов. Не без удовольствия вспоминаю наши липкие объятия за шкафом в подсобке после закрытия почты. Юбка Кэтрин задралась, обнажив горячие полные бедра и вход в мир, где иной мог узреть истину, хотя длилось озарение обычно не больше нескольких секунд. Как ни странно, но повторяемость этих мгновений, делил ли я их с Кэтрин или с Анжелиной, странным образом успокаивала. Я понял, что вполне могу удовлетвориться самим актом любви и незачем всю жизнь мучиться, вспоминая то, что следовало забыть.

Впрочем, вскоре я понял, что выдаю желаемое за действительное. Какими бы сладкими ни были часы, которые я проводил в объятиях беспечной и простодушной Кэтрин, в глубине души я чувствовал себя обманутым. Ее слова спустя несколько секунд после оргазма («Это было замечательно, Мартин! Спасибо, ты был на высоте!») возвращали с небес на землю. Словно кто-то внезапно выбивал из-под меня лестницу, по которой я только что взобрался на небеса, и я летел вниз, вверх тормашками…

…походы с новыми друзьями на пляж или в театр и бессчетное количество теплых вечеров, проведенных в барах старого города, где мы пили местное пиво среди широкоплечих краснорожих аборигенов. За долгое время я впервые почувствовал себя счастливым — не так, как с Анжелиной, но хотя бы не таким одиноким. Я прожигал жизнь впустую, и в то время я отчаянно нуждался именно в такой легкости и пустоте. Возможно, пройдет какой-нибудь десяток лет, и я смогу спокойно спать, уже не вскакивая в ужасе посреди ночи, рассуждал я. Буду себе служить в почтовом ведомстве, самый обычный загорелый австралиец. Буду подмигивать коллегам, повторяя, словно мантру, местное заклинание: «Все в порядке». Увы, этим мечтам не дано было осуществиться.

Стояла ранняя осень — четвертое апреля 1893 года, если быть точным, — когда я услышал от знакомой проститутки о молодом английском аристократе по фамилии Огилви, который часто захаживал в местный бордель. Проститутка рассказала мне о нем как о некоем курьезе. В том, что он был молод и хорош собой, не было ничего удивительного — среди ее клиентов таких было большинство. Гораздо занимательнее оказалось обыкновение клиента безутешно рыдать в момент эякуляции. Несмотря на профессиональную жесткость, проститутку трогало такое проявление чувств, и иногда она позволяла англичанину задержаться на часок, пока она гладила его по голове и шептала на ухо ласковые слова.

Я выразил желание увидеть ее клиента, и проститутка согласилась сообщить мне время их следующего свидания. Спустя два дня, когда я сидел в салоне, курил и обнимался с девушками, в дверь вошел высокий, хорошо одетый англичанин. Он стал неузнаваем, но я знал, что передо мной именно он. Герард Огилви сильно располнел, кожа на лице посерела, а клочковатая борода почти скрыла некогда красивое лицо, но больше всего меня поразили его пустые, налитые кровью глаза. Мне не удалось вовлечь Огилви в разговор — так не терпелось ему заняться тем, за чем он сюда явился. Впрочем, вскоре я случайно столкнулся с мужем Анжелины на улице, пригласил его выпить со мной, и тогда…

…вряд ли можете вообразить то возбуждение и смущение, в которое она меня повергла. Анжелина свободна! Она больше не замужем! Эта новость зажгла в сердце безумную надежду. В то же время гнусные намеки, которые позволил себе Огилви, несказанно меня встревожили. Вряд ли стоило доверять его суждениям — Анжелина бросила его, и теперь бедному Огилви ничего не оставалось, как клеветать и злобствовать, — но я слишком хорошо помнил обстоятельства нашего знакомства, чтобы не почувствовать беспокойство. К тому же я не забыл историю, которую рассказал мне Ивэн Доуз. Неужели все это правда? Влюбленный до безумия, раньше я считал его обвинения попыткой отвратить мое сердце от Анжелины, да и разве сама она не поведала мне всю правду о своем прошлом? Теперь меня снова начали одолевать давние сомнения и страхи. Я не знал, кому верить.

В одном я был уверен: пришло время возвращаться в Англию. Оставаясь в Мельбурне, я никогда не узнаю правды. Я должен отыскать Анжелину и поговорить с ней. Я должен узнать правду и, возможно, — о, мое неуемное сердце! — вновь обрести единственную любовь всей своей жизни.

 

~~~

Джеймс дочитал рукопись и отложил листки в сторону. Он был взволнован и напуган, хотя вряд ли смог бы объяснить причину своих страхов. Эта история, несмотря на пропущенные страницы, на всю ее театральность и условность, разворошила что-то в душе. События и переживания героев, несомненно вымышленные, казались удивительно знакомыми.

Некоторые образы полностью совпадали с воспоминаниями или галлюцинациями, которые преследовали его самого. Кровавая отметина на яблочной мякоти; ревнивая девушка, разбросавшая по полу его одежду; ночная встреча с полицейским. Сначала он вспомнил эти события, затем прочел о них. Разве такое возможно? Как разгадать тайну? Джеймс чувствовал, что разгадка близко, прямо перед глазами, но, как бывает часто, именно поэтому он ее не видит. Он вспомнил детективный рассказ Эдгара Аллана По, в котором полиция, сбиваясь с ног, искала письмо, пришпиленное к стене на самом видном месте. Неужели разгадка его тайны столь же очевидна? Что же я упустил, спрашивал он себя, где сбился с пути?

Я едва удерживался от смеха, наблюдая за его конвульсиями. Но я не выдал себя. Как-никак, мне и самому некогда довелось испытать те же чувства.

Остаток дня Джеймс копался в вещах, которые обнаружил в шкафу. Виниловая пластинка «16 Lovers Lane». Замусоленный томик Борхеса — английский перевод «Лабиринтов» (книжка была открыта на рассказе «Фунес, Помнящий», который Джеймс все это время читал по-испански). Он вздрогнул, заметив на полях надпись от руки «Память — это ад». И главное, Джеймс нашел множество фотографий: Иен Дейтон, Грэм Оливер, Лиза Сильвертон, Анна Вэлери. Снимки были сделаны в доме, на заднем дворе, в комнате, где он сейчас стоял. В коробке оказалось еще несколько фотографий бледной пухленькой девушки, которая (вдруг вспомнил Джеймс) когда-то была в него влюблена.

Он перебирал фотографии, ощупывал вещи, а вокруг кружились воспоминания. Дюжины, сотни воспоминаний — настоящая пыльная буря. Как это ни странно, однако Джеймсу не удалось обнаружить ни одного собственного снимка, ни единого упоминания о себе в блокнотах. Как же так, недоумевал он, я помню эти лица, имена, эти куртки и рубашки. Они удивительно подходят мне, заполняют дыры в моей памяти, а меня самого в них нет. Словно кто-то стер из этой истории упоминание обо мне.

Внезапно его озарила догадка. Все так просто, мысленно воскликнул Джеймс. С чего это я решил, что эти вещи и фотографии принадлежат Малькольму Трюви? А что, если они мои собственные? Это объясняет, почему меня нет на фотографиях, — просто я в тот миг щелкал затвором. И почему обо мне не упоминается в блокнотах — для автора я никакой не Джеймс Пэдью, а я, я сам. И старая пластинка, которую я считал потерянной, тоже принадлежит мне.

Но если так, то зачем все эти вещи Малькольму Трюви? Кто он? Джеймс приложил ладони к лицу. Голова кружилась, свет в комнате медленно угасал. Он не ел с утра и чуть не падал с ног от усталости и голода.

Джеймс спустился вниз. Снова зазвонил телефон. Кто же так отчаянно, так терпеливо пытается дозвониться?

Джеймс вошел в спальню и, прежде чем задернуть шторы, выглянул в окно. Ветки каштана качались на ветру; от припаркованного фургона на тротуар падала тень; свет из окон в доме напротив рассеивал синие сумерки, но поверх этой картинки в окне маячило лицо. Поначалу Джеймс решил, что это лицо Малькольма Трюви, но после мгновенной паники понял, что видит собственное отражение. Он отступил от окна и всмотрелся. Как странно, да я просто вылитый…

— Так и есть, — прошептал Джеймс, — все сходится.

Вот почему он получал письма, адресованные Малькольму Трюви, вот почему его ненавидит Грэм Оливер. Именно поэтому Джеймс так сочувствовал Мартину Твейту! И песня. Это он ее сочинил. И он же, Малькольм Трюви, — автор «Признаний убийцы». Значит, он, Джеймс, и есть Малькольм Трюви! Джеймс вспомнил лицо Трюви в витрине секс-шопа. Тогда его глаза встретились с зеркальным стеклом. Так значит, он смотрел на собственное отражение!

Несколько мгновений Джеймс сидел словно загипнотизированный. Затем в уши снова вторгся назойливый звонок. Только теперь, раз он и есть Малькольм Трюви, на другом конце провода вполне может оказаться… э… Анна Вэлери! Вот моя цель, мой секрет, мой грааль!

Он вытащил из ящика для инструментов ножовку и принялся пилить деревянный ящик. Стон металлических зубьев заглушал звон. Не успею, с отчаянием понял Джеймс. Пока я допилю, там положат трубку. Вспомнив, что в сарае должен лежать топор, он выскочил из дома. В саду было темно, и Джеймс не сразу нашел сарай. Все это время он молился, чтобы на том конце не вешали трубку. Схватив топор, Джеймс бегом вернулся в дом. Тяжело дыша, он стоял перед белым ящиком. Перед глазами плыло. Какое-то мгновение Джеймс слышал только звук собственного дыхания и уже решил, что телефон навеки умолк, потом заставил себя дышать медленнее и прислушался.

Тр-р-р-р-р-р. Тр-р-р-р-р-р.

Джеймс размахнулся и обрушил топор на деревянный ящик. Полетели щепки. От удара трубка соскочила и теперь висела на проводе. Джеймс швырнул топор на пол и поднес трубку к уху.

— Слушаю.

Молчание. У Джеймса упало сердце.

— Алло, — произнес на том конце провода женский голос.

Джеймс чуть не крикнул «Анна?», но голос (холодный и механический) перебил:

— Я звоню по поручению Малькольма Трюви. Он хотел бы поговорить с вами.

У Джеймса перехватило дыхание. По поручению Малькольма Трюви?

— Мистер Трюви зайдет к вам завтра. Вы будете дома в девять утра?

— Буду, — выдавил Джеймс.

— Хорошо. — И женщина повесила трубку.

Джеймс налил стакан вина и погрузился в размышления. Завтра к нему в гости придет Малькольм Трюви. Тот, кого он так упорно выслеживал, желая вывести на чистую воду, хочет с ним поговорить. Что бы это значило? Поежившись, Джеймс вспомнил примечание к истории жизни Томаса Риала. Человека, обвинявшего философа в смерти товарища по университету, звали М. Трюви. Возможно, это не я его преследую, а он меня? Что, если это Малькольм Трюви хочет вывести на чистую воду Джеймса Пэдью?

 

~~~

Несколько минут он лежал в постели, сквозь сон прислушиваясь к странным звукам. Дзы-ы-ынь. Бух-бух. После бессонной ночи голова раскалывалась. Дзы-ы-ынь. Бу-бух. Джеймс натянул халат и вышел в коридор. На часах было 8.59. Едва дыша от страха, он отпер дверь.

Перед ним стоял пожилой мужчина. Самый обычный, без особых примет.

— Доброе утро, — поздоровался незнакомец.

— Доброе утро, — ответил Джеймс.

— Меня зовут Малькольм Трюви, — сказал мужчина.

— Как?

— Малькольм Трюви, — повторил тот. — Моя секретарша звонила вам вчера вечером. Я состою в британском клубе игроков в скраббл.

— Как?

— В клубе любителей головоломок и игры в скраббл, — терпеливо повторил мужчина. — Я живу в доме номер двенадцать по Лаф-стрит. Вчера я разговаривал с почтальоном, и он вспомнил, что, кажется, доставил пару писем на мое имя по вашему адресу. Я подумал тогда, что это очень странно, а потом понял: это те самые письма!

— Те самые?

— Письма от британского клуба игроков в скраббл. Каждый месяц клуб шлет своим членам девять случайно отобранных компьютером букв, и мы должны составить из них слова. Увлекательнейшее занятие! Можно выиграть кучу призов. Они называют это Днем красного письма, хотя на самом деле письмо самое обычное. Так вот, свои письма я не получил! И тогда я раскинул мозгами и решил позвонить в лондонскую штаб-квартиру клуба. Попросил сверить адрес. Догадайтесь, что они мне ответили. Они посылали письма на Лаф-стрит, номер двадцать один! Кто-то переставил цифры в номере дома местами. Вот так головоломка! — Довольный собственной остротой, мужчина рассмеялся.

— И… что?

— Вот я и пришел спросить, может быть, вы получали письма на мое имя? На имя Малькольма Трюви?

Пожилой мужчина с надеждой смотрел на Джеймса.

— Не получал, — ответил Джеймс и закрыл дверь.

 

~~~

Все утро Джеймс просидел в белом кресле. Он не ел, не двигался с места, а только дышал и молча смотрел в пространство. Уже не первый раз он ощущал себя детективом из чужой повести. Детективом, который вместо того, чтобы приблизиться к разгадке тайны, с каждой главой все дальше удаляется от нее.

Кто-то должен написать такую повесть, вяло размышлял он. Тайна, которая не будет раскрыта в последней главе, а дана лишь смутными намеками, где-нибудь посередине повествования, словно назойливая мелодия, которую вы никак не можете вспомнить. Мелодия эта стоит в ушах, без начала и конца, меняясь с каждым прошедшим днем, иногда полностью забываясь, иногда снова возвращаясь, но всегда не прямо, а кружными путями.

Джеймс пытался понять, где сбился с пути. Нет сомнений, что Малькольм Трюви не имеет никакого отношения к его прошлому. Это всего лишь пожилой и безобидный фанатик скраббла, живущий в доме на противоположной стороне улицы. Его письма по ошибке доставили Джеймсу, а тот выдумал изощренную теорию, построенную на неверной посылке, случайном стечении обстоятельств.

Джеймсу вспомнился сон, который он видел еще в Амстердаме. Доктор снимает с его ноги гипс, а под гипсом — пустота. Все, во что он верил, обернулось иллюзией. Все, что было прочным, растворилось в воздухе без остатка. Он пытался проследить нить своей жизни, но оказалось, что никакой нити нет и в помине, один сплошной хаос. Он пытался вырваться из лабиринта и вот, добравшись до его центра, обнаружил новый лабиринт.

После обеда Джеймс решил выйти проветриться. Он бродил по улочкам Старого города, вслушиваясь в обрывки разговоров и глазея на случайных прохожих. Кто-то жарко спорил, кто-то озабоченно хмурился. Джеймса разбирал смех. Вскоре он остановился посреди пешеходной улицы и рассмеялся в голос.

Лабиринта никто не видел! Все эти люди, спешащие мимо него из пункта А в пункт Б, слепцы! Никто и не подозревал о существовании громадных черных щупальцев, готовых расплющить их, словно муравьев, или на миг поднять вверх, просто так, без всякой причины, а затем снова стряхнуть вниз, в лабиринт. Никто из них не понимал, как это страшно и вместе с тем весело. Люди воспринимали лабиринт слишком серьезно, верили, что для всего найдется объяснение, что во всем есть некий смысл. Они спешили вперед, спрашивая друг друга: «Как дела? Как жизнь?» И это безумие они называют нормальностью! Джеймс не мог остановиться, его душил смех.

Спустя некоторое время смех затих. Джеймс зашел в паб и уселся за свободный столик. Потягивая пиво, он с досадой и изумлением разглядывал смеющихся и обнимающихся посетителей. Был вечер первого января, и людей переполнял оптимизм. Они наивно верили, что новый год окажется удачнее прошедшего. Что за глупцы! После нескольких пинт Джеймс вышел из паба и отправился домой, на Лаф-стрит. С обеих сторон высились отвесные черные стены, отчетливо видимые, крепкие и непреодолимые. Первый раз в жизни, подумал Джеймс, я вижу мир, как он есть.

Однако, подойдя к знакомому фасаду, он внезапно ощутил прилив сил. Пусть он, подобно остальным, потерялся в этом лабиринте и все, за что он берется, обречено на разрушение… но у него есть хотя бы этот дом, эти стены, выкрашенные свежей краской и еще ждущие кисти. Он должен делать свою работу.

В тот вечер Джеймс медленно бродил по дому, любуясь белизной стен, потолков и пола. Укладываясь спать, он почти успокоился и почувствовал благодарность. То, что он утратил, существовало только в его воспаленном мозгу, а дом был реален, прочен и не собирался растворяться в воздухе, подобно всему остальному.

 

~~~

Всю следующую неделю Джеймс трудился не покладая рук. Он не поднимал телефонную трубку, не отвечал на дверные звонки, не читал газет, не смотрел телевизор. Нераспечатанные письма так и лежали на коврике у двери. Иногда ему снились кошмары. Временами, трудясь на втором этаже, Джеймс поднимал глаза — на лестничный пролет, ведущий на чердак, и задавался вопросом, что там, наверху? Однако дальше этого его любопытство не простиралось.

Он скоблил, шлифовал, грунтовал и красил, не оставляя себе времени, чтобы задуматься. Длинная унылая зима сменилась мокрой унылой весной, а Джеймс медленно превращал второй этаж в белую копию первого.

Однажды, кладя завершающие мазки на потолок, Джеймс заметил нечто странное: крошечное, едва различимое пятнышко на противоположной стене, рядом с лестницей. Он решил, что это грязь, но когда протер пятно тряпкой, оно лишь увеличилось в размерах и потемнело. Джеймс раздраженно замазал его краской.

Через час, поднявшись наверх, Джеймс обнаружил, что на месте пятна вздулась краска. Когда он прикоснулся к ней, краска треснула и осыпалась не только там, где раньше было пятно, но широкой полосой вдоль стены. Под осыпавшейся краской оказалась не грунтовка или побелка, как думал Джеймс, а все то же корявое грязное пятно с треугольной верхней частью. Отступив назад, он обнаружил, что пятно подозрительно напоминает стрелку. Острие ее показывало на чердак.

Джеймс закрыл лицо руками. Все его труды впустую. Если бы я мог раз и навсегда стереть эти пятна, вздохнул он.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Джеймс решил прогуляться. Вот уже пару месяцев он не вдыхал свежего воздуха. Надышался испарениями, и теперь чудятся всякие глупости, рассуждал он. Джеймс надел пальто и толкнул входную дверь. Дверь не поддалась. На пороге валялась целая стопка писем. Присев на корточки, Джеймс принялся распечатывать конверты, бегло просматривать и один за другим швырять их в мусорную корзину. Он почти закончил, когда в руки попал бледно-голубой конверт, показавшийся странно знакомым. На конверте было отпечатано его имя и старый амстердамский адрес. Чья-то рука перечеркнула Джеймсов адрес и написала поверх него родительский. Марка была проштампована ноябрем. Письму потребовалось четыре месяца, чтобы найти адресата.

Он вскрыл конверт. Внутри оказалось отпечатанное письмо от Ассоциации Томаса Риала:

Дорогой клиент!

Согласно нашим данным, Вы еще не пополнили запас ЛВЗУУУ34-Ц — Вашего индивидуального антиаллергического препарата. Как Вам должно быть известно из нашего вступительного инструктажа. Вы можете прервать курс в любое время, но, поскольку это связано с серьезной опасностью для Вашего здоровья, нам необходимо обсудить этот вопрос с Вами лично, ибо в противном случае велик риск побочных эффектов. Осторожно: если Вы не будете контролировать свою аллергию, болезнь вернется, и чем дольше Вы будете откладывать решение этого вопроса, тем сильнее будете страдать! НЕМЕДЛЕННО свяжитесь с нашими представителями, которые помогут Вам! Стоимость полного курса начинается от тысячи фунтов. Если Вы просто забыли заказать препарат, Вам нужно всего лишь…

Далее шли платежные реквизиты и условия оплаты. Джеймс пробежал их глазами, ища имя отправителя, но подписи не было. Он уронил письмо на пол и так и остался стоять, раскрыв рот и выпучив глаза.