Родился в 1942 году в деревне Старый Карнак в Верхнем Египте, в семье крупного землевладельца. После окончания средней школы несколько месяцев служил во флоте, затем занимал мелкие должности в различных учреждениях. В настоящее время живет исключительно литературным трудом.

Первые рассказы «Любимец солнца» и «Мельница шейха Мусы» были написаны в 1964 году и напечатаны первый — в журнале «Аль-Кятиб», второй — в журнале «Роз аль-Юсуф». В 1970 году вышел сборник «Три больших апельсиновых дерева». Готовится к печати второй сборник — «Медленные и размеренные ритмы».

Рассказы «Мельница шейха Мусы» и «Три больших апельсиновых дерева» взяты из сборника «Три больших апельсиновых дерева».

 

Три больших апельсиновых дерева

Перевод В. Кирпиченко

— Мама…

Мать вышла, встала подле палатки.

— Я здесь.

Словно не слыша, Азза плаксиво повторила:

— Ма-ма…

«Как жалобно она зовет меня», — подумала мать.

Она стояла совсем близко от дочери. Сделала несколько шагов, подошла почти вплотную к девочке. Задрав голые ножки, девочка лежала животом на теплом песке, погрузив в него локти и поддерживая головку ладошками. Ветер вздымал песчинки, и они застревали в ее волосах. Песчинки блестели на солнце, и волосы девочки, казалось, были сотканы из золота.

«Малышка моя… Доченька… Вырастет невестой, наденет белое платье, воздушное, легкое… Жених у нее будет». (Так думала мать.) А еще думала: «И дом у нее будет, свой».

Она взглянула вдаль, за проволоку: «И виноградник будет».

— Мама, скажи ему, чтоб он пришел… Мама, я хочу апельсин… Хочу апельсин и чтоб пришел папа Джасим, слышишь, мама?

Азза называла своего старшего брата Джасима папой. Хамад, ее отец, умер шесть лет назад. А было тогда Аззе полтора месяца и один день. Хамад умер в этой самой палатке, где живут теперь мать с дочерью. Тело его было холодным и бледным как воск. Он умер. Лежал в палатке, на циновке… уснувши навеки! Мать сказала тогда мужчинам, которые рыли могилу в песке: «Неправда, неправда это… он умер с голоду. Будь он сыт, не умер бы так скоро». И был там один европеец со значком Фонда помощи беженцам. Все видели, что ему грустно и стыдно. А она кричала:

— Разве люди не умирают с голоду? Умирают, я вам говорю.

Там, в Яффе, Хамад был сильным… сильным и неутомимым. Его называли: «Море». А еще называли: «Ночь». Он смеялся шуткам… и всегда улыбался ей, его жене… и был счастлив… там, в Яффе. Но пришли чужие, обступили со всех сторон. И сейчас там чужие. А он добрался сюда и умер. Умер на чужой земле. Нос, да брови, да глаза с легкой косинкой — вот все, что осталось от Хамада в чертах Джасима, их сына.

Малышка подбросила в теплый воздух пригоршню теплого песку и крикнула:

— Где он, мама? Почему не идет так долго? Куда подевался?

Мать ответила:

— Он там, — и указала рукой за проволоку.

«Он там», — повторила она еще раз про себя. Девочка спросила:

— А почему он там?

— Потому что там чужие. Потому что надо заставить их уйти оттуда, тогда он придет за нами и возьмет нас с собой.

Девочка вскочила, но тут же снова опустилась на колени, закинула головку и стала смотреть вдаль, за проволоку. Шепотом она повторяла: «Он придет и возьмет нас отсюда».

— Мама, он придет и возьмет нас, да?

— Только когда их там не будет, он сможет прийти и забрать нас…

А потом, уже про себя, продолжала: «Хоть один из нас должен быть там, чтобы впредь там были не они, а мы».

Девочка подошла, прильнула к матери, которая сидела теперь на песке. Та обняла ее, прижала к груди, крепче, крепче. Малышка пискнула, хотела высвободиться. А матери нравилось дразнить ее, и она не размыкала объятий. Девочка напрасно пыталась ускользнуть. Это удалось ей, лишь когда мать сделала вид, будто не может с ней справиться. Тут она стала колотить мать по спине обеими ручонками:

— Они оттуда уйдут… Там папа Джасим… Он придет и возьмет нас с собой. Мама, я люблю папу Джасима. Папа Джасим заберет нас туда.

— Когда они уйдут, папа Джасим придет и возьмет туда нас обеих, тебя и меня.

— А он принесет мне апельсин? Я так люблю апельсины, мама. Пускай принесет мне апельсин.

— Там у нас три апельсиновых дерева.

— И они большие, эти деревья?

— Да, большие, очень большие.

Мать показала руками, как велики деревья, и сказала:

— Вот такие.

— И я буду спать под апельсиновыми деревьями, мама?

— Да, да, ты будешь спать под тремя большими апельсиновыми деревьями.

— И буду кушать много апельсинов?

— Будешь кушать много-премного апельсинов, радость моя.

— А смогу я залезть на большое апельсиновое дерево?

Нет, на апельсиновые деревья нельзя лазить.

— А я залезу… На все три дерева залезу.

— Ты еще маленькая и не должна лазить по большим деревьям.

— Но тогда я уже не буду маленькая.

— Правда, моя крошка, не будешь.

* * *

И снова мать обняла дочку, прижала к себе. Сказала ей:

— Ты будешь большая… И пойдешь на базар за свежими овощами к обеду… У нас там есть базар… В Палестине много базаров. У нас в городе очень большой базар. Я буду старая. Ты станешь вести все хозяйство. Будешь одна спать на кровати. Не станешь уже спать со мной. Вырастешь. У тебя будет своя кровать, а у меня своя. На твоей кровати будет белая простыня. И на моей тоже белая простыня…

— Нет, зеленая простыня, мама! — запротестовала девочка.

Мать согласилась:

— В нашем городе на базаре продают и зеленые простыни.

Обрадованная девочка воскликнула:

— И зеленые платья, да, мама?

Желая еще больше порадовать дочку, мать подтвердила:

— У нас на базаре продают и зеленые платья, и красные, и желтые.

— Зеленые и красные?

Прихлопывая в ладоши, мать запела:

— Зеленые, зеленые, и желтые, и красные. Зеленые, зеленые, и желтые, и красные!

А дочка запела вслед за матерью:

— Желтые, и красные, и зеленые платья! Зеленые, и желтые, и красные платья!

Мать сказала:

— К твоей свадьбе я испеку большой торт.

А малышка подхватила:

— Красный!.. Большой красный торт!

— И сверху покрою его миндалем.

— Желтым и красным!

— Посыплю фисташками.

— Желтыми и зелеными… и красными.

— И орешками.

— Они будут зеленые, и желтые, и красные.

Мать поправила:

— Орешки бывают красные и желтые.

Девочка тотчас подхватила:

— Красные и желтые.

Мать продолжала:

— И еще на торте будут толченые грецкие орехи… много-премного.

Девочка захлопала в ладоши:

— Зеленые и красные!

Мать спросила:

— Ну как, добрая у тебя мама?

— Да, мамочка, ты очень добрая.

— Я добрая и старая.

— Да, старая и добрая.

— А дочка у меня добрая и маленькая… и красивая.

— Я добрая и маленькая.

— А когда вырастешь, будешь большая, добрая и красивая.

— Буду большая и красивая.

— Будешь стирать платья… красные, и желтые, и зеленые.

— Все-все — и красные, и желтые, и зеленые.

* * *

Девочка уснула. Она улыбалась во сне. Ей снилось красное солнце, расплескавшееся красными бликами по желтому песку. Песок и дальние холмы тоже стали красные. Ей снилась красная вода, и красные платья, и много-премного красных птиц с красными крыльями, трепещущими в красном воздухе. А потом птицы садились на землю и клевали красными клювами красные крошки. Вокруг было много-премного красных крошек, и птицы, трепеща крыльями, то опускались, то взмывали в красную даль.

* * *

Ночь окутала палатку мраком. Снаружи ветер обрушивал на нее песок и приносил запахи Яффы, пронизанные ароматом зацветающих апельсиновых деревьев.

А откуда-то из угла — матери не удалось разглядеть, откуда именно, несмотря на сочившийся в палатку лунный свет, — доносилось дыхание еще одного человека… Она прошептала:

— Хамад…

И сказала себе:

— Это Хамад. Как всегда, он пришел, когда там, в Яффе, апельсиновые деревья одеваются белыми цветами и дивно благоухают. А по ночам ветер доносит сюда запахи Яффы, и Хамад появляется вместе с ними. Сильный, каким он был в Яффе. Я слышу его могучее дыхание. В эту пору он всегда со мной и с Аззой здесь, в этой палатке. Они оба здесь: Хамад и Джасим…

И она позвала:

— Хамад…

Но ответа не было. Там его называли: «Море». А иногда называли: «Ночь». А здесь он умер… вот здесь, в этой палатке… Умер на чужой земле… Он пришел сюда из Яффы ночью и принес с собой запах цветущих апельсиновых деревьев, а сейчас он спит и ровно дышит во сне.

Она вновь позвала:

— Хамад…

Но услышала только его дыхание и дыхание Аззы, их дочери. Она сказала себе:

— Когда зацветают апельсиновые деревья и по ночам ветер из Яффы доносит их запах сюда, в эту палатку, к нам всегда приходит Хамад… И ты, Джасим, приходишь к нам из Египта. Джасим, сын мой. Ты давно уж выучился грамоте. И всякий раз, когда зацветали апельсиновые деревья, ты приходил сюда из Египта и присылал письма!

Сын мой Джасим, ступай в Яффу, где наш дом и где наши враги. Бей их. Возьми в Египте оружие и бей их, бей, чтобы следа их не осталось в Яффе. А потом приходи сюда и забери нас в Яффу, где наш дом и где растут три больших апельсиновых дерева.

* * *

Мать думала: «Цветы распускаются… я слышу их запах. Прошло много дней, а Джасим не пришел в срок. Женщины из соседних палаток говорят: но ведь не один Джасим, никто не пришел!» Он еще придет! И вступит в наш дом, там, в Яффе, в дом Хамада, который был настоящим мужчиной. У него были густые усы и брови и волосатая грудь. А один глаз у него слегка косил. Когда он сердился, это становилось заметнее. Как сейчас вижу это сердитое выражение».

Потом она заговорила с Джасимом:

— Услышь мой голос, Джасим. Я молюсь за тебя и жду. Услышь меня, мой единственный. Я молюсь за то, чтоб завтра и я и ты, Джасим, увидели бы свой дом и свои деревья.

Обращаясь к спящей Аззе, мать шептала:

— Он придет сюда и заберет нас в Яффу, в наш дом, где нам будет хорошо, где сердце радуется всему вокруг, всякой земной твари: и овцам, и коровам, и птицам в небе, и рыбам в море.

Она сняла повязку с головы, распустила косы, промолвила:

— Почему, когда нам так трудно, ты прячешься от нас? Явись, о господи! Спаси наших близких от смерти и унижения. Занеси карающую свою длань! Порази злодея, гордящегося своей ненасытностью, грабителя, хулящего имя господне. Разве суд твой не превыше всего?! Пусть враг наш узнает смерть и страдания. Ведь они убийцы, господи. Они не пашут нашу землю. Не собирают хлеб. Мы пахали, и сеяли, и собирали… хлеб, оливки, апельсины. Мы жили честно, и поступали справедливо, и говорили правду, и не чинили зла ближним. И доходы наши были честными, мы не брали взяток и не обманывали невинных людей.

Воспылай гневом, о господи. Обрушь гнев свой на злодея. Спаси нас. Порази того, кто занял твой дом, твои святыни. Верни моему сердцу право радоваться и петь.

Вот уж заря. Я вижу ее серебристый свет, чистый и ясный, как наше право на счастье. Чистый, как наши сердца, как справедливость. Разве не таковы мы, о господи? Разве не был он «Морем»? Разве не был «Ночью»? Он был сильным, густоволосым и слегка косил одним глазом. Он улыбался. Он был счастлив. Там, в Яффе.

— Мама!

Это вскрикнула Азза. Она уже не спала и очень испугалась. Мать умолкла и обняла дочку. Девочка сказала:

— Ты такая горячая, мама.

— Да.

— Ты не спала?

— Нет.

— Я знаю почему.

— Да, ты знаешь.

— Ты говорила с ним.

— Да, я просила, чтобы он пришел.

— Пускай он принесет мне апельсин, мама.

В задумчивости глядя на свет, заливающий пустыню, мать сказала:

— Там у нас три больших апельсиновых дерева.

 

Мельница имени шейха Мусы

Перевод В. Кирпиченко

Всякий человек женится. Женился и хавага Ясса.

Всякая женщина рожает. Родила и жена Яссы мальчика по имени Назир.

А коль скоро один лишь господь властен давать и отнимать, то господь многое дал, но и взял многое. Однако оставил жить на свете Назира, чтобы получил он свое от жизни. А от отца получил он имя, звание и единственную лавку.

Назир Ясса был очень похож на отца, а кто похож на отца — тот во всем удачлив. Хозяин деревенской лавки, где вся деревня покупает чай, масло, сахар, а также всякую снедь и товары, Ясса вел дело с тем же тщанием, что и отец. Лавку не расширял, вывеску на нее не повесил. И никогда у него не было в килограмме килограмма, а в фунте фунта.

Но время идет, и люди меняются. Изменился и хавага Назир. В угоду любителям политики купил маленький радиоприемник марки «Саут аль-араб», несколько ящиков дешевых сигарет, папиросной бумаги и табаку. А потом появился у него и ящик с тахинной халвой. Посетителей в лавке становилось день ото дня больше. Тут же, в присутствии завсегдатаев, которые приходили послушать Коран и последние известия, варил он на спиртовке чай, по полпиастра за стакан. Бесплатно пил чай лишь Сунни Абу Сифин, полицейский, в чьем околотке находится лавка хаваги Назира. Следуя совету покойного отца: хочешь разбогатеть — шевели мозгами и не развешивай уши, — хавага Назир как-то однажды обратил внимание на подержанную мельничную машину.

Вот тут и начались трудности.

Не успел он кончить стройку и привезти машину, как в деревне разгорелись страсти…

А ведь в деревне нет ни одной мельницы, негде зерна смолоть, и женщины каждый божий день ходят в город. Фунты так и потекли бы к нему в карман, а пиастрам он потерял бы и счет! Но что произошло с жителями деревни? Какой шайтан в них вселился?

Этак недолго потерять все, что затрачено и на стройку и на машину, купленную у Халиль-бея Абу Зейда, а фунтов, которые вот-вот должны были потечь к нему в карман, ему и подавно не видать. Возблагодарим господа нашего и восславим его милость всякое утро и всякий вечер… Но как быть с шайтаном? Как?

И подумать только, что ему приходится сносить все это лишь потому, что он хочет облегчить жизнь деревне, а себя избавить от философских разглагольствований любителей последних известий, Сумы и Халима, а также от произвола полицейского Сунни! Но попал он из огня в полымя, как гласит пословица! Надоела ему эта политика, и всякие байки, и болтовня о том, что мир, мол, висит на волоске. Он не уставал убеждать, но его никто не слушал. Ссылался на мудрые изречения, но и они не помогали.

— О люди, люди, ведь когда в деревне будет мельница, вам не придется ездить в город. Будем сами себе хозяева. Господь избавит нас от лишних забот. Что это за вздор, будто детей бросают в машину, чтоб она крутилась?! Клянусь честью, это выдумки. У меня будет работать мастер с десятилетним опытом. Он заставит машину крутиться, и вовсе незачем будет бросать туда детей.

Но слова его словно натыкались на глухую стену и вызывали лишь ужас в сердцах чадолюбивых родителей, готовых всю жизнь ходить пешком в город, лишь бы избавить своих детей от такой напасти.

А староста, сторонясь хаваги Назира, как зачумленного, кричит громовым голосом:

— Я, хавага, отвечаю за каждую живую душу в деревне! Не надо нам новых неприятностей. Хватит и тех, что мы терпим в городе от маамура и его помощников. Мало разве нам распрей из-за воды, из-за посевов, из-за ворованной кукурузы? Спокон веку известно, что машина не станет крутиться, ежели не сожрет младенца. Разве всякий мотор не стучит: «Так-так-так?» А стало быть, господин мой, в нем есть живая душа. Машина крутится, потому что сожрала ребенка. Он кричит, а машина приговаривает: «Так-так-так». И уж от этого никуда не денешься, хавага Назир. А мы ведь не звери.

Хавага Назир кричит:

— О люди, люди! Ведь мельница будет крутиться у вас на глазах. Сперва поглядите, а потом уж решайте. Сколько я себе из-за нее крови перепортил. Месяц строил мельницу, потом машину купил. И вот теперь все идет прахом.

Но люди стоят несокрушимой стеной, губы их бормочут проклятия, и сердца уходят в пятки, а кулаки сжимаются от ярости.

Хавага повышает голос, чтобы перекричать гул толпы.

— Машина старая!.. Очень старая. Я вот чего хочу сказать!.. Дайте же мне сказать… успокойтесь! Я купил ее у Халиль-бея Абу Зейда в городе. Ей не нужен младенец. Она старая. Совсем старая. Успокойтесь же.

Кто-то спросил с сомнением:

— А зачем тогда он ее продал? Наверное, она испортилась и требует еще одного младенца. Нет, хавага, нас вокруг пальца не обведешь.

Хавага Назир выступает вперед, хочет заглушить голос шайтана. Но кто-то отделяется от толпы и кричит:

— Не может того быть, чтоб машина крутилась без младенца. Довольно, хавага. Шейх Муса говорит: «Берегите своих детей от мельницы хаваги».

Мистический страх перед неведомым охватывает толпу и заставляет трепетать сердца. Хавага Назир облизывает губы, склоняет голову набок и жмурит один глаз, подсчитывая убытки. Он смотрит на окружающих, а сам думает: «Вот оно что. Стало быть, шейх Муса сказал. Вы гнете спину под палящим солнцем, чтобы купить на заработанные деньги пачку табаку для шейха. Вы держите голубей и кур, чтобы кормить ими шейха. Этот шейх вам всем мозги замутил… шейх, шейх! Да кому он нужен, ваш шейх? Он — шейх Муса, а я — Назир, сын Яссы. Мельница будет работать. Будет, хочешь ты этого или нет, шейх Муса. Тебе от людей что нужно? Съестное и табак? Господь пошлет тебе пропитание и мне тоже. Ладно, поделим доходы. Пускай сегодня я потерплю убыток, но уж завтра все будет мое, все капиталы. Ты хочешь заполучить пачку табаку и кило халвы? А я вот заберу у тебя верблюда. На что только не пойдешь из любви к сыну и к деньгам. Мельница эта — золотое дно. Клянусь честью, через год я выстрою себе дом в городе. Муфид, сынок, расти поскорей, я женю тебя на дочке самого Андрауса-паши.

Лицо его просветлело, он открыл глаза и обвел взглядом толпу:

— Люди, пусть будет, как скажет шейх. Вы все, я и староста пойдем к нему. Все будет хорошо. Ведь если шейх переступит порог мельницы, ее осенит божья благодать, и она сразу заработает. Тогда машине не нужен будет младенец. Помоги мне, о великий человек… помоги, честью прошу тебя, шейх Муса. Ты уже давно мне обещал, еще когда господь послал мне Муфида. Понесу тебе пачку табаку и кило тахинной халвы. И даю руку на отсечение, что машина станет работать. Все будет хорошо.

Он быстро идет в лавку и выносит оттуда сверток. Толпа молча следует за ним к шейху Мусе. Шейх должен все решить. Хавага Назир просит разрешения войти в дом шейха. Шейх говорит, словно обухом по голове бьет:

— За подарок спасибо, но машине непременно нужен младенец.

Хавага Назир вздрагивает.

— Да благословит тебя господь, шейх Муса. Будь великодушен. Ты же знаешь, как тебя уважают. Ты только войди на мельницу, и машина заработает.

Слова Назира, словно электрический ток, поражают сердца людей страхом за любимых детей.

— О великодушный, помоги! Окажи милость! Заклинаю тебя могилой возлюбленного тобою пророка!

Шейх Муса быстро глотает слюну. Он колеблется. Ему мерещится раздавленный ребенок, кровь, текущая по приводным ремням проклятой машины, и крики невинной жертвы: «Так-так-так!» Но мольбы хаваги невольно затрагивают в его душе чувствительные струны, и ноги сами медленно несут его куда-то. Положение безвыходное, надо на что-то решиться. С одной стороны, перед ним стена людей, с другой — безбрежное море суеверия. А вдалеке мерещится ему купол собственной гробницы, возносящейся к небу. Воронье совьет там гнезда, будет терзать мертвое тело и взмывать ввысь… А проклятый хавага — совсем как тот шайтан, что вселился в людей. С мерзкой улыбочкой он железной рукой сжимает руку шейха:

— О великодушный…

Скрипят плохо смазанные приводы, все громче и громче шум, все явственней стучит машина: «Так-так-так!». Раздаются радостные возгласы женщин, и шейх с облегчением переводит дух.

— О шейх Муса, великий, великодушный…

И хавага Назир взбирается на плечи ликующих людей, чтобы прибить к стене большую вывеску: «Мельница имени шейха Мусы. Владельцы: хавага Назир и сын».