Глава 1. "Золотой" обоз.

Запорожская Сечь, май 1775 г.

Пчёлы клубились на ветке высокой, покрытой белыми цветами груши, издавая монотонный дребезжащий звук.

— Айгуль, чёртова баба, иди, помоги! — крикнул Игнат. — Рой вылетел. Я роевню подержу, а ты по ветке ударь.

Айгуль — стройная для своих двадцати восьми лет турчанка, привезённая его крёстным отцом из похода два года назад для работы на зимнике. Игнат Сирко на пять лет младше её. Он не женат и пока не собирается. На нём белая сорочка, синие шаровары с широким тканевым поясом красного цвета, в котором спрятан маленький пистолет — пистоль, и татарские сапоги. В отцовском доме на побывке делать нечего, вот и решил крёстному помочь: проверить, как без него работники по хозяйству справляются. Сам-то крёстный в Сечи постоянно — он у кошевого кухарем и доверенным лицом. Не то, чтобы дома совсем делать нечего… Но там нет безотказной турчанки.

Айгуль вылила в корыто за изгородью для свиней воду, поставила ушат на землю и торопливо подошла к груше.

— Лезь на дерево, стукни по ветке!

Игнат протянул ей большую палку, наподобие черенка от лопаты, а сам поднял вверх закреплённую на такой же палке роевню, похожую на два сита сложенные открытыми сторонами.

В момент вылета роя пчёлы не кусаются — вонзить жало им мешает раздувшийся от мёда зобик. Именно поэтому при работе с пчёлами их окуривают дымом. Пчёлы воспринимают дым как лесной пожар, набирают в 7 зобик мед для нового места жительства и вылетает из улья. Не успеешь снять в этот момент — улетит, не найдешь.

"Так и в жизни, — подумал Игнат. — Кто кого перехитрит. Не перехитрил бы мой крёстный — Никита Корж — того турка, не было бы сейчас ни Айгуль, ни самого крёстного".

Айгуль послушно поднялась по лестнице, приставленной Игнатом к дереву, потянулась влево и резко ударила палкой по тонкому концу ветки. Рой оказался в роевне, и Игнат моментально закрыл её. Лишь несколько пчёл взлетели вверх. Игнат опустил роевню и поставил её на землю.

"Такую попробуй перехитрить, — размышлял он. — Вон как зад выставляет и спускается неторопливо. Специально же…". Он шагнул к лестнице и, чтобы поддержать турчанку, обхватил её сзади, положив ладони на округлые бёдра. Айгуль продолжала спускаться, и задержанное Игнатом чёрное платье оголило ноги до самых ягодиц. В такие моменты Игнат, как та пчела, не мог сопротивляться из-за своего набухшего зобика…

— Дядька Игнат! — голос соседского мальчика Иванки раздался совсем рядом, как гром среди ясного неба. — Там дядька Никита приехал, тебя зовёт. "Лёгок на помине!" — подумал Игнат, одёргивая руки от турчанки.

Иванко стоял за тыном, просунув нос между редко плетёными прутьями.

— И давно ты тут стоишь? — спросил у него Игнат.

— Не, я ничего не видел, — испуганно сказал мальчонка и убежал к себе во двор.

— Отнеси рой в улик?! — попросил Игнат Айгуль. — Мне идти нужно, крёстный ждать не любит.

Турчанка занялась роевней, а Игнат прошёл мимо ровных рядов ульев в саду, мимо изгороди для свиней и подошёл к недавно побеленной мазанке.

— Здравствуйте, батьку! — поприветствовал он крёстного издали.

"Ему только сорок четыре, а чуб уже седой", — подумал Игнат.

Большую часть года казаки ходили без головных уборов и в легкой одежде. Чуб "оселедец" был своего рода паролем при встрече с другим казаком под головным убором, даже если это была мусульманская чалма, он всегда оставался на месте.

Крёстный Игната — Казак Войска Запорожского Низового Никита Корж — зимовым казаком-гнездюшником не был, а был казаком сечевым. Зимовник достался Коржу от его крёстного — полкового писаря хорунжего Якова Качалова. И Коржом он раньше не был, а был Тараном. А как покатился с горы, как корж, так и прозвали казаки. Качалова прозвали так — потому что качалку сделал. У Игната своего прозвища не было. Он был потомком покойного казака-характерника атамана Ивана Сирко. А в память о прославленном атамане его потомкам прозвища не давали. И отец Игната был Сирко, и дед, и прадед. "Так и придётся всё жизнь в тени чужой славы прожить, — расстраивался честолюбивый Игнат. — Вот если бы подвиг какой совершить, чтобы этот подвиг в прозвище закрепился… А что? Игнат Спасысичь звучало бы не плохо" Так думал Игнат Сирко. А ещё он думал о том, что неплохо было бы, если бы крёстный ему насовсем свой зимник отдал, раз самому не нужен.

— Думаешь, зачем мне зимник? — спросил после приветствия крёстный. — Ты хоть и родич Ивану Сирко, да не забывай, что я тоже характерник, думки твои знаю.

Игнат густо покраснел, стараясь не думать о бёдрах Айгуль, а его крёстный улыбнулся в усы.

— Ладно, дело молодое, — сказал он, и посерьёзнел. — Я не затем сюда приехал, чтоб тебя проверять. Да и по чину ты уж повыше меня — целый сотник. По серьёзному делу я приехал.

— Сейчас, батьку…

Сирко направился к привязанному у ворот коню Коржа — по традиции он должен был отвести коня в конюшню.

— Не надо! — остановил его крёстный. — Я ненадолго. Пойдём в хату, поговорим.

Войдя в дом, Никита Корж перекрестился на икону, вынул из-за кожаного пояса на бордовых шароварах оба пистолета, чтобы не мешали, положил их на стол и сел.

— Садись! — сказал он.

Игнат сел напротив.

— Ну как, отдохнул? — начал разговор конфидент атамана.

— Так у меня ж ещё неделя побывки!

— Нет у тебя этой недели! Ни у кого из нас её уже нет. Не от себя сейчас говорю — от кошевого.

— Турки?

— Кабы турки! Посланник от проплаченного человека прискакал — генерал Текелий из крепости Святой Елисаветы с войском на Сечь выступил.

Игнат удивлённо вскинул брови.

— Аккурат к Троицыному Дню прибудет, — продолжал Корж.

— Не посмеет Текелий! До Кущовского куреня сам Грицко Нечеса приписан.

— Потёмке не до Сечи! — махнул рукой Корж. — Князь сейчас новую резиденцию Белой Царице готовит. Чёрная Грязь то место называется, говорят.

— А Антон Головатый с Сидором Белым? Они же в делегации в Москве…

— Никто их слушать не будет! — перебил Игната крёстный. — Текелий же не сам по себе выступил, у него от императрицы приказ.

— Значит, будем биться?

— С кем же биться, Игнат? Нам, христианам с христианами? Троица троицей, а трёх свечей на стол не ставят.

— Они по наши души идут, не мы по их! — насупился Игнат.

— Нет! Этих отобьём — новые войска пришлют. А Текелий, говорят, с самим Суворовым дружен. Пропала наша Сечь, — сказал Корж и, выдержав паузу, добавил: — В этом месте пропала.

— Переходить будем? Куда?

— Нет, сейчас нам не скрыться. Переждать нужно.

— Говори толком, батьку! — попросил Игнат. — Что делать-то нужно? Я в этих политиках не разбираюсь, мне проще саблей махать.

— Казну спасать нужно. Заберут же всё. Куда мы потом без казны? На неё хоть в чужих краях землю купить можно и новую Сечь сделать.

— Спустить под воду в Днепр нужно и место засечь. А потом достанем.

— Ох, Игнат, кто ж знает, когда её достать сможем, и кто из нас доживёт?!

Да и негоже таким богатством рисковать. Там не один воз, в Днепр незаметно от сиромы не спрячешь.

— А почему незаметно от сиромы нужно?

— Лет за десять до твоего рождения был такой кошевой атаман — Яков Тукало. Как узнала сирома, что старшина казацкая и куренные атаманы, жалование тайное в пять раз больше явного получают, скинула тогда с атаманства кошевого Тукала и старшин, разграбила их имущество и жестоко избила. Кошевой, пролежавши несколько дней больным на таврической стороне Днепра, против острова Хортицы, помер. А в Сечи сейчас кроме войсковой скарбницы личного золота Калныша не мало. Сирома узнает — бузить начнёт, сладу не дадим.

— Вон оно как?! Вы хотите тайно от казаков казну увести?!

— Гонористый ты больно! Гонор свой попридержи! Считаешь, лучше разбазарить и казну, и лично нажитое? Ты со своим добром так поступил бы? Сирко молчал.

— О том, что войско Текелиево на Сечь идёт никто из Сечи, кроме кошевого и меня не знает, — продолжал Корж. — Теперь ещё ты знаешь. Вся старшина казацкая и кошевой, и я здесь останемся, Сечь не бросим. Постараемся Текелия обманом задержать, чтобы ты с ватагой своей казну подальше увёз.

— Куда ж я её повезу то?

— Вот и хорошо, что ты согласился! — Корж негромко хлопнул ладонями по столу, рядом с лежавшими по обе стороны от него пистолетами, словно подводя черту под разговором.

— А если бы я не согласился?

— Я знал, что согласишься, — прищурил глаза Корж. — Куда казну доставить тебе лично кошевой скажет. Выбери себе ватагу: с дюжину казаков из верных тебе людей. Да таких, чтоб молодые были, но пороху понюхавшие. Троих мне сейчас назови — их завтра с утра кошевой на побывку отпустит, а ты их уже встречать должен будешь. Возьмёте с зимовника три телеги с лошадьми и одного вола. Да запасных лошадей возьмите. Травы сейчас хватает.

— Пусть идёт ватажник Болячий с товарищами своими: Перебейносом и Кацупеем, — назвал Игнат выбранных им людей.

— Гарные хлопцы! — одобрил Корж и встал из-за стола, засовывая пистолеты за пояс. — Ты завтра начальником караула заступишь, а ночью один из них пусть в телеге с волом в Кош приезжает после полуночи. Остальные пусть с конями на выходе его встречают.

Проводив крёстного, Игнат вернулся в дом. Ни пчёлы, ни турчанка больше не занимали его мысли. Завтра предстоит трудный день, долгий день. Вот он — шанс стать Игнатом Спасысичь!

Замкнув дверь изнутри, чтобы ему никто не мешал, Игнат лёг спать и проспал до самого вечера. Проснувшись, поужинал незатейливой саламахой из ячменной муки, затем нашёл конюха и распорядился на счёт коней на завтра. После захода солнца Игнат взял из дома большой пистолет, ружьё, и пошёл за дальний тын зимовника к одинокому раскидистому дубу — символу силы и долговечности. Саблю, пистолет и пистоль сложил под деревом у самого ствола, накрыв дубовыми листьями. Неподалёку развёл костёр, сел в позу лотоса лицом к огню, а спиной к дубу, обнял ружьё и стал ждать. Ждал он, пока раздастся крик дикой хищной птицы или хищного зверя — это будет значить, что оружие заговорено и готово к бою. Ружьё было заговорено крёстным, и Игнат решил его заговор своим не перебивать. Остальное оружие он сам заговаривал два года назад, но решил, что от второго раза хуже не будет.

Айгуль всё это время стояла у тына, не решаясь подойти. Она уже поняла, что случилось что-то не предвиденное и Игнат утром уедет надолго, а может и навсегда. Игнат турчанку заметил, но никак этого не проявил. Ждать ей пришлось долго. Очень долго. Он подкладывал в костёр приготовленный заранее хворост и смотрел на огонь. Отражение языков пламени играло на его задумчивом лице. Лишь во второй половине ночи раздался волчий вой со стороны леса. Игнат встал от костра, подошёл к камню. "На защиту и бережение, против всякого лиха", — произнёс он, взяв в руки оружие.

Только после этого он вспомнил об Айгуль. Она по-прежнему стояла неподалёку.

— Подойди! — позвал Игнат.

Айгуль подошла. Её бил озноб — ночь выдалась прохладной. Сирко обнял турчанку, прижал к разгорячённому костром и кровью телу. Под платьем у неё никакой одежды не было. Игнат повалил её на землю и судорожно пытался развязать казацкий пояс. К моменту, когда ему это удалось, зобик уже опустошился и беспомощно повис. Айгуль успокаивающе погладила Игната по животу. Он приподнялся над турчанкой на колени, и жадно рассматривал её тело, белеющее в отблесках костра. Игнат любил смотреть сверху, охватывая взглядом одновременно и упругую грудь с набухшими розовыми сосками, и живот, и всё, что ниже, почти до самых колен. От этого через минуту он снова почувствовал прилив сил.

Со второй попытки получилось как нельзя лучше. Обессилев, Игнат отстранился от Айгуль, лёг на спину и долго, пока не заслезились глаза, всматривался в звёздное небо, где вокруг Прикол-звезды, точно вокруг кола-стожара, вертелся на дышле чумацкий Воз.

Турчанка тоже осталась удовлетворена. Она тихонько поднялась, накинула измятое платье, и убежала спать. А Игнату ложиться смысла уже не было — пора вставать. Лишь утренняя зорька забрезжила на востоке, он подошёл к колодцу, набрал в горсть воды и выпил со словами: "Пью воду силы, пью воду мощи, пью воду непобедимости". Потом разделся догола и окатил себя холодной водой из ушата, обтёр руки об оружие, как бы напитывая его силой и, обратив взор к солнцу, сказал: "Как вижу я, Игнат Сирко, этот день, так дай мне Всемогущий Боже увидеть и следующий".

Утром Игнат сделал всё так, как говорил ему крёстный. Приехав в Сечь, он заступил в караул и выставил на посты своих людей. Ближе к полуночи Сечь угомонилась, от последнего закрывшегося шинка два казака, поддерживая друг друга, вошли во внутренний кош и направились к своему куреню. В караулку зашёл Никита Корж. Вместо красного тряпичного пояса на нём теперь был кожаный, с пороховницей, натруской и мешочком для пуль, поверх сорочки — синий жупан из грубой ткани, а на боку — турецкая сабля.

— Пойдём! — сказал он. — Кошевой ждёт.

Дом кошевого атамана располагался напротив входа в церковь Сечи — Церковь Покрова Пресвятой Богородицы. Вокруг центральной площади, на восточной стороне которой и находилась церковь, наподобие подковы, были расположены тридцать восемь куреней — длинных деревянных казарм, вместимостью до 100 человек каждая, неистребимо пропитанных едким запахом пота. Возле куреней были куренные скарбницы, частные домики войсковой и куренной старшины. За ними — огороженные густым плетнём нужники с роившимися в тёплое время года мухами, ещё дальше — конюшни для разъездных лошадей. Между церковью и домом кошевого атамана, слева от него, располагались артиллерийский цейхауз и сруб для хранения войсковой казны с часовым у входа.

Первым в дом вошёл Корж, за ним — Сирко.

— Вечер добрый, атаман! — с порога поприветствовал Игнат.

— Доброй ночи, атаман! — кошевой пожал Игнату руку. — Ты ж теперь ватажный атаман.

Калнышевский жестом пригласил садиться. В бревенчатом побеленном доме было чисто и просто: в одном углу широкая кровать, в другом иконы, на полках над окнами тоже иконы, у окна длинный стол с восьмью стульями вокруг для совещаний старшины Сечи. Кроме Калнышевского, Коржа и Сирко в доме никого не было. Игнат подождал пока сядут старшие и тоже сел.

В полумраке свечи лицо престарелого, но крепкого кошевого атамана казалось неестественно серым, лишь глаза своим блеском выдавали, что энергии в этом теле ещё предостаточно.

— Всё готово? — спросил Калнышевский.

— Да, всё как сказали. Телега вот-вот прибудет, вартовые на внешнем и внутреннем коше предупреждены.

— Людей определил?

— Да.

— Тогда слушай! В скарбнице сейчас 61 одинаковых с виду, залитых смолой бочонка, и 1 открытый. Справа от входа — 32 бочонка с золотыми дукатами, венецианскими и флорентийскими цехинами, бриллиантами. Крышки всех этих смолой залиты, не открыть просто так. Слева — 29 так же запечатанных бочонков с песком днепровским и один открытый — с драгоценностями, он не полный. Те, что с песком, и открытый — здесь оставим. Остальные загрузим в телегу — пусть твои ватажники их в плавни вывезут, и там хоронятся до послезавтра.

Игнат кивнул.

— Завтра после караула отдыхайте, как ни в чём не бывало, — продолжал Калнышевский, — А послезавтра бери этих же людей, что сейчас у тебя в карауле и заступай с ними на Никитинскую Заставу. Имей ввиду — там пограничный комиссар от московского правительства есть, от его глаз поостеречься нужно. Люди твои из плавней с обозом пусть послезавтра к ночи туда подтягиваются и на пароме через Днепр переправляются с обозом. Как на левый берег переправятся, так опять пусть хоронятся и вас до утра дожидаются.

Утром я на замену вам караул пришлю, вы сразу и переправляйтесь, не возвращаясь в Кош. Как на левый берег переберётесь, так можешь и перегружать с одной на три подводы, и лошадей запрячь. Лошадьми — оно скорее, чем на волах. А вол вам на пропитание пригодится. И сразу за переправой всей ватаге задачу объясни, чтоб даже, если один кто живой останется, смог её выполнить. Дальше пойдёте…

Атаман осёкся.

— Покарауль за дверью лучше, — обратился он к крёстному Игната.

Никита Корж мигом поднялся и направился к двери.

— Для тебя так лучше будет, — пояснил ему вдогонку кошевой. — Нам ведь с тобой царских посланников здесь встречать. Ежели пытать станут, то лучше и не знать вовсе, куда казну увезли.

Тихо скрипнув, за вышедшим закрылась дверь, и атаман продолжил.

— Дальше пойдёте по-над Конкою до бывшего редута на ближней Савурюге, оттуда — до Кальмиусского шляха, и по шляху на Прикол-звезду до дальней Саврюги. В тех местах сторожевые пограничные посты дончаков начинаются. Идти будете ночами, а днём хорониться: и от турка, и от русского войска, и от донских казаков.

— Так донские ж казаки вроде братья нам?

— Перед таким кушем, какой вы сопровождать будете, не все и родные братья устоят, — терпеливо объяснял атаман. — Сколько годов тебе от роду?

— Двадцать три.

— Не помнишь, значит, как из-за дончаков Москва у нас Еланецкую паланку забрала и им отдала… Да, ладно.

— Так может лучше в сторону дончаков не идти?

— Не куда больше, — вздохнул атаман. — С одной стороны — войско царское, с другой — турки, далеко везти — опасно, а ближе и места-то нет подходящего. Тридцать два бочонка на ровном месте незаметно не зароешь. А там — неудобья: балки да овраги, места безлюдные, зато приметных холмов да скал достаточно. И главное: готовые копанки есть, можно быстро туда спрятать, копать долго не придётся. И не далеко, за месяц лошадьми спокойно дойдёте. Вот, смотри…

Атаман аккуратно достал из кармана красного кунтуша серо-синий лист бумаги, развернул его. На листе была вычерчена схема без каких-либо надписей. Даже если бы надписи и были, Игнат бы их не понял — грамоте он обучен не был.

— Как со шляха дальнюю Саврюгу заметите, так дальше по карте пойдёте, — продолжал кошевой, положив лист перед Игнатом. — Запоминай! Это дальняя Саврюга. А здесь… — он передвинул палец к другой отметке на карте, — Копанки заброшенные, где раньше свинец добывали. Спрячете в одну из них бочонки и прикопаете так, чтобы нелегко достать оттуда было. Да сделайте так, чтобы место издали неприметно было. Сами в ближайшем к тому месту хуторе селитесь. Сейчас много народа в Дикое Поле переселяется: и малороссы, и новодонцы. Так что, никого вы этим не удивите. И на погранично-сторожевую службу поступите, чтоб свободно можно было место схрона дозором объезжать. Из Динского куреня в ватаге твоей есть казаки?

— Есть.

— Вот они и помогут вам в донских превратиться. Чубы сразу за переправой сбрейте! Пока дойдёте, волос как раз отрастёт немного, можно будет чуприну сделать. И одёжку чумацкую с собой возьмите. А следующей весною, живы будем — встретимся. Тогда и решим, как дальше поступить. Ну, а коли никому из нас пережить этот год не суждено… — атаман сделал паузу и внимательно посмотрел в глаза Игнату, — Ватажники твои сами решат, как казной распорядиться. Верю я — и без нашей, стариков, помощи возродите вы, молодые, Сечь свободную!

Через внешний кош, представляющий собой торговый базар, отделённый от внутреннего коша валом с частоколом, проехала запряжённая волом телега и подъехала к воротам внутреннего. У левой половины ворот была высокая башня из дикого камня, снабженная пушками. Часовой приветствовал возницу, и воз двинулся в сторону цейхауза. Сирко, Корж и Калнышевский подошли к приехавшему на телеге Болячему.

— Если кто появится — знак нам дай! — сказал Игнат часовому, проходя мимо него.

Тот кивнул. Кошевой атаман отвернул полу кунтуша и достал из внутреннего потайного кармашка ключ.

Особого впечатления бочонки с драгоценностями на Игната не произвели, и картин находящегося в них богатства его воображение не рисовало. Он воспринимал их как обузу, за сохранность которой на нём будет лежать ответственность как минимум до следующей весны.

Вчетвером они загрузили бочонки в телегу и стянули их верёвкой. После этого Никита Корж произнёс заговор: "Как ни одна сила на земле не может поднять Алатырь — камень, лежащий на острове Буяне, так и не один ворог не отымет взятое мною. Как потеряет он взятое мной, так и будет он бежать в страхе в края свои, так забудет дорогу ко мне. Слова мои — ключ, дело мое — замок. Ключ потерян в океан-море. Как ключ не найти, так замок не открыть". Возница занял своё место, телега выкатила за ворота внутреннего коша и скрылась от взоров провожавших.

Ранним утром 4 июня генерал Текели, взяв с собой Орловский пехотный полк под командованием полковника Языкова и небольшую часть конницы под командованием барона Розена, занял внешний кош Сечи и выставил караул у двадцати захваченных пушек. Все Запорожские паланки — восемь административных округов с небольшими укреплениями — к тому времени были уже заняты царскими войсками.

Высокий, не склонный к полноте Пётр Текели, казалось, за последние дни ещё больше похудел. Бывший сербский гранычар, а теперь генерал русской армии, переживший ликвидацию гранычарских формирований австрийскими Габсбургами, он превратился в исполнителя подобного же деяния, которое российские Романовы осуществляли в отношении запорожского казачества, и сильно переживал. Он прекрасно понимал, что без крови проникнуть во внешний кош удалось лишь благодаря тому, что казаки спали после празднования завершения недели Зелёных святок и наступления праздника Троицы, и не ожидали подвоха со стороны царских войск. "Если не удастся убедить сечевую старшину, — думал Текели, — внутренний кош без крови не взять. Сколько там их? Тысячи три?".

На следующий день, так и не дождавшись, что сечевая старшина сама пожалует выйти к нему, генерал направил во внутренний кош подполковника Мисюрева, чтобы тот вызвал кошевого атамана.

Атаман Калнышевский к палатке генерала, расположенной в лагере на открытом месте в двух верстах от внутреннего коша, прибыл с хлебом-солью и большой свитой из своих старшин — судьёй Кацапом, писарем Глобой и куренными атаманами со всех 38 куреней. К тому моменту вопрос переговоров для атамана был уже решён — находившийся в Сечи запорожский архимандрит Владимир Сокальский помог ему убедить казаков покориться императорской воле.

Переговоры были не долгими — Текели зачитал сечевой старшине манифест Екатерины II "Об уничтожении Запорожской Сечи и о причислении оной к Новороссийской губернии", после чего Калнышевский объявил о добровольной сдаче Сечи. Два Петра — Пётр Калнышевский и Пётр Текели проследовали во внутренний кош.

В кош Текели взял с собой лишь нескольких офицеров и небольшой отряд из донских казаков для взятия под охрану сечевых хранилищ и канцелярии. На войсковой и пороховой погреба были отправлены офицеры, а в хранилище казны Калнышевский повёл лично генерала Текели. Убедившись в наличии казны, довольный генерал подозвал сотника донских казаков. Рослый, с большими, закрученными вверх, чёрными усами, Епифан вмиг очутился рядом и принял строевую стойку.

— Сюда не менее двух часовых поставь! — распорядился Текели.

По знаку Епифана двое казаков тут же встали у дверей.

Затем генеральский денщик приладил верёвки с разогретым сургучом к крышке вскрытого бочонка и к двери хранилища, и Текели лично приложил печать.

"Только бы здесь не вздумали запечатанные проверить, а завтра я буду уже далеко", — подумал Калнышевский.

— Пожалуйте в мой курень пищи нашей отведать, — пригласил он генерала.

— Ну, пойдёмте, отведаем.

Угощение оказалось самым разнообразным: запечённый с гречневой кашей поросёнок, запечённый в сметане сазан, жареное мясо молодого барашка на косточке, пиво…

— А что же вы из деревянной посуды едите? — удивился Текели. — Такая хорошая пища, а едите из корыт. Отпусти мне, атаман, одного из кухарей, кто такую пищу вкусную готовит! — обратился он к Калнышевскому. — Я ему хорошее жалование положу. А тебе дам два блюда каменных и каждому твоему куренному атаману по одному блюду.

— Хоть с корыта, да досыта, а хоть с блюда, да до худа! — сказал присутствовавший на обеде куренной атаман Строц.

— Благодарю за пословицу! — рассмеялся генерал.

— Ни кухарям, ни куренным не атаман я боле, — сказал кошевой, глядя ему в глаза. — Что со мною-то будет не ведаю, не то, чтобы ими распоряжаться.

— Чего так грустно, атаман? — ответил развеселившийся Текели. — Ты человек знатный, не бедный, где захочешь, там и поселишься.

После обеда генерал приказал разбирать Сечевые укрепления, а пушки и ружья запорожцев собирать в обозы и опись изъятого составлять.

Больше недели офицеры и солдаты в Сечь ходили, а казаки и атаманы — в лагерь военный. И пили друг с другом горилку, и обходились свободно. В те дни Текели по доброте своей выдавал казакам, теперь уже бывшим запорожцам, не только паспорта на право ухода на заработки, но и охранительные аттестаты старшинам и богатым казакам, чтобы имению их, и лично им "никаких обид разорением и озлоблений не делали". Кошевой атаман всё это время терпеливо ждал, пока очередь дойдёт и до него.

Когда все дела были сделаны — укрепления разобраны, оружие собрано, а большинство казаков разошлось — настало время покидать разорённое место. Призвав с собой сотника Епифана, генерал пошёл контролировать погрузку Сечевой казны.

— Грузите! — скомандовал сотник десяти ожидавшим у хранилища подчинённым.

Казаки сорвали печать с двери и принялись попарно носить двухпудовые бочонки в одну из трёх подогнанных к хранилищу повозок. Первым погрузили 17 неполный, опечатанный генералом. Текели подошёл к повозке, взглянул на печать. Сургуч был цел. Он собрался было отойти, но несший бочонок спиной вперёд казак в это время оказался рядом и нечаянно толкнул генерала…

— Куда прёшь?! — заорал Епифан.

Молодой казак отшатнулся в сторону, на ногах устоял, но ношу выронил. Выскользнув из рук и второго казака, тяжёлый бочонок гулко ударился о мощёную камнем площадь, и треснул.

— Ну-ка, живо поднимайте! — негодовал сотник.

Казаки подняли бочонок с земли. Тонкой серой струйкой из него посыпался речной песок.

— Здесь песок, — растерянно произнёс казак.

Догадка уже зародилась в голове генерала. И догадка эта была для него крайне неприятной.

— Вскрывайте все бочонки! — рявкнул обычно сдержанный Текели.

Неприятное предчувствие подтвердилось — во всех, кроме неполного, бочонках был песок да галька.

— Калнышевского ко мне! — приказал генерал. — И писаря моего! И гонцов снаряжай — срочную депешу по всем постам отправить надобно!

Калнышевскму Текели приказал, чтоб тот с судьёй своим и писарем готовился в столицу отправиться, если казну срочно не сыщет. Атаман молчал. Судья Кацап от волнения заболел и умер. А писарь Иван Глоба, получивший прозвище Сцыкливый, за то, что в 1768 году сбежал от бунтующей сиромы через дымарь писарской, может и рад был бы про казну рассказать, да только сам не знал.

Окраина Области Войска Донского у самого Дикого Поля, июнь 1775 г.

Свернув с Кальмиусского шляха, обоз с казной шёл теперь прямо по степи. Всего в отряде Игната было 13 человек: трое на подводах с грузом и 10 верховых. Идти стало гораздо труднее, скорость упала вдвое — кроме ненужной встречи приходилось опасаться, чтобы в темноте не угодить в овраг, или не напороться на острые камни. Идущий впереди парный дозор постоянно сдерживал лошадей, пытаясь высмотреть наиболее удобный путь. Иногда им приходилось даже спешиваться.

Лишь начало светать и среди бескрайней степи стали различимы холмы да редкие, будто оазисы в пустыне, островки деревьев, запорожцы двинулись к выбранному дозорными месту днёвки. С одиноко стоящего дерева дикой груши, каким-то чудом растущей на каменистой почве, слетели две испуганных совы и улетели к ближайшему "оазису".

— Там небольшой ставок в балке. — сказал Игнату ехавший рядом Болячий. — Как раз и коней напоим, и видно издаля нас не будет.

— Нужное место уже где-то рядом, — ответил тот. — Возьми себе четверых в помощники, и отправляйтесь копанку подходящую искать. Я с обозом ждать останусь.

— Добро!

Котловина оказалась достаточно просторной, чтобы в ней смог уместиться весь обоз. Две подводы поставили рядом, борт в борт, а третью пристроили сзади. Коней под сёдлами расположили по другую сторону небольшого, продолговатого, метров двадцати в самой широкой части, озерка. Пятеро конников вышли на разведку, трое казаков завалились в телеги спать, трое принялись разводить небольшой костерок из толстых стеблей сухого репейника и тонких веточек терновника, чтобы поджарить пойманную вечером куропатку, а Игнат и Дмитро протирали ветошью крупы своих рассёдланных для отдыха коней. Дмитро Неваляха был в ватаге самым младшим: ему недавно исполнилось 17. Из-за этого Игнат поначалу сомневался, брать ли Неваляху с собой, но потом рассудил так: казак он надёжный, а погибать и мы не собираемся — нельзя нам погибнуть, пока задачу не выполним. — Заканчивай, и в охранение! — приказал ему Игнат.

Что-то беспокоило Игната в окружающей обстановке, что-то было не так.

Но что?

Колдовавшие над костром казаки поднесли к огню ощипанную птицу — ждать жара от быстро сгорающих веточек было бесполезно. Свежий утренний воздух тут же наполнился разыгрывающим аппетит запахом.

Подвижной отряд донских казаков, охраняющий южные рубежи от набегов татар по Кальмиусскому шляху, подходил в это время к балке, где расположились запорожцы, с северо-восточной стороны.

Дмитро Неваляха аккуратно разложил ветошь на седле, чтобы подсохла, и стал карабкаться вверх по склону, чтобы выйти из низины и наблюдать за подходами к месту днёвки.

— Здорово дневали, казаки! — раздался сверху громовой бас.

От неожиданности Неваляха упал, и сполз по склону обратно.

Над краем обрыва возвышался всадник на рыжем коне в типичном для донских казаков облачении: заправленных в сапоги синих шароварах с широкими красными лампасами, синем зипуне, чёрной папахе с красным, свисавшим набок, клиновидным колпаком, с ружьём за спиной и саблей на боку. Большие чёрные усы, закрученные кверху на широком лице, придавали ему солидности.

— Слава Богу! — ответил на приветствие Игнат.

По бокам от первого дончака появились ещё 2 всадника, затем ещё… Игнат насчитал их 11.

— Мы тут коней обычно поим, — сказал дончак.

"Следы, — понял Игнат. — Вот что было не так: следы у воды с этой стороны не от наших коней. В темноте их не заметили, а потом сами натоптали".

— Да и мы вот попоить решили, — ответил он.

— А вы, чи не с Сечи идёте? — подозрительно спросил другой.

Хотя на вид ему было не больше тридцати, из-под лихо заломленной папахи выбивались кудри с проседью.

— Из неё самой!

Седовласый направил коня по тропе в котловину, за ним, друг за другом, начали спускаться на лошадях и остальные. От коней и людей в низине стало тесно. Трое всадников остались наверху. Лежавшие в телегах на бочонках, прикрытых свежевысушенным сеном, запорожцы делали вид что спят, однако их руки уже незаметно сжали рукоятки пистолетов, вынутых из-за поясов.

"А ватажником-то у них не тот, что первым заговорил, а этот, седой", — догадался Игнат.

— А вы что это, сено с собой везёте, не иначе? — подъехав к Игнату, спросил старший дончаков. — Или прячете под сеном чего?

— Было бы нам что прятать!

— А не награбленное ли у царского посланника добро везёте? Нам давеча начальство про это рассказывало, и приказ даден — у таких как вы груз досматривать.

— Да чем же мы не такие?

Игнат постарался улыбнуться, но улыбка вышла кривой. В чумацкой одежде, но на конях, а не волах, с не успевшей толком отрасти чуприной на головах, и с оружием они были похожи скорее на гайдамаков, чем на чумаков. Седой оголил саблю и ткнул ею в сено на телеге. Конец сабли звучно ударился о дерево, сено расползлось, и из-под него показалась серая крышка бочонка, залитая смолой.

— Сало там, — сказал Игнат. — Торговать везём.

— А ну-ка, распечатывай! — приказал седой.

Игнат подошёл к другой телеге сзади, откинул сено. Ближний бочонок смолой запечатан не был. Вынув саблю, Игнат поддел крышку бочонка, легко снял её левой рукой и положил рядом. Вернув саблю в ножны, он наклонил бочонок, чтобы стало видно, что там внутри.

Внутри белело нарезанное крупными ломтями, пересыпанное солью и плотно уложенное сало — всё, что осталось от взятых с собой в дорогу съестных припасов.

— Возьми бочонок для своих казаков, нашего сала отведать! — предложил Игнат.

— Запечатанные открывай!

— Да чего их открывать? Не гостеприимный ты что-то.

— Смотря для кого. Ты сперва сделай что говорю!

Игнат накрыл крышкой бочонок с салом, но другие вскрывать не торопился. Трое дончаков спешились, и направились к телегам с явным намерением исполнить приказ своего атамана. Один запрыгнул в телегу, чтоб было удобнее, другие решили открывать стоя на земле. Ловко орудуя ножами, они принялись очищать от смолы места заливки по краям крышек. Нервы лежавших в телегах запорожцев с пистолетами под боком напряглись до предела в ожидании команды. Но Игнат молчал. "Что делать? — судорожно соображал он. — Если увидят казну — придётся их всех убить. Но их больше. Неожиданностью можно выиграть пару жизней и сравнять счёт, но всё равно нас всех перебьют: у тех, кто сверху — позиция лучше. Ватага Болячего не могла далеко уйти, они должны выстрелы услышать. А если потянуть время? Попытаться с ними договориться… Договориться? Что можно предложить взамен такого куша? Ничего! Потеряем время — ватага Болячего далеко уйдёт. Жаль, ружьё у седла оставил"…

Первым получилось вскрыть тому, что залез в телегу. Крышка бочонка поддалась, и вскрывавший издал удивлённо-восхищённый возглас:

— Золото?!

Он зачерпнул обеими руками большую горсть золотых монет и зачарованно любовался ими, не в состоянии высыпать обратно.

— Золото… — эхом прокатилось среди дончаков.

— Бах! — раздался выстрел Игната, и седой повалился с лошади.

— Бах! Бах! — грянули выстрелы из телег, и двое вскрывавших бочонки упали.

Монеты, как песок, посыпались между пальцев повалившегося простреленной грудью на бочонок, но так и не разжавшего рук, казака. Залитые его кровью, они стали похожи не на золото, а на какие-то красные кругляшки.

— Бах! — выплюнул окутанную пламенем и дымом пулю пистолет в лицо третьему, забрызгав его мозгами круп стоявшей сзади лошади.

От испуга та отпрянула в сторону, прямо на стоявшего рядом коня, и столкнула его воду. Хаос и толчея моментально воцарились на тонкой полоске суши вокруг озера. Опомнившиеся после первых секунд боя дончаки, стреляли теперь и сверху, с обрыва, и с лошадей в низине. Находившиеся у потухшего костра запорожцы отвечали им с другой стороны озера.

Игнат нырнул под телегу, перевернулся на спину и принялся заряжать пистолет. Тёплые липкие капли упали на его руку — кровь изрубленного 21 саблями в подводе стекала по бочонкам с драгоценностями и просачивалась между досок.

Неожиданно выстрелы прекратились. Игнат повернул голову и взглянул на противоположный берег. Там, за поднятой пылью, и мелькающими ногами лошадей, он увидел троих своих друзей лежащими в неестественных для живых людей позах.

— Один под бричку спрятался! — донёсся до Игната уже знакомый голос широколицего усача.

По топоту копыт и выкрикам он понял, что к озеру спустились все казаки, но посчитать, сколько их осталось после перестрелки, было сложно. Наконец, Игнату удалось зарядить пистолет. Он взял его в правую руку, левой достал из потайного кармашка жупана маленький пистоль.

— Щёлк! — раздался короткий звук нагайки…

Лошадь фыркнула и потянула телегу вперёд… "Как лягушка в кругу цапель", — подумал о себе Игнат, вмиг оказавшись без последней защиты. Он лежал на спине с двумя пистолетами, упёршись локтями в землю, а вокруг, чуть не наступая ему на голову, топтались кони донских казаков.

— Бросай пистолеты! — крикнул кто-то.

Игнат разжал пальцы, пистолеты выпали. Он потянулся вперёд и сел, обхватив колени, но тут же получил удар, точнее — толчок подошвой сапога в ухо, от которого повалился набок. Следующий удар пришёлся прямо в лицо, и на толчок он был уже не похож. В глазах всё поплыло…

Очнулся Игнат со связанными спереди руками, полулёжа на бочонках в телеге. Рядом лежал Дмитро Неваляха с голым торсом, обмотанным его же белой рубахой. Глаза его были закрыты, а на правом боку расплылось огромное красное пятно от пропитавшей повязку крови. Не понятно было — без сознания ли он, или в сознании.

— Та на чёрта они ним сдалися?! — услышал Игнат чей-то гнусавый голос.

— Может ещё и мертвецов ихних хоронить будем?

— Скажу хоронить — будешь хоронить! — ответил знакомый бас черноусого.

— Ты покамест не атаман! И богатство делить на всех поровну будем!

Игнат осмотрелся вокруг. Дончаков осталось в живых трое. Теперь все они были не на конях. Говорившие стояли у соседней подводы и складывали на неё оружие убитых. Третий был дальше, метрах в двадцати. Он наклонился к одному из своих лежавших на земле собратьев, по всей видимости — скатившемуся со склона, взял у того из рук винтовку, встал, повернулся и, похоже, хотел что-то сказать…

— Бах! Ба-Бах! — прогремели в этот момент выстрелы.

Ватажники Болячего, загодя спешившись, тихо подкрались, выстроились в ряд над обрывом, спокойно прицелились в положении для стрельбы с колен из ружей, и дали почти одновременный залп. Все трое дончаков упали замертво. Неваляха оказался в сознании.

— Рана серьёзная, — шепнул Болячий на ухо Игнату, разрезая кинжалом связывающую руки верёвку. — Нужно в селение молодого везти!

— Сперва казну спрятать нужно! Вы место нашли?

— Не успели. Услышали выстрелы — и назад.

— Грузите наших на телеги!

— А с остальными покойниками что делать?

Игнат размял затёкшие руки со следами от верёвки, и спрыгнули с телеги. Болячий последовал за ним.

— Ничего не делать. Не до них сейчас. Оружие только, что те собрать не успели, дособирайте, чтоб ничего не осталось. И коней их заберём, пусть дончаки думают, что их дозор татары перебили — те коней и оружие всегда с собой забирают.

— Куда же нам столько коней? Ты сказал — нам здесь где-то недалече поселиться придётся… Если дозор из местных казаков был, в любом здешнем селе коней сразу узнают.

— Нельзя их коней на волю отпускать — домой прийти могут. Тогда дончаки точно догадаются, что это мы их дозор перебили.

— Так куда же их тогда? Забивать — долго, да и забитых найдут, по жаре они быстро вонять начнут, запах ветром далеко разносить будет.

— Оставь двоих казаков… Один не справится… Пусть они всех коней, что без хозяев остались, в один табун собирают и гонят их до Кальмиусского шляха по тем же следам, что мы сюда шли.

— А дальше?

— А дальше с конями что хотят пусть делают, лишь бы их не нашли, если погоня по следам будет. А сами пусть до Сечи скачут, узнают там, что с кошевым, найдут его, если то возможно, да всё, что было с нами, ему расскажут. Но сперва тех коней, что остаются, перезапрячь нужно — казну нужно поскорее отсюда увозить.

Выведя лошадей с подводами из низины, казаки принялись перестраивать обоз. Одну лошадь распрягли и, используя освободившуюся упряжь, пристегнули к двум оставшимся телегам лошадей цугом: впереди поставили верховых коней, вторыми оставили тех, что были в запряжке.

— Поторапливайтесь, братки! — подгонял Игнат, сам вспотевший от работы.

В первую телегу с запряжённым тандемом лошадей погрузили все бочонки с драгоценностями. Ко второй такой же подводе прицепили освободившуюся телегу — получился "поезд": двум лошадям предстояло тянуть две сцепленные как вагоны телеги. В первую телегу "поезда" бережно, подстелив бурку-вильчуру, положили раненого. Туда же сложили оружие убитых. Во вторую — все шесть трупов своих погибших товарищей. Пришлось сложить их друг на друга.

— Простите, братья… — озвучил общую мысль Игнат, обращаясь к мёртвым, — Больше никак не получится.

Сало из бочонка переложили в тряпичную торбу и оставили тем, кому предстояло гнать табун, увлекая по своим следам возможную погоню. Для этого задания Болячий определил двух молодых казаков.

Кацупей оседлал своего коня, возглавлявшего первый тандем — тот, что тянул телегу с казной. Верховым во втором тандеме был Перебейнос.

— Я рядом с обозом пойду, — сказал Игнат Болячему. — А ты — в головной дозор. Один.

Болячий кивнул и вскочил на коня.

Обоз тронулся, двое казаков проводили его недолгим взглядом и принялись собирать лошадей в табун.

Идти пришлось дольше, чем рассчитывали. Неваляха то приходил в себя, то снова впадал в небытиё. Чтобы дать ему немного попить припасённой воды из крынки и протереть смоченной тряпицей лоб, несколько раз приходилось останавливать обоз, пока Игнат не приноровился делать это на ходу, склонившись с лошади.

К полудню воздух прогрелся настолько, что даже ящерицы и гадюки — любители погреться на солнышке — попрятались от жары в свои глубокие норы и под камни. Правда, растительности на пути стало попадаться гораздо больше, редкие "оазисы" сменились широкими полосами лиственных деревьев, позволявшими путникам некоторое время находиться в тени. Однако это не сильно спасало: времени на отдых не было, а идти обозом между густорастущих деревьев и кустарников было трудно.

— Нельзя покойников по такой жаре возить, — сказал Перебейнос ехавшему рядом Игнату. — Хоронить нужно.

— С казною вместе закопаем. Так и копать меньше, и заговор можно поставить, чтоб они схрон охраняли. Я такой заговор знаю — на 200 лет действует.

— Ты ж говорил — на год всего казну прячем?!

— Рассчитываем так, а как оно богу угодно будет…

— Заговоры — дело не богоугодное.

Игнат не ответил. Минут 10 шли молча.

— О, кажись, дошли! — сказал Перебейнос.

Навстречу обозу приближался тихой рысью на коне Болячий.

— Там! — махнул он рукой в сторону, где из-под земли выступали выветренные за века скалы плитняка-песчаника — дикого камня красно-бурого цвета с рваными краями.

Казаки подъехали к указанному месту. У подножия невысокой скалы показалась пещера. Квадратная форма входа и слежавшиеся от времени по бокам насыпи извлечённого когда-то из-под земли копарями грунта, контрастирующего на общем фоне своим тёмно-серым цветом, выдавали её явно искусственное происхождение.

Игнат с Болячим спешились, подошли, и заглянули внутрь. Насколько было видно, туннель уходил вниз с не очень крутым уклоном.

— Как же отсюда добытую руду вытаскивали? — задумчиво произнёс Болячий. — Человеку-то можно спуститься и подняться, а вот лошадь тут не пролезет. Неужели на себе таскали?

— Наверное, наверху ворот стоял, — предположил Игнат. — Лошадь ходила по кругу, крутила ворот, канат наматывался, тянул тележку.

— А я слышал… — сказал сидевший на коне Кацупей, — что подростков спускали в шахты и наверх уже не поднимали. Спускали вниз немного еды и жира для коптилки, наверх — руду… Так несчастные там всю свою короткую жизнь и проводили. Думаете, то байки?

— Может байки, — пожал плечами Перебейнос. — А может и правда.

— Вы меня, главное, там не оставьте! — попытался пошутить Игнат, чтобы подбодрить казаков.

Однако никто не улыбнулся — лежавшие в телеге трупы товарищей к веселью не располагали.

Пока Кацупей с Перебейносом снимали с коней вожжи, и связывали их концами в одну длинную верёвку, Сирко с Болячим разломали освободившийся от сала бочонок, раскололи саблями на лучины две дощечки, успевшие пропитаться жиром изнутри бочонка и просмоленные снаружи, сложили по несколько лучин в пучки и связали — получилось 4 факела.

Обвязав конец вожжей вокруг талии, Игнат поджёг факел и, пригнувшись, короткими шагами двинулся внутрь копанки. Второй конец обвязал вокруг себя Болячий.

— Фррр! — выпорхнули навстречу, чуть не сбив Игната с ног, с десяток летучих мышей.

— Чёрт! — тихо выругался он, и продолжил движение.

Когда длина вожжей не позволила Игнату продвигаться дальше, за ним пошёл и Болячий. Но далеко ему спускаться не пришлось.

— Стой там! — крикнул снизу Игнат. — Я возвращаюсь.

Болячий вышел из копанки и потянул вожжи, помогая Игнату подняться.

— Ну что, — сказал тот, выйдя на поверхность, и немного отдышавшись. — Склон идёт шагов на 20, а дальше — водой затоплено.

— Вода?! — в один голос разочарованно выдохнули казаки.

— Это не страшно! — успокоил Игнат. — Даже хорошо: дальше нам и не надо, зато сюда через другой вход, если он есть, никто дойти не сможет. — Давайте бочонки разгружать и колёса снимать! С колёсами гружёная бричка по высоте там не поместится. Да и закрепить её, чтоб не сползла, проще будет. Выгрузив все бочонки на землю, казаки сняли с подводы колёса. Телегу без колёс спустили в копанку, и там, внизу, у самой воды, развернули так, чтобы она наглухо застопорилась и перекрыла собой проход.

— Ну вот, — сказал Игнат, утирая рукавом льющийся со лба ручьями пот. — Следующая теперь точно дальше не сползёт — упрётся в эту.

— Точно, — согласился Болячий. — Даже если вдруг вода поднимется, то за год дерево не сгниёт, тем более — просмоленные бочонки. А золото — оно вообще воды не боится.

После этого казаки перенесли на бурке раненого из стоявшей в тени липы телеги и положили рядом на землю. С освободившейся подводы колёса тоже сняли. Спустив вторую повозку в копанку, запорожцы с трудом загрузили в неё все 32 бочонка. Верхний ряд бочонков упёрся в низкий потолок из каменистой почвы. У заднего борта телеги с казной сложили оружие — трофейное и погибших товарищей. Порох и пули взяли себе про запас, набив ими полные торбы. Выше по уклону соорудили баррикаду из скрещенных оглоблей и колёс от двух телег, закрыв проход к кладу.

— А теперь и до похорон очередь дошла, — сказал Игнат.

Трупы товарищей казаки сложили вдоль туннеля на доски полностью разобранной третьей телеги, по три в ряд, головами к выходу. Когда второй ряд был уложен, до выхода из копанки осталось ещё несколько шагов.

— Из этих вьючные носилки сделаем для раненого, — сказал Игнат, откладывая в сторону оглобли с последней подводы. — Всё, закрываем вход колёсами и пластушкой! Только пластушку глиной скреплять нужно. Надо глины где-то найти, и сушняка для обжига.

— Понял! — ответил Болячий. — Я, кажись, видел глину неподалёку.

Сейчас…

Он взял пустую торбу на длинном ремне, повесил её на плечо, запрыгнул на коня и ускакал.

— Наковыряйте пластушки побольше, — обратился Игнат к двум оставшимся казакам. — Стену толстую делать нужно, докуда рука достанет — на аршин. А я пока заговор сделаю.

Сирко вошёл в пещеру, а Перебейнос с Кацупеем принялись вытаскивать из скалы плоские камни.

Когда вернулся Болячий с полной торбой глины и охапкой хвороста, привязанной к седлу тонким кожаным шнурком, Игнат с остальными уже 26 носили камни от скалы и складывали их у входа в копанку. Неваляха тихо бредил, лёжа под деревом.

— Там ещё одна копанка есть! — сообщил Болячий. — С полверсты отсюда.

Только у той вход пошире и повыше. Похоже, что там лошадей под землю спускали и на них добычу вытаскивали, не как здесь.

— Тут не одна ещё копанка должна быть, — задумчиво сказал Игнат. — А что лошади в проход войдут, это хорошо.

— Нам-то теперь какая разница? — не понял Перебейнос.

Игнат не ответил. Он подошёл к Болячему, взял у него торбу, высыпал глину рядом с приготовленными камнями, сделал углубление в центре глиняной кучи, как это делала Айгуль, вбивая яйца в муку, чтоб замесить тесто. Куча стала похожа на конус вулкана с большим кратером в центре. Но никто из казаков вулканов никогда не видел.

— Сколько у нас воды осталось? — спросил Сирко.

— Вот, последняя крынка, — ответил Кацупей, как раз смачивавший водой губы Неваляхе.

Игнат повернулся спиной к товарищам, приспустил штаны, и помочился прямо в жерло "вулкана".

— Давайте так же! — пригласил он остальных.

Все, кроме раненого, по очереди проделали то же самое.

Игнат принялся замешивать глину, а Перебейнос с Болячим снесли оставшиеся колёса в туннель. Кацупей не отходил от раненого — тот начал ворочаться в бреду, и нужно было его придерживать, чтобы не придавливал правый бок.

Кладку делали Сирко с Болячим, Перебейнос подавал им камни. На глину клали лишь ближний ряд — для всей кладки её было мало.

— Давай, давай, не жалей! — приговаривал Игнат.

Замуровав вход, все трое отошли на несколько шагов, посмотрели, что получилось.

— Плохо! — сказал Игнат. — Глину между камнями видно. И со скалой не заподлицо получилось, впадину видно. Придётся ещё один ряд положить после того, как обожжём. И так камни подбирать, чтоб вровень со скалой было.

Лучше пусть выпирает немного местами — не так заметно будет.

Он обтёр руки от глины липовыми листьями, затем сложил приготовленный хворост под сооружённую стену, насыпал немного пороха, достал из притороченной к седлу коня торбы огниво, поднёс его к пороху и ударил кремнем по кресалу. Пламя быстро охватило сухие ветки, и огромный костёр ярко осветил всё вокруг. Лицо Неваляхи стало неестественно жёлтым. Бредить он перестал, но по-прежнему был в забытьи. Только теперь Сирко заметил, что начало темнеть.

— Поторапливаться нужно! — сказал он.

Пока горел костёр, отложенные Игнатом оглобли привязали по бокам к сёдлам коней: спереди — к Кацупея, сзади — к Перебейноса. Между ними подвесили бурку с раненым, подтянув снизу вожжами для надёжности в нескольких местах. Получились вьючные носилки.

— Не хорошо живого вперёд ногами везти, — сказал Кацупей.

— Ну не под хвост же твоему коню лицом! — возразил Болячий.

Двух свободных лошадей, что раньше тащили подводы, Игнат и Болячий поставили цугом за своими конями, привязав оставшимися вожжами.

Когда костёр прогорел, оставшуюся от него золу Перебейнос размёл сделанным из тонких веточек веником. Последний ряд клали так, чтобы зазоров почти не оставалось, тщательно подгоняя камень к камню. Закончив, снова отошли посмотреть.

— Как так и было, — довольно заключил Игнат. — По коням! Веди нас к другой копанке!

Через несколько минут казаки подъехали к небольшому холму с зияющим чернотой отверстием в центре. Игнат спешился и отвязал стоявшую за своим конём лошадь. Болячий последовал его примеру.

— Отойдите шагов на сто, и там меня ждите, чтоб кони не видели, — сказал Сирко, вытаскивая последний факел, торчавший из привязанной к седлу торбы. Болячий взял под уздцы своего коня и коня Игната, и повёл их в сторону, откуда пришли. Тандем лошадей с носилками Кацупей направил за ним. Обоих свободных коней Сирко повёл к чёрной дыре.

Спустя несколько минут лошади ожидавших Игната казаков вздрогнули от двух выстрелов, донесшихся со стороны копанки. А ещё через недолгое время оттуда пришёл Игнат с пистолетами в руках. Без лошадей. Никто ничего не спросил. Всё было ясно и так: лишние кони теперь обуза — если зайти с ними в село, это сразу вызовет подозрение.

Ночь уже полностью вступила в свои права, на смену дневному светилу вышла почти полная луна, отчего стало достаточно светло, чтобы свободно продолжать движение. Около часа шли молча. С момента, как отъехали от схрона, у Игната появилось чувство, что дело сделано, основная задача выполнена. С этим чувством пришло расслабление — сказывались вторые сутки без сна, и организм включил защиту от физического и нервного перенапряжения. Под монотонный топот коней мысли стали путаться, веки слипаться… Он встряхнул головой и посмотрел на своих товарищей. Стало ясно — все находятся в состоянии полудрёмы.

— Стойте! — скомандовал Сирко. — Здесь заночуем.

Казаки спешились.

— Игнат! — неожиданно позвал Неваляха. — Подойди!

Он лежал в висящих на конях носилках, как в гамаке, глядя в звёздное небо.

— Что, Дмитро?

Сирко взял раненого за руку.

— Не доживу я до утра. Селение рядом уже… Слышишь, собаки лают?

Довезите меня до церкви, и там оставьте хоть под дверью, если закрыто будет. А сами дальше пойдёте, если казаки побитые из того села были.

Игнат на минуту задумался. Со стороны, где по его расчётам должно было находиться село, в наступившей тишине ветер доносил собачий лай.

— Село рядом, твоя правда, — сказал Сирко. — Значит, сейчас и пойдём туда. Только не верхом. Пешком коней поведём, чтоб сон прогнать. Сонный казак — не воин! А нам сейчас особо осторожными быть нужно. Рано расслабляться. Только полдела сделано. Нам выжить нужно, иначе казну никто не найдёт. И одного мы тебя не оставим. Обстановку в селе разведаем, продовольствия там заодно возьмём — вдруг дальше идти придётся… А там — видно будет, что к чему. Дорога путь покажет.

Пройдя версты две, казаки оказались на краю большого обрыва. Точнее, это был горный хребет, на вершине которого они стояли. А внизу, у подножия, лежало село, чернея в лунном свете ровными коробками глинобитных хат. Лишь в нескольких окнах мерцали слабые огоньки сальных свечей.

— Вот и край земли! — сказал Болячий.

На противоположных друг другу окраинах села возвышались 2 холма. На одном, как это было заведено, стояла церковь, на другом — мельница. То ли из-за этого, то ли благодаря далеко не щуплому телосложению мельника и настоятеля церкви, а может из-за их авторитета, односельчане прозвали их "два бугра". Меж собою "два бугра" были кумовьями.

Время уж перевалило за полночь, а в подвале церкви на длинном столе трапезной всё ещё горели свечи, освещая лица "двух бугров" и бросая блики на маленькие окна под потолком. По глубине подоконников можно было судить о толщине каменных стен. А толщина их была не меньше аршина. Благодаря этому, хоть на улице уже который день стояла жара, здесь было прохладно.

На столе перед кумовьями стояли чарки и кувшин с красным вином. Мальчонка-дьячок, 12 лет от роду, принёс сырную доску с ломтиками козьего сыра и чёрного хлеба.

— Благодарствую, Данилка! — поблагодарил его священник. — Возьми продуктов, как обычно, и иди домой с богом, а то мамка твоя волноваться будет.

Дьячок поклонился, и бесшумно исчез. При церкви он кормился третий год — был и звонарём, и певчим, и алтарником: помогал батюшке облачаться, разжигал древесный уголь в кадиле, мыл чаши для причастия, убирался в 29 алтаре, и не только. Поэтому знал здесь каждый камешек, и мог неожиданно появляться в самых разных её местах.

— Я бы… — сказал захмелевший мельник, положив на стол натренированные переноской мешков с мукой руки, сжатые в кулаки, — Вот этими бы руками, иродов… За Ваську, плямяша моего, упокой Господь его душу…

По его широкому, некрасивому лицу покатилась слеза.

— Не дело о мести мечтать, — сокрушённо покачал головой священник. — Погубит тебя это. Твоё призвание — людей хлебом кормить. А тех, кто казаков наших жизни лишил, Господь сам накажет.

— Это же надо… — словно не слыша собеседника, рассуждал мельник, — Поубивали и бросили, чтобы мы на татар подумали. Из-за жары даже не попрощались как по-христиански положено… Как магометан пришлось хоронить — в этот же день. Я же утром ещё с ним разговаривал… День ещё не кончился, а он в землю уж зарыт.

— Да, тяжёлый день был, — сказал поп, поднимая чарку. — Длинный день. Помянем убиенных вновь представленных рабов Божьих!

Выпив, он взял с доски кусочек сыра, отправил его в рот и стал жевать.

Взяв приготовленную сумку с продуктами, дьячок вышел через центральный вход и прикрыл двери. Боковым зрением он заметил, как кто-то мелькнул за деревьями справа. Не подавая вида, Данилка прошёл по дорожке и словно растворился в темноте. Идти домой он теперь не торопился, теперь его одолевало любопытство.

— Казаки гуторят… — жуя, сказал поп, — Запорожцы наших убили. И богатства при них много было — полные подводы золота в бочонках. Из-за него и убили. А куда ушли — не известно. В ночь-то не будешь их искать!

— Так и было, — подтвердил мельник. — Мне младшой Лобан рассказал. Он же Василия нашёл. Говорит, как стали покойников сносить до кучи, тут Васька в себя и пришёл… Совсем на короткое время. Только успел это сказать, и сразу почил.

— Так бывает, — кивнул священник. — Люди часто облегчение чувствуют перед тем, как к Господу отойти.

Посидев ещё с четверть часа, кумовья решили расходиться по домам.

— Ехать пора, — сказал, поднимаясь из-за стола, мельник. — Мне ещё мышей потравить нужно. Что-то много их этим летом, зерно портят не меньше, чем осенью.

Священник взял со стола свечу в стакане с рисом, остальные задул.

Немного пошатываясь, оба "бугра" поднялись по каменным ступенькам, и вышли на улицу через боковую дверь церкви, которую поп тут же замкнул. Запряжённая в телегу рыжая лошадь фыркнула, учуяв хозяина.

— Вези домой! — приказал ей мельник, тяжело завалившись в подводу.

Лошадь неторопливо пошла вперёд.

— Бывай, кум! — попрощался поп.

— Бывай! — сонно ответил мельник.

Священник зашёл через центральный вход в церковь. Лампады освещали лишь маленькие островки большого помещения, но проникавший сквозь окна лунный свет позволял видеть настолько, чтобы убедиться, что всё в порядке. Да иначе и быть не могло — из местных казаков с плохими помыслами в церковь никто не полезет, хоть настежь дверь оставляй, а чужаки здесь не ходят.

— Данилка, ты ушёл? — спросил он на всякий случай, чтобы не запереть на ночь мальца в храме.

Эхо гулко отдалось в высоких сводах. Никто не ответил. Священник развернулся и направился к выходу. Неожиданно в проёме главных ворот храма возникли две фигуры, несущие что-то тяжёлое и длинное.

— Здравствуйте, святой отец! — поприветствовал идущий впереди (это был Игнат Сирко).

— Я не святой! Я всего лишь священник. Отцом Арсением называйте.

Нежданные гости подошли, сняли с плеч сделанные из бурки на оглоблях носилки, в которых лежал раненый. Неестественно жёлтый цвет его лица был заметен даже при слабом освещении.

— Здравствуйте, батюшка! — поприветствовал второй (это был Болячий).

— Здравствуйте, путники! Кто вы? Что ищите здесь ночью?

— Помощь нам нужна, — сказал тот, что здоровался первым. — Татары товарища нашего ранили. С божьей помощью нам уйти от них удалось.

— Я лечу душу, а не тело. — ответил отец Арсений. — Товарищу вашему лекарства нужны. Видели, сейчас от храма подвода отъехала?

"Ждали, пока один останусь, — догадался он. — Наверняка не все зашли, кто-то с конями остался".

— Видели, — признался Игнат.

— Вот и скачите за ней! Вы ведь на конях? В той телеге мельник, он рядом с мельницей живёт, вы её издаля увидите. Объясните ему, что к чему, скажете, что я прислал. У него и лекарства есть, и материал для перевязки.

— Мы заплатить можем, — сказал Болячий. — Гроши есть.

— С мельником сами договаривайтесь, а мне от вас ничего не надо.

Кладите раненого на солею, я ему святой водой рану обмою. Только мне помочь нужно будет — свечи подержать. Есть с вами ещё кто, чтоб за мельником послать, пока он спать не лёг? А то не добудитесь потом его.

Запорожцы переглянулись.

— Сейчас отправим, — сказал Сирко.

Они уложили Неваляху в указанное священником место, и Игнат вышел на улицу.

Перебейнос и Кацупей догнали мельника у самого дома.

— Пойдёмте на мельницу, сейчас я всё приготовлю, — сказал мельник, выслушав гостей.

Сон его как рукой сняло. "Сами нашлись", — понял он.

Привязав коней к металлическим кольцам на бревенчатой стене мельницы, гости прошли за хозяином внутрь. На второй ярус вела крутая узкая лестница, такая же белёсая от въевшейся в дерево мучной пыли, как и всё остальное вокруг.

— Поднимайтесь, я сейчас! — сказал мельник.

Казаки поднялись наверх. Здесь располагались каменные жернова и деревянный бункер для засыпки зерна. Когда мельница работала, готовая мука от жерновов ссыпалась по лотку в ларь на первый этаж. Но сейчас огромное маховое колесо, соединённое с наружными крыльями, было застопорено и все механизмы мельницы находились в покое. Лишь тихое постукивание снаружи нарушало тишину внутри мельницы — то ли толстая верёвка болталась на ветру и билась о стену, то ли ещё что. У стены располагался небольшой сундук, видимо служивший хозяину столом — на нем стояли две большие глиняные кружки, а по бокам были два крепких табурета. Казаки сели на них и устало привалились спинами к стене.

Мельник тем временем обошёл мучной ларь, открыл находившуюся за ним дверцу в подпол, и достал оттуда оплетённую лозой бутыль с вином, закрытую пробкой. Затем взял с пола стоявший в дальнем углу глиняный горшок с крышкой, в котором была приготовленная для мышей отрава, и высыпал содержимое в вино. Взболтнув бутыль несколько раз, он поднялся к гостям.

— Вот, испейте пока вина с дороги! Съестного здесь я не держу, и без того мыши одолевают.

Мельник открыл бутыль и наполнил кружки.

— Благодарствуем, хозяин! — ответил за двоих Кацупей. — Нам бы с собой ещё продуктов.

— А сколько вас?

— С раненым пятеро выходит.

— Хорошо, — кивнул мельник. — Ждите здесь! Пейте пока.

Оставив гостям бутыль, он вышел из мельницы, тихо закрыл дверь и запер её на амбарный кованый замок.

— Поделом вам! — прошептал, пряча ключ в карман.

Заехав на подводе в свой двор, мельник распрягать лошадь не стал, а быстро прошёл в дом, взял ружьё и забросил его на ремне за спину, сунул за пояс 2 пистолета, нацепил саблю. Давно он не брал столько оружия сразу. Вообще давно оружия в руках не держал. Но, как у любого казака, в доме его было достаточно.

— Куда ты? — спросила из спальни разбуженная шорохом жена. — Никак война?

— Спи, дура, не каркай! Дела у меня, скоро вернусь.

Выйдя во двор, мельник вывел из стойла верхового коня, оседлал его и поскакал в сторону церкви. По пути свернул к дому сына — тот месяц назад женился, и жил отдельно, в недавно выстроенном доме.

— Что случилось? — спросил сын, отперев дверь.

Он стоял в чём мать родила, но с пистолетом в руке.

— Бери оружие, и поехали со мной! — ответил отец. — Хозяйке своей скажи, чтоб никому не болтала, что тебя ночью дома не было. К утру вернёмся.

Через несколько минут в сторону церкви скакали уже два вооружённых до зубов всадника — отец и сын.

Дмитро Неваляха в мир иной отошёл тихо и быстро, словно только и ждал, пока его положат у алтаря. Отец Арсений даже святой водой окропить его не успел. Поставил на пол приготовленную чашу, и закрыл покойному глаза.

— Нужно отпеть его, — сказал священник.

— Не нужно! — отрешённо ответил Болячий, глядя на труп товарища. — Ему ещё вместе с другими нашими братьями добро казацкое охранять предстоит. Такой заговор 200 лет действует.

— Грех это — заговоры!

— А казакам казаков из-за золота не грех убивать? — словно очнувшись, вскипел Болячий.

— И убивать — грех.

— Перестань! — одёрнул друга Игнат. — Батюшка тут не причём, он нам помогает. Пусть отпевает, не повезём же мы Неваляху к остальным хоронить. Отец Арсений приступил к отпеванию, казаки молча наблюдали.

— Давай пока вынесем тело, на улице наших подождём?! — предложил Игнат, когда обряд был закончен. — Что-то долго их нет.

Они подняли носилки и понесли к выходу.

Мельник и его сын с пистолетами в руках распахнули не плотно прикрытые двери церкви.

— Не дёргайтесь! — крикнул мельник. — А то…

Окончить фразу он не успел — реакция запорожцев была мгновенной: бросив носилки, те выхватили пистолеты.

— Бах! Гух-хх-х! — грянули выстрелы одновременно с двух сторон, усиленные эхом.

Вспышки выстрелов на мгновение озарили внутреннее убранство храма.

Отец Арсений, оставшийся позади запорожцев, в глубине церкви, от неожиданности упал на пол, перевернув чашу со святой водой.

Когда снова воцарилась тишина, священник, полежав ещё некоторое время, решился подняться. Дрожа всем телом, он поджёг от лампады потухшую свечу, и пошёл к выходу. В свете свечи открылась жуткая картина: четверо казаков лежали у входа в лужах крови. Лицо мельника было обезображено выстрелом с близкого расстояния так, что отец Арсений не сразу узнал в убитом своего кума.

— Что я наделал?! — прошептал он. — Господи, помилуй, Господи, прости…

Он наклонился и внимательно осмотрел всех по очереди. Трое были мертвы наверняка. А один из запорожцев — тот, что заступился перед своим товарищем за отца Арсения — был, как ему показалось, жив, хотя лицо было залито стекающей со лба кровью.

— Батюшка, — раздался с улицы испуганный голос дьячка. — Вы живы?

— Заходи, Данилка, помоги мне!

Они перевернули носилки и сбросили усопшего на пол. Затем подложили ему пистолет Игната, чтобы выглядело так, якобы он был одним из стрелявших. Повязку с раны Неваляхи отец Арсений снял. Игната же положили на носилки и, взявшись вместе спереди, так как мальчишка не смог бы их поднять, потащили к выходу.

"Господи, как болит голова! Болит, значит жив. Я жив! Кто я? Я — Игнат Сирко. Пальцы руки… Шевелятся. Значит, руки целы. Ноги… Одну не чувствую. Ущипнул… Чувствую. Значит, просто затекла. Ноги целы. Голова… Думаю. Значит, цела. Как гудит в голове… Как хочется по малой нужде… Где я?"

Игнат протянул руку ко лбу. Пальцы коснулись повязки. Он провёл ладонью выше… От волос остался лишь короткий, колющийся ёжик. Кроме того, Игнат понял, что лежит под тонким покрывалом абсолютно голый. Он попытался открыть глаза, но ничего не изменилось, мрак не сменился светом. Попытался сесть, но в голове закружилось, и он снова упал в мягкую постель. "Постель, — с трудом соображал Сирко. — Может на зимнике у крёстного?". Нежная женская рука осторожно коснулась его руки. Но это была не Айгуль. Игнат это почувствовал. И пахло здесь иначе, чем на зимнике: вместо хмеля и парного молока — камфарой и воском.

— Лежи, тебе нельзя вставать! — прощебетал приятный девичий голос.

Игнату этот голос был незнаком.

— Мне выйти нужно! — заявил Сирко.

— Как тебя зовут?

Раненый на минуту задумался…

— Игнат, — назвал он своё настоящее имя. — А ты кто?

— Ты пока не сможешь выйти, Игнат. А я — Дарья, дочь отца Арсения. — Дарья… Подарок, значит?! — попытался улыбнуться Игнат.

— Победительница, значит, а не подарок. Батюшка так говорит.

— Позови кого-нибудь из мужиков!

— Ни батюшки, ни Данилки сейчас нет, а больше никого звать не велено В доме вообще больше нет никого.

Сирко снова попытался встать…

— Лежи! — упёрлась в его грудь девичья рука. — Я сама…

Руки Дарьи нырнули под покрывало, и приставили горлышко кувшина к месту, которым сейчас был озабочен раненый.

Такой проворности от поповской дочки Игнат не ожидал. Хотя, его представления о поповских дочках, как, впрочем, и о других, не имели под собой оснований — все его познания женщин ограничивались турчанкой Айгуль. Других женщин в жизни Игната не было, сравнивать было не с кем. Но даже если бы у него была тысяча женщин, как в гареме царя Соломона, вряд ли Игнату удалось бы разгадать натуру Дарьи. Она была непредсказуема. С раннего детства Дашка моталась за своим сводным братом — Степаном — по пыльным колючкам в оврагах, лазила вместе с ним по деревьям, чуть повзрослев — ловила руками раков в речке, стреляла куропаток из самопала собственноручно отлитой дробью и ворованным порохом… Разве что "стенка на стенку" с мальчишками не дралась. Одним словом — росла ребёнком бойким, что называется пацанкой, хотя внешне на мальчика похожа не была, а к 16-ти годам и вовсе стала красивой, статной девушкой с точёной фигурой. Стёпан к тому времени женился на казачке из зажиточной семьи — тучной и глуповатой, полной противоположности Дарье — и переехал жить ближе к Дону. На его кровати в маленькой угловой спальне теперь и лежал Игнат Сирко.

Игнат почувствовал, как от прикосновения девичьих рук горячая кровь прилила к его лицу. И не только к лицу. Теперь ему хотелось совсем другого, чем минуту назад.

— Не стесняйся, — подбодрила Дарья. — Мне не впервой. Ты уж неделю, почитай, здесь лежишь. Отец сказал — если кто про тебя проведает, говорить, что ты наш родственник с Верхнего Дона. И Данилке велел никому не рассказывать.

Кое-как Игнату удалось справить нужду, и девушка тут же убрала кувшин под кровать. Но на этом неловкий для Игната момент не закончился. Дарья взяла тряпицу, её рука снова скользнула к интимному месту, и стала вытирать пролившиеся капли…

Не в силах больше противостоять своей природной похоти, Игнат расслабился, и дал ей выход…

— Ааа… — простонал он и, обессиленный, провалился в небытиё.

"Никуда он не денется! — усмехнулась про себя Дарья, вытирая тряпицей липкую руку. — Все они одинаковые — любой секрет через одно место выдадут".

Хороший уход за больным делал своё дело, Игнат постепенно шёл на поправку. Через 2 недели он уже вставал с кровати и самостоятельно, опираясь о стену, ходил на ведро в коридоре, а к исходу лета чувствовал себя почти полностью исцелённым. За исключением одного — зрение к нему так и не вернулось. Игнат ослеп.

Теперь он почти всё время находился в подавленном состоянии, не представляя, как будет жить дальше. Выходить во двор ему по-прежнему не разрешали, скрывая от односельчан. Лишь беседы с Дарьей на некоторое время позволяли Игнату отвлечься от тяжких мыслей. С ней он забывал о недуге, по голосу и прикосновениям пытался представить, как она выглядит.

В один из дней, когда отец Арсений уехал на похороны в дальний хутор с ночёвкой, они беседовали, как обычно. Вечерело. Дарья сидела на табурете рядом с кроватью, Игнат полулежал, опёршись на подушку. Лёгкое исподнее бельё, отданное хозяином дома, было ему не по размеру — просторное, но короткое. Девушка рассказывала без умолка, а он слушал, лишь изредка поддерживая разговор короткими фразами.

Неожиданно она умолкла.

— Что случилось? — спросил Игнат.

— Я всё тебе рассказываю, как лучшей подруге, а ты мне о себе — ничего.

— Я тебе не подруга!

— А кто ты мне? И кто для тебя я?

Игнат задумался. Он сам задавал себе этот вопрос в последние дни, и боялся ответа, понимая, что Дарья теперь для него буквально всё: и глаза, и единственный человек, которому он рад в чужом краю. Без неё ему просто не выжить. Но что это? Как назвать эту привязанность — тягой к жизни, вынужденной необходимостью, или…

— Не хочешь говорить? — не успокаивалась Дарья.

— Может и не хочу! Я же не спрашиваю, почему ты никогда не рассказываешь о матери.

— Я не знаю, кто моя мама, — простодушно ответила Дарья. — Я подкидыш.

— Но батюшка ко мне как к родной относится, — спешно добавила она.

— А брат? Ты говорила — у тебя есть брат.

— Стёпка — родной сын отца Арсения.

— Я не мастер говорить, — смягчил тон Игнат. — Ты меня выходила, поставила на ноги, за это я тебе благодарен.

— И всё?

— Чего ты меня пытаешь? — снова вспылил Сирко. — Я же калека. Не был бы я калекой, ты бы со мной так не говорила. Ты жалеешь меня, как жалела бы старую слепую собаку.

— Почему старую? — усмехнулась Дарья.

В следующий миг она встала, стянула через голову платье и легла на кровать, забросив ногу на бедро Игната. После этого Игнат уже не думал и не рассуждал. Зобик коснулся цветка, влажного от нектара…

Вдоволь насладившись друг другом, они лежали рядом и отдыхали.

— Теперь мы как муж и жена! — сказала Дарья.

"Интересно, тому, кто у неё был первым, она тоже так говорила?", — подумал Игнат.

— Твой отец никогда не благословит нас, — сказал он. — Это и понятно. Что я могу тебе предложить? Я даже себя прокормить не смогу.

— Давай убежим?! Ближе к Дону подадимся. У меня есть приданое, его должно хватить, чтобы купить там небольшой домик.

Игнат от удивления поднялся и сел на кровати.

— Если завести хотя бы один улей для начала, я мог бы ухаживать за пчёлами даже вслепую, — горячо заговорил он, но тут же осёкся. — Но у меня ведь даже одежды нет.

— А я могу делать свечи из пчелиного воска, — подхватила Дарья. — А одежду для тебя я достану. Не пропадём!

Игнат приложил ладонь к её щеке, затем лёгкими касаниями пальцев исследовал лицо — нос, губы, подбородок…

— Ты готова убежать с калекой против воли отца? — спросил он. — Почему? Ты молода и красива, от женихов, наверное, отбоя нет.

— Щекотно! — смеясь, увернулась от руки Игната Дарья. — И хватит уже всё время себя калекой называть! Подожди, я сейчас…

Она накинула платье, сбегала в свою спальню, достала из-под кровати свёрток — приготовленную заранее мужскую одежду, и вернулась.

— Одевайся! — сунула свёрток в руки Игнату.

— Сейчас? — удивился Сирко.

— А чего канитель тянуть?! Когда ещё батюшка с ночёвкой уедет?!

— На чём же мы поедем? — спросил Игнат, натягивая штаны.

— Да на нашей же лошади и поедем. За отцом-то родственники усопшего приезжали, они и назад его привезут. А наша Зорька в стойле.

— Как ты всё продумала!

— А то! — усмехнулась Дарья.

Перед тем, как покинуть отчий дом, она открыла большой сундук в родительской комнате и достала оттуда, с самого дна, увесистый, туго набитый серебряными монетами мешочек — все сбережения отца. Подумав, прихватила оттуда и небольшой пистолет — пистоль — тот, что когда-то был у Игната.

 

Глава 2. Не будите зарытого лиха

Нижний Дон, октябрь 1775 г.

Венчаться Игнат и Дарья не пошли. При венчании ведь нужно исповедоваться. А как же исповедоваться? Рассказать, что без родительского благословения сбежали? Но соседи считали их мужем и женой. А как же иначе?

Приехала венчанная пара жить на новое место, и живёт себе — так думали станичники. Никто с расспросами к новым поселенцам не приставал.

В зиму брать пчёл было не выгодно, и Игнат решил отложить покупку до весны. Первый месяц с момента, как они с Дарьей поселились в купленном глинобитном домишке, он провёл за столярными работами — делал своими руками пчелиный улей. Вслепую это поначалу не получалось, дело продвигалось долго. Игнат ощупывал и гладил каждую дощечку по многу раз, прежде чем снять с неё очередную тонкую стружку, но упорно шёл к своей цели.

— Не мучайся! — сказала как-то жена. — Забьём поросят, продадим мясо, купим готовые ульи.

— Не в том дело, что легче, — ответил Игнат. — Нужно же мне как-то к жизни приспосабливаться.

После этого Дарья его всерьёз зауважала. Сама она тоже не сидела сложа руки — приходилось одной справляться по хозяйству: и свиней кормить, и корову доить, и сено в коровник носить, и навоз убирать… Но какой бы уставшей Дарья не ложилась в постель, мужу внимание уделить она не забывала.

В одну из ночей, когда шёл второй месяц их совместного проживания на новом месте, удовлетворённый Игнат готов был уже уснуть, как услышал, что Дарья, уткнувшись в подушку, шмыгает носом. Он обеспокоенно коснулся лица жены. Рука стала мокрой от слёз.

— Что случилось? Ты плачешь?

— Ничего, это я так.

— Я понимаю, тебе одной тяжело с таким хозяйством справляться. Не нужно было столько скотины заводить. Ладно — корова, а свиньи? Завтра же обоих забью!

— Ни при чём тут они, Игнатушка! Не с усталости мои слёзы.

— Что тогда?

— Обида меня гложет. Я в тебе души не чаю, из дома убежала, позору не испугавшись, а ты ко мне как к скотине — попользовался, и спать. Зря, видно, отец Арсений меня приютил. Лучше бы мне в младенчестве умереть — всё равно никому не нужна я. И тебе только как вещь нужна, на время. Бросишь ты меня скоро, уедешь к себе, откуда ты там…

— Да куда же мне ехать?!

— Отколь мне знать, куда? Второй месяц как муж и жена живём, а ты от меня всё скрываешь: кто ты, зачем пришёл в наши края, ради чего жизни чуть не лишился… Не доверяешь, значит. Зачем тогда всё это? А я-то, дура, думала ребятёнка от тебя родить…

Игнат приподнялся на кровати, невидящими глазами посмотрел на жену, представил её заплаканное лицо, которого он никогда не видел… Раньше Дарья представлялась ему в образе Айгуль, только лет на 10 моложе. Теперь же, когда Игнат выучил на ощупь все изгибы, впадинки и выпуклости Дарьи, воображение рисовало именно её. Он придвинулся к жене, обнял её сзади. — Успокойся, — прошептал Игнат. — Пришло время тебе всё рассказать…

Утром, встав, как обычно, ни свет ни заря, Дарья тихо выскользнула из постели, пошла в конюшню, запрягла Зорьку, и выехала на подводе со двора. Игнат продолжал спать сном младенца — рассказав жене о кладе, он словно камень снял с души.

Проспал он почти до обеда. Проснулся, разбуженный мычанием не выгнанной в стадо коровы.

— Даша! — взволнованно позвал Игнат. — Ты где?

Дарья в это время была уже далеко — в соседней станице.

Курени здесь были зажиточные, каких Дарья раньше и не видывала: двухэтажные, с каменными низами, деревянными верхами и четырёхскатными камышовыми крышами. Первый этаж был невысок, скорее это был полуэтаж-каменный фундамент с окнами у самой земли. Между ним и деревянным верхом курень опоясывал узкий балкончик — балясник, с которого было удобно закрывать ставни окон верхнего этажа. Невысокие плетни из лозы защищали от скотины палисадники с кустами роз, кое-где уже подготовленными к зиме — бережно укрытыми опилками у корней. Почти у каждого куреня — деревянная лавочка.

Хоть Дарья никогда раньше в этой станице и не была, дом брата она нашла быстро. Отец Арсений когда-то рассказывал соседу о своей поездке в гости к сыну, она и запомнила приметы, как найти — по забору из ракушечника между соседскими плетнями, третий курень налево, как войдёшь в село со стороны Дона.

— Хозява-аа-а! — крикнула Дарья из-за деревянной калитки.

Из глубины двора донёсся быстро приближающийся лай собаки, судя по звуку — не малого размера.

— Харош бряхать! — раздался голос Степана.

Лай прекратился.

— Кого там черти принесли? — довольно громко проворчал хозяин, идя к калитке.

Щёлкнула щеколда и перед Дарьей появился сводный брат, одетый в серый чекмень.

— Дашка?! — опешил он. — Батя приезжал, тебя искал… Набегалась, зараза? — Да ладно тебе, охолонь! Святоша нашёлся… Забыл как ко мне в спальню бегал?

Степан испуганно оглянулся.

— Успокойся, не слышит твоя, — улыбнулась Дарья. — Так и собираешься всю жизнь с ней прожить? Она ведь даже родить тебе не может.

— Да ты, глупая баба, совсем ошалела?!

— Кто из нас ещё глупый! — как ни в чём не бывало, фыркнула Дарья. — Убери лучше собаку, да в дом меня веди — разговор важный есть.

— Собака на привязи, — ответил Степан, впуская во двор нежданную гостью. — Только, ежили разговор взаправду серьёзный, то здесь говори — Нюрка в доме сейчас.

Степанова жена к Дарье относилась настороженно с самого начала их знакомства. Женское чутьё подсказывало ей, что добра эта бестия с пронзительным взглядом тёмных, как у цыганки, глаз, в дом не принесёт, а вот беду накличет — запросто.

Рассказ Дарьи Степан слушал внимательно, не перебивая. Впрочем, перебивать необходимости и не было — мысль свою она изложила предельно чётко: найти клад и поделить на двоих поровну. После того, как Дарья замолчала, брат ещё минуту стоял в задумчивости. В это время скрипнула дверь, и на крыльце появилась его жена.

— А чего это вы здесь стоите? — удивлённо спросила она. — В дом не идёте…

— В летней кухне постель приготовь! — распорядился Степан. — Дашка у нас поживёт немного.

— Так у нас и в доме место найдётся.

— Я сказал — в летней кухне! — грубо осадил жену Степан.

Поджав губы, та ушла в дом.

— Зачем мне у вас жить? — не поняла Дарья. — Если согласен, так сразу и поедем. А нет, так другого найду.

— Помолчи уже! Найдёт она… Такие дела так не делаются. Обмозговать всё нужно.

— Да чего тут раздумывать?

— Да хоть того, что слепец этот твой нанять кого-то может, чтоб тебя нашли и убили.

— Зачем ему меня убивать? — удивлённо вскинула брови Дарья. — Да и кто меня найдёт?

— Кто захочет — найдёт! Про меня же он знает?

— Ну, знает, что ты есть такой, — призналась Дарья. — Но где живёшь — не знает.

— Во! Ещё и меня заодно с тобой порешат. Думаешь, простит он тебя? И на богатства те, думаешь, плюнет? А то ж он не догадался, ради чего ты его привадила, а потом бросила?!

— Да не на что ему людей нанимать.

— Думаешь, он такое богатство зарыл, а себе ничего не оставил на расходы?

— С собой у него ничего особо не было. Так, немного совсем. И то всё батюшка забрал.

— Хитрый он, значит, раз при себе не носит. Спрятал, небось, где-то рядом с церковью. А хоть и нет, так хату продаст, и на вырученные деньги лихих людей наймёт.

— Да вроде не хитрый он. Простоватый.

— Вроде — белена в огороде! — съязвил Степан. — Мужик из ревности на всё горазд. Лично я не собираюсь на вроде полагаться. Мне пожить ещё хочется.

— Так что ты предлагаешь? — насторожилась Дарья.

Лишать жизни Игната в её планы не входило.

— Ты точное место знаешь, где добро спрятано? — спросил Степан.

— Ну, не прям точное, конечно… Думаю, что найдём.

— О, она думает! — передразнил Степан, закатив глаза. — Бабе думать не положено. И нечем ей думать.

— Это Нюрке твоей думать нечем! — рассердилась Дарья. — Последний раз спрашиваю: пойдёшь со мной?

— Успокойся! — примирительным тоном сказал Степан. — Пойдём, конечно. Такой куш нельзя упускать, два раза в жизни такого не бывает. Только сначала Игната проведать нужно.

— Зачем это? — сделала вид, что не понимает, Дарья.

— Попробуем уговорить место точное показать.

— Он же слепой.

— Ничего! Будем ему всё, что видим говорить, а он пусть ведёт по памяти.

— В степи всё одинаковое.

— Захочет — найдёт! Без него-то нам труднее найти будет.

— А что потом?

— Да всё ты поняла! — махнул рукой Степан. — Жалеешь его что ли?

— А хоть и жалею! Он, ведь, похоже, взаправду меня полюбил.

— Тогда забирай его и вези на свою долю по заграницам лечить, — ухмыльнулся Степан.

"Зря я со Стёпкой связалась, — подумала Дарья. — Он и меня убить может, чтоб всё себе забрать. А Игнат бы, наверное, меня ради богатства не убил. Только теперь уже поздно. Если только время потянуть, может Игнат уйдёт куда"…

— Ладно, — ответила она. — Только если не сегодня, то через неделю пойдём.

— Чего так-то? Неделя — много, он за это время и дом продать успеет.

— Никуда он не денется — некуда ему идти!

— Да зачем так долго ждать?

— Сказала так — значит так! Женские дела у меня в эти дни, не сподручно идти.

— Вот уж, бабы… Ну ладно, коли так.

В первую же ночь, под утро, Степан заявился в летнюю кухню. Дёрнул запертую изнутри дверь…

— Открывай, чего заперлась! — тихо сказал он, прислонившись ртом к щели между дверью и стеной.

— Иди отсюда, кобель! — зло ответила сонная Дарья.

— Дашка, ну ты чего?

— Пошёл, говорю, а то заору сейчас!

Степан моментально отпрыгнул от двери и, чертыхаясь под нос, побрёл в сторону нужника. Дарья уткнулась в подушку и заплакала. Такого с ней не случалось давно. Но в этот раз Степан разозлил её не на шутку. "То-то он меня сюда поселил, и сразу ехать не согласился, — думала Дарья. — Ещё и с месячными, как назло, задержка, придётся целую неделю здесь жить".

Степан к ней больше по ночам не приходил. Однако настроение Дарьи становилось мрачнее с каждым днём. К концу недели она окончательно поняла, что беременна. Чувство, что зря обратилась к Степану, окрепло. "А если просто убежать сейчас? — размышляла в последнюю ночь перед выходом Дарья. — Но куда? Обратно к Игнату? Тогда Стёпка найдёт и убьёт нас обоих — я же сама рассказала, где наш дом. А клад он и в одиночку найдёт — мужик всё же, ему это легче сделать, чем мне. Это мне самой не справиться. Найти, положим, я найду… А забирать как? А куда везти? А если к отцу Арсению вернуться? Покаяться ему… Тоже не выход! Если батюшка и простит, так Стёпка меня и там достанет. Ладно, что сделано, то сделано. Утро вечера мудренее".

Рано утром на запряжённой в телегу Зорьке Степан и Дарья выехали со двора.

— Что своей сказал? — спросила Дарья.

— Тебя, сказал, к бате повезу.

— А вернёшься на чём?

— Ещё я перед бабой не отчитывался, когда вернусь, да на чём!

"Вот же куркуль, даже лошадь свою не взял, — подумала Дарья. — Не собирается, значит, мне Зорьку возвращать. Неужели и меня убить задумал?".

Игнат стоял во дворе, у пышущей жаром от сухого коровьего навоза печи-горнушки. Яичница начала подгорать. Игнат уже неплохо научился обходиться без зрения. Учуяв запах горелого, он снял сковороду с печи, привычно сделал несколько шагов по мощёной пластушкой дорожке к стоявшему под абрикосовым деревом небольшому квадратному столу, нащупал табурет, сел, и приступил к завтраку. После Дарьиных разносолов подгоревшая яичница была противна вдвойне. Но нанимать людей ещё и для готовки — расходы неподъёмные. Да из-за переживаний и аппетита-то не было. Лишь на третий день после ухода Дарьи он заставил себя поесть. За неделю Игнат, и без того не склонный к полноте, похудел ещё больше, а недельная небритость старила его лет на десять.

От незатейливой трапезы его заставил отвлечься знакомый скрип телеги.

Игнат отложил вилку и настороженно прислушался. "Вернулась, — подумал он.

— Одна, или…". Чуть слышно отворились ворота, и подвода заехала во двор.

— Здорово бывал, казак! — поприветствовал, подойдя, Степан.

Дарья близко подходить не стала, остановилась шагах в пяти за ним.

— Когда-то бывал здоровым, — сдержанно ответил Игнат вместо ожидаемого "Слава Богу".

— Не больно ты приветлив, Игнат.

— Чего же ты отчество моё не назвал, если приветливый не в пример мне?

Не знаешь, поди, отчества-то?!

— Не знаю, — признался Степан. — Не интересовался. Не затем к тебе пришёл, чтоб почтения свои высказывать. У меня для тебя лучше почтение есть — не на словах, а на деле. С моего предложения тебе конкретная польза будет — и зрение своё вернёшь, и жену.

Игнат лишь презрительно усмехнулся.

— Предложение моё такое… — продолжал гость. — поехать нам с тобой вместе и откопать клад, что вы схоронили. Поделим по-братски, я тебе за это ещё и за границу помогу на лечение съездить.

Игнат молчал.

— Чего молчишь-то? — нервничал Степан. — Лыбится ещё… — Ты же понимаешь — я и сам могу схрон найти и всё себе забрать?! Жалко просто тебя. Игнат никак не реагировал на слова Степана. Похоже, он его вообще не слушал. Незрячими глазами он смотрел прямо на Дарью. В этот момент ей даже показалось, что он её видит.

— Дарья! — позвал Игнат. — Я знаю, что ты здесь. Зачем же ты так?

"Бесполезно с ним разговаривать", — понял Степан. Он вынул из голенища сапога небольшой кинжал с тонким обоюдоострым клинком, шагнул к Игнату…

— Бах! — раздался выстрел.

В следующую секунду Степан повалился наземь. На его спине, прямо напротив сердца, на сером чекмене быстро увеличивалось бурое пятно. Дарья выронила пистоль и закрыла лицо руками. Игнат вскочил, нащупал палкой тело Степана, присел рядом и приложил три пальца к его шее, в районе сонной артерии — проверил, есть ли пульс.

— Дарья! — снова позвал он. — Подгони подводу ближе!

— Он… Он не дышит? — всхлипывая, спросила Дарья.

— Нет. Скорее давай, пока соседи на выстрел не пришли!

Игнат погрузил тело в телегу, а Дарья прикрыла его сверху соломой.

— Правь к Дону, — сказал Игнат, запрыгивая на борт подводы.

Дарья вывела лошадь под уздцы со двора, закрыла за собой ворота и села на скамью для возницы — обычную доску, лежащую поперёк телеги на бортах. Слёзы на её лице уже успели просохнуть и теперь с Игнатом они выглядели как обычная семейная пара, выезжающая по делам.

Калитка двора на противоположной стороне улицы распахнулась, и оттуда вышла Маланья — известная в станице модница и любительница сплетен — в зелёном кубельке и белом кружевном платке.

— Здорово ночевали, соседи! — крикнула она.

— Слава Богу! — в один голос ответили Игнат и Дарья.

— То не у вас стреляли?

— Да кому же у нас стрелять-то? — ответила Дарья.

— Ну да, ну да, — закивала Маланья. — А вы, никак, на базар собралися?

— Какой же базар, если уж обед скоро?! А ты, смотрю, сегодня принарядилася, прям как на свадьбу…

— Так я и так на свадьбу иду, — расплылась в улыбке Маланья, тут же забыв о своём вопросе. — Крестник же мой, Сашко Намётыш, атаманскую дочку из Багая в жёны берёт.

— Ну, дай им Бог!

Дарья дёрнула вожжи, и Зорька послушно ускорила шаг. Проводив их взглядом, довольная соседка вернулась во двор — хвастлива она была ещё больше, чем любопытна.

В молчании Игнат с Дарьей выехали на околицу станицы.

— Ребёночек у нас с тобой будет, — неожиданно сказала Дарья.

Игнат молчал.

— Ты простишь меня?

— Бог простит, — ответил он. — Хоть про ребёнка не ври! Про такое, как про смерть, шутить нельзя.

— Твоё право не верить. Только сейчас я правду говорю, перед Богом жизнью своей клянусь тебе.

— Если соврала — убью, — спокойно, но уверенно сказал Игнат.

Отъехав подальше от станицы вниз по течению Дона, они нашли на берегу огромную корягу, привязали её к ногам Степана и сбросили труп с обрыва в воду.

— Теперь раки сделают своё дело, — сказал Игнат. — Когда он оторвётся от коряги, всплывать уже будет нечему.

Первенцем Дарья родила дочку. Заботы о малышке вытеснили всё остальное на второй план. А о поисках клада она и вовсе думать перестала. Тем более что муж предупредил: как поступить с казной Сечи он сам решит. Теперь главной ценностью для Дарьи стала семья. Настоящая, полноценная семья, которой раньше у неё не было. И это счастье Дарья не согласилась бы променять ни на какие богатства.

Игнат в дочке души не чаял, старался уделить ей каждую свободную минуту. Но свободного времени было мало — раз уж завёл семью, нужно её кормить. Через год у них уже была пасека из 15 ульев, одна дойная корова, по паре коз и овец, куры да утки. Не сильно богато, в общем, но на жизнь хватало. Лишь иногда Игната одолевала грусть. В такие минуты он сидел неподвижно с задумчивым видом, словно смотрел незрячими глазами сквозь стену.

— О чём загрустил? — спросила как-то Дарья, видя мужа в таком состоянии.

— Только бы не умереть раньше времени! — ответил он.

— Вот ещё! Чего это ты? Вроде рано ещё об этом.

Она перестала мыть посуду, вытерла фартуком руки и села на стул напротив мужа.

— Я не о том, — смутился Игнат. — Не смерти я боюсь. Встретить там меня есть кому, да и здесь потомство оставил… Боюсь, что зря это всё было — зря друзей растерял, зрения лишился… Даже дочь свою увидеть не могу. Ради чего всё? Не поднять мне уже новую Сечь.

— Скажешь тоже! Новую Сечь… А нельзя просто для себя оттуда золото взять, чтоб хоть дети наши в достатке пожили?

— Какие дети? Одна же пока у нас дочь. Ты роди сперва! Прокормим как-нибудь.

— Вот именно — как-нибудь! — не вытерпела Дарья.

— Ну, всё, хватит!

Игнат хлопнул ладонью по столу так звонко, что проснулась и заплакала дочь, спавшая в плетёной из лозы люльке, подвешенной к потолку.

— Хватит об этом! Один раз тебе говорю, а ты запоминай. Заговорено то богатство. Аж на 200 лет. У нас говорят: "Не будите зарытого лиха". Не будет добра тому, кто его взять захочет. И посторонним тот заговор не снять — на кровь я его поставил. Сын мой, или внук сможет. Потому и дожить хочу, чтоб им передать.

— Как скажешь, — смиренно ответила Дарья.

Больше к этому разговору они не возвращались. Через два года после первенца Дарья родила вторую дочь.

— Вот уж характер, — ворчал на жену Игнат. — Даже мой характер перебила, одни девки рождаются.

Сына им бог так и не дал. А внуков Игнат дождался — погодков, двоюродных между собой: Пахома и Никифора. Только тайну свою им передать не успел. Ушёл в мир иной тихо и спокойно. Ясным весенним днём лёг отдохнуть на кровать под старым абрикосовым деревом возле печи-горнушки во дворе, уснул, и больше не проснулся. Снилось ему, как он, молодой запорожский казак Игнат Сирко, ловит вылетевший рой на зимнике у крёстного, только не с турчанкой, а с Дарьей. А пчёлы жужжат, клубятся… Снился и Дмитро Неваляха. Совсем обычный, живой и не раненый, он готовил плов на горнушке рядом. Игнат хотел его спросить, как это может быть, он ведь видел, что Неваляха умер… Но так и не решился спросить. Он просто перестал отличать сон от яви. Пахом и Никифор к тому времени даже подростковую инициацию в казаки не прошли, совсем малы ещё были.

Помня слова мужа про заговор, Дарья хранила тайну клада до самой старости. Лишь когда инсульт уложил её в постель, и она ясно поняла, что скоро встретится с Игнатом, решилась рассказать о спрятанной казне внукам. В ту ночь ей приснился Игнат. Молодой и зрячий, каким Дарья никогда его не видела. В белой сорочке и синих шароварах с широким красным поясом, он смотрел на неё, и улыбался. "Пора", — поняла она.

Утром Дарья попросила присматривающую за ней невестку — жену

Никифора — позвать внуков, и рассказала им всё, что знала. Её любимица, шустрая правнучка с редким для этих мест именем Лада, играла в это время рядом — спрятавшись под большим столом, укладывала там спать своих тряпичных кукол. Когда её отец со своим двоюродным братом вышел из комнаты, Ладка прошмыгнула следом.

— Пап! — позвала она. — Ты мне сделаешь для куклы кровать?

— Ещё одну? — отец ласково потрепал её по голове. — Сделаю, конечно. Потом. Беги, играй!

— Бредит старушка, — сказал брату Пахом.

— Да, — поддержал тот. — Мне чин есаула обещан. И что мне теперь, бросить службу и ехать степь копать? Искать непонятно что, непонятно где…

— А я протоиереем скоро стану, новый приход обещают…

Мужчины вышли из дома, а Лада вернулась в комнату, подбежала к кровати, обняла Дарью за шею…

— Ба, ты не волнуйся! Я вырасту и эти денежки, что ты говорила, найду.

— Эх, Ладушка… — прослезилась Дарья.

Соловецкий монастырь, сентябрь 1856 г.

Шестеро узников монастырской тюрьмы, в одеянии из такого же чёрного сукна, что и ряса руководившего ими пожилого монаха, снесли плиту серого отполированного гранита с пригорка, и остановились у осевшего от времени могильного холма, обложенного вокруг диким камнем. Ветер с моря сюда не доходил, разбиваясь о толстую стену Преображенского собора, однако от холода это спасало не сильно. От большой влажности и пота одежда заключённых стала похожа на пропитанную водой губку и почти не удерживала тепло.

— На камни аккуратно кладите! — распорядился монах.

— Бух! — глухо ударился гранит о дикий камень.

Узники выпрямились, сняли шапки и перекрестились. Монах тихо прочёл молитву.

На плите было высечено: "Здесь погребено тело в Бозе почившего кошевого бывшей некогда Запорожской грозной Сечи казаков атамана Петра Калнышевского, сосланного в сию обитель по Высочайшему повелению в 1776 году на смирение. Он в 1801 году, по Высочайшему же повелению, снова был освобождён, но уже сам не пожелал оставить обитель, в коей обрёл душевное спокойствие смиренного христианина, искренне познавшего свои вины. Скончался 1803 года, октября 31 дня, в субботу, 112 лет от роду, смертью благочестивою, доброю".

 

Глава 3. Где золото, там и змеи

Донецкий Кряж, Таганрогский округ Области Войска Донского, май 1888 г.

Острый Бугор. Фантастический, пьянящий аромат разнотравья дикой степи. Время — около полудня. Жара — градусов за тридцать. Это в конце мая. А что же ждёт в июле?! Макар — жилистый загорелый мужчина лет тридцати, в просторных серых штанах, посеревшей от пота парусиновой рубахе с обрезанными рукавами и выгоревшей до белизны бандане на голове — роет яму.

Заросли терновника рядом — верный признак наличия воды в почве. Грунт каменистый, за полтора дня удалось углубиться не больше, чем на два метра. Воды всё нет. Но эта яма не ради воды. Вода припасена в самодельном термосе, лежащем сейчас в тени терновника. Это "хрустальный погребок" — крупная гнездовая полость с наросшими кристаллами горного хрусталя.

Погреба — особый, подземный, если не сказать потусторонний мир. Для геолога это, приблизительно, то же самое, что для винодела погребок винный — святая святых. Счастье улыбается тем, кто настойчив, кто изучает строение гор и знает причины возникновения хрустальных погребов. На месте вулканических извержений и в горах, где некогда происходили бурные процессы кипения расплавленной магмы, нередко встречаются так называемые пегматитовые жилы — толстые каменные столбы, идущие из недр земли к поверхности или же простирающиеся вдоль земных толщ. Это затвердевшая магма. Когда-то она могучей струей прорвалась из глубин и, остыв, окаменела. Она несла в себе десятки расплавленных минералов. Остывая, магма стала сжиматься. Кое-где внутри нее образовались большие дупла — пустоты. Геологи называют их занорышами. В этих-то, скрытых от чьего-либо глаза занорышах, и выкристаллизовались друзы горного хрусталя и других минералов. И нередко, разламывая мощную и крепкую пегматитовую жилу, геологи обнаруживают эти пустоты, заполненные большими и малыми кристаллами горного хрусталя. Найти такой занорыш — все равно, что откопать клад.

Макар разогнулся, и в его вытянутой руке заискрилась на солнце друза свежедобытого хрусталя. Немного полюбовавшись добычей, он опёрся на лопату, подпрыгнул и выбрался из ямы на поверхность. Наклонившись, поднял за древко лопату из ямы. Сняв бандану, утёр ею пот с лица, затем достал из кустов термос и стал жадно пить. Воду можно больше не экономить — к ночи он будет дома. Вдоволь напившись, он развернул тряпицу, спрятанную рядом с термосом, и с наслаждением принялся рассматривать добычу своего двухдневного выхода: полупрозрачные и прозрачные желтые и красные кристаллы сфалерита; "волосатики" — кристаллы чистейшего горного хрусталя, утыканные иголками буланжерита; "карандаши" кристаллы длиннопризматического габитуса, напоминающие карандашики. Чистота хрусталя была так велика, что если бросить такой хрусталик в стакан с водой, то он "пропадает", а если постучать одним кристаллом по другому, то раздается характерный хрустальный перезвон.

— День добрый! — как гром среди ясного неба раздался незнакомый мужской голос совсем рядом.

Макар инстинктивно прижал свёрток с добычей к животу и вскинул взгляд на говорившего. Незнакомец, лет на 5 младше Макара, в белой, перехваченной на талии верёвкой рубахе и заправленных в сапоги синих казачьих штанах с отпоротыми лампасами, смотрел на геолога, и приветливо улыбался, придерживая правой рукой тряпичную походную сумку на длинном ремне через плечо.

— Меня Акимом зовут, — сказал незваный гость.

— Какое мне дело как тебя зовут?! Следил за мной что ли?

— Не следил, а искал. Еле нашёл.

— Зачем это ты меня искал? — насторожился Макар.

Сделав два шага назад, он быстро положил свёрток на землю и на всякий случай взял в руку лопату.

— В ученики попроситься хочу, — ответил Аким. — Научи меня камни различать.

— Не поздновато в ученики-то?

— Раньше учиться возможности не было, я в семье младший.

— А сейчас зачем тебе?

— Матушка с детства меня настраивала, чтоб я геологом стал. Обещал я ей.

— Покойная?

— Почему покойная? Жива-здорова, слава богу.

Макар удивлённо вскинул брови.

— Странный ты, — сказал он. — И имя у тебя странное. Не русский, что ли?

— Я коренной казак, — гордо ответил Аким. — А имя… Так какое родители дали, то и есть. Вон, у матушки моей тоже, говорят, имя раньше редкое было Лада. А за прошлый год в нашей станице аж троих Ладушками нарекли. Макару этот улыбчивый парень показался слишком простоватым для того, чтобы быть опасным, и он положил лопату обратно.

— Ну а мне-то какой резон тебя учить? — спросил он.

— Я вижу — копать много приходится… Я мог бы работать за одну еду, пока не научусь.

— Думаешь, это так быстро? — усмехнулся геолог. — Кстати, у тебя с собой еда есть?

— Есть немного.

— Доставай тогда! Пообедаем сперва, потом дела обсудим. Меня Макаром звать.

— Знаю. Мне же в селе про тебя рассказали.

Аким принялся выкладывать из сумки на расстеленную между кустов тёрна тряпицу нехитрую снедь: подсохшую ржаную лепёшку, луковицу, кусочек сала, три варёных яйца. Затем порезал всё это на куски появившимся откуда-то у него в руках самодельным ножом с широким лезвием из булатной стали. "Не так уж он прост", — отметил про себя Макар.

— Ну, и что же про меня рассказали тебе в селе? — спросил он, прожевав сало с луком.

— Рассказали, что уходишь за бугор на несколько дней, потом возвращаешься, уезжаешь куда-то и привозишь добра всякого и подарков семье. И что поэтому тебя прозвали Тудысюдый.

— А у тебя-то жена, дети есть?

— Нет пока. Вот заработаю на свой дом, тогда уж…

— Может оно и правильно, — сказал Макар. — Только это со стороны мой хлеб лёгким кажется.

— Я готов трудиться!

— Ладно, посмотрим. В дом тебя не возьму, у меня жена молодая. Подскажу, к кому на постой попроситься можно.

— Вот спасибо! Я отработаю.

— Посмотрим, насколько тебя хватит, — усмехнулся геолог.

Аким стал примерным учеником. С интересом изучал геологию, копал без жалоб каменистую почву до седьмого пота, разбивал минералы, измельчал их в каменной ступке и нагревал на огне, исправно выполнял все поручения учителя, Но больше всего его интересовали места старых копанок. Макар это заметил. Во время одного из выходов он упомянул об одной такой копанке, просто для примера — вот, мол, раньше свинец здесь добывали. Обычно сдержанный, Аким в этот момент не удержался, глаза его так и блеснули неподдельным, прямо каким-то хищным интересом.

— А мы туда пойдём? А ещё такие копанки есть? А где? — посыпались вопросы.

— Да нет там ничего интересного! — отмахнулся Макар. — В старые копанки вообще лучше не входить. Это очень опасно и не все угрозы можно увидеть глазами. Загрязненный воздух может убить за несколько минут. Сперва ты не понимаешь, тебе как бы всё равно, что с тобой происходит, а когда поймёшь — будет уже поздно. Старые крепежные леса, расположенные над входом, могут сгнить или быть засыпанными. Ступив на них, в тот момент, когда ты поймёшь, что попал в беду, ты, возможно, уже будешь лететь к своей смерти. А в этих копанках, я слышал, вообще копари от оспы как мухи мёрли, и их там же и бросали. Так что заразиться запросто можно.

Аким тут же взял себя в руки, и превратился в послушного ученика.

— Просто я подумал… — попытался он оправдать свою несдержанность, — Может там ещё можно в больших масштабах добывать.

— Мыслишь ты уже правильно, — похвалил геолог. — Только не о том. В тех копанках свинец добывали. Свинец для армии нужен, да. Но не свинец здесь главное богатство.

— А что?

— Смотри…

Макар достал из сумки завязанную узлом тряпицу, протянул её ученику.

Аким развязал узел, аккуратно развернул свёрток на ладонях. Внутри оказались пять маленьких камней голубовато-серого цвета.

— Это роговое серебро, — пояснил геолог. — За полгода до твоего появления здесь я несколько таких кусков, только больших, компаньону крупного землевладельца Иловайского продал — управляющему Макеевского каменноугольного рудника Андрею Глебову. Очень он заинтересовался, расспрашивать меня стал…

— Роговое, — задумчиво повторил ученик.

— Содержание металла в нём просто огромное. Ты понимаешь, что это значит?

— Не очень, — признался Аким.

— Вот, чудак-человек! В этих местах скоро такие геологоразведочные работы начнутся, что тебе и не снилось.

— Как это? — насторожился Аким.

— Не переживай! — успокоил его Макар, по своему поняв настороженность ученика. — Я тут главным геологом буду, а тебя своим помощником сделаю. Через пару лет сможешь и на дом себе заработать, и семью завести.

— Спасибо! — безрадостно произнёс Аким.

Макар как в воду глядел: меньше, чем через год, когда не успевший до конца растаять снег ещё лежал множеством грязно-белых островков в степи, на горе развернулись грандиозные работы по изысканию залежей серебряных, свинцовых и цинковых руд. Инженер Глебов, заложив своё ярославское имение, частично выкупил, а частично взял в аренду на 30 лет участок площадью более 8 гектаров. Кроме приезжих специалистов — двух горных инженеров и четырёх штейгеров — в близлежащих сёлах предстояло набрать полторы сотни рабочих. Макар, как он и рассчитывал, был принят на работу геологом и, как обещал, подтянул к себе в помощники Акима, рекомендовав его хозяину как "способного к геологической науке человека".

Слух о наборе рабочих быстро разошёлся по округе. Односельчанин и ровесник Макара, с кем он ещё в соседский сад за яблоками лазил — Петька Гадюка, получивший такое прозвище за редкую пронырливость и изворотливость — сидел за столом в доме своего отца. Время было обеденное, и перед Петькой стояла большая тарелка горячего борща, наполнявшая комнату вкусным запахом. Он зачерпнул ложку густой сметаны из горшочка, плюхнул в тарелку, размешал. Затем взял зубок чеснока, очистил, натёр им горбушку чёрного хлеба, и принялся есть.

— Не, жена так вкусно как мамка готовить борщ не умеет, — жуя, сказал он.

— Это — да, мамка у тебя мастерица, — довольно подтвердил отец, присаживаясь напротив.

— А вы чего не обедаете?

— Мы с матерью уже поели. Ты ешь, ешь.

Петька снова уткнулся в тарелку. Некоторое время отец молча наблюдал, как он с аппетитом уплетает борщ, словно боясь помешать. Лишь когда тарелка опустела, и Петька смачно отрыгнул, отец решил поговорить.

— Слыхал, копарей нанимают? — спросил он. — Золото искать собираются.

— Слышал, — кивнул Петька. — Только не золото, а серебро. Золота тут отродясь не было.

— Ну, золото, положим, там есть, — возразил отец. — Только взять его не получится, заговорено оно.

— Ты что это, батя, в заговоры веришь? — улыбнулся Петька. — Было бы золото недалече, то мы бы уж знали. Вон, Макар Тудысюдый — человек-то образованный, всю гору исходил, а золота и не видел.

— Конечно, верю! — серьёзно ответил отец. — Я не про то золото, что само в земле появляется. Запорожские казаки в тех местах казну свою спрятали, как царица их разогнать приказала.

— Что за байки такие? — удивился Петька.

— Ничего это не байки! — обиделся отец. — Я пацаном от отца своего деда слыхал. Он в измальстве послушником при церкви был, и своими глазами тех казаков видел.

— Да ну, бать… Чего он видел-то?

— А того! Видел, как наши запорожцев тех перебили, которые казну спрятали. А спрятали они её в старой копанке, как раз там, где теперь копать собираются.

— Ну, если клад и правда есть, почему же вы с дедом его не нашли и не откопали?

— Да как его найти? Ещё и сами бы сгинули. Говорю же — заговорено там и мёртвые казаки на 200 лет охранять оставлены.

— Так может Макар оттого в геологи и подался? Откопал золотишко и таскает себе помаленьку.

— Зачем бы ему тогда посторонних туда тянуть? Да и не знает он про клад. Это только нашей семье известно.

— Да, посторонних туда тащить ему смысла нет, — задумчиво произнёс Петька. — Неужто, про клад — правда?

— Конечно, правда! Зачем бы прадеду врать?! Только не получится ничего у этих, которые копать собираются. И ты не думай даже, добром это не кончится!

— Ладно, бать, пойду я. Спасибо за обед!

— Матери спасибо, не мне.

— Передашь ей, некогда мне ждать. Бывайте здоровы!

Петька встал из-за стола и вышел.

В тот же день, ближе к ночи, он встретился с Макаром, подкараулив его у дома.

— Привет, Макар! — сказал он. — Как жизнь молодая?

— Привет, Петруха! — Только не говори, что случайно здесь в это время оказался! Зачем я тебе понадобился-то?

— Слышал — ты теперь не сам по себе, большим начальником на работу к богатому хозяину нанялся?!

— Ну, большим, не большим… Тебе-то чего?

— Так может и мне по старой дружбе поможешь?

— Чем помочь-то? — не понял Макар. — На работу что ли устроиться?

— Ну да! Ученику своему… этому, пришлому… как его? Ему же ты помог.

— Ноу тебя же ни горного, ни геологического образования нет. Кем я тебя устрою? Неужто обычным копарём пойдёшь? Так копать тебя и без моей помощи примут.

— Ты же знаешь, какой я пробивной, да скорый?! И грамоту знаю, и считать могу, и по картам понимаю. Мог бы порученцем у хозяина быть.

— Эк, ты хватил — у самого хозяина! И я-то его не каждый день вижу. За него инженер горный смотрящим здесь постоянно.

— Ну, хоть к этому инженеру! А, Макар? Я в долгу не останусь.

— Ну, не знаю, — пожал плечами геолог. — Свести с ним могу тебя, а уж дальше — как сам приглянуться сможешь.

— Хорошо! А что он любит, инженер этот?

— Я сам его ещё толком не знаю. Слышал, что на охоте с хозяином бывает.

— Отлично! — потёр руки Гадюка. — Устрою, значит, ему знатную охоту. Когда представишь меня?

— Завтра с утра пораньше приходи ко мне, отсюда вместе и пойдем!

— Так может на подводе поедем, или верхом?

— Да ты совсем уж обленился?! — усмехнулся Макар. — Куда тебе порученцем? Пешком пойдём! Объезжать далеко, напрямую скорее будет.

— Ничего я не обленился! Просто не всегда короткий путь ближе. Ну, да ладно, пешком, так пешком.

Донецкий Кряж, участок Глебова, май 1893 г.

В пятилетний юбилей своего пребывания на чужбине Аким позволил себе расслабиться: купил у Митрофановны полуштоф "косорыловки" — неочищенного самогона из свеклы — бросил в сумку кусок мяса, честно заработанный утром на забое свиньи у соседа, и белым днём, никого не стесняясь, пошёл через всё село к Надьке Рябой — двоюродной сестре Петьки Гадюки. "А кого мне здесь стесняться?!", — решил он. Родным этот край для Акима так и не стал. Наоборот, на этот холмистый пейзаж, пленивший его поначалу своей красотой, он не мог уже смотреть.

В местных геологических особенностях Аким разбирался теперь не хуже Тудысюдыя. Самостоятельно ему удалось найти несколько открытых старых копанок, но клада в них, естественно, не было — клад должен быть в копанке с закрытым входом. На участке к этому времени было заложено и углублено 480 шурфов и мелких шахт, 11 шахт глубиной от 15 до 71 метров, 3 штольни, 1200 метров поверхностных разрезов и канав. Копанку с кладом могли обнаружить в любой момент, и нужно было этот момент не упустить.

Несколько раз Акима одолевало отчаяние, когда казалось, что годы потрачены зря, и заговорённое золото никогда не найти. Тогда он брал "косороыловку", и шёл к Надьке — излить душу и сперму. Больше Акиму здесь делиться было не с кем. Ни тем, ни другим. Да и душу ей по-настоящему раскрыть нельзя, лишь так — поплакаться. Зато по откачиванию второго — она специалист, в этом претензий у Акима не было. Да и выбора тоже, не считая самообслуживания.

Обычно он приходил к ней поздно вечером, прокравшись по темноте огородами, и уходил до рассвета. Но сегодня плюнул на всё. Надька встретила Акима в лёгком синем платье. Сколько ей лет, на вид определить было трудно. Может 20, а может и 30. Аким не спрашивал. Не потому, что стеснялся. Просто ему было всё равно. Если смотреть сзади, Рябую можно было бы назвать красивой: не худая, и не толстая, с довольно привлекательной фигурой и длинными светлыми волосами. Если бы не следы перенесённой в детстве оспы на лице, то можно было бы любоваться и спереди. Но тогда, наверняка, она на Акима и не взглянула бы — нашлись бы женихи побогаче.

— Что-то ты рано сегодня? — спросила хозяйка. — Или случилось что?

— Ничего не случилось. Выходной сегодня.

— Ну, понятно, что выходной. Только раньше ты засветло не приходил.

— Так мне что, уйти? — вспылил Аким.

— Как хочешь! — парировала Надька. — Я тебя и не ждала сейчас. Потоптавшись у порога, Аким решил всё же войти.

— Меня здесь вообще никто не ждёт, — проворчал он. — Ни семьи не нажил, ни дома…

— Ой, не жалься только, а то сейчас заплачу! — съехидничала Рябая, впуская гостя в дом.

— На, вот! — Аким протянул ей сумку с бутылкой и мясом. — Закуску приготовь.

— Свинина?! — удивилась Надька, заглянув в сумку. — Ну, у тебя точно праздник сегодня.

Довольная, она понесла сумку в дом, позволив Акиму полюбоваться на неё сзади.

Пожарив мясо, Надька накрыла на стол, разлила самогон по стаканам.

— Смотрю, братец твой прям начальника из себя корчит, — сказал Аким. — Простой посыльный, а гонору…

Петьку Аким недолюбливал. То ли просто завидовал этому проныре, то ли врождённым чутьём чуял опасность с его стороны.

— Он не простой посыльный, — ответила Надька. — Он самого главного инженера порученец — документы важные носит, и не только. А ты о нём пришёл поговорить?

Аким взял со стола до половины наполненный стакан, и молча выпил. Сразу же налил себе ещё.

— Странный ты сегодня, — сказала хозяйка, подвигая поближе к гостю тарелку с порезанными солёными огурцами. — Закусывай хоть!

Сама она в этот раз почти не пила. А Аким почти не закусывал.

После третьего стакана, как повелось, Аким начал жаловаться на свою тяжёлую жизнь.

— Я как одинокий волк, — мямлил он, словно говоря сам с собою, уставившись на гранёный стакан. — Так и пройдёт молодость…

— Аким! — перебила Надька. — А чего ты дом не купишь, не женишься? Ты же нормально зарабатываешь, а почти ничего не тратишь.

— На ком жениться? — вскинул голову гость. — На тебе что ли?

Накопления у него, конечно, были, в этом Надька была права. И дом он смог бы себе построить, и не только здесь, но и на родине. И мысли такие приходили несколько раз. Но Акиму хотелось большего. Он чувствовал, что золото Сечи где-то здесь, рядом, и вот-вот откроется ему. И тогда будет совсем другая жизнь. И Рябая в его планы на новую жизнь никак не вписывалась.

— А что, не гожусь в жёны? — спросила она.

Аким покрутил в руках опустевшую бутылку, поставил её на пол, взял со стола Надькин стакан, спросил: "Я допью?". И, не дожидаясь ответа, выпил. — Ты не ответил.

Аким посмотрел пьяным взглядом на хозяйку.

— Пойдём в спальню! — заявил он.

— Ещё не вечер, прийти кто-нибудь может, — не уверенно ответила Надька.

— Пойдём! — Аким настойчиво схватил её за руку.

— Подожди, я хоть дверь на крючок закрою.

Встав из-за стола, Аким почувствовал, что опьянел сильнее обычного.

— Чёртова баба, — проворчал он. — Из чего она его делает?!

Два раза упав по пути, Аким всё же добрался до кровати.

Очнулся он поздним вечером. На полу. Рядом со зловонной лужей рвотной массы. Надька брезгливо отодвинула его ногой, и принялась вытирать пол тряпкой.

— Вставай! — сказала она.

Аким с трудом поднялся.

— Уже утро? — спросил он заплетающимся языком.

— Утро, утро, — соврала хозяйка, беря его под руку. — Пора тебе!

Она силком проводила Игната до двери и вытолкнула на улицу.

— Не приходи ко мне больше! — сказала на прощанье.

Ничего не соображая, Аким побрёл по улице. Ноги сами принесли его к дому торгашки самогоном.

— Митрофановна, открывай! — заорал он хриплым голосом, опершись о забор, чтобы не упасть.

Из-за калитки показалась седая голова в цветастом платке.

— Чего орёшь на ночь глядя?!

— Так сейчас вечер? — удивился Аким. — Обманула, зараза… Да и хрен с ней!

— Чего ругаешься? — прикрикнула хозяйка. — А ну иди отсюда! А то сейчас коромыслом как перетяну…

— Не шуми, Митрофановна, — попросил Аким. — Не на тебя ругаюсь. Продай мне ещё бутылочку.

Митрофановна сразу подобрела и отперла калитку.

Добравшись до своего жилища — бывшей летней кухни, которую он снимал — Аким в одиночку выпил ещё треть бутылки, запивая водой, и завалился спать до утра.

— Вставай! — растормошил его утром за плечо Тудысюдый. — На работу пора. Ну и дал ты вчера жару, перегарище — не продохнуть.

— Угу, — промычал Аким.

Сходив к колодцу, он облился ледяной водой. Стало немного легче. Настроения, впрочем, это не прибавило. Предстоял тяжёлый день.

По пути на гору Макар ставил Акиму задачу.

— Пойдёшь к четвёртому руднику, там недалеко засыпанную копанку нашли, — сказал он. — Посмотришь, что за порода там, которую из-под земли достали. Она там кучей должна быть заметной. Ну, как я учил. Кайло возьми и лопату — копнёшь, если грунт сильно слежался. Да и змей отогнать будет чем. Конец мая — время змеиных свадеб.

— Примета такая есть: там, где золото — там всегда змеи! — сказал Аким.

— Причём здесь золото?! — недовольно сказал геолог. — Ты слушай, что говорю тебе! Я собирался пока на карьер сходить, там, вроде, интересное что-то откопали. Да, вижу, из тебя сегодня работник никудышный.

— Я понял, понял, — ответил Аким, еле сдерживая волнение. — Всё нормально, я сам справлюсь. Возьму там образцы, и тебе принесу.

"Засыпанную копанку, — кружилась фраза в его не успевшей протрезветь голове. — Засыпанную…"

— Ладно, тогда, — согласился Макар. — Земля там чужая, а нам определить надо, чего она стоит, и стоит ли вообще её хозяину в аренду брать, или в ней ценного и нет ничего. Так что спасибо тем копарям, которые грунт из-под земли когда-то вынули — нам работу облегчили.

От четвёртого рудника до копанки Акима проводил рабочий. Среди высокой травы невысокий холм издали был не заметен.

— Ну, всё, дальше я сам, — сказал Аким провожатому. — Возвращайся, мне здесь долго возиться придётся.

Он обошёл холм вокруг, определил, где был вход в копанку, и подошёл к этому месту. В двух шагах слева, под кустом шиповника что-то зашевелилось. Аким перехватил двумя руками лопату, которую нёс на плече, и отбросил ею клубок змей. "Приметы не врут", — подумал он.

Земля была каменистая, вперемешку со скальной породой. Аким долго долбил киркой, потом выгребал породу лопатой, снова долбил… Наконец, порода провалилась внутрь, образовав небольшое отверстие. Аким принялся расширять вход с удвоенной энергией. Когда отверстие стало достаточным, чтобы в него пролезть, Аким достал из сумки металлическую лампу-коногонку, зажёг её трясущимися от усталости и нервного напряжения пальцами, и двинулся внутрь копанки.

Дышать здесь было трудно. Сделав несколько шагов, Аким обо что-то споткнулся, остановился, всматриваясь в темноту, вытянул вперёд руку с лампой. Внизу он заметил торчавший у самых ног полукруг — нечто похожее на сломанное колесо подводы. Аким наклонился, и инстинктивно схватил рукой торчавший кусок прежде, чем поднёс к нему лампу, чтобы рассмотреть получше. А рассмотрев, моментальное её одёрнул — оказалось, за колесо он принял ребро скелета лошади. Переступив через кости, Аким сделал ещё два шага, и наткнулся на второй лошадиный скелет. "Не то, — понял он. — Лошадей здесь быть не должно. Прав был чёртов Тудысюдый — скотомогильник здесь, поэтому и вход засыпали". На всякий случай он прошёл ещё несколько шагов и убедился, что дальше ничего нет.

Аким выбрался наружу, тяжело дыша сел на землю.

— Чёртово золото, — бормотал он вслух, не замечая. — Чёртовы казаки… "Это всё! — решил Аким. — Домой, к Дону!". Отдышавшись, он поднялся, взял кирку, и устало побрёл прочь. Лопата осталась лежать у разрытого входа.

О том, чтобы брать образцы грунта, Аким теперь даже не думал.

Добравшись до правления участка, где располагалось руководство, он сел на лавку под навесом у входа, чтобы собраться с мыслями. Сидел так минут 10, а может и час — время для него остановилось. Время близилось к вечеру. Дверь правления распахнулась, и на крыльце появился Петька Гадюка со свёрнутой в трубку бумагой в руке и довольным выражением лица.

— Чего это ты тут сидишь? — весело спросил он Акима.

— Твоё какое дело?! — зло ответил тот. — Главный инженер здесь? Мне полный расчёт получить нужно. Прямо сейчас.

— Чего это ты? — удивился Петька. — Только золото нашли, а ты увольняться надумал?

— Как нашли?

От удивления Аким вскочил с лавки.

— Так ты не знаешь?! Пока ты где-то ходил, Макар, начальник твой, золото на карьере нашёл. Я вот к хозяину еду, новость хорошую ему сообщить. Наверное, с ним и вернусь. Думаю, он сразу посмотреть захочет.

Аким бросил взгляд на бумагу в Петькиной руке. "Карта, — понял он. — Это карта выработок. Наверняка там уже и место, где клад нашли, отмечено".

— Ладно, некогда мне, — сказал Петька, и прошёл дальше, оставив Акима позади.

В следующую секунду Аким схватил кирку, размахнулся…

— Хрясь! — металлическое остриё вошло в Петькин череп сзади.

Петька упал, перевернулся набок, и затих. Выпавший из руки свёрток оказалась рядом с его головой. Ручеёк крови, пройдя по земле, добрался до бумаги и промочил её край.

Аким быстро подобрал свёрток, сорвал опоясывающую нитку, развернул… Да, это была карта: топографическая карта Стрельбицкого с нанесённой чёрной и синей тушью штриховкой — отметками площадей геологоразведочных и добычных работ. В правом нижнем углу расплылось кровяное пятно.

"Что я наделал?! — спохватился Аким. — Нужно бежать".

Но уйти ему было не суждено. По деревянным ступенькам правления уже стучали сапоги — это бежали Макар и главный инженер, видевшие всё произошедшее через окно.

А в это же время, всего в полуверсте от разрытой Акимом копаки, под землёй, на одном из бочонков треснул и сполз металлический обруч, полностью перегнивший от сырости за 118 лет. Впрочем, на сохранность драгоценностей, находящихся в бочонке, это никак не повлияло.

Полицейские прибыли уже затемно. На карете с решётками в окнах, запряжённой парой лошадей. Их было трое: один в солидном чёрном костюме с такой же чёрной окладистой бородой, и два жандарма в мундирах с блестящими пуговицами, с шашками через плечо и револьверами у пояса. Первым допрашивали Макара. Здесь же, в правлении, при свете керосинки. Допрашивал тот, что солидный. Жандармы сидели на улице — охраняли Акима, привязанного ремнём за руки к столбу навеса.

— Чокнутый он, — сказал Макар. — Я давно замечал — не то что-то с ним.

Всё ему золото мерещилось. А сегодня мы золотоносную кварцевую жилу обнаружили, вот его и переклинило. Как не вовремя! Такая радость для хозяина, а тут…

Вторым допросили главного инженера.

— Ничего не знаю про этого Акима, — вздохнув, сказал он. — Я с ним почти не общался. Странный он какой-то. И как всё это не вовремя! Можно как-то так сделать, чтоб шума поменьше было? Петруху уже не вернуть, а дурная слава нам ни к чему.

Последним на допрос привели Акима.

— Допросите меня бес посторонних, — попросил он. — Один на один. Я вам всё расскажу.

Дознаватель кивнул. Жандармы привязали руки Акима к спинке стула, и вышли на крыльцо.

— Здесь есть клад, — тихо заговорил Аким. — Казна запорожской Сечи. Я обязательно её найду. Мы можем поделить её пополам, там много золота, очень много, хватит на всю жизнь даже внукам…

Глаза его горели нездоровым блеском. Пока Аким говорил, дознаватель бесстрастно и скрупулёзно записывал его рассказ в протокол допроса, регулярно макая перо в чернильницу-непроливайку. Когда допрашиваемый замолчал, полицейский взял пресс-папье и аккуратно несколько раз промокнул написанное. Он вообще отличался аккуратностью во всём: и в одежде, и в письме, и в соблюдении служебных правил. Акиму полицейский не ответил ничего.

— Григорий! — крикнул он.

В помещение сию же минуту ввалились жандармы.

— Забирайте! — распорядился дознаватель.

— Господин полицейский… — чуть не плача, взмолился Аким. — Вы мне не верите? Я же вам правду рассказал!

Один из жандармов схватил Акима за шиворот и вытолкнул за дверь.

"Чего только не придумают, лишь бы отпустили", — подумал дознаватель, убирая бумаги со стола в чёрный кожаный портфель. Туда же он спрятал изъятую с места происшествия карту, предварительно обернув её чистым 59 листом бумаги, закрыл портфель, и с чувством исполненного долга вышел — всё было сделано по инструкции.

* * *

Разработка золотоносной кварцевой жилы длилась почти 2 года. При шахте были построены электростанция и золото-амальгамационная обогатительная фабрика, к которой маленький паровоз "Кукушка" возил по узкоколейке от шахты вагоны с белым кварцем. Из них удалось извлечь около 8 килограммов золота. А потом жила пропала. Глебов начал разведывать новые места, но вскоре погиб при странных обстоятельствах — 21 октября 1985 года был убит на охоте из своего же ружья. На этом разработка участка прекратилась.

Акима в живых тогда уже не было. Он был приговорён к каторжным работам и отправлен на строительство Сибирской железной дороги, но по пути до Челябинска умер от оспы в тесном вонючем вагоне, заразив ещё десяток арестантов — вирус, полученный им в копанке с останками лошадей, сделал своё дело.