Я надеюсь, что, несмотря на описанные в предыдущей главе события, никто не поверил, будто наш друг Айвенго действительно убит. Если мы сочинили одну-две эпитафии и поставили памятник, это еще не значит, что его нет на свете! Тут как в Пантомиме: когда Клоун и Панталоне обряжают тело Арлекина и плачут над ним, мы можем быть уверены, что Арлекин через минуту воспрянет, сверкая блестками своего камзола, надает им обоим затрещин и пустится в пляс с Коломбиной, или весело выглянет из циферблата часов, или спрыгнет с третьего этажа. Так и сэр Уилфрид, Арлекин нашей рождественской повести; хоть он и проколот в нескольких местах и прикинулся мертвым, но наверняка воспрянет в нужный момент и покажется нам.

Подозрительные личности, обратившие в бегство Вамбу, вовсе не были грабителями и душегубами, как вообразил бедный шут; то был не кто иной, как отшельник, почтенный друг Айвенго, и один из его собратьев, которые вышли на поле битвы, чтобы поискать, кого из христианских воинов требуется причастить и подготовить к небесам, а кому могут понадобиться услуги лекарей. Оба они были на редкость искусными врачевателями и имели при себе те драгоценные эликсиры, которые столь часто встречаются в романах и столь чудесно возвращают людей к жизни. Кинувшись бежать, Вамба уронил безжизненную голову своего господина, которая покоилась у него на коленях, так что она довольно сильно стукнулась оземь, и если б шут не убегал с такой поспешностью, он услышал бы, как сэр Уилфрид издал глухой стон. Но хотя шут не услышал этого, зато услышали святые отцы; опознать отважного Уилфрида, вынуть огромный кинжал, все еще торчавший у него в спине, промыть рану чудодейственным эликсиром и влить несколько капель его в рот раненому — все это было для добрых отшельников делом одной минуты. Оказав ему первую помощь, добрые люди осторожно подняли рыцаря, один — за ноги, другой — за голову, и унесли в свою келью, вырубленную в ближайшей скале.

Что касается графа Шалю и остальных жертв битвы, то отшельники были слишком заняты возней с Айвенго, чтобы подумать о них, и, очевидно, не потратили на них ни капли своего эликсира; так что если они на самом деле мертвы, то их хладные трупы по сей день лежат на крепостной стене; а если нет — то сейчас, когда занавес перед ними опустился, они могут встать, отряхнуться и выпить за кулисами по кружке портера или снять театральные костюмы и идти домой ужинать. Это уж, милые читатели, вы решайте, как вам будет угодно. Если вы хотите убить действующих лиц по-всамделишному пожалуйста, пусть себе будут мертвы, и точка, но, entre nous , мне кажется, что они такие же мертвецы, как мы с вами; а иногда мне сдается, что во всей этой истории вообще нет ни слова правды.

Итак, Айвенго был унесен в келью отшельников, и там святые отцы принялись врачевать его раны, которые были столь тяжелы и опасны, что лечение длилось весьма долго. Придя наконец в себя, он спросил, сколько времени он пролежал, и представьте себе его удивление, когда он услышал, что находился между жизнью и смертью целых шесть лет! Сперва он решил, что святые отцы просто шутят, но в их профессии подобное легкомыслие не полагалось; к тому же он и не мог выздороветь быстрее; ведь если бы он появился на сцене раньше, это помешало бы ходу нашей повести. То, что он пролежал столько времени, лишний раз доказывает, что монахи сделали для него очень много, а негодяй Роджер де Вспинунож действительно едва не прикончил его своим кинжалом. И все это время монахи ходили за ним, даже не помышляя о том, чтобы представить счет. Я знаю и в нашем городе некоего доброго доктора, который иногда поступает так же, но, назвав его фамилию, я оказал бы ему плохую услугу.

Когда Айвенго был признан здоровым, он подстриг бороду, которая отросла у него ниже колен, попросил подать ему доспехи, прежде сидевшие как влитые на его стройном теле, и надел их; теперь они висели на нем, словно на вешалке, так что даже добрые монахи рассмеялись его нелепому виду. Разумеется, в таком наряде ему никуда нельзя было показаться; поэтому монахи дали ему. старую рясу, в которую он переоделся; тепло простясь со своими друзьями, он отправился на родину. По дороге он узнал о гибели Ричарда, о воцарении Иоанна, о том, как был отравлен принц Артур, и о других важных событиях, записанных в Катехизисе Пиннока и на Страницах Истории.

Впрочем, все это интересовало его куда меньше, чем собственные его дела; представляю себе, как подкашивались у него ноги, как дрожал в его руке страннический посох, когда он наконец, после многих опасностей, завидел отчий замок Ротервуд и увидел дым из труб, тени дубов на траве в час заката и грачей, роившихся над деревьями. Затем он услышал гонг, возвещавший ужин; дорогу он помнил отлично; и вот он вступил в знакомую залу, бормоча «Benedicite» и занял место за столом.

На мгновенье могло показаться, что седой пилигрим задрожал и его исхудалые щеки покрылись смертельной бледностью; но он быстро овладел собой и скрыл побледневшее лицо под капюшоном.

На коленях у Ательстана играл маленький мальчик;

Ровена, улыбаясь и нежно гладя бычий лоб саксонского тана, налила ему из золотого кувшина большую чару вина с пряностями. Он разом осушил целую кварту напитка и, оборотясь к монаху, спросил:

— Итак, святой отче, тебе довелось видеть, как славный король Ричард пал при Шалю от стрелы негодяя-лучника?

— Да, ваша милость. Братья моего ордена находились при короле в его последние минуты. Кончина его была истинно христианской.

— А как с лучника драли кожу, ты тоже видел? То–то, должно быть, была потеха! — спросил Ательстан, хохоча собственной шутке. — Вот уж, верно, орал!

— Ах, милый, не надо! — нежно упрекнула Ровена, приложив к губам белый пальчик.

— Вот бы и мне поглядеть! — воскликнул ее сын.

— Ну что у меня за Седрик! Увидишь, увидишь, мой умник! А скажи–ка, монах, но встречал ли ты там моего родича, бедного сэра Уилфрида Айвенго? Говорят, что он храбро бился при Шалю?

— Милый супруг, — снова вмешалась Ровена, — не будем о нем говорить.

— Это почему же? Потому, что ты с ним когда–то любилась? Втюрилась в его бледную физиономию, а на меня тогда и не смотрела.

— Это время давно миновало, милый Ательстан, — сказала любящая супруга, подымая глаза к потолку.

— А ведь ты небось по сей день не простила ему той еврейки, а, Ровена?

— Мерзкая тварь! Не упоминай при мне эту нечестивицу! — воскликнула леди.

— В общем–то бедняга Уил был славный парень, хотя немного и размазня. От какой–нибудь пинты вина — глядишь, уже и пьян.

— Сэр Уилфрид Айвенго был отважным воином, — промолвил монах. — Я слыхал, что никто не сражался лучше его. Когда его ранили, он лежал в нашем монастыре, и мы за ним ходили до самой его смерти. Он похоронен в северном приделе.

— Ну и баста! — сказал Ательстан. — Хватит печальных рассказов! Где шут Вамба? Пускай споет. Эй, Вамба, что ты лежишь, словно пес, у огня? Спой–ка нам, и будет тебе хныкать — что было, то прошло. Чего там! Еще немало храбрецов осталось на свете.

— Да, немало стервятников поселилось в орлиных гнездах, — промолвил Вамба, лежавший у очага рядом с собаками тана. — Немало живет на земле мертвецов, немало и живых давно уже мертвы. Немало есть песен — и веселых и грустных. А самая–то веселая иной раз всех грустнее. Сниму–ка я шутовской наряд и надену траур, кум Ательстан. Пойду–ка я в плакальщики, — вот тут–то, может, и повеселюсь. Пестрый наряд — плакальщикам, черный наряд — шутам. Налей–ка мне вина, кум, а то голос что–то рассохся.

— На, пей, собака, и полно болтать, — сказал тан. И Вамба, с силой ударив по струнам трехструнной скрипицы, скрестил тощие ноги и начал так:

— Кто научил тебя этой веселой песне, Вамба, сын Безмозглого? вскричал Ательстан, стуча чаркой о стол и повторяя припев.

— Один святой отшельник, сэр, известный вам причетник из Копменхорста. Он немало проказничал с нами во времена короля Ричарда. Славное то было время и славный священник.

— Говорят, этому святому человеку определенно обещана ближайшая епископская вакансия, — сказала Ровена. — Его Величество очень к нему милостив. А лорд Хантингдон отлично выглядел на последнем балу; не пойму только, что он нашел в графине! Вся в веснушках, растолстела. Ее называли Дева Марион, но скажем прямо, после того, что у нее было с майором Литлджоном и капитаном Скарлеттом...

— Ты и эту ревнуешь, ха, ха! — захохотал Ательстан.

— Я выше ревности и презираю ее, — промолвила Ровена, величаво выпрямляясь.

— Ну, что ж, песня была хорошая, — сказал Ательстан.

— Нет, гадкая, — возразила Ровена, по обыкновению закатывая глаза. Высмеивать женскую любовь! Предпочитать противное вино верной жене? Женская любовь неизменна, милый Ательстан. Усумниться в ней было бы кощунством, если б не было глупо. Высокородная женщина, воспитанная в подобающих правилах, если уж полюбит, то навсегда.

— Прошу у леди прощения, мне что–то неможется, — сказал монах, вставая со скамьи и неверными шагами спускаясь с помоста. Вамба кинулся за ним, зазвенев всеми своими бубенцами; обхватив ослабевшего монаха за плечи, он вывел его во двор.

— Немало живет на земле мертвецов, немало и живых давно уже мертвы, шепнул он. — У иного гроба посмеешься, а на иной свадьбе поплачешь. Не так ли, святой человек?

А когда они вышли на пустынный двор, откуда вся челядь тана ушла пировать в залу, Вамба, убедившись, что они одни, встал на колени и, целуя край одежды монаха, сказал:

— А ведь я сразу узнал тебя, господин.

— Встань, — с усилием произнес сэр Уилфрид Айвенго. — Одни только шуты и хранят верность.

И он направился в часовню, где был погребен его отец. Там монах провел всю ночь, а шут Вамба сторожил снаружи, недвижный, точно каменное изваяние на портале часовни.

Наутро Вамба исчез; но так как за ним водилась привычка бродить где вздумается, никто его не хватился, — хозяин и хозяйка, не обладая чувством юмора, редко в нем нуждались. А сэр Уилфрид, как человек тонко чувствующий, не мог оставаться в доме, где все оскорбляло его чувства; поклонившись могиле своего старого отца Седрика, он покинул Ротервуд и поспешил в Йорк; там он во всем открылся семейному поверенному, весьма почтенному человеку, хранившему у себя весь его наличный капитал, и взял достаточно денег, чтобы обзавестись кредитом и свитой, как подобало рыцарю с положением. Но он сменил фамилию и надел парик и очки, так что стал совершенно неузнаваем; преобразившись таким образом, он мог ходить, где хотел. Он присутствовал на балу лорд-мэра в Йорке — танцевал «Сэра Роджера де Коверли» визави с Ровеной (возмущавшейся тем, что Дева Марион прошла впереди нее), видел, как маленький Ательстан объелся за ужином, и распил с его отцом по кружке вина с пряностями. На миссионерском собрании он встретился с достопочтенным мистером Туком и поддержал одно предложение, выдвинутое сим почтенным служителем церкви, — словом, увиделся со многими старыми знакомцами, и никто из них не узнал в нем воителя Палестины и Темплстоу. Имея много денег и досуга, он путешествовал по стране, помогая бедным, убивая разбойников, выручая людей из бед и совершая бранные подвиги. Драконов и великанов в его время уже не водилось, иначе он и с ними наверняка померялся бы силой; ибо, сказать по правде, сэр Уилфрид Айвенго несколько устал от жизни, возвращенной ому отшельниками из Шалю, и чувствовал себя таким одиноким, что без сожаления расстался бы с ней. Ах, милые друзья и проницательные английские читатели! Не он один скрывал печаль под маской веселости и был одинок среди шумной толпы. Листон был меланхоликом, у Гримальди были чувства, а есть и другие, — что далеко ходить? — но довольно, перейдем к следующей главе.