Над лесами, над полями воздух пахнет пряным элем, поменялись все ролями, поменялись все судьбою — разлученная с тобою стану наяву Гаррэлем. Мне нести любовь, как тяжесть, ни во что уже не веря, и никто мне не расскажет о глазах твоих влюбленных — и ответно повторенных, мне, назвавшейся Гаррэлем. До чего же все уместно — по размеру маски сели, ну а если снова — честно: как, осмелившись хоть взглядом, встать с принцессой гордой рядом, дальше жить — опять Гаррэлем? Или яростно сразиться, обрывая нить доверья? Или болью отразиться в темном зеркале провала, из конца уйти в начало, повторив и тут Гаррэля?

Зеленая волна нахлынула во сне, и солнце по утру оранжевым казалось, но лопнул сон, как звук в оборванной струне и лишь одна тоска зеленая осталась. Зеленая тоска — в цвет листьев молодых, в цвет утренней звезды, в цвет мартовских проталин, в цвет солнечной травы, и ясных глаз моих, которые от слез еще яснее стали. Зеленая тоска в оранжевом тепле, в прогретости земли и в почке нераскрытой. Прорвется сквозь нее — живое на Земле, стучащее во тьме, как дальние копыта. Прорвется и порвет невидимую сеть, и будет жить, расти, и, может быть узнает, как бьющаяся жизнь мне сил дает терпеть и от зеленых волн безжалостных спасает.

Непонимающе, смятенно вглядись в осенний хмурый день, в лес, где листвою золоченой, тяжелой, влажной, обреченной, закрыта пониманья тень. Смотри — и весь будь этим взглядом, и постигай, как формул сеть весь мир — и вдалеке, и рядом, как можешь, хочешь и как надо, чтобы почувствовать успеть как в ускользающем дыханье насквозь промокших ветерков листва откроет злое знанье, как яд, как пламени касанье — боль, нареченную любовь. Она тебя в миры иные, иной дорогой уведет, где будут весны голубые, и звезды вечные, немые, и нескончаемый полет. И ты уйдешь без сожаленья — сквозь этот дождь, сквозь этот день, и растворишься, как виденье, а мне останется смятенье — любви трепещущая тень.

Кто эту начал игру, смятый листок подобрал, и поутру, поутру в путь корабли отправлял? Кто эту песню пропел, наполовину без слов, так, между дел между дел с кровью рифмуя любовь? Кто эти звезды считал в синей ночной тишине? Кто мимо нас проскакал на златогривом коне? Тени сгустились вокруг, крылья раскинула ночь… Кто ты, неведомый друг, смех, уносящийся прочь? Остановись, подожди — и не зови за собой в эти слепые дожди, в этот невидимый бой. Рыжий, трепещущий свет ветры не смогут задуть. Знаешь ли сколько мне лет, Помнишь ли, чей это путь? Но корабли все плывут, Песня все крепнет, маня… Как тебя ветры зовут? Так же, как звезды — меня.

Метеослужба вещая бурю сулит опять, песне ветров отвечу я, я не останусь ждать. Вновь принимать решения новый задать вопрос, зная углы склонения древних погасших звезд. Зная судьбу прошедшего, координаты бед, вновь догонять ушедшего, снова ступать след в след. Сгинуть в потоке времени, в комнатах нежилых, чьих-то домов, усеянных пеплом надежд былых. И со спиралью вечности новый виток начать, выйти из бесконечности, радостно закричать, млечным путем познания свой завершая бег, радуг поймать касание в щели сомкнутых век. В солнечном свете ясности зная на все ответ, в тяжести сопричастности в бурном потоке лет прожитых человечеством, свитых в тугую нить, разум бессильно мечется и — предпочтет забыть. Тысячелетья познаны, гаснет рожденный звук, боль — ледяными звездами — в теплом сплетении рук. Значит, все будет заново, в будущем, а пока теплиться жизнь упрямая каплями молока…

Труба тревожит ночной туман, пора прощаться, накинь платок. Не плачь — вся бабья вода обман, и клятв не надо — мой путь далек. Эх, ночь собачья — налей вина, хлебну — за здравье, за упокой… Да ты недолго проспишь одна, за нами новый придет постой. Других не надо — ну что за бред? Я в этом доме всего три дня… Сапог-то высох? Подай берет… Ну, обними, поцелуй меня. Прощай, хозяйка, не обессудь, труба с надрывом зовет рассвет. Война такая, таков наш путь, пиши мне, может черкну ответ. Но это вряд ли — дождей вода, как ржа железо любовь разъест. Нас ждут далекие города и ласки чьих-то чужих невест. Ну с богом! — Сядем. Иди сюда. Возьми на память эмблему — вот! Гордись зверюгой и будь тверда, прощай — взревел уже бронеход!

Ты знаешь тайну перехода, ты видишь свет иных небес. Тебе дарована свобода и манят отзвуки чудес. Покинь же этот мир убогий, скорее — слышен плеск волны, ну что ты медлишь на пороге под звон невидимой струны? Забытых клятв и тайн постылых, забот и будней гору — с плеч! Поверх асфальтовых, унылых — дорога новая — как меч! Коснись рукою талисмана, сожми в руках свой арбалет — ты знаешь, это без обмана, ты ждал и верил столько лет. Но ты суров и неподвижен, и нет границы — на бетон волшебной силою приближен набата опрокинут звон. Зовет набат, несутся кони, звенит, звенит струна опять — и ты идешь, а на бетоне я остаюсь — наверно, ждать.

Затихло ночное веселье, Звенит серебром тишина, и льет приворотное зелье на смятые травы Луна. И звякают где-то уздечкой готовые в путь скакуны. За лугом, за лесом, за речкой — просторы волшебной страны. Костер догорает багрово, все уже трепещущий круг, и самое тихое слово разносится эхом вокруг. Поправив цепочку украдкой и в ножнах проверив свой меч, махни часовым за палаткой — ведь им до рассвета не лечь. Допей недопитое тихо и вслушайся лежа, как прочь скользит неразбуженным лихом короткая летняя ночь. Ты смежишь устало ресницы, и волны тебя унесут на берег восхода, где птицы сбивают на полог росу, где тает туман-недотрога, звук рога над лугом летит, и к солнцу уходит дорога, которою нужно пройти.

Я знаю — солнечные пятна еще не замерли в траве, я знаю — там мне все понятно и нет ни тучки в синеве, там мир бескрайний и беспечный, и все дороги — для меня, и жизнь, и молодость там вечны, и струны радостно звенят. Но мой форпост далек оттуда, и меч мой видим лишь врагам. Я здесь стою на страже чуда, но даже память не предам… Ночной беде со мною биться и злу дневному — вновь и вновь, но им ко мне не подступиться, покуда бьет живая кровь, покуда пульса нить считает мои часы, мои века, покуда устали не знает в чаду бензиновом рука… А если что со мной случится в проклятьем меченой стране, тогда смогу я возвратиться домой — по солнечной траве.

Как это трудно — провожать, когда судьба мужчин зовет, когда охрипший рог поет, и кони двинулись вперед — покрепче только зубы сжать. Вслед сыну матери своей, под звон копыт и тетивы, под шелест молодой листвы, вслед брату и еще — увы! — любви непознанной своей. И как легко, само собой коня седлать, и влет, и вскачь, пусть за спиною женский плач, рвет ветер волосы и плащ — спешить в последний смертный бой. А после — голову держать, как гордый конь родных степей, и чашу горькую — допей, и о любви своей не смей ни петь, ни плакать, ни мечтать… Но кто бы что ни говорил — века прошли меж нас, как сны, и в мире нет твоей страны, но вновь сияет близ Луны звездою ставший Сильмарилл…

— Позови меня, позови, плоть тумана и свет звезды. Позови меня, позови — замирающий звук воды. Пробуди меня ото сна, меч блистает и конь храпит, Позови меня, ведь весна где-то землю дождем кропит. Разорви неразрывность пут — руки-корни, глаза-цветы… Торопись — ведь в далекий путь отправляешься нынче ты. Отогрей ледяную кровь — светом факела, глаз огнем. Я на землю вступаю вновь, хорошо, что с тобой вдвоем. Горизонты скрывает мрак — ты же слышишь далекий гром? Позови — ведь так близок враг, позови меня — и идем!.. — Ночь светлеет, и гаснет звук, наполняя тревогой мир. Тень ладьи! Я сдержу испуг, я зову тебя, Боромир!

Не оглянись — торопит конь, звеня узорною уздой, смолистых факелов огонь парит над узкою тропой. Не оглянись — во след тому кто остается позади и погружается во тьму — не оглянись! Прощай! Иди! Но чем ты сможешь объяснить исчезновение мое? И через сколько дней забыть сумеешь прошлое былье? Молчу. Сырая глушь разъест привычный звук шагов моих, и мой обшарпанный подъезд во тьме предутренней затих. И не уйти, не убежать от этой серой духоты, И снова завтра провожать — до перекрестка, до черты, недоуменья полный взгляд ловить, и снова заклинать: «Не оглянись! Нельзя назад идти, смотреть и вспоминать!» А дома плащ эльфийский свой сушить у газовой плиты, и слышать вновь назгула вой с многоэтажной высоты. На кухне пить холодный чай, всех уходящих проводив, меча коснуться невзначай, устало руки уронив. И боль затягивать узлом, И снова ждать, и снова жить… В мой мир ночами входит зло, и мне не время уходить!

Словно во сне летя, я все прошу остаться там, где в сияньи дня мне и сейчас шестнадцать… Ветра звенящий зов — заполночь разогнаться, мчаться туда, где вновь мне навсегда — шестнадцать.

Уходить, так всерьез, сколько можно — вдогонку, в оглядку… Чтобы не было слез, одолжи до получки тридцатку, и бессонную ночь пережив, как горячку в простуду, хлопни дверью и — прочь, не окликнут, не вспомнят Иуду. Ну а ежели вдруг не поверят, простят и догонят, если преданный друг скажет, что этот замысел понят, оттолкни, оторви — это памяти цепкие руки, это бродят в крови пробуждаясь, весенние звуки, это солнечный свет через красную светит палатку, это то чего нет, что сгорело так ярко и кратко… Еще раз повтори все, что слухи тебе приписали, на себя говори — в эту ложь не поверят едва ли. И осина дрожит не от ветра, а от омерзенья, и никто не решит за тебя, и пропало везенье. Километры и дни бесполезные годы разрубят… А тридцатку верни — ведь серебряник — это не рубль.

Мы с тобой — земля и небо, ливнем свитые в одно, мы с тобою быль и небыль, мы — Нефела и Ино. Не деля любви и царства, разломили, словно хлеб, смесь доверья и коварства Не про нас, наверно, мифы, но един для всех закон: белой пеною о рифы с плачем бьется Геллеспонт. И двуликое единство разрывая пожалей в рунном свете золотистом улетающих детей.

Окончен сон, окончен год, И поздний снег слепит глаза, И путь далек, и рог зовет, и сокол взмыл под небеса. Поводья тронь — ночных дорог тебя уводит крутизна. замшелый позади порог и арка двери в никуда. Ты не был здесь? Следов твоих песок развалин не хранит, и звук шагов давно утих, и рук тепло вобрал гранит. Узор забытых букв и слов уже неясен — стертый ряд. Тебе умерших языков фонемы моло говорят, и ты не ведаешь пока, мирской заботой окружен, что в камне ждет уже века тебя — весь ряд твоих имен.

Вот сбылось пророчество, город, город стен. Это одиночество взяло тебя в плен. Харад стройнобашенный, павший все же ниц, вдаль летят над пашнями стаи черных птиц. Стен твоих не трогал враг долгие века. Их сотрет порогами времени река. Боль моя ушедшая, ты меня не мучь — вновь смотрю в прошедшее я с харадских круч. А подвал затопленный сыростью пропах — чей-то плащ затоптанный, пепел, пыль и прах. Я возьму истлевшую рукоять меча, пыль смахну осевшую, забытья печать, и проснутся воины, и зареет стяг, зарастут пробоины памятных атак… Нет, сбылось пророчество… Харад крепко спит. Лишь флагшток отточенный целится в зенит.

Разминувшись во времени с ним, на прозрачных дорогах опять призрак счастья, летуч и гоним, будет вечно его обгонять. И полою плаща ветерок будет щеку его задевать. И одно лишь ссудил ему рок — догонять, догонять, догонять… Будет вечный безмолвный приказ гнать вперед его через века. И зовущих, заплаканных глаз не коснется, не вытрет рука. И чужие шаги за спиной не заставят его повернуть. Плачь ли, зов, безысходности вой — он продолжит безудержно путь… Отпусти его, время, прости, он не может иначе никак, он не верит, что там, впереди, не манящее счастье, а враг. он продолжит безудержно путь…

Нету ни страха, ни боли, один лишь тихий плеск зеленых волн. Где ты, счастливое море? Сквозь ночь всю жизнь плывет к тебе мой челн. В наших жилах моря соль, в нашем пульсе бьет прибой, темнота, молчанье, боль — это не забыто. Солнца сказочного свет, губ неслышимый ответ, все, чему названья нет, скрыто темнотой. Город, как в теплых ладонях лежал на склонах гор на берегу. Где волнолом в море тонет, там где-то вечно я к тебе бегу. Музыка, скорость и крыльев разлет. Счастлив незнающий, что его ждет. Пусть пронесутся над миром года, в памяти мы вместе с морем всегда. Небо сливается с морем, и город лег гирляндою огней, вновь мы смеемся и спорим, не зная, что у нас так мало дней.

Качанье темноты ритмично и упруго, звук тысячи копыт уносится назад. Коснись рукой меча, плечом почувствуй друга. Окончен бой уже и пройден черный ад. Зеленая трава и выжженное поле, разрушен дом, но ты еще войдешь в него. Ты избежал иной, неизменимой доли, и знаешь, что во тьме нет больше никого. Опустишь лук и меч на опаленный камень и снимешь без труда тугую тетиву, а воздух будет течь, прохладный и медвяный, и навзничь ляжешь ты в душистую траву. Поймешь, что в этот миг, пока еще не поздно, ты можешь пожелать — и все произойдет. И под рукой твоей зажгутся в небе звезды, и сказочный корабль над лугом проплывет…

Вечер на эти поля упадет, пряным туманом дыша. Новой тропою никто не пройдет, по Средиземью спеша. Рог не взорвет полуночную тишь, меч не ударит о щит. Молча с холма, уходя, оглядишь сказку, которая спит. Харад покинут, и Шир опустел, Гондора темен оплот… Все, чем ты жил, что хранил и хотел, в сизом тумане плывет. И в Серебристую Гавань плоты эльфов уже не везут… Сказка кончается, тает, а ты что еще делаешь тут? Ждет тебя серый асфальтовый путь, жизнь — неоконченный спор, но ты сумеешь теперь повернуть к вечной стране Валинор.

Не пойду пасти корову, все одно она помрет, а примерю-ка корону я, харадский патриот. Рог обломан, камень выпал, нет, она мне не идет, вот пойду, здравура выпью я, харадский патриот. Ну и варят эльфы пойло, как проквашенный компот. За сгущенкой слезу в стойло я, харадский патриот. И еще лосося банку — по корове и навар, а ненужную жестянку брошу вниз — плыви в Умбар. Что там варят бабы наши, чтой-то силосом несет! Пополам с крапивой кашу ест харадский патриот Вот и кончились отгулы, нас на бой король зовет. Что мне эльфы, что назгулы — я — харадский патриот. Всех побью, мечом ли, палкой, за назгулами — вперед! Харад пал? Эх, братцы, жалко, я ж — харадский патриот! Но кольцо у Саурона, Белым всем каюк придет, я не белый и не черный, я — харадский патриот! Через годик к нам придете, будет в Хараде опять патриот на патриоте патриотом погонять.

Часы стучат, как будто кто-то шепотом зовет меня из теплой темноты и убегает с легконогим топотом, вплетая в сон знакомые черты. Часы стучат — у них опять бессонница, какая тьма с завешенным окном! Несет меня невидимая конница, вдали остался мой уснувший дом. Ночная дрожь по телу ходит волнами, и облака стремительные мчат, как сны мои, тоски и веры полные, и все равно, сквозь все — часы стучат. Часы стучат — спираль времен закручена, И крут виток, и цели высоки, но вновь скрипит под веслами уключина, и по воде расходятся круги. Стих капель стук в размеренном скольжении, как в глазе урагана звук угас, и в глади волн застыло отражение смотрящих с высоты небесной глаз…

Четвертый час, глухая ночь, прервался стук — колеса стоп! Из сна во тьму, поспешно, прочь. Стоим. Что это? Конотоп… Мне сон приснился в этот час, или, обрушивая все, лавиной явь накрыла нас, и в ночь несет, несет, несет?.. А где-то спорят голоса, и сонный стон над головой, и поезд тронулся, скользя как вниз скорей, скорей, домой. И все стремительнее бег минут, несущих от меня мой вещий сон, мой дивный бред, и боль, и отблески огня. Я трезвым утром поперхнусь, не смея главное сказать, и до Москвы не улыбнусь, увидев горькие глаза и взгляд потухший, как зола, и отстраненный жест плеча. От предугаданного зла вода в ладонях горяча. Но я стерплю — опять до дна, но я пойму — тебе больней. И ляжет под ноги вина как длинный путь на много дней. И лишь в вокзальной суете, прощальной боли не стерпев, Скажу запретное тебе, догнав, решившись — и успев.

В шестнадцатилетних мужчинах ни капли сомнения нет… Скажите, какая причина взрослеть до назначенных лет? Не роли играть, не казаться, а быть — по делам и словам — мужчинами прямо в шестнадцать, в «шестнадцать мальчишеских» вам? Ни голод, ни войны, ни беды давно не тревожат ваш сон… Взрослели под пулями деды, а вам-то ну что за резон? Какие неясные муки рождают недетскую стать, вливаются силою в руки и в разум, годам не под стать? Исполненны страшною властью узлов все сплетенья рубить, К какому вы тянетесь счастью и как вы хотите любить? Холодная сила познанья, горячая сила в крови — но чье вас разбудит касанье, чей трепет живой удивит? В науке моей благочинной пока объяснения нет шестнадцатилетним мужчинам, в которых сомнения нет…

За полчаса до смерти так ярок свет дневной, в военной круговерти и в тишине лесной. И на горячих бревнах мы сами — горячи, и бьют сквозь щели ровно палящие лучи. За полчаса, а может всего за пять минут, нас шум любой тревожит — враги уже идут. А зной сегодня что-то особенно тягуч, и тяжкая забота смотреть все время с круч. И хочется, поверьте, лечь и глаза закрыть. За пять минут до смерти так хочется пожить. Но нам не перестроить превратностей войны — на башне только трое, и мы обречены… Под кручею прохлада, река журчит звончей, но обреченным надо услышать звон мечей. В последний раз кому-то застывший воздух рвать — себе еще минуту хотим отвоевать! Но… выверен до сердца уже копья удар… За пять секунд до смерти как ярок Солнца шар!

Не изменит меня ни ложь, ни лесть, ни огнем очищенья — боль. Я была и буду какая есть, и только самой собой. Не сломает ни просьба и ни приказ, унизительная нужда не затмит сиянья зеленых глаз, все таких же, как и всегда. Не унять биенья в моей крови, и нельзя меня научить быть довольной скольженьем дней, дольше мига счастливой быть. Колдовская сила Луны и снов до тех пор во мне не умрет, пока есть — основою всех основ на Земле моей женский род. Я задумана кем-то назло судьбе от шестнадцати до двадцати, и сама я всегда кажусь себе там, в начале всего пути. И безудержно рваться бегущим ввысь, и срываться в пропасть опять, пока в памяти предков не гаснет мысль, что умели люди летать. Крыльев тех никогда не сомнет земля, не накинет цепью года — я такая, какою создана я, и такою буду всегда.

Не выразить — опять бессильны строки, лечь вниз лицом и, глядя в темноту, искать, припоминая все уроки, средь груды рифм единственную ту. Не выразить — наверно, невозможно пересказать единство рук и слов, лишь пробуя на вкус, неосторожно, шершаво выцарапывать: «любовь». Не выразить — опять неуловимо, как музыка, как всплеск ночных огней, плывет меж строк и уплывает мимо неузнанное счастье прошлых дней. Не выразить — как сон, что раз приснится, и помнится кусками много лет, так в памяти колеса будут биться и по купе мелькать полоской свет. Не выразить — ах, творческие муки! Я лишь стараюсь вспомнить до конца глаза твои, и волосы, и руки — к созданью безразличного творца.

Ты вновь впадаешь в забытье, но облегченья нет и там. Огнем вонючее питье течет по треснутым губам. И нету сил глаза открыть, и нету сил достать кинжал… Ты был пронзен желаньем жить, ты так спешил, ты так бежал… Тупой стрелою сбитый с ног теперь ты раб врагов твоих, и пыль неведомых дорог сокрыла цвет одежд твоих. Ты никого не предавал, ты просто очень не хотел за тот несчастный перевал принять полсотни вражьих стрел. ты просто-напросто решил, что нет надежды победить, что как не рви крученых жил, а всех врагов не перебить. И ты ушел в лесную тишь, но так изменчива судьба, и вот ты, загнанный, лежишь, стирая грязный пот со лба. А бич свистит уже и жжет, как сотня злых пчелиных жал… Ты руку сжал — легко войдет под ребра с выдохом кинжал. Ты упадешь, еще не встав, лицом к закатным небесам, и примешь Дар свой, прошептав: «Я выбрал сам, я выбрал сам!».

Дожить — до выстрела в упор? дожить — до страшного суда? Прекрасный, вечный Валинор, несет волна меня — куда? Дожить — до свиста черных стрел? Дожить — до ярости огня? Никто из смертных не смотрел за грани мира до меня. Дожить — до завтрашней зари, дожить — пока достанет сил, не зря в венце моем горит звездой — последний Сильмарилл. Дожить — и вести донести, дожить — и к милости воззвать, а что потом, в конце пути — об этом нечего гадать. Дожить — пускай пророчит смерть — дожить — вся тьма Запретных вод. Для человека важно сметь, а смея — двигаться вперед. Дожить — светлеет небосвод, дожить — вот Белая гора! В последний путь, в последний взлет я направляю свой корабль. Дожить — и видеть ясный взор, дожить — и смерть принять как дар, увидев вечный Валинор И лики светлые валар.

Юный ствол на могиле павшего, порожденье веков войны, он другого сорта, не вашего, и плоды его солоны. Он в ночи серебром наполнится, и роса на нем — горяча, в перекрестье ветвей покоится под корой — рукоять меча. Прикоснитесь — и вы услышите вновь звучащий призывно рог. Руны чьей судьбы в небе вышиты, что сулит еще людям рок? Что бы ни было — прядь упавшую сдует ветер ночной со лба. Юный ствол на могиле павшего — нерожденного ждет судьба. Он придет — под иными звездами, но в смятении, как и ты, и, покровы раздвинув росные, меч достанет из темноты. И тогда, в огневом сиянии, под узорную рукоять, из глубин ствола тоже встанем мы, чтоб самих себя отстоять.

Начертано предсказанье на чистом песке сухом, с зарею волны касание размоет песчаный холм, успеешь ли ты, не ведая про ужасы, смерть и честь, путем неслучайным следуя, судьбу свою здесь прочесть? А если прочтешь, то в силах ли нести ее до конца? Над брошенными могилами живые стучат сердца. А если волна шипящая сотрет стрелы острых рун, сумеешь ли настоящее найти в перезвонах струн? И сон отличить от морока, и явь отличить от сна? Спеши — твое время коротко, и плещет уже волна… Но если ты поздно на берег примчишься в глухой тоске, то все напишу я набело на чистом сухом песке.

Отпусти удила, дай свободу коню. Видишь, сохнет трава и кусты на корню, видишь — черная пыль над дорогой кружит, этот путь далеко от живого лежит. Ты скакал не сюда, в край ты рвался другой, К этим белым костям не касайся рукой, Это мертвая сушь, это злая земля, это солнце не греет, нещадно паля. Конь рванулся с дороги — удобной, прямой. Путь он, может, отыщет обратно домой, но в безмолвном просторе сейчас вы одни — как ты это не видел все долгие дни, что за сон ты смотрел, прямо сидя в седле, что за яд был в задевшей когда-то стреле, что тебя разбудило — не помнишь, молчишь? мерный топот копыт рубит знойную тишь. Скоро зелень даст отдых усталым глазам, там медвяные капли росы, как бальзам, там дорога петляет в прохладных лесах, там забыт перед тьмою полночною страх. Конь несет тебя, страх обгоняя ночной, цепи черных холмов отступают стеной. Ты бессмысленно шепчешь: «Добраться, дойти!»… Как ты храбро ушел по прямому пути!

Прости! Я послушно все сделаю, трав душистых нарву, вышью мантию белую, сыновей назову, научусь тихой радости, полюблю дочерей, но до самой до старости я не буду твоей. Нет сомнения в верности, благодарной тебе, доля женская с древности — покоряться судьбе. Для тебя жить осталась я, мой спаситель и муж, я довольствуюсь малостью и не грежу я уж, и не сняться мне подвиги, меч мой сломан давно, зреет в княжеском погребе молодое вино. Ни короной, ни славою сон о прошлом не мил… Он жалел меня слабую, меня гордую — бил, и, спася умиравшую, он оставил меня, его милость познавшую — в вечной власти огня. Слезы жгучие — искрами — никогда, ни одной… Я любви твоей искренне буду верной женой, и сумею — не поздно ведь — я тебя полюбить, лишь глаза эти звездные не смогу я забыть. мне судьбою, наверное, жить с собою в боях. Неверна я и верная, и с тобой — не твоя!

Ветер ворошит золу, но погас огонь. Льют уже который день серые дожди. Мокрый желтый лист упал на твою ладонь. Катится к концу сентябрь, и вестей не жди. Манит за собою вслед караван гусей. Осенью всегда тебе хочется уйти. И дорога ждет тебя и твоих друзей, снятся в шелесте дождя дальние пути. Все, что слышал в сказках ты, множество чудес где-то за порогом там, за речной волной. где свернет тропа твоя в Вековечный лес, оглянись в последний раз — дождь звенит струной. Ты уходишь в темноту, след твой дождь сотрет, но сильнее всех невзгод и любого зла будет на пути твоем мысль, что где-то ждет дом уютный, в очаге теплая зола. И из сущности твоей, как из корня — вверх вырастет иная суть, новые черты. В битвах, в тяготах пути став сильнее всех, дом спасая и очаг, мир спасаешь ты. Но об этом не прочесть в мокнущей листве, только тень тревог крылом разрезает дождь. Серебрится слабый след в жухнущей траве, но весна еще придет — если ты дойдешь.

Эту тяжесть бессонницы дикой сколько раз мне еще пережить, обмирая от детского крика, в темноте бестолково кружить. Пить не пьет, а качаешь — смеется, а в кровати встает и кричит. Под губами горячая бьется пульса нить на виске и стучит. Заболела? Голодная? Пучит? Вновь в бессилии слезы глотать. Что тебя бессловесную мучит — ты еще не умеешь сказать. Упаду на кровать как-то боком, на минуту закрою глаза, и раздастся знакомым упреком новый крик — не бросайте, нельзя. Прокляну все на свете — в горячке оттого, что никак мне не смочь на себя принимать все болячки чтоб не мучали сына и дочь. И на вахту ночную готовясь, наяву грезит глупая мать: хоть сегодня-то я успокоюсь, хоть сегодня удастся поспать…

Сквозь лес и туман приближаясь, в ночи электрички стучат, и дрожью стекла отражаясь зовут не в дорогу — назад. Чтоб в этот туман окунуться, умывшись росой ледяной, дойти до платформы, вернуться, себя обгоняя, домой. Как сил непонятных основа, в унылости мокрых берез, над домом проносится снова морзянка далеких колес. И я повинуясь привычке узнаю по отзвуку звук: вот скорый, а вот электрички, товарного медленный стук. И вновь тишина — и тревога, и эху внимает земля, бежит в неизвестность дорога — и снова на круги своя.

Удары горестны сердец — прошли как сны три сотни лет. Ты не вернулся, наш отец, и ветер стер с камней твой след. Твои тяжелые шаги затихли в грохоте веков… Что увело тебя — враги? А может ты увел врагов? Оставив славу, трон и рать куда ушел ты — вновь один? Нам больно меч твой в руки брать, в нем серебро твоих седин. И рукоять тепла его, но карты вечные молчат ни сна, ни вести — ничего… Ты не придешь уже назад. Но мы не верим тьме ночной, и тень меча вдруг зазвенит в ночи натянутой струной, к тебе протягивая нить. И в красном камне лабиринт горит огнем души твоей и крови, что всегда звучит в сердцах покинутых детей. Пусть не однажды век пройдет и веком сменится опять, но Колвир вечен, Эмбер ждет, и мы клянемся тоже ждать.

телефонное братанье словно новый вид любви, шорох, треск и бормотанье оборви — и позови! Говори про все на свете смейся, злись и спорь опять. Провода качает ветер, угрожая оборвать. Тонкой нитью ненадежной снова связаны с тобой, Нереальны, невозможны голоса — и твой, и мой. От смятенья до смущенья, повторяя старый путь, как планет перемещенье — нас несет иная суть. Все как прежде, все иное честность, верность, слезы, спор… Между мною и тобою — вечный светлый Валинор…

Закрой глаза и в телефоне поймай живую нить судьбы, как птицу сбитую в ладони, как в сказке призрачную быль. Замри на миг, прими биенье того, что отдано тебе, прими мое прикосновенье и возврати его ко мне. Не рви узор неясный, тонкий, как на ладони линий сеть, и в тишине застывшей, звонкой попробуй все-таки успеть успеть сейчас, пока не поздно, пока не пробил час иной, в мертвящем воздухе морозном вернуть живого лета зной, вернуть, но вовсе не вернуться, а вместе, об руку шагнуть вперед — где — пусть! — пересекутся моя тропа и вечный Путь. И отпусти себя со мною, и возврати себя себе, поверь в решенное судьбою и не перечь своей судьбе.

Протяни ладонь открытую врагу, пробил час уже и сорвана печать. Сколько ты терял в бою и на бегу, попытайся путь сначала свой начать. Посмотри в глаза и меч свой опусти, не для боя силы ты свои берег… К этой встрече вас вели судьбы пути, к перекрестку и слиянию дорог. Ты так долго шел, дойди же до конца — слышишь звук струны в сиянии огня, слышишь — вместе бьются горячей сердца, и душа твоя касается меня. Здесь запреты сняты, гаснет слово «нет», здесь единство больше дружбы и любви, только вместе мы увидим звездный свет, дай мне руку, стань собою и живи!

Теплая рассыпь огней, как ладонь, сон повторенный, растущая явь… Милая, славная, добрая — тронь, боль мою вечную снова убавь. Земля касается едва и принимает самолет, Москва, извечная Москва — опять окончился полет. Движется улиц светящихся сеть, ниточка к сердцу — Тверская к Кремлю, и очень важно запомнить, успеть и непременно сказать, что люблю… И в укоризне ты права, и в всепрощении безмерна, Москва, извечная Москва, во мне ты пульсом бьешься мерно. Примет привычная к толпам меня, но отличит все же блудную дочь, среди других, подгоняя, маня к ней прикоснуться — московская ночь. Ты мне — как пристань кораблю, ты для меня всегда жива, я вновь шепчу тебе — люблю, моя извечная Москва!

Ничего не обещаю, равнодушно вниз гляжу, я прощаюсь и прощаю, потому что ухожу. Не хвалите этот город в свете северных небес, он так холоден и горек, он рассыпался, исчез, может статься он прекрасен, и кляну его я зря, но навеки путь мне ясен из него — из января. В сквозняках аэродрома, в сетке скрещенных антенн, я уже почти что дома… Беломраморный Роден, я постигла, что рукою холод камня не согреть, и к знакомому покою рвусь сквозь бури улететь. На десятом километре набирая высоту, я увижу в звонком ветре непогасшую звезду. Как всегда не пожалею ни о чем и никогда. Я смогу и я успею, я прорвусь сквозь холода. Расстоянье не помеха, и судьба мне не указ… Звезды отблеск, только эхо этот мир создавших глаз.

Ты знаешь, что еще не кончена Игра, и долгий длится день, и ночь тебя тревожит, и ветер, с гор слетев, шепнет тебе: «Пора!», и, падая, звезда исполнит сон, быть может. Сквозь дерево клинков прорежется мифрил, из языков огня владыка Махал встанет, и не фонарь горит в венце, а Сильмарилл, и Мелькор в темноту души твоей заглянет. И призрачная вязь тенгвара на мече, и станет алтарем вдруг камень придорожный. Ты чувствуешь тепло ладони на плече, но видишь только тень, взглянув неосторожно. Из горьких трав венок замкнет в кольцо огонь, при звуках языка неведомого вздрогнешь, и ледяной воды дотронувшись, ладонь сотрет твое лицо, и ты его не вспомнишь. И будешь разбирать упрямо письмена, покуда не поймешь, как часто сердце бьется, и прозвучат в ночи, как песня, имена, и новая звезда в ладонь тебе сорвется. Ты позабудешь час, назначенный судьбой, в застывших небесах день году равным станет, все кончиться, но все останется с тобой, взгляни назад — и тень незримо рядом встанет.

Зажигали солнце — до смерти пугали, Маленькие дети руки обжигали. Не разбудит память знамя звездной ночи — лунный свет ослепит, душу заморочит. Приходили гордо — свысока глядели, от тяжелой рати струны гор гудели. Не отряд, не войско, а бессмертных стадо, в чьих глазах сияет слово Манве: «Надо!». Проходили мимо — руки не марали, но горели души, дети умирали. И бежали быстро темными лесами вестники несчастья с горькими глазами. К северному ветру губы припадали, и скользили тени, где враги не ждали. Принимал гонцов он на траве зеленой. Дети танцевали, зеленели клены, беззаботной птицей билось в скалах эхо и ручей смеялся серебристым смехом… Но как тень упала весть о войске Света — взгляд недоуменный, выдох — как же это? Он вставал с улыбкой, распрямляя плечи, он сказал сидящим: «Я один их встречу!» Войско — не игрушка, бойня — не забава… и вздохнул устало: «Да, у вас есть право!»… Горестное право рядом с ним остаться — и они вставали — умирать, не драться, и они ложились в солнечные травы, закрывая Душу мира от расправы. И от каждой новой яростной атаки на телах и листьях расцветали маки. Маковое поле — где смеялись дети в солнечном, палящем, беспощадном свете… Где сидел Учитель — цепь сомкнула звенья, остальных сгоняли — в маки на колени. Все они стояли, слез не вытирая, и лилась на маки эта соль живая. И синели маки над Его следами, скорбно поднимались ирисы рядами.

Солнце зенит миновало, сохли трава и цветы. Где-то вдали грохотало — отзвук грозы и беды. Мерная поступь фаланги, дробью — мечи по щитам. Траву прорезали фланги, замерли — все по местам. Превосходящая сила, самоуверенный свет, траву мечами косила, свой предвещая ответ. Время дыханьем измерьте, воинов — стуком сердец: каждого ждут здесь три смерти, наш однозначен конец. Словно спаленные зноем, головы клонит на грудь. Только Владыка спокоен, значит, о страхе забудь. Крики толпы озверелой слушай, как грозный набат. Помни — летящие стрелы бьют сквозь ряды наугад. Скройся, уйди, отступаем, но он спокоен и прям. Толпы врагов подступают к прочно закрытым дверям. Жив — это тоже награда, жив — все отхлынуло вспять. Горькое слово «осада» словно клеймо не сорвать. Болью качается небо, ясный, обещанный знак. Я ухожу в эту небыль, быстро собрав свой рюкзак. В воздухе пахнет так сладко. Выбрала берег я свой. Ждет меня, ждет за палаткой лента тропинки лесной. Ждет своего провиденье, только, пока я жива, штурма Аст-ахе виденье вновь подтвердит — я права. Правильно выбрать дорогу, звездам довериться вновь. Что со мной будет, ей-богу, знают лишь пламя и кровь. Только медовые травы, только ночная роса знают, что правые правы, если хотят небеса. Знают, что боль без названья, горький полынный венец — плата за радость сиянья глаз наших, душ и сердец.

Ночь без сна и ясный холод утра, как предвестье близкого конца. Я еще боялась почему-то твоего усталого лица. Кто кричал, и что вокруг творилось, чай горячий в мокрых листьях стыл. Все неслось, а я, застыв, молилась, чтоб меня ты принял и простил. И тропою каменной спешила, и себе не верила, пока не сбылось, что ночь за нас решила, и с рукою встретилась рука. Солнце полдень вновь пересекало, тяжким медом таяла жара. Я всего лишь сон оберегала, я еще не знала, что пора. И судьба уносит от начала в ледяную, призрачную сушь. С высоты и света перевала вниз и врозь скольженье наших душ. Ничего не знала, лишь смотрела на усталый трепет спящих век, на ресниц опущенные стрелы, мой валар, учитель, человек. И теперь из памяти не выжать ни слезы, ни гнева — только свет. Беспощадность — от нее не выжить, безысходность — и один ответ.

Бой не пришел последний, чей предрешен исход. Ветер чужих сомнений прочь меня унесет. Не было боли ясной, смерти взамен судьбы. Тяжесть смешной, напрасной, проигрышной борьбы… Не было больше сказки в линиях черных крыл — темной тоской без ласки город меня накрыл. Не было бьющей крови, вкуса воды речной. Кто-то опять откроет кухонный кран тугой. Не было сожаленья — слово вело меня, и привело к геенне, к вечному злу огня. Что же, скажите, было, где моя память, где? Где меня растворило в чистой лесной воде? Где эти лица-тени, яркость ночных зарниц? Вставшая на колени, где распростерта ниц? Подняли чьи-то руки, мир озарился весь… Вспомню сквозь боль и муки, где это, если есть? Где это — если было, где — если больно так. Сказка меня забыла, черный приспущен флаг. Шарит рукой незрячей память в душе моей. Болью звенит горячей солнце ушедших дней. Время не гасит боли, и не смягчит удар… Дай мне, Создатель, воли, чтобы принять твой Дар!

Что вы сделали, светлые боги, как сумели, посмели, смогли — повстречали на пыльной дороге и оставили там же, в пыли. И за мудрость познанья награда — вслед за легким касанием рук — нестерпимая горечь от яда, и безвыходный замкнутый круг. Как в бреду, я в разлуке металась, как во сне порывалась взлететь, но шаги от меня удалялись, и сознанье опутала сеть. Так бывает с домашнею птицей — бьются крылья в бессильной тоске, если лунною ночью ей сниться тень летящих на мокром песке. Не достичь, не догнать, не коснуться, только памяти огненной течь, только утром никак не проснуться — видно мною легко пренебречь. Позабыть — о, суровые боги, зачеркнуть, облегченно смеясь, и уйти по знакомой дороге, отряхая прилипшую грязь.

Как все вы далеко — трепещут писем крылья и рвутся в никуда, в бессмысленный полет, в холодные дожди, в осеннее бессилье, надежду унося, что чудо вновь придет. Как все вы далеко — и руки не согреют, и не прогонят боль обычные слова. И пальцы над письмом отчаянно немеют, вступает темнота опять в свои права. Как все вы далеко — за дождевой завесой, за сотнями ветров, за тысячами снов. Народ зеленых гор и солнечного леса, Счастливые, как смех, крушители основ. Как все вы далеко — и можете лишь сниться, из этих ярких снов- как в омут — снова в явь. А письма все летят — моей надежды птицы, и я за ними рвусь — сквозь время вброд и вплавь. Как все вы далеко — а дети вновь болеют, и ночью не до сна, и боли нет конца. Над нашей теснотой лишь облака сереют, ни блика, ни звезды, ни песни, ни лица. Как все вы далеко — в немыслимом просторе, где с другом рядом друг, всегда в руке рука, а здесь я, как родник, который ищет моря, но сушь вокруг горит, ушла в песок река. Как все вы далеко — кричи, зови — напрасно, и в буднях, как в пыли, все глохнет, не дыша. Но где-то там, средь вас, осталась светом ясным гореть и не сгорать — и ждать моя душа. Как все вы далеко — надежда на излете к вам в руки упадет, и, может быть тогда вы вспомните меня, а вспомнив, позовете, и путь к вам озарит взошедшая звезда.

Песня, легенда, сказанье — сюжеты повторны, горе первично лишь в любящем сердце твоем. Снова споем о двух братьях, о белом и черном, старую истину заново перевернем. Белый был брат красотой наделен и привечен сильными мира сего, лишь за то, что он бел. Черный, отверженный всеми, был тьмою отмечен, видно зато, что был более честен и смел. Белый одно признавал лишь — покорность и службу, сам был слугой, и умело рабов выбирал. Черный же был обречен на любовь и на дружбу, и за любимых друзей много раз умирал. Белый не помнил родства, подчиняясь приказу, предан же был лишь себе, но зато до конца. Черный стремился узнать — и узнал, хоть не сразу имя и облик, и страшную участь отца. Белый желал подчинить себе смертные души, гладко текла его речь, навевая дурман. Черный учился не вторить, а только лишь слушать, зная, что слово есть слово, и звук есть обман. Белый уверен в себе, и собою доволен, только вперед устремлен его алчущий взгляд. Черный метался в сомненьях и боли был полон, он видел мир от начала, как выросший сад. Что вам судьбой суждено, непохожие братья? Ненависть, боль и смертельная схватка в конце? Белому толику боли твоей передать бы, правду заставить увидеть, узнать об отце. Зрячи глаза его, только в ослепшую душу свет не проникнет, наверно, во веки веков. Если бы даже ты смог эту стену разрушить, он бы не принял тебя, он по сути таков. Злоба и зависть разводят вас дальше и дальше. Смертные люди — наследство страданий и мук. Делится мир пополам бронированным маршем, рвется на части творенье создавших вас рук. Слабым огнем трепеща, мы уходим куда-то, краткая жизнь — не успеть, не суметь, не понять. Что значит выбор мой смертный меж братом и братом? Мне не дано с них заклятье предательства снять… Предал незнающий — или забыл предававший? Брат против брата поставлен теперь до конца. Знает всю правду и путь к избавленью, создавший этих несчастных детей жгучей волей творца. Но охраняют покой его те миллиарды долгих и медленных, огненных, черных смертей, что принял он ради будущей солнечной Арды, ради своих разлученных рожденьем детей.

— Скажи мне, пастух, провожая домой, скажи мне, любимый, чья слаще свирель? — Конечно же слаще поет менестрель, ты помнишь, он был здесь когда-то весной… По пыльной дороге я ночью уйду, оставив в траве придорожной следы. Я знаю, я верю в иную судьбу, зовет меня свет неизвестной звезды. — Скажи, менестрель, покорил ты весь мир, сравняется кто-нибудь ныне с тобой? — Прославленный рыцарь, отважный герой, который весной приезжал на турнир… По пыльной дороге я ночью уйду, никто не отыщет с рассветом следы. Я знаю, я верю в иную судьбу, зовет меня свет неизвестной звезды. — Скажи, милый рыцарь, турнир отгремит — ни с кем не разделишь ты славы венец? — Живет в нашем мире отшельник, мудрец — мне славы его никогда не затмить. По пыльной дороге я снова уйду, пусть ночь поливает росою следы. Я знаю, я верю в иную судьбу, зовет меня свет неизвестной звезды. — Отшельник премудрый, ответить изволь, ведь слава твоя выше всякой другой? — Дитя, надо всеми поставлен судьбой и славы, и слухов превыше — король… Тропинкою горной я ночью уйду, в метель перевала пусть канут следы. Я знаю, я верю в иную судьбу, зовет меня свет неизвестной звезды. — Велик ты, король, свет короны твоей сияет, никто тебя не превзошел… — Но есть надо мною высокий престол, на нем Император — король королей… Беспечно я новой дорогой уйду, никто не заметит на камне следы. Я знаю, я верю в иную судьбу, зовет меня свет неизвестной звезды. — Скажи, Император, в морях и горах один ты властитель? Твой пышен дворец… — Властитель над всеми один лишь Творец, а люди — как глина в бессмертных руках… Бесплотной тропою я в небыль уйду, на Млечном пути оставляя следы. Я знаю, я верю в иную судьбу, зовет меня свет неизвестной звезды. — Создатель, искала я множество лет судьбу, чтоб превыше всех судеб была… — Тогда ты ошиблась — всесильнее нет пастушьей свирели, что в путь позвала. Какою дорогой я к дому приду? Ветра заровняли навечно следы, но вижу я свет и читаю судьбу в любимых глазах непогасшей звезды…

Забавная игрушка, писклявая свирель, перебирай созвучья, как в детстве не дыша, и в созданные гимны, не вслушавшись, поверь. Под пальцами твоими — о чем поет душа? Твоим прикосновеньям покорна, как струна, то флейтою заплачет, то грозно дрогнет медь, а что на самом деле почувствует она, сама она не знает, и продолжает петь. Когда же вдруг наскучит тебе послушный звук, ты с первым свистом ветра взметнешься в перепев. А здесь, как эхо пальцев твоих крылатых рук, не гаснет, замедляясь, томительный припев. И дождь отбарабанит стокатто по стеклу, и луч почти угаснет на лопнувшей струне. И мотылек осенний, стремящийся к теплу, отчаяньем метнется в темнеющем окне. И чьи-то пальцы тронут забытые лады, но онемеют струны, упрямы и туги. И ляжет темнотою предчувствие беды, ночную тишь упруго не разобьют шаги. За снежной пеленою мне зиму пережить, и с первою капелью подтягивать колки, и первые аккорды коряво разучить, не веря в возвращенье рождавшей гимн руки.

Мне казалось, я их знала — наважденье сквозь ресницы, но фаланга наступала, и врастали в шлемы лица. И мечи гремели грозно, и звенели арбалеты, и бежать мне было поздно, мне пришлось увидеть это… А как смеялась я бы вчера, я бы сказала — это Игра, я бы кричала — ну-ка, вперед! — флангов снимая тугой разворот. Мне казалось, что не страшно, Если бой не настоящий, но в кипящей рукопашной бил сквозь душу меч блестящий. Шаг за шагом отступали те, кого в три раза меньше… Фотокамеры засняли двух бессильем сжатых женщин. А как был звонок вчерашний смех — опять победа, еще успех, и, лиц не видя, равняла шаг на непонятный, бесцветный флаг. И в полуденном накале обгорая бессловесно, жили мы, а не играли, умирали — так уместно! Только цвет крылатой тени, как глоток ночной прохлады — он не встанет на колени, не ему просить пощады! А как теперь мне вам объяснить, как было больно в тот полдень жить, как бесполезно так умирать — если все можно переиграть.

Не жди, мой мальчик, никогда над крышей не взойдет та долгожданная звезда, что в дальний путь ведет. Пускай за годом год бежит, все сказки — только сон. За горизонты путь лежит, но так нелегок он, что не вернуться по нему обратно в милый дом… Забудь, все это ни к чему, и песня — ни о чем. Построй из кубиков завод, мультфильмы посмотри… Не жди, не вспыхнет, не взойдет до утренней зари звезда, что нам мешает спать, маня за окоем… Но если все же будешь ждать, давай уж ждать вдвоем.

Не бывает в этой жизни просто так, совпадения просчитаны вперед, и глаза всегда отыщут тайный знак, и предскажет ветер, что произойдет. Чем мы мечены, единые судьбой, различимые в безлюдье и в толпе. Рикошетом взгляд встречается с собой, отражение отобразить успев. Чем мы схожи, столь различны во плоти, сон о чем мы видим в неурочный час? Расстоянье между нами сократит вздох неведомого, создавшего нас. Снова взгляд ловлю — сквозь время, сквозь огонь, снова встречи жду, предсказанной судьбой. Протяни ладонь свою во тьму и тронь нить судьбы, что уведет тебя с собой.

Годы — цепью, как на ворот, поворот — подъем ведра, краткий мир войною вспорот, Век, как день прошел — Игра! Перепутаны эпохи, где к чему переворот — навались, дела не плохи — тяжелее поворот. Чьи же руки держат эту осевую рукоять, кто нечеткому сюжету помогает устоять, кто в колодец душ и мнений не боится заглянуть, чтоб наружу без сомнений влагу донную тянуть. Все, что сами вы не знали про себя еще вчера, ваши взлеты и печали ярко высветит Игра. И нанизывая звенья этой цепи день за днем, игровые поколенья — знает кто — куда идем? Кто, придерживая ворот, отпивает из ведра ледяной, подземный холод дивной яви? — Мастера. И в подставленные горсти льется призрачный поток, пейте, призрачные гости, век — за день, за жизнь — глоток! Лопнут звучные названья, будто мыльные шары в резком ветре расставанья. До свиданья, до Игры!

Говорили очень мало, норовили тайно кинуть с острой кромки перевала взгляд на спящую долину. Разнотравье сенокоса под туманною завесой, и за речкой, клином, косо — чернота густого леса. Ни огня, ни звука песни, час полночный, сонный лепет… Шаг за грань — и все исчезнет, и пурга глаза залепит. Как рвались сюда вчера вы, разорвите же объятья, ваши горести и раны — шрамы здешнего заклятья! Не калечьте души ваши этим призрачным простором — пашню новую распашет перешедший через горы. Будет времени не много — до рассвета, до обвала… Сохрани вас всех дорога с ледяного перевала!

Сорная трава у большой дороги, пыльным ветром гнет тонкий стебелек, уходящим вдаль стелется под ноги, сыплет семена узкий колосок. Обойди дорог дальних перепутье, где бы ты ни шел, на пути твоем — у развалин стен, на лесном распутье узкий колосок мокнет под дождем. В глубине долин и на горном склоне, в зарослях густых, в дивном цветнике узкий колосок под ладонью склонит, и щепоть семян — пылью на руке. Позабыв про всех, разорвав все путы, бросишься сквозь жизнь, цель себе избрав… Прорубая путь, что так дики путан, руки не обрежь острой кромкой трав. Сил не занимать, ясный меч отточен, знаешь, что к чему и куда идти, только по утрам колосок щекочет щеку вновь и вновь, по всему пути. Если упадешь в двух шагах от цели, если жизнь в тебе теплится едва, брызнет горький сок, и тебя исцелит силою земли сорная трава. А в конце пути, празднуя победу, чествуя тебя, по следам твоим пешие пройдут, конные проедут, и взлетит семян невесомых дым. Сорная трава у любой дороги каждого из вас провожает в путь. Новые пути пусть проложат ноги и в людских следах семена взойдут.

Жизнь, сгоревшая петардой кратковременной в ночи, сон Земли сомкнулся с Ардой, сердце новых звезд стучит… Трав неведомых касалась в бесконечно долгий миг. Свет угас, и я осталась средь сложивших крылья книг. Мир, как молния, сверкнувший — как теперь в слова облечь, чтоб для новой вспышки душу светом тающим зажечь.

Две вечные тени бога, два черных крыла — плаща, распахнутых над дорогой, от скорости трепеща. И я — догоняя тени, касаясь плащей рукой, не зная еще сомнений, не ведая кто — какой? И лица — ночные блики, склоненные надо мной. Могущественных, великих их свет озарял иной. Увенчаны вечной тьмою, на шаг впереди меня, на шаг сзади бога — двое, разлетом плащей маня. И сколько, в иных пределах рукой задевая мрак, мне горестный выбор делать, всегда опоздав на шаг. Невидимую причину ловить, как тугую нить, и женщину, и мужчину под крыльями различить.

Заберите меня отсюда, раз я знаю, кого зову, Заберите меня отсюда в бесконечную синеву. Этот мир мне, как жизнь, не нужен, вы же можете долететь, пусть бессмысленный путь заслужен, пощадите, даруйте смерть! Заберите — сквозь тьму и муки, заберите, услышав зов, окрыленные тьмою руки меж мирами сорвут засов. Полнолуния дожидаясь, новолуние торопя, как крыла, темноты касаюсь — да услышите вы меня!

Все боли принять, и все страхи понять, весь мир в душе уместить, и на ноги после подняться опять, и слез не стирая — жить. Свои и чужие дела и грехи  увидеть и осознать, тогда то что пишешь и будет — стихи, другого не стоит писать. И слова изведав бесплотность и вес, и горечь, и дивный мед, по буковке взвешивать груз словес, по строчке пускать в полет. Пусть медные трубы ревут — но другим, соблазны в твоей руке. Познавшему мир фимиама дым — как капля дождя — реке. И знанье войдет в тебя, будто удар, прозреет ночная тьма… До той же поры не растратить свой дар себе помоги сама!

Тебе не нужно любви моей и боли моей не надо. Всего лишь мимо моих дверей ночного пути прохлада, всего лишь тихо скользнула тень, всего лишь стрелой задело… А как я встречу встающий день ты скажешь: «А что за дело?» И снова слов не смогу найти, прощенья просить, прощаясь, и буду видеть тебя — в пути, с юлою Земли вращаясь, и буду снова желать себе любой непомерной платы, чтоб вновь вернуться хоть раз к тебе, и к черным ветрам крылатым. Чугунной крышкой придавит быт, и сны улетят туманом. Здесь безнадежно тебя любить, и кажется боль — обманом, и перекресток путей опять разводит миры все дальше. И не сорваться, и не догнать в скрипучей бескрылой фальши. Прощай — безжалостно прикоснись прохладной ладонью к векам, и хоть однажды еще приснись звездою — и человеком.

А если ты впрямь отпускаешь меня, и вольную если уже подписал, я в доме твоем не останусь ни дня, меня не найдешь, сколько б ты ни искал. Как ветер в ладонях, как солнце в горсти, как песню летящую не удержать. Забудь на секунду, на миг отпусти — позволь мне сорваться, исчезнуть, сбежать. Позволь мне напиться бегучей воды, позволь по нетоптаным травам пройти, самой себе радости или беды отмерить без счета, как годы пути. Решетка и цепи удержат в узде, но все же попробуй — запор отвори, еще я успею поймать на воде танцующий отблеск вечерней зари. А если ты впрямь отпускаешь меня, а если устало махнешь — ну и пусть! — из лунного света, из синего дня, из звездного ветра я, может, вернусь.

Страна дождя весеннего и лунного пути, от серости спасения мне помоги найти. Впусти меня из этого, промозглого насквозь, испитого, отпетого, где все дороги врозь. Из этого скандального, затертого до дыр, посмертного, реального, впусти меня в свой мир. Мне все равно, что станется со мною наяву, Сквозь сны дорога тянется, сквозь полночь я зову. Прими меня в объятия зеленой тишины, не знающей проклятия, придуманной страны.

Осенний ветер, дуй! Дождя знакомый почерк на огненной листве изящен, как всегда. Закрытые глаза наметившихся почек светлей коры, как в хмарь ушедшая звезда. Начало и конец в осенней круговерти, и яркая листва прекрасней, чем весной, и мокрая трава, как серый саван смерти, а может быть, судьбы, стоящей за спиной. И жухнущий ковер костюмом карнавальным под ноги упадет, как отсвет летних дней. Заплачет ни о чем — беспечно и печально — мельчайший серый дождь средь вымокших ветвей. Спаси от этих слез — порывисто, до боли, покуда силы есть — осенний ветер, дуй! Разрыв тяжелых туч звезду найти позволит, я руку протяну — ярись, лети, колдуй! Расчисти лунный диск в час моего рожденья, и донеси в ночи не слово, не приказ а тонкое, как дым полынный наважденье, и луч луны, и боль — до горьких светлых глаз.

Тебе было пламя — вера, провидела — неспроста — мятежного Люцифера. Ведь он старший брат Христа. Ты верила, что спасенье не пряник совсем, а кнут, что лучшие в поколении сознательно в ад идут. Что нет ничего печальней горящих едва лампад, а тьма — она изначальней, и рая прекрасней ад…

Я знаю ночное имя, я знаю, давно ты спишь, не тронь меня, пусть моими останутся боль и тишь. И пальцами ледяными ищи глубину в других, я ведаю это имя, но все же хочу — своих! Отчаянье или слава, безвестность или молва, бескровно или кроваво — свои я найду слова. И с призраками седыми ходить не тебе — стихий твоих мне открыто имя, оставь мне мои стихи.

Вихрь умчал юго-восточный, дерзкий, злой, кинжально-точный. На Москве — покров. Я впервые — уж за годы — вижу таинство природы в белизне дворов. Все сместилось в мире этом… Ну, какие же приметы ранний снег сулит? Белый снег, как бинт на рану — я зимой спокойней стану — все не так болит. До ноябрьских, бывало здесь асфальт не укрывало — горяча земля. А теперь пришли метели, и еще не облетели клены, тополя. Белый снег с листвою яркой лег на снег парчою маркой, как на аналой. Лес подмерзший пахнет небом, ледяная вьется небыль над моей Москвой.

Всякий раз, смотря, который час, я прибавлю два — а как у вас? Если мне позволено поспать, вам, наверно, надо бы вставать. Если полночь бьет в мое окно, то у вас глухая ночь давно. Если ветер влажен по утрам, долетит с дождями он и к вам. Два часа — за столько самолет покрывает этот перелет. Два часа — два взмаха — два шага, но сквозь них — ни слезы, ни рука. И опять взгляну — который час, девять здесь — одиннадцать у вас, будто эта призрачная нить расстоянье может изменить. Будто станет маленьким — простор, и за лесом встанут спины гор, все как сон, плывущий наяву… По каким часам я здесь живу? But his feet were hewn from under him, and he was hurled upon his face…his iron crown they beat into a collar for his neck and his head was bowed upon his knees.

Ноги подломились — больно! Что же вы теперь — довольны? Радуйтесь, врага нету, вечному сиять свету. Слабому одна милость — до колен лицо клонилось, острые зубцы режут, и ваш дивный смех — скрежет. Ночь теперь полна ядом — не успеть, не встать рядом, не достигнуть Врат Ночи, память душу жжет, точит. Как теперь идти — поздно, пред одною — все звезды, пред одною — все боли, где же взять теперь воли? Одному-то как в мире? Милосердна ночь — шире, в темноту упасть криком, и все сны — одним ликом. И все дни — одним светом, и его уже — нету, а идти куда — ясно, а звезда твоя — гаснет… Сердце догорит — черным, ветер злобно плащ дернет. Лишь одно тебе ново — вспомнишь ли любовь снова?

Если в терпкой траве упаду, Не почуяв еще, что свершилось, если в небе увижу звезду, где вчера ничего не светилось, если ветер дохнет темнотой, и дорога прорежет предгорья, я своею отправлюсь тропой — то ли к счастью, а то ли на горе. Я руками нашарю следы, застывавшие в пепле горячем, я напьюсь горьковатой воды, засмеюсь, запою и заплачу, буду звать, не надеясь еще, буду ждать, до конца не поверив, и когда лунный свет потечет, распахнутся в развалинах двери. Что увижу — не важно, не суть, что услышу — и так мне понятно. Мне укажут, что истинный путь, путь к себе — не сюда, а обратно. И проложат — как меч в темноте меж тенями прямую дорогу, я шагну — и глаза встречу те, что даны человеку — и богу. Не успею спросить одного — это слов не измерено мерой — что я сделать могу для него — жизнью, смертью, любовью и верой…

На день, на имя, на звезду замкнута цепь, как на замок, А это значит — я приду, и ты придешь, хоть путь далек! Лети, осенняя листва, горите, белые снега, гуди, как колокол, молва — руки касается рука… Пьянит терпенье, как вино, и сердце бьется под рукой, и в мире важно лишь одно — тревожный шепот наш ночной. Лети, осенняя листва, горите, белые снега, гуди, как колокол, молва — руки касается рука… Открой глаза, найди ответ, и осознай себя — собой, вдохни соленый лунный свет, и ветер утра голубой. Лети, осенняя листва, горите, белые снега, гуди, как колокол, молва — руки касается рука… Ищи упавшую звезду, распутай тройственность имен, но знаю я, куда иду, а ты незнанием силен… Лети, осенняя листва, горите, белые снега, гуди, как колокол, молва — руки касается рука… Не повернуть дорогу вспять, и не согнуть бессильных плеч, но можно путника распять, и можно ведьму просто сжечь.

Присягаю — лунному свету, опрокинутому, как небыль, присягаю — спелому лету, полдню жаркому, солнцу в небе. Присягаю — надежде жгучей, присягаю, молитв не зная, ветру, что нагоняет тучи, яркой молнии — присягаю. Присягаю словам и струнам, присягаю глазам и звездам, всем вам — мудрым, печальным, юным, присягаю, пока не поздно. Беззащитность зеленой ласки, беззаветность лесного ветра, защищу до последней сказки, до последнего километра. Не изведавший злых сомнений выбирает, наверно проще, я же вновь преклоню колени перед черной, начальной мощью. Но, ответив на все вопросы, распахну на рассвете крылья, и взлечу — неумело, косо, побеждая свое бессилье. Присягну — до конца поверив, беды ваши признав своими. По надежде, любви и вере мне дано от рожденья — Имя.

В ополоумевшей ночи туман падет на фонари, и, задыхаясь, рог кричит в белесый, поздний свет зари. И все не так, как сон сулил, и бой нешуточный, всерьез, и дождь ноябрьский залил последний свет истлевших звезд. Попробуй тучи разогнать, попробуй спину разогнуть, тех, кто вперед шагнул, догнать, тому, что будет — присягнуть. Но недоверие, как боль, прижми набухший снег к губам, и встань, и стань сама собой, и вновь скажи себе — судьба! И белый свет сквозь призму сна преломит радужным лучом, и эту радугу до дна вдруг опрокинет над плечом. В последнем цвете удержись, в последнем шаге перед тьмой, и обретет все краски жизнь, и все решать — тебе самой. Расправишь складки на плаще, коснешься алого кольца, и солнца свет ворвется в щель. Все навсегда, все до конца. Струною имя прозвенит, и эхом ветер запоет, а крылья — с шелестом — в зенит, а сердце заново в полет.

Я узнаю эту сказку среди тьмы, я услышу этот звук средь тишины, я коснусь холодной стали в пустоте, я слова скажу неправильные, те. Я найду дорогу через перевал, я пройду пургу, лавину и обвал, я увижу звезды, чистые, как смех, я усну в слезах, проснусь счастливей всех. Отличите от приснившегося бред, распознайте в людях тех, кого здесь нет, распахните окна в замке поутру, перепутайте игрушку и игру. Расскажите правду лютому врагу, разложите свой костер на берегу, задержите чью-то руку на плече, подарите пламя тающей свече. И тогда поверю я в конце концов, и сомкнется мир в полынное кольцо, путь к началу, путь к истоку темноты, и с непознанным я сделаюсь на ты. Горячо прорвется знания росток, и неважно станет, запад ли, восток, ты — в стремлении подняться и идти, от меня меня попробуй, защити.

Чем станет эхо летних дней, любви пронзительная память — восьмым лучом звезды твоей, и летом, что опять настанет. На все вопросы есть ответ, он произносится так просто — твоей звезды мятежный свет душе моей откроет звезды. И рядом встать — соблазн велик, и боль, как братство души свяжет, и на мече звездою — блик меня спасает от меня же. И звуки древних языков в одной строке звучат, как ноты, певучей прочностью оков — «земля», «защита» и «работа». И все опять наоборот, судьбу, как маятник качает, и за какой теперь народ защитник дерзкий отвечает? Полумагическим путем все полузнанье полусказки мне говорит, что мы придем однажды к утренней развязке. С соленым привкусом беды проснусь, свою дорогу зная, восьмым лучом твоей звезды прорвусь сквозь память я — иная.

Сердце мое в ладонях, чистый полночный свет. Звезды опять напомнят самый простой ответ. Крыльями плащ взовьется, я начинаю путь, сердце в ладонях бьется, звезды стучатся в грудь. Кровью кольцо алеет, меч серебром горит… Кто-то — кого — жалеет или благодарит? Полно, уплыли тени, выбора минул час, прошлого не изменит рог, разбудивший нас. Голову вскинешь снова, зная, что все с тобой, и запылает новый — или все тот же бой. После же, в мятых травах, знающий — промолчит, ведая, что по праву сердце мое стучит.

Наше Отражение бледней оригинала, но зато здесь столько образов иных, нить любую тронешь, чтобы до начала проследить, проваливаясь в сны. Если Средиземье впрямь существовало, если где-то было это все всерьез, то такой же ночь — изнанку покрывала, вижу — и небесный купол в блестках звезд. И какую ноту ни возьми на лютне, и какую песню ни переведи, как и в нашем мире ненавистью лютой заново и снова сны разбередит. И тогда, изведав память всех ушедших, как страницы, судьбы пролистав, дрожа, выйди за границу новых звезд взошедших тонкою тропою — лезвием ножа. Выше Менельтармы, выше гор Пелорских, выше неба Арды, выше ее звезд поднимись — оттуда будет Арда плоской, досиня залитой океаном слез. И поймешь на вздохе, словно откровенье — не бывает чистым зло или добро. Черное вдруг станет белым на мгновенье, гарью закоптится снега серебро. Пролитые капли крови или пота собери в ладони, свет во тьмой смешав, мир создай без боли с высоты полета или песню — хрипло, плачем горло сжав.

Чем платила — нерастраченное вновь, что теряла — обретенное вовек, позабытое кипеть заставит кровь, полустертое как сон коснется век. Песня в горле стынет ледяным комком, слезы солью выжгут бледную строку. И когда пойму — и боль, и крик — о ком, что тогда решать — на этом берегу? Сын отца, как от ладони в глине след, и Учителя — всего лишь ученик, отражается из черной глади свет, как слепящий незатменный, вечный блик. И творца перерастающий в пути, как поэта — рифмы сдвоенный росток, он на плечи принял и сумел нести мир беспомощный, что так порой жесток. И опять искать невысказанно слов, и опять ловить туманный парус сна… Где душа твоя, забывшая любовь, где судьба твоя, полынная до дна? И не выразить, не выплакать, не спеть, не исправить зла, содеянного злом, только знать — и ждать, что призрачная смерть уведет к тебе, за черный окоем.

Балладу написать, и песню спеть от боли, а может просто лечь и плакать ни о чем, и видеть светлый мир с жестокою судьбою, и силу, что дрожит натянутым лучом. Дотронуться до всех теней, скользящих серо, испробовать на вкус забытые слова, и остается вновь одна лишь только вера, и теплится она отчаянно, едва. И видеть бледный лик, проклятый и забытый, и чувствовать стекло преграды меж миров, и путь искать туда — мечом насквозь пробитый, и слышать приговор, который так суров. И боли не унять в его горящем взгляде, и сердце ледяным затянуто узлом. Когда на башне ночь ветрами небо гладит, он видит Пустоту — меж звездами излом. Погасшею звездой, невидимою и жгучей его судьба — и все, что миру ссудит рок. Не слушайте врагов — безжалостный, могучий, не верьте, что силен, не верьте, что жесток. Едва ли описать — словами, на бумаге, какая ночь взошла в душе его, когда горели в небесах победы Света флаги, и уходил за грань Учитель навсегда. На плечи одного, пусть сильного, мальчишки взвалите этот мир — и бросьте одного. Когда все одному, то все на свете слишком — всего лишь ученик, не знающий всего. И вот за эту ночь, взрослея по минутам, он все сумел понять, и сам свой путь постиг, и серым липким злом, как Пустотой, опутан, он выстоял и встал — всего лишь ученик. И утешенье сна в забытом предсказании, и встреча впереди, и мир в душе его… Но где мне суждено смертельное касанье, и как зажечь звезду из сердца моего…

Последнее уважение к державшему жизнь мою в стремительном дней скольжении, как памяти дань, таю. Последнее сожаление о власти полночных сил… Теряющий управление корабль тебя уносил. Последнее наваждение: чернеющий силуэт, как тающее видение уже пропускает свет. Последнее предсказание, жестокое, как стрела… Оконченное сказание, развеянная зола… Последняя вспышка ясности, и тьма опустилась вновь, оставив нас в сопричастности, сжигающей нашу кровь. Последнее… Все исчерпано. Я рву, обрезаясь, нить. Но, видно, судьбой начертано — не вырваться, не забыть.

От усталых домов, от горящей земли ты уходишь в зенит теплой горечью ночи, что тебе эта грязь — дети в серой пыли, что тебе ржавый дождь — он плаща не намочит. И один только взгляд, и одна только власть, чистота без конца и аккорд без начала, все давно позади — эта липкая грязь, это эхо в ночи, что тебе отвечало. Там, за гранью судьбы, за реальностью снов, нету места для тех, кто в пыли придорожной. Там иные пути, там иная любовь, а с такою — земной — не взлететь, невозможно! Но поверь, уходя, улетая во мрак, что своя чистота у земли под ногами, что любовью одной — все, что названо так, пробивает асфальт за твоими шагами. Пробивает весной, пробивает травой, жизнь, простая, как сон, жизнь, как слезы святая, и становится всем, и взлетает с тобой, рассыпается в пыль и меж пальцами тает…

Крови вкус на губах, ветра стон в головах, вот он какой, этот покой… Укрой — крыльев взмах! Ниеннах… Золото, серебро — выбери — зло, добро? Не разделить тонкую нить, стелить — душу в прах! Ниеннах… Стены твои тверды, умершие — горды… Тени всех лиц, взгляд из бойниц… Луна в волосах! Ниеннах… Спящих цветов коснись, нехотя — обернись, только на миг, мельком — на крик, замри — луч в руках! Ниеннах… Ты — круги на воде, ты везде и нигде… И не посметь, и не успеть, упав в двух шагах… Ниеннах…